- Отфордыбачился, сердешный, - сказал дед Митрохий и смачно сплюнул в колокольчики, росшие на обочине.
- Пелопоннес! Пелопоннесушко! - позвал Никитка, склонившись к самому уху лежащего. - Как же мы теперь, деда?
В глазах мальчика стояли слезы.
- Пошли вы на буй! - промычал Пелопоннес и, перевернувшись на бок, захрапел.
Мухи облетали его стороной, да и глаза Никитки слезились больше от нечеловеческого перегара, нежели от сострадания. Хотя сострадал Никитка тягчайше, можно присовокупить, истово.
Да и кто не страдал бы за нашу жизнь непутевую, если бы был потомственным юродивым, сыном греческого цыгана по прозвищу Пелопоннес и крепостной русачки Дуньки, которая сейчас ждала второго ребеночка, а еще их всех дома: сына Никитку, мужа - пьяницу и бездельника, деда Митрохия, что непонятно откуда и как вообще прижился еще при Александре Втором Освободителе.
Но Дунька не знала, да и откель ей, простодырой, знать, что в сии ярчайшие летние мгновения Пелопоннес издал три последних храпа и вверил душу в руки Всевышнего нашего, Господа Иисуса Христа, да придет Его Царствие ныне и присно, и вовеки веков, аминь.
- Типун мне на язык, и верно отфордыбачился! - воскликнул дед и снова посрамил колокольчики желтой от дешевого табака слюной.
- Недостаточно мы еще разбираемся в людях, - сказал патологоанатом, вытаскивая кишки Пелопоннеса в специальный таз.
На простом медном тазу грязно-синей краской было написано "Для кишокъ", что и делало этот таз специальным.
Никитка с интересом наблюдал, как зеленые мухи проявляют гастрономический интерес к внутреннему миру его отца. Дед Митрохий остался за порогом, потому что боялся покойников, особенно разрезанных.
А разрезать пришлось, ведь Пелопоннес постоянно рассказывал, что внутри его растет Алмаз Непорочия, и Никитка никак не унимался, отверзнем да отверзнем, да изымем драгоценность, а деду Митрохию по старости спорить с нудным и пронзительным пацаненком остопротивело через сущие мгновения.
- Ты, раб божий, шуруди шибче, но и с почтением, - увещевал Никитка патологоанатома. - Се есть батюшка мой приснопамятный, в коем заключен Алмаз Непорочия.
Патологоанатом, дядька хмурый и с живыми людями неразговорчивый, хмыкнул:
- Како ж непорочие, коли тебя, дурака, настругал?
- Так он удом стругал, а Алмаз, он унутре.
Патологоанатом хмыкнул, но промолчал. Юродивый, что взять?
Спустя четверть часа поставил таз перед Никиткой.
- Вот все, чего в человеке есть. Ни тебе алмаза, ни непорочности.
Никитка недоверчиво поглядел на патологоанатома, на его окровавленные по локоть руки и забрызганный фартук. Покачал головой. Подошел к столу, заглянул в отцовы полости.
Вернулся к тазу. Запустил ручонки в потрошки. Чавкало при этом отнюдь не скорбно.
Никитка замер, и деловое выражение глупого личика сменилось радостным. Он достал на свет большой, с яйцо патологоанатома, алмаз. Даже под вязким нутряным налетом блестел благородный минерал!
Малец оттер драгоценность о рубаху. Вытянул на руках, любуясь и, точно говорю, видя в камне что-то светлое и большое.
Патологоанатом чесал макушку и думал, что это вовсе не из кишок алмаз, уж он-то проверил, а это детская вера не могла не вынуть из зловонного парящего таза Алмаз Непорочия. И если сие не чудо, то будьте любезны, извольте проследовать в жопу. Это все значит, что у мира нашего есть надежда, мы обязательно спасемся. Может не сегодня и не завтра, но уж когда-нибудь, ей же ей, не сойтить мне с этого места.
Бросая солнечные зайчики на серые стены и грязный пол прозекторской, Алмаз пылал.
Мухи восхищенно жужжали, но сесть не решались.