В выжидающей позе, словно загнанный зверь, вы стоите среди тумана.
Ваше дыхание - вверх, ваше тело - в дрожь, засохшие листья - в крошево.
Вы прислушиваетесь ко всякому шороху, нервы на взводе, сейчас вас так легко провести.
Появляется ваша гончая. Листья мягко шуршат под ее лапами, трава бесшумно раздвигается, пропуская ее тонкое ломкое тело вам навстречу.
В холодном воздухе проплывает в безветрии одинокий засохший лист.
Ваша собака тычется мордой в ваши ладони. Слышите ее дыхание. Свое дыхание. Слышите стук ваших сердец, вашего и ее. В самом центре вашего поля, на котором так весело было стрелять зайцев, фазанов и куропаток.
Спина немеет. Собака ластится к вам, и вы не успеваете разобрать звук. Но вы уверены: он был. Тихий. Потом вы видите первый камень. Он летит на вас со стороны вашего сада (если только вы правы и по левую руку ваш сад). Вы инстинктивно обнимаете собаку за шею, прячете под кистью руки ее узкую длинную морду с мокрым носом, укрывая от града камней, который обрушится на вас через секунду.
А вы и не думали прислушиваться к прозвучавшим заносчиво словам отца "тебе здесь не место".
Старый барин в кресле у камина. Влажный туман.
Они хотели поджечь дом, но никак не получалось. В вашем фамильном склепе они разбили головки каменным нимфам и исписали стены непотребными надписями. Они распяли кролика вашей сестры. Они уже убили вашего отца. Вы знали. Старый барин в кресле у камина был мертв, его задушили его любимой подушкой, той, что вышивала ваша матушка. Ваша сестренка в оранжерее. Лежит на земле, головой среди георгинов, глаза закатились, и цветок ее разбитой головы распускается алым. Ваш брат подвешен на стену конюшни, приколот садовыми вилами, пришпилен, как насекомое. Его жена брошена под окнами дома, будто поломанная хрупкая фарфоровая кукла, и руки ее согнуты под странным углом.
Разрушающийся дом, камин не зажечь с первого раза, плесень на северном фасаде, плесень снаружи и внутри, и толстый слой зеленого мха, впитывающий дождевую влагу.
Ваши трофеи, брошенные на тропе у ворот. Тускнеют изумрудные фазаньи перья. Ваши гончие, вприпрыжку бегущие к дому старыми тропами неухоженного барского парка.
Вы говорили отцу:
- Нет, отец, они нас не подожгут. Вы столько всего для них сделали, они вас любят.
- Не любят, - резко отвечал, хмурился, раскуривал любимую трубку. - Никого они не любят, кроме себя. И знать никого не хотят. Что хочешь делай, куда хочешь иди, но здесь оставаться я тебе запрещаю, - смотрел дико, филином, впалые глаза, острые скулы.
Вы приходите в себя в темноте. Холодно, пахнет травой, все тот же безликий густой туман. Ваши собаки блуждают в тумане, пока не слышат ваш сиплый кашель. Голова болит, все тело ломит, руки и ноги озябли.
Вы все еще живы.
Вдали огненное зарево. Они подожгли рабочие постройки, потеряв надежду расправиться с господским домом. Оттуда доносятся крики, долетает запах костра. Там мелькают тени, там черти пляшут вокруг огня, там свистопляска. Потом вы узнаете, что они сожгли все, всю фамильную мебель, фортепиано сестры, собрание пейзажей старого барина (на каждом была сцена охоты), филигранное кружево, сохранившееся от старой барыни, маменьки вашего отца. Они сожгли тела, не похоронить, не придти на могилу.
Они сожгли всю вашу жизнь.
Так поджигают лисьи норы.
Вам остается лишь бежать и ждать пули в спину, бежать и ждать камня в висок.
Вы доберетесь до докторского домика, едва держась на ногах, постучитесь, и когда дверь откроется, чуть не упадете в сени, и вас поймают чьи-то сильные руки.
Вы уедете, все тело в повязках, вам будет совершенно не к лицу докторская шляпа. Вы будете ехать дальше и дальше отсюда, куда глаза глядят, туда, где вы сгинете или умрете, где ваша жизнь в мансардных этажах будет догарать последним листком сожженой рукописи, потускневшей фотокарточкой, неотправленным письмом, вы сами будете ворошить пепел. Это все, что осталось. От вас, от вашей жизни, от вашей смерти.
И когда уголек попадет на шкуру у маленького камина, вы почувствуете знакомый запах паленой шерсти.