Михалыч помер весной 61-го года. Вроде, особо не болел, и -- на тебе. Он, впрочем, давно жаловался на сердце. А еще, года за полтора до этого, говорит мне как-то: вот, мол, у меня в Светлом сестра живет, как помру, снесешь ей письмо, адрес на конверте. Я еще посмеялся тогда, дескать, меня еще переживешь. А вообще он сестру, как и прочих родных, никогда не упоминал ни до, ни после. То ли прощения просит в письме, то ли сам прощает, подумал я, но расспрашивать не решился -- дело серьезное. Он же мог сам пообщаться с легкостью, при современных-то средствах связи.
Ну, да ладно: помер он внезапно, даже скорую вызвать не успели. Схоронили по старинке, как у нас принято, я сам тоже копал. И все вечера ждал, уж больно муторно было на душе. Пока что нельзя было расслабляться, социальщики понаехали: делали свое дело, вскрытие там, расспросы, заодно анализ взяли у всех. Нам особо не мешали.
Закопали и побрели, молча так, к Прыщу -- он смылся с кладбища первый, поляну накрывать. Он жил в трапециевидной пристройке к теплотрассе, и у него можно было поместиться хоть вдесятером. Многие-то из наших, и я в том числе, жили прямо в теплотрассе, выпилив в ее деревянной боковине небольшие двери, на которые мы вешали старинные заржавленные замки. Места было мало, не разогнуться в полный рост, зато вытянуться горизонтально можно было без проблем, а главное -- замерзнуть не грозило.
У Прыща быстренько разлили какое-то мутное пойло, и выпили. И начали вспоминать Михалыча. Хороший был человек, хотя и пил много. А вот, сколько лет ему было, никто не знал. Пожалуй, самый старожил был, из оставшихся. Вспоминаем, значит, даже посмеиваемся -- много веселых моментов было связано с покойным, и тут вдруг -- стук-стук. Несколько грубых мужских глоток гаркнуло: "Да!", и вошла наш социолог, или там социопсихолог, кто их разберет, Марина Евгеньевна. Я думал, они все уехали, ан нет. Стаканы прятать поздно. Впрочем, я сильно сомневаюсь, что социальщики не знают, у кого что есть, и кто, когда, и с кем пьет. И это при том, что у нас в стране крепкий алкоголь запрещен. Для нас у них послабление, хотя, конечно, весьма небольшое.
Так вот, Марина Евгеньевна вошла и спросила:
-- Поминаете?
Мы загалдели: да, хороший мужик был, присаживайтесь, сто грамм? Она подсела, но пить, конечно, не стала. Прыщ сразу стал рассказывать одну из историй про Михалыча, а я задумался. Раньше, когда я перебрался на свалку - так по старинке назывался район мусороперерабатывающего комбината, она все время меня уговаривала вернуться к нормальной жизни. Водила по планетариям всяким, музеям и библиотекам, даже на космодром с ней летали. Я отшучивался и много философствовал. А потом, вдруг, замечаю, что она уже со мной почти не разговаривает, и даже почти и не смотрит. Может, думаю, обиделась. Я ж все давил, что дураки они все, и все их дела со вселенской точки зрения ничем не больше моих, и вообще, мы просто плесень, и скоро человечеству придет кирдык, и вообще, никакого смысла ни в чем нет.
Она, наверное, почувствовала, что я на нее смотрю, и подняла взгляд на меня, а я, как раз, стакан ко рту подносил. Так и застыл. Стыдно. Когда-то, говорят, не стыдно было, а сейчас стыдно. И еще мне стыдно было, что я ее как будто ревную.
Она и говорит, прямо так, и без тени улыбки:
-- Денис, ты зачем пьешь?
Кто-то из мужиков аж поперхнулся, а Прыщ закричал:
-- Правильно-правильно, повлияйте на него, Марина Евгеньевна, нам самим мало, а тут еще и этот паразит стаканами хлещет!
Ну, я тоже нашелся, говорю, мол, зубы болят, а спиртом полощешь -- легче становится.
-- Лучше в стоматологию сходи, полчаса делов-то, -- сказала она и больше на меня не смотрела. Впрочем, она минут через пять поднялась и ушла. И я принял таки долгожданную дозу.
На следующий день мы так удачно опохмелились, что в памяти от него почти ничего не осталось, а весь третий день я провалялся у себя в берлоге. Только Прыщ заглянул, притащил пожрать, звал на продолжение банкета, но я только махнул рукой. Голова раскалывалась, видеть никого не хотелось. У нас, в сущности, два состояния - пьяное веселье и стыд. У меня такие мысли с похмелья всегда -- трезвый, так сказать, взгляд на себя.
Особенно тоскливо было, когда я ночью проснулся. И выспался, вроде, и голова прошла, но страшно до жути, и, если бы мне так сильно не хотелось делать движения, я бы пошел к кому-нибудь из наших.
Но я все-таки уснул еще раз, до утра, и, пережив вязкие, незапоминающиеся кошмары, открыл глаза рано утром, после чего сказал себе:
-- Хватит валяться!
И, медленно и осторожно, наученный горьким опытом, встал. Перекусил старым, сморщенным хлебом, пахнущим плесенью. Вчера почти совсем не ел, потому хлеб показался очень вкусным, а вода -- сладковатой. Отыскал письмо Михалыча, вооружился водой от жажды, и, пошатываясь, отправился в путь.
Светлый находился с другой стороны от города, потому надо было с тремя пересадками. До города я добрался на паровозе-мусоровозе, который догнал меня и остановился, ожидая, пока я сяду. Они так запрограммированы, к нам же пассажирский транспорт не ходит. От сортировочной я добрался до метро, откуда выбрался спустя полтора часа. И успел увидеть удаляющийся автобус. Следующий рейс -- через час. Ждать не хотелось, и я прикинул, что идти-то всего километров пять, а мне после долгого лежания даже останавливаться не хочется. И я рванул, бодренько так, аж сам себе подивился.
Иду, значит, и уже какие-то зачатки гармонии в душе наметились, настроение подниматься стало, и тут, немного впереди на дорогу вышла девушка. Я замедлил ход, не хотелось никому в поле зрения попадать. Но она шла довольно медленно, так что мне казалось, что я почти что стою на месте. Тогда я решил ее обогнать. Прибавил шаг. Поравнялся. Повернула она голову, посмотрела на меня и убила, так сказать. Не то, чтоб сильно красивая, но такая -- живая какая-то. У меня состояние такое, уже не пьяный, но и не трезвый, а потому мне, наверное, почти любая на ее месте бы понравилась. Еще и весна на дворе. Сердце у меня застучало и я, наверное, покраснел. А потом, неожиданно для себя -- я с девушками очень стеснительный, когда трезвый -- сказал:
-- Вам помочь?
Было видно, что сумка, висящая на плече, довольно тяжела.
-- Помогите, -- говорит.
Я взял сумку и пошел с ней рядом, чуть отстав.
-- Где вы учитесь? -- спросила она. По мне что, не видно, где я учусь? Я представил, какой от меня запах, вспомнив, как благоухал, например, Михалыч, выползая из конуры после недельного запоя. И отстал еще сильнее.
-- Нигде, -- говорю громко. -- А вы где?
Она что-то ответила, я не запомнил, потому что у меня состояние такое стало -- весеннее. А потом мы пришли и она забрала сумку, а я вдруг набрался смелости и спросил:
-- Может. Мы с вами. Встретимся?
Голос у меня предательски дрожал и ломался. Она улыбнулась, опуская глаза, и сказала:
-- Вы всерьез думаете, что я соглашусь?
Я осмелел и сказал:
-- Я помоюсь. И побреюсь.
Сам улыбаюсь, но когда она посмотрела на меня, у меня аж рот перекосило. Я вообще своим лицом в минуты волнения управлять не могу.
-- Этого мало, -- говорит. - Вы сначала выберитесь со своего мусорозавода, или как там.
И пошла. Я догнал ее у калитки и говорю:
-- Я выберусь!
Она посмотрела теперь серьезно:
-- Вот и выбирайтесь. Года вам хватит, чтобы стать человеком?
И тут я по-дурости согласился:
-- Хорошо, через год на этом месте!
-- Договорились, -- говорит. - Пока. Спасибо, что сумку донес.
Этот внезапный переход на "ты" меня сделал совершенно счастливым. Я проводил ее взглядом и почти побежал дальше. Внутри все бурлило - радостное возбуждение, сомнения, ревность, стыд, страх, чего там только не было.
Я отдал письмо и поехал на нашу сторону. Только не домой, а к Марине Евгеньевне. Она жила в небольшом домике на линии нашей теплотрассы, только она там под землей проходила. У нас ее тоже хотели под землю спрятать, но социальщики не дали. Ради нас. Устроили, блин, заповедник гоблинов.
Марина Евгеньевна вешала белье во дворе. Я подошел к заборчику и сказал:
-- Здрасьте!
Она обернулась:
-- Здравствуй, Денис.
Виду никакого не подает.
-- Заходи, -- говорит.
Я вошел и сел на крыльцо. И ведь не спрашивает, зачем пришел. Сейчас, говорит, чай будем пить, с вареньем. А я, поскольку серьезно разговаривать я совершенно не умею, и говорю:
-- Сейчас есть машины, которые сами стирают, сушат, гладят и все такое. А есть одежда, которая вообще не пачкается.
Это я ее передразниваю -- она раньше частенько рассказывала, что сейчас есть за механизмы, до чего человечество дошло, а мы, мол, как дикари живем.
-- Надо что-то и руками делать иногда. И своими ногами изредка ходить.
Намекает, что ли, на мой сегодняшний поход. Иногда мне кажется, что она все про меня знает, про каждую минуту моей жизни, и даже мои переживания от нее не скрыты.
Она предложила борща, но я отказался -- мне вообще ничего не хотелось. Кроме как прыгать. Или бежать в известную сторону галопом.
За чаем она сказала, что недавно разговаривала с Максом. Он сейчас на Марсе, программирует роботов. Стал хорошим специалистом. Спрашивал, говорит, про меня. Мы с ним не один литр в свое время выпили, пока он не ушел от нас. А теперь и вовсе на Землю нос не сует, года три не был.
-- Хочешь с ним поговорить? - спросила Марина Евгеньевна. -- Сейчас, вроде, связь с Марсом должна быть.
-- Давайте, -- говорю.
Она ушла в дом, а я стал вспоминать свою спутницу и бояться, что больше я ее не увижу, а еще я гадал, какое у нее имя. Ей все имена не подходили. Марина Евгеньевна вернулась, и сказала, что минут через двадцать можно будет пообщаться.
Пришла ее дочка со школы, тонкая девчонка-старшеклассница, и стала рассказывать, что изучали, и чему научили своих роботов. У меня тоже был робот, когда я учился, но, конечно, побольше и послабее. Мы своих тренировали в футбол играть, и еще много чего, менее интересного, а эти уже и в небо нацелились. Вот, говорит, если взять два реактивных микродвигателя, прикрепить друг напротив друга, вот так вот, то сил робота поднять у них не хватит. А если вот так, и использовать специальный алгоритм, то хватит. Я не поверил. Мы начали экспериментировать, но тут Марина Евгеньевна позвала меня в дом.
Макса я запомнил веселым парнем, а тут на меня смотрел серьезный взрослый мужик. Рад, говорит, тебя видеть. И улыбнулся. Прилетай, говорит, к нам. Шутит: на Марс просто так не попадешь.
В общем-то, говорить нам особо не о чем было, потому что интересы и проблемы у нас разные. Ты, говорю, не женился еще? Нет, говорит. Опять тупик. Впрочем, тягостного молчания тоже не получилось, потому что Макс начал рассказывать про какие-то странные парадоксы, темпоральные взаимодействия, и все такое. Только я его не слушал, поэтому грубо перебил:
-- Макс, как выбраться с помойки?
Он помолчал чуток, и говорит:
-- Рад за тебя!
Рано, говорю, радоваться. А он говорит, что задницу страшно отрывать от печи, но зато, если оторвешь, обратно садиться ни за что не захочешь. Пусть ты целых тридцать лет сидел, не вставая. В общем, он ждет от меня вестей. Хороших.
На дворе робот уже болтался на сверхнизких высотах, периодически натыкаясь на разные препятствия, в том числе поверхность земли. Мы еще поговорили о недостатках нынешнего алгоритма, причем эта пигалица меня просто за пояс заткнула одной своей терминологией, а ведь у меня по робототехнике была неизменная пятерка! Потом Марина Евгеньевна загнала дочь обедать, а мне говорит:
-- Что у тебя случилось?
Ну, я как на духу:
-- Я встретил женщину своей мечты.
-- Наконец-то, -- говорит. - И что ты собираешься делать?
-- Жениться, -- говорю, и мне от этого слова аж сладко стало. -- Еще: бриться, мыться, учиться. И все такое. Я сегодня обратил внимание, что в городе полно детей, и мне так захотелось, чтобы, вот, прихожу я домой, а там... или нет, сижу я на Марсе и звоню жене: как там младшенькая? А на старшего опять учительница жаловалась?
Опять я кривляюсь. Наверное, просто боюсь к себе серьезно относиться.
-- Тебе сейчас главное -- не запить, -- сказала она, -- у тебя такое состояние возбужденное. Давай тебя отправим на Новую Землю, в институт геологии? У меня там знакомый есть. Или куда хочешь?
-- Давайте, -- говорю, -- на Новую.
Подальше, а то я буду бегать к ней под окна и смертельно надоем, и еще надо подальше от родной свалки, где всегда так хочется выпить. Ну, и не только поэтому. Надо что-то делать, куда-то бежать.
И Марина Евгеньевна тут же связалась со своим знакомым, Степаном Степанычем, который на Новой Земле был далеко не последним человеком. Он меня спросил: кем хочу стать, что мне нравилось изучать в школе, и так далее.
-- По робототехнике была пятерка, и русский с литературой я любил, -- говорю. -- Только сначала мне все легко давалось, а как перестало даваться, так я и перестал учиться. Скатился на двойки, потом вообще бросил.
Честно так признался. Ну, еще сказал, что камни красивые коллекционировал в свое время, манили они меня. Степан Степаныч сказал, что всех манили. И сказал:
-- Приезжай, сделаем из тебя человека.
Потом я сходил в парикмахерскую, которая сказала мне добродушным голосом:
-- Стричь и брить?
Я кивнул, и на стене стали появляться разные прически, а я ткнул во вторую или третью, где покороче. И тогда мою голову мягко обхватили манипуляторы, и дальше я чувствовал только, что мои волосы шевелятся на голове, как от маленьких струй теплого воздуха. Через пять минут я вышел и храбро направился в стоматологию. Там я провел не менее получаса, периодически чувствуя легкие уколы боли. Потом я приоделся. Переночевал у Марины Евгеньевны. Правда, совсем не спал. На свалку я больше не возвращался.
Утром я сам поехал в аэропорт. Иду в посадочное отделение, и думаю, радостно и тревожно, что осталось триста шестьдесят четыре дня. И тут она говорит:
-- Тебя и не узнать.
И ведь слышал же я торопливые шаги сзади! Не обратил внимания.
-- Как ты меня нашла? -- спросил, а сам думаю, что, наверное, она случайно тут оказалась.
-- Связалась с социальщиками, -- говорит, -- тебя оказалось легко найти.
И улыбается. Эх, все про меня все знают. Наверное, один я такой влюбленный баран во всем многомиллионном городе.
-- Как тебя зовут-то? -- спрашиваю. Теперь как бы и не страшно, мы уже как бы и повязаны. Вроде как суженные -- это я, конечно, размечтался.
-- Светлана, -- говорит.
Точно. Я разные имена ей примеривал, а это, почему-то -- нет.
-- Я что сказать-то хотела, -- говорит, -- через год меня здесь не будет, я на практике буду, на Луне. Если все пойдет нормально.
-- Ну, значит, встретимся на Луне, -- говорю я, а сам удивляюсь своей наглости. Кто меня на Луну пустит?
Потом я ушел, а она, в свой черед, проводила меня взглядом.
В самолете толстый дядька рассказывал, что то, что раньше называлось самолетом, самолетом не являлось, потому как летало не само, а управляли им пилоты, а пароходы вот, действительно, использовали пар, но у них принцип движения был совсем не такой, как у современных межпланетных пароходов. Потом я уснул, и мне снились сны.
Меня никто не встречал. В здании управления мне сказали, что Степан Степаныч сейчас на берегу, как и всегда в это время в воскресенье. И указали направление. Я нашел его по шею в ледяной воде. То есть, там несколько голов торчало, и, видимо, одна из них была его. Меня всего трясло от этого вида, хотя я был тепло одет.
-- Здрасьте, -- закричал я, -- Степан Степаныч тут?
-- Тут! -- закричала одна из голов: -- Залазь!
Я помотал головой. Из палатки высунулась мокрая голова, с плечом и рукой, которой она призывно махала:
-- Заходи!
Я зашел. Вдоль стен висела одежда, под ней стояла обувь, а из нее торчали шерстяные носки. За мной ввалилось сразу несколько человек в трусах.
-- Здорово! - сказал Степан Степаныч, и протянул мне руку, от которой валил пар. Она было очень холодной.
-- Раздевайся, -- говорит.
-- Да, как-то... страшно, -- сказал я. -- Я ни разу...
-- Марина сказала, что ты настоящий мужик, -- говорит. -- В разведку с тобой можно, без вопросов.
Пришлось раздеться. Руки меня не слушались, но, в принципе, разоблачиться мне удалось. Я вышел босиком на лед, а сердце у меня так билось, что я боялся упасть в обморок. Я машинально стал спускаться по лесенке в прорубь, а вода была даже не холодной, а как-то своеобразно обжигала. Я вцепился в лестницу и окунулся с головой.
-- Три раза надо, -- сказал кто-то.
Три, так три, я и пять теперь могу. Но окунулся еще два раза и, не помню как, вылез из проруби. В палатке я завернулся в полотенце и мне протянули кружку с темным горячим чаем. И печенье.
-- С днем рождения, -- сказал Степан Степаныч, и еще раз пожал мне руку.
-- У меня не сегодня, -- сказал я, стуча зубами, -- у меня летом.
-- Не, -- говорит, -- ты не понял. Сегодня -- от воды и духа.
И я понял. Про воду. И про дух, но это уже гораздо позже.