-- Свежее мясо! Отличное свежее мясо! -- так и начинается моё утро. Каждый день, кроме пятницы.
-- Люхум аттазиджа! -- прямо под окном, двумя этажами ниже. Ещё одна издержка Двадцатого округа -- как и аборигены, смотрящие на тебя с таким удивлением, словно по их улицам идёт белый медведь.
***
ESA, в которую я так и не поступил, сделала мне ручкой минимум на год, так что оставаться в Париже будет просто не на что. Можно вернуться в Беринген, туда репатриировались мои родители, когда в России начиналось. Только о возвращении не хотелось даже думать. С тоской и чёрной завистью обновляя список принятых на планшете, я слушал, как мой сосед по комнате празднует поступление с ещё несколькими хмырями. Один из них, горбоносый и худощавый, подошёл и ко мне.
-- Мигель, ронин-профи -- кто такой ронин, я не знал, но отрекомендовался в ответ.
-- Курт. Всё завалил.
-- Ага. Видишь меня в этом списке? -- наклонившись над планшетом копной сальных чёрных волос, Мигель бесцеремонно ткнул пальцем в экран
-- ???
-- Я тоже не вижу. Четвёртый раз не нахожу, и в пятый не найду. Так что и ты прими это проще.
-- ...
Наверное, в тот момент я напоминал телёнка, который остался один в чистом поле. Глядя на мою кислую физиономию, Мигель буквально запихнул меня за стол к своим приятелям и всучил бутылку "Кроненбурга"...
***
Очнулся я от того, что меня бесцеремонно окатили водой. Тело ныло так, как будто меня завязали в узел на пару суток. Откуда-то с улицы доносился запах тухлятины. Я перевернулся на спину: перед глазами расплывалось кровавое пятно -- впрочем, это оказался всего лишь японский флаг, прибитый к потолку.
-- Остался от прежних жильцов -- пояснил Мигель.
-- ... -- Промычав что-то невнятное, я сел, привалившись к засаленной стене.
-- Правильно понял, у тебя ещё всё впереди. Слушай, compadre, я так понимаю, к мамочке под крылышко тебе неохота?
Я сумел кивнуть в знак согласия.
-- Вот что, живи у меня. За квартиру пополам будем платить, как сможешь. Пока в долг.
Утвердительно киваю ещё раз.
-- Что здесь с работой? -- пересохшее горло скрипело как несмазанная телега.
-- Совсем pendejo? Тебе вчера говорили -- устраиваешься курьером в любой магазин, и на еду тебе хватит. А там будет видно.
После скромного завтрака (чай из несвежего пакетика и черствый батон с маслом) Мигель лёг досыпать. А я -- сел искать вакансии на высокую должность мальчика на побегушках...
***
Через пару недель в Двадцатке я сносно торговался, а через пару месяцев -- мог прочитать объявление и с горем пополам объясниться на дикой мешанине арабского и французского. Серая куртка, низко надвинутая кепка и рыжая щетина, превращавшаяся в бороду -- так на меня перестали обращать внимание. То ли я стал походить на какого-нибудь иранца,то ли просто не представлял интереса, как никчёмная деталь пейзажа. Меня устраивало и то, и другое.
***
Вот я и на месте. Осталось отдать последний заказ и идти домой, благо здесь совсем недалеко. Четвёртый этаж, вторая дверь от лестницы, ноутбук и гарнитура Zelix. Получатель не указан.
Ассаляму алейкум! -- открывает мне дверь усатый араб.
Ва-алейкум - <Вот ваш заказ>
- <Заноси>
- <Распишитесь здесь и здесь. Дополнительное вознаграждение - на ваше усмотрение>
Над произношением работать не пробовал? -- араб сказал это по-русски, протянув ладонь размером с лопату -- Сан Саныч.
-- К-курт.
-- Да ты заходи, присаживайся. Чаю будешь?
За чаем я рассказал ему о своих нехитрых приключениях. Тот слушал, иногда спрашивая и кивая головой, как будто с чем-то сверяясь.
Когда я закончил, мой собеседник, решившись, взял быка за рога:
-- Домой возвращаться собираешься?
-- К родителям в Германию?
-- Домой, в Союз.
-- Что я буду там делать?
-- А здесь ты что делаешь?
-- Как видите, курьерствую. На еду хватает.
-- Вот и будешь курьером. Красной чумой торговать. Вразнос.
В европейских новостях, официальных и не очень, советских журналистов так и называли, чумными крысами. Циничными, трусливыми и беспринципными догматиками, ненавидящими тех, кому незадорого наняты прислуживать. Мечтающими хоть тушкой, хоть чучелком, хоть индусом-уборщиком, но устроиться в русскую службу BBC, к настоящим мастерам.
Весь вид моего собеседника настолько не вязался с этим образом, что я, не сдержавшись, прыснул со смеху. Глядя на метаморфозы моего лица, расхохотался и Сан Саныч.
Отсмеявшись, он протянул мне визитку с надписью "Центр экстремальной журналистики", дав понять, что разговор окончен.
Свежее мясо
22.08.32
Аварийная сирена не просто воет - она продирает до самых костей. От неё хочется бежать хоть на край света, не разбирая дороги. Её вой перекрывает только рёв старшины-инструктора, что желает нам доброго утра и анальных кар посредством ствола от КПС, если мы, упаси Боже, затормозим. Я выбегаю из казармы последним: остальное наше воинство уже построилось неровной шеренгой прямо во дворе: три отделения, по 11 человек в каждом. Учебная группа 3271, будущее русской военной журналистики, а пока -- команда бабуинов, упоротые упыри и просто мясо. Свежее пушечное мясо.
Мы получаем на складе наши броники и автоматы: до огневой подготовки ещё недели три, так что нам выдают допотопные АК со снятыми бойками. Бежим в лес, к лыжной трассе: сегодня в утреннем меню пять километров по холмам и оврагам. Солнце начинает припекать, разгоняя туман: через полчаса в ЭСКАРПе будет жарко, словно в бане.
- Запевай!
Наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступаает!
Сорока, сидевшая на ветке, срывается и улетает, испугавшись наших нестройных воплей.
Врагу не сдаётся наш гордый "Варяг",
Пощады никто не жела-а-ет!
Я подтягиваю, путаясь в словах. К концу песни мы как раз выходим на трассу. Из головы постепенно исчезают все мысли, остаётся только чувство ватных ног, да автомат бьёт прикладом по заднице, не давая отрубиться окончательно.
Красная пыль
16.09.37
Киплинг прав: в аду нет ни тьмы, ни жаровен, ни чертей. Достаточно одной пыли. Красная пыль была везде: она скрипела на зубах, забивалась в любую щель и намертво въедалась в одежду. После первых же километров грунтовки мой УАЗик из белого становился светло-кирпичным. Ничего не поделаешь, сухой сезон. Добро пожаловать в Африку.
До Солвези, ближайшего зачатка цивилизации, оставалось ещё шестьдесят километров. Мне надлежало получить на складе бухту оптокабеля, а в госпитале -- новую канистру спирта. На добрый медицинский спирт у негров можно выменять что угодно, от интервью до живой курицы, и мы этим нагло пользуемся.
Я проезжаю мимо остовов тридцатитонных TEREXов, застывших на краю карьера, как мёртвые киты. Мимо экскаватора, бессильно склонившего шею в земном поклоне равнодушному богу. Подождите, родные, мы доберёмся и до вас. А пока ребята из геологоразведки решили "потыкать веточкой" шахту Лумвана, очень надеясь успеть до дождей.
А я каждые три-четыре дня глотаю пыль, подменяя водителя: тот поймал особо злобную дизентерию и улетел в Кабве на санитарном автожире. Добрался что кум королю: для "Мухи" нет ни колдобин, ни пыли, ни даже воздушных ям. Я кручу баранку, слушаю урчание дизеля, и радуюсь, что у меня машина с мягким верхом, наезжая на очередную кочку. До Солвези ещё больше часа...
***
Госпиталь Советского Красного Креста стоял на отшибе, рядом с маленькой рощицей. Двухэтажная коробка основного блока да флигель-полусфера, где врачи оставались ночевать, если некогда было ехать домой. Дальше шли облупившиеся лачуги, огороды, а за ними, насколько видел глаз, тянулась красно-рыжая степь, поросшая засохшей травой и кустами. Нераспаханный африканский буш.
Доктор Роговский, исправно пополнявший наши запасы, укатил в Лусаку, готовить курсы для местных санитаров. "Зайдите к Ире" -- вот и всё, что он успел нам отписать.
Экран со списком персонала, как и в любой советской больнице, висел на первом этаже, сразу напротив входа. Ирина Волынина, фельдшер-ассистент, кабинет 202. Имя было подсвечено красным, но я не обратил на это внимания.
Я поднялся на второй этаж, нашёл нужную дверь и постучал. Примерно через полминуты мне открыла девушка, закутанная, словно мумия. Между колпаком и маской виднелась только пара зелёных глаз да вопросительно поднятые брови.
-- Прощу прощения, видимо, я не вовремя
-- Мы скоро закончим, подождите внизу.
Ира вышла минут через пятнадцать. Вместо операционной робы, заляпанной красным и жёлтым, на ней был белый халат, застёгнутый на все пуговицы, несмотря на жару.
-- Курт Ланге. Для своих -- просто Курт.
-- Ира. Для своих -- она покосилась на очередь к регистратуре -- Ирина Алексеевна. Чем обязаны?
-- Ребята с Лумваны прислали за новой порцией. Дядя Костя сказал зайти к тебе.
-- Племяннички... Недавно же приходили? Вы им что, машины заправляете?
-- ...
-- Приходи к восьми сегодня, как у меня смена кончится. Сейчас не до того, извини. От нас и так половину народа забрали. Я теперь ассистирую, Сашка пробирки крутит -- так и живём.
-- Много больных?
-- А то не видно. Только за утро две ампутации, ладно хоть чистые. Привозят поздно, никакой ингибитор не поможет.
-- Главное, они будут жить?
-- Жить будут. Знать бы ещё, на что жить...
-- Проживут, с нашей помощью -- мне хотелось хоть чем-то её ободрить
-- ...
-- Что-то ты совсем загрустила. Вечером сделаю тебе маленький сюрприз в честь приятного знакомства.
-- Господи, у нас и так каждый день одни сюрпризы. Каждый второй с букетом, каждый пятый вообще на позитиве-- холодное личико скривилось, словно от зубной боли -- Что задумал?
-- Такую девушку сам бог велел пригласить в кино. В этих краях есть неплохой кинозал, о котором не все знают -- по субботам зал закрывался, но за сходную цену Мозес-механик дал бы мне ключи: русским здесь верили на слово.
-- Там же по-английски?
-- Специально для тебя сегодняшний фильм будет на русском -- я попытался изобразить самую обаятельную улыбку, какую только мог.
-- Веди, кавалер. Если не понравится -- ничего вам больше не дадим -- она нервно усмехнулась, но, одёрнув себя, снова насупилась и пошла обратно к лестнице.
***
Мы сидели в центре крошечного зала и смотрели "Апельсиновый день". Если утром она была снежной королевой, то теперь корка льда как будто растаяла. Халат заменило разноцветное платье, а волосы, раньше стянутые медицинской резинкой, рассыпались по её плечам. Под конец фильма она взяла меня за руку, а потом -- положила голову мне на плечо и... тихо заснула. Выключив проектор, я осторожно перенёс её на диван, стоящий сзади кресел, и укрыл курткой, а сам -- достал из машины свёрнутый матрас и плюхнулся рядом, прямо на полу.
***
Что-то случилось -- это я понял, ещё подъезжая к бомо. На взлётке, развернув винты кверху, стояли два наших К-16, а съезд на трассу преграждал усиленный пост полиции. Из сбивчивой тарабарщины полицейских я смог понять только "хоспитал".
Главный корпус стоял на своём месте, но от полусферы жилого блока осталась только передняя стенка: из белой с красным крестом она стала жёлто-бурой. Бельмо выбитого окна смотрело на рощицу, откуда и прилетела термобарическая смерть. На парковой скамейке сидел Роговский -- почему-то без своей шляпы. На мой вопрос об Ире он молча протянул мне фляжку. Я пил из неё, и мир становился серым, как будто кто-то выкрутил насыщенность в ноль.
Через пару минут ко мне подошёл солдат из оцепления: он вырвал у меня фотоаппарат и с каким-то остервенением стал снимать, обходя площадку кругами. А потом мир выключился. Остался только запах солярки и жжёного пластика, в котором мне чудилась вонь палёного мяса.
Интерлюдия
За полученные материалы, в том числе фотографии того солдата, меня наградили премией Полевого. Второй степени. Я слушал речи ребят, которых награждали вместе со мной -- умные, искренние, попадающие в тему -- и прокручивал в уме свою. Назвали и моё имя. Я пожал руку главреду СовНов'а, взял конверт с сертификатами и подошёл к микрофону. В этот момент любые слова показались мне лишними. В конце концов, это всего лишь слова.
-- Спасибо -- я развернулся и прошагал на своё место.
***
-- Тебе в RedChan приглашают. Пойдёшь?
-- Моё место там, в Африке. Север для меня вреден.
-- Нам всем место в Африке -- эту фразу я не понял, но переспрашивать не хотелось. -- Надоест разъезжать или остепениться решишь-- дай знать. Хомут найдётся, была бы шея.
***
С тех пор я так и не остепенился: сменилось целое поколение, а я продолжал ездить в командировки. А в перерывах -- учить щеглов из новых наборов своей нехитрой науке.
Наверное, мы неплохо делали своё дело, если в сороковом году ОКНШ разразился Актом о защите медиапространства. Печально известным MSPA, что превращал "журналистов вероятного противника в зоне боевых действий" (то есть нас) в цели высшего приоритета, чем собственно "враждебные элементы". Акт снова и снова объявляли фальшивкой, а мы снова и снова испытывали фальшивку на себе.
Впрочем, MSPA только подтвердил сложившуюся практику: за нас взялись всерьёз ещё в начале 38-го. А года с 39-го вместо надписи PRESS мы могли рисовать на бронежилетах мишень -- разницы не было никакой. В "Double Helix" показывали, как советские террористы из Spetsnaz маскируются под советских же репортёров -- в реальности было строго наоборот. Мы работали под солдат, техников, гражданских и Бог знает кого ещё -- вплоть до торговца оружием или муллы-шиита. Многие выдавали себя за сотрудников Reuters и CNN. Или мучились с чудовищными гиростабилизированными телевиками, прячась за километры от цели.
Ночь
4.07.61
Вот и сбылась мечта идиота. Старого упрямого идиота. Физнормативы сданы, наземный инструктаж пройден, визы -- получены. Я шёл к метро, ощупывая в кармане новенький шлюзовой пропуск. Завтрашним утром мне предстоит вылет из Воропаева на объект Л5, он же -- станция "Север", перевалочная база доброй половины марсианских грузов. Там нас подберёт "Капитан Колесников".
Я шёл через пустеющий парк, вращая головой по сторонам, как будто стараясь наглядеться. Отец тащил домой отчаянно сопротивляющихся детей, заигравшихся в оборону Момбасы, сделанной из десятка картонных коробок. На дальней скамейке лопоухий матрос обнимал свою подружку, раскрасневшуюся так, что это было заметно даже в сумерках, при свете фонаря. Впереди меня возвращались со спектакля в "Брёвнах" несколько студентов да женщина лет сорока. Ветер доносил обрывки их разговоров.
- ... ставь ИнСис, там хоть исходники посмотришь, хрен с ней, с поддержкой...
- ... Веня, мальчик мой, ты свою тётку сегодня в театр приласил, или на ChipInfo ваше проклятое?...
- ... я говорю: девушки, разрешите к вам подсоединиться. А одна мне и отвечает: только через ICR, и в режиме slave...
Навстречу -- почти никого, только перед самым входом в метро я встретил троих крепких ребят в одинаковых брезентовых куртках. Бритые черепа и окладистые бородищи, не хуже моей собственной, выдавали в них коммунаров, причём -- старой школы, уважающих традиции. У одного из них борода почти сливалась с лицом от характерного северного загара. Троица растворилась в людском потоке раньше, чем я успел разобрать эмблему на их нашивках.
Когда-то таким был и я. Что же, по крайней мере, у нас будет неплохая замена...
Из трёх десятков молодых балбесов нашей группы в живых осталось пятеро. Пятеро старых битых псов. Остальные, большей частью, в бессрочной командировке от Катанги до горючих песков Тобрука, пропитанных пролитой нефтью пополам с пролитой кровью.
Пятеро стариков: Казакевич, Проценко, Вася Рахманов, да мы с Бахтадзе -- он и рекомендовал меня на Марс штатным корреспондентом. Я так и не узнал, что "дядя Гиви" написал Персову, известному своей нелюбовью ко всем "дармоедам с зеркалками", если мне не только проставили открытую дату убытия, но и взяли на грузовой рейс вместо третьего экспедитора. Видимо, наша с Гиви репутация чего-то стоит не только среди профи.
***
Когда я добрался домой, было уже далеко за полночь.
Рюкзак, перешитый из десантного, стоял в углу. В нём лежал старенький Nikon E50I, обычный "полтинник", только в индустриальном исполнении, да набор объективов: ЛОМО нынче не уступает даже Карлу Цейссу.
Все вещи убраны или выброшены. Рабочий стол, обычно заваленный бумагами, стерильно чист, только на краю сиротливо улыбается небольшая фотография. Чёрно-белая фотография. Зелёные глаза на ней кажутся серыми, а тёмно-каштановые волосы -- угольно-чёрными. Я запер её в сейф и вышел на балкон.
Луна только что зашла, и звездное небо на горизонте сливалось с ночными огнями земли. Я смотрел в темноту, и мне казалось, что оттуда на меня ободряюще смотрят мои друзья: все, и мёртвые, и живые. Смотрел, видя там и её добрый взгляд.
Наверное, где-то далеко-далеко, за гранью расползшейся во все стороны ночи, в стороне от всех городов, она машет мне на прощанье рукой.