Большой и уставший город нежно баюкала на руках зимняя ночь. Пуховым одеялом ложился на тротуары снег, снежинки веселыми стайками порхали всюду, докуда мог дотянуться взгляд. Луна, стыдливо желтеющая на фоне безупречной снежной белизны, неспешно плыла по небу, порой прикрываясь туманной парчой сизых облаков.
Звезды на небе блестели ярче обычного, словно в Небесной Канцелярии накануне был отдан приказ привести ночной небосклон в исключительный порядок. Северная звезда, звезда путеводная и волшебная, блестела особенно ярко.
Проулки и дворы, дороги и стоянки, площади и проспекты - все купалось в совершенной, необыкновенной белизне, будто бы неведомый великан-художник провел по улицам города гигантской кистью с краской самого белого цвета на свете. И у этого великана, должно быть, был свой стиль и отменный вкус, ибо красота зимней ночи была поистине чарующей.
Но мало кто мог насладиться всей этой красотой. Весь город спал беспокойным сном, ведь холода не были милосердны к городу даже в такую удивительную ночь.
Суровые трескучие морозы стояли здесь накануне, и все люди лихорадочно пытались согреться в течение дня, кто - у плиты, кто - у печи, кто - у отопительной батареи. Холод подкрадывался незаметно, а потом резко набрасывался на жертву и кусал, кусал ее до тех пор, пока она в отчаянии не прибегала к самым решительным мерам в борьбе с налетчиком.
С самого утра пронеслась по городу, словно олимпийский факел, весть - "Старожилы не помнят таких морозов!". Об этом в городе судачили в течение всего дня, и об этом же написали потом в газете.
Но, честно говоря, городские старожилы всегда согревались преимущественно спиртным и обладали на редкость скверной памятью.
Таким образом, к вечеру на улицах не осталось ни одного человека, ни одной живой души, кто бы мог узреть великолепие колдовской, поистине волшебной ночи.
Но все же, если бы мы с вами в тот день оказались на главной площади города, сделали бы с десяток шагов в сторону гранитного памятника, повернули бы к банку, и, тихо ступая, стараясь не скрипеть подошвами, подобрались бы вплотную к проезжей части...
...То столкнулись бы нос к носу с тем, кто мог себе позволить такую роскошь - ночную прогулку по зимней сказке.
Этот таинственный господин был одет так, как не мог бы себе позволить одеться даже мэр города. Чего только стоили его расписные сапоги! Не хватит слов, чтобы описать, с каким мастерством была выделана кожа, с каким изяществом на ней переливались старославянские вязи и древнескандинавские руны, а также буквы и слова множества других забытых языков.
А каковы были его рукавицы? Шерсть для сукна, из которого они были пошиты, сбривали, должно быть, с того самого овна, которого боги поместили на звездное небо и нарекли созвездием. Шерсть искрилась и сияла серебряным блеском не хуже луны и звезд, а вышитые на рукавицах узоры могли состязаться с ними в красоте.
Тулуп, который этот дородный господин носил уверенно и гордо, мог навеять вам совсем неожиданные воспоминания ваших далеких предков о временах, когда такие вот морозы, как в тот день и ту ночь, являлись делом обыденным. Тулуп был красным, словно язык пламени, красным, словно щеки влюбившейся случайно девицы, красным, словно кровь.
Посох в руках того незнакомца даже с виду был твердым, словно скала, а навершием ему служил невиданной красоты драгоценный камень, что искрился и переливался в неверном свете луны и звезд всеми цветами радуги. Вам бы хватило лишь одного взгляда на это чудо, чтобы поверить во все и сразу: в ворожбу и волшбу, в любовь и дружбу, в духов, домовых и кикимор, а еще в то, что сосед вернет вам долг, а продавщица Света в магазине действительно ни разу вас не обсчитала.
Господин шел уверенно и твердо, снег хрустом и скрипом отзывался на его шаги, и посох глухо стучал по заснеженным улицам. Борода его была длинной, белой и ухоженной, брови - клочковатыми и не менее седыми, чем борода, а взгляд серо-голубых глаз мог мгновенно приморозить человека к месту. Весь его вид был суров и строг: этот загадочный путник пребывал в глубокой задумчивости, лицо его покрывала сетка морщин, а вдоль лба пролегали две глубокие борозды, свидетельствующие о том, что в последнее время их обладатель частенько глубоко задумывается.
И он действительно думал.
Он вспоминал те далекие дни давно минувшего прошлого, когда все было по-другому.
Когда он был совсем другим.
Дойдя до ели, горделиво красовавшейся в самом центре площади, он медленно поднял на нее глаза. От его взгляда ветви пушистой красавицы одна за другой начинали покрываться обжигающе ледяным инеем, а вместе с ними и многочисленные украшения. Когда его блуждающий взгляд все-таки остановился на верхушке, увенчанной мерцающей звездой, то хватило трех секунд, чтобы звезда с сухим треском лопнула.
Удовлетворенно кивнув, он двинулся дальше, поскрипывая своими чудными сапогами.
"Куда же исчезли времена, когда самым правильным и важным украшением ели были шишки на ней?" - с досадой думал Мороз, задумчиво поглаживая окладистую бороду, - "Почему всем так хочется нацепить на елки столько блестящих ниток и шаров? Они ведь и так красивые".
Ночь была тихой. Размышлениям ничего не мешало.
"Эх, были ведь времена! Даже называли меня иначе. Со страхом, с трепетом. Карачун, мол, идет, прячьтесь по хатам! Идешь, стало быть, по селу, а мужичье - нык да нык - по домам. И правильно, ведь зимы были холоднее, а мне полагалось их в строгости держать".
Мороз остановился, приосанился, стукнул посохом по тротуару. Цвет камня в навершии поменялся на голубой, и холод усилился.
"А какая у меня одежда была? Слуги пряли мне каждую зиму новый кафтан, синий, что очи Морской Царевны! А какая была свита? Ну, любо ведь вспомнить! Медведи-шатуны, грозные, как дружинники. Волки-метели, белые, зубастые! Птицы-вьюжницы, юркие и ловкие! А что теперь? Медведей не разбудить, волки растаяли, птицы улетели на юг и не вернулись. Белочки да зайчики - вот и вся тебе свита. Детям, мол, они нравятся. Детям они может и нравятся, но, формально говоря, что есть заяц и белка супротив волка и медведя? Издевательство, да и только".
Бородатый кудесник пустил слезу, которая тут же упала и с тихим звоном разбилась об лед.
"Внучка, единственная отрада глаз моих, и та расстроила. Мол, забудь, дедушка, то время, все поменялось нонче. А как же его забыть, если память моя проклятая всю душу мне червем источила, изморила ее, как неродную? Куда ж бежать от всех этих времен новых да окаянных? В горы? А кто будет новый год людям приносить? Все эти подарки, всю эту радость и прочую..., - он прервался, чтобы сорвать с фонаря серебристые нити, - Мишуру?"
Луна больше не пряталась за тучами, и свет ее был ровным. Сугробы отражали его, и вокруг было видно все: машины, дома, магазины, заборчики и столбики ограждений. Снег падал крупными хлопьями, и Дед Мороз с наслаждением мысленно отметил, что, по крайней мере, хоть со снегом в этом году у него нет особых хлопот.
"А ведь очень давно было и вовсе иначе. Не было ни людей, ни годов, ни дедушек, ни бабушек, ни детишек. Ни радости, ни праздников".
Он задумчиво посмотрел на мишуру, прилипшую к рукавице.
"Вольный северный ветер. Гордый, свободный. Летишь себе по небу, летишь, а внизу - белым-бело... Благодать".
Мороз вздохнул, от чего воздух снова затрещал.
- Но времена поменялись. Снегурочка права.
Голос его был негромким, но почти каждый житель города услышал его во сне. Услышал, и перевернулся на другой бок, и спать стало как-то легче и теплее.
Суровое дыхание зимы ближе к утру легким парком клубилось лишь на самой окраине города. Седовласый и бородатый старик на лыжах с надписью "Великий Устюг" и пустым мешком за плечами с грустью взирал на последний город, в котором ему разрешили провести остаток праздничных каникул.
"Вот и все, - с печалью подумал он, - Кончился праздник. Завтра всем на работу".
И в очередной раз он встал на лыжню.
Большой и сонный город осторожно будил утренний рассвет.