По большей части эта история случилась не со мной, а с моим другом, Антоном. Если бы он мог узнать, что я решил ее записать, то наверняка бы меня понял. Но понял бы он или нет, я все равно больше не могу молчать.
Дело в том, что я боюсь говорить с кем-то обо всем случившемся, понимаете? Не могу рассказывать это вслух, но и держать в себе больше не в состоянии. Не поймите неправильно, я понимаю, что кто-то может посчитать мой рассказ бредом, а меня больным на голову. Но мне плевать.
Все дело в порезах! При одном их упоминании мне становится плохо: внутри что-то конвульсивно болезненно дергается, язык начинает меня подводить, руки бледнеют... Но к счастью, с руками все немного проще: они могут дрожать, стоит мне подумать о пятне крови, стремительно расползающемся по белой простыне, но я с этим справляюсь. Равно как и с паникой; днем она уползает куда-то в тень, дожидаясь, должно быть, более темного часа.
И все же теперь, сидя за ноутбуком, я наконец-то чувствую спокойствие. Пускай оно похоже на черную меланхолию: главное, что в ней я нашел возможность рассказать всю эту гадкую историю от начала до конца.
Хотя пока и сам не знаю, какой у нее будет конец.
1
Все началось, когда мы были студентами. Педагогический вуз, в который Антон пошел со мной за компанию, воспринимался нами как нечто несерьезное, временное, как... подработка на лето. Мы не говорили об этом, но я всегда знал, что оба мы поступили в институт лишь из-за нежелания бриться в армию. У нас не было других достойных альтернатив. Тогда я, правда, не знал, что через несколько лет по той же причине стану работать учителем английского. А еще я не знал, что мне это понравится.
Как бы там ни было, в студенческие годы мы с Антоном хохотали всякий раз, стоило кому-то спросить, собираемся ли мы идти работать в школу. Сердца наши бились в такт с "Рамонез", "Дип Перпл" и "Лед Зеппелин" - какая к черту может быть школа? "Еще чего! - отвечал Антон за нас обоих. - Мы после вуза отправимся покорять столицу!".
Он всегда был артистичным, на публику работал с полной отдачей, а кроме того, обладал запоминающейся и живой внешностью (однажды я слышал, как какая-то из девчонок сказала, что мой приятель похож на Курта Коббейна, и я мысленно с этим согласился). Полагаю, наш с ним дуэт имел в клубах города некоторый успех - я стучал на барабанах, Антон очаровывал зрителей пением и игрой на гитаре, и нас слушали. Я всегда удивлялся тому, как у Антона получается одновременно и красиво петь, и играть без ошибок. Сам-то я мог лишь сосредоточенно отбивать ритм на ударных, и это шло со мной через всю жизнь, понимаете? Никогда не умел делать несколько вещей одновременно. "Цезарь из Коли как из Брута праведник" - так сказал бы об этом Антон шесть лет назад.
Вообще-то, все шло неплохо, как мне теперь вспоминается. Мы выступали, нам за это даже платили, и казалось, что лучше у начинающей группы дела идти не могут. Антон, счастливый безумец, в те дни горел идеей разжечь из своего таланта и моего чувства ритма пламень, который смог бы взметнуться до самого музыкального Олимпа и пощекотать пятки тем, кто там засиделся. Антон ни от кого не скрывал своих планов. Он серьезно рассчитывал на успех и признание. И не то чтобы я не верил в те картины, что он передо мной рисовал, но...
Внутри я почему-то всегда знал, что моего собственного таланта вряд ли хватит на такой чудовищный рывок. Хорошенько затянувшись сигаретой перед выходом на сцену, Антон сказал мне как-то: "Давай, чувак, вперед! Покажи всем наш боевой марш! Он приведет нас к славе!". Звучало это откровенно по-идиотски даже тогда, а сейчас я понимаю: не было у нас никакого марша, и не он вел нас, а Антон, его стремления и порывы. Даже если бы мы все сумели, и я бы протащил свои барабаны вслед за другом в тот большой и красочный мир музыки, которым он грезил, сам бы я в нем потерялся, пропал.
И потому я искренне рад, что у нас ни черта не получилось. Как бы жалко это теперь ни звучало.
Когда мы только поступили в вуз, нас с лучшим другом поселили в общежитие, в одну комнату. К вящему недовольству Антона, на протяжении первых трех лет учебы с нами жил третий парень, прыщавый и рыжий, по имени Герман. Гера был отличником на курс старше, просто чудесно прилежным студентом, и носил, знаете, такие жуткие очки с толстенными стеклами. Даже сейчас мне тошно его вспоминать. Первое время мы жили мирно, но спустя какое-то время Гера начал периодически отчитывать нас с Антоном за слишком разгильдяйский (читайте - рокерский) образ жизни.
- Вы лентяи и дармоеды, - брюзжал этот юный старикашка, яростно переписывая какой-то очередной конспект для соседа по этажу за банку тушенки, - вместо учебы занимаетесь всякой ахинеей!
Впервые услышав это, мы сначала недоумевали, а впоследствии решили просто не обращать на Геру внимания. Хотя раздражал он нас, конечно, изрядно. Что характерно, хоть отличник и изливал гнев на нас обоих, предназначались тирады отнюдь не мне - хотя бы по той причине, что учебу я никогда не запускал. Это Антон, как мы позже узнали, был в глазах тщедушного очкарика сущим дьяволом. Гитарист и певец, едва появившись в общаге, тут же очаровал жившую этажом ниже Анечку, студентку второго курса с полной грудью и печальными голубыми глазами, по которым наш горемычный рыжий сосед вздыхал с самого первого дня учебы.
В общем, Герман Антона невзлюбил, а тот лишь крутил пальцем у виска, когда сосед по комнате начинал высказывать свои взгляды и мнения. Вы можете спросить, почему мы не поставили очкарика на место, и за себя я скажу вот что: Николай Дёмин никогда не был конфликтным человеком. Кроме того, мне было попросту плевать на Герино брюзжание. Да и Антон эту словесную желчь тоже не считал за оскорбления. Должно быть, в глубине души ему было жаль Германа, который настолько забил себе голову правилами и ограничениями, что стал неприятен почти всем нашим общим знакомым. Честное слово, у бедняги даже не было друзей, и учеба, в которой он будто бы нашел отдушину, на мой взгляд, не делала его счастливым. Анечка могла бы его таким сделать, но...
Антон же не был виноват в том, что музыкантов девушки любят больше, чем рыжих и прыщавых отличников! Гера, видимо, считал иначе. И ненавидел моего друга лютой ненавистью. Я до сих пор спрашиваю себя: может, Антон был прав, и все началось именно из-за Геры? Из-за черной злобы, разъедавшей его сердце и душу?
Думаю, этого я никогда не узнаю. И Антон не узнает. Вчера он повесился, а я стал единственным, кто имеет хоть малейшее представление о том, что на самом деле происходило с моим другом последние пять лет.
2
В тот день Антон проснулся рано, хотя и вышел из общаги позже меня. Он не опоздал к первой паре, вот что меня удивило. Хотел бы я сказать насторожило, но нет, это не так. Интуиции, если она вообще существует, у меня уж точно никогда не было, но как показала жизнь, мне ее компенсировали наблюдательность и способность анализировать.
Выглядел в то утро мой приятель, мягко говоря, нехорошо: накануне мы выступали в "Ловушке", одном из любимых клубов студентов нашего города. После выступления организаторы угостили нас выпивкой, так что в общежитие мы вернулись в четвертом часу ночи (с неохотой, но нас впустили - с охранниками все было оговорено заранее).
Весь помятый, с заспанным лицом, запыхавшийся и непричесанный, Антон ввалился в аудиторию, швырнул сумку на парту, а спустя миг уже сидел по правую руку от меня. Преподаватель в то утро опоздал, дав нам тем самым минуту, чтобы поговорить о выступлении.
- Классно вчера отыграли, а? - радостно, как мне показалось, выпалил Антон, так, словно спал не три часа, а все восемь. - Кажется, в этот раз их было сорок три. Представляешь? Сорок три!
- Ты всегда будешь считать тех, кто подходит к сцене? - меня этот факт почему-то забавлял.
- Нет, конечно, - Антон засмеялся. - В Олимпийском такой фокус не пройдет.
Я выдавил из себя смешок.
- Да уж.
В тот же миг - я помню это также ясно, как заспанное лицо Антона в тот день - я заметил повязку на пальце друга. Тот, в свою очередь, заметил мой вопросительный взгляд, усмехнулся и каким-то странным извиняющимся тоном сказал:
- Вчера палец порезал, кажется.
- О струны? - спросил я.
- Наверное... - Антон пожал плечами. - Не знаю. Да и не важно, главное, чтобы поскорее зажило, а то играть будет неудобно.
Я кивнул. Антон больше ничего не сказал. Он улыбался, рассеянно глядел на пустую доску, но я это выражение его лица знал хорошо. Мой старый друг думал тогда о чем-то неприятном. Я не знал, что сказать, разговор наш вместе с этим порезанным пальцем зашел в тупик. Но уже секунды спустя в аудиторию, громко и неискренне извиняясь за опоздание, почти вбежал преподаватель, смешно сгибая ноги в коленях, словно пропустил утренний поход в уборную и бежал так от самого дома. Антон с ухмылкой убрал сумку со стола, но потом невесело вздохнул - учеба у него уже сидела в печенках.
Тогда я впервые заметил что-то странное. Накануне у моего друга не было никакого пореза, я хорошо это помнил (как и сам Антон, наверняка). Мне показалось, что это пустяк, и я бы очень скоро забыл об этом... если бы на следующий день у Антона не появился новый порез, на другом пальце.
3
Всю неделю после того дня Антон вставал раньше меня. "Удивительно" - думал я, но постепенно в мою голову все-таки начали закрадываться недобрые предчувствия. И не мудрено: с моим другом происходило что-то странное. С каждым днем этот весельчак становился все менее похожим на себя. Он даже перестал каждую свободную минуту бренчать на гитаре, сочинять новые мелодии и мотивчики. Я знал Антона хорошо, и мог с уверенностью сказать: от пары порезанных пальцев он бы не выпустил гитару из рук. Это не в его духе. Скорее наоборот, случись что-то из ряда вон, он бы играл, истекая кровью с головы до пят... так я, по крайней мере, думал раньше. Зная гордый и насмешливый характер друга, я не стал допытываться у него, в чем дело. А теперь об этом жалею. Но ровно через неделю после появления первого пореза Антон сам решил поговорить со мной о своих тревогах.
Произошло это вечером. Я сидел за единственным нашим столом, составлял задания для практики в свете настольной лампы; друг мой сидел на кровати в полумраке и с задумчивым видом глядел на обмотанный бинтом мизинец. Как ни странно, мелкая ранка, которую этот бинт скрывал, совсем не спешила заживать, в отличие от той, что появилась до нее на большом пальце. Германа в комнате не было, он тогда еще не вернулся из библиотеки. Вечер проходил в темноте и непривычной тишине, которую нарушали лишь скрип моей ручки да редкие вздохи Антона, явно думавшего о чем-то невеселом.
Наконец, он не выдержал и сказал:
- Колян, есть разговор.
Голос его тогда был на удивление резкий, холодный... неприятный. Будто кто-то лишил его привычной мелодичности и звонкости, выдрав их с корнем из связок моего друга. Я невольно поморщился, подумав об этом.
- Слушаю, - максимально спокойно сказал я, не отрываясь от ручки и тетради.
Антон вскочил с кровати, подошел к окну. За ним было видно дерево, усеянное желтыми и зелеными листьями и припорошенное снегом. Странное зрелище, не так ли? На дворе тогда уже неделю стоял октябрь, и всю ту неделю город находился во власти снежной стихии. Было в этом что-то противоестественное, на мой взгляд, но я все равно не возражал - вид кружащих за окном снежинок всегда меня успокаивал. Летящий с небес снег за окном будто шептал: "...лето кончилось, люди... оплачьте его, если хотите... но жизнь идет дальше...". Это мне помогало сосредоточиться на учебе. Странно? Может быть.
И я всегда улыбался, когда мне на голову и плечи пикировали первые снежинки, хоть бы это и происходило за три месяца до Нового года.
- Ну и погодка, - пробормотал Антон, стоя у окна и не отрывая от него взгляда, - как думаешь, снег скоро перестанет идти?
Оторвавшись от тетради, я тоже подошел к окну, достал из тумбочки Антона пачку "Беломора", открыл форточку и закурил. Сигареты Антон всегда выбирал дрянные, но хоть какие-нибудь - бежать в ларёк мне совсем не хотелось. И вообще, спокойно покурить можно было только до возвращения Геры. Потом он, ясное дело, придет и все равно поднимет вой, что в комнате воняет сигаретами, но кому до этого будет дело, кроме самого Геры? Не пойман - не вор.
- Не знаю, - ответил я, наконец, - но надеюсь не скоро.
- Тебе что, нравится вся эта слякоть? - в голосе Антона сквозили легкое раздражение и едва уловимая досада от того, что лучший друг придерживается другого мнения.
- Нет, - признался я, - мне слякоть до фонаря. Я просто снег люблю.
Антон чуть ли не презрительно хмыкнул, чему я не был удивлен. Он был человеком лета, таким же бодрым, ярким и полным жара. Краски переполняли его, кровь струилась по венам со скоростью горных рек, покорять которые мы ездили с ним однажды в августе. И если такую терминологию можно использовать в отношении всех людей, то сам я всегда был человеком зимы. Мне нравилось не только это время года, но и все, что с ним связано - снежки, Новый год, горячий чай после морозной прогулки...
- Ну ты и псих, - с нервной улыбкой сказал Антон, будто прочитав мои мысли, - скажи еще, что ты на этот снег дрочишь по ночам. Я тебе тогда на новый год снежную бабу подарю.
- Чувство юмора у тебя хуже, чем вкус на сигареты, - сказал я тогда, но все же улыбнулся, - ты, кажется, о чем-то хотел поговорить?
Улыбка его вмиг пропала, а точнее, потухла, словно свеча. Вместо них на лице изморозью побежали сразу два чувства - неуверенность и отчаяние.
- Кажется, со мной происходит какая-то чертовщина, - сказал Антон негромко и медленно, так, что у меня по затылку пробежал неприятный холодок. Я не докурил, потушил сигарету мозолистыми пальцами и закрыл форточку.
- О чем это ты? - спросил я как можно более спокойно, но голос все равно сдал меня с потрохами. Он звучал как: "чувак, я тоже думаю, что с тобой творится какая-то хрень".
Антон отвернулся от окна, бросил на меня колкий прищуренный взгляд и сказал:
- Пообещай, что никому не скажешь об этом.
И я пообещал. Антон кивнул и закрыл дверь, а после этого повернулся ко мне и стал стягивать с себя футболку. В тот миг в мою голову пришла лишь одна, до дикости нелепая испуганная мысль: "может, он стал геем и сейчас попытается склонить к этому и меня"?
Терпеть не могу такие внезапные и неимоверно тупые мысли. Ты никогда их не ждешь, они появляются сами собой. Разум человека рождает их из страха, но с благородной целью - объяснить себе все, что происходит не по нашей воле. Но... менее тупыми это их не делает.
Но спустя пару мгновений я и думать забыл о гениальной догадке. Рот мой невольно раскрылся, застыв в непроизнесенном ругательстве, глаза, бьюсь об заклад, стали как крыжовник - большие и зеленые. Антон же расправил плечи, выпрямился, положил руки на пояс и бросил на меня мрачный тяжелый взгляд.
- Да, Коля. Вот об этом я и говорю.
На теле моего друга красовалось четыре некрупных, но весьма заметных пореза. Один - над левым соском, еще два - на правой руке чуть ниже плеча, и один, вертикальный, в самом центре груди - глубокий и свежий.
- Ты ведь не?.. - начал было я, но Антон раздраженно махнул рукой и прервал меня:
- Ну конечно это не я! Я же не больной какой-нибудь!
- Откуда они тогда?
- Хотел бы я знать, - он выругался, взял с кровати футболку и поспешил снова ее надеть. Я молчал.
- Это началось неделю назад, - начал он, сев на кровать и уставившись в пол каким-то мутным сердитым взглядом, - я проснулся после нашего выступления раньше тебя, от того что мне вдруг стало больно, будто что-то полоснуло палец. Спросонья я даже не понял, как это случилось, но... я обо что-то порезался!
- Ты уверен?
- По крайней мере, когда я открыл глаза, увидел кровь. Это меня хорошо так взбодрило, и я побежал к раковине, промыть рану. Потом я ее перевязал.
Он снова уставился в окно, остановив на нем взгляд. Наверное, рассказывать все это, глядя на танец-падение снежинок было легче. Мне бы уж точно было.
- Я постарался об этом забыть, - продолжал Антон свой рассказ, - убедил себя к вечеру в том, что порезался накануне.
Я кивнул, припоминая его слова в тот день.
- И все-таки спать ложился с опаской. А когда мои опасения подтвердились, - он помахал передо мной перевязанным мизинцем, - то не на шутку испугался. Честное слово, это ведь какая-то ерунда, Колян. Мне в кровати не обо что порезаться.
- Если ты только не держишь под подушкой ножа, - я тщетно старался не заражаться от него паникой, слабо улыбаясь.
Антон угрюмо кивнул, словно бы достиг того, чего хотел. Тревога сцепила на его горле свои холодные пальцы, и он, будучи человеком впечатлительным, изо всех сил пытался их с себя сбросить, в крайнем случае - поделиться их холодом с кем-то еще. Это желание было видно по глазам, двумя угольками исступленной, тихой злости тлеющими в вечернем сумраке комнаты.
Некоторое время мы посидели молча, в тишине. Стало еще темнее, но свет включать не хотелось. Разговор не был окончен, а такие беседы, как мне казалось и тогда, лучше вести в темноте.
- Я не знаю, что происходит. У меня были догадки, но они... - Антон замялся, - какие-то слабые.
- Дай угадаю. Подозреваешь, что ты лунатик?
- Ну, это одно из двух, - он кисло улыбнулся, - и наименее вероятное, как мне кажется.
- Почему? - я тоже считал, что такое маловероятно, но от вопроса удержаться не мог.
- В четверг, помнишь, я не пошел на пары? В то утро я проверил все наши ножи, всё, чем только можно сделать себе такие надрезы, - руки Антона безвольно болтались над полом, глаза его теперь буравили меня, - а заодно прощупал кровать на предмет острых пружин, ну, сам понимаешь.
- И ничего?
- Ничего. Пружин острых нет, вшитых в матрас лезвий, не поверишь, тоже. А главное, ни на одном из наших кухонных ножей нет ни капли крови, так что эта теория отпадает.
Я усмехнулся, чего Антон, к счастью, не заметил. Смешного в сложившейся ситуации было мало, но мне показалось забавным, как человек изо всех сил может убеждать себя - "я нормальный, со мной все в порядке" - даже при таких странных обстоятельствах. Даже когда признать собственное помешательство есть самый легкий и быстрый путь отыскать проблему.
Да, так я тогда и подумал. Плохой ли я из-за этого друг? Хороший вопрос.
- А может и не отпадает, - сказал я, и Антон медленно поднял на меня взгляд. Даже в сумраке я увидел, как покраснели его глаза. Блестели ли в них слезы? Не помню, но заговорил мой друг так, словно в горле у него встал ком с кулак размером.
- О чем ты?
- Если ты страдаешь лунатизмом, тебе не обязательно оставаться в комнате, чтобы себя поранить, - Антон смотрел непонимающе, и я кивком указал на дверь. - На ночь мы не закрываемся.
Антон нахмурился. Хоть это ему явно не нравилось, он начал понимать.
- Значит, ты думаешь, что я встаю по ночам, выхожу из комнаты, иду куда-то, нахожу что-то острое и режу себя? - говорил он хрипло и тихо, чеканя каждое слово, будто судья на трибуне.
- Я просто прошу тебя не отвергать эту вероятность сразу, - с осторожностью ответил я, жалея, что вообще высказал эту мысль. Антон явно ждал поддержки, жаждал, чтобы хоть кто-нибудь развеял его тревоги и опасения.
Но ведь мы все частенько получаем от жизни не то, чего хотим, верно?
- Я ее и не отвергаю, - Антон прокашлялся, после чего сказал серьезным голосом, - мне просто не хочется оказаться лунатиком. Вообще, какой смысл в том, чтобы делать по одному маленькому надрезу каждую ночь? Если бы, блин, мое подсознание действительно пыталось мне навредить, оно бы могло заставить меня шагнуть с моста или с крыши. Раз - и готово, разве не так?
Отчаяние в его голосе нарастало, и мне казалось, что сейчас Антон разразится бурной речью. Но вместо этого он сорвал с пальца повязку и поднес его к моим глазам.
- Вот, посмотри внимательно. Видишь?
Я присмотрелся. Порез на пальце был неглубоким, но что-то в нем показалось мне странным.
- Края какие-то... Рваные?
- Именно так. Знаешь, чем можно сделать такие? - глаза Антона сверкали, как самоцветы в антраците.
- Нет, в этом я не разбираюсь.
- Прямые лезвия оставляют прямые надрезы, - голос его дрожал, говорил мой друг торопливо, - а для такого вот понадобилось бы что-то зазубренное, неровное. У нас таких ножей нет.
- Ты говорил, что у тебя есть вторая догадка? - мне уже не терпелось узнать, что сам Антон считал наиболее вероятным, чем оправдывал эти уродливые порезы, часть которых обещала превратиться со временем в не менее уродливые шрамы.
- Да, вторая догадка... - в любое другое время Антона бы не порадовало, что его перебили, но теперь он был слишком взволнован, чтобы обращать на это внимание, - это... непросто будет объяснить.
Он вскинул на меня глаза - пустые, отчаянные - и сказал слова, от которых во рту у меня стало сухо, а ладони, наоборот, вспотели.
- Я живу в комнате с соседями, которые ночью вполне могут не спать.
- Ты... что? - такого я от Антона не ожидал. "Неужели он подозревает меня?" - подумал я тогда.
- Дослушай, пожалуйста, - речь его замедлилась, теперь он будто размышлял вслух. - Я не о тебе говорю. Эти порезы... Они появляются не сами по себе. Кто-то режет меня по ночам, и мы с тобой прекрасно знаем, кто может это делать.
Тут я и понял, о ком он говорит.
- Ты шутишь? - если б все не было так серьезно, то я рассмеялся бы. - Гера?
Антон прищурил глаза и посмотрел на меня. Странным был этот взгляд, в нем было то, что выразить словами мне и теперь не под силу. Но после этого взгляда я понял, что сначала и не ошибся вовсе - в действительности Антон подозревал всех, кто жил с ним в комнате.
- Он ненавидит меня, Коля. По-настоящему. Ты сам это знаешь, ты видел, как он на меня смотрит.
- И что с того? - это уже не казалось мне смешным.
- Он может вставать по ночам, подходить к моей кровати и... Я знаю, он может!
- Да ты только послушай себя! Ты действительно думаешь, что этот сморчок способен на такое?
Антон не ответил. Только моргнул, вновь посмотрел на меня - устало, грустно и раздраженно, после чего лег на кровать и отвернулся к стене. Разговор был окончен.
Я вздохнул, включил свет и сел за стол. Мне не хотелось думать о случившемся разговоре, но мысли то и дело возвращались к нему. А вот чего мне хотелось, как ни странно, так это поскорее увидеть второго своего соседа, и мысленно проклинал его за то, что он так долго не возвращается в общагу.
Спустя какое-то время Антон захрапел. "Удивительно, как он может засыпать с такой легкостью", подумалось мне тогда. Спустя минут сорок все-таки вернулся Герман, запыхавшийся, с сумкой, набитой учебниками и тетрадями.
- Как успехи? - безобидно спросил я, на что мой рыжий сосед ответил презрительным молчанием. А может, оно лишь казалось мне презрительным.
Я посмотрел на Германа, а он, наоборот, отвел от меня взгляд. Невысокий, хилый и нескладный юноша двадцати лет отроду. Выглядел он, правда, максимум на девятнадцать - в особенности из-за прыщей, покрывавших лоб и подбородок. "Нет, - решил я мысленно для себя, - он на такое не отважился бы". Ненависть не равна смелости и безрассудству. Я бы сказал, наоборот - храбрецы редко ненавидят кого-то по-настоящему.
- Вы тут курили, да? - спросил Герман вдруг, в голосе его прозвучала нелепая угроза. - Курили?
- Да заткнись ты, - неожиданно грубо ответил я ему, отложил в сторону тетрадь и ручку и выключил лампу.
И Гера снова промолчал - на этот раз, думаю, из страха.
4
В ту же ночь мне приснился кошмар: в сумраке, в час, когда вся общага спит, озлобленный рыжий дух мести встал с кровати, достал из-под подушки маленький нож с огромными жуткими зубьями и медленно подкрался к кровати Антона. Он улыбнулся, увидев, что его ненавистный соперник спит глубоким сном, сжал нож в руке еще крепче и поднес его к телу спящего. Он не убьет его сегодня - нет, ему пока не хватает на это духу - но однажды это случится. Однажды он обязательно выберет место более мягкое и незащищенное, надавит на острое лезвие чуть сильнее обычного и проткнет зазнавшегося музыканта насквозь, избавит от потребности дышать...
Красные брызги ударили мне в глаза, я вскрикнул и проснулся в холодном поту. Посмотрел на часы. На них значилось без пяти минут три, а Гера и Антон мирно спали в своих кроватях. Я хотел сходить за стаканом воды, но не смог. Днем это насмешило бы меня, но в ту ночь темнота перестала казаться мне безопасной. А еще мне не хотелось случайно разбудить Антона, который наверняка спустил бы на меня всех собак и обвинил в чем угодно, лишь бы найти виноватого в своей клятой проблеме.
Я лежал в темноте, прислушивался к тишине и думал о нашем разговоре. Мне не хотелось терять друга, но я понимал - если так пойдет и дальше, жизнь Антона покатится в чертову бездну.
Я бы многое отдал за то, чтобы оказаться тогда неправым.
5
Дальнейшие события развивались быстро, своим потоком грозя унести в неизвестность не только меня, но и бедного Геру. После того вечера, когда мы с Антоном поговорили о его странной проблеме, все стало только ухудшаться.
На следующее утро я увидел алые пятна на кровати Антона. Его самого в комнате не было, и я не на шутку перепугался. Волнение мое ушло, когда друг показался в дверях комнаты - бледный, но все-таки живой. На лбу его был бледно-бирюзового, "медицинского" цвета пластырь, в глазах стояло еще больше отчаяния, чем вчера.
Думаю, это было закономерно. Та ночь принесла Антону гораздо больше боли и крови, чем предыдущие. Позже я узнал, что новая рана была глубже остальных, а выглядела так, словно кто-то желал вырезать на лбу жертвы букву или знак, но закончить начатое не успел.
Мне искренне хотелось помочь другу, но что я мог сделать? Мои предложения сходить к психотерапевту он отвергал, а очень скоро и вообще перестал со мной говорить. Два дня бедняга молчал, большую часть времени сидя на кровати и глядя куда-то в пустоту. Порой Антон скорбно вздыхал, всем своим видом напоминая душевнобольного. В институт он ходить перестал, а та невыразимая печаль, что завладела им, оказалась сильнее, чем я думал вначале: несколько раз мой друг даже плакал в подушку. Я не стал его за это упрекать. На его месте многие взвыли бы от отчаяния.
В то же время градус ненависти Геры к соседу по комнате увеличился пропорционально тому, насколько увеличилась неприязнь самого Антона к этому чудику. Пару раз я думал: еще немного и мой старый друг (бывший друг?) врежет доходяге так, что от него останутся лишь очки да ботинки. Но этого не происходило, и я думаю, здесь не обошлось без страха. Антон боялся трогать Геру, в этом я почти уверен. Ведь если бы очкарик действительно проделывал все эти фокусы, то разозлившись окончательно, мог и убить моего друга. Или не мог? Тогда я не был в этом уверен, как и сейчас.
Но тревожные мысли мучили не только Антона. Я и сам стал жертвой своих палачей - совести и подозрительности. "А может быть, ты сам лунатик?" - вопрошала меня та часть мозга, которую я не мог заткнуть. - "Может, это ты мучаешь друга по ночам? Ты ведь завидуешь ему, завидуешь совсем не белой завистью. Он талантлив, а ты - нет. У него есть роскошная девушка, а ты и двух слов связать бы не смог в разговоре с такой красоткой".
Эти мысли, тупые и жестокие, словно старые мясницкие ножи, вновь и вновь пронзали мою голову, и это мучило меня, и больше всего я хотел, чтобы следующим утром Антон проснулся и сообщил мне, что нового пореза нет. Чтобы каждый день он просыпался без окровавленных простыни и одеяла, а мне не приходилось корить себя за то, что происходило неизвестно по чьей вине.
Но надежды мои оказались бесплодны. На третье утро после нашего разговора на подушке моего друга лежал кусочек мочки уха, а все изголовье кровати было залито кровью.
Именно в то утро Антон и обвинил во всем Геру.
6
Тогда я проснулся от криков. Антон орал, как... простите за каламбур, как резаный. Был в своем праве, так сказать. Но его крики казались ничем по сравнению с верещанием Геры, который, наверное, решил тогда, что настал его смертный час.
Едва я раскрыл глаза, как тут же пожалел об этом. Обои комнаты были обагрены брызгами крови. Сам раненый изо всех сил мутузил соседа-ненавистника, выкрикивая в его адрес чуть ли не по нескольку оскорблений в секунду, так что речь его казалась совершенно неразборчивой.
- Сктинамразьгнидатварьсволчь! - рычал обезумевший Антон, нанося удар за ударом по беззащитному отличнику.
Я вскочил с кровати и бросился к ним. Во все стороны от Антона летела кровь, я увидел его раненое ухо. Это меня покоробило, но не остановило.
- НЕ ЛЕЗЬ! - взревел Антон, едва заметив меня.
Почти не отдавая себе отчета в том, что делаю, я прыгнул и сбил паникера с ног, повалив на Германа, который теперь не верещал, а лишь тихо и тоненько скулил. Антон орал и матерился, извивался, но вырваться из моей хватки не был в состоянии.
- Успокойся! - громко сказал я и повторил это несколько раз, пока он не перестал дергаться. В ушах стучал пульс, тело словно бы било током, адреналин вскипятил кровь. Все вокруг было в алых брызгах, как и я сам. Антон разрыдался.
- Ну что за дерьмо! - сказал я тогда, стащил Антона с Германа и каким-то образом усадил его рядом с кроватью. Оба они - жертва и мститель - выглядели ужасно. Антон бился в немой истерике, Геру знатно помяла неожиданная атака соседа, и он весь как-то обмяк, а я...
Черт, я был слишком молод, чтобы справиться тогда в одиночку. Честное слово, мне не пришло в тот момент ни одной дельной мысли о том, как бы вытащить друга из сложившейся ситуации, а весьма скоро в этом просто отпала необходимость.
Как оказалось, на крики Геры и Антона сбежался весь этаж, и когда в дверь, которую мы все-таки начали закрывать на ночь, стала ломиться толпа, я не придумал ничего лучше, кроме как открыть незваным гостям.
7
Нетрудно представить, какой переполох поднялся тогда - и все из-за нервного срыва моего соседа по комнате.
Антона в тот день увезли в отделение полиции, Геру - в травмпункт, фиксировать побои. Мой друг разбил ему нос и раскроил губу. Если бы я проснулся чуть раньше, возможно, Антона не выгнали бы из института. Однако я не испытываю жалости по этому поводу. Я ничего не мог изменить.
После обследования психиатра в заключении написали: острый психоз. Помимо возмещения ущерба пострадавшему Гере, Антона обязали ходить на приемы каждую неделю, и, в конце концов, все дошло до того, что его положили в психиатрическую лечебницу.
Мне бы очень хотелось закончить эту историю прямо сейчас, но... вы ведь не поймете, чего в ней такого особенного, верно?
Ну что ж. Будете правы. Надо рассказать все до конца.
Я отдышусь и продолжу печатать.
8
Все это произошло зимой 2007 года. Ровно пять лет назад, стало быть. Сейчас за моим окном бушует самая настоящая метель, словно взбесившийся дух некогда милой сердцу ностальгии. Глядя на этот снег я не чувствую покоя.
Сейчас я живу в съемной квартире, один. Ставка учителя средней школы не позволяет мне, как сказал бы Антон, разгуляться, но жить на нее все-таки можно.
Я не женат, девушки у меня нет. Как, впрочем, нет и семьи: я рос без отца, а мама неожиданно умерла от инсульта за полгода до того, как я получил диплом. На фоне того, как Антона посадили на принудительное лечение, потеря матери стала для меня сокрушительным ударом, который я пережил с большим трудом. Около года я сидел на антидепрессантах. Радости свободной и молодой жизни меня интересовали тогда не больше, чем труп мухи, валяющийся на подоконнике в первый снежный день года. Опустошение и траур - вот все, что у меня было.
Однако даже тогда мне хотелось все забыть, очиститься и родиться заново, и каким-то чудом я сумел все это сделать. Квартира, в которой мы с мамой жили до моего переезда в большой город, перешла мне по наследству, но жить в ней я не хотел - надеюсь, вы понимаете, почему. Продав свое скорбное наследство, я окончательно перебрался в областной центр, сменив тесную комнатушку в общаге на приличное съемное жилье, которое мне настолько нравилось, что впоследствии я уговорил арендодателя на продажу. К третьему году с окончания института мое существование стало столь сносным, что я признал его жизнью. А сейчас даже моя работа меня полностью устраивает, и я могу сказать, что стал почти на сто процентов счастлив.
Однако есть одно коварное, гнилостное "но", которое не даст мне жить спокойно.
В ящике моего кухонного стола лежит пакет, свернутый вчетверо. В этом пакете покоится письмо, плотно замотанное в пергаментную бумагу, которую некоторые домохозяйки обычно используют при выпечке. Письмо это большое и написано широким скачущим почерком. Когда я увидел это письмо и прочел его содержимое - а случилось это полтора года назад - сердце мое упало.
Пакет с письмом пришел мне по почте. Адресантом был, как вы наверняка догадались, мой старый приятель Антон, который на тот момент, как выяснилось, успешно прошел курс принудительного лечения.
Я приведу текст письма здесь. Думаю, любые мои комментарии к нему не смогут передать чувств, что я испытал, прочитав это послание. Вот как оно звучит:
"Здравствуй, Коля.
Надеюсь, ты хорошо спишь по ночам, и не испытываешь чувства вины. Потому что оно того не стоит. Мне бы тогда никто не смог помочь. Теперь я это понимаю.
Первое время в лечебнице все было относительно нормально. Сначала у меня диагностировали кратковременное диссоциативное расстройство личности в совокупности с параноидным психозом, и еще что-то. Я не очень хорошо помню весь пучок психозов, который на меня тогда повесили, ну да это ладно.
В любом случае теперь все нормально. Ну... почти нормально.
Современные методы лечения, которые применили врачи, изгнали то, что мешало мне жить.
Я боюсь, что ты не поймешь, но я хочу, чтобы ты знал правду. О том, что твой старый друг не сошел с ума.
Те раны... В лечебнице они вернулись! Более того, там мне удалось узнать, что они появлялись на мне сами собой! Понимаешь? Меня пеленали в смирительную рубашку, в порядке эксперимента приковывали руки и ноги на ночь к кровати... И к утру я все равно просыпался в крови. У меня на теле до сих пор несколько крупных, плохо стянувшихся шрамов. Несколько раз я чуть не умер, дважды мне переливали донорскую кровь - настолько сильно ранил меня ночной сон. Днем такого не происходило, но, даже выспавшись днем, ночью я все равно засыпал, вопреки убойным дозам бодрящих веществ, которыми меня там пичкали, лишь бы я только не отключался.
Санитары в больнице между собой болтали о демонах, библейских проклятиях и прочей ерунде. Я старался не слушать это. Сам не знаю почему, но вид белых больничных стен не сломил меня, а наоборот, каким-то образом придал мне сил. "Посмотри вокруг, - думал я, - ты оказался в месте, где не может быть никакой чертовщины. Только истина, факты и безумие в чистом виде, лишенное примесей предрассудков". Эти мысли меня ободрили. Ты ведь помнишь, я всегда был атеистом, и в мистику не верил. Это мне и помогло.
Но мой воинственный дух оказался быстро сломлен. Врачи так и не нашли всему происходящему рационального объяснения. Позже, уже в Москве, консилиум врачей установил, что мой случай уникален, и было решено, что мое тело каким-то образом имитирует эти ранения. Было выдвинуто множество гипотез, как, зачем и почему оно это делает, но все они вели к тому, что нужно резать (!) мой мозг.
Операцию я не помню - логично, да? Я вообще не имею понятия, что эти толстолобики со мной сделали. Как бы там ни было, в копилку моих шрамов добавился еще один - на затылке, а вся эта ерунда с ранениями ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПРЕКРАТИЛАСЬ. Проснувшись на утро после операции на сухой белоснежной простыни без единого алого пятнышка, я расплакался. В НИИ, в котором проводили операцию, мне предложили хорошие деньги за возможность изучения моей нервной системы. Три раза в неделю я езжу на обследования и получаю сумму, которой вполне хватает на жизнь. Я много сплю и читаю книги. Все хорошо.
Но, к сожалению, по договору я не могу покидать Москву, и я знаю, что ты вряд ли ко мне поедешь. Да это и не важно.
Я до сих пор очень боюсь, что все начнется снова. Каждое утро я открываю глаза и лежу, глядя в потолок, не рискуя смотреть на что-то еще. Боюсь увидеть на кровати пятна крови.
А самое главное, порой мне кажется, что порезы должны вернуться. Не знаю почему, но я в этом практически уверен. Если это действительно всего лишь болезнь, то она наверняка смертельна и похожа на рак, а метастазы ее въелись в мой мозг. Утренняя паника не отпускает меня, но безысходные мысли перед сном куда страшнее.
Правда, пишу я тебе не только для того, чтобы рассказать все это. Врачам я, конечно, такого не говорю, но не это важно. Коля, если это письмо до тебя дошло, то скоро к тебе придет и почтовое извещение о денежном переводе. Исполни просьбу старого друга - найди Аню, расскажи ей все, что в этом письме, и отдай деньги. Передай ей мой номер телефона (он на обратной стороне), но сам мне не звони. Мы с ней плохо расстались, но я хочу узнать, как она поживает. И главное, как бы там ни было, где бы она ни оказалась, пусть получит деньги и узнает, что произошло. Даже если звонить не станет. Заранее спасибо".
А внизу стояла подпись: "Антон Кручинин", и за ней, как водится, постскриптум: "Не обижайся, но тебе ни к чему наша дружба. Прости и прощай".
***
И вот, после восемнадцати месяцев безмолвия, эта история подходит к концу. Могу сказать, предвосхищая ваши вопросы: бывшую девушку Антона я нашел, но деньги она так и не приняла. Как и не поверила в историю, рассказанную мной. По-моему, ей к тому моменту было уже все равно; по кольцу на безымянном пальце и ее ухоженному виду я понял, что Аня удачно вышла замуж. Пачка банкнот Антона до сих пор лежит в пакете вместе с его письмом, и за полтора года я ни разу к ней не притронулся.
А вчера утром мне на электронную почту пришло короткое письмо. "Они вернулись" - говорило оно, и я почти сразу все понял. Тотчас я позвонил по номеру, который Антон хотел передать через меня Ане. На том конце провода мне ответила женщина. Судя по дрожащему старческому голосу, эта женщина была матерью моего друга, и своим дрожащим голосом она сообщила мне страшную новость. Антон повесился.
А я? Я стал единственным, кто имеет хоть малейшее представление о том, что на самом деле происходило с ним в течение последних пяти лет.
Врачи, эти "толстолобики", кажется, так и не сумели разобраться в природе его странного заболевания, но разве это важно? Я думаю, все это полная ерунда. Теперь так думаю, хотя раньше считал совсем иначе.
Теперь я думаю, что это и не заболевание вовсе. Не может быть такой болезни, от которой на здоровом теле сами собой появляются порезы. Думаю, понять, что на самом деле происходило с Антоном, может лишь тот, кто сам прошел через что-то подобное. Врачи, вырезав часть мозга моего приятеля, только отсрочили неизбежное. Антон это понял, когда вчера утром на его теле вновь появилась кровь, но почему? С чего он сразу же решил, что эта кровь имеет отношение к старым ранам?
Да потому что эти порезы ни с чем не спутать. Боль от них ни с чем не спутать. Тот невнятный, неосязаемый, едва сознаваемый ужас, касающийся тебя ночью, когда нечто темное оставляет на тебе кровавую метку обреченной жертвы, ни с чем не спутать.
Сегодня утром я проснулся с окровавленным пальцем, и лишь взглянув на него, вмиг все понял.
9
Это произошло утром. Ровно десять часов назад, стало быть. Сейчас метель за окном унялась, словно дух моей ностальгии сжалился и решил напоследок напомнить мне о лучших временах.
Но мне нет дела до лучших времен. Летящий с небес снег за окном будто шепчет: "...жизни кончаются... оплачь себя, если хочешь... смерть придет и за тобой...", но мне совсем не хочется слушать этот шепот. Странно? Может быть.
Ведь я не безумец. Я знаю, что мои нервы не выдерживают напряжения, но я не безумец.
Почему Антон не попробовал спать в другой комнате, а остался в нашей, хотя и опасался Геру? Не потому ли, что подсознательно знал: рыжий ни при чем? Почему он, чувствуя, что с ним действительно творится, как он выразился, чертовщина, не отправился к какой-нибудь бабке-ведунье или в церковь? Порезы могли легко сломить его бравый атеизм, но на самом деле он словно бы и не думал искать решение. Так в чем же было дело?..
Если раньше я задавался подобными вопросами, то теперь меня беспокоит лишь один. Антона, я думаю, беспокоил он же.
В моей правой руке - кухонный нож. Через минуту я положу левую руку на стол ладонью вверх и буду сидеть, глядя на нее, до тех пор, пока не решу, что же все-таки лучше.
Сойти с ума от ожидания смертельной раны, или нанести ее самому?..