Аннотация: Зарисовка об одиночестве, смерти и судьбе
Не помню, как проснулся сегодня. Кроме того, я даже не помню, как меня зовут - можете себе такое представить?
И теперь я одиноко бреду по разбитой мостовой, а моим невеселым мыслям вторит грохот проезжающего мимо трамвая. В нем - сонмы заспанных лиц, по которым я делаю вывод: сейчас утро. По солнцу этого никак не понять - усталое, оно едва пробивает себе дорогу сквозь светло-серую муть облаков и грязно-белую порошу, что сыпется с туманных небес. И хотя мой роман с собственной памятью сегодня переживает разлад, кое-что я все-таки помню: долгие зимние вечера и короткие утренние часы в этом городе похожи друг на друга, как близнецы. Единственным их отличием может служить тот факт, что первые во тьму уходят, а вторые сквозь нее пробиваются - каждый день, каждый новый день.
Очень скоро мне встретились другие люди, такие же одинокие путники в холодном злосчастном мире. Но их, в отличие от меня, вперед вели стремления и мечты, амбиции... или, может, желание выжить.
Но что же ведет меня? Неужели в этой случайной, шальной жизни, пробившейся сквозь мириады других несбывшихся судеб, для меня нет никакого ориентира? Неужели нет полярной звезды для моей истосковавшейся по отдыху души? В замыленном небе звезд не видно, они ушли, и мне казалось - безвозвратно.
Если я и помню что-то еще, так это усталость, безмерную, как небо над моей головой. Усталость эта тупая, механическая; наверное, так же устают часы за долгие годы службы.
Вот я иду - один среди толпы. Из кафе неподалеку играет громкая музыка, разгоняющая сонную хмурость утра, как крик петуха нечистую силу. Люди, проходящие мимо, ненадолго попадают в шумную, но веселую страну; в ней вечно пьяный король исполняет страстный гимн, пока его подданные проживают каждый миг жизни как последний. Рядом с кафе многие замедляют шаг или улыбаются - очень многие, но не я.
Кафе я миную быстро, но вот уже подхожу к старому зданию, что пламенеющим тавром заклеймило мою душу. Здесь очень тихо, и тишина меня настораживает. Ведь это театр, храм древнего кукольника: он примеряет личины актеров, даже не подозревающих об этом, и смеется, смеется, одинокий в своем безумии. Через заслон чужеродной тишины я силюсь расслышать смех театрального демона...
Но в театре никого нет.
Осознав одиночество, я целую минуту гляжу на фасад театра, на красивый фронтон, украшенный резными барельефами, мраморные колонны, и уже почти решаю прикоснуться к высокой деревянной двери, ведущей в блистающий мир под софитами, но понимаю: нельзя.
Нельзя оставаться на одном месте долго. Нет, я все еще не знаю, какая космическая сила заставила меня утратить покой и пуститься в этот одинокий путь морозным зимним утром, но со всей отчетливостью понимаю: противиться ей я не могу.
Город постепенно меняется. Небо на востоке бледнеет, словно несчастная жертва вурдалака, зато снежинки по-прежнему падают сверху вниз, на белую гладь холодного мира. Я смотрю на небо и землю, на сугробы, на летящих в звенящем морозе небесных посланцев...
Как красив полет этих снежинок, как неповторим! Каждая из них имеет свой путь, свою судьбу; траектория падения одной всегда отличается от траекторий других. И хотя все они рождены небом с одной целью - пасть на мерзлую землю - каждая из них уникальна. Лишь невнимательный и беглый взгляд может привести к мысли, что все снежинки одинаковы.
Я иду вперед, но моя бедная память никак не может отделаться от этих снежинок, тающих под ногами. Все они падают на землю, чтобы потом растаять. Значит, каждую снежинку ждет смерть?
Значит, такая судьба у всего вокруг?
Мне вдруг сделалось жутко тоскливо, и я заметил, что перестал узнавать свой город. По каким-то зданиям словно прошлась кисть гигантского художника-авангардиста, другие же обратились в скорбные руины. Откуда они взялись? Неужели моя память окончательно выдохлась - словно вино в давно откупоренной бутылке?
Паника вскипела, забурлила внутри. Я кинулся бежать - сквозь толпу, которая успела наводнить улицы города. Из-за высокого уродливого здания вдруг выплыл яркий шар солнца, пришпиленный к небу, словно богатая брошь к платью дурнушки. Я почувствовал странное отторжение; с минуту мне казалось, будто в знакомом с детства раскаленном газовом шаре мелькнули рога лукавого, его длинные черные рога, и с них стекал кипучий яд.
Бежал долго и быстро. Люди даже не замечали этого, я же, в свою очередь, совсем не рвался к ним, ведь чувствовал - никто не сумеет мне помочь.
Никто никогда никому не сумеет помочь.
Мне оставалось полагаться только на себя. Незамеченный дьявольским солнцем, я свернул к тихой уединенной аллее. Свет здесь едва пробивался сквозь голые ветви деревьев, казался серым и на удивление приятным. Я задумался.
В голову пришла мысль: нужно напрячь память и вспомнить место, которое может быть безопасным. Обшаривая закоулки памяти, глухие и безмолвные, я наткнулся на яркий и свежий образ места, которое отпечаталось в ней ничуть не хуже старого театра. Искренняя радость заставила тело расслабиться, перейти на неторопливый шаг. Теперь я был преисполнен уверенности, и знал, куда мне идти.
Я вспомнил старый сквер, скамейку, на которой сидел когда-то. Словно наяву увидел плывущую в небе трепетную луну, а еще - поцелуй, украдкой сорванный с юных губ... Да, я знал, куда мне идти.
***
Старый сквер оказался заброшен и пуст.
Я нашел его только к вечеру. Из десяти скамеек - некогда уютных пристанищ для влюбленных парочек - в целости сохранилось шесть. Каждую покрывали синие письмена: многочисленные признания в любви, клятвы, шутливые надписи, непристойности и откровенно грязные ругательства.
Я дошел до своей скамьи, и холод, терзавший меня с самого утра, немного отступил - словно почувствовал, как восходит во мне надежда, слабыми лучами истинного солнца озаряя тьму одинокой души. Скамейка ничем особенным не отличалась, но стоило мне присесть на нее, как в мире что-то изменилось - самые его дальние грани сдвинулись, самые ближние расплылись и растаяли, и даже цвета поблекли.
- Тебе понравилось выступление? - говорит она, прижимаясь к моему плечу, и я чувствую ее дыхание - терпкое, пьянящее. Бутылка шипучего шампанского у наших ног застыла безмолвным божком, сулящим успех и удачу будущей ночью; воздух вокруг сладок и напоен молодостью.
- Да, - говорю я невольно, чувствуя одновременно и невероятную расслабленность, и колоссальное напряжение. А еще вдруг возникло чувство чего-то неизбежного - тягостное, неприятное чувство.
Спустя томительные секунды ожидания я, наконец, сумел повернуть голову к ней, и рассмотреть лицо - обжигающе прекрасное, словно июльское солнце.
- Я люблю тебя, - почти сорвалось с моих губ, но вместо этого мир вокруг вспыхнул, озарив нас ярким ядерным светом, а затем - погас и укрылся тысячей чернильных облаков...
А она - единственная, вечная - исчезла, растворившись во мраке. Уже секунду спустя меня перебросило через скамью, и я распростерся на траве. Взгляд мой замер на стеклянном своде неба - слишком искусственном, обманчивом, ненастоящем, и я подумал - неужели люди похожи на снежинки?
Где-то в вышине плыла луна, пугливо бледнеющая на фоне абсолютно черного неба. Я заплакал. А потом вспомнил.
В сквере осталось место, которое мне нужно было посетить любой ценой. Я перевернулся, содрав на локтях и спине кожу, и пополз, истекая черной в свете луны кровью. Полз, невзирая на обжигающую боль, сам не зная, зачем. Видимо, космическая сила, вырвавшая из меня покой, желала в этот миг, чтобы я двигался вперед - другого объяснения я не находил.
Старый замшелый пруд притаился под небольшим деревянным мостом, и я взобрался на него, ветхий, готовый развалиться в любой момент; с самого края наклонился к кромке воды, и не увидел в ней отражения.
Долго и напряженно я вглядывался в мутные воды, пока, наконец, не сумел различить под ними мертвенно бледное лицо.
Остекленевший взор мертвеца укорял, плавил душу. Он словно говорил: "Ты бросил меня здесь, бросил свое бедное тело гнить на дне этого проклятого пруда! Так будь же ты теперь проклят!".
Черный прогнивший остов моста не выдержал, дерево громко треснуло, и раздался всплеск.
Где-то в вышине луна в последний раз осветила город - мертвый, всеми забытый, - и скрылась за очередным ядерным облаком.