Унылое место был этот пустырь. Не было здесь того покрова таинственности и нечёткой угрозы, как в лесу. Зловещий шёпот деревьев, к которому я успела привыкнуть, остался позади, и тишина казалась оглушительной. Ветер мог бы прорвать молчание, но здесь даже ему играть было не на чем. А что остаётся делать музыканту, лишённому инструментов? Только злиться; а так как из тех, на ком можно сорвать злость, здесь была только я, то ветер отыгрывался на мне вдосталь. Несмотря на то, что я застегнула все пуговицы, подняла воротник и опустила ушки шапки, я мёрзла, как в холодильнике. Раньше я думала, что мне холодно. Теперь поняла, что то были детские игрушки. Настоящий холод ютился здесь, на бескрайних травянистых просторах, которых не должно было быть по всем картам. Через два-три часа прогулки я начала бояться, что вены под кожей замёрзнут, превратятся в твёрдые макаронины и сломаются при неосторожном движении. Подумывала о том, чтобы вернуться на опушку леса, но упрямство и нежелание признать поражение заставляли меня делать ещё шаг. Сыграла роль и мысль о том, что, если я поверну обратно, то точно встречусь с безымянным монстром, преследующим меня.
Ранее я где-то читала выражение "больная земля". Пустырь заставил меня убедиться, что это не просто игра слов. Местность и вправду была поражена какой-то тяжёлой болезнью. Ещё на опушке я обратила внимание на причудливые формы деревьев, над которыми поизмывалась природа. Этим странности не заканчивались. Прежде всего, почва. Она была явно неплодородна, и травы, которые произрастали на ней, почти все были сорняками. Жёсткие стебли хлестали меня по голеням. Полчаса ходьбы, и брюки ниже колен стали сплошь жёлтыми от колючих зёрнышек. Поначалу я останавливалась, чтобы отрывать их от ткани, потом махнула рукой.
Рельеф тоже был необычным. Неожиданные взгорья, неровности и даже маленькие овражки попадались сплошь и рядом. Иногда я набредала на узкие продолговатые провалы, происхождение которых осталось для меня тайной. Они напомнили мне трещины на иссохших губах, когда приходит весна и начинается авитаминоз.
С содроганием я ждала шестого часа, когда мне придётся остановиться на ночлег. Сегодня мне предстояла ночевка без костра на открытом пространстве, где через три минуты простоя щеки начинали покрываться инеем. Без преувеличения - слёзы так и выступали на глазах, стоило мне представить себя лежащей на траве и дрожащей под порывами жестокого ветра. Холод стал мне самым страшным врагом, оттеснив на задний план голод, одиночество и чудовище, скрывающееся во тьме.
Киппи тоже приходилось несладко. Маленький зверёк не отставал ни на шаг, хотя его явно обеспокоил переход из леса в пустырь. Может быть, он никогда не выбирался из родных владений. Высокие травы подарили ему дополнительные неудобства - бельчонку приходилось значительно труднее, когда ему приходилось прокладывать себе дорогу между стебля. Его спинка яро мельтешила в свете фонаря. Мне казалось, что всё тело Киппи мелко дрожит. Может быть, я просто видела так из-за того, что сама была полумёртвая из-за мороза.
Но вечно идти было нельзя. На третьем часу я устроила скудную трапезу, а на шестом чувствовала, что свалюсь с ног, если не остановлюсь в ближайшие пятнадцать минут. Ни в один из предыдущих дней я так не уставала. Но в то же время душа моя рвалась вперёд. Маяк вырос до пугающих размеров и запросто мог слепить глаза, если подолгу смотреть. Теперь у меня не осталось сомнений, что прожектор расположен либо на какой-то высокой башне, либо - что более вероятно, - на большом холме или горе. При худшем раскладе идти оставалось сорок миль. Три дня (четыре, если лень возьмёт у меня своё), и я смогу дойти. Но я была далеко не уверена, что так случится. Холод и монстр, маячащий за спиной, остудили мой пыл.
- Остановимся здесь, - прошептала я Киппи, опершись на ствол очередного дерева-уродца. Ствол напоминал вопросительный знак; листья, если они когда-то были, давно сорвал ветер и унёс в даль степи. Но это было какое-никакое укрытие. Я присела под деревом и открыла рюкзак. Киппи с готовностью подбежал, и я грустно улыбнулась:
- Огня нет. Боюсь, приятель, скоро даже еды не будет, и тогда ты точно покинешь меня. Кому я нужна буду такая, спрашивается?
Он присел на задние лапы, всем видом выказывая, что не собирается меня оставлять. Я погрозила пальцем:
- Смотри, вот закончатся припасы, и я припомню твоё обещание.
Во время приёма пищи я старалась развлечь себя и Киппи очередной пустой болтовнёй. В основном потому, что хотела отстраниться от холода, который сжимал на членах ледяной обруч.
- Вот бы сейчас телевизор, - мечтательно сказала я, прислонившись спиной к стволу. - Хотя, конечно, не уверена, смогла ли бы я поймать хотя бы один канал. А если бы поймала, то точно знала, что где-то ещё остались места, где всё нормально, и ничего не произошло. Да что я говорю? Ты, конечно, понятия не имеешь о ти-ви и музыкальном канале. Да, трудно быть бельчонком. Но в создавшемся положении, парень, я тебе даже завидую.
Исчерпав запас красноречия, я стала готовиться ко сну. Хотя "готовиться", пожалуй, сказано слишком сильно. Я просто подложила рюкзак под ствол дерева и легла, свернувшись калачиком, как новорождённый. Так я надеялась сохранить тепло подольше. Прежде чем выключить фонарь, я посмотрела на Киппи, который был еле виден посреди желтых травяных джунглей, и пожелала ему спокойной ночи. Я надеялась, что хотя бы для него так и будет.
"Постарайся уснуть как можно быстрее. Когда спишь, не замечаешь, что мёрзнешь."
Темнота. Я две минуты смотрела на Маяк, потом зажмурила глаза. Конечно, когда наши желания совпадали с действительностью: сколько бы я ни пыталась вогнать себя в беспамятство, сон не приходил. А холод ходил вокруг, пробуя на вкус части тела одну за другой. Сначала его зубки касались щёк, губ, кончиков пальцев. Потом настал черёд ног, спины, груди. Я чувствовала, как из меня яростно вытесняют оставшееся тепло, методично и беспощадно. Зубы не стучали, и дрожь не охватывала тело; я просто каменела лёжа, кровь становилась красным желе, кости замораживались до стекольного звона, и даже глазные яблоки становились чем-то вроде круглого леденца. Губы - тяжёлый пластилин, прилепленный к лицу. Я вдруг подумала, что умру. Скольких несчастных бездомных находили в дворовых закоулках осенними утрами, когда ударяли первые заморозки, так же, как я, свернувшимися в позу эмбриона. Должно быть, я испытывала сейчас то же самое, что они в последние мгновения жизни, прежде чем холод поглощает разум.
От бессилия мне захотелось плакать, но я боялась, что слёзы на щеках превратятся в лёд и будут жечь. Так что я просто лежала, отсчитывая время. Только сейчас обратила внимание, что на верхушке дерева имеется дупло и ветер выдает тоненький присвист, залетая в узкое отверстие. Писк раздражал нервы. Но что я могла делать? Я представила, как встаю и одним могучим ударом сваливаю уже мёртвое дерево на землю, прерывая свист. Образ вставал перед глазами ярко, почти с картинной точностью; стало быть, сон всё-таки приближался. Или это смерть? Какая разница, подумала я. В любом случае, скоро эта пытка прекратится. Нужно просто не сопротивляться, отдаться приливу. Я улыбнулась, чувствуя, как сознание рушится то ли осколками льда, то ли хлопьями снега.
А потом моих рук коснулось что-то мохнатое, тёплое, подрагивающее. Прикосновение могло бы вызвать отвращение, но не вызвало. Я находилась в слишком оцепенелом состоянии, так что только принялась поглаживать тельце кончиком пальца, пришёптывая имя бельчонка. Ему тоже было холодно, и он пришёл ко мне, надеясь согреться. Он медленно подползал выше вдоль руки, но я не смогла сохранять тонкую нить ощущений до того момента, когда Киппи уснул, уткнувшись мордочкой мне в грудь. Я увидела это утром, когда страшная ночевка подошла к концу. Но до того мне предстояло ещё шесть часов так называемого отдыха. Незнамо как, но в самой глубокой точке сна я вдруг почувствовала, что не одна. Словно я раздвоилась, и пока одна половина бродила в царстве Морфея, другая напряжённо прислушивалась к звукам пустыря, улавливая в шуме ветра в дупле нарастающую угрозу. Что-то было в зарослях травы, облачённое в одежду ночи - оно стояло и смотрело на меня и бельчонка, и раздумывало, подойти к нам сейчас или подождать. Я не знала, какие мысли были в голове у этого существа, но оно находилось очень близко, в нескольких шагах. Но когда я открыла глаза, его не было. Оно ушло, и в знак его визита у меня остановились часы. Стрелки навечно застыли на отметке пятнадцати минут полуночи; тогда я впервые за долгое время вспомнила о страшной детской сказке, которую мне рассказывал отец.
Глава 16
Зверь бежал по степи, и под его мощными лапами покорялись покрытые мглой мили. Он бежал быстро и легко, сея смуту, хаос, разрушение. После него оставались вырванные с корнем стебли трав и земля, ставшая горьким вязким варевом. Зверь направлялся ко мне.
Первую половину дня я ковыляла вперёд, то и дело делая привалы. Болели суставы: прошедшая ночь подействовала на них не самым благотворным образом. Я была вымотана донельзя. Чего лес не мог добиться за неделю, пустырь сделал одним махом. Но я шла вперёд, потому что не могла иначе.
Тогда пустырь нанёс очередной удар. На этот раз - насмерть.
После обеда, который я устроила у большой трещины на земле, я почувствовала, что воздух вокруг стал теплее. Я наивно порадовалась, не понимая грозных предпосылок. И то, что вскоре после этого огонь Маяка внезапно потускнел и подёрнулся серой пеленой, стало для меня потрясением. Я стояла, хлопала ресницами и судорожно протирала глаза. Но картина не менялась: не было пронзительной синевы, вместо неё - тусклый, едва пробивающийся сквозь туман отсвет. Что это такое? С Маяком что-то случилось?
"Ты опоздала! - вскричал торжествующий голос. - Кому было сказано, что идти нужно быстрее!"
Но это было неправдой. Мне потребовалась минута, чтобы уразуметь, что происходит. Маяк не погас, он остался на месте и ничем не изменился. За вычетом этого хороших новостей было мало. Я непроизвольно вскрикнула, когда меня осенила догадка. Надвигался дождь. Судя по тому, как быстро размывался луч Маяка - очень стремительно. Чёрт возьми, это была настоящая буря.
Ветер усилился, проходясь бреющим полётом по сухой траве. Молчание нарушилось - я услышала тихий шелест, набирающий громкость. Стена воды окончательно смазала луч Маяка, оставив вместо него нечто бесформенное.
Сколько у меня времени на подготовку? Минута? Половина минуты? Или всего пара секунд?
Я быстро скинула рюкзак с плеч и раскрыла его. Схватила несколько батарей и рассовала по карманам. Может, там они не промокнут. В глаза бросились коробки спичек, но теперь о них заботиться не имело смысла - всё равно костёр разжигать нечем. Нож... бутылки с питьём... хлеб... Я понадеялась, что с хлебом ничего такого от сырости не случится. Напоследок я выключила фонарь и тоже положила в карман. Если у меня вдобавок ко всему отберут ещё и свет, то я готова была поднять руки.
- Киппи? - позвала я, усаживаясь на землю. - Ты здесь?
Он подбежал ко мне, коснулся ладони. Я положила рюкзак на колени и осторожно подняла бельчонка. Сердце его билось учащённо: зверёк тоже чувствовал в темноте угрозу, которая приближалась с умопомрачительной скоростью. У меня заныло сердце от жалости к крошечному созданию.
"Зачем нам это? - зло спросила я, вскинув голову к меркнущему Маяку. - Чем мы такое заслужили?"
Никто не ответил на глупый вопрос. Возможно, своеобразной заменой ответу стал низкий гул, который знаменовал приход бури. Гул был непрерывным и дребезжащим, как звук карбюратора старого автомобиля.
- Начинается, - прошептала я и поднесла Киппи вплотную к лицу. - Только не бойся, малыш. Ничего с нами не будет.
Я врала.
Дождь налетел на нас, как голодная гиена - резко, беспощадно, не давая времени вдохнуть. Шквал ветра, соринки вырванных трав, пыль и водяные розги обрушились на меня, заставив качнуться сидя. Гул вознёсся до торжественного рева, и мне почудились в нём звериные нотки. Конечно - ведь это был зверь. Хищник, который вышел на охоту в ночное время и набрёл наконец на беспомощных жертв.
Острые края трав, летающих в воздухе, резали щёки. Я наклонила голову вниз и попыталась защититься рукой, одновременно стараясь прикрыть карманы от всепроникающих капель дождя. Одежда в мгновение ока промокла до нитки, словно меня окунули в бассейн. Грома и молний не было, но вода хлестала безостановочно; если бы я смотрела вверх, то захлебнулась бы нескончаемым пресным потоком. Земля подо мной разошлась, превращаясь в жижу. Киппи замер в ладони, но я ощущала, как у него внутри работает маленький молоточек. Вода струилась с волос по лицу, попадала мне в рот и в нос, и я на автомате глотала. Почему-то вкус казался солёным.
Стихию, казалось, раззадорила моя покорность, и она через минуту навалилась второй волной. Капли стали крупнее и тяжело разбивались о затылок, вызывая мгновенное головокружение. Для полноты картины сейчас должны были посыпаться градины размером с куриное яйцо, ломая мне череп, но кое-кто всё-таки смилостивился. Дождь бушевал долго - пока я не стала ощущать себя наполовину состоящей из воды. Свитер и брюки прилипли к телу и налились тяжестью. Я, наверное, выпила целый литр воды, пока пережидала бурю. Наконец, зверь выдохся, растратив силы - и я подняла голову. Дождь продолжал идти, но стал мелким и нерешительным, безумие ушло из низвергающихся капель. Ветер продолжал выть сотней разных голосов где-то на небе, но он тоже отдалился. Зверь сделал своё дело и унёсся дальше.
- Киппи? - шёпотом позвала я. - Киппи, ты как?
Он слабо шевельнулся и пискнул. Я провела пальцами по мокрой спинке, ощупывая тонкий выступающий позвоночник. Насколько же он исхудал, ужаснулась я.
- Видишь, мы живы, - сказала я. - Буря прошла, а мы остались.
Он промолчал. Я бережно опустила бельчонка на землю и стала шарить в кармане в поисках фонаря. Старалась не думать, что будет, если он вдруг не зажжётся. Ведь это так просто - вода проникнет в патрон, и... всё.
Но фонарь зажёгся. Правда, заряд батарей снова были на исходе, и луч заметно ослаб. Я ощупала запас, лежащий в кармане. Отсырели, конечно, но не настолько, чтобы испортилась начинка.
Я открыла рюкзак. Хлеб размок и смягчился, на бутылочном пластике блестели влажные капли. Рюкзак впитал воду и стал вдвое тяжелее. Я смотрела на жалкие запасы, чувствуя, как дождь катится за шиворот, и холод начинает опять сжимать на конечностях свои кандалы.
- Должно быть, теперь ты доволен, - глухо сказала я, ни к кому не обращаясь, и затянула "молнию" рюкзака. Встала на ноги (для этого потребовались значительные усилия) и направила фонарь вперёд. Маяк по-прежнему был размыт слоем небесной воды. Дождь затягивался.
Пустырь выглядел ужасно. Если погибающие травы раньше хотя бы создавали видимость какого-то природного порядка, то теперь стебли были сломаны, спутаны, подняты в воздух и яростно швырнуты обратно, на землю, которая превратилась в хлюпающее болото. Увиденное напомнило мне поле боя после того, как отгремели выстрелы и снаряды, но об уборке тел ещё никто не позаботился. Там, где капли дождя ударялись о землю, танцевали крошечные фонтанчики.
Я сделала три шага вперёд, потом подошвы кроссовок скользнули по мокрой земле, заставив меня отчаянно замахать руками. Слава Господу, сомнительного удовольствия со всего весу шмякнуться в жижу не выдалось. Но это стало знаком того, что мне сегодня не пройти больше ни ста футов. Какой смысл насиловать тело, обрекая себя на дополнительные страдания? Я проиграла - теперь это было ясно, как божий день. Простой холод я могла перенести, пусть и той ценой, которую я заплатила; но вкупе с холодным дождём, который продолжал литься, и литься, и литься... Я решительно села на корточки, дав себе завет, что ни на дюйм не сдвинусь с этого места. Натерпелась. Сегодня съем все остатки провизии - пусть последний хотя бы вечер не будет мучительного нытья в желудке. Заодно и для Киппи будет праздник.
- Ну что, - спросила я бельчонка, - устроим прощальную трапезу?
Он опять тоненько запищал, и я услышала в этом звуке согласие.
- Вот и славно, - я зябко поёжилась; зубы мелко стучали, прилипшая одежда отдавала инеем. Началось... Впрочем, мне уже было всё равно. Должно быть, так же приговорённый к смертной казни испытывает удовлетворение, когда наконец приходят в темницу, чтобы повести его на эшафот.
Но устроить пир на весь мир не вышло. Киппи с аппетитом уплетал хлеб, запивая водой из колпачка, и то и дело встряхивал шкурку, сбрасывая капли воды. А я сидела, смотрела на него и вяло подносила еду ко рту. Я ждала повторения вчерашнего зубастого мучения, только октавой выше, но этого не произошло. Просто я почувствовала, как мысли становятся медленными и неуклюжими под грядой дождя, и холод проникает внутрь - а там уже все ощущения пропадали, и кожа замирала в восхитительном равновесии тепла и холода, создавая иллюзию парения в пространстве. Кончилось дело тем, что я сползла на сырую землю, даже не дожевав кусок хлеба. Хотела что-то сказать Киппи - может быть, попрощаться с бельчонком, который был со мной до конца, - но потом подумала, к чему этот пафос. Так и ушла в ничто, лёжа на спине и ощущая на щеке лёгкие покалывания от острых ленивых капель. Какое-то время мне опять чудилось чьё-то присутствие совсем близко, за стеной дождя, и я развлекала себя тем, что гадала, кто выйдет из схватки за мою жизнь победителем - холод или невидимый монстр. Если так, то, должно быть, победил холод, потому что чудовище ничем не дало о себе знать. Не было его и утром, когда я проснулась и с удивлением поняла, что продолжаю дышать. Но дыхание было хриплым и сбивчивым, с каждым выдохом из груди исторгался трубный звук, напоминающий горн. Под диафрагму будто запихнули свинца, и ужасно ныли бока. Лоб пылал, как домна. Это была пневмония - совсем неудивительно при такой погоде. Видать, ну никак не желали дать мне спокойно умереть.
Глава 17
Несколько дней прошли в отравленном забытье. Как маятник, я покачивалась на границе, иногда уходя в сторону смерти (я понимала это по тому, как образы, проносящиеся перед глазами, становились аляповатее и причудливее, и нос жёг запах горелой резины), иногда делая реверанс обратно к жизни. Налево - направо; вверх - вниз. Нельзя сказать, что я была без сознания. Но в то же время я не бодрствовала. Те, кому доводилось лежать с температурой сорок градусов, легко могут представить моё состояние. Мозг раскалился докрасна и судорожно пульсировал, выдавая хаотический калейдоскоп из воспоминаний, фантазий и реальности. И убежать от этого было нельзя, потому что всё находилось внутри. Во мне.
Чаще всего я представляла большое дерево, растущее в пустыне. Песок пустыни иногда был чёрным, иногда - ярко-жёлтым, слепящим глаза. Но дерево всегда оставалось одним и тем же - громадным, скрюченным и протягивающим ветви-щупальца во все стороны. Взгляд полз по этим серым веткам, как букашка, доходя от сердцевины до краёв, и там обычно меня ожидал какой-нибудь фрагмент - иногда обрывок прошлых дней, иногда кошмарное видение, а порой я видела в конце ветки саму себя, лежащую на пустыре, бьющуюся в горячечной лихорадке, а рядом сторожил маленький Киппи. Веток было не сосчитать - должно быть, всех звёзд на небе не хватит, чтобы сопоставить с их количеством. Иногда несколько ветвей сплетались в одну, и тут уж рождались совершенно немыслимые вещи, от которых меня тошнило (в том, настоящем, мире, может, и рвало). Я была как ткань, которую процеживают через ручную центрифугу.
Кроме видений, были голоса, не умолкающие ни на миг. Они жужжали над ушами, как рой пчёл, и от них было не оторваться. Они вечно спорили по каким-то своим архиважным делам, о которых я мало когда имела понятие.
"Нет! - возражал мужской фальцет, брызжа слюной. - Я точно знаю, что это не так!"
"А мне кажется..." - в разговор вступал третий.
"А тебя спрашивали?!"
"Оно так!"
"Ни за что!"
То было тёмное время. Сознание иногда раздваивалось, иногда делилось на три, на четыре... на миллионы составляющих. Как одежда, которую пускают по ниткам. Счастьем было в иные минуты просветления вновь ощущать себя одним целым, а не муравейником чужих личностей. Сны в это время тоже становились более-менее внятными и спокойными, наполненными мягкими бликами свеч.
Во время одной из таких отдушин я заново увидела ратушу и белый циферблат, лишённый стрелок. Ратуша была по-игрушечному маленькой и выдавала тонкую трель вместо курантов. Двенадцать раз. Потом что-то щелкнуло, и звук затих. Я увидела - через сизую дымку - витрину отцовского кабинета в офисном центре такой, какой она была, когда я прибежала в первый день ночи, испуганная и разрывающая горло бесполезными криками. Из часов, которые лежали на витрине, ходили далеко не все. Но вот какая-то невидимая волна пробежала по витрине, и они замерли, как по команде. Но лишь на мгновение - когда оно прошло, стрелки начали описывать бешеные круги вокруг циферблата, то вперёд, то назад. Секундные налезали на минутную, сталкивались с часовой и отскакивали назад, чтобы повторить попытку. Только одни часы не включились в общую истерику и продолжали степенно отсчитывать время. Те самые, золотые, которыми так дорожил отец. Я подумала, что, возможно, его гордость не была такой пустой.
Снова рябь. Промелькнула ланью по полкам и пропала. Или это просто дрогнули мои ресницы? В любом случае, что-то случилось, и оно обернулось печальными последствиями для витрины. Часы остановились. Все. Только старый знакомый с золочёной поверхностью остался на своём посту. Часы были неподвластны катаклизмам, которые заставили соседей сойти с ума. Они были...
"Осевые часы!" - вскричала я и вскинула руки, чтобы дотянуться до тикающего механизма. Но всё пропало. Витрина рассыпалась крошечной пыльцой дождя; я подняла воспалённые веки и увидела тёмное небо над головой, продолжающее обрушивать тонны прозрачной жидкости. Ноги и руки не чувствовались, будто кто-то их оторвал и унёс, пока я бредила. Глухо застонав, я зажмурилась снова и позволила горячке заключить меня в объятия. Я знала, что могу не выйти из этого забытья, но не чувствовала в себе силы остаться лежать здесь, на пустыре, под ледяным дождём.
"Осевые часы."
Снова исполинское дерево. И снова я - букашка, ползущая по бесконечному суку. Всё вверх и вверх, туда, где нет листьев и ветка превращается в сухую пику... На этот раз я точно знала, что меня ждёт в конце. Жуткая сказка с хорошей развязкой, рассказанная мне отцом. Про осевые часы...
"Пап, расскажи сказку."
"Но я не знаю сказок, доченька. Ты же помнишь, тебе всегда мама рассказывала перед сном..."
"Но мамы сейчас нет."
"Да, она... маме нужно отдохнуть, она устала. Может, уснёшь без сказки? Всего один вечер."
"Нет, я хочу сказку."
Я болезненно улыбнулась, вслушиваясь в собственный нудящий голос. Разговор бился в ушных нервах, как пульс. Перед глазами летали бесформенные серые клубки.
"Хорошо. Я расскажу одну. Только она не очень весёлая. Не испугаешься?"
"Нет-нет!"
"Честное слово?"
"Честное слово, папочка!"
Врёшь, захотела сказать я пересохшими губами. Ты испугаешься до полусмерти и заставишь отца не выключать свет и остаться в спальне, пока не заснёшь. Но, конечно, я не смогла вымолвить ни слова.
"Ладно, слушай. Только не перебивай, а то ещё забуду. Давным-давно..."
Это было так: давным-давно в тридевятом королевстве жили-были король с королевой. У них было прекрасное королевство, в нём жили добрые, трудолюбивые люди, и король правил владениями мудро и справедливо. Мало кто из жителей королевства знал, что это даётся ему совсем не так легко, как кажется. У короля был извечный враг, могущественный колдун, который с незапамятных времён старался привнести в королевство беду. Но дело было в том, что род королей был надёжно защищён от его проклятий древним заговором. Поэтому колдун старался втереться в доверие к приближённым короля и перетянуть их на свою сторону обещаниями им райских благ и высоких почестей, когда падёт королевство. Некоторые становились жертвой искусителя, но каждый раз мудрый правитель принимал меры вовремя, и задумка злодея сходила на нет. И тогда, после трехмесячных коварных раздумий в глубинах горной пещеры, колдун разработал новый план, превосходящий по хитрости все предыдущие...
"Что дальше?" - спросила я и не получила ответа. Голос отца пропал, исчезло и фантастическое дерево. Осталось только бескрайнее поле, где оно росло, и я поняла, что по-прежнему лежу на нём. На этот раз - животом вниз, вцепившись пальцами в мокрую землю, которая покрылась тончайшей коростой льда. Дождь перестал идти. Чувствовала я себя вроде бы неплохо. Я так думала, пока не попыталась повернуть голову, чтобы увидеть Киппи. В голове словно взорвалась зажигательная смесь - пустырь завертелся вокруг бешеным волчком, сметая меня куда-то на край, не желая держать на себе. Я согнула стылые пальцы, чтобы удержаться, но куда там - отрыв, полёт кувырком, и я снова возле древа, дарующего грёзы, которые могли меня убить.
Истлевающий сук. Я поползла по нему улиткой вперёд, чтобы услышать продолжение сказки, рассказанной мне отцом. Вверх...
"Ты уже спишь?"
"Нет. Я слушаю, папа."
"Не достаточно ли на сегодня, милая? Остальное я могу рассказать завтра. Видишь, Джо давно спит."
"Но мне очень интересно. Я хочу услышать, что случилось дальше."
"Хорошо. Значит, у колдуна был очередной коварный замысел, и на этот раз он не собирался делать промах..."
Ясным солнечным утром, нарядившись простым крестьянином, колдун вошёл в город, где жил король. На первый взгляд могло показаться, что он слоняется по улицам как ни попадя, но это было не так. Весь день колдун ходил возле одного места, то отдаляясь от него, то приближаясь - невзрачного низенького домика, в котором жила самая обычная семья. Мать, отец и подрастающий сын. И наконец, убедившись, что придворные маги не засекли его, колдун вошёл в дом. Изнутри дом был так же неприметен, как и снаружи. Семья была бедна, и неудивительно: нельзя было придумать занятие менее доходного во всём королевстве, нежели то, чем занимался глава семейства.
"И чем же он занимался?"
"Тс-с-с... Ты слишком нетерпелива, дочка. У сказки свой ход, его нельзя нарушать. Я буду рассказывать, а ты просто слушай, договорились?"
"Ладно, папа", - но в голосе всё равно есть нотки недовольства. Те самые, которые отчётливо прорезываются в причитаниях пугливой "маленькой девочки", живущей в моей голове.
Колдун вошёл в дом и сказал, что ему нужно поговорить с отцом семьи по неотложному делу. Тот, конечно, не смог отказать крестьянину, и они вышли во двор, где сгущались сумерки. Именно здесь, в тени высокого забора, где мешались свет и тени, колдун предложил владельцу дома сделку. Он назвал своё истинное имя - колени человека подогнулись, на лице выступила смертельная бледность, - и сказал, что не уйдёт, пока он не согласится. Колдун предложил человеку щедрую награду, если тот сделает то, что он хочет, и припугнул, сказав, что наложит ужасное проклятье на него и всю семью, коль он не примет предложение. "Вы умрёте, - сказал он, - вы будете лежать на кроватях и молить, чтобы смерть пришла скорее". Теряя сознание от ужаса и безысходности, отец семейства сделал то единственное, что мог в тот момент. Он заключил сделку с колдуном.
"Хорошо, - прошипел чернокнижник, довольно усмехнувшись, - ты поступаешь правильно. Я никогда не вру, и награда будет достойной. Но помни: если ты нарушишь обещание...". Не договорив, колдун повернулся спиной и неспешно ушёл в вечерний город, снова приняв облик старца-крестьянина. Человек остался стоять в наползающей тьме, согнувшись пополам, стараясь совладать с дыханием.
Но колдун не ушёл из города после этого визита. Он направился прямиком в центр города, к дворцу короля. Конечно, не стал доходить до врат, иначе бы его распознали и поймали сразу же. Он остановился у кольцевого сада, который окружал дворец, и стал ждать. Вскоре темнота стала абсолютной, на небе зажглись синие звёзды. Жители укрылись в домах от осеннего холода, и лишь люди с тёмными замыслами остались на ночных улицах. Почему-то в этот вечер их было больше, чем обычно - они подсознательно чувствовали близкое присутствие колдуна, и это придавало им уверенности в недобрых намерениях.
Когда звёзд на небе стало не сосчитать, к колдуну подошёл человек. Человек вышел из дворца. Это был последний подкупленный им служитель короля; другие уже были разоблачены. В условленном месте состоялась встреча, и колдун прошептал предателю несколько слов. Потом он передал ему завёрнутый в шкуру продолговатый предмет. В глазах предателя мелькнули страх и неуверенность, но один взгляд на лицо колдуна заставил его судорожно кивнуть. Он давно жалел о том, что повёлся на обещания чернокнижника, но сворачивать с пути было поздно.
Вернувшись во дворец, человек сделал вид, что вернулся с прогулки и направляется в свои покои, чтобы предаться сну. Когда огни во дворце погасли, и лишь часовые остались на своих постах, он встал с постели, тихо надел парадный мундир и вышел в коридор. Он шёл в самое сокровенное место дворца - комнату под землёй, куда имели доступ только немногие члены королевской семьи. Все знали, что там хранятся под усиленной стражей священные регалии королевского рода, но никто их в жизни не видел в глаза. Придворный должен был туда проникнуть.
И он проник.
"Но как? - спросила я. - Ты же сказал, что комнату хорошо охраняли. Колдун наслал на стражей сон?"
Отец подумал, прежде чем ответить.
"Вряд ли, - сказал он наконец. - Он не был настолько могущественен. Просто... люди бывают небрежны к своим обязанностям. Они занимаются делом только потому, что так принято, и не вкладывают в него сердца. Я думаю, кое-кто из стражников попросту отлучился на минуту, или задремал, или увлёкся разговором. Не забывай, прислужник очень хорошо знал повадки обитателей дворца. Так или иначе, он попал в комнату. И увидел то, о чём говорил колдун... Осевые часы."
На следующее утро в королевстве разразилась беда. Сначала она была незаметна - просто солнце встало чуть раньше, чем обычно, и люди ходили сонные, не выспавшиеся. Потом начались другие странности. Обеденное время наступило слишком быстро - люди даже не успели выйти по своим делам, как полуденная позднелетняя жара ударила со всей мощи. Люди изнывали от духоты и ждали вечера, но солнце, казалось, застыло навечно у зенита. Стрелки немногочисленных часов, которые имелись в королевстве (и то у самых богатых) не хотели продолжать путешествие, и земля раскалялась добела. Король срочно созвал советников и магов, и все довольно быстро пришли к единому мнению - по всей видимости, Осевые часы в комнате регалий дали сбой.
"Что за Осевые часы?.. Ну, пап!"
"Ладно, теперь можно говорить. Это очень особенные часы, которые передавались в семье королей от отца к наследнику с древних времён. Когда-то в смутные дни они сослужили хорошую службу королевству, но теперь все забыли, что они представляют собой и как ими пользоваться. Известно было только, что эти часы могут управлять ходом времени в королевстве. А может, во всём мире. Они были центральной осью, вокруг которой вращались вещи и события. Когда стало ясно, что неисправность в механизме угрожает благополучию королевства, советники вспомнили, что в городе живёт мастер, который может чинить часы. Единственный в стране - ведь и часов-то в королевстве было раз-два и обчёлся. Король послал за ним человека, чтобы тот пришёл и починил Осевые часы."
"Но это же не... - меня пронзила страшная догадка. - Это не тот человек, к которому приходил колдун?"
Отец смотрел на меня с полуулыбкой.
"Увы", - сказал он.
Часовщика препроводили в комнату регалий, заставив до того поклясться в том, что всё, что он будет делать в этой комнате, будет направлено во благо. Он слепо повторил слова клятвы; язык горел огнём, отказываясь их произносить, но он справился, памятуя о жене и сыне, которые ждали его в лачужке, не ведая ни о чём. Нетвёрдой походкой он вошёл в комнату; его ослепило сияние золота, из которого были сделаны стены. В центре комнаты, на круглом серебряном возвышении, лежали регалии. Порядка семи вещей, одна удивительнее другой, но взгляд часовщика был прикован только к золотым часам, которые мерно тикали, лёжа на краю возвышения. Это не были наручные часы, но в тоже время они вряд ли поместились бы в карман пальто. Должно быть, они и делались для того, чтобы тихо-мирно пролежать в укромном хранилище до скончания веков. Когда часовщик наклонился над ними, то почувствовал, как воздух вокруг него пронизывается тончайшими хрустальными нитями, и уши слышат далёкий гул, будто он погружается в морские глубины. Это было само Время, оно сгущалось над золотым ободком, становясь осязаемой субстанцией. Ритм биения сердца подстраивался под пульс часов, но что-то мешало полной гармонии - что-то нарушало ход часов. Человек с трудом оторвал глаза от часов и осмотрел стол. Так оно и есть - недалеко от часов на краю лежал продолговатый серый предмет, явно не числящийся в регалиях. Кусок магнита. Его положил сюда вчера вечером предатель, посланный колдуном. Должно быть, он и сам не знал, что представляет собой брусок, потому что в королевстве не было месторождений магнитного железняка. Только у магов и колдунов оно имелось - и почиталось, как волшебный камень.
Часовщик поднял брусок и почувствовал, как ритм времени выравнивается, приходит в норму. Всё вокруг вздохнуло с облегчением; воздух словно стал свежее и чище, хотя он находился под землёй. Человек догадался, что в этом камне причина бедствия, и понял, кто его сюда подложил. Магнит не мог вывести часы из строя; сколь бы сильно ни было его влияние, оно могло лишь вносить помехи в безупречный ход механизма. Это была уловка, чтобы вызвать часовщика в комнату регалий. В конце концов, кто, если не человек, который всю жизнь чинил часы, знал, как вывести их из строя окончательно и бесповоротно.
Отец рассказывал долго, ещё час; я находилась в полудреме, но ясно и с огромным интересом слушала неторопливый рассказ. Мне было жаль, что мама никогда не потчевала меня такими хорошими сказками. Отец рассказал, как часовщик колебался в нерешительности, споря с самим собой, но потом его внутреннему взору предстало ухмыляющееся лицо колдуна, и он устало стряхнул пот со лба. Он вскрыл Осевые часы и вынул тончайшую серебряную спираль, которая обеспечивала их ход. Песнь времени умолкла тотчас; он почувствовал, как затихает звон в ушах, и всё в мире останавливается. В страхе он выронил спираль на пол и выбежал из комнаты, где его остановили стражники. Часовщик не мог ничего внятно говорить, и они отвели его в покои для гостей, объяснив его страх влиянием магических часов на рассудок. Но, едва завидев окно, за которым багровело застывшее вечернее солнце, часовщик издал страшный крик и бросился вперёд, прежде чем его смогли остановить; проломив стекло, он рухнул головой вниз с большой высоты.
"Настал хаос в королевстве... Никто не мог починить часы, никто не мог заставить время катить дальше своё колесо. Люди потеряли цель в жизни, меру, стремления. Король и его люди не могли ничего сделать. Вскоре под красным солнцем, зависшим над горизонтом, начался массовый бунт, и люди пошли друг против друга, спровоцированные колдуном, который радостно потирал руки в своей пещере."
Голос отца становился всё тише и тише, теряя знакомые оттенки. Он превращался в нечто шепчущее, неживое, раздражённое. Я беспокойно зашевелилась. Ветер - это не отцовский голос, а ветер, ревущий над умирающим пустырём. Дождь давно кончился, следы его впитались в грунт. Как долго это продолжается?.. Сколько я лежу и вижу сны, которые всё дальше уводят меня от реальности?
Я открыла глаза. Лихорадка прошла, но я всё ещё была больна. Слабость висела пятипудовыми гирями на мышцах. Мне очень хотелось есть и пить. И справить нужду тоже хотелось.
Он не ответил, не прибежал. Неудивительно. Не первый день, должно быть, пребывала я в мире, где на поле росло гигантское дерево, глухая к его настойчивым требованиям еды. Киппи ушёл, потому что не стало волшебной привязки, которая удерживала его у меня. Но где ему в пустыре найти еду? Может быть, он уже умер; тело коченеет в зарослях травы, лапки сморщились и подтянулись. Меня передёрнуло.
"А ведь всё могло быть не так, - подумала я, пытаясь встать на четвереньки и побороть головокружение. - Нужно было только разбить витрину и взять Осевые часы. Там, на работе у отца. Они ещё ходили, я могла бы как-то их починить... заставить ночь достичь своего конца."
Из всех плохих мыслей, которые посещали меня, эта была самой нелепой. Я знала - но это не мешало мне испытывать горечь из-за того, что я струсила, не взяла часы, хотя явно чувствовала зов, который молил меня разбить стекло витрины. Но сделанного не воротишь, и золотые часы остались лежать в городе. Может, ещё слабо тикают. А может, давно остановили бег, и тогда моё путешествие обречено на крах.
Я не стала об этом задумываться сейчас. Просто перекатилась по траве, взяла рюкзак и жадно припала к горлышку бутылки, которую достала оттуда. Вода щекотала горло, заставляла желудок переворачиваться вверх дном.