Приказ есть закон
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Разные были приказы. Не только "Ни шагу назад". Однажды мне попался приказ, который можно назвать анекдотичным. Можно было бы, если бы не издал его полковник, Герой Советского Союза в ознаменование гвардейских подвигов на Невском Пятачке... 1942...
|
5 мая 2008 года я ехал в Публичку на читку сего опуса. У метро раздавали гвардейские ленточки. С каждым годом они становятся всё солидней, отметил я про себя. Хотел даже подумать "жирней", но постеснялся, отогнал этот лукавый эпитет.
* * *
Летние полевые сборы курсантов военной кафедры проходили в Н-ской части Выборгского гарнизона. Казармы располагались в центре города, прямо под памятником Петру Первому.
Июль 1975 года для нас курсантов запомнился двумя событиями. Во-первых, один из нас так упился в самоволке, что, направляясь "на автопилоте" к зазнобе, пошёл совершенно в противоположном направлении, а именно в направлении советско-финской границы, и был задержан доблестными пограничниками там, где они его могли бы уже и пристрелить. Во-вторых, Выборг должен был удостоиться Высочайшего Посещения самого Генерального Секретаря ЦК КПСС (проездом в Хельсинки).
Следствием первого случая было бурное комсомольское собрание, на котором спортсмены истерически клеймили своего непутёвого товарища, каковой, получив по заслугам 15 суток "губы", ещё и навлёк репрессии на всю роту в виде лишения основного контингента вожделенных кроссовок и футбольных мячей.
В ожидании второго события весь гарнизон города Выборга усиленно занялся строевой подготовкой.
Я числился умеющим держать карандаш и кисть. Столь ценного кадра не только освободили от муштры, но даже откомандировали на прорыв - укреплять наглядную агитацию в какую-то отдалённую, но славную часть. Считалось, что Высочайшего Посещения может по Высочайшему Капризу удостоиться и самый заштатный капонир Карельского Укрепрайона. Весь Перешеек был поставлен на уши.
Прорыв, который должно было закрыть и моё тело, под руководством замполита Дурова ликвидировал завклубом ефрейтор Петросян, художник, служивший срочную после окончания Академии. Ему в помощь был придан тридцатилетний длинноволосый художник, рядовой запаса, призванный на месяц, резервист. В народе резервистов называли "партизанами" за соответствующий внешний вид. Что-то мы рисовали и красили, но много и говорили. О Тарковском, о Сальвадоре Дали, о диссидентах, об идеологическом вранье. Замполит азартно с нами дискутировал и не уступал в политических анекдотах. Мы стреляли у него сигареты "Союз-Аполлон" и, слушая по клубной радиоле "Голос Америки", соглашались с ним, что Солженицын, выступая в конгрессе США, уж очень подобострастен... А между тем проверки за проверками волнами прокатывались по войскам.
Как-то мы, три художника, валялись в самых свободных позах, распоясанные, на огромном фанерном щите, превращая его в суперплакат. "Партизан" рассказывал идеологический ужастик о том, как ему довелось создавать гигантское панно для праздничного убранства Дворцовой площади, как начальство заметило, что простираемая Лениным десница четырёхпала, как потом... Приближающуюся комиссию первым увидел, конечно, вышколенный Петросян. Он вскочил, мгновенно застегнулся, "оправился" и замер, отдавая честь шествующим чинно в ряд четырём генералам и многочисленной майорско-полковничьей свите. Поднимался, застёгиваясь, прикладывал руку к локонам уже и "партизан". Генералы дружно и как-то картинно отсалютовали. Тут и я, наконец, поднявшись без ремня, нахлобучив пилотку, совсем уж не по-строевому ответил всё ещё козыряющим генералам и примкнувшим к ним полковникам. Комиссия удалялась. К нам подлетел какой-то майоришко и давай выговаривать мать-пермать наиболее вменяемому из нас, т. е. ефрейтору. "Побриться, - шипел осколок свиты, - побриться немедленно!" Мы же, все трое, были по тогдашней моде в роскошных "мулявинских" усах. Ефрейтор стоял ни жив, ни мёртв. С утра принявший "партизан" был подчёркнуто индифферентен. Я же был смущён тем, что не совсем расторопно ответил на искренний генеральский порыв. "Впредь надо быть повежливей, даже с генералами", - думал я, сугубо штатский. А сбривать усы мы, конечно, и не подумали. Снова распоясались и улеглись. Комиссии же два раза по одной дорожке не водят...
А при клубе был Музей боевой славы 45-й Красносельской гвардейской Ордена Ленина стрелковой дивизии. Там я и наткнулся на эти три странные документа. Приказ, прошение и резолюция. Три бюрократические зарубки на гигантском стволе войны. Ни до, ни после, ни я, никто другой ничего подобного не видели. Никто мне не верил, считали, что я сам сочинил. Сфальсифицировал.
Ко Дню Высочайшего Посещения меня вернули в свою часть. Ведь мало ли что могло произойти, а исполнять Священный Долг до?лжно на боевом посту. А к тому, что могло произойти, готовились ещё серьёзнее.
Если, к примеру, Генеральный захочет поклониться памятнику Петру Первому? Он, конечно, обнесён надёжной оградой. Но враг может пролезть и под оградой - зазор позволяет. Значит... Десятки муфт сцепления предназначенных для ремонта боевой техники были выданы со склада, отмыты от консервирующей смазки, разобраны на элементы - такие зубчатые колёсики. Ведущие и ведомые шестерни. Эти колёсики, соблюдая каноны армейской красоты, приварили к нижним перекладинам ограды, отрезав, тем самым последний доступ врагу. Но враг мог и заранее заложить взрывчатку. И десяток сапёров с миноискателями исследовали каждый сантиметр земли, которая на следующий день могла стать Священной.
А если... Ведь даже в Кремле стреляли. Слышали? Слышали... Тсс... Слышали!
На этот случай весь Выборгский гарнизон, все городские части были разоружены. Только часовым разрешили оставить штык-нож. Весь личный состав был вывезен за город на общий плац, где и подводились итоги строевой подготовки.
Выборг можно было взять силами одного вражеского взвода. Если бы, конечно, враг смог умом понять Россию...
ОКАЯННЫЙ НЕВСКИЙ ПЯТАЧОК
В сентябре 1942-го Ленинградский фронт начал готовиться к операции по возвращению плацдарма на левом берегу Невы - знаменитого Невского Пятачка, утерянного в конце апреля из-за ледохода. Предстояло занять плацдарм, закрепиться, собраться с силами и рвануть навстречу войскам Волховского фронта. Всего-то и надо обоим фронтам продвинуться по 7-8 км навстречу друг другу, чтобы перерубить это ненавистное "фляшенхальс". "Бутылочное горлышко" - так сами фашисты называли этот выступ захваченной ими территории, это мерзкое щупальце, выброшенное гадкой медузой, расползшейся по всему советскому западу, изловчившееся из последних сил зацепиться за ладожский берег и тем самым замкнуть кольцо блокады. Гитлеровцы висели на этом щупальце уже год.
Задачей Невского Пятачка, врезавшегося почти в самое основание "горлышка", оставались сформулированные Жуковым ещё год назад требования: - больше активности, сковывать и изматывать силы противника. Держать немцев в непрерывном беспокойстве! Ни минуты бездействия, иначе все наши жертвы теряют смысл!
Иными словами: жечь, кусать, рубить и даже щипать и щекотать ненавистное щупальце.
Войсковые учения и подготовка к форсированию Невы проводились в тыловых лесах и на озерах Карельского перешейка. Наиболее подходила для тренировок своими обрывистыми берегами речка Чёрная. До неё было километров 10-15 от штаба 70-й дивизии, расположенного рядом с деревней Вирки. В несколько ином направлении от штаба и немногим дальше страдальчески скалил остатки печных труб сильно потрёпанный войной посёлок Невская Дубровка - самый передний край перед "окаянным пятачком", так ещё называли его бойцы. И сам комдив герой Советского Союза полковник Краснов, и все его помощники целыми днями мотались по этим объектам.
Связистку Ольгу Ларину мобилизовали, едва ей исполнилось 18. И вот уже несколько дней она... боец? Ну и что, что при штабе дивизии. Всякое ещё будет. Скоро, говорят, наступление. Она напросилась вчера в эту поездку, на Чёрную речку, в полевой лагерь инженерного батальона. Надо же побывать на боевых учениях, чтобы иметь хоть какое-то представление о войне. Полковник, такой милый полковник, согласился взять её с собой. Ночевали в палатках. На рассвете она проснулась от холода и ощущения ещё чего-то мрачного. Больше не спалось. Она решила написать письмо подруге. Первые фронтовые впечатления ...
"Танюша, милая! Так много нового. В том числе и то, что я уже несколько дней в центре внимания. Хоть мне и раньше не приходилось жаловаться на мужское равнодушие, но здесь совсем не так, как в тылу. Женщины есть, но всё-таки нас так мало и мы, видимо, так желанны. Совсем не комсомольские мысли, скажешь ты. И будешь права. Но, честное комсомольское, эти мысли не умаляют моего желания отдать жизнь в борьбе с фашистами. Ведь это они отняли у нас возможность любить и быть любимыми.
Танюша, в твоем письме с фронта было много замарано и потому непонятно. Я теперь знаю, что писать надо так, чтобы мы поняли, а враги нет.
Меня хорошо приняли. Мы немного выпили, пели. Даже, думаю, потанцевали бы, да не под что. Сюда бы Игорька с его мандолиной. Не думала, что так буду скучать по младшему брату. Как-то ему там?
А наш командир, я хочу тебе сказать, что он настоящий герой. Конечно, он в годах, но энергичный и неутомимый. И, представь себе, красивый. У него усы какие-то чувственные, что ли. Хоть и лысый. Он как будто из наших героических кинофильмов. Но ты не подумай - ничего такого. Он со мной на "вы". Он, когда диктовал мне приказ, вдруг замолчал, взял мою руку в свои большие-большие и долго рассматривал и ничего не говорил. Я вся похолодела, а, может, покраснела, не знаю. А он отпустил, помолчал и только спросил, на чём остановились. А перед поездкой сюда - мы сейчас в полевом лагере - он провёл мне рукой по волосам и погладил вот тут, под косой, и я не знаю, что со мной стало, потому что потом мы уже сидели в машине, а как подошли к ней, не помню.
А его заместитель, правая рука, фигурально выражаясь, у него фамилия очень к моей подходит. Тоже такая же, как в романе. Это стало поводом для шуток. Он и сам такой балагур и тоже, говорит, на дуэли дрался, потому что из дворян. Ну, про дворян это он, наверное, шутит. А дуэль была, потому что его обидчик дворянин, но какой-то стукач. Вообще, много слов непонятных он говорит. У стукача была подпольная кличка Урка Дантес. Представляешь, наверное, белофинн. Они дрались на заточках - такое холодное оружие. Дантес наконец-то был наказан! А ещё один, который за всеми следит, он старый революционер, армянин. У него такие глаза, как угли, я не могу в них смотреть.
Ой, Танька! Рассвет был тёмно-красный, брусничный, а сейчас золотой. Пойду в лес погуляю, не спится."
Сложив письмо, девушка сунула его в нагрудный карман. И только выйдя из палатки, отодвигая мокрую от росы маскировочную сетку, она вспомнила сон, от которого проснулась.
Это был дурацкий и страшный сон. Снились какие-то прогулочные лодочки в парке отдыха. Все лодочки были будто и яркие, цветные, но и одновременно омерзительно серые. Потом долго тянулся скучный танец с усатым кавалером. Танец закончился у решётки парка. Кавалер навалился, прижал... к решётке липли какие-то противные серые мокрые листья... Серые сумерки иногда разрезали белые лучи, и листья, глумясь, скалились холодным серебром. За ними тянулись серые незрячие люди. Все они были в каких-то немыслимых позах...
Она лила воду на землю и шептала: "Дурной сон, уйди с водой, дурной сон, уйди с водой...". Потом обругала себя: "Эх ты, а ещё комсомолка, как бабка старая!" и пошла в лес.
Туда же направился и красноармеец Тихон Дуров, черноусый тридцатилетний блондин. Он, выпросив у прачек ножницы, закинул за плечо сидор и двинулся за опятами. Это были его любимые грибы. И собирать легко, и возни потом немного, и во всяком виде годятся. Чувство голода в блокированном районе никогда не покидало.
Опята он любил не только есть, но и просто любил. Ему нравилось, как они толпились группками по возрастам или даже по интересам, влажные, важные, нежные, телесного цвета, упругие, грудастые, кружевные, женственные. Стрижёшь их, а они подрагивают, покорно падают в подставленную ладонь, замирают в ней. Также нежны, мягки и одновременно упруги... тех же оттенков... также желанны... как... как раздвоенность женская. Он сам удивился до чего дофантазировался. "Да уж, - подумал он, - второй год война, только с грибами и миловаться..." Тоска по жене, притуплённая, вроде, столь долгой разлукой, впилась в грудь с неожиданной силой. И туда же воткнулся ещё и гулкий стон журавлиного клина, степенно направляющийся к югу. Строгий клин мелькал меж сосновых верхушек. И сосны, такие же строгие - одна к одной - отзывались ему лёгким скрипом. Лес был какой-то довоенный, тихий, на вид будто ухоженный. Где-то вдалеке слышались звонкие крики женщин-лесорубов, стучали топоры, а здесь никого. Хотя...
Она шла, часто останавливаясь и наклоняясь. Он её узнал даже издалека. То ли телефонистка, то ли писарь при штабе, как их ещё на гражданке называют - секретарша. Вчера с Красновым приехала. Молоденькая. Наверное, только в этом году школу бы окончила. Длинная темно-русая её коса была сзади заправлена за солдатский ремень и не болталась. А длинную по Уставу юбку она подоткнула под что-то там, под ней, чтоб не мешала присаживаться. Что она поминутно и делала: присядет, отщипнёт опёнка-другого, выпрямится, положит в пилотку и снова присядет.
Тихон, у него уже больше полмешка было, подошёл почти не слышно, но она обернулась, глянула снизу вверх спокойным умным взглядом, но тут же смутилась, юбку одёрнула, быстро отвела глаза.
- Что ты их щиплешь, - сказал Тихон, - стричь их надо. Смотри.
Она и смотрела. На него. Из-под пилотки вился соломенный чуб, а усы - тёмные, лихо разметались по щекам. В её голове замелькали строчки из школьных сочинений: "Признак породы... под серой солдатской шинелью..."
Он встал рядом с ней на колени. И она колени в мягкий влажный мох окунула, юбку приподняв. За лесом нарастал гул, они его уже не слышали. Это летели на Ленинград бомбардировщики, стараясь зайти с востока, беря в союзники само солнце.
- Ой, - пискнула она, когда Тихон состриг добрую дюжину молоденьких воображал. Они все ссыпались в его широкую жёсткую ладонь. - Им не больно?
- Зато не помёрзнут. Скоро заморозки.
Они стояли друг перед другом на коленях и смотрели в его горсть, полную ампутированных ножек и шляпок телесного цвета. Потом они, конечно, встретились глазами и медленно встали. И Тихон взял её сзади за косу своей жёсткой ладонью, а пилотка у неё упала, и вся их добыча упала и смешалась с мягким мхом.
- Соберём?
- Соберём, - прошептала она, и они снова опустились на колени, но смотрели не на опят, а прямо в глаза. Её кулачки опятового цвета напряглись и упёрлись ему в грудь. Он, косы не выпуская, прижимал, она стала отбиваться, рот раскрыла, даже оскалилась, но он не слышал крика. Они катались по мокрому мху, свирепо, как звери, борясь, каждый за своё. Казалось, деревья падают и земля дрожит, а то и вздымается. Иногда кто-то колотил его по спине, будто поленом, он лягался, но цели своей не забывал. Вдруг она стала слабой и легко прильнула к нему. И та её сила, что препятствовала ему в достижении им своей цели и эту же цель как-то негативно обозначала и направляла против него остатки его же нравственности, чем ослабляла напор... и вот этой силы не стало, и он, как бы, рухнул с большой высоты, потеряв опору, рухнул в её слабость и своим окончательным падением придавил, пронзил её, разрушив границы между личностями, между телами, и энергия падения, как в начале прыжка с парашютом, перешла в энергию блаженства, а в ней снова появилась сила, но уже соразмерная и согласная с его силой, и они замерли, потом опять перекатывались и опять замирали, но всё это как-то, не приходя в себя.
А когда пришли...
Потом это было смешно. Оба мокрые от болотной воды и, как в маскировке - в налипшем мху. Он был только в нижней рубахе и почему-то в сапогах. Она оказалась в одной юбке, всё остальное разбросано, свисает с поваленных деревьев. Два муравейника вряд ли теперь подлежали ремонту. Совсем рядом дымится воронка, ранее не замеченная. Он подумал, что кто-то на дне её костерок палит и всё, поди, видел, гад.
Они одевались, не глядя друг на друга. Однако он как-то разглядел её грудки, упруго дрожащие, как опята, с острыми тёмными навершиями... Она пятилась, сжимала ворот, без пуговиц совсем... Под сапогами чавкало.
- Меня Тихон зовут, - нарушил он молчание, - а тебя?
- Я - Ольга.
- Олечка... Оленька... ты приходи... прости... что на меня нашло...
- Сам приходи. Я в штабе, - она уже бежала, неловко выкидывая ноги в стороны, спотыкалась, оглядывалась.
Тихон попытался закурить. Кисет промок. Думал о трибунале. Расстрел, пожалуй, он не заслужил, а в штрафбате тоже солдаты... Вот на Пятачке весной уцелел, а тут... Как говорится, кто на Невском Пятачке не погиб, тот второй раз родился. Зачем он нужен, такой второй раз... А она-то что? Тихон до сих пор никогда не брал женщину силой. Силой - это ведь сознавая, что неприятен, противен... А он сознавал? Был он противен? Беда, что он совсем ничего не сознавал. Как зверь. Так вот оно какое - изнасилование. Особо тяжкое преступление... А может, не насилие, а просто настойчивость? - ухватился он за спасительную мысль.
Тихон сидел на какой-то вывороченной коряге, рядом с развороченным муравейником, в котором царила безмолвная паника. Солдат смутно ощущал наличие чьей-то непреодолимой воли там, в разверстых глубинах. Вот и белые коконы, поднимаемые над всей суматохой, попав на свет, вначале беспорядочно мечутся, но чуть дальше уже обретают какое-то общее направление... Вот уже выстраиваются клином, его остриё продолжается ровным трассером, устремлённым в направлении, известном только носителю Верховной Воли, но, явно, в будущее. Колонна насекомых, состоящая не только из носильщиков коконов, но и из прикрытия, и из разведчиков, и, наверное, из командиров разных уровней, целеустремлённо двигалась по безвестной коряге, пересекала носок солдатского сапога и бесстрашно гибла, не останавливаясь и не сворачивая. Тихон задумчиво постукивал по коряге кольцами ножниц, меланхолично взбивая месиво из коконов и взрослых тел. Уцелевшие чуткими жвалами бережно выхватывали коконы из жвал уже расплющенных соратников, чтобы тут же самим расплющиться или проскочить между тактами гибельного ритма, продолжая движение в будущее, не сворачивая, повинуясь Верховной Воле... Колонна даже не подозревала, что состоит из личностей.
Тихон, осознав свою роль, с досадой отдёрнул ножницы, машинально стряхнул с коряги следы своего злодейства, увеличив при этом урон, которого колонна даже не заметила. Вернувшись к своим думам, он подвёл извечный солдатский итог, мол, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Итог же по опятам внушал уважение: он их всё-таки насобирал столько, что сидор насилу затянул. И, места? не узнавая - сплошной бурелом, пошёл на запах в сторону кухни, сомнамбулически обходя дымящиеся воронки.
* * *
- Дуров! Живой!
- Пока ещё, - не сразу отозвался задумчивый грибник, - вот опята, тут на взвод хватит. А чё мне не быть живу?
- Ты иди до командиру, перекличка была... не только тебя не досчитались.
Сержант Чёрный тоже радостно удивился:
- Надо же, живой. А мы уж думали... И чё это бомбовозы тут решили разгрузиться? До города ещё 20 вёрст... Бомбёжку устроили. А у нас семь человек потери.
- Какие потери? Какая бомбёжка? Я за опятами ходил.
- Эй, Тихон! Ты не контужен? Или ранен? Смотри, кровь. Сам дойдёшь до медсанбата?
Санитары подходили и уходили с носилками. Кто-то стонал, кто-то матерился. "Когда-то и я прокачусь на такой паре", - подумал Тихон и вдруг понял, что? за потери, что? за дымящиеся воронки...
- Сам дойду, - пробормотал он.
Ольга тоже была в медпункте. Он подошёл к ней виноватый, пристыженный.
- Что делать будешь? Заявишь? Не знаю, что на меня нашло... прости, если можешь... Как сама-то? Кости целы?
- Только что кости, - усмехнулась она, - я, конечно, не думала, что бы так... в первый раз... и так. На то война. Да ты не бойся... не думай, я зла не держу. Чудно?... такой грохот, наверное, был, а я и не слышала ничего. Знаешь, как я бомбёжек боюсь! И в городе боялась, хоть и дежурила на чердаках... Я всё, бывало, думала, убьют - а я невинна. И ещё думала, я же комсомолка, значит, в ад попаду, а там - все блудницы. Стыдно будет! Тиша, мы бережёные, да? А ты? Ты слышал и не думал, что... Ах, это не важно. Ты, вот что. Ты забудь, не думай обо мне... забудь. Я не должна понести. Забудь, ладно?
- Не знаю. А чё, забудь? Я мало, что помню... или совсем не помню...
- А я усы помню. Ох, и колючий вы, солдат!
- А ещё помню... - Тихон совсем засмущался, - смешно, но почему-то сон вспоминался... или уже потом... снилось недавно. Будто в парке я, в сумерках, с девушкой... чуть ли не с тобой. Правда, как ты. И мы стоим на краю парка... там не забор, а сетка... И к ней липнут листья, странные такие, серые, мокрые, что ли... и столбы света падают иногда, как от прожектора...
- И листья в них серебром вспыхивают?
- Ты тоже видела. Мы танцевали. Видела же? - требовательно-умоляюще спросил он.
- Как я могла видеть... - она поёжилась, зябко обхватила свои плечи, беспокойно оглянулась. - Ты всем так говоришь, наверное... Я не помню. Не хочу помнить... А комдив меня увидел, аж побелел, что, говорит, детка, контузило тебя? Сам сюда привёл, фельдшеру наказал... он такой смешной, хоть и герой...
- У тебя кровь.
- Кровь? Не видно же, юбка длинная... подшить не успела.
- Нет, не там, вот, - он тронул её плечо.
- Ой, больно, - вскрикнула она, побледнела, и он еле успел её подхватить.
Петросян, начальник политотдела дивизии, зашёл в палатку медпункта под вечер, когда все раненые были уже перештопаны и перевязаны. Он всегда спрашивал, не кричал ли кто чего лишнего в забытье. Не было ли самострела под шумок, или ещё каких странностей. Доктор, как всегда отнекивался, отшучивался, в пределах разумного, конечно. Устало улыбаясь, доложил:
- Такая странность, товарищ старший батальонный комиссар: у этого ратника, - он указал на спящего в углу на нарах Тихона, - рваная рана на левом плече, а гимнастёрка цела. И у Олечки Лариной из правого плеча осколок извлекли, а гимнастёрка тоже, как новенькая, только пуговицы с мясом вырваны.
- Товарищ военврач, прекратите ёрничать, да? - комиссар чуть ли не завизжал, а ведь славился своей корректностью. Хирург примолк на секунду и растерянно пробормотал:
- Слушаюсь, товарищ старший батальонный комиссар! Да вот, сами посмотрите, - он позвал санитарку, - золотце, принеси гимнастёрку.
- Ларину отправить в госпиталь, - приказал Петросян, изучая пятно крови на действительно целой гимнастёрке.
- Всех тяжелораненых отправили...
Комиссар уже не слушал. Он извлёк из чужого кармана чужое письмо и занялся своим основным делом - изучением образа мысли попавшего в поле зрения субъекта.
* * *
Прошло несколько недель.
Приказ Ставки сводился к одному: плацдарм вернуть! Приказ есть закон, который должен быть выполнен, любил повторять своим ратникам командир дивизии. И они его выполнили.
70-я ордена Ленина стрелковая дивизия под командованием полковника Краснова в конце сентября 1942 года в ходе Синявинской наступательной операции ценой героических усилий и потери до двух третей личного состава зацепилась за плацдарм, подмяла его под себя, вернула...
За две недели боёв на плацдарме не побывали разве что зенитчики и хирурги. Побывавшие и не погибшие, порадоваться не успевали - надо было возвращаться. Людей не хватало. Средняя продолжительность жизни на Пятачке составляла 52 часа. Комдив лично бывал там не раз, но в сумме срок пребывания не превысил этого времени, поэтому его неуязвимость в разряд чудес не попадала. Хотя... 52 часа - это для тех, кто до Пятачка добрался. Впереди - беда, справа-слева - беда, а позади - вода. И едва ли не большинство гибло на переправе. При встрече знакомых самой обычной фразой было: "А говорили, ты погиб!"
Ларина, отлежав в госпитале две-три недели после ранения, тоже геройски воевала на передовой. И связисткой, и санитаркой. Косу пришлось обрезать. Однажды, сопровождая в лодке раненых, при свете сигнальной ракеты она разглядела Тихона. Его лодка шла навстречу, туда, откуда большинство не возвращалось. Он был уже без чуба, стриженый "под ноль", а чёрные усы растопырились по исхудавшим скулам как-то совсем уж свирепо. Больше она его не видела. А он её и не заметил... не услышал...
Но прорвать блокаду и на этот раз не удалось. Весь "Пятачок" - полтораста гектаров, вобрав в себя сотни тонн свинца, осколочного металла и тысячи тел, не увеличился, не разбух, был гол, как бритая голова, оставаясь почти символом. Но прикованные к Невскому Пятачку вражеские дивизии так и не смогли начать затеваемый штурм Ленинграда. За боевые заслуги 70-я дивизия 16 октября была преобразована в 45-ю гвардейскую.
Обкромсанная дивизия тайно убралась на правый берег зализывать раны, оставив на плацдарме, как залог, как защемлённую капканом когтистую лапу, сводную роту добровольцев. Добровольцы, будто исполняя таинственный обряд предварительного погребения, растворились в невообразимом лабиринте нор и траншей. Под надкушенным фашистским боком снова завёлся кусачий и неистребимый муравейник...
А на правом берегу начиналась подготовка к новому наступлению.
* * *
- Усы гусара украшают, усы гусару вид дают...
Васька давился от смеха над своей же любимой шуткой, тряс головёнкой, и его, не вмещающийся в пилотку тёмный косой чуб, метался с глаза на глаз.
За чуб его усатый Тихон и схватил, нагнул головёнку к самым своим сапогам, спросил-продолжил:
- А чубом лестницы метут? Да?
- Пусти, дурак!
- Метут? Ну!
- Да... - Тихон, дёрнув ещё раз, отпустил.
- Дурак! - Васька замахнулся, - ща как...
- Отставить, - вмешался сержант Чёрный, - рядовой Шмелёв, оправиться!
Васька наклонился за свалившейся пилоткой.
- Гвардии красноармеец Дуров, - сержант помедлил, глядя на Тихона, и неожиданно даже для себя скомандовал, - сбрить усы!
- Сейчас, товарищ сержант?
- Рразговорчики! Смирна! Вечером. Об исполнении доложить. Повторите.
- Есть сбрить усы вечером.
- И хватит прохлаждаться, - не на шутку завёлся сержант.
Чёрный был из морской пехоты, но к нему, что б не путаться во флотских званиях, обращались, как к сержанту, что в смешанных войсках допускалось. Из-за морской педантичности он был излишне строг к сухопутным. Вот и сейчас, личный состав только разогнулся от тяжёлой работы - ремонта ходовой танка. Бойцы даже кисетов ещё не развязали, а он уже покрикивает, хотя всё идёт чин-чинарём. Танк стоял в глубокой траншее, сверху его укрывала надёжная маскировка. Чему за войну научились, так это зарываться, как можно глубже, научились жить и работать в норах, землянках, траншеях, окопах... Даже дороги, даже реки скрывались в ходах молчаливых траншей, чтобы обеспечить скрытное продвижение людей, машин, лодок до самой Невы, открытой уже всем смертям.
- Ты что, принёс? - обратился сержант к Шмелёву.
- Я-то принёс. На складе сказали - срочно! Чёрному, мол, ждать некогда. Вижу теперь, как некогда. Если у кого руки чешутся...
- Ладно, давай... ты тоже... шутник.
Васька вынул из промасленного сидора два трака и пяток соединительных пальцев. Дуров их молча взял, пошёл, было, к разутому танку, но повернулся к сержанту:
- Траки, не плохо, конечно... а пальцев и так хватает. Нам бы муфты, шестерни ведущие, ведомые... Перекурить бы, а, товарищ сержант?
- Ладно. Если угощаешь.
Все знали, какой ядрёный у Тихона табак. Васька шумно сглотнул.
- Это можно, - усач достал кисет, протянул его сначала Шмелёву, - ну.
Васька обиженно взял щепотку, мизинец оттопыривая. А Тихону протянул два листочка настоящей папиросной бумаги.
- На вот... с твоим горлодёром вдвое скручивать надо.
Остальные шуршали аккуратно нарванными газетными листочками. Закурили.
- Ты смотри, чего куришь-то, - укоризненно сказал сержант одному из бойцов.
- А чё?
- Чё... дай-ка. Это ж про нас. Не видишь, что ли? Сегодняшняя. Приказ товарища Сталина... всё изорвал... - он, дальнозоркий, стал читать с почти вытянутой руки: - за героические заслуги... возвращение плацдарма "Невский Пятачок"... присвоить... о?рдена Ленина... стрелковой дивизии звание гвардейской... - читал он, сложив два листочка вместе. - Нет, чтоб в деревню свою отослать, так он - на курево. Эх, несознательный. Хорошо ещё, особист не видит, - добавил командир, покосившись на Ваську.
Тот заметил.
- На складе каптёрщики работают, а особисты туда только за спиртом приходят.
- Смотри, с такими разговорами, как бы за тобой не пришли. Ты не со всеми-то болтай.
- А я чё, со всеми? Знаем, сами с усами.
- С чубами, - хохотнул кто-то.
Все засмеялись.
- Да ну вас, - окончательно обиделся Васька и, зыркнув на Тихона, буркнул, - побриться не забудь.
Хоть чем-то отомстил Дурову. Сделал три последних жадных затяжки, закашлялся. Но не от дыма, а стал показывать пальцем.
Все оглянулись. К ним строевым почти шагом приближался какой-то образцовый солдатик. Всё на нём было новенькое, топорщилось, хрустело, поскрипывало. А через плечо - офицерская планшетка, тоже новенькая, блестящая. Подойдя, он звонко, с удовольствием отчеканил:
- Разрешите обратиться, товарищ гвардии сержант!
На правой стороне груди у него сиял не хуже ордена ещё не виданный здесь гвардейский значок. И румяная его физиономия сияла тоже. Только под носом темнела полоска тонкой щетинки. Она-то, не ахти как заметная, почему-то и привлекла внимание сержанта. И он строго спросил:
- Почему небриты?
- Никак нет, товарищ гвардии сержант! Это усы!
Все так и покатились. Солдатик покраснел, стал совсем, как игрушечный.
- Напрасно смеётесь, - беспомощно оглянулся он на выглядевших оборванцами чумазых сапёров, - у меня... у меня приказ... - он расстегнул планшетку, - вот... - и пискнул отчаянно: - из штаба!
Чёрная полоска на алом личике выглядела фальшиво. Смех только усилился. Сержант принял пакет.
- Тут написано: командиру роты.
- Пакет не запечатан, товарищ гвардии сержант, можете читать.
Сержант достал приказ, быстро прочитал. Посмотрел на фельдъегеря... гвардии фельдъегеря, что ли, теперь говорить? Ещё раз прочитал и... засмеялся. Сначала нервно, а потом... вообще зашёлся.
Бойцы недоумённо переглядывались, вставали, одёргивали гимнастёрки, растерянно застёгивались... Постепенно и их одолел смех, всех, кроме, конечно, гонца.
- Отставить! - наконец строго приказал сержант, но его тут же снова скрутило. - Отставить, - собрался с трудом, - Смирно! Слушайте приказ, - голос опять предательски дрогнул, но он справился и, наконец, прочитал.
Частям 45 Гвардейской
Ордена Ленина стрелковой дивизии
17.10.42 г. Вирки-Пасека
Приказом Народного Комиссара обороны тов. Сталина от 16 октября 1942 года дивизии присвоено звание Гвардии.
В связи с присвоением нашей дивизии высокого звания Гвардейцев и соблюдая традиции русской гвардии
П Р И К А З Ы В А Ю
с сего числа всему личному составу дивизии отпустить гвардейские усы.
Командир 45 гвардейской
ордена Ленина стрелковой дивизии
гвардии полковник
Краснов.
Начальник штаба 45 гвардейской
ордена Ленина стрелковой дивизии
гвардии подполковник
Ленский.
Во всё время чтения приказа гонец из штаба стоял навытяжку, картинно приложив руку к пилотке. Он был так увлечён своей миссией, что даже не сразу очнулся от очередного приступа смеха бойцов. Солдатик с сожалением опустил руку, украдкой коснувшись уголка глаза.
- Так мне бриться вечером? - спросил Дуров на полном серьёзе.
- Чтоб вечером танк был готов. Как с завода! Повторить!
- Так точно! Как с завода вечером!
- То есть - по маленькой? - хихикнул Васька, - мы, когда с завода шли, всегда по маленькой пропускали.
- Хватит балаболить, - вдруг с нешуточным раздражением сказал Тихон, который за всё время даже не улыбнулся, - лучше помоги мне сегодня ночью.
- Оно тебе надо, - сразу поскучнел Васька, - больше всех, что ли надо? Так и думал, что не уймёшься.
- Ладно, не ной... Товарищ сержант... гвардии, - почти шёпотом обратился Тихон к Чёрному, - не сделаем мы танк ни вечером, ни...
- Разговорчики! - грубо оборвал его сержант, - это приказ. А приказ - это закон, который должен быть выполнен. И что б я...
- Брось, сержант, сам же знаешь, без муфты танк не оживёт. А муфта есть. На том берегу. У самой Арбузовки тридцатьчетвёрка стоит, знаешь. За обе муфты не ручаюсь, но ту, что с нашей стороны, снять можно. Мы с Васькой... гвардии... он согласен... сегодня ночью. Приказывайте... чтоб, значит, закон был.
* * *
А за день до этого...
Немного в стороне от деревни, на пасеке, в просторном и высоком доме пасечника располагался штаб дивизии. В самой большой комнате, служившей теперь комдиву кабинетом и спальней, сидели он сам и его начальник штаба с романтической фамилией Ленский.
Облицованная бело-голубым кафелем печь была холодна. Она медлительна и требует немало дров, а комдив не так уж часто здесь ночует и ему нужна печь порасторопней. Вот и пристроили к ней грубую буржуйку. Жестяная печь подмигивала через многочисленные щели весёлым трескучим пламенем, но всё-таки отдавала предпочтение дыму в ущерб теплу. Серый рассвет высветил ещё не все углы, и по ним шарили оранжевые отблески огня, заглядывая даже за занавеску, в нишу, где покоилось бывшее супружеское ложе. Впрочем, пуховая перина стыдливо прикрывалась простым солдатским одеялом.
- Поздравляю вас, гвардии подполковник, - плотный, бритый наголо Краснов пожал руку стройному светловолосому Ленскому, - вы снова гвардеец!
- Так точно, товарищ гвардии полковник. Уже в третий раз.
Краснов и Ленский только что прочли телефонограмму из Ставки. В ней сообщалось, что Главковерх присвоил их дивизии звание гвардейской.
- Гвардеец! - позвал полковник.
В дверях возникла ладная фигура ординарца.
- Уже знаешь?
- Так точно, - не стал тот скрывать, - от телефонис...та.
- Да уж, Ларину ты не пропустишь. И нам... пропустить организуй-ка.
"Организуй", означало, не больше, чем постелить чистую скатерть. Закуски всё равно не было, а выпивка, она, если есть, то с собой, во фляжке. В сейфе, правда, нашлись три корочки хлеба и обломок шоколада. В сейф еду прятали от крыс, бесчинствующих в подвале. Пашка-ординарец, "организовал" в момент, стыдясь, что давно не баловал командиров вкусненьким, не уставным. Не то чтобы солдатская смекалка отказала - время такое настало. А в Ленинграде каково! Как наслушаешься эвакуированных, как представишь - кусок в горло не лезет. Совесть не пускает... Но и не так плох Пашка - всё-таки выставил на стол пару кило мёда. Даром что ли на пасеке топтаться!
Ленский уже доставал из резного буфета зеленоватые старинные стопки с двуглавыми орлами. Протирал, нежно дыша на них, глядел сквозь выпуклость стекла, ловя в фокус благородно поблескивающую Золотую Звезду на груди полковника. Недавно полученную.
Друзья позволили себе пропустить по паре стопок доброго грузинского коньяка. Закурили. Обоим было по 45. Оба были гвардейцами ещё в Первую мировую. А Ленский, тот ещё и в Красной гвардии саблей помахал. Оба же были в начале войны освобождены из мест заключения и направлены в действующую армию, чтобы... отступать, отступать... вырываться из окружения... пока, наконец, не остановились на этом последнем рубеже.
В Политотделе армии допустили оплошку, и сразу два "бывших" оказались во главе дивизии... Они прошлое своё не то что не афишировали, но насколько могли, скрывали. Друг друга же опознали сразу, с первого взгляда - по тому же взгляду, по выправке, не вытравленной даже лагерными мытарствами. Подружились. Коротко сошлись, как говорили во времена ещё той гвардии.
- Я всё думаю к начальнику Политотдела армии обратиться... - сказал полковник, - Знаешь, Гриша, так иногда не хватает пастырского слова...
- От него дождёшься...
- Да я не об этом... не о нём... - Полковник вздохнул, рассуждая, - вот отменяют политическое управление в войсках. Оно, конечно, правильно. В армии должно быть единоначалие. Споры с политруководством только мешают. Но воспитательная работа... Мы, помню, с полковым батюшкой частенько беседы вели. Не то что душеспасительные, скорее философские... богословские. О душе, о вечном... о выборе...
- А молебны! - оживился Ленский, - молебны перед битвой! Когда и солдат-новобранец, и бывалые ратники, и седой генерал...
- Да, слёзы, бывало... - Краснов даже отвернулся... справился, - вот я как раз об этом. Ты меня понял. Сейчас, слышал, церкви открываются? Гражданским молиться разрешили. Отмолили... чем страшна молитва партийцу? Раз уж возрождать традиции, то в первую очередь религиозные и воинские. Представляешь себя в эполетах?
- Ну, в эполетах, не в эполетах, - усмехнулся подполковник, - а в погонах - вполне. Поговаривают, поговаривают...
Друзья смотрели друг на друга мечтательно улыбаясь. Под полом клацнуло что-то.
- Крысы, - сказал полковник.
- Да, они всё тучнеют... топают. Средь бела дня уже разгуливают. Что они жрут?
- А Бог... - полковник опять вернулся к лирике, - Его ли большевики отменили? Или только Имя Его? Но Имя не раз уже меняли и не только у нас. А Партия - это что, по-твоему? Это ли не Высшая Воля? Не что иное, как она и развернула разбредавшийся народ навстречу врагу. И в Гражданскую... И созидание Нового Мира... Царства Божия на земле...
- Тебе это не урки разъяснили? - опять усмехнулся Ленский, но поспешил смягчить вопрос - шучу, шучу, полковник. Звучит всё это слишком романтично... Хотя я и сам на нарах о том же подумывал, заточку правя. Конечно, урке это не объяснишь. Но ведь и ветру тоже ничего не объяснишь. Но надо его учитывать, а то и использовать. Он - воля Божия.
- А там и Помазанник, а? - Краснов за это тут же налил ещё по одной. - Почему бы и нет? Всё самое страшное уже позади. Мы сплотились вокруг него. Старое поминать не будем. Незачем. Да и мало ли каждый из нас...
- И возродится Россия.
- Православная и самодержавная.
- Пусть даже через Советы... Чем не Учредительное Собрание? Уже всё учредили! Чем не Собор! Россия искупила.
- Да... после молебна, всем полком... всей дивизией: "Боже, царя храни"...
- Тише ты, бывший! Пашка, хоть и хороший парень, но... этих блатных в законе полно... учитывать надо силу ветра, сам говоришь.
Примолкли, как мальчишки не в меру расшалившиеся. Выпили молча, как бы ни за что.
- Неплох коньячок... И ведь смотри: традиции, они во всём. Не утратили же рецепт коньяка... а флот... а пенька... марши.
Ленский засвистел "По долинам и по взгорьям". Краснов машинально вскинул руку, снова страхуясь, да опомнился - это ж давно красноармейская песня. Посмеялся, устыдившись, сам над собой - вот ведь укатали Сивку крутые горки! Спросил, подмигнув:
- А помнишь, что гвардейца отличало?
- Выправка!
- Натурально. А ещё?
- Лихость. Храбрость?
- Всенепременно. А внешне?
- Рост? Не всегда... что же?
- Усы! Про усы забыл!?
- О! Гвардейские усы! Как же!
- У меня... - Краснов даже глаза закатил, - такие были... и курсистки... и модистки... аж повизгивали! Это не ваши с Петросяном пёрышки, - Краснов приставил два пальца под нос, - это ж были усы! Да с подусниками! Да закрученные! Да нафабренные!
Пристыженный Ленский подбежал к зеркальцу над умывальником.
- Да, позор! А я, признаться, привык.
- Вот так надо! Нафабрить!
Полковник взял мел и дорисовал белобрысому Ленскому лихие завитки под носом. Ленский проведя по трубе буржуйки пальцем, тоже сделал и лысому полковнику, приговаривая:
- Гвардии усач, гвардии усач...
- Гвардеец! - уважительно рявкнул Краснов, глядясь в зеркало.
На это слово моментально отозвался из-за двери уже приученный ординарец:
- Слушаю, товарищ полковник!