Аннотация: З5-летию со дня трагической гибели русского поэта Н. Рубцова посвящается.
Пролог.
"Встать суд идет!" - В практически пустом, плохо отапливаемом зале, стояла мертвецкая тишина, изредка прерываемая всхлипами старой женщины с шалею на плечах, да покашливанием импозантного мужчины с посеребренными висками, как поговаривали за дверью, мужа подсудимой.
"...Рассмотрев, 7 апреля 1971 года в закрытом судебном заседании дело по обвинению Грановской Людмилы Александровны, 1938 года рождения, уроженки города Ленинграда, русской, беспартийной, не судимой, образование высшее, в момент преступления нигде не работавшей, имеющей ребенка в возрасте пяти лет, проживавшей в Вологде... в преступлении, предусмотренном статьей 103 УК РСФСР, народный суд установил, что 19 января 1971 года в 4 часа утра в квартире 66 дома номер 3 по улице Яшина подсудимая Грановская Л. А. совершила убийство Рубцова Николая Михайловича, путем удушения последнего".
За деревянной перегородкой с вооруженными милиционерами по краям - крупная, довольно высокая женщина, зачесанные назад рыжеватые волосы, черный жакет, юбка.... Стоит прямо, не отрываясь взглядом полных слез, смотрит на первый ряд, где сухенькая старушка, поддерживаемая лобастым стариком, прячет лицо в ладонях и сдерживает стенания и рыдания под укоризненным взглядом судебных заседателей.
Женщина не слышит приговор, набатом в мозгу бьют стихи собственного сочинения:
"Пусть отмечен был гибельным роком
каждый шаг твой навстречу мне,
по весне затуманенным оком
я найду их в густой синеве.
Дрогнет сердце от криков гортанных
и жестокой судьбе вопреки
я поверю упорно и странно
в нашу встречу у вешней реки.
Будто там, в холодке ледохода,
ты меня с нетерпением ждешь.
И рванусь я, не ведая брода,
Слыша в теле счастливую дрожь.
Будто не было скорбно погасших
горьких дней, приносящих боль,
не терзал тебя мутный и страшный,
затмевающий мозг алкоголь.
Будто не было гиблых рассветов,
не сулящих во веки добра.
Помню я только красное лето
и в закатном огне вечера."
Глава первая. Ночь.
Свинцовое небо, цеплялось за клотик на мачте и сочилось холодным дождем. Эсминец, прижатый к пирсу, толстыми пеньковыми канатами сливался матовой краской серых тонов с серостью ночи. А вот день был на славу, и дальномерщик артиллеристской боевой части, старший матрос Николай Рубцов, с заведенным под него беседочным узлом, докрашивал у самой воды борт корабля и горланил стихи:
"Вдруг вода загрохочет
У бортов кораблей,
Забурлит, заклокочет,
Как в кипящем котле.
И под шум стоголосый,
Пробуждаясь, опять
Будут жены матросов
Свет в домах зажигать".
Будет снова тревожен
Их полночный уют,
И взволнованно тоже
Дети к окнам прильнут.
Знать, поэтому шквалам,
Нагоняющим жуть,
К заметеленным скалам
Кораблям не свернуть.
Под ногами играло солнце веселыми бликами на воде. Чайки мелодично покачивались на стреже волн североморской бухты и, словно прилежные ученицы, внимали поэтичным строкам.
К вечеру стало непогодиться. Ласковый днем ветер, стал агрессивным и порывистым, сменяя стрежь на белые барашки взгорбленных валов.
Старший матрос Рубцов нес "собачью вахту" (с 02.00 до 6.00) дневальным по кубрику. Кубрик был расположен в трюме в районе кормовых шпилей. Вахта называлась собачей, потому что в 6.00 боцманская дудка залихватски сыграет подъем, и начнется новый день, но только вот дневальному практически не спавшему ночь, придется наравне со всеми поддерживать повседневную организацию на корабле. Но Николай не жалел об этом, потому что эти четыре часа были наедине с творчеством, и никто не мешал. Открыв ученическую тетрадку, он вносил в нее под синий свет плафона ночного освещения новые строчки стихов:
"Свет луны ночами тонок,
Берег светел по ночам,
Море тихо, как котенок,
Все скребется о причал.."
Вдруг по системе вентиляции пробежала огромная крыса и, едва дневальный успел запустить в нее прогаром (обувь матросов - зам. автора) чьим-то из всхрапывающих матросов, как она тут же прыгнула Вальке Сафонову, другу Рубцова, прямо на грудь.
Байковое одеяло всколыхнулось, сначала показались погон капитана третьего ранга, затем плечо и совсем неожиданно скуластое лицо отца. Отец спрыгнул с подвесной на цепях коечки и поманил дневального к себе пальцем: "За мной старший матрос Рубцов, не надо было селиться в 66 - ом кубрике!" И сделал шаг к металлической двери, опустив кремальеру вниз. Дверь мягко открылась, за ней стоял белесый туман, а водонепроницаемая резина была покрыта морозным инеем. Удивлению матроса не было предела. Во - первых, отец, которого он практически и не знал - моряк. Во - вторых их кубрик номер 36, а не 66?! Но больше удивил мороз, ведь за бортом лето, пусть полярное, но лето! В голове неожиданно побежали строчки новых стихов: "Я умру в крещенские морозы"...... Николай сделал шаг к отцу, растворившемуся в морозном дверном проеме, и проснулся.
Вьюга, похоже, пронеслась над Вологдой, оставив заметенными улицы, да вскрытые форточки темных окон спящего города. Ей на смену пришел окрепший в лесах мороз. Он набрасывался на окна, расписывая их вмиг сказочными узорами, и вторгался в квартиры, выгоняя жильцов из уютных кроватей и диванов навстречу непрошеному гостю.
В однокомнатной квартире по улице Яшина - 66 в отличие от других не спешили лезть на подоконник. Рубцов смотрел на мечущейся огонь лампадки под иконами, выставленными на приставном столике, и пытался вспомнить сон.
"Отец, как оказалось, по прошествию стольких лет, был майором, когда мы его считали без вести пропавшим на фронте. Он, на освобожденной от немцев территории, завел новую семью, поэтому и не давал о себе весточки. Нам с братом за его любовь детдом, а матери могилу! Сволочь."
Вдруг за грудиной сильно сжало, Николай стал осторожно перебираться через крупное тело возлюбленной, но нечаянно зацепил ее роскошные волосы - вчерашняя пьянка давала о себе знать.
- Боже, ты мой! Когда, угомонишься, пьянь! Форточку закрой, всю квартиру выстудил! - Понеслось из-под одеяла.
- Извини, мне плохо, - Рубцов, начал шарить по полу в поисках недопитой бутылки.
- Сука, вот уж напасть! - Она резко поднялась, обнажая крупные дыни грудей. Он оказался на полу, в рваной майке, семейных трусах - маленький и жалкий.
Початая на половину бутылка спирта стояла у кровати. Рубцов взял ее и шаткой походкой поплелся в ванную комнату, заваленную грязным бельем. Стряхнув в ржавую раковину зубные щетки, плеснул спирта на два пальца в стакан и столько же холодной воды. Жидкость приняла цвет разбавленного молока, но вскоре стала снова прозрачной . "За его величество шило", - Николай усмехнулся и опрокинул содержимое в сдавленное сушняком горло.
- Дорогая, представляешь, как только употребляю спирт, так вспоминаю службу, а потом рыбацкую братву. Да и сон, хотел тебе рассказать, тоже про флот и про отца, который позвал меня к себе, - он прильнул небритой щекой сзади к ее спине. Людмила пыталась закрыть задвижки приоткрытого окна.
- Ты мой бедный, несчастный пиет, - она повернулась к Рубцову, и сверху поцеловала его в макушку.
- Вот поженимся, бросишь пить и проживем вместе до ста лет. Николай, ты понимаешь, что принадлежишь не только мне, но и советскому народу, и что твои загулы опасны чрезвычайно. "В России поэт - ведь больше чем поэт". Шептала и гладила поредевшие волосы с крупными залысинами на высоком лбу.
- Люда, хочешь выпить? - Он протянул пива, оставшегося после застолья. Она залихватски запрокинула голову и почти в три глотка опорожнила бутылку.
- Пойдем спать, сегодня Крещение, и, по всей видимости, по столь значимому случаю Кулькин пригласил нас в ресторан отобедать.
- У него книжка сдана в набор. - Захмелевший "на старые дрожжи" Рубцов стоял посреди комнаты и бормотал: "Эдуард Кулькин бездарь, если бы его послушал Серега Есенин, он набил бы рожу Эдику".
- Люся, ты веришь в переселение душ?!
- К чему ты об этом? Мы вроде провославные, а не индусы...
- А к тому, что душа Есенина живет во мне. Ты знаешь, что такое душа? Как говорил великий Сенека: "Душа - это бог, нашедший приют в теле человека". Есенин Бог поэзии, значит теперь Бог его Величество Николай Рубцов!
- Его величество, идите ко мне, - она, вожделенно улыбаясь, обнажила красивое бедро.
Рубцов, глотнув вина из пузатого графина на грязном столе, влез на венский стул и начал громко декламировать:
"Слухи были глупы и резки:
Кто такой, мол, Есенин Серега,
Сам суди: удавился с тоски
Потому, что он пьянствовал много.
Да, недолго глядел он на Русь
Голубыми глазами поэта.
Но была ли кабацкая грусть?
Грусть, конечно, была... Да не эта!
Версты все потрясенной земли,
Все земные святыни и узы
Словно б нервной системой вошли
В своенравность есенинской музы!
Это муза не прошлого дня.
С ней люблю, негодую и плачу
Много значит она для меня,
Если сам я хоть что-нибудь значу."
Его голос срывался в нервном, почти истеричном крике. По всем батареям сразу заколотили соседи. Людмила весело хохотала: "Серый карлик, покровитель полигимнии (муза лирической поэзии)", лучше спать Рублев - Есенин!"
Глава вторая. День.
Мороз крепчал, но и ему не под силу было распустить до конца паутину узоров и закрыть ими витраж ресторана. В первую очередь морозный воздух набрасывался на трещинки и вокруг них рисовал снежинки и лохматые лапы - там, где эти трещины были больше, от чего огромное стекло казалось ляписным.
Рубцов маялся с похмелья и скучал, с грустью рассматривая через проливы нарисованных на стекле сказочных островов, снующих по площади людей, облаченных в шубы и тулупы. Язвенник Эдуард Кулькин не спешил наливать по - второй и, бросая с высоты своего роста взгляды в декольте вечернего платья Людмилы Грановской - сожительницы знаменитого поэта, рассуждал о творчестве другого поэта: "Представляете, в Москве недавно встречался с Юрием Кузнецовым. Он пригласил меня в гости и показал новые работы". - Вот, например, у Юры сказ о добром молодце приобретает глубокий философский смысл. Его герой спорит со скалой, стоящей на его пути, несмотря на то, что предупрежден о верной гибели:
"Мать-Вселенную поверну вверх дном,
А потом засну богатырским сном". - Здорово! Правда?!
Людмила, налегая на салат "Весенний", понимала, что Рубцов весь измучен и нудным разговором, и похмельем, поэтому и предложила тост за настоящих и талантливых мужчин. Выпили каждый своего: он водки, она вина . Кулькни слегка пригубил и продолжил: "Настоящим приговором экспериментам XX столетия звучит "Атомная сказка". - Как вы считаете, Николай Михайлович?
Рубцову хотелось сказать, что это полная херня, но промолчал.
Поняв по-своему отсутствие ответа, как абсолютное не знание темы, пьющим поэтом, как говорится "не просыхая" с Нового года, Кулькин затараторил в своей манере скороговоркой: "В коротком стихотворении говорится о том, как Иванушка запустил стрелу в поисках счастья, "пошел в направлении полета" и нашел царевну-лягушку. Но в отличие от известного сказочного героя кузнецовский Иванушка - прагматик и аналитик. Он ставит опыт: вскрывает лягушку и пускает электрический ток". - Представляете?! - Эдуард хлопал себя по карманам в поисках записной книжки. Наконец нашел и начал читать, зачем-то подвывая:
"В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака"......
- Через таких мастеров как Юрий Кузнецов наша поэзия выходит на новые рубежи духовной работы человека над самим собой. За Кузнецова и его нового друга поэта Кулькина! - Рубцов налил всем по фужеру, себе конечно водки. Осушив его до дна, он извинился и вышел из-за стола. Когда вернулся, в зале играла музыка. Эдуард Кулькин, бережно поддерживая Людмилу за талию, красиво вальсировал. Они танцевали в практически пустом зале, что придавало танцу особую интимность, тем более что Кулькин особо этикета и не придерживался, глубоко зашагивая в глубокую прорезь вечернего платья, от чего ее красивые ноги обнажались практически до кромки капронового чулка. Жгучий прилив ревности обжег сердце Рубцова. Он развернулся и, чуть было, не опрокинув поднос у официанта, вылетел в холл ресторана. Николай курил, папиросу за папиросой и ждал, что женщина, которая обещала на будущей неделе подать заявление в Загс, озабоченная его долгими отсутствием, пойдет искать, бросив этого бездаря и нахалюгу. Но, увы, этого не произошло. Прежде чем, направиться в раздевалку, Николай заглянул в зал. Кулькин рассказывал, что-то веселое. Людмила смеялась, волосы отдающие бронзой спадали прядями на слегка бледное лицо. Литровый графин с вином был наполовину пуст, его мощная ладонь лежала на ее бедре.
А мороз все крепчал. Нахлобучив посильнее ушанку и подняв каракулевой воротник, Рубцов двинул напрямик через площадь к стоянке такси. Народ согревался, кто как мог: молодежь прыгала на одной ноге и пыталась выбить плечом соперника из неведомого круга; кто постарше просто приплясывал в очереди.
- Завсегда так и есть морозец, коли Крещение, - дедок с радостью сообщил, стоявшему рядом с ним в Рубцову.
- Будешь отец?! - Николай распахнул пальто, где во внутреннем кармане покоилась бутылка водки.
- А почто нет, - весело откликнулся дед с вологодским выговором. "За что пьем-то, я вижу ты уже навеселе мил человек?!".
- За меня отец: Я умру в крещенские морозы. Я умру, когда трещат березы. - За спиной грянули колокола в звонице церкви Александра Невского.
- Свят, свят! Чего несешь-то, не буду с тобой пить, обормот, - дед сердито закутался в тулуп и отошел, оглядываясь на странного мужика, сдернувшего уже уздечку из фольги на горлышке за "3.14".
- Николай, якорный бабай, сюда живо! - У бордюра притормозила редакционная "Волга" из приоткрытого окна показалась голова земляка Сереги Чухина.
- Для меня чуть ли не единственным мерилом современной поэзии был Рождественский, а тут - на тебе! - деревня Никола, начальная школа и Колян вырос до Российской славы!" - Чухин весело трепал за воротник пальто, усаживающегося на заднее сидение друга рядом с миловидной женщиной лет тридцати
- В редакцию или ресторан?
- В ресторане я уже отбедал, давай, Сергей, в редакцию. Всем, добрый день! Правда, для меня он не очень добрый, - пробормотал Николай и попытался рассмотреть лицо в зеркало заднего вида.
- Аннушка, ты знаешь, кто рядом с тобой сидит? - Женщина внимательно посмотрела в грустные глаза с пьяной поволокой и отрицательно покачала головой.
"Мороз под звездочками светлыми
По лугу белому, по лесу ли
Идет, поигрывая ветками,
Снежком поскрипывая весело.
И все под елками похаживает,
И все за елками ухаживает,-
Снежком атласным принаряживает!
И в новогодний путь - проваживает!
А после сам принаряжается,
В мальчишку вдруг преображается
И сам на праздник отправляется:
Кому невесело гуляется?"
- Ну, чьи стихи? - Не унимался Сергей.
- Конечно Рубцова, - Анна улыбнулась, представляете в прошлом году в Москве не попала на его творческий вечер в Политехническом.
- Зато попала к нему в машину, благодаря мне, и рядом сидит с тобой великий русский поэт Николай Рубцов! - Радостно завопил Чухин. Женщина недоуменно перевела взгляд на невзрачного пьяного мужечонку в обыкновенном драповом пальто советского покроя. "Не может быть".
- Еще как может, сейчас в редакции увидишь сама, когда он зимнюю форму одежды поменяет на летнюю! - Волга остановилась у здания областной редакции.
Глава 3. Вечер (по истечении пяти лет).
- Тетя Люда, но поговори с хозяином зоны, ты же в авторитете у него, - канючила Милка, молодая фарцовщица из Владивостока, залетевшая в колонию при облаве на барахолке в городе Находка. Людмила молчала, потягивая крепкий чай, и смотрела в открытую топку, котла кочегарки. Огонь свирепо пожирал дрова, поддерживая в бараках и промзоне тепло.
И совсем уже тихо: "Я беременная, тетя Люда, только сама узнала, когда из санчасти давеча вернулась, а тут шмон. Мне в шизо никак нельзя!"
Людмила медленно перевела взгляд на девчонку. Под ее тяжелым взглядом та осеклась, замямлила, что-то невнятное про кума зоны (оперуполномоченный офицер в колонии - зам.автора), как отца будущего ребенка, и разревелась, уткнувшись в фуфайку, туго обтягивающую большую, как у матери, грудь.
Полковник Быстров, разогретый водкой, снял форменный китель и в одной рубашке в перекрестии подтяжек расхаживал из угла в угол своего огромного кабинета. Часы пробили один раз: "Бом!" Не спалось. В ушах стоял голос бригадира третьего отряда Грановской. В обмен на просьбу одной смазливой девчонки из ее отряда забеременевшей после свидания, бугор рассказала по его просьбе об убийстве земляка из села Емецка Архангельской области, так сказать без протокола. "Землячок то был известный на всю страну поэт Рубцов, а ни какой ни будь Тютикин, понимаешь"....
"...Я слышала, как он шарит под ванной, ища молоток... Надо бежать! Но я не одета! Однако животный страх бросил меня к двери. Он увидел, мгновенно выпрямился. В одной руке он держал ком белья (взял его из-под ванны). Простыня вдруг развилась и покрыла Рубцова от подбородка до ступней. "Господи, мертвец!" -- мелькнуло у меня в сознании. Одно мгновение -- и Рубцов кинулся на меня, с силой толкнул обратно в комнату, роняя на пол белье. Теряя равновесие, я схватилась за него, и мы упали. Та страшная сила, которая долго копилась во мне, вдруг вырвалась, словно лава, ринулась, как обвал... Рубцов тянулся ко мне рукой, я перехватила ее своей и сильно укусила. Другой своей рукой, вернее, двумя пальцами правой руки, большим и указательным, стала теребить его за горло. Он крикнул мне: "Люда, прости! Люда, я люблю тебя!" Вероятно, он испугался меня, вернее, той страшной силы, которую сам у меня вызвал, и этот крик был попыткой остановить меня. Вдруг неизвестно отчего рухнул стол, на котором стояли иконы, прислоненные к стене. На них мы не разу не перекрестились, о чем я сейчас горько сожалею. Все иконы рассыпались по полу вокруг нас. Сильным толчком Рубцов откинул меня от себя и перевернулся на живот. Отброшенная, я увидела его посиневшее лицо. Испугавшись, вскочила на ноги и остолбенела на месте. Он упал ничком, уткнувшись лицом в то самое белье, которое рассыпалось по полу при нашем падении. Я стояла над ним, приросшая к полу, пораженная шоком. Все это произошло в считанные секунды. Но я не могла еще подумать, что это конец. Теперь я знаю: мои пальцы парализовали сонные артерии, его толчок был агонией. Уткнувшись лицом в белье и не получая доступа воздуха, он задохнулся... Тихо прикрыв дверь, я спустилась по лестнице и поплелась в милицию. Отделение было совсем рядом, на Советской улице..."
Полковник молча налил Грановской водки и пододвинул стакан. Она медленно выцедила водку, словно ключевую воду и тихо заплакала. Быстров снял трубку прямого телефона и сообщил дежурному, что заключенной Грановской на вечерней проверке не будет.
Эпилог:
Я сидел в читальном зале Ленинградской библиотеки Академии наук. Предо мною на зеленном сукне лежало письмо.
"Меня немного отпустило, -- пишет она, -- только восемнадцать лет спустя -- в 89-м, 3 января, на Колин день рождения. Мне и Коля приснился в его день рождения. Будто ведут меня на расстрел -- за то, что его погубила. Идем, сбоку ров глубокий, а на той стороне -- группа морячков. Один оборачивается, улыбается, я смотрю -- Коля. Вдруг он отделился от группы и идет ко мне. Подошел, приобнял меня. "Вот видишь, -- говорю, -- меня из-за тебя расстрелять хотят". А он в ответ с улыбкой: "Знаю..." А в этом "знаю" -- тут все: и надежда, и утешение, и желание ободрить. Он вернулся к товарищам, а меня ведут дальше, и уже ничего черного, только покой..."