Аннотация: Ближе к мистике, чем к фэнтези. Общий файл.
Фейский витраж
Птица
Магда всегда была послушной девочкой. Она выполняла все поручения, прислушивалась ко всем просьбам, помогала всем, кому нужна была помощь (просто потому, что так положено), всю работу делала старательно и вовремя. Однако ее родня предпочла бы, чтобы Магда убегала на берег реки петь и играть с другим молодняком - вместо того, куда она вплелась.
Магда хорошо помнила, как они впервые появились в деревне. Был ноябрь, промозглый, серый, противно-теплый, как подтаявшее промерзшее молоко. Дождя не было, только водяная взвесь в воздухе, липнущая к легким и застревающая в горле. Они были высокими, смелыми и веселыми, и с ними ворвались в хмурое месиво отзвуки колокольцев и свирелей. С их появлением ожил лес - никогда еще по ночам не было слышно столько лисьего визга, волчьего воя и клекота хищных птиц, и все в деревне твердо знали, что они путаются с дьяволом. Магде было тогда девять лет, и она слишком быстро научилась споро доделывать дела по дому и сбегать туда, на окраину деревни, где у самого частокола начинался другой мир. А тот, кто их привел, был светловолос, синеглаз и улыбчив. И только Магда понимала, что именно всех пугает - только удивлялась, что никто этого не осознает.
Любопытство пополам со страхом - вредная привычка. Хуже табака или мака, крепче пробирает, держит. Магда пряталась за изгородью и смотрела на таких странных людей. Они не умели жить в тишине, и любая работа, вызывающая у обычных деревенских только рутинную привычную скуку, у них справлялась шутками, звуками музыки и разговорами. Они рассказывали сказки, за которые жгут на костре: про древних духов, про их распри и игры, про тайны трав и ветров. Они не рассказывали сказок, они упоминали все эти страшно-чудные вещи как нечто постоянное, нужное, привычно-уютное. Но самыми завораживающими были их вечера.
Магда приходила домой и получала затрещину от тетки. Ее таскали за блекло-русые, невнятного оттенка волосы, побивали, костерили почем зря и кляли ведьминым отродьем - близкое к близкому, яблоко от яблони. Ее мать была слепой сумасбродкой, видевшей какие-то размытые блики будущего, которые, кроме всего прочего, с завидным постоянством сбывались. Разумеется, ее больше не было. Магда не унаследовала пророческого дара, но глаза у нее были, как у слепой провидицы, до краев полные дымом и туманами. Единственная завораживающая черта на ее некрасивом остром личике, и оттого еще более жутковатая. Неудивительно, что ее звали так: сложно относиться иначе к собеседнику, из глаз которого вот-вот начнет сочиться дым. Однако никакие побои и никакие слухи не могли вытравить из ее головы бой барабанов, шелест бубнов, струны, свирельные выдохи, и глубокие, низкие, дрожащие звуки, от которых все пленки в теле начинали дрожать резонансом. Она завороженно наблюдала за танцами, когда дерганые пронзительные жесты перетекали один в другой вроде маятника, когда движения были под ритм воздушным токам и тону охотничьего рога. Когда странные существа в странной одежде взмывали и вскидывались в отблесках костров, и улыбка того, за кем они пришли, сверкала в этом свете, и он на лету перекидывал бубен кому-то иному, и на вдохе уже звучала у его губ тростниковая флейта. От этих зрелищ где-то глубоко внутри поднималась незнакомая ранее Магде сущность, может, часть ее, может, чуждая, но дикая, по-злому веселая, азартная, ехидная. Магда держалась до последнего и убегала. Убегала, потому что чувствовала, как обрывается последняя нить, не дающая ей ворваться в круг ликующих.
Их терпели. Может, просто из страха - уже впущенное за ограду обратно не прогонишь, а того, кто их впустил, сейчас уже и не вспомнить. Так никто и не знал, где они добывали дичь и хлеб, но оружия, кроме охотничьих ножей, у них не было. Однако деревенские парни боялись вступать с ними в рукопашный бой, особенно после того, как одному из них сломали несколько ребер. Они были приветливы и прекрасны, и каждая девица втайне мечтала быть одной из них, чтобы стать женой такого неправдоподобного человека, и каждый деревенский мужик втайне желал отправить каждого их мужчину к праотцам и каждую их женщину сделать своей. Они были приветливы и прекрасны, и каждая деревенская девица хотела стать одной из их женщин. Сильной, гибкой, храброй, а главное - женщиной такого же неправдоподобного человека. Женщин среди них было мало, и каждый деревенский мужик втайне желал обладать одной из них, и оттого отчаянно хотел отправить к праотцам всех их мужчин до единого.
Магде было девять лет, когда тот, кто привел их, с ней заговорил. Магда забылась и подошла к кострам слишком близко, и он засмеялся, протянув руку:
- Иди сюда, звереныш.
- Я человек, - прошипела девочка, судорожно отдернувшись - только чуть-чуть не дала погладить себя по голове.
- Больше на лесного котенка похожа, - все с той же улыбкой отвечал он, и кто-то из его людей окликнул его именем Бренвален, а Магда что было духу рванулась к дому, потому что было слишком боязно и слишком искушающе стать одной из них. Слишком похожа была на приглашение протянутая узкая ладонь. Магда только понять не могла, как остальные не видят, что тот, кто привел их, родом из вороньего племени.
Только раз Магда видела Бренвалена без приветливого выражения на лице. Это был страшный, некрасивый случай, и девочке долго было стыдно за трусость: не подошла, не прекратила, не успокоила. Не получилось бы, конечно, ну да какая разница? Стыд такими отговорками не успокоить.Тогда деревенским надоело то, что у местных девицах на губах только их да их имена, а на простых парней и смотреть-то уже никто не хочет.
- Что ж вы, песьи дети, наших баб-то отбиваете, а?
А Бревален все еще улыбается - пока что, отвечает, один, спиной к стене:
- Нам ваши женщины не нужны.
- Да их как не послушать - только о ваших смазливых рожах да говорят!
- Мы не смазливы, - говорил тот, кто привел в деревню нелюдей. - Мы живем иначе. У вас грязные патлы и гнилые зубы, а мы знаем реку рядом не только как место для рыбалки. Вы хмуры и грубы, а мы веселимся и говорим красивыми речами.
И даже все еще держал улыбку первые несколько ударов. Потом ему попали кулаком по губам, и улыбаться уже, наверное, не получалось. И он не отвечал - черт его знает, почему. А Магда потом окатила бессознательного Бренвалена водой из ведра, кинула к его плечу сверток с останавливающими кровь травами из теткиных запасов и снова сбежала.
Шли годы - три, четыре, семь. Не менялось ничего, ни костры, ни музыка, всегда новая, но всегда та же, ни их странная одежда. Магда слышала, что что-то похожее носят в городе, но в городе сама никогда не была, и потому штаны все еще казались слишком узкими, рубашки - ненастояще белыми и неправдоподобно черными, а длинные, до колен, куртки - такими же неудобными. Она все так же следила за пришедшими издалека, и все так же шарахалась от попыток с ней заговорить. И все так же не знала, что делать - они не были людьми, значит, должны были быть чуждыми, врагами, нехристями. Однако как можно звать мерзостью и ересью то, что отзывается в каждом дюйме кожи? А тетка говорила, что именно так дьявол искушает божий люд. И говорила, что против нечисти помогает святая вода и святые слова.
Тот, кто привел их в деревню, ошеломлен был внезапной атакой - Магда так и не придумала, как можно незаметно проверить его отношения со святой водой. Потряс головой, стряхивая со светлых прядей капли, увидел испуганную Магду, сжавшуюся, как лесная кошка, увидел у нее в руках флягу с крестом и расхохотался.
- И что это такое?
- Что ты такое? - прошипела ведьмина дочка, травя туманом из глаз, даже не осознавая, что впервые заговорила с ним. Выделенное голосом обращение прозвучало зло, кажется, даже неоправданно зло.
- А что со мной не так? - и снова улыбка, снова безмятежная чертова улыбка.
- Ты за семь лет не изменился. Даже волосы не отросли.
- И какие у тебя мысли на этот счет, страшный лесной зверь?
- Ты ворон. Не понимаю, почему это не видят остальные, но я - вижу.
У Бревалена было странное лицо в ответ на такое заявление. Смесь ехидного "Да ну?", иронии, удивления и чего-то еще помягче, неопределяемого словами.
- Ворон, говоришь?
Улыбка перетекла в усмешку, с каким-то пугающим, слишком взрослым оттенком. Магда вдруг очень остро вспомнила, что ей шестнадцать. А ему, судя по всему, в пару десятков раз больше. И не смогла сделать ровным счетом ничего, когда чужак вороньего рода взял ее за плечи, приложил лопатками о стену и то ли клюнул, то ли впился в губы.
- А будь у меня клюв, я бы смог сделать так, например? Какой я тебе ворон, госпожа лесная кошка?
Шли годы и годы. Семь, семьдесят, больше. Шли дни и с ними, на заднем плане - ночи, а когда и иначе. И ночи были темные и светлые, и в светлые и звездные Магда просыпалась и подолгу смотрела на небо. Вздыхала и переводила взгляд на блестящие, твердые на вид перья лежащего с ней рядом мужчины. Чувствовала невыносимое желание провести по ним пальцами, коснуться длинного клюва - и каждый раз сдерживалась, боясь разбудить, а главное - боясь последствий. И утром он пил черный чай из белой чашки, рассказывал сны и изредка со смехом вспоминал, как когда-то, в прошлой жизни, Магда считала, что он - ворон, черная большая птица с глянцевыми перьями. И Магда прекрасно понимала, что это некий договор молчать. Такой же, как и договор молчать о том, почему они вместе уже несколько веков подряд. И Магда думала, что этих веков ей, кажется, мало.
Стеклянная банка
Я пришел в этот город давным-давно. Кажется, я был здесь еще до его создания.
Да кому я вру. Никогда я сюда не приходил. Потому что я всегда был здесь.
Я всегда молча дышал чужим сигаретным дымом на остановке, потому что у меня слишком белые воротничок и глаженая рубашка, чтобы курить с утра. У меня на ресницах с утра повисают мутные рассветные капли дождя с противным городским привкусом. Кому я вру, никакой другой воды в жизни не пробовал. А привкус - это только попытка оправдать то, что мне не нравится вкус обычной воды, той самой "живительной влаги", которая в бутылках не меняет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, только получает цену, состав (как будто его раньше не было) и название. Как вы, умные взрослые люди, понимаете - ничего не меняет.
Ничего не меняется.
Вроде раньше было модно писать про внутреннюю свободу, про напирающее серое общество, про то, что так мало осталось тех, кто будет вести за собой искусство, культуру и все такое. По факту уже всем по барабану.
По стеклу барабанят дождевые капли. Стекло неразборчивое, искажающее, холодное и неисписанное, подросткам, кажется, лень. Ловлю в этой стене автобусной остановки призрак собственного отражения, сонный и равнодушный.
У меня короткие русые волосы, того скучного оттенка, который бывает у каждого второго, ресницы смотрятся из-за этого цвета невнятно, и из-за ресниц кажутся вечно тяжелеющими веки. Серо-голубые рыбьи глаза, крупный нос, мятый подбородок, тщательно выбритый кадык, на котором уже проснулось раздражение. Каков красавец, а? Мне двадцать пять, меня зовут Стив, и я абсолютно всем в своей жизни доволен. Если я не ошибаюсь, именно так называется состояние, когда ты ничего не хочешь менять.
Меня отвлек от созерцания собственной персоны автобус. Номер двадцать два. Не самый плохой номер для ежедневного маршрута, не так ли? Во всяком случае, это не какой-нибудь там номер семь, или тринадцать, или сорок два. Двадцать два - совершенно никакой сакральности, никакого потайного смысла, надежен как, например, дубовая дверь, которая не превратится в один прекрасный день в березовую. Или буковую. Хах, уловили шутку, да?
Автобус нехотя впустил меня в свое жаркое, пропитанное потом и удушенное дыханием уймы людей нутро. В какой-то момент мне показалось, что банку у меня за пазухой непременно раздавят, но в этот раз дело обошлось скрипящими ребрами и зубами. Пару раз раньше банку уже разбивали, и осколки долго не выпутывались из свитера, иногда устраивая неожиданные засады и снова раздирая мне брюхо в красные полосы. Вину я официально сваливал на кота, тем более что родительская зверюга и вправду обладает несладким характером.
Куда больше, впрочем, меня беспокоило то, что произойдет с содержимым банки после. Мне слишком больно всегда на это смотреть: прорванный мешочек тонкой кожи, хрупкие полые косточки, почти как соломинки для напитков, ощетинившиеся обломками стекла миниатюрные крылья.
В этот раз мне повезло, хоть я и не успел с утра упаковать банку в выстланную тряпками коробку, как я обычно делаю. Правда, оттопыренное трехлитровой громадиной пальто выглядело по меньшей мере странно, и я успел поймать на себе несколько недоумевающих взглядов. Впрочем, обращали внимание все больше старики, которые катались на автобусах просто от нечего делать и некуда ехать.
Я вышел за две остановки до конечной, вылез из автобуса так же неохотно, как туда забирался - запах принюхался, а внутри было гораздо теплее и уж точно не так промозгло, как снаружи. Проверил банку с ее хрупким содержимым, протер глаза, проверил время. До работы оставалось еще около полутора часов, времени хватит и на темные мои делишки, и на дорогу до офиса.
Это был старый город, очень странное место. С цветами на подоконниках, с дырявыми шторками, с угрюмыми женщинами у дверей на скамьях, вяло переговаривающимися между собой. Кое-где попадались собаки, такие же настороженные и враждебные, как люди. Постройки здесь были совсем невысокими, в десять-пятнадцать этажей, и в старой части города жили только те, кому не хватало денег на что-нибудь поприличнее, кто цеплялся за какие-нибудь древние дурацкие идеи типа ностальгии или еще чего-нибудь, ну и городские сумасшедшие. Не могу сказать точно - несмотря на то, что бывать мне приходилось здесь часто, ни с кем из местных обитателей ни желания, ни причин общаться не было. Я шел насквозь, все дальше от привычного и в общем-то в какой-то мере родного центра, и эти домики, старухи, нелепые дети с выпуклыми глазами оставались где-то сбоку поля зрения.
Однако сегодня меня остановили.
- Молодой человек!
Я понял, что обращаются ко мне, только с третьего окрика, кажется. Обернулся и узнал одного из случайных попутчиков в автобусе, из тех, кто косился на мою заветную банку.
Лет шестьдесят, борода, стекла очков - пустой фарс, наверняка обычные контактные линзы, как и у всех, немного встрепанные волосы и злые глаза. Шарф на шее английской удавкой, непримечательная куртка, портфеля нет - какой-нибудь профессор в отставке, среди них много разных неадекватных людей.
- Ты, ты, к тебе обращаюсь!
- Я, - слегка недоуменно отозвался я. - А что произошло?
- Ну-ка достань, что у тебя там такое под пальто?
- Что, простите?
- Живодер! Знаю я вас, сволочную вашу породу... С виду чистенькие, аккуратненькие, а на задворках голубей и кошек пытает!
Я слегка опешил от такого наскока. Даже не считая того, что по идее этому мужчине должно было быть откровенно все равно, даже если бы я нес в портфеле труп, сама причина была совершенно неадекватна.
- Живо... дер?
- Я за тобой, мерзавец, давно приглядываю. Видел даже пару раз, как ты свои делишки прикапываешь. Вон там, ближе к лесу, да-да!
Я вздохнул. Ну конечно... говорил же, что несколько раз давили в транспорте, по неосторожности или случайности. Видимо, вот такие "делишки" я и прикапывал, когда этот субъект меня видел...
- Увы, - с трудом сдержал зевок, если честно, от такого было досадно, хотя и ничего не поделать - правду не расскажешь. - Вы ошиблись. Я подбираю на улицах птиц, которым не место в городе, и выпускаю. Только умоляю вас, - добавляю в голос нервных ноток, для убедительности. Скучно. - Никому, никому ни слова! Подумайте, как отреагирует начальство на новости о таких моих... увлечениях, прошу вас! А то, что вы видели... их раздавили в толпе, я ничего не смог поделать...
Даже не совсем соврал, вот как.
Человек напротив меня задумался, неохотно допустил в голове возможность собственной неправоты, тут же сурово сдвинул брови.
- А ну покажи-ка тогда, что у тебя?
Я предполагал, что такая просьба будет, но меня все равно бросило в пот. Хотя, если мне тогда не показалось и все произошло именно так, как надо...
Так или иначе, в противном случае черта с два мне бы поверили.
Я аккуратно расстегнул несколько пуговиц и достал банку, к тому моменту уже ощутимо намявшую мне бок. Поправил бинт, играющий роль крышки, скрыл вздох почти болезненного облегчения.
В банке сидела маленькая канарейка, очень желтая и вполне себе живая и веселая. Несколько раз чирикнула, повертела головкой с блестящими маленькими глазками, сунулась клювом прочистить перья. И, хотя вздох облегчения я сдержал, улыбки птичке я сдержать не смог.
Мужчина не нашел уместных слов, просто рассерженно махнул рукой, сунул обветренные ладони в карманы, развернулся и ушел. Ну и правильно - что ему, извиняться?
Оставшуюся дорогу мне хотелось танцевать. Такое странное ощущение, которое бывает только рано утром и только тогда, когда я иду по этому маршруту с этими целями.
Ради чего, пожалуй, я этим и занимаюсь.
Я остановился только там, где город уже закончился, и через узкую полоску лысоватой жухлой травы начинался лес. Мне сложно сказать, насколько он соотносился с настоящим лесом, потому что на картины и фотографии этот голый серый частокол с жадными острыми ветвями похож был мало. Но - другого в моем распоряжении не было.
Встал на колени и осторожно вынул банку, теперь уже в последний раз на сегодня - тащить обратно не имело смысла.
Постучал ногтем по стеклу и тихо сказал:
- Эй. Просыпайся...
Она не сразу сориентировалась, вяло подняла голову на почти прозрачной белой шее, сонно распахнула огромные синие глаза, глубокого темного цвета, совсем без зрачков - только с черным туманом посередине. Широко-широко зевнула, показав совсем крошечные зубы и бледный розовый язык, встала, потянулась всем хрупким тельцем, успев, кажется, напрячь все мышцы, с заметным усилием пошевелила лопатками, расправляя замявшиеся крылья. Я развязал нитку и стянул бинт, осторожно вытряхнул ее к себе на ладонь. Насколько я раньше замечал, они не любят, когда их трогают руками... но это слишком волшебное ощущение, держать на ладони такое существо. И я успокаиваю совесть тем, что недолгое касание в обмен на свободу - это в общем-то не страшно.
Она мимолетно морщится, встает на моей руке, чуть больно надавив на сустав острой пяткой, делает пару пробных махов крыльями, а потом срывается куда-то. Они никогда не благодарят и всегда знают, куда им лететь - когда они не затеряны в городе.
Ну, хобби у меня такое, выпускать на свободу фей.
Морок
На море шторм. Рыбаки говорят - русалки поют. Я обычно над этим смеюсь - уж кому, как не мне, знать, что русалки петь не умеют. Они вообще больше жестами общаются, а голоса у них резкие, слова раскатистые и гремучие.
Я здесь проездом, из города в город остановился по дороге. Местные сразу прозвали ботаником, старухи чаще склоняются к тому, что я колдун и продал душу дьяволу. Сколько ни пытался выспросить, что собственно мне нужно было от дьявола в обмен на мою душонку - ничего не говорят, только молчат и отстреливаются напряженными взглядами.
Я на самом деле ехал за настойкой, которая нужна для изучения химических особенностей крови того ряда существ, которых обычно называют дриадами, лешими и так далее. Может, получится наконец их классифицировать, а то работать совершенно невозможно - все путается. Взять хотя бы то, что в одном краю называют сильфами, в другом определяются альвами, и так далее. И это только начало, а что было, когда три года тому назад знакомому моему(он больше охотник, исследования его занимают только практически) сделали заказ на отстрел гуля... Гуля! А там оказался самый настоящий вампир, с их характерными причудами. Кристоф тогда еле ноги унес, да еще и на жителей в суд подал. Отсудил крохи, но какое моральное удовлетворение!
Так вот. Настойка. По-хорошему мне стоило бы ее забрать еще с неделю назад и ехать домой, здесь мне делать нечего, да и лаборатория стоит-пустует, тоже не дело. Но вот на море шторм, и черта с два можно пробраться на Перепелиный остров через эти взбесившиеся водные толщи.
Нет, на самом деле, честно - красиво. Волн в общем-то и нет, вода хаотично вздымается, замирает в мутном от капель воздухе, мощно обрушиваясь на скалы, берег, на обнажающееся на мелководье дно. Тяжелое небо клубится тучами, и, не двигайся вода быстрее, грань между небом и морем размылась бы в слишком тонкий переход, чтобы его можно было различить. Беснующиеся молнии, свистящий ветер...
Нет, красиво, красиво. Только я предпочитаю в такую погоду даже в приморских городах сидеть у уютного камина и, допустим, штудировать "Наблюдения за существами" Осмунда Рейна. Можно еще горячего чая, как готовит моя дорогая сестрица, с какой-то травой - он, конечно, отдает на вкус сеном, но мне нравится. А сейчас я, один из лучших умов столицы, торчу в какой-то дыре, пытаюсь согреться тонким драным пледом, сидя в продавленном кресле, а по углам комнат в этой гостнице, между прочим, плесень, от которой у меня легкие барахлят и развивается жуткий астматический кашель. И ни у кого нет даже самых простых таблеток или микстур, только антинаучная чушь и ересь вроде всяких притирок и заговоров - хороша картина!
Одно только радует: книги я взял с собой. Думал почитать в вагоне паровоза, если опять застанет бессонница, а ведь чуть не оставил дома, понадеявшись на библиотеку Нового Города. Да-да, ту самую, которая в Кракбурге, который на Перепелином острове. Правда, именно "Наблюдения" Рейна не взял - больно тяжеленный талмуд. Хотя каким ему еще быть? В конце концов, Рейн собрал туда все сведения о существах, начиная с самых древних примет и легенд и заканчивая современными научными изысканиями. Чертовски длинно, чертовски скучно, местами отдает сказками, но слишком полезно, чтобы позволить зевоте одолеть себя и отложить книгу в сторону.
Сегодня я взялся за "Критику креационизма". Менее полезно, но написано моим дядюшкой, который в общем и целом просто слишком любит разносить что-либо в пух и прах. Конечно, никакого критического анализа классический креационизм не выдерживает(хотя бы даже потому, что человек обычно указывается единственным мыслящим созданием), но дядюшка слишком легко переходит с логичных красивых аргументов на старческое брюзжание и пустое высмеивание. Впрочем, чтение так и так довольно забавное - меня немного развлекло узнавание в тексте привычных речевых оборотов своего родственника, хотя никаких новых идей я так пока и не встретил.
Я услышал это, когда как раз перелистнул страницу, посвященную растерзанию легенды о Всемирном потопе. Тонкий-тонкий звук. Лист, остановленный моими пальцами, недовольно дернулся по инерции и с легким шуршанием принял более правдоподобное с точки зрения физики положение. Звук повторился, сначала неуверенно оборвавшись, а потом ушедший в завершение мотива. Можно было бы подумать, что это свистят на улице мальчишки, но, помимо того, что ни один нормальный мальчишка не будет таскаться по холодным улицам в такую мерзкую погоду, мальчишечий свист не способен пробиться сквозь толстое грубое стекло, да еще и второго этажа. Впрочем, хорошо, способен, но только резкий, разбойничий - никак не такой хрупкий звенящий напев. Да и ни одного мальчишки, кто мог бы свистеть так чисто, прозрачно, как будто это даже не свист, а высокий-высокий голос, я не знаю.
Я так сильно вслушивался в тишину на подложке из грохота шторма, что мое несчастное больное сердце резко упало, когда окно с оглушительным стуком распахнулось, шарахнув об стену. Пару мгновений я сидел не шевелясь, успокаивая бешеный стук в груди и переводя дыхание. Но стоило мне мне только сделать более уверенный вдох, сквозь какофонию грома, шума волн, визгиво свистящего ветра просочился тот же самый звук.
Такой же тихий и тонкий. Это было совершенно невозможно, неправдоподобно, неправильно. Наука не могла принять его существование - если этот мотив было слышно через окно, настоящее его звучание должно быть гораздо громче. Если он перекрывал все остальное, что грозило барабанным перепонкам разрывом, его собственная сила должна была превосходить все возможные пределы.
Я вслушивался, пытаясь понять, что это такое, как такое может быть. И проваливаюсь в несколько легких нот, в которых, как под тонким льдом, оказываются гулкие глубины. И я поднимаюсь, поправляю очки, накидываю на свои плечи теплую куртку. На секунду какая-то часть меня задумывается, расчетливо оценивает то, что творится за окном(за исключением заплетающей мое сознание узорами мелодии), и я одеваю теплую шапку и обматываюсь широким шарфом. Все это - на другом конце мысли, вне осознанных цепочек, вне понимания и контроля.
Я выхожу из комнаты на сумрачную лестничную площадку, спускаюсь ступень за ступенью, шаг за шагом все ниже. Миную трактирный зал, где дымно и пусто - все сидят дома - и только Гарт, хмурый сухощавый хозяин всего этого унылого заведения, стоит и надраивает и без того чистые мутные стаканы. Машинально приветствую его кивком, кажется, говорю что-то - "Да, кое-что для исследования, важная гипотеза, конечно, думаю, скоро", и твердым шагом бреду к выходу. На лестнице и в зале мотива не слышно, я тороплюсь, чтобы снова поймать его поток, но стараюсь не вызывать подозрений и потому не срываюсь на бег. Мысли... нет, неверно, образы в голове растворяются друг в друге, набегают, как волны, и оставляют только послевкусие и оттенок, но не воспоминания. Это все где-то отмечается, где-то лениво, безразлично записывается в голову, и только вялое любопытство нарушает равнодушие той части меня, которая не утонула в нескольких нотах.
На улице и вправду так холодно, как казалось изнутри, дождь бьет меня в лицо, разве что не до крови впиваясь в кожу, такой твердой и острой кажется мелкая взвесь воды в воздухе. Полы куртки хлопают по моим бедрам, и я - снова машинально - запахиваюсь плотнее и застегиваю ее так глухо, как только получается это сделать негнущимися дубовыми пальцами. Мелодия зовет, завораживает, затягивает, и я пару раз спотыкаюсь о придорожные камни. Один раз даже падаю, и ладони, ссаженные о землю, покрываются мелкой вязью крохотных ранок. Кажется, один раз мне все-таки попадается по дороге какая-то незнакомая женщина. Она неприязненно на меня косится и сварливо бормочет что-то, а что - неслышно за этой какофонией, за шум, за громом, за - нотами.
Я прохожу насквозь главную улицу, держась поближе к домам - больно пронизывающий ветер посередине, как в трубе. Окольных путей я, конечно же, не знаю. Выхожу к пирсу, где еще холоднее и где еще больше дождя заливается в легкие, так что я задыхаюсь от кашля. Попытка выплюнуть воду из легких не заканчивается успехом, но, разумеется, это не имеет никакого знаечения. Совершенно без разницы, что со мной будет потом, я слишком поглощен одной-единственной целью. Зачем, куда, что - совершенно без разницы. А главное, на пирсе я понимаю, что звуки доносятся не из открытого моря, а откуда-то левее, вдоль побережья. Я разворачиваюсь и направляюсь уже туда. В какой-то момент тропинка, просачивающаяся сквозь землю под ногами, уходит обратно в сторону деревни, а я, задержавшись на ничтожную долю секунды, начинаю рваться через кусты, тяжелый мокрый подлесок и древесные корни. Конечно, будь здесь кто-нибудь местный, он бы знал, как пройти с наименьшими потерями, но... Но, во-первых, местные - в деревне, а таких крюков я не выдержу, а, во-вторых, как объяснить, куда идти? Сказать, что там где-то что-то звучит, и мне туда надо? Чушь!
Я сдираю в клочья рукава, шарф остается где-то позади, зацепившийся за слишком острую ветку, шапка слетела еще раньше. Но моя кожа уже потеряла чувствительность, и я иду вперед, не обращая ни на что внимания.
Я выхожу к маленькой скалистой лагуне, совсем отгороженной от моря, только тонкое ущелье соединяет. Камни серые, отвесные, а вода в ней - как гладкое зеркало. Небо, впрочем, все так же беснуется. Здесь мелодия вдруг распадается на тысячи тонов, на тысячи слоев, и я понимаю, что именно из-за этой многослойности мелодия казалась глубокой. А потом я понимаю, откуда именно берутся эти звуки, и трезвая часть меня резко возвращает свои позиции в моем мозгу, и мотив рассыпается из запутывающего узора на отдельные простые элементы. Мой мир, кажется, должен был бы встать на место, но я смотрю вперед ошалевшими глазами и пытаюсь понять и принять происходящее.
Потому что повсюду - на скалах, на берегу - сидят русалки. И поют. Да-да, те самые существа, которые не могут петь. У них жемчужно-серая кожа, паутинные волосы, такие тонкие, что даже мокрыми развеваются на ветру. У них огромные дымные глаза без зрачков, и ресницы такие же светлые и бесцветные, как волосы. У них тонкие выразительные кости; ключицы, запястья, плечи - все дает на полупрозрачных телах смутный играющий рисунок теней, и их движения, плавные и бездумные, в такт качаниям волн, пытаются заморочить мой разум так же, как ранее это делала их песня.
Они не произносят слов, их музыка - это высокие чистые гласные, выдыхаемые, кажется, напрямую из легких. И получается такой вот живой орган, с множеством и множеством серебряных "труб". И они - будто бы единый организм с единым сознанием, и каждый колокольчиковый голос знает свое место так хорошо, будто никогда не знал другого.
Меня снова уносит в подсознание, но на этот раз - по моей воле. Лихорадочно пытаюсь сообразить, что это. Новый вид, подвид, возможно, элита русалочьего общества? Возможно, иерархия у них определяется именно умением петь, а ранее нам попадались только низшие экземпляры? Опять же, связть шторма и этого сборища очевидна, но что первопричинно - русалки вызывают пением непогоду, или это их реакция на происходящее? Судя по всему, они находятся в состоянии транса - может быть, это шаманы? По какой причине именно я услышал это и пошел на такой вот "зов", и зов ли это вообще? Уйма вопросов, и ни одного ответа.
Я отступаю на два шага назад от воды, чтобы не бросаться в глаза, и продолжаю наблюдать за то ли ритуалом, то ли... да чем бы это ни было. Останавливаю свое внимание на одной из поющих, чей голос слышен особенно ярко, а грудь еще и украшена ожерельем из бледного бирюзового металла. Ее глаза закрыты, руки безвольно опущены, и она плавно качается вперед и назад, как будто не она сама дает мелодии жизнь, а песня подхватывает ее саму, унося в своем потоке так же, как меня уносило совсем недавно.
Я наблюдаю не слишком долго, но пристально и в какой-то мере слегка завороженно, забыв и о бушующем небе, и о воде в лагуне, уже не такой спокойной.
И она вскидывает голову и смотрит мне в глаза, пристально и тяжело.
И я понимаю, что совсем забылся. И только тут вижу огромную волну, обрушивающуюся на меня всей своей тяжестью.
Акколада
Отражение в бурой блеклой луже слегка покачнулось и пошло кольцами - одно в другом, внутри распускается еще одно, и до тех пор, пока грязная вода не успокоится и не разровняется. И в каждом кольце было одно и то же.
Я. С худым лицом, со впалыми от усталости щеками, со щетиной, грязный, с пустым взглядом. У корней русых волос явственно виднелась темная полоса, и я, бездумно встрепав и без того лохматые пряди, поставил мысленную галочку - как только вернусь, сразу подкрасить волосы. Немедленно. Еще не хватало, чтобы синее отросло достаточно сильно и было принято Правящими за посягательство на родство с ними. Глупость, конечно, от фей во мне и на четверть крови нет, и люди с примесью эфирной крови и выглядят иначе - да только кто их знает, этих Правящих. У них в головах совсем иные механизмы.
Движение проснулось во мне отголоском боли, и я сверился с индикатором здоровья - если обезболивающее перестает действовать, прошло достаточно много времени, чтобы... нет, все еще жалкие девятнадцать процентов. С учетом того, что телепортация считается безопасной при уровне не меньше тридцати - отвратительное положение. Я нажатием кнопки активировал еще одну капсулу с лекарством и сверился с часами. До смены караула еще есть несколько часов, и я могу позволить себе немного подождать и попытаться слегка восстановиться за это время. Хотя бы тридцать два, тридцать три, и то уже спокойнее...
Когда распоротый бок мягко уснул, я все-таки не удержался и потянулся. Киберлаты неуклюже скрипнули, подгоняясь под контуры моего тела. Все-таки ужасная дешевка, при первом же случае надо сменить на что-нибудь поприличнее. Вон, за один удар рассекли, куда это годится? Подумал и внес в список дел по возвращении, сразу после доставки роз.
Большой стеклянный короб стоял тут же, на треть заполненный землей и еще на треть - густым розовым кустом с цветами глубокого синего оттенка. Если я отращу волосы, не окрашивая их, будет такой же цвет, один в один... Вот только такой ценности у моей шевелюры никогда не будет.
Почему?..
Да потому что я лежал посреди помятого и потоптанного сада князя Сигбьерна, да-да, того самого Сигбьерна из Восточного Края, который яростно воюет с нашим государем и чьи синие розы - голубая, простите за каламбур, мечта всех женщин нашей столицы. Вот только никому еще они в руки не попадали, все рыцари, отправлявшиеся за легендой, не возвращались. Ради справедливости заметить - я бы тоже не вернулся, если бы не чистая удача. Охрана здесь страшная... А может быть, и не вернусь.
Но - так или иначе я добыл розы для моей леди Астрид. Впервые мне, Бранду-неудачнику, повезло. Впрочем, вопрос еще, кому везло меньше, мне или же леди Астрид.
Так оно как-то получается - однажды женщина эфирных кровей попадается на глаза какому-нибудь простому смертному. И тот влюбляется в нее с такой отупляющей, всеохватывающей силой, что с радостью бросится и в пасть к дракону, и в бездну без страховки. Так ничего и не остается больше, кроме как стать рыцарем этой дамы и пытаться хотя бы быть для нее полезным. Например, держать репутацию. О, вот уж что рыцари способны вознести до небес! Если какой-нибудь неприметной феечке повезет с рыцарем, то принесенная ко Двору в ее честь голова какой-нибудь мутировавшей дряни может заставить говорить о ней даже элиту. Элиту из элит, да.
Только вот леди Астрид не повезло. О ней говорят, но... не моими заслугами. Я более чем бесполезен, и могу только пытаться, прилагать все имеющиеся силы из робкого "а вдруг".
А вдруг сейчас выживу. Глаза прикрылись, улыбка сама поплыла по губам - так ясно встала перед глазами леди Астрид, чьи нежно-лиловые волосы венчали плети синих роз. И жемчуга, она ведь так любит жемчуг. Что вовсе неудивительно с ее жемчужными глазами...Я усилием воли заставил себя поднять тяжелые веки и прищурился, фокусируясь на дисплее индикатора здоровья. И тихо выругался сквозь зубы: восемнадцать процентов. Сейчас можно было бы поразливаться насчет того, что рана сначала показалась не такой серьезной... Ага, конечно. Уж простите мне интимные подробности, но у меня виден кусок легкого и пара ребер. Не полностью, конечно, но угадать, что это, вполне реально. Но что я точно переоценил - так это волшебство нарукавной аптечки. Она полезная, конечно, но с таким врача бы...
А врача нет. Зато есть телепорт. И я могу попытаться хотя бы перетащить розы, да и себя, в свою комнату. А оттуда вызовут врача. И я, может быть, даже выживу.
Если повезет.
Жаль все-таки, что нельзя было подгадать момент и телепортом перекинуться прямо сюда. Но, к сожалению, переместиться можно только туда, где заранее размещены "маячки", причем еще и ориентированные на конкретного человека. Так что плелся бедный Бранд черти сколько и черти где, и потом еще драться пришлось.
Ох и крепко же меня подрали... семнадцать процентов.
Отлично, кажется, я все-таки умираю. Я снова тряхнул рукой - может быть, его просто немного замкнуло, благо воды здесь, на земле, много. Сады, как-никак. И тихонько, раз уж никто не слышит, завыл. Индикатор здоровья несколько раз мигнул пустой шкалой и остановился на гордых ста процентах. Которых в принципе ни у одного человека не встречается. Вот у них, у эфирной крови - у них бывает. А я теперь могу только наугад...
Я мотнул головой, притянул к себе поближе короб, отхватив его руками, сжал зубы - умирать-то все равно страшно, а вы думали? - и, крепко зажмурившись, набрал уже заученный пальцами в пространстве код на браслете телепортатора.
И провалился в густую, тошнотную темноту. Без света в конце тоннеля и прочих причуд.
Я все-таки очнулся. Очнулся. Даже в своей кровати, прицепленным к непонятному агрегату прозрачной трубочкой, которая мерно вкачивала в мои вены какую-то животворную дрянь. Доктор Лидсмад сидел тут же, переводя какие-то данные с экрана агрегата на свой личный компьютер. Заметил, что я очнулся, и тут же попытался высказать мне все, что думает о подобном отношении к собственному телу. Жеста отказа хватило, чтобы он замолчал. Знает же, что не выйдет... через его руки уйма таких безбашенных, как я, прошла.
Я не дыша открываю короб, осторожно, как хирург во время операции, отрываю тончайший шелковый лепесток. Беру конверт, кладу лепесток внутрь, пишу на тисненой бумаге красивое вычурное прошение об аудиенции, складываю туда же и отправляю к леди Астрид, даме души моей и свету в моем мраке, через посыльного в форме нового образца.
И мне назначают аудиенцию.
Я впервые видел так много фей сразу, тонких, светлых, прозрачных и каких-то пропитанных насквозь чем-то мистическим, как бумагу пропитывает масло. Они смеялись, перешептывались, обсуждали последние новинки и сплетни, а леди Астрид вместе с супругом восседали на креслах, уже представив всех всем, и так друг с другом знакомым. Я понял, зачем все это - происходящее сложно назвать аудиенцией, скорее балом - леди Астрид просто хочет похвастаться перед всеми подарком. По ее хлопку ладоней все стихло, будто было оговорено заранее - и не поручусь, что не было оговорено.
Ее мелодичный голос (господи, никогда я еще не находился так близко к ней, никогда еще так не цеплялся взгляд за тонкие запястья и острые локти) заполнил собой весь зал:
- Мой рыцарь, я слышала, ты хотел мне что-то сказать.
Я опускаюсь на колени и смиренно утыкаюсь взглядом в пол.
- Да, моя леди.
- И что же именно?
- Я хотел бы скорее показать, а не рассказать. Прикажите моим слугам внести то, что ожидает вас за дверями.
Снова два хлопка, и двери со скрипом распахиваются. Чистейшей воды красивый антураж - я отлично знаю, как хорошо работают эти двери.
По толпе Правящих перекатывается восхищенный вздох, и я слышу разрешение поднять голову. Леди Астрид, с тонкими серебряными ножницами для вышивки в руках, стоит у куста, усыпанного синими цветами. Отрезает три или четыре и тут же крепит к волосам, одаривая меня милостивой улыбкой. Впервые за уйму лет, впервые за все то время, когда я стараюсь быть ее цепным псом, карающей дланью и любой прочей чушью, лишь бы кем-нибудь, она считает меня достойным своего взгляда.
И именно сейчас все замирают, замечая кошмарное. В одной из роз, вплетенных в нежные пряди, начинает копошиться гибкое мохнатое тельце. Гусеница расправляется, медленно извивается и переползает на бледный висок с тонкой голубой венкой. Леди Астрид вздрагивает, все еще держит на губах улыбку, только чуть померкнувшую, двумя пальцами снимает со своего лица насекомое и роняет на пол перед собой, раздавливает под подошвой расшитой туфельки. Я дрожу от страха, стыда и досады, но тут вижу, что она смотрит на меня почти тепло - спокойно, уверенно, кажется, впервые понимая, что я и что со мной делать.
И, не меняя лицо, отдает охране короткий приказ, сопровождаемый все той же ласковой улыбкой и взглядом мне в глаза.
- Убить.
Бунт
Я никогда не любила подобные места. От них веет... чем-то затхлым. В воздухе висит пыль, и душно от этого мерзкого горького амбре - краски, растворитель, какая-нибудь еще химическая ерунда, без понятия, еще не хватало мне в этом разбираться.
- Эй, Кас!
- Чего тебе? - откликаюсь ворчливо, нехотя, как всегда. Эти люди со мной - неотесанные болваны, чьи интересы ограничиваются выпивкой и шутками о тех частях тела, куда запрещают бить боксерам.
Нам не запрещают.
Нам в общем-то ничего не запрещают,главное, приказы не нарушать и выполнять как можно скорее. А уж как - это на нашей совести.
Да какая у Шакалов совесть, вы что, серьезно это?
На кой она черт нам нужна?
Я заправила за ухо короткую выбившуюся прядь и догнала Тэда, который к тому моменту яростными жестами демонстрировал свое желание меня видеть. Шикнула на него, затянула ремень чуть туже - разбалтывается, зараза - и наконец обратилась к тому, из-за которого мы здесь.
Художник, блин.
Хорошо, если лет четырнадцать лбу, глаза блаженно пустенькие, никакой хитринки. Такого даже обманывать неспортивно, ведется на раз. Я, конечно, встречала людей, которые вот такой немудреностью заставляли себя недооценивать, но этот человек явно был не из таких. Почти ребенок, в конце концов. Белокурые немытые волосы, вся рубашка в пятнах акварели, костлявые тощие руки и впалая грудная клетка, лицо острое, а между передними зубами щербинка.
- Лейтенант Кассандра Стюарт. На вопросы отвечать четко и конкретно, ясно?
- Хорошо, а что такое-то?..
Резко захотелось приложиться ладонью по собственному лбу. Интересно, он вправду не понимает, почему в его дом нагрянула Шакалья стая, или только разыгрывает дурачка?
Да нет, вряд ли разыгрывает. Стал бы он тогда подписывать свои работы? Впрочем, совершенно неясно, почему он вообще попался на такой глупости. В его возрасте я была куда умнее.
- Ваше имя?
- Оскар. Это в честь писателя, Уайльда.
- Ваши имя и фамилия? - сцедила я.
- Литтон. Оскар Литтон.
Имя он назвал свое. Или не свое, но я не могу навскидку придумать, зачем чужому подростку так называться, когда рядом непритворная угроза.
- Возраст?
- Шестнадцать недавно исполнилось.
Выглядит младше, хм. Ну да так бывает, впрочем.
- До Отдела Общественного Спокойствия дошла информация о том, что вы нарушаете Указ о контроле искусств.
- Простите, какой указ?.. - и виноватая улыбка.
Мне часто говорят, что я слишком несдержанная, однако, думаю, шарахни я тут кулаком в стену - никто и слова бы не сказал. Хорошо быть Шакалом, однако. Он что, в информационном вакууме живет?!
- Указ от семнадцатого ноября пятьдесят третьего года, "О контроле искусств и свободных ремесел", - отчеканила я. - Положение два точка четыре: "Визуальные виды искусства ограничиваются изображением натюрмортов и пейзажных сюжетов. Изображающий людей либо других живых существ карается соответственно положению два точка пять". Конец цитаты. Ваши комментарии?
- Что за глупость? Как можно ограничивать искусство?
И омерзительно наивные, простые, как горсть мелочи, глаза, недоумевающие такие.
Все вы такие, милые и безобидные, писаки, художники, вся эта ваша братия.
А потом вам что-нибудь не нравится, и вы берете в руки оружие. И выходите на улицы убивать - в том числе и тех, кто совсем не имеет отношения к происходящему. Мозги-то двинутые...
Я до сих пор думаю, что бы случилось, не выйди моя мать в оцеплении. Может, я бы и учиться пошла на медика, как хотела... да много что было бы иначе. В конце концов, я бы выросла рядом с ней. Если бы не Акварельный Бунт...
Господи, название-то еще какое, мерзость. Мы-то знаем, что такое название дала причина бунта - тогда из-за экономических неполадок в стране сильно поднялись цены, в том числе на художественные материалы. А какой-то болван из подпольных невидимок потом эффектно написал, что во время бунта шел дождь, который размывал кровь, и цвет ее был то ли краплак, то ли что-то такое же непонятное и вычурное.
Не могут они жить, как все нормальные люди.
Вот и этот парень двинутый, как и остальные - яблоко от яблони недалеко падает. Скульптор и художник, ага... и дом под стать: стены заляпаны какими-то бесформенными пятнами краски, под потолком висят связки колокольчиков, бренчащие при малейшем сквозняке, везде вповалку палитры, тюбики с красками, инструменты, куски глины или чего-то очень похожего, пол застелен старыми газетами, а на полках по бокам - его работы.
Декоративные блюда и стеклянные шары, такие, где внутри такая жидкость и плавает снег или блестки, или еще что другое.
И, собственно, именно эти работы и стали для нас, Шакалов, приглашением в его дом.
Там было все, что угодно, кроме натюрмортов и пейзажей. Там были барышни в платьях такого кружева, что, кажется, его плели из паутины, там были странные сущности - вплоть до таких, которые наводили на мысли о степени нормальности фантазии, способной такое породить. Впрочем, в основном все же главными героями работ Оскара были полулюди-полузвери. Я поднапрягла память и даже зачем-то вспомнила, как называются некоторые из них - вон там с крыльями ангел, а вот эта женщина, с рыбьим хвостом, кажется, нимфа. Не уверена.
- Как вы объясните причины своих поступков?
На самом деле вряд ли его посадят или казнят. Скорее всего, отправят в психушку - парню четырнадцать лет, а он простейших вопросов не понимает.Даже жалко немного - красивый вырос бы мужчина.
- Поступков?..
- Изображение людей и подобных им сущностей.
- А почему их нужно объяснять? - недоуменно переспросил мальчишка, снова вызвав во мне горячую волну раздражения.
- Кас, давай завязывать уже с этим? Отвезем его куда надо, сдадим врачам на руки и черт с ним дальше.
- Следи за речью, Гарольд.
- Есть, ваше благородие.
Впрочем, я все прекрасно понимала - Шакалам все это уже ужасно надоело, они хотели погонь, выслеживаний и перестрелок, а вместо этого приходится маяться здесь с ребенком.
- А можно спросить? - нерешительно протянул щенок.
Я устало облокотилась на спинку стула и потерла лоб ладонью.
- Ну?
- А почему нельзя рисовать и лепить людей и прочих?
А вот это хороший вопрос.
Я крепко задумалась. Самым разумным, пожалуй, было бы сказать "много будешь знать - скоро состаришься", но я сама разрешила задать вопрос.
Загвоздка была в том, что одного официального ответа не существовало.
Кто-то говорил, что дело в слишком восприимчивых людях, на которых такие изображения производят слишком яркое впечатление. Неправдоподобно.
Кто-то говорил, что художники все равно не будут изображать реальность, их понесет в фантазию, и те, кто увидит их работы, прочитает, услышит, получат искаженное представление о мире. Тоже не вариант - у парнишки не все дома, не то, не туда.
Некоторые идиоты вообще заявляли, что такие работы крадут у людей душу, заставляют думать о всякой дури, вместо обдумываний дел насущных. Куда там, тем более не ответ...
Оскар жалобно вскрикнул, глядя мне за спину, заметался глазами. Я обернулась посмотреть, что они натворили там на этот раз. Оказалось, били об пол стеклянные шары и тарелки.
- Давайте потом, а? Будто вам сейчас делать больше нечего... Лучше бы отчет оформлять начали, - фыркнула я. Бесполезные придурки.
- Да ладно, Кас, - беззаботно отозвался Тэд. - Еще пару шариков хотя бы...
- Не сметь.
Голос сзади не слишком-то принадлежал Оскару. Резко повзрослевший, налившийся гулким, гудящим металлом, уверенный в своей тщательно взвешенной ярости. Я удивленно оглянулась на него и едва сдержала совершенно бабий вскрик, хватаясь за ствол в набедренной кобуре.
Оскар не повзрослел, нет. Но от него ощутимо несло неизвестной сверхъестественной дрянью, как электрическое поле, только слегка подсвеченным. Белокурые волосы поднялись в невидимом потоке, взвешенными в воздухе казались края его одежды, и вообще сильно смахивало на то, будто он плавал в каком-то поле. А когда он распахнул глаза, я действительно испугалась. Его глаза казались пустыми не от отсутствия в них ума, а в прямом смысле - чуть более темные ободки по краю радужки и пронзительно-голубые круги, без зрачков, без нормальных человеческих переходов, как бельма. И притом я отлично помнила, что пару минут назад они были нормальными.
- Лейтенант, - услышала я сзади.
- Тэд, не сейчас.
- Лейтенант, тут такое дело...
Я осторожно отодвинулась к стене спиной, стараясь не выпускать из виду Оскара, который все еще выжидал, все больше пугая своей чуждостью.
Над разбитыми шарами и тарелками вился дым. Легкий, как от таких палочек, которые зажигают некоторые оригиналы для запаха. С блюд оползли рисунки, жидкость из шаров и вовсе то ли испарилась уже, то ли впиталось в пол. Тонкие белесые пряди струились, развеивались, сплетались в воздухе в дикие образы рогатых людей, людей с хвостами, копытами, крыльями... да каких к черту людей?! Эти чертовы существа зевали, потягивались, как после долгого сна, осматривались - а потом на полупрозрачных лицах расплывались такие улыбки, что по моей спине пробежал холодок.
- Твою мать, - только и выдохнула я.
Я уже поняла, что мы ничего не сможем сделать.
Осока
Жизнь рядом с лесом имеет уйму преимуществ. Во-первых, вряд ли призовут, если кто-то там в городах развяжет войну. Во-вторых, цены в десятки раз меньше городских - с учетом того, что доходы меньше, люди рядом с лесом еще способны сами обеспечивать себя необходимым - волка ноги кормят. В-третьих, нет городской грязи, дыма от котелен, нет такого количества бандитов. И вообще здесь спокойнее.
Однако все эти преимущества источаются дымом, когда Луиза, их маленькая бедная Лу, исчезает.
Объявление на домах: "Пропала девочка, Луиза, темные волосы, серые глаза, шесть лет, родимое пятнышко у левого локтя". Бесполезное объявление - там, где все друг друга знают, каждый видел и саму Луизу, и даже родимое пятнышко.
Она не задерживается в ночи, не уходит далеко от дома без предупреждения, здесь нет незнакомых людей, которые могли бы увести девочку с собой, и последнего волка в округе убили давным-давно. Медведей здесь не водилось никогда.
Она просто исчезает, испаряется, и, если бы не оставшиеся на руках у Тильды, безутешной матери, платья, можно было бы подумать, что ее никогда не было.
Гастон смотрел на своих сыновей и понимал, что вырастил трусов. Это было не смертельно, но очень обидно, тем более что сестренку они любили. Но - в лесу же шорохи, шумы, совиное уханье. А лес - последняя робкая возможность найти девочку.
Так бывает, детей много, а самое ценное, хрупкое - одно. И Лу, хрупкий цветок, именно Лу пропала без вести.
Гастон выбрал из трех ружей одно, не такое увесистое, но удобнее всего лежащее в руке. Собрал с собой еды в грубую кожаную сумку, подштопал чуть протертые сапоги, нахлобучил шляпу - зачем? Никогда не было такой привычки - и ушел искать дочь.
Он успел пройти деревню насквозь, когда его нагнала соседка.
- Гас! А ну поди сюда!
- Чего тебе?
Моника, дородная, краснощекая женщина, уперлась ладонями в колени, слегка подобрав юбки, отдышалась и сказала:
- Ты знаешь, я понимаю, конечно, что тебе это не нужно, но все-таки скажу. В тот день, когда Луиза пропала, я видела, как твоя жена выбрасывала за забор черного кота с рыжей лапой.
- И что? Мало ли кошек на деревне?
- Так-то оно так, да только именно такого кота нет. Уж я-то знаю, я кошек больше людей люблю. А это животное домашнее было, не лесная - и откуда бы ей взяться в деревне, если никто такой не заводил?
- И к чему ты клонишь, Моника?
- Да к тому, что утащили твою Луизу феи, помяни мое слово. А кот тот - подменыш.
Гастон рассмеялся, помахал ей рукой и отвернулся туда же, куда направлялся.
Он шел долго. Знакомые места давно закончились, и Гастон уже готов был признать безуспешность этого дела, когда на мелком колючем кусте увидел обрывок грязно-белой тряпочки с простеньким плетеным кружевом по краю. Чем бы этому быть, если не подолом ночной рубашки Луизы? И Гастон побрел дальше, слегка утопая тяжелыми от усталости ногами в мокрой, почти болотной земле, заминаяя ростки клюквы, оставляя на сапогах и штанах темные красные пятна, почти как от крови. Стояли молочные туманы, и голубоватый их цвет оттенял весь лес, подкрашивая его в сумерки для большей драматичности когтистых ветвей.
Гастон шел еще с полчаса или чуть больше, когда увидел маленькую белую фигурку, сидящую на пне. Это была девочка, не Луиза, но ее сверстница, с заплаканным красивым личиком - одни чем-то чудаковатые серые глазища да припухший носик, да еще чуть скривленные от плача губы. По плечам рассыпались светлые мягкие волосы, как тонкий шелк, отдельные прядки липли к щекам и сердито убирались пальцами. Ребенок? В этой части леса? В одной ночной рубашке?
Нет, не ночная рубашка, платье, правда, сильно напоминающее спальный наряд. И подол целый, без дыр.
Гастон осторожно подошел к девочке, присел перед ней на корточки.
- Как тебя зовут, милая?
Она подняла на него свои странные глаза, всхлипнула, вот-вот готовая окончательно разрыдаться.
- Николетта.
- Николетта, а что ты здесь делаешь? Где твоя семья?
- Дома. Сами играют, а меня не берут с собой.
- Почему не берут? А где твой дом? Никогда не слышал о деревнях в этой местности.
- Мы недавно приехали, только строим дома. Они себе новую девочку нашли, и со мной больше не хотят играть, - и нижняя губа снова предательски задрожала, видимо, при воспоминании о былой обиде.
Он осторожно взял в ладони ее маленькие ноги, внутренне дернувшись - "новая девочка, там, туда, Луиза".
- Покажешь мне, где ты жи... О черт! Что это такое?!
На руках его остались красные мазки, а Николетта вскинула ногами в воздухе. Гастон приподнял белую стопу, перемазанную землей, и ужаснулся - на тонкой коже не было живого места, все перечерчено тонкими порезами. По ножке текли тонкие струйки крови.
- А это я на осоке танцевала. Покажу. А ты обещаешь со мной поиграть?