Льётся тягучий дрожащий запах черёмухи. Это что-то между запахом свежего кофе и женщины где-то между буддистским храмом и пропастью. Наверное, так пахнет жизнь в тончайшей постановке буйнопомешанных. Не разобрать, кто актёр, кто кулисы, а кто сегодня не пришёл. Хотя это не важно.
Они кричали мне "Прыгай!". Я прыгнул. Должен констатировать - случилось самое страшное - ничего не произошло. Я смотрю на них, а лица уже стёрты. Только руки конвульсивно подёргиваются. С первого раза можно и за живых принять. Если никогда не видел чучел. И даже если видел.
Каждый день я собираю блестящие острые осколки. Ещё не понял от чего, но ими можно порезаться, и мне это нравится.
Она пахла ландышем: живым, смешным, весенним. Поэтому я ушёл. Слишком люблю ландыши. Говорят, это слабость, но мне всё равно - я люблю ландыши.
Сегодня опять постановка. Как всегда неожиданная - режиссёр то ли пьян, то ли умер, то ли хитрый и скрывается. Поэтому сплошная самодеятельность. Уже повесили над потолком красную растяжку "Информация - сила". Народная мудрость. Или какой-то древний старец изрёк. Но я не силён в науках.
Осколков много. Разных. Острых. Хватаю их руками и в карман их, в карман.... Пока не увидели - я должен их составить. Получается плохо. Говорят, всё потому, что у меня слабая память. Наверное, так и есть. Потому что получается плохо. Но это не важно.
Она посмотрела мне в глаза и сказала, что не хочет быть одна. Я тоже сказал, что не хочу, чтобы она была одна. Больше мы не виделись.
Говорят, у каждого должен быть вопрос, над которым надо думать. У меня есть вопрос: сколько нужно махать украинской гривной с Бруклинского моста, чтобы гопак станцевала вся Америка? И я думаю.
Когда мне сказали, что я болен, я сразу поверил. Потому что уже знал. Или наоборот. Мне сказали "Это не важно".
У меня был друг, Фридрих, он как-то шепнул: "Если долго смотреть телевизор, то телевизор отразится в тебе". Но наш лечащий диктор сказал, что это неправда и Фридрих умер. Я сначала не поверил, но потом пришёл Фридрих и всё подтвердил. Мы попрощались.
Тогда я стал собирать осколки.
Когда острые края впиваются в ладонь, становится больно. Очень больно. Я люблю, когда больно. Это как резко вдохнуть черёмухи и истории Беларуси - чувствуешь, что жив.
Все суетятся - занимают билеты согласно купленным местам. Спектакль идёт беспрерывно. Одни говорят, что он начинается с конца, другие - с начала. Поэтому спорят. Я не знаю, я не силён в науках.
Она была светлая. Этого мне никто не говорил. Мы стояли обнявшись под мелким знобящим ноябрьским дождём. Тогда я понял, что у стен есть сердце.
Один молодой еврей сидит всё время у нарисованного окна и бормочет. Когда кто-то проходит мимо, он хватает за руку и кричит: "Бог умер! И это я Его убил!". А по небритой щеке катится прозрачно-розовая слеза. И дальше бормочет, бормочет: "Имеющий уши да слышит... нет... было... надо... по-другому...не имеющий уши да не услышит...это я, я Его убил!". Смеётся. А по щеке - опять.
Нас во времена Никто Не Помнит Когда переименовали в театр одного зрителя. Кто он, и есть ли он, неизвестно. Но это не важно. Просто когда совсем никого - страшно, странно и неправильно. Так говорят.
На сцене декорации времён Тридцатилетней войны. На фоне играют в кости зарезанный самурай и белый офицер с простреленной головой. Уже семь тысяч пятьсот четырнадцать лет не могут обыграть друг друга. Обоим почему-то упрямо выпадают кости.
У неё были другие глаза. Светлые и чужие. Как мягкое зеркало. И я люблю эти глаза за то, что в них отражаются все ноябрьские дожди.
Из порезов сочится влажная субстанция эритроцитов. У неё глубокий запах. Запах дикой черёмухи где-то между прохладной сталью и тяжело дышащей землёй после грозы. И мне он нравится.
Верлен устало опирается плечом на стену. Руки бессильно повисли и тянутся вниз. Он дорого бы дал за то, чтобы этими мёртвыми руками вырвать из горла душащие метафоры. Но у стен есть сердце. Теперь молча смотрит, как Рембо, обмазанный кетчупом, смеясь, картинно оседает на страницах учебников.
Мне сказали, что важно знать. Важно знать, что знающий человек по утрам узнаёт новости, чтобы знать, как выглядит мир, прежде чем выйти на улицу. Но для меня это слишком сложно.
Все бегают с места на место. Оказалось, что мест продано больше, чем билетов. Вопиющее безобразие.
Кто-то вцепился в занавес и полез наверх. На середине не удержался - съехал вниз. Опять полез. Опять вниз. Снова вверх...
Мастер по звуку, поджав губы, корявым пальцем водит по тетради. Показывает недочёты. Ругается. Его раздражает, когда прикидываются глухими. Жалкий седоватый старик беззвучно открывает рот, слова уже не слушаются. Луна - такая... вчерашней ночью такая. И не другая ... только такая... какая больше никогда не такая...только вчера...
Кажется, последний осколок, там, под сиденьем на третьем ряду.
На старинном рояле у края сцены сидит старуха и колотит коряжистой палкой по головам и спинам тех, кого может достать. Говорят, она много повидала. Всё никак не может привыкнуть, что её никто никогда не слушает.
Мимо промчалась толпа. Судя по крикам - в светлое будущее. Молодой еврей смеётся. Он всегда сидит у окна и странно смотрит, как они, обежав зал несколько раз, останавливаются, отдыхают и опять бегут. Только в другую сторону. Нет-нет, да и скользнёт по щеке прозрачно-розовая капля. Кажется, малиновый сироп.
Чтобы было лучше видно, начинается перенос сидений на сцену, рояля со старухой - в зал. Потом обратно. Шумно и сумбурно, так издревле заведено: на каждую пару рук - семь скрежещущих командующих ртов.
"Вы знаете, - сказал возникший рядом невысокого роста смуглый человечек с бакенбардами, - я заблуждался. Давеча имел честь пролистать любопытнейшую вещицу. Господина..., простите, запамятовал имя... Что-то вроде Карнеки.... Не суть важно. Оказывается, я заблуждался!.. Теперь нам дано предугадать, как слово наше отзовётся!". Он тоскливо посмотрел за кулисы. Там, прикрывшись ширмой, вокруг картонной красной кнопки плясали первобытные танцы представительные мужчины и благородного вида дамы. Похоже, кроме смуглого на них никто не обращал внимания. Отходя, он хрипло добавил: "Прискорбнейше, мой друг, прискорбнейше...".
Тогда, когда ещё был холодный туманный ноябрь, она сказала, что ей хорошо со мной. Я тоже хотел сказать. Трухлявые слова просыпались сквозь пальцы. Ни одно не подходило. Я хотел сказать. Что теперь знаю - даже у стен есть сердце. Слова, истрёпанные и обслюнявленные миллионами ртов, изжёванные в тягучую жвачку жёлтыми зубами газет, выплюнутые на сотни рекламных щитов и всеобщее оглазение, першили в горле. Сглотнул. В ушах неясный шум - чувствую, как вздувается каждая вена. Чувствую комок тепла в вечной мерзлоте мёртвых осенних дождей. Слышу, как вокруг в каждом камне бьётся сердце.
Она посмотрела на меня. Я - на неё. Хотелось захлебнуться... в этих глазах.
В углу в конце зала всегда тихо. Осколки с мягким шелестящим звоном рассыпаются по истоптанному ворсу. Нужно успеть. С вздувшихся немеющих рук капает томатный сок.
Пальцы плохо слушаются. Серебристые кусочки выпадают. Но я умею ждать. Я люблю ждать. Я люблю жить.
Кто-то не выдержал и с криком бьётся в то место, где должна быть дверь. Я откуда-то знаю, что её нет. Вместо неё там блестяще отполированный кусок металла. Без отражения. Побьётся и перестанет. Нет - придут Микки Маус, Санта-Клаус и Стивен Сигал. В белоснежных костюмах санитаров.
Разрезанное красными трещинками, на меня смотрит серо-молочное зеркало. Меня нет. В нём - серебристая пустая поверхность. Спрашиваю: "Где ты?" - "Гдеее тыыы?" - отвечает глухая пустота. Я хватаю какой-то тяжёлый обломок: "Чего ты хочешь?! Разобью!!! Чего ты хочешь?!! - какие-то лапы хватают сзади - Отстаньте!!! Где ты?! Пусти! Пусти, мышь чернобыльская! Назад! Вернуться! Хочу назад!"
Внимание! Страница устарела.
Назад!
Внимание! Страница устарела.
Раньше не помню. У меня слабая память. Только отрывки. Ничего не произошло. Только знаю, что люблю ландыши. Мне их очень не хватает. Говорят, это пройдёт.
Ещё помню, что у Микки Мауса на стёртом лице странные глаза - в них ничего не отражается.