Было без десяти пять. Человек свернул с проспекта к цветочному киоску.
Скрипнула входная дверь. Человек прошел между рядов роз, гвоздик, гладиолусов, глициний, чего-то еще. В концентрированном воздухе киоска смешались ароматы разных теплиц, разных местностей. За прилавком продавщица что-то сплетала, то и дело переспрашивая покупателя - коренастого парня в черной коже. Букет получался пышным, объемным, аляповатым. Что-то в нем было от безумного архитектурного псевдоклассицизма времен Сталина. Да и сам покупатель - наверно, он вырос среди таких домов, и родители его, родители их родителей...
Человек нагнулся над вазой в нижнем ряду - он заботливо выбирал розу. Темно-бордовую, едва начавшую распускаться с четким рисунком лепестков. Человек не здорово разбирался в цветах. Он разбирался в графике, временами, рисовал сам. Он нагнулся над цветком, втянул его легкий, чуть терпкий аромат. "Подойдет, - подумал он, - Да, то, что надо...".
Продавщица закончила вить букет. Парень в коже расплатился и вышел. "Эту?" - спросила продавщица. Она завернула цветок в изящный клапан.
Человек посмотрел на часы - без двух минут пять. Он расплатился и улыбнулся. Дверь скрипнула за ним под ответную улыбку продавщицы.
Прекрасный вечер выдался в самом конце апреля. Она налетела на человека сзади, повисла на плече. Он поцеловал ее, обнял, потом чуть отстранился и протянул ей цветок.
- Она такая же, как ты.
Она засмеялась:
- Распущенная?
- Нет, прекрасная...
Она работала в туристической компании и частенько пропадала в различных уголках Европы. Иногда до него доходили слухи о ее пассиях, человек только улыбался - ведь она всегда возвращалась обратно, к нему.
Он поцеловал ее в шею:
- Ты собрала на себе всю соль средиземноморья, - пошутил он.
- Как? - она отшатнулась от него в лукавом возмущении. - Ты хочешь сказать, что я ни разу не принимала душ?
Их смех впитался в молодые листья лип и листья начали перешептываться между собой (если вы еще не знали, то именно так и появляется в городах легкий ветерок, рассеивающий душный стоячий воздух).
Они пошли по переулку от центра города в старый квартал. Кирпичная кладка особняков местами начинала обваливаться и с наслаждением ловила тепло солнечных пятен, пробившихся сквозь густые кроны старых тополей. Они миновали компании, расположившиеся на траве газонов, таких же парочек, как они. Впрочем, какое это имело для них значение. Для них важнее были всякие пустяковые словечки, дыхание, может еще пальцы рук, которые едва касались друг друга, но не более.
- ...когда добрались до отеля, подо мной уже ног не было от усталости. А они всей делегацией завалились в мой номер и начали требовать, чтобы я присоединилась к их банкету по случаю начала отпуска!
В ее голосе было все - и усталость от очередной поездки, и вкус праздника стран, где она бывала, и радость от того, что она снова вернулась и была рядом с человеком на улицах своего города.
- ...а одна накупила кучу сувениров и ей в лавке дали в лавке бесплатный сюрприз - такую резную палочку из черного дерева. Представляешь - уверяли, что держат такой товар только для Самых Важных покупателей. Она так гордилась... Видел бы ты ее лицо, когда я вечером рассказала, что эта палочка - предмет культа одного из племен Африки. А потом она спросила, что этой штукой делают. Пришлось рассказать, что это очень важный предмет культа - ей производят дефлорацию девушек племени, достигших четырнадцати лет. Ей потом вся группа не давала прохода до самого конца тура...
- Ты скучала по мне? - человек обнял ее за талию.
- Несносный мальчик, - ее бедро говорило больше чем она сама. - Конечно же нет... Ну сам-то как думаешь?
Теперь во вкусе ее губ не было ничего далекого, они успели пропитаться свежестью здешней молодой листвы и лучами здешнего апрельского солнца. И это было то, что должно бы быть между ними с самого начала. И теперь оставалась всего пара шагов до стоянки такси.
Она уснула на его руке. Было до блаженности приятно чувствовать ее тело во всю длину - от макушки до пальчиков ног. Человеку было все равно, как смотреть на нее. Его глаза могли быть и закрыты и открыты. Это ничего ни добавляло ни убавляло. Может быть, привередливо разбирая ее по отдельным частям тела, она и не была красавицей с журнальной обложки. Но целиком, вместе, может даже вместе с ним, она была полна обаяния, просвечивающего сквозь ее тело, как свет, преодолевший легкое полотно занавесок.
Человек провел кончиками пальцев по ее спине, повторил внешние линии бедер. "Наверно, это талант - быть женщиной, - думал он. - Может даже этому невозможно научиться, можно только родиться вместе с этим. Когда один поворот головы, одно легкое движение плеч переворачивает мир целиком и серце срывается, как бабочка, выпущенная из рук и летит на встречу. Может быть, это и называется женской красотой, хотя я всегда думал, что красоты бывает две - внешняя и та, что внутри."
Он смотрел на нее, и ее внутренняя красота была для него глубоким колодцем, на дне которого даже в самый ясный и солнечный день мерцали прекрасные созвездия. Но как бы она ни волновала его, она не заставляла его гореть, они вместе светились ровным высоким светом. Этот свет перекрывал все - их встречи между ее отъездами, ее скоропалительные увлечения, его домашнюю неряшливость и прочую массу шероховатостей, которая наваливается, когда прежде не знакомые люди открывают свои жизни друг для друга.
Они никогда не разговаривалио своих отношениях. Их полное доверие друг другу и отсутствие претензий на ревность служили неиссякаемой темой для сплетен в кругу их общих знакомых. Когда кто-то пытался порознь их поссорить, человек только пожимал плечами, а она поднимала брови, улыбалась и говорила: "Неужели?".
Обычно, это обескураживало доброжелателей. И только один раз, ткнувшись головой в плечо человека, она спросила:
- Почему мы с тобой друг другу все прощаем? Ну так же, как у нас с тобой ненормально, так ведь не бывает...
Он поцеловал ее в лоб и предложил:
- Хорошо, давай устроим классическую семейную сцену. Ты будешь бить тарелки, а я буду орать на тебя на радость нашим соседям. Они, бедняги, смогут узнать о нас столько нового.
Она засмеялась:
- Не надо нового, пусть лучше они завидуют другим звукам, правда?
Хотя нет - был еще один раз - буквально через полгода после их знакомства. Она не могла до него дозвониться, и, приехав с работы, он застал ее испуганную около телефона. Кажется, она тогда спросила его, не бросит ли он ее. Или спросила иначе, что-то вроде "Мы долго будем друг c другом?". Может даже просто сказала, что они никогда не расстанутся. Он посадил ее на колени и успокаивал, как ребенка. Он говорил: "У любви своя жизнь. Как у тебя, у меня - точно такая же. Мы не можем ни приказать ей, ни одернуть ее. Если эта жизнь кончится раньше, мы с тобой оба поймем это. Если же нет, - он загляднул ей в глаза и улыбнулся. Его улыбка заставила улыбнуться и ее. - И жили они долго и счастливо..." - и теперь она снова могла шутить и смеяться. Пожалуй, то был единственный раз, когда слово "любовь" было произнесено между ними...
Его прикосновения почти разбудили ее, она не открывая глаз прижалась к человеку теснее.
Потом, несколько дней, они не виделись. Потом она позвонила. Сказала, что уезжает отдыхать со своей новой пассией куда-то на адриатику. Вроде бы он оказался турком, каким-то строительным инженером, и обещал ей небо бриллиантов и удовольствие, густое, как восточные вина. Человек двинул плечами и сначала погасил гудок телефонной трубки, потом, чуть помедлив, огонек сигареты.
Потом человеку позвонили друзья и попросили присмотреть за котом пару недель, пока они будут в отпуске.
Человек и кот
- Привет. - Произнес человек, через порог глядя на большого черного кота, перебирающего ногами напротив открытой входной двери.
Кот нетерпеливо замяукал. Собственно он был не черный, точнее не иссиня черный - небольшие белые пятна и приличный возраст делали его черноту словно покрытой пылью.
- Соскучился... - человек переступил порог и лаского потрепал кота. Кот, суетясь, завертелся, пытаясь поймать головой его руку.
Человек уверенным шагом прошел на кухню, стараясь не запинаться о кота, бодро трусившего подле. Сдвинув грязную посуду человек поставил на стол несколько пакетов.
- Это тебе. - Кот описывал голодные спирали вокруг его ног. Он, конечно, пытался подняться выше, но привитое чувство такта не давало ему поставить на ногу человека больше одной лапы одновременно.
- Сейчас. - Человек попытался открыть пакет, но фольга лопнула у него в руках, устроив им обоим веселый салют из сухого корма бог весть какой марки.
Радостно урча кот накинулся на разлетевшиеся по всей кухне коричневые катышки. Человек засмеялся. Впрочем, от его громкого хохота кот только на секунду оторвался от очередной галетки и продолжил трапезу.
Человек одобрительно посмотрел на кота.
- На самом деле проголодался, ах ты! - он нагулся над котом, гладя того по бокам.
Кот благодарно изогнулся вокруг руки, не отрываясь от трапезы.
- Благодарное животное. - Улыбнулся человек.
Он насыпал в кошачью плошку еду, поставил рядом с ней на пол блюдечко с молоком и улыдаясь смотрел, как кот, искоса поглядывая на него и урча, совершал свой обед. Впрочем, и обед, и завтрак, и, пожалуй, даже ужин, подумал он.
Когда кот наконец оторвался от своей миски, он огляделся по сторонам, но человека нигде не было видно. Он встревожился, с тревогой мяукнул, выбежал в коридор. Не отыскав человека и там, отправился на поиски в гостинную.
К его счастью в гостинной он наконец-то увидел, того, кого искал и кому был искренне благодарен за еду и избавление от одиночества. Человек сидел в кресле, положив ноги на табурет, внимательно скользил глазами по книжке, перелистывая страницы. Неприятно пахло дымом дешевого табака, но кот посчтал, что это можно перенести. Он осторожно подошел сзади и с упреком мяукнул.
- Уже поел? - Человек оторвался от страниц. - Жалуешься, что оставил тебя одного? Да, это непорядок.
Человек отложил книжку и встал.
- А ты уверен, что сыт?
Кот подошел к нему, потерся о ноги и просительно мяукнул.
- Опять ведь недоел. - Человек направился на кухню.
Действительно, как бы ни был голоден кот, кошачья миска опустела всего на четверть.
- Ну кушай же. - поманил кота человек.
Кот замурлыкал - человек снова был рядом.
- Я же знаю, ты не съедаешь сразу всего. - Человек подтолкнул кота к миске. - Однажы хозяева покормили тебя и ушли. Ушли на несколько дней. Хорошо представляю, как ты натерпелся - сам, бывало, сидел без крошки.
Не оторваясь от миски кот сочувственно повел ухом.
- И за эти дни ты понял, что тебя могут бросить, что всегда надо последний кусок оставлять на потом. На случай, если о тебе не вспомнят... Если навсегда забудут о том, что ты где-то есть совсем один в обезлюдевшей и непонятной квартире.
Кот отвернулся от миски и доверчиво ткнулся в ладони человека, севшего рядом на корточки.
- Но сейчас твои хозяева о тебе не забыли, понимаешь? - человек почесал кота за ушами.
- Да, их опять нет несколько дней, но они попросили, чтобы я приходил к тебе, кормил и заботился. Так что последний кусок тебе не понадобится, дружище. Ешь! - И человек снова развернул кота к миске.
Как бы кот ни доверял человеку и не любил его, выучив однажды неприятный урок, он не хотел его забывать. Оставив около трети, кот вернулся в гостинную, где нашел человека в прежней позе. Так же пахло дешевым табаком, но запах уже был слабее. В блюдце перед человеком появилась горка пепла.
Кот не знал, можно ли это делать, но было ужасно трудно оставаться одному, да и чувство признательности просилось из его тела наружу. Он робко подошел к человеку и просительно мяукнул.
- Можно. - Улыбнулся человек, похлопав ладонью по коленям.
Запрыгнув, кот прополз чуть выше - почти на грудь - и забился головой между рукой, державшей книгу и туловищем. Человек не рассердился. Тогда кот зажмурил от удовольствия глаза и замер, шевеля только боками, что позволяло ему мурлыкать.
Наверно часа два прошло, нет, судя по часам человека даже гораздо больше. Книга кончилась. Населявшие ее персонажи ушли, стаяв в дыме очередной порции табака. Когда человек пришел сюда, было еще светло. Теперь же легкая летняя темь спускалась на улицы, зажигая огни в доме напротив. С приоткрытой балконной двери доносился говорок машин. Изредка долетали громко сказанные отдельные слова, смех, отголоски радио. От подступившей темноты комната опустела. Темнота вынесла вещи и проводила последних гостей, оставя человека и кота одних.
- Задремал? - Человек осторожно опустил кота на пол. - Мне пора, дружище.
Человек встал, разминая успевшее привыкнуть к сидению тело. Смущенный неожиданным пробуждением кот настороженно смотрел на него.
- Мне пора. - Повторил человек.
Кот вскочил на ноги, еще не веря.
- Пора.
Кот жалобно замяукал.
Человек нагнулся и провел ладонью по кошачьей спине.
- Я приду завтра, не раcкисай. - Еще раз провел ладонью.
Кот потянулся, ловя последние прикосновения.
- Ну держись - мы же мужчниы. Нам не привыкать к одиночеству.
Кот с горечью дернул хвостом и направился вглубь квартиры. Он только машинально дернул ушами, когда услышал звук закрывающегося замка.
Стрелка (Конец истории)
Человек задержался на поребрике тротуара, сделал несколько шагов, пытаясь руками удержать равновесие. Шаге на шестом он сбился. Жестом озябшего поправил на плечах начавший промокать плащ.
Казалось, погода испортилась в тот же самый день под вечер, когда позвонила она. Обычный звонок после пары месяцев разлуки, но в голосе было что-то неожиданное. Человек, придержав трубку плечом, распечатал новую пачку сигарет. Говорить ему смысла не было. Он чиркнул спичкой, затянулся.
- Хорошо... - его голос не полетел, как обычно, по проводам, а постепенно затихал в микрофоне. - Счастливо тебе.
Возможно, это и не могло продолжаться так долго - то, что они были так счастливы, похоже, имело свои пределы. Она уходила. В деталях смысла не было. Ниточка, державшая их, лопнула как гудок в трубке. А может и не так. Может, все начинало рваться чуть раньше.
Был разгар рекламного сезона. Не было отбоя от клиентов. Щедрых, высокомерных, тупых, доверчивых, прижимистых, наглых, капризных, податливых. Он потерял им счет. Начал огрызаться на коллег. Под вечер его частенько видели у монитора с зашитым слепым взглядом. Ему стало непреодолимо трудно участвовать в общих разговорах - его фразы, как будто не замечались и ему приходилось повышать голос, чтобы вставить свою реплику в общее течение. Он почти перестал разговаривать с ней, просиживая вечера за заголовками газет и откладывая их только для того, чтобы брать ее молча и ожесточенно.
Стоп. И это было не так. Не совсем так. Раньше - еще раньше, наверно месяца за четыре.
Странное это было ощущение - мир, вроде оставаясь прежним, незаметно утрачивал перспективу, сворачиваясь в картонную диаграмму, обернутую вокруг человека на расстоянии двух вытянутых рук. Его прежде сочные краски становились все более жесткими и все более скудными гаммой. Мир становился негостеприимным, из него начали проступать острые углы, царапавшие при каждом движении. И то, что прежде было легким, теперь требовало невероятных усилий, как бурлаку, идущему вторую баржу без передышки.
Это подкрадывалось неуловимо. Когда стало слишком очевидным, человек уже не мог вспомнить, где трещинкой прокралось это незаметное начало. Да, наверно, и сама память уже начинала его подводить.
Память, цвета, люди. Начали пропадать друзья, ссылаясь на занятость, да и ему самому было теперь с ними утомительно. Кажется, она говорила ему и об этом, теребила, не давая молчать. Тогда они еще разговаривали. Он прижался головой к ее коленям, слова вязко складывались, когда он пытался объяснить:
- Это как... Ну как воздушный шарик, представляешь? Словно оказалась в нем какая-то дырочка. Он съеживается, воздух понемногу выходит, оставляя все более вялую оболочку...
Поначалу она понимала и еще пару месяцев держала его на плаву. Наверно, действительно, дольше она уже не могла. Чаще и чаще, она подолгу глядела на него, словно старалась найти в нем те черты, которые она любила и помнила. Потом она исчезла, потом - позвонила.
Человек был удивлен - в том, как он докурил сигарету, слушая гудки в трубке, было какое-то брезгливое спокойствие, словно вода в его пруду подернулась маслянистой пленкой и камень, прорвавший ее, канул на дно без всплеска. Человек сел в кресло. Прислушался. В комнате было тихо, ничто не подсказывало, должен ли он что-то чувствовать или просто положить трубку, или стряхнуть наросший на сигарете пепел.
Обычно, всегда было что-то, что подсказывало. Всегда была стрелка, четко вытянувшаяся на свет единственной в его полушарии звезды, которая никогда не покидала своего места. Он верил ей и без колебаний держал курс, а она в свою очередь никогда его не подводила.
Человек прислушался еще раз. Было тихо. Человек выдохнул и сделал первый шаг вслепую: он положил трубку.
Ну да - сегодня оставалось бродить под моросящим дождиком по поребрикам, насвистывать под нос всякую ерунду из местных радиостанций. Не успевшая обрасти зеленью весна призывно качала голыми ветками, но ему не было до нее дела. Бродя улицами и переулками, он гонял стрелки часов, бесцельно, как поздним вечером опоздавший ожидает последнего автобуса. Когда хотелось есть, человек забредал в ближайшее одноразовое кафе, когда хотел забыться, часами сидел в кино, время от времени ощупывая в кармане худеющий конверт выходного пособия.
Иногда ноги проносили его мимо церквей и дорогих особняков, но больше перед его глазами сменяли друг друга уродливые коробки социальных домов, скверно придуманные вывески и нескончаемая весенняя грязь, угодливо расстилающаяся под его ботинками.
Что-то было не так. Все откуда-то выплыло, что прежде проходило мимо его взгляда. Стройная и цельная картина рвалась перспективами нескончаемых параллелепипедов. И в одно из таких бесцельных странствий его взгляд замер на их острых режущих кромках дешевого железобетона.
За этим что-то маячило, едва уловимо проступая в памяти - веселые пятна Василия Блаженного, чашевидные купола строгой Византии, узорчатость галлийской готики. Человек потряс головой. Видение пропало, а над плоскими крышами отчетливо веял крыльями Эрнстовский "Ангел очага".
- Стоп, - прошептали губы.
- Стоп, - отозвалось тело.
Стрелка компаса дрожжа описывала неверный круг.
- Думай...
До ближайшей остановки автобуса ушло минут семь. Еще через пятьдесят три минуты он вышел на остановке у дома. Еще через двенадцать минут он запер за собой дверь. Прогулки больше не оттягивали времени.
Зазвонил телефон. Похоже, снова мать. Или отец. Он перестал разговаривать с ними еще до того, как расстался с ней. Трубка лязгнула и снова легла на место.
За окном вечерело. На улицах больше было не спрятаться. Не спрятаться было и дома с картинами пастелью по стенам и карандашными эскизами, приколотым к дверям. Еще несколько недель - и просрочка платежа лишала человека последнего. Было ли это важным?
- Стоп. А ведь этого и нет... Нет, может быть даже не у меня. - автобусная остановка, улицы, окраины продолжали звенеть в человеке. - Я разучился так рисовать. Но все равно - где то на моей сетчатке это осталось - рисунки, альбомы, слайды, музеи, экспозиции... Прежде я и смотрел на мир через это, через то, что связывало распадающиеся кирпичики домов воедино, что не могли скрыть мусор на улицах, размалеванные закопченные подъезды, неулыбчивые лица на остановках. А те, у кого никогда не было этого, те для кого самыми яркими были страницы журналов на лотках, те, чьи глаза из улицы в улицу упирались в одинаковые квадраты панелей, те, чьи отцы из поколения в поколение передавали науку воровать и лгать - каким зрением смотрели они и что могло войти в них через глаза? Я хотя бы помню этот мир целостным, помню, как камни его мозаики увязывались воедино. Я мог сложить и куски пыльного гравия и затейливую смальту, и обломки посверкивающей рудой породы. А куски того же гравия, лишенные смысла и связи - дома, построенные без любви, вытоптанные без любви парки и выбитые стекла парадных - и если ты привыкаешь жить вот так, кусками того, что создано вокруг тебя без любви, то можешь ли ты увидеть что-то еще, или сделать что-то еще кроме?
Губы человека зашевелились.
- Без любви. - губы нашли слово и не хотели его отпускать. Губы жевали это слово, как колеса жуют горечь дорожной пыли. Губы пытались что-то высосать из них, как иссушенная трава обочины выцеживает из почвы едкий шампунь заправочных.
Огни фонарей за окнами замерли. Горечь на губах остановила их. Эта горечь подняла внутри человека боль. Он откинулся на спинку кресла. Как минимум, еще одна ночь предстояла ему. И еще не чувствовалось, что эта боль отрывала его от скверной погоды за окнами, соленого привкуса ушедшей женщины, холодка между ним и остальными - всего картонного круга радиусом в две вытянутых руки. И слишком горьким был этот вкус, чтобы безошибочно определяться как целебный.
Следующий день человек провел почти не двигаясь. Не было аппетита, сводило гортань. Стрелка уже не крутилась, а судорожно металась от румба к румбу, не находя правильности. И еще день не принес облегчения. И еще один.
Опять моросил дождь. Проснувшись, человек сполз с постели. Пахло неприбранной пепельницей четырехдневной давности. Человек открыл окно. Прохладный ветер заставил его кожу взбодриться. Ветер шевелил его вместе с клочьями пыли, и уже нельзя было недвижно сидеть в кресле, как в предыдущие дни.
Человек заметил это, только тогда, когда почти закончил прибираться. Руки втянулись в нехитрую суету, домашний порядок потихоньку начал прокрадываться в сердце человека и хитрым аптекарским составом смешался с еще саднящей болью.
Последним человек привел в порядок плащ - отчистил щеткой засохшие пятна грязи, иголкой подобрал начавшую отпарываться подкладку. Улица снова манила его, обещая передышку от потолка и дверей, и звук шагов на лестнице подталкивал человека к выходу.
Несколько монет из кармана человека звякнули о кассу табачного киоска. Потом был еще треск разрываемой упаковки и почти сразу же глубокий кашель. Едва прикуренная сигарета полетела в ближайшую урну. Остальная пачка отправилась туда же.
- Ну чтобы так бросали курить я еще не видела. - раздался насмешливый голос.
- А почему вы решили, что я бросаю? - разогнав выступившие слезинки человек разглядел прозрачный пластик куртки и под таким же зонтиком короткую темную стрижку и искорки в серо-зеленых глазах.
- Вы слишком решительно швырнули пачку, чтобы ее поднимать.
- А что, если это и на самом деле окажется так? - человек распрямился. В конце концов, он ничего не потеряет если сделает несколько шагов вместе с этой юной особой.
Через три шага человек перестал сутулиться. Через семь они перешли на "ты". Еще через два они знали имена друг друга. А еще через четыре на пятый они шагнули в ту сторону, где надоевшие облака начинали расходиться.
Все было просто. В тот день и в следующий. Но человеку казалось, что он все еще болен и что еще ничего не закончилось. Он начал говорить - торопливо, захлебываясь, драгоценно пронося к себе жалость. Говорил о себе, своих неудачах и обидах, и что все в общем-то в его жизни закончено.
Он говорил и не замечал, как его мысли таяли в искорках ее глаз, и как их глубина гасила рябь его волн.
Человек остановился. Он говорил не о том. Целебное, единяющее все начало снова открывалось для него, пронизывая их обоих. Человек чувствовал, что он постепенно обретает покой, словно стрелка компаса внутри него перестала лихорадочно метаться по румбам и начала вытягиваться на свет единственной звезды, единственной, недвижимой на небосклоне.
Но слова запаздывали, ведя еще не туда и трудно перестраиваясь на ходу:
- Ты знаешь, какая единственная мысль держит меня? Что однажды ясным вечером, когда лето начнет склоняться в обильную осень, я выйду на дорогу и побегу по ней, сначала касаясь подошвами земли, и, невесомый, выйду на путь, не имеющий названия. И мне станет легко, и я почувствую, что вся горечь моей жизни осталась, растаяв, позади, одарив меня опытом, который нужен, чтобы идти дальше.
- Даниил... - она впервые назвала его по имени.
- Что, моя xорошая?
- Ты уверен, что это правда? Я хотела сказать, вся правда?
Человек улыбнулся и провел рукой по ее мягким волосам. И его история закончилась.