Тихая-тихая ночь. Темная глушь провинциального городка. И сирена милицейской машины. Они едут по делам. У них есть работа - гоняться за глупцами. А у меня работы нет. Нет у меня и дома. Он мне не нужен. Так проще. Тебе некуда стремиться, не перед кем отчитываться, но есть от кого скрываться. Большая библиотека мира требует от любого быть частью системы. Я ленив, если дело касается чего-то такого, что мне неинтересно и безразлично. Главный Библиограф сердится. По его мнению, я ломаю стройную и гармоничную систему существования. Но если бы его система была стройной и гармоничной, мир не нуждался бы в милицейских машинах. Я живу в этом городке -- пока. Пока я его терплю. Настанет время, - я выверну ему мозги и скроюсь неуловимой тенью. Не люблю братских могил. Хотя и уважаю героизм. От патриотизма меня мутит. От жестокости тоже. Быть частью системы для меня - смерть. Я не знаю, откуда это во мне. Возможно, я неполноценен.
Мы просто живем. Обитаем. Коптим небо (но ведь "они" тоже). У меня много друзей, к которым я могу зайти в любое время суток и быть угощённым. Они помогают мне держаться на плаву. Я в свою очередь даю им ощущение целостности и разнообразия бытия (ох, прямо слёзы на глазах). Чем? Просто своим существованием. Мы не гопники, не какая-нибудь секта, и даже мало знаем друг о друге. Мы не делаем деньги. Не нарушаем закон. Почему нас так ненавидят - загадка. Мои друзья сами понимают, что много я не съем, однако провожают смущенными, но настойчивыми взглядами каждый кусок, исчезающий во мне. И не могут потом себе этого простить. И ночами ругают себя за эту слабость. Они не понимают, что есть нечто сильнее их. Обижаюсь ли я? Господи! Кто бы объяснил, как это делается! Однако, всё в свой срок.
* * *
Сегодня зябко. Небо красиво и отчужденно. Я вышел из бичарни с вещами, путь держа к вокзалу. Уезжаю, да. Что-то такое во мне бродит. И думаю, неужели я не как все. Почему не живу в доме, не нянчу детишек? Молчание, неизвестность. Бр-р!
Примерный маршрут мне известен, первые две станции пересадок тоже. Трясусь в электричке, думаю. Я давно хотел попасть в N. Может быть, в поисках чего-то нового. Может быть, в надежде реализоваться. Город большой, места много. Друзей заведу. Но что же я буду делать в перерывах между сном и едой? Кошмарный вопрос; кажется, он родился вместе со мной и загонит меня когда-нибудь в могилу. Может быть, стать музыкантом? Меня будут слушать. Аплодировать. Гастроли, деньги, слава, свой дом, жена, дети, машина. Я пришел к тому, от чего бегу, к моему всегдашнему пугалу. Что-то мне в таком образе жизни не нравится. Безысходность? Отсутствие ориентира? Да нет же, весёлая жизнь, цель - дарить благо музыкальных созвучий иссохшим душам. Ладно, разберёмся. Стать писателем? Книги, слава, деньги, машина, дом, жена, дети... Бр-р!
Контролёр вывел меня в тамбур, обругал и отстал. Они меня уже не волнуют так, как пяток лет назад. Привык; к тому же нашёл решение: чем ты честнее, тем меньше боишься. Чем меньше боишься, тем больше шансов стать прозрачным для враждебного окружения. Быть самим собой. Выражать телом то, как ты видишь себя умом и ощущаешь чувствами. Трудно объяснить. В этом - всё, и нечего больше бояться, не о чем беспокоиться. Был и переходный период; но он прошёл, вернее, я его пережил.
Скучаю ли я по оставленным друзьям и приятелям? Они меня помнят ли? Я их уже почти забыл. Смотрю в грядущее? Ну-ну. Я не пророк. Итак?.. Ладно, разберёмся.
Через несколько пересадок, спустя сутки, я вышел из электрички на N-ском вокзале, голодный и задыхающийся от восторга. Всегда так при переменах: они дают ощущения счастья. Но почему? Не знаю. Что дальше? Алгоритм известный, продуманный, проработанный в деталях уже давно. Надо найти университет или крупный институт, узнать, где находятся его общежития, завалиться за кухню, сесть в уголке, поигрывая на губной гармохе. Короче, создать имидж странника. Это чревато приобретением знакомых, многие из которых станут впоследствии друзьями,.. а кое-кто врагами. Через тех и других найдутся и случайные приработки: ученики школы жизни не должны умирать в канавах. Найдётся всё для того, чтобы... Но это неважно.
Так я и сделал. Мог ли я знать, к чему приведет вся эта свистопляска? Но, в конце концов, без любого из нас мир станет чуть беднее.
* * *
Ехать пришлось за город. Снова электричка. Грохот. Грязь... Ничего не значащие разговоры, мимолетные знакомства. Эти люди добры ко мне, а я слишком неблагодарен. Они постоянно дают мне шанс стать более лояльным, стать... таким же, как они. Как, к примеру, этот, вызывающий зевоту. Он глядел на меня деланно-ласковым взглядом:
- Вы не замечали, молодой человек, насколько необычна часть слова "кры-"? "Крыло", "крылатый", "рас-кры-ться". В них красота подвига. Все слова с "кры-" просторны и... огненны.
Я подумал о "крысе" и "крышке", но ничего не сказал. Однако, сосед и не нуждался в диалоге; ему нужен был слушатель. Монолог его, представляющий бесформенную смесь философии, религий и собственных домыслов, видимо, вызвал зевоту и у самого говорившего, и вскоре взгляду моему предстало весёлое зрелище открытого рта, завалившейся набок головы - храпящего в беспамятстве недавнего собеседника. Я продолжал впитывать. Следующий болтолог вызывал тоску:
- ...я не сторонник незаконных мер решения проблемы. Но вот поговорил бы я с такими с удовольствием, а при наличии доказательств решал бы этот вопрос уже административно. Но это так, к слову. Я, собственно говоря, о несогласии с твоей позицией.
Я метнул горестной улыбкой прямо ему между глаз:
- Да какая там позиция. Я предельно субъективен в этом вопросе. Считаю автовладельцев недочеловеками. К примеру, я ни разу не видел водителя, который бы не выбрасывал мусор в окно автомобиля. Я считаю, что этот подвид Хомо годится лишь на то, чтобы подвозить автостопщиков, то есть, как рабочая скотинка. На большее они не годятся, никому от них пользы, один вред. Повторяю - это мое субъективнейшее мнение, оно не требует согласия с чьей-то стороны, его не нужно разделять или оспаривать. На него можно просто закрыть глаза или, как говорят, "забить". О! Вот и моя остановка. До свидания.
Я оставил его на растерзание его собственным недовысказанным доводам и недопроявленным эмоциям и выскочил из вагона.
Лес. Прелестный воздух. Асфальтовая дорожка. Иду. Пройдя через арку, я вывалился в простор студенческого городка. Странное ощущение охватило меня. Что-то вроде "тут я надолго", или "тут я жил всегда". Прокатилось дрожью по организму и исчезло тут же. Я вспомнил, что голоден. И забыл. Попытался вспомнить, зачем я здесь. А, ладно!..
* * *
Я сижу на этой кухне уже очень долго. Мне тепло, удобно и спокойно. Перед глазами плывут круги, они жёлтого цвета. Я понемногу возвращаюсь. Открываю глаза, встряхиваю шевелюрой - моя гордость - достаю инструмент, наигрываю. Я почти счастлив в этот момент, мне ничего не нужно. Даже горячего бутерброда с сыром, стекающим по краям пропитанного сливочным маслом поджаренного хлеба и чашки чая; даже тарелки трясущегося омлета, посыпанного зеленью и политого кетчупом; даже...
Заслышав в коридоре шаги, быстро отворачиваюсь к окну, делаю рожу кирпичом, играю чуть громче, дабы привлечь внимание идущего по коридору. В самый неожиданный момент на плечо мне ложится чья-то тёплая, мягкая ладонь:
- Перестань врать. Идем уж. Приглашаю, коли без повода зайти боишься.
Резко стряхнув с плеча дружественную длань, встаю, гляжу пронзительно в его зрачки и... опускаю глаза. Тут же кровь приливает к щекам, и я чувствую, как раздуваются и краснеют мои уши. Я в полной растерянности от такого расклада, со мной просто ни разу в жизни такого не случалось, ну разве что в детстве пару раз. Я не боюсь, нет. Хуже. Мой колючий язык не знает, что сказать. А он, этот пацан..!
- БА-А-А!!! - орёт он противным голосом, - Бегите все сюда! Это надо же!
Я напрягаюсь, а на его вопли в кухню просовывается лохматая голова, взгляд этой головы излучает опасное, жгучее любопытство.
- Смотри! - кричит этот дьявол голове, - человек КРАСНЕЕТ. Восхитительно, непосредственно, самым искренним образом краснеет! Ты видал, чтобы в наше бесстыдное время кто-нибудь краснел? Я, понимаешь, домой иду, а он сидит тут, на кухне, пиндилюкает на своей чудилке... А ты на уши, на уши-то глянь - красная гвоздика на моём окне! Ей-богу, я его сейчас расцелую.
Я готовлюсь дать ему в рыло при первых же попытках оседлать мою девственность, но он лишь жмёт мне руку с подозрительной горячностью и гримасой глубочайшей признательности на лице. Мы, наконец, знакомимся и идём по коридору к крайнему блоку. "У" (этот сумасшедший крикун) долго звенит ключами в потемках (пара люминесцентных ламп перегорели в этой части коридора), пытаясь отыскать нужный и отвратительно перемигиваясь с "Х" (любопытная голова):
- Хожу тут, как бабка-ключница. Народ разъехался на лето, приходится за цветами следить, поливать-то некому. А цветы-то жалко. Жалко?! А?! Или не жалко?! У меня тут ключи от половины общаги! Знаешь, сколько они весят? Тонну! Когда на газон выхожу, у меня ноги по колено в землю уходят. А всё от ключей, понимаешь! От цветов! От красоты!
"Зачем он так орёт?" Я делаю кислую мину, молчанием давая понять... всё, что можно и нужно понять, если ты не придурок.
Наконец, растворяется дверь в маленький уютный мирок... чужой. Мне так никогда... мда. Почему-то я не умею создавать вокруг себя уют. Наверное, потому, что ненавижу его, да и всё, что так или иначе может облегчить нашу жизнь. Почему?
- Ждёшь, когда всё рухнет?
Я вздрогнул, услышав от него свою собственную коронную фразу, которой обычно отвечаю на вопросы типа "как дела?", "чем занят?". Перешагнул порог. Али мысли мои прочёл? "У" смотрит на меня насмешливо, даже чуть агрессивно. И я неожиданно проникаюсь к нему симпатией. Чёрт! Что за болезнь! Я одиночка, и нет мне места в коллективе. Или?..
- Входи уж, - нехорошо улыбаясь, "У" сторонится, и я проникаю в чужой уют, призванный согреть мое холодное ноющее сердце. Или хотя бы облегчить мои страдания. А этого молчаливого "Х" не видно, не слышно. Кивнув товарищу, он тихо проскользнул на пожарку и исчез.
- С чего начинать-то? - невесело справляюсь у "У".
- Поберегись, тебе сегодня ещё с ним балакать. И разуйся, свиная харя, только полы помыл!
Я чуть не двинул его по лбу. И едва не развернулся и не выскочил обратно в коридор, подальше от этой комнаты и этого ужасного общества. Но не сделал ни того, ни другого. Я, скрипнув зубами для острастки, разулся, прошёл в дальнюю комнату, бросился на кровать и замер. Он тихонько притворил дверь, и я погрузился в странную, ощущаемую почти физически, тишину. И даже слегка испугался. Я думал, что я делаю здесь, в этом блоке, где мне, похоже, совсем не рады. Боже, как я был глуп!
* * *
Внешне они были похожи, как братья. Оба низкорослые, черноволосые, худые. И тем не менее, было в них некое разительное отличие, они были как будто двумя полюсами одного типа. "Х" почти всегда молчал, был тих и погружен в, как я поначалу подумал, себя (на самом деле это каждый из нас погружен в себя, в свой эгоизм, а "Х", как я думаю, основываясь на последующих событиях, прозревал окружающий мир, как никто другой). Его голос как будто исходил из подземных глубин, и каждое слово застревало в разуме собеседника клином. Видимо, он это знал и поэтому говорил мало. "У" восполнял недостаток общительности "Х" с лихвой. Экстраординарнейший человечище, ему бы в цирке клоуном работать. Он постоянно кричал, выдавал безумные сравнения, шокирующие выводы, приставал к кому ни попадя, и был бы кошмарным типом, если бы не его обаяние. Вот такие два фрукта. А было в них общего - огромный потенциал жизненной силы, выражающейся совершенно по-разному.
* * *
"У" аккуратно поливал цветочки. Обрывал сухие листья, рыхлил землю, передвигал их с места на место в пределах подоконника. Видно было, что вынужденное садовничество не доставляло ему удовольствия. О чём-то он там бормотал сам с собой:
- Жизнь, она стоять не любит. Время придет, - задаст жару, держись! Так что все там будем. А пока... Если уж есть время. Лучше жизнь обращать в праздник цветов, чем цветы посыпать пылью будней. Я неправ? Прав. А ты? Я лев. Кто прав, кто лев. Сплошной параллакс в деталях.
Морщась, он переходил к следующему цветочку, и начинал обрабатывать его, а заодно и мои мозги. Я подошел к нему почти вплотную:
- Зачем ты это делаешь?
- Ты о цветочках? "Зачем, зачем"... Низачем. Это абсолютно бесполезно. А ты всё делаешь с пользой?
Я вспомнил свои уловки с губной гармохой на кухне и смутился. Он тут же вцепился в меня:
- Вот-вот! Именно! Какую такую пользу ищешь ты, когда сама атмосфера меняется, - он пощупал воздух вокруг себя, пожал плечами. - Всё меняется; и скоро ты сам изменишься настолько, что существование как таковое станет не только невозможным, но и бессмысленным. Возможно, мы в конце своего пути; финал периода накопления; слышал о таком когда-нибудь? Ты ещё потом мне клятву дашь, ей-ей.
Я ничего не понимал. Смысл его фраз ускользал от меня, однако я чувствовал какую-то основательность и лёгкость (странное противоречие) в его словах; не в их смысле, а именно в САМИХ СЛОВАХ... Ум мой зашёл за разум, и я ушел, не дослушав его. Он говорил мне вслед. Возможно, когда я хлопнул уличной дверью, он всё ещё говорил. Я почему-то был раздосадован; и нервно шагал по парковым дорожкам, разве что не бормотал вполголоса для полного маразма.
В тот день и произошло первое из тех загадочных событий, благодаря которому город избавился, наконец, от меня.
Это был просто незнакомый встречный, инвалид к тому же. И я прошёл мимо, скользнув взглядом по чёрному пальто и всей его долговязой фигуре. И меня накрыло. Ужаснейшая, сосущая, всепоглощающая жалость... Видимо, это был церебральный паралич или что-то подобное. Сзади под пальто была засунута деревянная подставка для головы. Красивое лицо сорокапятилетнего мужчины... Жалость к нему была мучительна. Скорее всего потому, что он никаким образом не старался вызвать её у людей, показать свою убогость... Он не видел себя со стороны, просто шёл куда-то по своим делам, если можно назвать ходьбой это медленное мучительное передвижение, где каждый шаг - как победа над непослушным телом. Желание отдать ему всё и осознание невозможности этого вызывало чувство почти физического страдания.
Я снова подумал о том, что мы абсолютно некомпетентны в вопросе... Да в любом вопросе, касающемся процесса жизни! И не вина биологов, что они убили жизнь, заключив её в несколько параграфов и определений. Тут что-то более глубокое.
Впрочем, мне ещё предстояли долгие беседы, споры; удивительные события поджидали меня за каждым углом. Я спешил опередить их.
* * *
Я возвращался не из магазина, я возвращался из мира, который был потерян несколько минут назад, в мир, который являлся мной самим, но в каком-то непостижимом аспекте. Как будто напрягаешься, напрягаешься, -- уже сейчас и мозг взорвётся, -- а проходящий мимо ребёнок человеческого существования улыбнётся и скажет именно ту фразу, которую ты искал всю свою жизнь. Я стоял и тупо пялился в блокнот. Потом перевёл взгляд на дверь блока. Я был в магазине, за спиной у меня рюкзак с продуктами. Дверь распахнулась, "У", сделав реверанс (я бы очень удивился, если бы он просто и без изысков пригласил меня в комнату) и склонившись почти до пола, ждал, когда я войду и разуюсь.
- Сала купил?
- Сала? Нет. Ты же вегетарианец... вроде.
- Молодец. Колдун заждался. И "Х" тоже.
- Там картофан и...
- Разберусь. Иди в двойку, как будет всё готово, позову.
Спустя полчаса по блоку пополз, проникая во все щели, чудесный аромат супа с какими-то неведомыми пряностями. И ещё через полчаса в дверь просунулась голова "У" с известием о том, что всё давно готово, что я не какой-то там известный политик, что меня, де, уже заждались, и что если я промедлю хоть минуту, за последствия он не ручается...
- Природе не требуется человек, чтобы создавать красоту. Она может музицировать без него - кидая желуди на тонкий лед пруда, свистя ветром в ветвях деревьев. Она создает музыкальные инструменты сама. Дурик, ты там свой магнитофон канаешь, а настоящей музыки-то и не слышишь.
Он вдруг стал серьезен от какой-то пробившей его догадки, я даже слегка испугался.
- Нет. Ты не дурик. Ты КОЗЕЛ! Ты игнорируешь природную гармонию. Скотина!
Это уже было чересчур. Я начал закипать:
- Ни финты себе!.. А ты? Что видишь ты в этом мире, кроме своих дурацких кривляний в зеркале твоего воспаленного ума?
"У" поглядел на меня с презрением:
- Сэр, задайте людям вопрос о смысле жизни, и вы получите самые безнадежные ответы. Я знаю то, чего не знают они, поэтому я туп безмерно. Ибо я был уничтожен. Ещё пять лет назад. Но люди не могут не только поверить в это, но даже понять, о чём идёт речь. Впрочем, ты сам это скоро поймёшь.
- Люди не могут не говорить. Это помогает им остаться несобой. - (в какой-то мере это был укол зонтиком в его адрес). - Они думают, что, если будут говорить, то всё останется как есть, как было "до". Возможно, их страшат изменения. Они хотят уюта и тепла, и после них остается лишь зола. В крематории. Или могильная гниль. Их просто необходимо перетрясти, со всей силы, чтобы кости загремели.
"У" захохотал от последней фразы. Успокоившись, вытерев слёзы, миролюбиво спросил:
- Кости, говоришь? Всё ли так однозначно, милый?
- Да! - я почти агрессивен в этот момент. И не вижу, что "Х" со своего места наблюдает за мной; мне показалось, что он даже не слышал всего того, что я с такой искренностью и доверием вылил им на головы. Вот глыба-человек, просто инопланетянин какой-то! Я ни в чём не был уверен в его присутствии. Даже в себе.
"У" оскалился прямо мне в лицо:
- Конечно, тяжело быть общественным гуру: естественно, что тебя все гнобят. - (И обращаясь к "Х") - Оставь его, он думает, что он НЕ КАК ВСЕ, что он особенный. Медицина в таких случаях бессильна. - И усмехнулся так, что меня скрутило.
А этот "Х", он лишь молчал и смотрел грустно и отрешенно. Может быть, он даже не на меня смотрел (мне бы хотелось так думать), а куда-то в глубины себя. Он слушал. Очень долго истекала минута, которую он дал мне на самоутверждение. Время будто загустело, и скатывалось горячими липкими каплями по лбу, струилось между лопаток. Что-то он, видимо, услышал... Потому что веско, медленно, морёно послал прямо в меня, не целясь, как будто уверенный, что стрела найдет цель в любом случае:
- Тебе ведь ещё есть кого любить.
- Что..? - я уронил отвертку, она медленно и почти сознательно, явно насмехаясь над моими попытками остаться в рамках, закатилась под шкаф. Я и "У" проводили её немигающими взглядами.
- Перестань лгать себе.
- Э-э-э..?
- Где носки, которые тебе связала твоя бабушка, и которые нашли в комоде после её смерти? - ("У" вежливо шмыгнул, скотина; теперь задразнит, спасу не будет).
- Я их... оставил. Там. Дома.
- Говори.
И я начал говорить. Я говорил, как заводной. О том, что был готов ко всему, но только не к её смерти. О том, что понял слишком поздно, что люблю ее. "И не мог простить другим то, что нужно было прощать себе".
- Довольно! - сказал "Х" как раз в тот момент, когда я только-только вошел в раж. - Тебе это начинает доставлять удовольствие. Едва ли это необходимо сейчас. Прекрати. Лучше поспи, - мрачным взглядом зеленых своих глаз он заставил поперхнуться усмешкой "У" и вышел, а я лег на кровать, подложил руки под голову.
"У" топтался у меня над ухом, но как-то не мешал моему одиночеству - загадочный паря. Потом он также незаметно исчез. Я прикрыл глаза. "Поспи"! Хм. Поспишь тут. Да я теперь вовек не засну. Мда, что бы всё это значило? Ладно, фигня. Мысли, стоп... Что-то произошло, и тут же растаяло как дым, оставив таинственный след во мне. Я резко привстал на локте, до рези в глазах вглядываясь в темное пространство комнаты. Я почти не дышал, и лоб мой покрылся мелкими бисеринками пота. Что это было? Чёрт, ну надо же! Как это? Свихнешься тут с ними. А, ладно, где наша не пропадала!
Я снова улегся, расслабился, закрыл глаза. Не думал ни о чём. Мыслей не было. Именно сейчас все они замерли по углам, боясь спугнуть тишину в моей голове.
И тут вдруг я заснул. Причем конкретно. Как убитый. Снилась вода. Какие-то лужи. Я шлёпал по ним босиком, замочил штанины до колен. И был равнодушен. И почему-то хотел знать. Знать, куда идти. В какую сторону. Но спросить не у кого. Во снах никогда нет необходимости знать направление. В них ты делаешь, что делаешь, и баста. Но тут я хотел знать. Знать, чёрт возьми, куда идти по этим чёртовым лужам! И не у кого спросить. И я иду куда-то. Но, может быть, я всё дальше от цели моего путешествия. И, возможно, я так никогда и не встречу никого, кто мог бы мне хоть что-то объяснить. Объяснить; и даже не то, в какую сторону мне двигаться, но объяснить хотя бы, где я, что со мной, кто он, кто я, в конце концов. Но нет никого. И сплошные лужи, до самого горизонта, а возможно, и дальше.
* * *
Проснувшись, я не открыл глаза; продолжал лежать, впитывая неожиданное воспоминание; возможно, самое раннее воспоминание детства...
...Мне было два года, когда меня спас мой дед. По-настоящему. Сам я всего не помню, но по рассказам было так: без малого двухлетний пацан, я умудрился заболеть воспалением лёгких. И меня забрали в больницу. Курс уколов антибиотиками ничего не дал, состояние моё становилось всё хуже. Мать ко мне не пускали, и мы могли видеться только через окно. Но потом мне стало уже всё равно, и даже на её приход я не реагировал, просто лежал в постели и тихо умирал - эдакий полуторалетний немой вопрос. Ягодицы мои от уколов распухли, и лежать я мог только на боку или на животе. В конце концов они стали колоть уколы мне в голову, потому что на твёрдых от гематом ягодицах уже не оставалось живого места. Мать всё рассказала деду, и он, конечно же, вмешался. Не мог не вмешаться, ибо творилось нечто нехорошее, хоть и обычное. Он просто явился в больницу, прошёл без разрешения в палату и забрал внука, не обращая внимания на крики и угрозы врачей. Отнёс меня к себе в дом и взялся за дело сам. Раздобыл где-то собачьего или барсучьего жира и стал делать компрессы на грудь. Так я и поправился, не понять, то ли из-за компрессов, то ли из-за его огромной любви.
Матушка была другим человеком. Она никогда не верила в человеческие возможности, так как воспитали её в религиозном лоне материализма. Её вера в медицину была слепа и ограниченна. Я спрашивал её, что бы она сделала, если бы тогда в больнице мне становилось всё хуже и хуже? Забрала бы она меня? Она отвечала, что врачи бы уж что-нибудь, да сделали, на то они и специалисты. Она не понимала. А я вот сейчас живу и благодарю судьбу, что у меня был такой дед. И всё-таки эти демоны ему отомстили. Умер он не своей смертью, - от укола. Попалась неумелая практикантка; видимо, в вену попал воздух; или просто аллергия. Дед заохал и умер тут же, в кабинете. Дело замяли, никто не был наказан; да и могло ли помочь наказание бедной медсестры - человека-то не воскресишь...
...Так вот, я помню отчетливо, как дед держит меня на руках, и мы кормим их дворовую собаку сахаром. Светит солнце, на улице прохладно, на дворе снег в проталинах... Возможно, дед так меня любил, что, держа на руках и прижимая к груди, возбудил во мне сознательность, что и позволило мне запомнить этот момент на всю жизнь. А ведь было мне меньше двух лет. Не так давно, ложась спать, я пытался заставить деда присниться мне. Он не приснился; не захотел или не смог. Видимо, стал ангелом-хранителем кого-то другого.
С бабушкой было не так. Умирала она долго, тяжело. Это была гангрена, и врачи хотели отнять ей ногу, но потом передумали - она бы не выдержала операции. Я был в отъезде в этот момент и о её смерти узнал лишь из снов. Тем не менее, от ночи к ночи я помогал ей, возможно, вытаскивая из тех миров, куда она попала в результате такой кошмарной смерти в медицинской палате, в шуме и суете. То я искал её в толпе людей, идущих куда-то под гору как стадо баранов, вытаскивал из этой толпы и вел в противоположную сторону. То находил её одну, лежащую в старом пустом доме на полу и приносил ей бутерброды. Было во всех этих снах странное, непонятное ощущение какой-то деятельности, которую я вел, но о которой не имел ни малейшего представления. А потом эти "сны" прекратились, и я понял, что "дело сделано". Пожал плечами и снова стал обычным обормотом.
Я вскочил, оделся, выглянул в тройку: тихо и пусто; никого. В душе, в туалете и на антресолях тоже. На гвоздике, вбитом в наличник, висел ключ. Я сунул его в карман.
В арктических глубинах колдуна обнаружились пингвины, завернутые в тесто; а также кто-то забыл на раковине в душе Королеву Зубную Пасту с двумя подданными - обработчиками растительности на пути к горней славе и чистильщиками самых стойких частей сапиенс в стремлении к сохранению искусства речи. Я оставил их пока на своем иждивении, имея ввиду, что демоны жажды и любви могут перетянуть на свою сторону столь нестойкий образчик целеустремленности, каковым являюсь я.
Вернувшись в комнату, плотно затворил дверь, взял свой правый ботинок и вытащил из-под стельки полтинник - всегдашний НЗ на крайний случай. Мне хотелось чем-то отблагодарить своих новых знакомых. А может быть, просто день такой.., светлый. Гуляй, пацан, кусай банан! Я накупил в магазине на первом этаже всяческой снеди, поднялся в блок и затеял чудный завтрак; пиво поставил в бачок над унитазом: пущай прохлаждается до времени.
* * *
И время наставало. Этими временами "У", когда бывал дома, когда все дела были сделаны, все макароны съедены и оставалось время на то, чтобы поубивать время, просто заходил ко мне в двойку, от нечего делать. Трогал предметы, дышал на стекла и рисовал потом на запотевших участках всякие странные символы. Садился на кровать и качался на ней подолгу; можно было бы сказать - как ребенок, если бы не его остекленевший немигающий серьезный взгляд, которым он буравил стену напротив; кроватная сетка тихо пела: скрип-скрип. Иногда заводил разговоры о какой-нибудь недавно прочитанной книге. С одной стороны, это было убийственно, с другой - мне это каким-то боком нравилось. Два полюса одного и того же? Всякий раз он заново вспарывал меня по ещё не зажившим швам, заставляя открывать в себе те глубокие неизведанные пласты противоречий, которыми я, как обнаружилось, был набит, и... не избавляться от них, нет, но находить им правильное место во мне. Впрочем, с каждым днем я всё менее был уверен в том, что то, что я называл собой, действительно являлось мной. И после его ухода всякий раз уныло созерцал раскиданные по полу кучи требухи из моих внутренних подвалов, не в силах совладать с этой странной, не столь уж и деструктивной, но совершенно неодолимой силой, и с желанием махнуть рукой на всё и не пытаться собрать и засунуть обратно в себя эту дымящуюся массу, без которой ещё чуть ранее даже не мыслил своего существования.
Он стоял у окна, созерцая пространства далей, и говорил, заложив руки за спину, как лектор на кафедре:
- Что мы хотим взять с собой из этого мира. Только умение жить в этом самом мире. А зачем оно нужно "там"? А он писал (еть-тить!): "Вспомните, зачем вы пришли, откуда вы и что делаете в этом самом месте". Ну, вспомнил; ну и что? Детство какое-то, ей-богу. Будто ему больше писать было не о чем. Таньга, однако.
- Да-а-а-а?! Ну, если так, то это здорово. Я, к примеру, не могу про себя такого сказать. Даже вспомнить, откуда я. Понимаешь, я...
- Да понимаю, понимаю! Я разгадан тобой. Ты - чёрт. Хочу с тобой знаться, но боюсь разочароваться. Поэтому просто слушаю.
И "У" с готовностью вперил в меня восхищенный взор, полный искреннего (готов поклясться) обожания.
Ну почему он всегда оказывается на высоте. А я снова в ступоре, и даже забыл, о чём думал. Он был ас беседы и мог повернуть линию разговора в любом угодном ему направлении или завести в такие дебри.., в такие миры.., в катакомбы. А у собеседника потом мозги вкрутую.
- Я всё понял, - сказал он после минуты ожидания, - тебе надо найти деваху.
- Чего-о-о!
- Молчи, ты не врубаешься. У тебя нет ощущения, что вся эта идиллия быстро накроется медным тазом, что наши отношения закончатся плачевно? Ты, думая так, сам приблизишь этот конец, - "У" подступил ко мне вплотную, обнял меня за плечи и зашептал горячим доверительным шепотом мне на ухо, - Верь, верь в добро, и оно будет вечно. Дойди до состояния полного забывания всего плохого. Забудь, что вообще существуют плохие концы. Что всё происходит только по-хорошему, и так действительно будет.
Это было глупо, он говорил банальщину, разум мой смеялся. Но я ощутил какое-то физиологическое воздействие его слов, этих простых добрых слов о мире и радости, в результате чего мне на глаза навернулись слезы умиления. Повторяю, совершенно независимо от того, что я думал обо всей этой сопливой ерунде. Независимо от моего горького цинизма, который только и мог взрасти на почве всех увиденных мной за мою недолгую жизнь гадостей. Так бывает в плохих драмах, когда, к примеру, режиссер, не зная, как ещё выволочь сценарий из ямы, заставляет по сюжету умереть ребенка, а родителей потом стоять на его могиле и молча смотреть на маленький крестик. У любого, даже самого интеллектуального, зрителя (это просто удар по обычной физиологии) возникают спазмы в горле, хотя все понимают, что фильм плохой, актеры плохие. Эти глупенькие, недалекие фразы, которые вызвали бы в любом другом случае лишь улыбку, заставили меня... Плакать?!?! Ни хрена себе!
Я мягко, но настойчиво отстранил его, давая понять, что между нами таки существует стена здравого смысла. А он вспыхнул, смерил меня гневным ненавидящим взглядом, скривил губы в плаксивой гримасе, поднял руки к потолку, заорал обиженно "А-а-а-а!!!" и выбежал из комнаты. Господи, что за цирк! Я, конечно, понимаю, артистические способности. Ну пусть тогда в театр идёт работать.
Я был растерян и позже обо всем поведал "Х"-у:
- Зачем он так кошмарно ёрничает? Это иногда даже меня достает.
- Он не ёрничает. Когда он ведет себя так, он серьезен. И верит всему тому, о чём говорит. Конечно же, он не умрет от потери крови, если вдруг заорет: "Караул, во мне торчит стрела! Прямо в сонной артерии!" А может..., кто знает..., может быть и умрет.... Я не пробовал.
- Что не пробовал?
"Х" поглядел сквозь меня, сквозь какие-то свои миры, где он обитал сейчас, секунд через десять переспросил:
- Что?
- Что ты не пробовал?
- Я? "Пробовал"? Ты о чём?
Я разозлился. Не на "Х", это было бы бесполезно. Я злился на обстоятельства. В досаде махнув рукой, я ушел к себе в двойку; и, когда я уходил, мне показалось, что он вздохнул с облегчением. Мне тогда много чего казалось в моей неприкаянной ограниченности.
* * *
Деваха.
Поездка на озеро была её инициативой, а я оказался единственным из её знакомых, кто согласился ехать. Нужно было срочно раздобыть сотню на поезд до Г. и на еду, найти палатку и спальник. И тут я получаю перевод от матушки. Одно к одному.
Оставив записку и обозвав в ней "У" крокодилом, в шутку, конечно, я смотался на несколько пленительно сладостных, чудесных дней из загаженного суетой города, далеко-далеко, из этого гигантского лепрозория - скопища зараженных утилитаризмом выцветших, плоских, отравленных, и, тем не менее, всё ещё живых индивидуумов.
Спать в общем вагоне на сиденье было ужасно неудобно; семь часов тряски и попыток найти приемлемое положение тела для сна, и вот мы выходим из вагона в провинциальное утро, утомленные и слегка мрачные. Однако чудная погода и свежий воздух быстро восстановили баланс сил. Осмотрев древнюю крепостную стену из больших серых камней, храм, рощу и уточнив направление по карте, побрели на поиски озера. Примерно через три-пять километров, переправившись через деревянный мостик очень странной конструкции, мы вышли к нему: блистало море воды, покрытой легкой рябью. Завораживало ощущение простора.
- Ой, как хорошо, что мы приехали сюда. Посмотри, как красиво.
Я молчал. Что я мог сказать? Я полностью разделял её мнение. Сфотографировав её на берегу, я уселся на песок, оглушенный тишиной и красотой. Снял майку, подставив иссиня-бледные плечи цвета дохлых глистов чуткому утреннему солнцу.
Она оказалась тем человеком, с которым мне хотелось быть просто нежным. Я обнаружил это в себе внезапно, как разгорающийся в животе огонь. Я любовался ею, тем, как она сидела, как смотрела вдаль; я наслаждался пейзажем, и ещё чем-то, что никак не мог определить. Она не была болтлива - качество весьма редкое среди женщин. С ней можно было долго молчать, и это было сладостное молчание, полное силы, радости и простоты.
Я вспомнил белостенную церковь-шатенку, которую мы посетили полтора часа назад и где я запил медовое пиво ворованной святой водой. За воду полагалось оставить деньги (вот скряги!), но в церкви никого не было, и деньги я приберёг, осторожно поставив ковшик на бак и на цыпочках покинув храм.
Потом мы долго искали мост через вторую реку - Шерму, и от усталости уже готовы были повернуть вспять. Но ведь реки никогда не поворачивают вспять, кроме как в грезах об апокалипсисах. Мы отважно и упрямо месили прибрежную грязь и мост таки нашли. Шерма была взята, мы снова повернули к озеру, прибавив шагу - близкая развязка придавала сил. Продравшись через прибрежный лесок, мы вышли на потрясающий пляж, укрытый лесополосой от любопытных глаз, с большим валуном, на котором можно сидеть и наблюдать за закатом. Мы были дома, одни во всем мире.
Песок. Песок всюду. Он вездесущ и безусловен. Он перманентен, как бытие. Он скрипит на зубах, доставляя, тем не менее, дикое природное удовольствие. Он попадает в пищу; он в спальниках, в палатке, в волосах.., в её прекрасных каштановых волосах, пахнущих солнцем и любовью; притягательный запах женских волос. Это были три дня в Эдеме, где мы сами были Адамом и Евой; тишина, природа и понимающее молчание ближнего. Именно тогда я полюбил естественный запах немытых женских волос, не сдобренный никакой химией. Он просто сводил меня с ума.
Днем мы строили замки из песка, загорали, мастерили всякие безделушки из ракушек и в-основном молчали. А вечерами и ночами открывали друг другу душу. Она была первым человеком, которому я поведал о своем детстве; а она рассказала мне о своем. Мы поднимались по ступеням откровения к вершине, на которой мы могли бы стать одним целым. Мы обнажались друг перед другом не только физически (загорать в купальниках и плавках, боже, да ни за что!), но и душевно. Что-то со мной происходило в её присутствии; и я ощущал, что это не просто гормоны.
Возвращались мы стопом, и это было мудрым решением: так мы смогли довезти до дому, не расплескав, большую часть переживаний этих трех дней. На пути к трассе, на поселковой дороге, мы наблюдали незабываемое зрелище, страшное в своей естественной природной простоте: тысячи, миллионы лягушат, ещё позавчера бывших головастиками, прыгали по асфальту, перебираясь через дорогу из прибрежных прудов в луга. Их было столько, что невозможно было ступить, не раздавив нескольких... Редкие машины, проносящиеся мимо, оставляли в этой прыгающе-копошащейся массе две страшных неподвижных красно-зелёных колеи. Мы молча миновали этот участок пути, думая каждый о своём.
И вот трасса. Перед нами. Болели натруженные ноги, пылали обожженные солнцем спины, снились яркие витальные сны.
Между мной и ею протянулась нить, импульс был послан. Природа улыбнулась и позволила нам снова сделать это. В её печальной улыбке таилась грусть по отношению к её, природы, несовершенным созданиям, в который раз добровольно запирающим себя в темницу, и не было ни одного, кто смог бы разорвать этот круг, кто смог бы... И тем не менее, я снова возлюбил.
* * *
Работала она на спасалке, а вот чем жила... "На чём стоишь?" - спрашивал некто из полупросветлённых. "На чём стоишь, того и стоишь". "А чем живёшь?" Она жила поиском. И не важно, что в данный момент она искала некую загадочную вещь, именуемую "глазной интуицией". Приоритеты имеют обыкновение меняться... если ты не совсем пропащая рептилия. В одну из наших долгих вечерних посиделок она кратко объяснила мне суть: глаза являются частью мозга, выпяченной наружу, незащищенной от воздействий любого типа. Постоянно получая возбуждение из внешнего мира и находясь в сверхактивном состоянии, они в какой-то момент не выдерживают и начинают видеть задний план происходящих или только готовящихся произойти событий. Почему происходит этот прорыв, каковы его предпосылки - тайна за семью печатями. Её хобби состояло в том, чтобы одну за другой найти и сломать эти печати и дать миру новые возможности. Вот так вот по-детски возвышенно и безусловно. С ней не было скучно, отнюдь. В наших с ней путешествиях опасности подстерегали нас на каждом шагу.
Как-то её вызвали на ликвидацию последствий крушения поезда. Это произошло у платформы какой-то глухой деревушки, случайно мы оказались рядом и прибыли первыми. Видимо шпалы разболтались или ещё чего. Пассажирский сошёл с рельс и завалился набок, задние вагоны втемяшились в средние, сминая их в гармошку. Боковую стенку одного из вагонов снесло и видны были внутренности вагона. Оттуда на нас глядел испуганный мальчуган, пошатываясь и держась за левое плечо. Видимых повреждений на нём не обнаруживалось. Было вообще неясно, как он выжил в такой мясорубке. Пока я стоял и тупо пялился на происходящее, она уже пробиралась среди обломков к мальчишке, ощупывала его, осматривала окружение. Потом я услышал её крик, обращенный ко мне:
- Это глазная интуиция!
Мне понадобилось секунд десять:
- Что?! Только не говори мне, что пацан увидел крушение поезда прежде, чем оно произошло. Шеф тебя даже слушать не станет. Просто выпрет из кабинета.., а то и с работы. Ты его достанешь окончательно.
- Мне всё равно. Главное - это действительно так. Пусть кипятится, но на этот раз у меня есть доказательства.
- Где?
- Вот, на грифельной доске.
Она кивнула на стену. Там висела школьная грифельная доска, а на ней мелом было что-то написано. Я полез через обломки, дабы увидеть поближе. Она следила за мной торжествующим взором, доставая из рюкзака фотоаппарат. И тут раскуроченный вагон качнуло, доска слетела со стены и разбилась вдребезги о пол. Она закричала, подскочила к стене, склонилась над осколками своей мечты. Природа улыбалась. Не злобно, нет; очень широко и по-доброму; мечты не умирают, они лишь меняют кожу. Я успокаивал её как мог, но что я мог сделать для неё. И для истины. Теперь ничего. "Доказательства" разлетелись мелкими осколками. Ну зачем делать грифельные доски из эбонита, на них ведь писать неудобно.
* * *
Что я мог сделать для неё? Я не был господом богом, распределяющим везения и невзгоды. Нежность - лишь этим могли мы поделиться друг с другом; лишь это рождало понимание и создавало иллюзию долговременности наших с ней отношений. Тем не менее, живя в иллюзии, начинаешь воспринимать окружающее всерьёз.
- Ты прощаешь людям их пороки? А мне на них наплевать.., в смысле, на пороки.
- Пороки, недостатки, всё, что угодно, только не мелочность; когда по совершенно незначащему поводу колют друг друга, тихо, вполголоса, незаметно, злобно.
Мы лежали в обнимку, уставшие от произошедших накануне событий. Я с горечью осознавал, что даже этот роман ненадолго, как и все предыдущие: она захочет этого, а я этого не захочу; а потом она станет делать то, а я это; а затем ни то, ни это не в силах будут соединить черепки разбитого сосуда. А ещё я был в смущении. Возможно, оттого, что чувствовал неуверенность в своей правоте и в незыблемости созданных мной правил.
Моя голова покоилась у неё на груди, я слышал, как бьётся её сердце, неспеша, с перерывами. Она была прекрасна.
- Возможна ли полная душевная близость между людьми? - спросил я.
- Да, наверное.
- "Почему я так тебя люблю!" - хотел сказать я, но не сказал; это был полный бред. Мир наворачивал круги, и наши прямые как стрела дороги вели в разные стороны. От осознания этого у меня сдавило горло, и чтобы не всхлипнуть, мне пришлось уткнуться в подушку. "Всё это не более, чем утончённое сексуальное чувство", - успокаивал я себя, - "всё пройдёт, как с белых яблонь дым. Главное, - постоянно держать в голове свою основную цель".
Она тихо посапывала у меня над ухом, было это убаюкивающе и... тревожно.
Я замер, с наслаждением распластавшись дохлым ужом по дивану, и вскоре уснул.
* * *
Ф-Икс.
Я должен был побывать там во что бы то ни стало. И, оставив записку в дверях блока о том, что меня не будет дня три, я поехал. В метро я заплатил - у машиниста поезда тоже есть дети, и их надо кормить. Однако выложить 250 монет за билет на фестиваль я не мог. И поэтому ехал наугад, в надежде пролезть бесплатно. У ДК я встретил Дена, ветер развевал его вновь отросшие волосы (раньше у него была шевелюра почище моей, но он постригся после того, как однажды вечером какие-то неумного племени представители сильно его побили).
Ден был весел и говорлив. Весел потому, что знакомый из волонтёров провел его бесплатно, а говорлив он был всегда. Не болтлив подобно Стасу, а именно интеллектуально оживлён. Его разговоры не утомляли, а наоборот, бодрили - это был поток полезнейшей или просто интересной информации, выраженной динамично и складно.
- Что будешь делать? - поинтересовался он.
- Попробую сначала через служебный вход, как музыкант. Если не получится, буду искать проводника через крышу.
- Там, говорят, у чердака поставили человечка... с автоматом.
- Ага. И с бронежилетом. Ха-ха, в такой экипировке он за нами не угонится.
- Если знаете, куда бежать. А ты в курсе, как это...
- О! - перебил я его, увидев группу ярковыраженных безбилетников, спешащих вдоль здания в дворы. - Кажется, компания мне подобралась, пойду через крышу. До встречи внутри! - я кинулся догонять группу, уже скрывшуюся за углом.
- Удачи! - крикнул Ден. Какой чудный человек. Такие индивидуумы не дают погаснуть пламени, держат двери открытыми; их закрома полны и распахнуты тому, кого они назовут своим другом.
Нырнув во двор, я остановился в растерянности - никого. Где-то вверху звякнуло. Ага! Подняв голову, я увидел их, карабкающихся по пожарной лестнице на крышу. В другой ситуации я бы не решился последовать за ними, а тут раздумывать было некогда, - нужно было догонять их, либо ехать домой не солоно хлебавши. Пожарка была ветхой, вниз я не смотрел. Догнав их уже на крыше, бросил худому парню в кедах: "Можно с вами?"
- Угу, - он улыбнулся мне.
Мы побежали по крышам. В одном месте нужно было метров пятнадцать-двадцать идти по козырьку шириной полметра на высоте четвертого этажа. Я ужасно боюсь высоты, но тут выбора не было - каскадерить обратно по пожарной лестнице я бы не решился. Всё происходило очень быстро, на бегу, и у меня просто не было времени на страх - важно было не отстать. По пристроечке мы перебрались на крышу ДК и нырнули в чердачное окно. Я подумал было, что дело сделано, но это было лишь началом. В кромешной тьме мы пробирались по чердаку, пол которого состоял из реек шириной в три пальца, между которыми были такой же ширины щели. В эти щели далеко-далеко внизу виднелись крохотные фигурки музыкантов, настраивающих аппаратуру - мы были на высоте 4-5 этажа прямо над сценой. Рейки опасно прогибались под ногами. Нужно было найти мостки и лестницы, ведущие вниз. В конце концов, кружа по мосткам по периметру вокруг сцены, поминутно спотыкаясь во мраке и гремя такелажем, мы спустились и вышли в служебные коридоры с номерами кабинетов на дверях. Я вторично облегченно вздохнул, но оказалось, что и это был не конец. Мы заблудились в этих коридорах и не знали, как выйти в фойе.
На лестнице раздались шаги, и прямо на нас вышел мужчина в очках. Он воззрился сквозь стекла на толпу охламонов и строго (или нам так показалось со страху) спросил:
- А вы что тут делаете, молодые люди?
Возникла опасная пауза, и, возможно, каждый из нас с тоской подумал о том, что на Ф-Икс он теперь не попадет. Повинуясь импульсу, я выступил вперёд и спросил как можно более уверенно:
- Вы не скажете, как на Малую сцену выйти?
Видимо, он принял нас за музыкантов, или сыграл свою роль энергетический напор, с которым я погрузил вопрос в его разум. Он подробно объяснил нам, как выйти на Малую сцену, и мы не оглядываясь ломанулись по указанному пути, в конце которого вырвались в фойе. Тут я в третий раз перевел дух. Это, наконец, было сделано, я на Ф-Иксе. Возле Большой сцены я нашел Дена, он ждал вместе со всеми выступления "Магмы". Мне он обрадовался, и мы вместе пошли на третий этаж смотреть видеосюжеты.
Трудно описать Ф-Икс неискушенному. Это даже не глоток свежести; это даже не как сходить в увольнение на три дня после двухлетнего сидения в солдатских сапогах на коммутаторе узла связи под землей; это даже не как выйти на свободу после пяти лет в тюремной камере. Всё это немного под другим углом. Ф-Икс - это возврат к себе. Впрочем, всё это так лично для меня. Ведь были на фестивале и те, кто воспринимал его всего лишь как обычный концерт, проводимый в необычное время (а проходил он по ночам с 20 вечера до 5.30 утра, пока не откроется метро).
По возвращении с феста в электричке мы с Деном наткнулись на контролёров. Это были крепкие молодые короткостриженые парни в кожаных куртках, собирающие деньги с пассажиров под видом штрафов. В их глазах я разглядел напряжение, цинизм и страх перед будущим -- оправданный, впрочем.
Я не был намерен делиться с этими упырями горсткой мелочи, оставшейся в карманах. И мы с Деном мёрзли в тамбуре, равнодушно глядя в окно и не слушая глумящихся контр. Один из них был особенно доставучий. Не замолкал ни на минуту, отпуская в наш адрес шуточки, угрозы и оскорбления. "Сейчас, доедем до конечной, пострижём вас; вот только выйдем. Не веришь? Сейчас, сейчас. Снега покушаете". Мы не реагировали.
Когда поезд сбавил ход перед конечной станцией, контра сделал шаг ко мне и пнул по колену. В-общем-то не больно. Но достаточно, чтобы у меня сработал рефлекс, усиленный всей его предыдущей болтовней: почти машинально я развернулся и ответил ему хуком справа в челюсть. Он будто этого и ждал. Его тренированное тело кулачного бойца отреагировало сразу. Обрушив на мою физиономию серию ударов, он схватил меня за волосы, пригнул к полу и стал пинать.
Поезд дёрнулся и остановился. Из салона в тамбур хлынул поток пассажиров. Кто-то схватил контру за руки, какая-то женщина стала причитать: "Вы только гляньте, контролёр парня бьёт. Это что же!"
Толпа выходящих оттеснила нас друг от друга, и я смог, наконец, выпрямиться. Ден потянул меня за руку и вытащил через тамбур в соседний вагон:
- Линяем.
- Чего убегать? Он же неправ.
- Когда это мы были правы? Хочешь, чтобы ещё и менты добавили?
Нехотя подчинившись, я последовал за ним; мы спрыгнули с платформы, по рельсам вышли со станции.
- Вот чем плохи длинные волосы. Если схватят, уже не вырвешься.
- Ден, но ведь это глупо. До одури. Стричься из боязни, что тебя побьют.
Я присел возле станционного прудика и стал прикладывать снег к разбитому фейсу. Левый глаз почти заплыл, один из передних зубов шатался, губы превратились в вареники с брусникой. Ден присел рядом и ничего не говорил. На автобусной остановке мы с ним попрощались, тепло, по-дружески.
Прошмыгнув мимо вахтёра, подозрительным взглядом проводившего меня до лифта, поднявшись на свой этаж и зайдя в блок, я тут же залез в душ. После душа лицо распухло ещё больше.
Вернулись "Х" и "У". Увидев мой прикид, "У" тут же выпытал все подробности события, с серьёзным видом забрался с ногами на подоконник и уставился в окно. А "Х" сел на краешек кровати, пристально вгляделся в мои зрачки и вдруг стал осторожно гладить правой рукой моё опухшее лицо. Я было отвернулся, но он левой рукой повернул мою голову и продолжил своё импровизированное лечение.
Мне стало как-то легко и покойно. Никто ничего не говорил, даже "У". Разливалась живительная тишина, атмосфера была плотной и светлой; она, казалось, проникала в моё тело, вызывая лёгкое ощущение щекотки.
Спустя какое-то время "У" всё-таки заговорил:
- Каски наступают.
- Ну, это были не менты, просто гопота.
- Они тоже в касках. Ты разве можешь отличить одних от других? Я -- нет.
Мне ничего не оставалось, как молча согласиться с ним.
- А ты что-нибудь скажешь по этому поводу? - обратился он к "Х". - Не навевает воспоминаний?
Тот долго не отвечал. И когда я, уже не надеясь на ответ, открыл было рот, дабы резюмировать всё произошедшее, он вдруг заговорил:
- Я просто хочу Истины. Лёгкой, прозрачной, радостной Истины каждого момента. Истины физического, материального мира. Иногда тело устаёт от этой ежеминутной битвы и говорит: "А, ладно, позволь мне уйти. Всё хорошо, я полностью довольно, просто это... немного утомляет. Позволь мне оставить всё это". И тогда приходится говорить ему, убеждать как ребёнка: "Нет, нет и нет! Нужно вытерпеть. Радость придёт, когда-нибудь придёт; она пропитает мир и сделает его простым и настоящим; искрящимся детской простотой и невыразимым ощущением глубины. Но сейчас... сейчас надо выдержать".
"У", не отрывая взгляда от пейзажа за окном, тихо запел одну из своих любимых:
- "Ты почто, родной, горюешь,
Сердце доброе корчуешь,
Да не распахнёшь дверей?
Али в поле тебе тесно,
Аль в лесу тебе нет лесу,..
Али в людях нет людей?"
Последнюю строчку он спел с такой странной силой в голосе, что у меня похолодело в груди.
- Дело даже не в синяках, - продолжал "У". - Мы против них. Горстка бунтарей против хорошо отлаженной системы, улыбающейся во все свои восемь миллиардов металлических клыков. Системы, которая с радостью...
- Этим путём мы уже ходили, - перебил его "Х". - Итог тебе известен.
- Ну да, согласен. Но дай мне хоть пять минут позаблуждаться всласть. А потом я снова прозрею. Обещаю.
И мы втроём смотрели в окно, "У" заблуждался во всю ширь своей грудной клетки. Но это не мешало разлитой в воздухе золотистой Силе действовать в наших худых, жаждущих света, погребённых под миллионолетними напластованиями лжи и тьмы, адхарах. И в них, в этих телах, пробуждалась жажда Истины. И если она могла пробудиться в этих ничем не примечательных телах, то что мешало ей пробудиться в телах всех остальных живых существ? Ведь существует только одно Тело, одна Материя. И она всегда была божественной.
- Я вдруг вспомнил одну вещь: моя бабушка часто говорила, что, мол, умру -- квартиру в наследство получишь, умру -- похороните меня там-то, умру... Всё время "умру, умру". Это вызывало во мне такой чудовищный протест, такую злость... Просто хотелось кричать и плакать. Будто меня заставляли слушать ужасную ложь, погружали в лживую атмосферу.
- Это и была ложь. Люди поклоняются смерти -- этому гному в каске. Если бы человек не хотел, он бы не умирал. Но существует это коллективное внушение: "все умирали, умрёшь и ты". Люди сами себя убеждают, сами поселяют в себе смерть, а потом говорят: "вот видишь, всё так и есть!" Нужно иметь такую сильную веру, чтобы противостоять этой лжи. Потому что смерть -- это ложь. И время её царствования подходит к концу... Но у неё множество слуг... не только в касках. И у нас есть только одна сила -- чистота; во всех частях. Если хотя бы небольшая часть существа соглашается с этой ложью смерти, то сразу же возвращаешься в этот искажённый способ существования, в котором мы привыкли ощущать себя. А новый способ, материальный способ существования без лжи и смерти, он пока ещё непривычен для тела. И приходится жить шаг за шагом, чтобы каждая клетка выучила урок. Но ведь клеток миллиарды.
Заметив мой красноречивый взгляд, "Х" осознал, что я давно перестал его понимать, и замолчал. Похлопал меня по плечу, улыбнулся:
- Ладно, я пойду.
И вышел из блока. "У", засунув руки в карманы и громыхая башмаками, вышел следом.
* * *
После трех бессонных Ф-Иксовских ночей, проведенных в дыму плохих сигарет под непрерывный бой барабанов, моя вроде отпустившая меня болезнь снова обострилась. Пришлось тратиться на мёд и молоко.
Я лежал в своей двойке и кашлял так оглушительно, что временами заглядывавший ко мне "У" уверял, что от моего кашля он подлетает над койкой на полтора метра. Я смеялся от его слов, что вызывало новые приступы кашля и его показушно-паническое бегство под размахивание руками и возгласы: "Кыш, инфекция!!!"
"Х" все эти дни куда-то исчезал и возвращался только к полуночи.
С нею я эти дни не виделся, и скучал ужасно. Возможно, я предчувствовал близкий конец нашим отношениям, и всевышний нарочно наслал на меня болезнь, чтобы я сидел дома, не рыпался и не вздумал склеивать черепки разбитого сосуда.
Что сказать? Переходя реки горя из-за убитого комара, мы так и не смогли найти взаимопонимания, не потому, что были горды или усталы. Мы были разными людьми. Более разными, чем враги по разные стороны баррикады. Чем пепел и дождь; более разными, чем... поезд и костёр. И, тем не менее, всё это помогало мне избавиться от моего дремучего эгоизма. Как будто я ищу в этом мире согласия и преклонения; как будто я ищу чувственных удовольствий! Чушь! Моя цель в другом. Даже если я настолько мал и неважен для мира, что вообще не имею цели. Смирение - не пень на месте срубленного дуба; смирение - бутон, расцветший на кусте понимания. И, в конце концов, мне всегда будет хотеться чего-то лучшего, чем есть: лучших людей, лучших обстоятельств. Но погляди на них и представь, что на их месте могли быть твои одноклассники - ватага гопоты, - и вздрогни, и возрадуйся. Конечно же грустно оттого, что нынче лишь дети верят в шхуны с алыми парусами.
* * *
Я возвращался уже под вечер. В метро на выходе какой-то мужчина, спускаясь со ступенек, споткнулся и упал ничком на пол. Рюкзак у него за плечами подпрыгнул, как живой, стукнул хозяина по темечку, перелетел через него, прямо через голову, и оказался на полу. Мужчина, опираясь на дрожащие от напряжения руки, потея и багровея, пытался подняться, что ему и удалось после десятисекундной борьбы с тяготением. Я подумал, что вещи, как и люди, тоже любят развлекаться доступными им способами. Тут полагалось загрустить, ибо нет ничего радостного в осознании того, что ты тоже вещь и ничем не отличаешься от того же рюкзака - висишь на спине жизни, иногда отрываешься по полной программе, стукая её по темечку, иногда наполовину... Но я не загрустил, ибо усталость брала своё.
Я мог бы, конечно, не принимать мир, как не приемлет его человек, которого я сегодня дважды видел в городе, сначала в центре на проспекте, потом в метро. Оба раза этот рослый то ли индус, то ли араб держал на лице платок и дышал через него, видимо, боясь наших национальных миазмов, или просто не желая быть узнанным (ибо виднелись лишь усталые глаза и округлые скулы, всё остальное прикрывал платок). Я мог бы отвергать. Но поразмыслив, я понял, что этот путь не для меня; мир ждёт нас. Так же я мог бы принимать его весь, как те мужики, которые застрелятся, но не уступят место женщине в переполненном вагоне - фатальный пережиток мезальянса между городом и провинцией. Нет, мне предстояло что-то другое. И я будто бился в ватную стену, тщетно пытаясь... нет, не найти ответа на вопрос, бог мой! Пытаясь хотя бы этот вопрос сформулировать.
В вечернем сумраке пьяные парочки выясняли отношения, скрестив остекленевшие взоры, и, упершись лбами, поддерживали друг друга от падения. Солнце закатывалось за горизонт, завершая день принудительно, как будто вручную тяжело закручивая массивный мировой ворот (это чудный тёплый майский денек).
Я искал...
Я пялился в глаза встречной женщины - но на ней были тёмные очки.
Я пытался добиться ответа от парня на роликовых коньках - но он пронёсся мимо меня как ветер, и я даже не запомнил цвета его майки.
Я гипнотизировал встречных девушек - но им было нужно совсем другое.
Я хотел поймать солнечные взгляды детишей и найти ответ в их закромах, но сами они были так же неуловимы, как их взгляды; носились, смеясь, в ауре своих родителей и мигом исчезали, как только чувствовали на себе жгучее внимание какого-нибудь субъекта вроде меня. Мамы кормили их чипсами, и я уже видел их совместные уютные могилы. Я сходил с ума потихоньку и неуклонно, а мне ещё предстояло пройти не менее километра до общежитий, созерцая перед собой кошмарно красивый закат, сносящий башню так, как это может делать только природная красота.
* * *
"Думать о главном" - простые и невероятно сложные для понимания слова. Я шёл и пытался думать о главном, не зная, что это значит. Но "Х" мне говорил, что и не нужно пытаться понять, что такое "главное", не нужно искать его; нужно просто отдаться словам "думать о главном" и ничего не предпринимать. "Это самое трудное - ничего не предпринимать", - сказал он тогда. И странную горечь ощутил я в интонациях его голоса.
* * *
Это произошло. Я сидел в двойке, уставившись в книгу, не осознавая, что уже полчаса читаю одну и ту же строчку. В комнату тихо вошел "У", остановился у дверей, вертя головой и изредка взмахивая руками.
- Что читаешь?
Я молча показал ему обложку книги. Прищурившись, он прочёл название, помолчал, что-то соображая.
- "De te fabula narratur".
- И что это значит?
- О тебе писано...
Я индифферентно кивнул. "У" не отступался:
- О Саахе в нашей многотысячной... куче слышали разве что пять-шесть человек. А уж о том, чтобы его читать...
Он не договорил, видя, что я по меньшей мере в ста милях от него. Шмыгнул, страшно подёргал бровями:
- Чего дома сидишь? На улице чудеса творятся - в небе горит белый шар и печёт лысину. Все вышли из-под крыш и бесстыдно показывают свои телеса открытому небу.
Он прошёл в комнату, уселся, или, скорее, рухнул, на койку так, что кроватная сетка жалобно запела, а меня неслабо тряхнуло, я еле удержал в руках книгу.
- Мы расстались. - голос мой задрожал, сорвавшись на писк цыплячий. - Мы РАССТАЛИСЬ, понимаешь! Теперь я никогда больше её не увижу.
"У" молча созерцал прыщ на моей щеке. И, против обыкновения, ничего не сказал. Я встал, отошёл к окну, сбежал взглядом в спасительную даль.
- Самые тяжёлые цепи - золотые. И это ещё и потому, что бросить их жалко, потому как ценность представляют неимоверную.
Но я не слушал его сейчас. Я снова, как дурачок деревенский, повторил вполголоса: