Аннотация: Автобиография Николая Феофановича Степанова, впервые публикуется на русском языке.
Автобиография
Моей маме
Жизнь - это не то, что с нами происходит, а то, как мы к этому относимся.
Вайнер Г. Детектив.
На восемнадцатый день Нового года, когда с елок уже облетела вся мишура и они скучно лысели сложенные в ностальгические пирамиды и костры детворой, я появился на свет. Мой выход состоял-ся в одном из типовых родильных домов, что с неопределенно зеленого пошиба стенами фасада. Ти-хий выход (или вход, если угодно) - без падающих звезд и помп, скромный, как и вся моя жизнь.
Подступаясь к прошлому, заглядывая назад, с унынием отмечал я только те затрапезные вехи, коих в достатке выпадает на жизнь всякого иного. Я как и все. Как миллионы до меня и миллиарды после. В этих судьбах не таится ничего, что без фальсифицирующих чар искусства, воспринимают с инте-ресом; здесь нет ничего, что стало бы легкой добычей для зрителя; ни оригинального, ни значитель-ного - что досталось бы перу и принесло удовольствие читателю. Здесь только жизнь. Красота, зна-чительность, проблемы и беды ее - материи столь тонкие, что требуют серьезных талантов не только для их достоверного отображения, но и для самого непосредственного переживания. И лишь иногда я чувствую себя в силах переносить их на бумагу, в символы и сценки, в которых я обитаю и по ис-течении нескольких дней они тают, как сигаретный дымок над столом.
Воспоминания еще не стали для меня тем ценным материалом, которым они оказываются для по-живших людей и долгое время я оставался в растерянности, порой предаваясь меланхолическому настроению и не находя удовлетворительным ответы на основные вопросы жизни: кто я? что здесь делаю? и что сделал в жизни? Все это время меня словно мучило что-то, ответ будто рядом лежал, я же проходил всегда мимо - не находя в себе смелости взглянуть на него...
И все же. Открытие моей персональной Америки состоялось. В неглубокой пока моей истории, оста-лась одна семейная тайна, которая, по причине моей социальной малозначительности, и в угоду не-общительности до сих пор не нашла своего рассказчика, но как нельзя более подходит к случаю. От того я берусь поведать ее сам, теми словами и красками, что мне сподручны. Вы услышите ее пер-выми, а услышав придадите забвению. Такова участь подобных историй.
Когда приходит зима и мороз натирает щеки, словно паклей медный тульский самовар, - в такие дни я очень ясно вижу прошлое, будто в заиндевевшее окошко, в котором прокрутили дырочку горячим дыханием. Детство. Странный миропорядок изобилующий тайнами и забавами. Все очень настоящее и искреннее, свежее и живое - кутающееся в дымке далекого; в заиндевевшем окошке Икаруса, где горячее дыхание прорубило круглую прорубь в мир размером с один взгляд.
Мы жили в областном городе Тула, чья душа остывает в двухстах верстах южнее Москвы. Считает-ся, что Тула город оружейников, пряников и самоваров. По этому поводу не грех помянуть Толстого и гармонь - раздувая меха которой обретаешь гармонию, а в некоторых, особенно задушевных слу-чаях, то и нирвану. Но нанеся визит в Тулу, всякий может убедиться, что все обстоит немного иначе. Заводы бедствуют, пряники раскупаются заезжими москвичами, а мех гармоники так и вовсе растя-нуть уже некому. Тула, словно огромный кит, глубоко и надолго погружалась в недра одолевающего забытия, чтоб кротким летом вынырнуть на поверхность, выпустить фонтан воды, хлебнуть воздуха и снова нырнуть - в безвременье.
Дом, в котором мы жили, стоял на пересечениях улицы Николая Васильевича Гоголя и Проспекта им. Владимира Ильича Ленина. Впрочем, он и сейчас там стоит. Большой, карий, внушающий вели-чественность, как и все дома принадлежащие эпохе имперского социализма. Пятиэтажный. Не смот-ря на внушительный образ, большинство квартир в нашем доме были устроены в той предприимчи-вой манере небольших коммун, которыми бредило советское общество - по 3-4 семьи; что придавало семейному быту особенный колорит, особый запах - резко отторгаемый современной комфорта-бельной и приватной цивилизацией. (Ад - это другие. Ж.П. Сартр)
Наша семья, с матриархальной системой власти, занимала, в то время, две смежные комнаты в ог-ромном лабиринте коммуналки, покрытые артистическими темно зелеными, под бархат, шпалерами. Вдоль стен громоздились книжные шкафы, доставая до растительной лепнины под потолком. Два высоких окна закрывали тяжелые занавеси, подобранные мамой в тон. Мне была отведена малая комната - "Кабинет", мама занимала "Гостиную". Так она всегда говорила "Кабинет" и "Гостиная", с особенным каким-то акцентом, какой я так и не освоил. Естественным продолжением окна в "Ка-бинете", был темного дерева письменный стол, мама называла его "Секретер Отца". В столе акку-ратно громоздилось несколько маленьких выдвижных ящичков с бронзовыми львами, которые слу-жили ручками; старомодная лампа увенчанная оранжевым абажуром; настольные часы, украшенные застывшими фигурками золоченых ангелков; початая рукопись; перо и фотография Отца в дубовой рамке.
Кажется я очень любил сидеть на подоконнике когда идет дождь и смотреть сквозь оплывающее стекло вниз на тротуары, по которым струили городские пешеходы. Сверху они превращались в ке-пи, шапочки, зонты и капюшоны, и я мог бесконечно наблюдать, как смешиваются на асфальтах цвета, как сталкиваются многоугольники зонтов, как надуваются на лужах пузыри и как раскачива-ются тяжелые ветви тополей и каштанов, пустивших еще в прошлом веке свои корни на газонах то-гда еще Миллионной. Входила мама и направляла мое время на более полезные дела, которые при-знаться меня тяготили.
- Костя, - строго говорила она, держа спину очень ровно. Я слезал с подоконника, задев какой-нибудь из предметов, сдвинув его с отведенного места, нарушая порядок и наверное гармонию.
- Да, мам, - отвечал я и смущался, поспешно пытаясь исправить оказию.
- Пора делать уроки. - Или "мыть руки", "обедать", все что угодно, что приобретало для мамы важность ритуала, выполнять который она вменяла и мне.
Она сама поправляла случившийся беспорядок и фотография Отца, початая рукопись или перо воз-вращались на свое место, как бы замыкая невидимую глазом цепь, устройство которой можно проас-социировать разве что с электрической схемой.
Этот миропорядок образовался много лет назад, за несколько месяцев до моего рождения и оставал-ся с тех пор нерушимым.
В то время меня еще не было на свете. Моя мама недавно закончила Тульский Педагогический Ин-ститут, отработав положенные два года в сельской школе, и пресытившись ролью жертвы терзаемой двумя дюжинами деревенских сорви голов, она вернулась в Тулу, где очень быстро нашла себе ме-сто в недавно открывшемся Научно Исследовательском Институте, по тем временам очень модном заведении. Мама занялась кибернетикой.
Примерно в тоже самое время, в городе открыли новый драматический театр, очень современный и передовой, с отличным буфетом и большим залом, где зритель оказывался в комфортном кресле красного плюша и вкушал представление с особенным шиком. Пожалуй в те времена театральная жизнь была самым актуальным развлечением тульской интеллигенции и бесспорно, человек разби-рающийся в подобных вещах, законно имел репутацию Человека Высоко Образованного и в высшей степени Интеллигентного. Не мудрено, что моя мама всерьез увлеклась походами на театр и мне иногда кажется, что я могу воспроизвести те сладкие ее грезы, коими бередила она в кресле красного плюша внимая новую пьесу.
В тот вечер на сцене давала спектакль труппа столичного театра, что определило успех представле-ния. Актеры разыгрывали модную и почти запрещенную в то время пьесу Михаила Зощенко "Шутка Мецената". Занавес опустился и актеры вышли на поклон. Зал рукоплескал. По креслам летало тор-жественное многослойное "браво", обязательное для провинциального зала, когда на сцену подни-малась труппа из метрополии. Актеры развернулись во фрунт и взявшись за руки неутомимо и не без величия склоняли перед залом головы, многие из которых были снаряжены париками. Кто-то убежал за кулису и силком вывел на свет скромного человека с сединой в голове и голубым платком на шее.
Предвидя шумный успех, мама загодя запаслась пышным букетом алых роз, что ощутимо сказалось на домашнем бюджете, тем неприятным дефицитом, за который неоднократно попрекала бабушка. Сейчас же, разглядывая артистов, мама никак не могла преодолеть хаотику своих трепетных мыслей и наконец таки определиться: "кому бы отдать этот пышный букет". Ее очень привлек тот скромный человек, которого с таким трудом, за руку привели на сцену. "Должно быть режиссер", - промельк-нуло у нее в голове. "Как это странно", - размышляла она, - "а так вот не скажешь. Управлять таким коллективом... и чтобы все тебя слушались... и быть таким не...не величественным, что ли... на-чальник нашего отдела, Виктор Степанович, выглядит и то куда более значительней". И она пошла было с букетом в сторону сцены, но тут актеры исчезли и все повставали с мест, и шумно двинулись к выходу. "Как же это так" - думала мама, и пыталась пробраться к кулисам, но подхваченная тол-пой откочевала в вестибюль.
Моя мама была простым инженером. Сильные мира сего были ей не знакомы и хотя, по некоторым косвенным данным, мама обменивалась лаконичными приветствиями с гардеробщицей тетей Пашей, тем не менее, подобные знакомства не позволили ей проникнуть в актерские уборные и исправить досадную оплошность с букетом, да к тому же она была не из тех, кого воображение обывателя чес-тенько примечает в гримуборной столичных кумиров. Мама все чего-то ждала в вестибюле, пребы-вая в полной растерянности, не спеша с жетоном к стойке гардероба. Ей было крайне неловко. Букет, казавшийся теперь каким-то нелепым и ненужным, который и сунуть то некуда словно горел в ру-ках. С печальными глазами и дюжинной охапкой пламенеющих роз она в одиночестве бродила по пустеющему театру и постепенно приходила в дурное расположение духа, ругая свою рассеянность, часто доминирующую над конкретным действием, мешая тому совершаться. Театр пустел, на маму косились пожилые женщины в синих френчах - служители театра, и ей ничего не оставалось, как взять свой плащ и ретироваться на улицу, где в тот час заладился дождь.
Зонт она оставила на работе, в руке горели цветы, сумерки сгущались скрадывая краски, теплились которые от фонаря к фонарю. Она шла домой. Капли безнаказанно холодили ее, пропитывали склад-ки одежды, смывали отечественную косметику, омывали лоб. Становилось прохладно, но дом был в двух кварталах и мама решила преодолеть этот путь пешком, - "в наказание". Дорога шла в горку, дождь превратился в сильный зябкий ливень, ветер налетал порывами и словно печенег рвал яркий букет из рук. Мама, прикрыв глаза ладонью, продвигалась вверх по тротуарам в романтическом оди-ночестве, что конечно не могло не привлечь внимание красивого человека с сединой в голове и си-ним платком повязанным на шее под пиджак. "Это же та самая девушка из театра", подумал он гля-дя в окно автомобиля, замыкающего праздничный кортеж весело направлявшийся в ресторан "Ту-лица" и нашел, должно быть, это чертовски романтичным. Мама уж было собралась шагнуть в буй-ный разлив придорожных ручьев на перекрестке улицы Пушкина, но тут у обочины остановилась черная Волга, открылась дверь и ей стали делать руками. Мама не соглашалась, так как не могла пуститься в авантюру и подсесть к незнакомцам; она промокла до нитки, да и ко всему "эти нелепые розы". Из машины высунулась голова и сердце мамы понеслось как камень сорвавшийся с кручи. Она попеременно бледнела, то сильнейший пурпур обжигал ее щеки и в этой неожиданности она чуть не зашла так далеко, что и случился бы обморок, уцепившись, в последний момент, за то, что падать в лужи - не comilfo.
- Ну идите же! Вы вся промокли! - Позвал маму мужчина с сединой и платком.
- Да, да, конечно, - улыбнулась смущенно мама и в душе у нее заиграла "Аве Мария".
- О! Да у Вас розы! - Закричали в салоне.
- От кавалера?
Мама смутилась. Она впервые сидела в кожаном кресле министерской Волги, в компании столь яр-ких личностей, рядом стройным человеком с сединой в висках и темно синем платке на шее, с уди-вительно умным и одухотворенным, как оказалось, лицом. "Даже одухотвореннее чем у начальника отдела Бурцева", подумала в тот оглушительный миг мама. Она премило стеснялась и наконец почти сгорев от меди в щеках произнесла:
- Это Вам.
- Мне?! - Искренне удивился ее спаситель. - От чего ж это мне? Это даже как-то непривычно. Когда я был молод и ухаживал за девушками, я обычно сам преподносил им цветы... ха, а теперь получается, что наоборот.
Мама оказалась в крайне стеснительном положении, но это начинало ей нравиться. Это становилось похожим на приключение "будто сон или кино", подумала она.
- Я хотела отдать их Вам после спектакля, но... задумалась...и...и опоздала...
- Опоздала?! - Закричали в салоне. - Вот это да. - И стали смеяться.
Впрочем вскоре кортеж подошел к парадному "Тулицы" и все дружно выбежали из машин, стремясь на перегонки с дождем в уютный зал ресторации, где уже были сервированы столы и ВИА брал пер-вые баре на электрогитарах. Спаситель натянув пиджак на голову и раскрыв полы, точно крылья, прижал к подмышке маму, и вместе они дали недалекого стрекоча к козырьку ресторана.
Вечер удался в той фееричной манере, имевшей место среди московской театральной богемы. Мама была очарована и выпив шампанского к десятому часу вечера поняла, что влюблена. Влюблена.
Он был высокий, с аристократической черточкой, спокойный и по особому значимый. Он был Им. Они танцевали и в глазах сияла любовь. С рассветом отправились к вратам Ясной Поляны и прикла-дываясь к початой бутылке молдавского, кричали веселые тосты в стихах: во имя любви, искусства, - слагавшиеся со временем в легкую романтическую поэму.
В каждый его приезд они встречались и их роман обещал стать по театральному бурным. Однажды идеальная сказка дала трещину и реальность вторглась в их мир. Он сказал:
- Я женат.
- Что? - спросила она, поворачивая прелестную головку с высоким шиньоном.
- Я женат, - грустно повторил он и скосился куда-то.
Она опустила голову и долго оставалась молчаливой.
- Я женат, черт побери! - рявкнул он.
- Да, я слышала, - сказала тихо она. Скользнула из объятий, накинула пеньюар и вышла на кух-ню, где с отсутствующим видом подожгла газ и поставила кофе.
- Прости, - сказал он. Подкрался и обнял. - Это так. Но это ничего не меняет.
Он открыл свои карты утром. На следующий день после долгожданного и к сожалению не частого приезда. Иногда он гостил несколько дней. Скрываясь от всех в зеленом спокойствии комнат. Он вынашивал новые идеи и долго работал за тем самым столом, что с годами обрел мемориальный ста-тус. "Ему здесь хорошо работалось", - сказала мне однажды мама, когда мы с почтением смотрели на его тонкое, умное лицо заправленное в лакированную рамку.
Звонок ожил над входной дверью поздно вечером, "два раза - значит мне" сигнальной лампочкой зажглась в маме мысль, как свечка на алтаре. Она часто поджидала его, но так же часто предчувст-вия подводили ее и так получалось, что его приезд оборачивался всегда неожиданностью и она испу-ганно приводила комнату в порядок: что-то смахивая, иное рассовывая, поправляя. Звонок разрезал ночной воздух когда мама, в янтарном свете ночника растирала на щеках ароматный ночной крем, подаренный им, "французский". Она тихо улыбалась. Несколько дней назад мама была в больнице в кабинете "Женская консультация" и заботливый врач, мягкий в привычках и совсем немного мань-як, осмотрев ее и ощупав теплыми пальцами, сверившись с результатами анализов утвердительно кивнул головой. "У меня будет сын". - прошептала мама и улыбнулась. Эта тихая радость наполни-ла ее чистым, святым почти спокойствием, придав чертам может более, чем те хитрые косметиче-ские средства, что составляют каждодневный рацион красивых девушек. Она засияла.
Вчера она не решилась открыться ему. Нет ей не было страшно от того, что он воспримет ее слова не так, как рисовала себе это она. Просто тянула это сладкое удовольствие, подбирая нужный момент, так, чтоб радостное это известие пришлось бы в самую пору. "Может сейчас", размышляла она, пе-ред тем как разлить в чашечки чай и с улыбкой смотрела на него. Он поднял глаза и улыбнулся. Она уже сложила губы для фразы, но нет, лучше ночью, прижавшись к плечу, вдыхая его запах, после безумных всепоглощающих минут близости, уютно свернувшись прошептать ему тихо. Утром он сказал очень грустно: "Я женат".
Вздрогнула и прикасаясь тонкими пальцами к растрепанным волосам, окинув комнату быстрым взглядом, смущаясь и неся в сердце трепетную радость, она поспешила в коридор, теряя на ходу ко-жаный тапок. Не замечая того чиркнула спичкой о ребро коробка, вспыхнул ровный голубой огонек и с оловянными глазами поставила турку.
В ее отсутствии он стал смотреть в потолок и разжевывать нижнюю губу.
Она долго молчала, внимательно разглядывая что-то невидимое в тени комнаты. И решила молчать. Лишь улыбка в ее губах стала чуть более кроткой.
Сервировала завтрак. Словно на полотне итальянского рационализатора, на ее лице переливались удивительными тонами счастье и страдания, чтоб когда-нибудь слиться воедино, превратившись в особую мудрость. Она была тиха. Он не находил слов, томился и не мог сохранять присущей уве-ренности. Чуть не заплакал. Съел без участия пару тостов с клубничным вареньем, отпил из чашечки душистый кофе и уехал в Москву. Навсегда.
Несколько раз он звонил, но она тихо дышала и продолжала молчать, присылал затейливые посылки и дюжину писем, со временем правда все реже, энтузиазм его таял пропорционально ее молчанию. Мама не отвечала на письма и с тихими слезами сжигала их в старой курильнице, преподнесенной когда-то отцом чье изменчивое хобби в течении полугода склонялось к Востоку. Мама была по на-стоящему счастлива, когда по телевизору демонстрировали его инсценировки и как-то осенью вы-бралась в Москву, в театр и из зала рукоплескала ему, стройному - в красивом, пепельного сукна костюме; строгому - с сединой в голове и синим платком вокруг шеи; гениальному как и все горячо любимое. Но так и не подошла, тихо выйдя на улицу и заночевав у подруги.
Так шло время, так же неприметно я рос среди стройплощадок, облысевших футбольных полей и потайных дворов. Давно уже в "Кабинете" воцарился тот нерушимый порядок, хранителем которого является мама и сегодня.
Этим летом он умер и я подумал, что теперь эта история, пусть и видоизмененная цензурными ку-пюрами мамы, может быть предана литературной интерпретации и отдана на суд читателей, пусть хотя бы приемной комиссии режиссерского факультета института кино, в котором я мечтаю учиться.
Чуть больше месяца я потратил на уговоры и мама сдалась. Исписав с дюжину страниц я относил их, словно контрольные работы, на проверку и мама, сжавшись в большом старом кресле калачиком, долго листала мои неразборчивые каракули и подняв глаза, разглядывала ими вновь воссиявшее прошлое, до которого сегодня не дотянуться рукой.
Мама родила в январе и назвала меня Константин. Она так ему ничего не сказала. Никогда.
Я вернулся с работы и застал ее в Кабинете. Она тихо сидела перед портретом, очень ровно, ровней может даже чем обычно держа спину.
- Он умер, - сказала она, вернула глаза к фотографической рамке в одном углу подвязанной черным бантиком в неполную диагональ.
- Мама, - позвал я ее осторожно. Она только взглянула на меня и повторила "Он умер".
Я сел на кушетку и стал ждать. За окном собирался уж вечер, а мы сидели в густой тишине подобной психоделическому наваждению. Меня выручил телефонный звонок, звонил приятель и приглашал меня на шумную попойку в местный рок-клуб. Я покосился на маму, она одобрительно качнула под-бородком и я выбежал в тихий тульский вечер хватая ртом мерцающий вечерний воздух. Летом в Туле было по настоящему хорошо и не душно, почти как в подмосковье. "Он умер".
Похороны оказались пышными и мама, как ни была грустна в тот солнечный день, с трудом скрыва-ла тот особенный женский тип гордости перед славой любимых ими мужчин. Я сопровождал маму в этом моритурном вояже в столицу. Собралось много всякого народа. Он же был гений, а гений уми-рает во славе. Движение на Тверской перекрыли и с мрачными лицами люди дожидались траурной демонстрации. Помещение возле театра, где временно покоилось тело отца, было оцеплено милици-ей и черными металлическими столбиками между которых кто-то натянул черного цвета цепочки.
Взяв несколько дней за свой счет, я выехал вместе с мамой в Москву, поддержать ее в трудную ми-нуту. Мы прибыли в Москву и проделав небольшую пешую прогулку в сторону центра, вышли к ис-току Тверской, пройдя под стенами Думы, где нам на встречу попался Станислав Говорухин волевой и задумчивый, разминувшись с ним я пожалел, что не взял у известного режиссера и политического деятеля автограф. Встреча с знаменитостью всегда неожиданность и повергает меня в странное со-стояние ирреальности происходящего. Уже подходя к театру я увидел огромное стечение народа (многие из них были очень знамениты) и стал тихонько трусить. Все, кто провожал отца в последний путь были очень грустны и иногда я различал в толпе лица. На меня шикнули, попросили подви-нуться, не мешаться и странно смотрели. Мама сказала что я мнительный и посоветовала не обра-щать внимания.
Процессия тронулась и поддерживая маму под руку, мы двинулись вслед. Солнце налипало на глаза. Было очень тихо и печально, и даже бескомпромиссные московские водители остановили суетливый бег своих быстрых авто, отложив непрекращающуюся ни на миг автомобильную гонку по дорогам Москвы, которая нередко выплескивается и на пешеходные тротуары. Мы медленно шли вдоль Тверской, в скорбном величии. Под траурную музыку и вой клаксонов. На кладбище мама очень ти-хо положила цветы на свежий холмик. На вид скромная почитательница Его гения. Неотличимая в многоликой толпе других скорбных женщин, очарованных недюжинной личностью папы.
Жизнь потихоньку входила в привычное русло. Вернувшись домой мы вновь покланялись портрету отца в рамке. По старому называли одну комнату "Кабинетом", а вторую "Гостиная", хотя гости у нас появлялись не часто. Но история на этом еще не заканчивается, как мне того не хотелось.
Здесь повествование начинает новую петлю в той спирали, что раскручивается с течением всей жизни, чтоб в конце сего завитка, дойдя до критической точки остановиться на самом пике. Ка-жется это сущность всякого искусства - достигнуть пика.
До семи лет я вел довольно счастливую и беззаботную, по моим меркам, жизнь. Мне нравилось бе-гать с ребятней во дворе, открывать потаенные уголки той маленькой детской вселенной, которая казалась огромной и безграничной, а ныне умещается в крошечном узелке нечаянно нахлынувшего воспоминания.
Когда я готовился к праздничному акту вступления в среднюю школу, как-то вечером, на пороге "Гостиной" материализовалась молоденькая девушка. Мама встречала ее очень вежливо и для меня раскрылся смысл тщательной уборки, что проделывали мы в четыре руки накануне. Девушка пред-ставилась Ириной Аллегровной и разглядев Ирину Аллегровну я обнаружил, что она не так уж юна. Возможно только хрупкое ее телосложение навеивало мысли о молодости. Ирина Аллегровна, под-держивая приятную беседу с мамой, подбиралась естественными и умелым движениями ко мне: за-глянула в глаза; потрепала по голове; ощупала пальцы точно хирург и попросила исполнить песню, от чего я смутился и сдавленным голосом зашипел какую-то сбивчивую песенку, речь в которой шла о "границе, овраге и враге". Ирина Аллегровна улыбнулась мне ласково, и сказала в сторону мамы задумчиво "хороший у вас мальчик, я думаю из него получиться неплохой пианист". В моей груди что-то крякнуло, а потом запело в затылке. Наблюдая озадаченный мой вид, мама подошла и прове-ла со мной короткую воспитательную беседу, действующую на меня безотказно.
- Твой отец хотел, что бы ты Костя, был образованным мальчиком. Это Ирина Аллегровна - твой преподаватель по музыки. Будем знакомы. А это Костя, - спохватилась мама.
- Вот и познакомились, - мило прощебетала преподаватель.
На следующий день, вернувшись из школы я обнаружил в углу "Гостиной" большой коричневый ящик, по крышке которого золотыми вензелями было выведено "Украина".
- Мам, что это? - подбегая к ящику кричал я в возбуждении.
- Это пианино сынок, ты будешь учиться играть на нем. - И она изящным движением подняла массивную крышку и мне открылись ряды черных и белых клавиш, на которые я восхищенно опус-тил небольшой и пухлый кулак.
Первые два года я подавал большие надежды и мне очень нравилось опуская палец в ту или иную клавишу, добиваться от инструмента определенной мелодии, к которой я прислушивался с теми же надеждами, что и к шуму в батареи отопления - надеясь услышать нечто такое. В последствии ча-ша моих весов все сильнее стала склоняться в сторону улицы, а миниатюрная Ирина Аллегровна с каждым семестром становилась все более несчастной и какой-то обреченной.
Тремя годами позже, эволюционировав в пионера, я случайно подслушал разговор состоявшийся между моей мамой и Ириной Аллегровной, за чашкой чая.
- Опять тоже самое, мне ужасным совершенно образом не везет ни на мужчин, ни на учеников. - Слышался печальный и какой-то по детски грустный голос Аллегровны и она булькнула чаем.
- Мне кажется Ирочка вы преувеличиваете. Может это и так, но это ведь не навсегда.
- Да нет, дорогая. С тех пор как оставил меня мой благоверный, я не встречаюсь с мужчинами и кажется тогда же начались проблемы с учениками. - Она помолчала, видно отпивая.
- Я имею в виду мальчиков.
- Мальчиков?! - встрепенулась мама.
- Нет не в том смысле. Мальчиков - учеников. С девочками у меня не возникает проблем, а все мальчишки...
- Ведут себя как мой? - Закончила мама.
- Да. У других преподавателей они слушаются и достигают определенных успехов, а у меня... - и она наверное развела своими миниатюрными ручками.
Они молчали и по-чеховски отпивали из чашек. Первой заговорила Ирина Аллегровна.
- Мне даже кажется, что в этом моя вина.
- Простите, но в чем же?
- В том, что мальчишки, что они... ну, что им перестает нравиться музыка.
- Вы преувеличиваете свои несчастья. - не очень уверенно парировала мама. Послышалось шуршание и я отпрянул от двери, делая вид что вожусь с несносным шнурком. Видимо этот разговор освободил меня. И снова ощутив биение детской свободы я носился по окрестностям, быстро пре-вращаясь в заводилу многочисленных озорных происшествий.
Но мама и не думала сдаваться. Спустя месяц я был представлен строгой даме внушительных разме-ров...
- Костик?! - вскричала дама с порога и я понял "попал".
- Знаете милочка, определенно сходство имеется! - И сжимая меня в тисках своих пухлых ог-ромных ручищ:
- Погода, ее в угол то не заткнешь. - Смешно кагтавила мощная дама. И приподняла меня, так чтобы получше рассмотреть на свету люстры:
- Точная копия. Это я вам говорю!
Я упал в кресло немного отдышаться, торнадо проследовал в "Гостиную" и там загремел полемизи-руя с тихим голоском мамы.
- Баловник говогите? Лентяй? Да я и не таких еще видала на своем веку. Вы милочка не беспокойтесь, я самых что ни на есть шелковыми делала и пгошу заметить - в одночасье! Я из него эту пгидугь то выбью! - Она всегда говорила с вдохновением и очень громко, словно всю жизнь провела на театральной сцене и привыкла кричать, а иногда и трясла выразительно дланью.
Я слушал и пытался предугадать, какой подарок приготовил мне мой рок.
- Нет. О деньгах позже! Я многого с вас не возьму, в память о ....
- Нет не произносите его имя, - быстро произнесла мама в полумолитве.
- Холошо-холошо. Догогуша. Я же все понимаю. Я буду нема, как скумбгия! Ха-ха. Я никому, ни словечка! Я умею хранить тайны!
Это была та еще бестия, оценивал я новую "тетю". Эдакий генетический монстр полученный путем скрещения Фрэккен Бок и Фаины Раневской, не столь конечно яркий, как эти два популярных сверх образа, но и не менее реальный. Но это я понял позднее. А пока что сидел за закрытой дверью "Ка-бинета" и вопросительно всматривался в папин портрет, ища в нем ответа и глаза отца смотрели ма-ленькими хитрыми бестиями в тот далекий вечер "а ты как думал?".
- Костя. Иди к нам. - позвала мама.
Я повиновался. Дама уже заняла большущее кресло, с трудом засунув в его обширное вместилище, свои мощные тати. Я прятался за мамину юбку. Так что маме приходилось выталкивать меня на центр комнаты.
- Это, Наталья Петровна Шкловер. - Представила новую тетю мама и подтолкнула к креслу в котором дыша жаром восседала Наталья Петровна.
- Иди сюда Костик! Дай-ка я полу-учше тебя газгляжу! - Молвила огнедышащая дама. - Не боись. Я дитями не питаюсь!
- А че постный день? - лукаво спросил я и неуверенно сделал шаг в ее сторону. Она грустно и величаво развела мощными атлетическими руками и сказала.
- Ах! Нет. Я на диете! Никакого мучного, никаких маленьких мальчиков, никаких пегекусонов. Сам же видишь - у меня же фигуга. - Она произносила эти слова так, что в конце фразы мы все не-вольно засмеялись.
- Так чего же ты тгусишь Костик! - Невольно скартавила мама.
- Я не тгушу, - отвечал я не слишком твердо и приблизился, готовый в любой момент скоропо-стижно ретироваться.
- Ты хочешь быть актегом мальчик мой? - начала она как будто заученный раннее монолог.
- Да... вообще то... не очень, - отвечал я немного сердито, но сам был чертовски заинтригован.
- А знаете ли Костик, что это такое - быть актегом?
- Песни петь, женщин целовать, бегать, прыгать, фашистов побеждать и умирать? - сказал я все о чем знал из кинофильмов транслируемых двумя государственными каналами, придерживаясь избранного мною колкого тона.
- А он у вас баловник! - восторгалась Наталья Петровна. - Баловник? Да?
- А что. - с вызовом парировал я, сохраняя остатки враждебности.
- Костя! - укорительно вмешалась мама.
- Так что же ма-ла-дой чи-ло-век?
- Как дядя Миронов? - ломался я.
- Это было бы чудесно, - всплеснула руками мама.
- Как Мигонов? Это можно. Почему бы и нет. Это, - и она взяла небольшую поэтическую пау-зу, - легко!
- Ну хорошо, - согласился я высокомерно. - Как Миронов я согласен.
- А знаете ли Костик, - повела важно Шкловер, - Это очень, ОЧЕНЬ БОЛЬШОЕ ИСКУССТВО и одного таланта здесь не хватит и никакая погода не поможет - ЭТОМУ НУЖНО УЧИТЬСЯ!
- Как алгебре? - С надеждой, что это не так спросил я.
- Как алгебге! Именно! - декламировала Шкловер. - Только веселее. Мы будем с тобой играть в газные игры.
- Играть - это пойдет. - Без особенного желания согласился я.
На том и порешили. С той поры в нашей "Гостиной" периодически стали происходить странные ве-щи.
Вечерами, выучив уроки я был вынужден оставаться дома еще на два, все более тяготивших меня, часа, чтоб зубрить иную роль (Наталья Петровна остановила свой выбор на поэзии, призвав в соре-петиторы Александра Сергеевича и его знаменитый роман в стихах). Футбол и любимая игра в ба-ночку проходили мимо. И я, в какой то степени, чувствовал себя обделенным, шепча про себя "то туфлю, то журнал" все более проникался драматизмом великого поэта.
Как я теперь понимаю, Наталья Петровна Шкловер, имела свой очень оригинальный взгляд на пре-подавание актерского мастерства и своими силами пыталась точно воспроизвести все нюансы и про-гнать весь роман от начала до конца, бросая меня то в обличие Евгения, то в шкуру Ленского, а то... да, да... в его объятия. И перебегая с дивана на стул, а потом к столу и к лжебогемскому стеклу, что инсталлировалось в болгарском шкафу, я перекликаясь разными голосами вел свой рассказ состоя-щий сплошь из ямбов и рифм. Этим прохождение роли еще не исчерпывалось. По настоянию все той же Натальи Петровны я записался в секцию плавания, таскал по дому железную трубу, что заме-нила мне трость, и стал осваивать верховую езду, паче, что близ моей школы имелась конюшня при-надлежащая Центральному Парку, от которого в округе не переводился кизяк.
"Куда? Уж эти мне поэты!", - восклицал я рядом с шифоньером и перепрыгнув к столу себе же отве-чал.
- Прощай, Онегин, мне пора. - и тетушка Наташа, кивала в такт моим стараньям.
Сказать по правде, это было забавно, но и только. Я не чувствовал в себе особого дара, который счи-тал за Олегом Далем или скажем за Смоткуновским и относился прохладно к тем переперченным похвальбам, что произносила в мою честь Наталья Петровна Шкловер моей маме. Я удалялся гулять и бежал, не жалея подошв в мир удивительного двора, где постоянно творилась настоящая жизнь, реальность и где мы постепенно взрослели. Как только за моей спиной закрывалась дверь в подъезд, Наталья Петровна, пышно садилась в огромное отцовское кресло, поджигала кончик папироски и описывала сидящей на софе маме успехи, которые я по ее авторитетному мнению достиг на поприще лицедейства, в том очаровательном тоне, с каким общаются маститые актеры собравшись где ни будь в уютной московской студии для съемок телепередачи "Белый попугай" и с завидным постоян-ством травят байки. Она исправно забирала честно заработанную ставку два раза в месяц и строила далеко идущие планы. По ее расчетам, "годам эдак к двадцати восьми я должен был бы стать втогым Качаловым. Да что там Качаловым - больше. Я должен затмить Качалова. И будь я не я!", - заканчи-вала она эффектно вздернутой к потолку рукой по ссудным дням.
Чувствуя в своей судьбе закравшийся обман, я стал терять интерес к лицедейству, тяготясь шкловер-скими штудиями не менее, чем уроками сольфеджио за год до этого. Однажды, я даже было собрал-ся поговорить с Натальей Петровной.
- Нам стоит пожалуй остановиться на достигнутом. - Говорил я ей спокойным голосом, но пы-таясь вложить в свои слова такой тон, звучание которого оставляет в душе собеседника символ "не терпящий возражения".
- Ты считаешь Костик, что научился уже всему, что я могла бы дать тебе?!
- Нет, - отвечал бы тогда на эту агрессию я по-взрослому взвешенно и держа каждый мускул лица под контролем парировал.
- Я просто считаю, что во мне нет ни капли актерского дарованья и хочу оградить свою мать от нецелесообразных трат, используя высвобожденные денежные суммы с умом. Скажем, пуская их на приобретение мороженого, роликовой доски или черного пистолета с барабанными магазином, ко-торый стреляет такими пластиковыми пулями. Вы из такого стреляли когда-нибудь?
Шкловер в страхе отступала к стенному шкафу и воздев руки к покатому лбу, закинув голову назад кричала:
- Не-бла-го-даг-ный!
- Или на железную дорогу. - Добивал я могучую женщину и наслаждался ее экзальтированным поражением.
Но когда в дверь звонили и на пороге "Гостиной" показывалась мощная ляжка, плечо, торс и сама Наталья Петровна, я всегда праздновал труса и подчинялся ее нерукотворной харизме, излучаемой томно опускавшейся в кресло и прикуривающей первую пахитоску от любезно предложенной мною спички, так как в обязанности грузной дамы входило и преподавание хороших манер, которые она черпала из романов Тургенева.
Надо признать, что иногда уроки актерского мастерства шли мне на пользу и я использовал свое ис-кусство перевоплощаться в практических целях. Когда случалось вступать в конфликт с дворовой шпаной, я вспоминал роль Онегина, под прицелом пистоля юного поэта. Мог легко подделать про-студу на не выученном уроке или мамин голос, когда классная руководитель с литературной фами-лией Нехлюдова, звонила к нам домой и полагала что разговаривает с моей мамой о том "что ваш Костик очень часто пропускает занятия".
В седьмом классе мы стали проходить "Гамлета, Принца Датского". И когда я произносил иной раз "быть или не быть", в этом действительно что-то было, от чего даже видавшая виды Шкловер на се-кунду немела и приходя в чувства восклицала лишь "да" и маме.
- Что я говогила душа моя! Он у вас Талант! Талантище! - и щипала меня за щеку, большими пальцами, разило от которых Казбеком.
Мне нравилось притворяться. Произносить чужие слова, копировать голос и иногда, как с Гамлетом, я чувствовал что у меня получается. Не так конечно, как у Смоктуновского, ведь мне исполнилось только пятнадцать, но все же.
Умело притворяться - это единственное, что я усвоил за те несколько лет, что брал у Натальи Пет-ровны уроки актерского мастерства. Слова, произносимые мною с разной степенью проникновенно-сти, снабженные сопутствующими жестами так и оставались чужими, не став общими для всех - нашими словами, а в этом и заключается актерское искусство, чтоб сделать частную фразу интерес-ной публики, сделать из чьей то фразы человеческую формулу, новую, только открытую и очень актуальную формулу, пусть эта формула уже была произнесена много раз и успела войти в онтоло-гию. Я же научился только притворяться, подделывать смысл, а не выражать его. Я стал подмечать за собой, что исполняю "свою роль" дома. Роль тихого, мечтательного подростка - единственной радости и надежды для матери; на улице я притворялся смелым, задорным мальчишкой, без царя в голове; увлекшись большим теннисом - стал играть в теннис. В меру своих сил, я водил всех за нос и себя самого в том числе, так как привыкнув к своим мистификациям уже не различал подделок. И только девушки видели мою игру насквозь и я терялся с ними, забывал текст, который отскакивал от зубов, как улыбка из уст Известного Актера и неожиданным для себя образом соприкасался со своей неуловимой сущностью. И надо сказать, что соприкосновения эти оказывались для меня зачастую болезненными.
Дни бежали и постепенно я все дальше уходил от черт РАЯ, того странного, не выстраданного РАЯ, чем представляется жизнь в детстве. Чей план начертан мелком на асфальте. Может мы и достигнем его, но много позже и теперь нам предстоит пройти путь.
Я очень хорошо запомнил Точку Перелома, когда неожиданно светлые мари моего детства вдруг преломились и я увидел свою жизнь в другом спектре.
Мне было пятнадцать и на душе было удивительно и прекрасно. Отцветали последние майские вече-ра, обещающие быть долгими и наполненными. Я возвращался домой запоздно и мама так привыкла к тому, что не очень меня и бранила, тем более, что я не сильно отставал по предметам в школе и подавал определенные надежды на теннисных кортах Центрального стадиона им. Ленина. Но в тот вечер я возвращался домой раньше обычного. Городские часы едва миновали три четверти своего круга. Я быстро, через ступеньку скакал по лестнице размышляя, чтобы мне такое одеть, так как этим вечером я собирался на настоящее, первое в своей жизни, свидание и сердце мое торопилось. И я едва за ним поспевал. На последнем пролете нащупал в кармане связку ключей и подбегая к двери уже расчетливо брал в прицел замочную скважину.
В коридоре моргнула и ожила лампочка наполняя пространство жидкой плотью старых шкафов, вспотевших стен и специфическим запахом большой и старой коммунальной квартиры. Быстрой, бесшумной походкой я двинул меж шкафов, вдоль коридора, словно по лабиринту из которого мог выбраться и с закрытыми глазами. И не дойдя до "Гостиной" замер, услышав голоса за приоткрытой дверью. Один мне был хорошо знаком - голос мамы, второй (мужской) я слышал впервые. Голоса спорили и мать, чего-то опасаясь часто шикала и переходила на свистящий шепот, что было мне внове ибо я никогда не замечал за ней такую затравленную интонацию.
Мать: Но мы же договорились! Договорились же еще давным-давно! Ты хочешь меня убить?
Незнакомый: Но ты пойми и меня! Как мне приходиться. Я ведь не видел его... ты же можешь пред-ставить меня как своего сослуживца.
Мать: Ты не должен здесь появляться! Я же просила тебя! Ты хочешь чтобы я умоляла тебя? Ты это-го хочешь?
Незнакомец: Ну ты могла бы и получше относиться ко мне, мы все таки прожили...
Мать: А я не хочу знать! (громко) Не хочу помнить! Понял?! Ты понял меня! (И опять шепотом, умоляюще) Ну зачем ты меня мучишь?
Незнакомец: Ты хорошо сохранилась.
Мать: Отстань. Да отстань ты. Понял. Тебе деньги нужны? У меня есть. Немного правда, но я дам.
Я хотел войти настроившись весьма решительно. Но вместо этого скользнул обратно и выбежал во двор. Сел на лавочку и стал наблюдать за дверью в подъезд. Время словно остановилось. Дикая, хо-лодная ярость ходила по мне ходуном. Ждать.
Вскоре дверь отворилась и из подъезда вышел потрепанный сальный толстячок, пытаясь спрятать свой живот, под сильную сутулость. Я поднялся и медленно пошел на встречу.
- Дядь. Огоньку не найдется?
Он повернулся и я вздрогнул, что-то очень знакомое было в лице. Он удивился не меньше моего и раскрыл было рот, но в следующий миг я наотмашь ударил его по лицу ободом теннисной ракетки. Что-то хрустнуло, он ахнул и почти плашмя свалился мне под ноги, лицом вперед. Я едва успел от-прянуть, чтоб он не повалился на меня. Он не шевелился, я даже подумал "не помер ли он часом?" и нащупал пульс на шеи. Жилка все еще билась. Тогда я немного осмелел и сунул руку в карман его штанов, судорожно пошарил по карманам и извлек кошелек, в котором насчитал рублей двадцать. Я вытащил деньги и спрятал за пазухой, затем перевернул его, он начал сипеть и я стукнул его еще раз, на этот раз удар получился глухой и бил я торцом ручки, словно прикладом. В нагрудном кармане отыскал удостоверение. Он был инженер, сильно пьющий и кроме того мой родной отец.
Я бросил кошелек на неподвижное тело, он застонал и пошевелился и снова получил чувствитель-ный пырок в лицо. Я особенно не целился.
Я вернулся домой поздно, матери ничего не сказал. Словно и не было ничего и все текло по старому, лишь теперь смотря на портрет "отца" в золоченой рамке и с черной лентой (он умер прошлым ле-том) я улыбаюсь одними глазами.
Мама всегда надеялась на меня, верила в то, что я стану лучше чем она и все ее знакомые - "таким как отец". Она всегда хотела мне лучшей доли и я старался не разрушать ее иллюзию, пока она сама не стала сыпаться, как это происходит со старыми домами или с утопиями.
Я чувствовал как каждый день понемногу угасает тот азарт жизни, присущий юности. Мне иногда казалось, что мама догадывается о том, что я знаю, о том, что она знает но не хочет, чтобы знал я. Она стала терять форму и все больше гасла. Но все же мы старались поддерживать традиции, из ко-торых по большому счету и состоял наш дом, хотя мама предпочитала теперь телевидение всем ос-тальным мирским заботам.
После окончания одиннадцатого класса средней школы Љ58 им. Г.А.Агеева, я провалил экзамены в ГИТИС, куда без особенного желания направил документы по настоянию мамы и Наталья Петровны Шкловер. Вот как это было.
Зная за мной "боязнь публики", фраза впервые слетевшая с уст Н.П. Шкловер во времена этюдов, в те вечера, когда в нашем доме зажигали свечи и "Гостиная" оживала, наполняясь людьми; тогда пе-регораживали дверь в "Кабинет" устраивая там сцену. На экзамен меня конвоировали под присмот-ром Натальи Петровны, чья харизма бежала впереди ее тени.
- Ну Костик, с Богом! - выдохнула Шкловер и подтолкнула меня к двери.
- Здравствуйте. - поздоровался я тихонько с приемной комиссией и оробел.
- Здравствуйте, маладой чиловек! - Ответила мне строгая дама в очках, некогда блиставшая в кинофильмах о буднях строителей.
- Здравствуйте, - поздоровался я еще раз в замешательстве и замолчал.
- Ну так-с что же будем читать? - Спросил красивый мужчина с сединой в голове и платком на шее. Я безмолвствовал.
- Что же вы молчите?
Я откашлялся:
- Экзистенция и время!
- Что? Простите?
- Мартин Хайдегер. "Экзистенция и время". - повторил я громче и воодушевляясь начал:
- Ангел!
существует!
Но
Не
Эк
Зи
Сти
Рует!
Бог!?
Существует?
Но
Не
Экзи
Стир
Ует?!
Только!
Чело-Век!
Экзистирует!
После стихов я перешел на отрывок из прозы, стараясь найти в нем комический корень и читая его по шкловерским нотам:
"Если время каким-то еще потаенным образом принадлежит к истине бытия, то всякое понимание бытия, должно заглядывать во время как возможный горизонт понимания бытия".
После чего устроил небольшую пантомимическую сценку по мотивам романа Ж.П. Сартра "Тошно-та".
Комиссия молчала и долго рассматривала мою скромную натуру.
- Да батенька, - молвил наконец красивый мужчина с сединой в голове и платком на шее.
- Я вот, что вам скажу. Читаете вы... в общем-то не так уж и плохо... Но вот, что меня смуща-ет...Ну да ладно.
- А знаете ли что, ма-ла-дой чи-ло-век, - произнес другой статный мужчина, - покажите-ка нам... ну... к примеру... вазу. Пантомим вы кажется не плохой.
- Вазу? - удивился я.
- Да, вазу. - Отвечали мне убедительно - Именно вазу!
- А отчего ж это вазу? - спрашивал я.
- А почему бы и нет? - ответили мне.
- Вазу. Хм. Вазы разные бывают, - торговался я безбожно, - Вам какую показать, напольную или настольную?
- Лучше напольную, - отвечали из комиссии переглянувшись.
- Хорошо, - предупредил я честно, - извольте. Вазу так вазу. В конце-то концов. Только я того, кроме Станиславского ничего другого не знаю.
- Ну давайте по Станиславскому. - Ответили из комиссии.
- Хорошо, - сказал я и стал показывать.
В аудиторию зашел следующий абитуриент, откашлявшись и разгладив складки на сюртуке, косясь на большую китайскую вазу, из жерла которой выглядывал обаятельный пучок белых тюльпанов, стал декламировать Петрарки сонет:
И там, где никогда не тает снег,
И там, где жухнет лист едва родится,
И там, где солнечная колесница
Свой начинает и кончает бег
....
И все равно, во славе или нет, -
Останусь прежний, тот же, что и ныне,
Вздыхая вот уже пятнадцать лет.
Вечером к центральному входу театрального института подошла карета скорой и фургончик антик-варного магазина. Прохожие отмечали громкий спор вышедший между преподавателями, санитара-ми скорой и оценщиком антиквариата. Чаша весов склонялась то в одну, то в другую сторону, но вскоре санитары, опираясь на монументальную фигуру подоспевшей Натальи Петровны, пригрозив строгими мерами по пресечению общественного безумия, одержали викторию и спустя четверть ча-са, меня уже обследовал пожилой и степенный доктор Кащенки, и без долгих раздумий прописал аминазин. Через три месяца я полностью излечился и был выписан, попав в самое начало бабьего лета, сел в электропоезд и отбыл в Тулу.
- Сыночек, - всхлипнула мама и бросилась обнимать, - как же так?!
- Костик?! - взревела сиреной Наталья Петровна стремительно приближаясь. - Как они посме-ли! Такой талант и в Кащинку?! - и резко переходя - А за что они тебя, к стати...
- За вазу, - простодушно ответил я.
- За вазу? Вот те на! Вот те новости! Газбил?
- Упаси бог, показал.
- Как это? - в один голос опешили обе.
- Ну... попросили показать вазу, ну... вот я и показал.
- Пантомима? - спросила Наталья Петровна и волна удовлетворения прокатилась по ее дород-ным щекам.
- Вот-вот. - Подтвердил я.
- Да... - протянула мама. - И что же ты им такое показал, что они тебя так?
- Вазу.
- Какую же это вазу надо показать, чтоб в дурдом загреметь? - Допытывалась мама.
- Напольную, для цветов. - Просто говорил я.
- Чего-то я не понимаю. Как это? - вмешалась Наталья Петровна.
- Как-как, вот так! - Разозлился я и показал в "Гостинной" напольную вазу. С рецедивом меня эвакуировали в Петелино и не менее сведущий доктор молниеносно подписал на рецепте свой при-говор - "аминазин".
Меня выписали под новый 1991 год. Пока я излечивался от "катарсиса Станиславского" Советский Союз распался, кончилась перестройка и начались Новые Времена. Под страхом Вечного Пребыва-ния мне наказали больше не показывать неодушевленные предметы и держаться от них подальше, и оставить мечты о карьере артиста. "Займитесь каким-нибудь делом, голубчик", - наставлял меня на последок доктор Падкин, приглашая, "в последний разок", к фигуркам выстроенных в два фронта на клетчатом поле предстоящей битвы.
Мама встретила меня радостно и немного печально, в ее радости было что-то очень тихое, как опи-сание счастье в записях Конфуция. Зато Наталья Петровна вновь получила возможность проявить кипучесть своей натуры, воодушевляясь точно алюминиевая кастрюля предназначенная варить сок из фруктов. Она было взялась за старое толкуя как правильно стоять крестом, "жест предшествует слову" гремела она и трясла ручищей, но видимо пребывание в стенах желтых домов наложило от-печаток на мою личность и некогда внушительная харизма Натальи Петровны, приводящая меня ра-нее в трепет, стала теперь не опасней чем гусю вода. Неделю я терпел, но потом мне это надоело и я решился на объяснения с мамой.