Есть брат! Вот видишь ли, ты знаешь тип женщин оссиановских...женщин, которых видишь во сне.... Вот эти женщины бывают наяву...и эти женщины ужасны. Женщины, видишь ли, это такой предмет, что сколь ты ни изучай ее, все будет совершенно новое.
Из обращения Степана Аркадиевича Облонского к Константину Левину, по дороге к охотничьим угодьям. Л.Н. Толстой “Анна Каренина”
кром
Предупреждение для читателей: текст создан нейро-программой (возможно программой имитации нейро деятельности мозга) textler v.5 любезно выложенной для свободного распространения сайтом neuroprojekt.ru в 1996 году. Программа textler v.5 оказалась хоть и необычайно прыткой, но все таки обладала и рядом недостатков, которые по заявлениям разработчиков, должны были бы быть исправлены в последующих версиях. Но очевидно их увлекли иные, более благодатные проекты, так что нейро-креатор текстов так и остался не завершенным. Год спустя я еще встречал упоминания о нем в сети, но выложенных файлов найти не мог (кто то слышал что то и где то читал, что такое есть). Осенью прошлого года, вспомнив о программке, я было пустился на ее розыски, но проторчав около суток в сети, так и не обнаружил. Все недостатки и способности программки вы можете узнать познакомившись с прилагающимся текстом. Нейро-креатор текстов работал по принципу сортировки и анализа (возможно обработки) информационных блоков, которые подгружал в него пользователь. Он вставлялся как макрос (возможно плугин) в программу Word. И при запуске начинал перестукивать на бело все текстовые блоки из текущего открытого документа, выдавая через минут двадцать (P200MМX) готовое сочинение. Программа должна была содержать стилистические настройки: Толстой 20%, и т.п. но версия 5.0 содержала только настройки по умолчанию, какие я так и не понял, хотя готов догадаться. 4 года назад интернет публике было не до "сочинительства" текстов, но сегодня с появлением и нарастающей популярностью ибуксов, это направление обещает быть перспективным, как экономически, так и культурно - ведь с человека снимается почти вся литературная нагрузка, ему остается лишь прописать блок схему программы и навалить кучу материала, который можно брать из новостей и копировать целыми абзацами. Человек, таким образом, перестает быть литератором, превращаясь в архитектора и корректора.
Может быть использование подобных программ и сомнительно для художественной литературы, хотя как знать, быть может, со временем пользователи нейро-креаторов текста и потеснили бы корпус пост-модернизма, или скажем У. Берроуза с его софт машиной, В. Сорокина или тех в меру гениальных современных писателей, что развлекают читателя сегодня переводными изданиями "Иллюминатор". Но textler, или родственная ему программа, которая его заменит, наверняка чрезвычайно пригодиться фикш-мейкерам, сочинителям женских романов и очевидно найдет самое широкое распространение в бизнес-структурах, которые сегодня используют огромный штат журналистов, офис менеджеров и т.п. Так, например, сегодня уже ни для никого не секрет загадочная плодовитость Акунина.
Есть брат! Вот видишь ли, ты знаешь тип женщин оссиановских...женщин, которых видишь во сне.... Вот эти женщины бывают наяву...и эти женщины ужасны. Женщины, видишь ли, это такой предмет, что сколь ты ни изучай ее, все будет совершенно новое.
Из обращения Степана Аркадиевича Облонского к Константину Левину, по дороге к охотничьим угодьям. Л.Н. Толстой “Анна Каренина”
кром
Beta text.
Не ахти, какая крученая историйка об уличном сутенёре Романе Исте, ибо им я и представляюсь моему окружению и возлюбленной моей Сонечки. Сони, Cне, - впервые открывшейся мне в оторочестве, когда байстрючонком оставляя в покое истерзанных индейцев, я мирно почивал в колыбели. Здесь Ты Игрок найдешь историйки таки Достоевских страстей, принудивших меня к предприятию столь насыщенному риском для несведущих душ - как машинописание; и собственно объяснений, зачем мне все это понадобилось, да почему.
Пусть история эта, чей шерстяной клубочек уж катиться по тропинке меж букв, послужит наглядным примером для всех элементов, связавших судьбу свою с редчайшей, почти переведшейся сегогдя породой тургеневских женщин, родом из недалекого пригорода - поселка близ уездного города Тула, Ясная Поляна. Душенька моя, ненаглядная, Мармеладова Сонечка.
... myth расходится на поверхности зеркального пруда, “как вдруг” забрезжил рассвет, пятидожды крякнул кочет и устало присев под березку я вдохнул живительных струй гонимого ветром эфира. Эх! высказал, Русь матушка! и провалился в забытие. По берегу понта, поджав локти, пробегал высокий брюнет в спортивном костюме наполовину из шерсти: “не уж долетит”, смотрел он на редкую птицу, пересекавшую по диагонали мои сновиденья.
Ах! Белокурые по небу облака, в банке березовый сок, там муравьед тихой сапой поедающий муравьиную стаю, здесь щегол, в дебрях кукушка, под рукой мухомор и лисичка, крепкий пар земляники - стрекоза бег от угрозы грозы вешние грозы пространства, под грибком на площадке для игр с забытым совком в песочном замке, устроенном на английский манер и с внеземною легкостью ощущаю влюбленность: вымокшее хлопчатое платье обтекшее фигуру прозрачной материей; в крутом выгибе бедер, взлете задиристых по-девичьи глаз, оцарапанных бегом колен, ноздреватой коже - магниту, - во всем благолепии я узнавал черты и повадки Сонечки, так, как это случалось в милых снах моего детства, узнавал и как это бывает в снах, не мог решающе определиться - она ли или другая, чуждая мне сонечка или быть может не сонечка вовсе, а саночка, варечка, может и вовсе безымянная.txt и огорченный я интересовался, будто я мальчик а она симпатичная девочка, и она не отвечала на мои вопросы и не краснела физически не имея ни одной головы и пальцы спросонья ткнулись о что-то твердое в складках кармана и выволокли находку под тепляйшийся свет, им оказался перочинный ножичек с перебитой пружиной, не долго сомневаясь я починill его.
Нити, что так недавно крепко удерживались моими перстами, вмиг оказались разорванными. Стоило моей строптивице прочесть “верхние строки”, как они попадали в уютным костер, устроенном в старинном камине по просьбе моей дорогой содержанки, она называла его “гоголевским” и любила смотреть, как цвета смякшего персика язычки лижут камелек и как добреют, а потом и услужливо расплываются оловянные солдатики, оставляя по себе озерца застывшей будто ртути, (словно мне указанье) хмыкнула (мой согбенный, над изведенной страницей позвоночник похолодел), так как только умела она, глянула косо мне куда то в десницу и прохладительным сдержанным оскорбительным тоном высмеяла в шести выражениях всю мою музу, обозвав ее в частности “потаскушкой”, и напомнила кое-какие обстоятельства, какие я пытался опустить, замолчать, обойти стороной.
Ломая внутренние шлюзы, какими всякий человек заслоняется от неблаговидных и постыдных поступков в прошлом, то есть другими словами проделав огромную внутреннюю работу, наведя шороху на пережитки и всерьез испугавшись сонечкиного “анахорета”, я взялся за оборванный край и мелкими бесом, шарахаясь пронзительно шипящих дробей совести и противопехотных мин разума, испытывая некоторые острые чувства, будто при летном таране, пошел по веревочки, сматывая нить на некогда цельный клубок (снабжаемый каждого новоприбывшего) и коль долго шнурку не виться, конец обязательно сыщется. Обрыв домотканой нити, по которому прошлись ножницы, ступал от реального времени с задержкой в астрономический год. 365 дней которые требовалось прошагать по памяти, 365 ночей которые требовалось начать с утренней побудки, а закончить вечерней газетой и рюмочкой коньяку “на ночь”. И те таинственные дела, и в частности нашумевшее, которым так и не удалось придать нужный оборот высокопоставленному следствию, дело Влада Листьева; многое другое, чем стал для меня тот, отступивший на приличную дистанцию, год, предстояло востребовать заново. Бредя словно железнодорожный состав без пассажиров, путешествующий в беспросветной ночи по указанному сталью маршруту, не выпуская из ладоней шерстяную нить и сматывая ее обратно в клубочек я кое-как возвращал покупки продавцам, подавал машину задом и в марте оживил несколькими выстрелами господина Листьева, которого пришлось эксгумировать безлунной дождливой ночью и перенести в подъезд одного из домов старой застройки по улице Новокузнецкая.
Нескончаемый источник радости для Сонечки было лицезреть, как зайдя вперед спиною в кафетерий или ресторан, (с ресторациями было сложнее и меня несколько раз с позором выставляли), я занимал столик в самом дальнем углу и, перехватив у гарсона неубранное, недоеденное кем-то в спешке пирожное, надкусывал его в свой черед и пирожное становилось как новое. Фасонистые гарсоньетки недоумевали, бровастые гарсоньеры супились, но, поддавшись чарам моего обаяния оставляли напускную суровость, - мы становились приятелями, они - половые в большинстве добрые малые знающие цену и деньгам и приятельственным отношениям. С присущей им расторопностью, все те же скупали пирожное, сахар-рафинад, крем-брюле, гусиную печень и “Бордо” 1812 года оплачивая из своего кармана и ресторанную наценку, из приятственного ко мне отношения, - возвращали полагавшиеся им по заслуге чаевые, на что я, будучи записным ресторанщиком, соглашался только под упорным нажимом. Сплевывая в кофейную чашечку на протяжении реверсирующих минут черную пахучую мокроту я непременно находил в нем горячий, сваренный круто, турецкий кофей и если его тут же не приобретали, угощал благовонным напитком какую ни будь жалкую пташку из разряда вздыхавших, грустно опустившую томный взгляд мимо сплошного стекла на площадь, выгодно рисуясь влажными глазами сенбернара, поэтическими лани, опушенными дымкой ресницами и ниточкой бровей, напомнившей непосредственные обязанности вмененные мне Сонечкой и нагоняя минувшее я бросился со всех ног выполнять, бегом через площадь, не разбирая дороги, неистово схлестываясь с такими же, как и я, путешественниками в поисках утраченного времени; и по площади люди сновали только в зад. Ах! как задорно смеялась Сонечка, как смотрела, бравурно рукоплескала и была искренне рада, что так все хорошо получилось с Листьевым. А я шел и дальше, к намеченной цели и кое-как связал разорванные концы повествования в канун майских праздников.
До последних исходов во главе тридцати страниц машинописного текста стояло название, в котором я не уставал сомневаться “ЛиterrА”. Плод изысков прикладного Сонечкиного интеллекта, ее мании к шарадам, любви к парадоксам, привязанность анаграммам, игра её не простого ума. До всех этих закавык мне совершенно не было дела. Я только любил ее. Любил так, что мог снести цинковое ведро на сорок метров не пользуясь при этом руками, а в особых приступах задушевности колол грецкие орехи, забывая на свете все, что пользовалось у меня тогда популярностью. Только в последний момент, за мгновение перед тем как отправить конверт с нарочным, тайком, мне удалось внести исправления, тот маленький вклад - от себя. Единственная, пожалуй, вещь принадлежавшая по праву моему авторству. И теперь ваш глаз не споткнется в трудном месте о чью-то умственную прихоть, (о если б я был образован, я дал бы более точное объяснение), не остановиться перед законченным фактом (общий претенциозный тон опустим в скобки) мутацией литеры А в литеру В, мутацию коей потворствовал я малодушно под настойчивым нажимом со стороны Сонечки, бедная девочка - она влюблялась слишком часто в Романы. Ибо в заглавии предполагалось “Литерра тур В” Теперь настало время объяснить и это.
Очевидное
В вашей памяти не найдется информации тех далеких событий прошлой весны, когда близились крайние сроки (герой этого рассказа вознамерился пройти творческий конкурс в институт литературы, чтобы доказать Сонечки, что он не просто так - а писатель, эту цель и преследует текст). Любовь только успела отравить мою кровь, и на дворе стоял третью неделю истомляющий сухостой. Сонечка вынесла свой предельно простой и вместе с тем жестокий ультиматум (к ее удовольствию мне надлежало стать хорошим писателем), а предъявить на творческий конкурс вашему покорному слуге было абсолютно нечего, я обратился к друзьям. Обращался к соседям, студенчеству (отлетевшие в прошлое листовки клеенные на телеграфных столбах и коридорах "помогу написать реферат, курсовую работу по термодинамике"), но все пустое, мне никто не мог принести облегченья - все не нравилось Сонечки и она произносила, наблюдая какую то потустороннюю даль ореховыми своими зачарованными глазами - “мелок, жалок стиль, преглупо и смешно содержание, и вообще все это ваше... потуги”.
Мелкий мошенник, специалист по аферам, энтузиаст экскурсионных прогулок в окрестностях пальца кругами и добрый приятель, подсказал простой и верный способ. Наконец то я угодил привередливой книгочейке. Тот же факт, что моей фамилии не оказалось в списках прошедших конкурсный отбор сочинителей, я объяснял непониманием, узостью взглядов, "шоренность - любовь моя, они слишком инертны", раболепством перед наследием, дурным пищеварением et cetera.
Среди прочих, вы должно быть обнаружили и конверт покрытый золотым вензелем, хранящий тридцать свитков гербовой бумаги с аккуратнейшим машинописным текстом поверх, артефакт доставшийся мне после “любовной” победы над одной хорошенькой секретаршей. Теперь то мне понятен, ужас, shock, что вам довелось испытать от хамского преподношения, от хулиганского моего поступка. Вину за собой признаю и не стяжаю прощения, настолько я разбит “высшим блаженством”, что право мне не досуг себя обелять в ваших глазах, единственным моим волеизъявлением осталось добраться таки до финала, поставить точку в конце тридцатой страницы и откланяться, умыть руки, почистить зубы и принять ванну наконец ....
страсть только лишь тронула мой разум, все мои пять чувств. Машинопись была скорой перепечаткой одной из глав “Александрийского Квартета”, которую с отчаянной наглостью пытался я выдать за собственный изыск “под Даррелла”, приношу свои извинения, если они вероятны. В заглавии тогда стояла по месту литера А. “В” означает, что я беру вторую попытку, к третьей приступлю сообща - с крепкой командой моих сторонников, не читающих почитателей моего таланта.
как же невыносимо возвращаться обратно из прошлого хоженой не раз дорогой. В третий раз произносить одни и те же глупые слова, третий раз сменить “девятку” на Чироки, третий раз караулить в подъезде на новокузнецкой Влада, с каким успели за это время наладиться дружественные отношения, все-таки чем-чем, уж если не жизнью он был мне обязан, и он остался умирать с несколько озадаченным видом, когда после слов обычного между нами приветствия, я вытащил из кармана пальто короткоствольный пистоль с воронкой на конце ствола и как бы в шутку, комментируя работу пистолетных механизмов и славя аглицкий сорт ружейных масел выпустил три не очень суетливые пули в направление Листьева (а то как бы вернулся я к Сонечки), и если б не оторопь внезапно сковавшая его члены, он без труда смог избежать столкновения с мерно летящими капсулами плюмбума, отведя тело с линии выстрела....
словно в мягком бреду заручившим в свои сети обыкновенную белянку-капустницу порхавшей по грядкам с цветущей морковью и турнепсом, за которой попятам, вот-вот, достигнет марлевым сачком высокий складной старик в очках, замшевой куртке, трико и тяжелых ботинках из которых точат далеко белые гетры.
старик отбежал в конец грядок и сославшись на Перспективы, стал похож на воспитанника первых классов “тенищева”, а затем отдышавшись, бабочку так и не поймав, он присел за плетенный столик в тени яблочных крон и закинув коленку разъяснял вопросы корреспондента. Интервьюер обращается к старику на Вы с чисто русским почтением, величает Володей. “Набоков”, - кричат из летней кухоньки, "Вовочка", "где тебя носит", "стынет чай", и Набоков вздыхает, шаркает ножкой в вязанном чулке, и ссутулившись, стариковски передвигая ноги по грядкам, приминая морковь и турнепс идет к верандам пить чай...
пули легли на удивление кучно, не то что в первые разы и Влад, щелкнув в восторге языком, оценив по достоинству меткий выстрел, опустился по стене на ступени. Белки подернулись дымкой, дыхание сделалось реже, он пожаловался на отсутствие аппетита, услышал прорвавшуюся с лестничной клетки мелодию и этим попытался отгородиться от смерти, что была уже легка на помине и изрядно на нервах - в третий то раз! В квартире под номером три работало радио. “Угадай мелодию”, - стараясь сменить тему беседы сказал я ему с верхней ступени. Листьев вслушивался, шевелил губами, силясь что-то припомнить, прошептал “deja vu”, закатил глаза и испустил дух. Я предоставил его тело заботам смерти, сам отбывая в будущее с первым экспрессом.
Исполнив волю прелестной моей строптивицы, я близок, близок, как ни когда к самым тревожным струнам музыкальной шкатулки повествованья, пониманью могучих сил поэтики и romantic - что по слухам “движет солнца” и крутит с светилами, “растапливает льды одиночества” и предаёт возвышенный туманец всему земному, всему низменному, всему столь отвратительно эмпирическому. Ах! romantic!
Сонечка Мармеладова, ложное, хочу еще раз напомнить указание личности, произросла на благодатных раздумьям и литературным чтениям землях Ясной Поляны. Рано в жизнь ее затерлись романы с прилагательным женские, чтимые высоко мамашей Мармеладовой. Росла Соня задумчивым, не от мира сего, ребенком. Так и вижу ее, сквозь разверзшуюся призму времен: прогулка под щепетильными лучиками полуденного солнца в окрестности усадьбы Толстого, однофамильца, кстати, дружественного мне “отца”, накинувшего строгий ошейник на коммерческий воротничок всего Северо-западного административного округа Москвы, в частности контролирующий, по словам желтой прессы, аспекты продажной любви вдоль Тверской и отелей, выходящих на красно фонарный сей прешпект. Легкое сияние сопутствовало маленькой девочки и на лужку, в тот миг, когда невинно нагнулась она подбирая 4-листник клевера, в другой раз ромашку, чтоб уединившись в овражке с томным лицом угадать, любит ее или не любит, и на тенистых аллеях старого парка, в игрищах вспыхивающих спонтанно между сверстниками на площадях школьной рекреации. Фиам, сопровождающий в 1994 году каждый клип с участием Ирины Аллегровой, молочный туманец, ничуть не делал Сонечку пошлее, вульгарнее, пусть в том и чувствовалась опытная рука харизматического деятеля эстрадного вуайризма.
Прогуливаясь, она внимала лику мудрого старца, сопровождавшего мою чудненькую девчоночку (перепев былой песни, покойного ноне исполнителя шлягеров), по такому случаю поднимавшегося, Соня красотой была восхитительной, уж поверьте снам моим строгие цензоры, из избранного им же одра. Странная пара - нимфетка и призрак, являли картину, едва ль не идиллическую. Вряд ли немногие эмпирики-экскурсанты, посещающие изредка дом-музей, путешествуя оком по опрятной рухляди, топчущие земляные тропинки парка, оставлявшие следы тщеславия на скамейках и подкорке яснополянских дубов, могли насладиться истой усладой - непосредственного общения с тем, кто обошел все энциклопедии и дома, выйдя в миллионный тираж. Я же, из своего метафизического убежища сна, мог часами наблюдать за эволюциями девочки и призрака, оставаясь не разоблаченным вьювером. Вместе они оглядывали веселый каток в январе; собирали подснежники в марте; в течении мая посещали с ревизией теннисный корт, справляясь (и не оставляя следов) о состоянии рыхлого, по весне, гаревого коверчика, на котором некогда разворачивались ожесточенные баталии пласированных форхендов и хитроумных хав валеев; целостность сети, натянутой по периметру на вкопанные по углам площадки шесты, ограждавшей посланные могутной рукой Льва Николаевича сквозными подачами “смертоносные” баллы, от дорогостоящих потерь в кустах ракитника и черемухи; от клипто-маниакальных поползновений деревенских сорванцов, тянущих мячи только из классовой что ненависти; от случайных взглядов; от других ипостасей, существующих априори, но нисколько не приходящихся к месту, сколько не мошенничай я с памятью и винчестером. Прогуливаясь, говорили они кругло о жизни и смерти, о Лао Дзы и китайском сервизе супружницы Льва Николаевича и Толстой, тряся кустистой лубочно-сказачной бородой, вычищая из нее мозолистыми от пахоты дланями крохи печенья “Калорийное”, в гневе сводил, ставшими легендой, тучные брови, употребляя неиспользуемый им на письме глагол “забодал”. Прогулка обычно завершалась в тихой заводи теннисной площадки, в темном и дальнем, от вашего покорного слуги, углу, где в июле зачатки гроздей дикого винограда, и плющ скрадывал месторасположение членов. Надо ли упоминать, что совместные их шутки и увеселительные двусмысленности заходили иногда слишком далеко. На донце толстовских глаз вспыхивал красненьким огонек желания, в воздухе таял едва различимый запах растления.
В тот год, когда батюшка яснополянского храма Святых Угодников наложил таки Епитимью на могилу писателя, по просьбе взволнованных кумушек, полупризрачный Лев Николаевич угомонился под тяжестью гранитных плит, ста пятидесяти граммов святой воды, десятку пристойных молитв и магии волшебной палочки. Прыть его обуздали, и он навечно замкнулся в насильственной нирване, о которой писалось ему легко. Работники музея перестали, ворча про себя, подбирать в кабинете яблочные огрызки и небрежно роняемый призраком пепел заморских сигар, при жизни которых он, как известно, не курил. В рабочем кабинете Толстого не мрела в лунные ночи свеча, не скрипнуло больше кресло, не хлопала ставня, не бурчало в сточных кишочках отходника. Дух Ясной Поляны перевелся, словно его и ни существовало никогда. Лишившись Толстого, Ясная Поляна, за короткое время приобрела характерный вид дома-музея - “единицы”, из обязательного списка затрапезных достопримечательностей, какими представали перед экскурсистками Поленово и Ленинские Горки, с их обязательными столовыми, остановимишися часами, артефактами интеллектуальной и светской жизни, и менторскими придыханиями унифицированных сталкеров, сих традиционных палеотивов наследия. Заглянув сегодня туда, вы обнаружите лишь помещичью усадьбу с прилегающими флигелями, неухоженный пруд с мутной водицей и парой, для экстерьера, сонных сомов на дне, плачевного состояния корт и матерное слово, неумело выведенное на заборе экскурсантом из Твери, больше ничего-ничего. ничего. Слухами быстро поросла земля Яснополянщины, слухами кочующими из уст в уста, где правда вступила с кривдою в недозволенную близость, а народная мудрость присвоила право на власть. Всякое поминание былых прогулок Толстого под руку с молодой особой в целях пополнения гербария, редкого оттеном багряного осеннего листка, считается здесь неуместным.
Теперь представьте читатель, каково пришлось бедной Сонечки, лишившейся в одночасье счастливого любовника, потерявшей мудрого советчика в порой неразрешимых вопросах бытия. Рано повзрослевшая, Сонечка Мармеладова, Beatrice снов моих, моя “постельная” сладость, душистый персик в Эдемовом Саду анекдота о поджарых кавказцах, рано вкусившая райских плодов, она страдала. Претили и глупость и пацанство сверстников, убогость внутренних и внешних миров яснополянских и тульских верзил с коими делила она ложе, - необыкновенная невзрачность от которой, при определенном ракурсе, захватывает дух и возникает абстрактное “хотение” лишиться злых этих чар. Нормальная человеческая пропасть открылась между хрупкой тургеневкой Соней и окружением, между Соней и всем, пропасть хорошо всем нам знакомая мой инкогнито цензор, но умные мы - владеем наукой преодолений пропастей, прокладывая арочные мосты ли над бездной, кидая сноровистой кистью лассо на каменный выступ, глядишь, и вскоре будем мы стоять вместе на склоне одной крутизны. Повторяю, Соня была маленькой девочкой, которой открылось недопустимое. Где было занять неопытной искусительнице сердца моего, в сущности школьнице, нечастой премудрости, умения размахивать лассо над бездной, от кого набраться ума. Совершенно не от кого.
В шестнадцать лет, моя юная пассия бежала из дому в стольный град, по примеру все того же мздоимца мудрости, едва ль не босой, пешком, где на попутке, без ванн, кремов и бальзамов, но с лаской, задором, зиготно. И добравшись до Москвы, она предстала столице отнюдь не наивной тургеневкой, одетая по последней моде в толстовку, маленькая женщина, в каждом флюиде которой ощущается чарующий порок. Судьба не двусмысленно указала ей путь. Но тогда она еще была и вовсе молода, строптива, в порывах благородна, не верила, что все так и пойдет, предполагала случиться, думала станет, судьбу выбирала себе Сонечка Мармеладова не по размеру, на вырост. По заведенной, провинциалками вообще, провинциалками объевшимися неоплатоники в ресторации, слух о которой идет вдоль монетчиковского со скоростью низкого ветра ангажемента торнадо, традиции... вот сия похвальная традиция: чтоб в наше время стать уличной, следовало успешно завалить экзамен в МИФИ, не пройти прослушивание (ГИТИС?) и долго плакать на балюстраде Тверской, стенать на улице Герцена и с поникшим видом блуждать по малой Бронной теряя спонтанно носовые платки, дожидаясь душевных молодчиков в джипах цветов амеретто, этих идальго городской застройки, рыцарей без страха и упрека - нас сутенеров, душеприказчиков ваших любовных ристалищ. Путь к Ясной Поляне, назад в прошлое, ограждало родительское проклятие. Разомкнув раз и навсегда связь времен железным занавесом вылетевшего и свившего гнездышко, ожидающего приплода “неворобья”, перед шмыгавшим, еще по детски, вздернутым носиком, проклятие клизмировало детство бесстыдной рукой из нежных анусов вечности, лишая спасения, лишая убежища, предоставляя Сонечку только самой себе, только обстоятельствам жизни. Я уже успокаивал девчушку, ушлый в подобных вопросах не менее Гумберта, предлагал на выбор сорта Baskin Robins, прогулку по выселкам нашей отчизны, светскую тризну в престижном вертепе с водчонкой и tet-a-tet, и в отдельной кабине по душам конверсацию, et cetera.
Не слишком оригинален способ обольщения. Кажется, что может быть площе, безвкусней “галантного” съема, шаблонных проволочек и далеко идущий намерений, какие не пытаются сгладить, стушевать, предать им некий фасон, что может еще более оттолкнуть человека от человека как не эдакие проявления юмора, такта, ума, но вот, поди разберись тут - действует, да наверно, стабильно, придется повторить, в отместку преподавателю изящной словесности Yfnfkmb Gtnhjdys Irkjdth, чтящей верхом невежества употребить два однотипных слова в открытом предложении (экая эклога!). Так я ее обнаружил. Так получилась первая наша очная встреча и представилась чудная возможность сличить прототип и ориджинал.
Наведавшись в ресторации и полагающиеся по такому поводу общественные места, я заострил внимание моей визави на скромном, оделенном тенью кафетерии, где в пластиковых бокалах подавали пять сортов грушевого лимонаду, и бутерброды, обильно политые помидорным узваром, водружались перед проголодавшимся на не менее пластичной полупрозрачной тарелке.
В двух словах описал ей предысторию и характер чувств, кои я сносил в своем сердце и вожделенно глянул в те роковые персиковые глазки, дабы снискать себе поощрения. И по стечению обстоятельств застыл в прошлой позе, на время, в точности как каменный классик, с затвердевшей улыбкой, с ищущим взором, распушенной прядью непослушных волос прилипших не кстати к рудничку возле брови. Узнав обо мне всю подноготную, познав трансцендентную и во многом беззащитную мою ипостась, Сонечка неторопливо допила полный бокал лимонада, и грудным мозговым более голосом произнесла несколько строк, изящнее которых я не слыхал во всю свою прежнюю жизнь. “Я не буду вашей вовек. В вашей власти пользоваться мной так, как вам заблагорассудиться, но принадлежать я вам не буду, никогда, до тех самых пор пока вы не сделаетесь хорошим писателем Вы не овладеете мной”. Выйдя из оцепенения в канун рождества, стряхнув с себя снег и голубиный помет, отмыв в ванной медную патоку, и отбросив памятную доску, по злому умыслу рока словно трунившую надо мной, убедительно восклицавшую к коренным москвичам, “лимите” и приезжим иноземных миров строками брошенными острым пером анонима в мраморе, будто впавший в задумчивость, ваш покорный слуга, есть не кто иной, как Владимир Набоков, русский зпт американский писатель.
Я взялся за перо, еще не вкусив скороспелых плодов от столь горького ремесла каким открылось мне сочинительство. Что необходимо, чтоб стать писателем, чтоб стать хорошим писателем и что есть хороший, и о чем, к примеру, писать? Всего этого я не ведал. Возвращаясь раньше обычного из ночных клубов, забыв про Супер Ставку, блэк джек и любовь одалисок, я превращался в подобие предателя родины, литературного шпиона повседневности. Я не знал, что сочинять и каким образом, не знал дифференции хорошего и дурного (рассматривая ин-ян - я серая, маленькая лошадка, контрасты мне не знакомы), ведь если оставаться искренним до конца, то за всю сознательную жизнь, я не прочел ни одной книги, даже детективы не читал, не было необходимости. Вечерами я писал, правил, снова писал, (и иногда с трудом мог разобраться в этих раноудареных речью глаголах) приглашал для чтения Сонечку и неизменно терпел фиаско. Я задыхался от вожделения, боясь утопнуть в бездне отчаянной любви обступившей меня со всех сторон неодолимой амброй.
Подобно героям классиков, страдал.
Буквы осиянные мной, чуть забрезжит кефирный свет в мутном оконце, прочь соскальзывали с исписанного нетвердым почерком листика, сбивали с толку, кружили так, что я уже не мнил где тут верх а где низ, где есть дом а где гаммора. И тогда, после отдаленного зова кречета, погружался в раздумье, силой мысли желая познать инструментарий писателя; с помощью какой все-таки отвертки он прикручивает так, что не оторвать, буквы к листу английским шурупом с потайною головкой. И как изобрести эту “злосчастную отвертку” нам, русакам. Но как не мытарствовал я на ниве прозы, и тогда и сегодня между мной и “хорошим писателем” лежит небольшая бездна, которую не в силах я ни закидать шапками, ни заткнуть за кушак.
Параллельно тому:
познакомившись и проведя меж тем чудный, по-моему, полдник с Сонечкой, я пристроил ее по специальности, выхлопотав приличное для новобранца место - панель Пушкина (Ах! Александр Сергеевич, вторю Булату, певец вольных страстей, ваше имя на устах возносится каждой приличной куртизанкой Тверской "подле памятника", нерукотворного конечно же). Проведав, что предмет бушевавших в моих покоях страстей, любит петь особенно после гирлянды оргазмов ("словно Новый Год и елка с огнями" Сонечка Мамеладова), посоветовавшись с нужными людьми, заручившись одобреньем высот и тайных кардиналов, представился случай узаконить часть капиталовложений и ввести мою прелесть в храм популярных искусств. Так с мая по январь Сонечка имела постоянный ангажемент в шоу-группе “Сестры Мармеладовы”, последнее сыграло решающую роль в выборе псевдонима.
Советы читать книги являлись, в отношении ко мне полной абстракцией, маргиналом с ищущим взором бродил я по пустыням и рощам литературы, не ведая кто враг мне, кто сотоварищ, чередуя Селином Марка Алданова и Фазиль Искандера меняя Тургеневым, когда на языке крутилось Тютчев и романистка Маринина частая гостья в моем колумбарии существовала наравне с Джойсом и Свифтом. Все смешалось в доме Облонских и на то не было ни малейшей управы.
Исподволь я шпионил за Сонечкой, выглядывал из за пыльной портьеры скользнувший по столу и пелеринам корешок, подмечал имя и название, тайно выведывал вкусы во время ночного гипноза, когда званная мной родовая колдунья из Льгова, насылала на любовь мою добрые чары не потревожив, дорогих моему сердцу, сновидений. Лишенный своеобразного индивидуального вкуса я принимал артефакты как должное - хороший писатель лишь тот, что занимает внимание Сонечки, плох тот кого она не читает. Приобщаясь открывшейся во все стороны terra incognito, подобно всем завоевателям, ибо им то себя я и мечтал, взялся за дело с ухватками выношенными из той эфемерной рутины, что без проволочек способна исчезнуть в звонком хлопке и дымке сгоревших мгновенно костров инквизиции - ружейных порохов, оглушавших парадный, бьющих влет с панталыку, помутивших рассудок, мутящих мечту, я все это видел, я был очевидцем - как ник голубой огонек в глазах Листьева, который мы привыкли наблюдать в нем по нашу сторону экрана, за который обожали его обожатели, небожители его небожили; рискуя быть задержанным, в полицейских отчетах вы бы наткнулись на сноску “с поличным”, дождался, когда прибудет за освободившимся духом когорта начетчиков и этапом проследует в царство Аида почетным сопровождением. Невзрачную тень мою они политкорекктно не заметили в мутном воске сочашейся электросвечи, не вняли активной жестикуляции, не прислушались молитве. На обычных людей они ноль внимания, важные словно думские приставы. Ах! Бабушка, Валентина Ивановна, как тебе там? не скоромно? не скучновато? здоровится? Смерть - тоже самое есть что и жизнь, только на смеженной улице.
Не один, но с приятелем, не по делу, гуляючи мимоходом наведались к книжным прилавкам, держа про запас не ахти какую старую, как свет господней, рэкетёрскую идейку. Там же средь масс, в толчее, неадекватно сгруппировав ощущенья сумм пяти являющих данность бытия чувств, холодея конечностями тронул книгу и листнул на последней странице. Тонкая усмешка вытянула в острую бритву губы моего компаньона. Водилась за ним одна странность, когда он улыбался забирали легонько в верх его лемурские ушки. Мой спутник, ничто же сумнящийся, вытащил мимоходом бумажник из кармана оторопевшего, при виде одному ему чего то открывшегося, молодцеватого интелегента, не ради денег, ради порядка; я улыбнулся в ответ и отмежевавшись от данной реальности углубился в чтение. Передо мной млел фолиант руки все того же Владимира, что касаемо цен - он стоил, но тираж 10000, помножить на прайс - выходило сущий пустяк. “Эй! Роман!”, - будто окликнул меня мой дотошный приятель, “Эй Роман! погляди!” и, не переча, я все исполнил.
Опущу миг откровенья, как это бывает в заправских бытописаньях, мы мчались по снежащей Москве, и я пробовал сладкий кефир, снежинки тискались в створки авто, знакомые девушки галантно раскланивались, на душе было легко и весело, как было и всегда перед делом. Люди мы привыкшие. Но и здесь нас подкарауливало разочарование.
Хозяйка приняла со спокойным радушием, верно угадав в нас образчик гостей и причины. Уставшие, словно две початых пепельницы в гостиной приятные глаза ни чуть не сновали, покой и знанье всего наперед, несколько скука, сплин и профессиональная готовность повернуть сюжет в нежданное русло, не рисуясь предложила чаю с мороза и повела рассказ о новых задачах стоящих перед ней не только как перед литератором, но и гражданином. Тихо мы внимали волнующим вибрациям ее голоса и поглощали бутерброды с печеньем, пока мой друг, вконец стушевавшись предложил определенного рода услуги, рекламируемые убывшим февралем на перекрестке близ Устьинского моста, “Лучшая Крыша, Кровельная Медь”. “Что вы мальчики, - усмехнулась Александра Маринина, - Что вы, все давно заметано. Все по заказам больше пишу”. И указала в точности тех, кто оплачивал музыку.
Не споря о вкусах. Александра Маринина не являлась авторитетом для возлюбленной мною Сонечки, на том бы и порешили сударушку, в гневе, мутившим рассудок, я оскорбил ее годы “старушкой”, да имена покровителей отворотили воздетую было обоюдоострую секиру, прошу отметить читатель - то не был ни черкесский палаш, ни мадьярский бушур, ни топор дровосека, ни лазерный скальпель, в руках Судьбы сверкнула секира - полу-топор, полу-копье посаженный на долгий дрючок.
Разжигать войну с чеченом, все таким же разбойником, как повелось со времен Михаила Юрьевича, исходя из таких пустяков, нам не представлялось возможным.
Шли месяцы, вышел срок и вопреки челяди внутренних полифоний, я отправил тот первый пакет, по хорошо известному адресату. Отправил с нарочным, убывшим в промозглое утро в шестерке, он прижимал к груди и защищал темечко от изморози пакетом с note “ЛиterraтурА”. Отправил, зло смеясь в личину коварной судьбе, смеясь безысходности, улыбаясь в бесконечности, в очерченном ясно подпитии, в том качестве веселья, что нередко сопутствует висельникам в русском романе и кинематографе, хотя мне было далеко до Олега Янковского. Отправил, так как прекрасно уяснил, не стать мне писателем, если не выучиться, опять же - документ, подойдет мент, окинет и представится, полюбопытствует, чем это здесь я промышляю и каков с меня прок, ему предъявлю мандат и доведу что писатель, собираю де матеръял для очередного романа, друзьям же по цеху вотру про романчики, приключающиеся совершенно нечаянно в самых, казалось неблагородных местах, при моем очном предъявлении личности.
Обстоятельства повернулись другой стороной.
Сонечке Мармеладовой пришлось распрощаться с концертными залами, с подмостком эстрады, антрепренерством, приобщиться внове панели, поработать не голоском, так передком. Пал от козней злоимцев смертью храбрейших наш покровитель, звездное небо всколыхнули кометы, как выразился красноречиво Лев Николаевич, тоже Толстой, тоже учтенный: “Все смешалось в доме Облонских”. И будни, наполненные прихотливыми формами чувств и неблаговидным содержанием, костенели с той же пространственностью, воспаря поверх нравственности, над близлежащим социумом, над клошарами и клошарнями, сплетнями в кулуарах Староконюшенного и Сабурово, вровень с пиками семи высотных построек мчались они сквозь недели и рдели в вечору как солнца.
Сонечка гасла, невостребованная надежда более не принадлежала к спискам ее гардероба и, отметив в визуальном пространстве метания потерянной, казалось на веки для счастья той редкостной души, я брался за перо с ожесточенным усердием. Поскрипывая зубом, глотая быстрорастворимый кофе в количествах сюрреалистических, канифоля струны, я клялся на старенькой иконке подвешенной к оконцу “девятки” - я буду, я стану, я все перемогу.
До последней поры отношение мое к религии было прохладное, да есть, да господь, но не более. А удивительно, ведь я был вхож в салуны высокого общества, парил члены с Первосвященным Казани в банях Вологодского монастыря, куда допускались барышни только роста метр семьдесят восемь и окружностью в талии не шире пятьдесят, помошествовал ссудой, состоял компаньоном во многих угодных и богу делах (одна треть незаконных винных заводов принадлежит московской епархии). Когда же пути господнии скрестили жизненные коллизии в угодном времени и географическом пункте, впервые я честно наложил на уста крестоперстие, перед вкушением Его пищи и Его хладной настойки из сорока частей медицинского спирта и шестидесяти долей воды и как был, все осознал - неисповедимы. Моим литературным ристалищам суждено было разрешиться от бремени на всем расстоянии отведенной под игрища площадки “пространственно временного континуума”, которую незаметно обминали со всех сторон света посыльные Хроноса.
Вконец запутавшись в уравнениях, где неизвестным становилось все вокруг, я стал прибегать к помощи пометок дневниковых записей, которые я взял за обычай вести за собой, подобными мне и за Ней, Мармеладовой Сонечкой. Штудируя записки я приходил к пониманию, что исподволь, воображаемый мир, мир литературы изрядно теснил реальность, больше все смещая акцент в сторону мыслимого, отдаляя как никогда корреспондента от присказки “на самом деле” каждый день совсем немного, по килобайту, так что в итоге я уже не мог обходиться без обязательной добавки “виртуальная”:
“Головокружение. В другие дни. В другие дни кружилась голова. В другие дни больше обычного, (в том смысле, что более, чем это принято на людях), кружилась голова. В среду голова не кружилась. В среду никогда не кружилась голова и казалось, что мне открывается мир так, как видите его вы, так как он виден дрейфующим в окуляре кинескопа, в отражении уличных витрин. Среда - островок разума на карте головокружения, на атласе горячечного помешательства. По средам надо мной оказывали верх те особого рода чувства, блуждающие во всякий другой день по глубоким провинциям моего сознания, захолустьям таким, как видится сквозь призму настоящего усадьба в Ясной Поляне, да и большее из той, прежней России, которую мы знавали по творениям классиков, той, все еще с манерами неандертальца Руси, что раскинулась во все стороны от многополосного шоссе опоясавшего Москву и с течением времён ни в чем не переменившуюся. В моем внутреннем календаре, которого с щепетильной пунктуальностью я держался, среда казалась днем, когда я подводил итоги душевной бухгалтерии, подводя под разбор чувства. Сколь высокими они не представлялись: взвешивал contra и pro, не без помощи логарифмической линейки высчитывал дебет и кредит, округляя для удобства незначительные статьи. А где не мог совладать с высшею арифметикой собственными силами выписывал из аудиторской фирмы бухгалтера, помогавшего навести лоск в моем часто не прибранном (неряшливом?), хаотично обустроенном хозяйстве. Исключительно благодаря средам я не превращался в окончательного сумасшедшего, тем, кому место в доме скорби, тем, кто в трамвае предъявляет кондуктору белый билет и отворачивается к окну с крайне задумчивым профилем.
В ночь со вторника на среду, когда куранты становились близки последней склянки я брался за ручку и перо, иногда их отсутствие заменял грифельный карандаш и тянул ее не медля к груди, так что дверь душевой комнаты наскакивала словно разъяренный боксер; увернувшись - бежал к кранам из которых заблаговременно была пущена ключевая вода. В зеркальном трюмо мне открывалось триединое отражение виденного и раньше знакомца, лишь редкие части его имиджа привлекали мое внимание, казались еще не указанными: всклоченные в манере вольнодумцев кустистые пряди; страстно ищущие чего-то с блеском “карамазовской” придури глаза; искривленный в злой усмешке рот, родовитая переносица, проносились по сияющим электрическим протогоном створкам зеркал и проскальзывали к вожделенным струям, скорее, еще скорее, поспешая и торопясь, чтоб застать последний удар кремлевского набата, в неге подставив грудь и плечо, профиль и бедра и постное зизи (ах! друг ночей моих, часто пользуемый мною с манерой присущей разве что только юношеству, нашей прекрасной молодежи; с некоторой беззаботностию приспособлял alter ego под нужды пространного деревенского хозяйства, самым запомнившемся изобретением стало мое участие в сборе урожая медовых украинских груш, для любимого, консистенции янтаря, конфитюра “дюшес”, полнившего некогда трехлитровниками подернутыми паутиной, идеальные подвалы в хозяйствовании бабушки, Валентины Ивановны, с большими ступенями проваливающимися круто за порогом в темноту); струи сравнимым разве с жидким азотом - живительные, холодящие, закаляющие сорвавшиеся с пострамков чувства; и с тем же - жгущие плоскости....
Словно вернувшись из простраций алкогольных трансформаций, спустя пятнадцать минут отрезвляющего душа я приходил в чувства, отрезвлялся, а уж к первому часу ночи нельзя было сыскать и по всей Москве человека более трезвомыслящего, чем Ваш покорный корреспондент. После банных процедур насухо обтирал махровым полотенцем без исключения все места, читаемые ли они были, подразумеваемые ли; садился в кресла, пил разбавленный коньяком кофей, своим чередом принимал “опийную настойку” выдержанную на все том же воображении, нигилистического, чуть циничного, более близкого приближения реальности, какое можно только позаимствовать у “опиантов”, невостребованного во все остальные дни недели и былого головокружения в скорости не оставалось следа. Casual Romantic ниспадала с плеч моих, я не ощущал на себе ее пут, в себе плутовства, становясь до сроков тем, кем я и был. И с некоторым, граничащим с маниакально-сардоническим пониманием действительности находил, отбросив свой взор в гиперпространство ego, что быт моего экзестенца протекал с большими нюансами.
Отрывался от стола, “ни слова больше” отбрасывая с ненавистью стопку строченной бумаги в корзину для мусора, раскрывал двери кабинета и пускал свежий воздух в окна. Находил литровый кофейник (изготовленный из кованого листа меди), верный спутник моих ночных бдений, невыносимым, нелепым, прыгал в машину и несся простором, что было лошадиных сил, и клич рождался в моей гортани, из которой я выплевывал все то, что доводилось пережевать, дико, преимущественно в простонародных выражениях какие не часто можно встретить на вязи машинописьма. Свобода пьянила меня, свобода меня пленяла и раб ее, узник, я вынашивал планы побега.
Крупные планы врезавшиеся в текстуры сознания: колени, запястья, плечи, крупный живот, голени - все это отнюдь не вызывало умиленья, все это было сработано на скорую руку, без должного изящества каким отличаются поделки исполненные не торопливо. Глаза естественно были плошками, а пупок Шахразады. Я смотрел и видел. Я не знал ни что сказать, ни куда деть руки и больше всего на свете я не знал как поступить мне с моими чувствами. Отрицать их, как бесплотный призрак, оптический обман возделанный безумием снабдившим хрусталики моих глаз сильнейшим коньюктевитом. Ненавидеть ли их, или ненавидеть Ее, предмет воплощенных страданий, катализатор приключившегося со мною помешательства frustration of intellectual activity, и почему, и некоторым образом даже “собственно говоря”, моим чувствам нужно было сойтись клином на этой нескладной с годами бабистой провинциалки, откуда то из под Тулы? Уж не проделки ли лукавого? И все мои знакомцы и приятельствующие поражались и всуе подтрунивали “что это я ставлю самые толстые свечи угодникам, на завтрак употребляю цельную головку чесноку”, за спиной называя меня “богомолец”. И все таки, неужели я любил все это, то, что и не стоило любить, за что любить незачем, так вот любить, чтоб страдать, чтоб обдумывать рифмы к слову “хоругви”. И неужели я мог зачеркнуть всю ту любовь из-за каких то там коленок?
Искать и гадать! Найти и не сдаваться! В небесах и на море! И дальше еще и еще и еще. Только таким путем должен идти всякий кто хочет. Любил ли я априори? Нет не Сонечку а Сонечкиность в Сонечке, идеальное нечто, что носил я с собой. Куда бы не взглянул там случалась она. Вырастала на моих глазах из глаз же моих, принимала угодное обличение и была ли Сонечка? в том смысле, что не слыла ли Сонечка за Сонечек, может, где по дороги я простудился, заболел менингитом и попросту стал дурачок, белобилетник, “one man one world”, говорил мне в детстве мой закадычный дружок Толик Маневровый делая короткую передышку на снигуривском полустанке, с намерением отправиться с грузом арбузов в город Одесса. Может не было Сонечек, не было SONY, все это только мне показалось, навеялось вешними грёзами, застило свет миражом источаемым сердцем, миражом в который влюбился я как наркоман влюбляется в опий - всецело. Теперь глупо поведя руками и надкусив губу остается спросить: “а был ли мальчик?” Сонечка, Сон, ответьте, где вы? Но не слышно ответа, никого нет, кто мог бы прояснить для меня картину мира. За какие заслуги в вас, придуманную мной, я влюблен?”. И не раз после я натыкался на картины абсурдного экзистенца легшего неровными строчками поверх ученических тетрадок в казенную клетку. И включая телевизор, чтоб попросту забыться натыкаешься на подтверждение своих догадок, сходишь с ума от сознания своей правоты: Лена Апина, прекрасная человек, прекрасная и стихи у нее прекрасные: “а любовь она и есть то, только то, что только кажется”, услыхав эти рифмы я остерегся, приуготовляя себя к самому страшному, самому очевидному. Я его придумала, пелось складно с рифмами далее в песни, а потом влюбилась в свое воображение. Как мне было не расчувствоваться при этих стеченьях.”
Датировано декабрем, когда я вынашивал новые планы с тем что бы стать литератором на законных основаниях, Сонечка видела тогда во мне лишь непризнанного гения, самородка, тогда она еще не успела прочесть Даррелла:
“Стала тихая морозная ночь, какие часты в конце декабря. Звезды висели высоко в черных космических складках и тихо-тихо заглядывали в окна, и на душе, как это водиться после продолжительных упражнений в любви, к исполнению которых оба мы подходили с большим усердием опираясь на последнее красочное издание “камасутры”: на душе было спокойно. В самых интимных местах Сонечка легонько нашептывала строку из Евангиле, “царство Божие внутри нас, вне нас...внутри нас и вне нас...” повторяя с каждым разом воодушевленнее и меняя смысл и расстанавливая заново акценты некогда стенографированного полуофициального обращения Ивана Осиповича Крестова к кумовьям и свояченицам; наступала решающая минута - нашептывания перерастали в мольбу, становились молитвой, сменяли их мантры, их сменяли тяжелые вздохи, грудки содрогались будто в припадке и наконец из самых недр, поднявшись из глубокого омутка чувственности в ночной зефир ворвалось ни огражденное более рамками повествования финальное “А” третьей октавы; строя с ней терцию, не лишенный музыкального слуха и знавший толк в сольфеджио я забирал в свой черед ноту “Е” предпочитая “Е” - “С++”. Грубо и по мужски сильно, как это должнствует цельным личностям, в сексе творцам, держа на слуху песни Синатры в исполнении Вэйтса. После. На душе было покойно. Мы лежали задушевно обнявшись, щека к щеке, стать к стати и в голове только одна благодать, словно день напролет смотрел TV тюнер.
Редко по улице проплывали автоматические экипажи, поднимая клубы пара и угарного газа, всплески шума, и сиянием прожекторов отпугивая незадачливых кошек скребущих чьи-то бедные души. Не часто раздавалась сурдинка запоздалых прохожих. Шёпотом снег покрывал просторы Российской державы и совсем экзотикой казались проекции сползающие по потолку и обкладки памяти.
Мерно шли по своим делам ходики, пальпируя временем present indefinite. Мои, фирмы “Заря”, её производства “Ок Сана”. Ходики фирмы “Заря” претерали открытым, чеканным словно поступь армейца на плацу, techstepом. Сонечкины же, против, чего-то по-женски опасаясь, исподволь, как бы противу желания, будто в радумии, спотыкались в каждой минуте, простаивая в таинственной задумчивости в преддверии мгновения не вычлененного еще из под сени туманного Альбиона - футуристического. Бег хронометров скрещивался, перекликался, в принципе их пульсации совпадали, наши сердца бились в едином ладу.
Воспрастясь на спине подле свернувшейся калачиком любимой моей, я ощущал не без приятствия ее сонную теплоту, удовлетворенную негу и потихоньку мыслил опасаясь потревожить её сновидения, над вопросом приводившим меня в последнее время к нервическому расстройству. Совершенно не мог я совладать во всю долгую русскую зиму, знатную холодами и ранними сумерками, когда в моем присутствии друзья и приятели, всё порядочные люди, упоминали женский род только по линии maman, истребив всякое порядочное отношение к женскому полу как таковому в своем языке, вообще отказавшись от употребления в речи, между дружками, слов “женщина”, “девушка”, они говаривали “грелка” и не желали более ничего слышать по этому поводу, что было для меня премного оскорбительным. В настоящую минуту, когда я возлежал на кровати (в данном случае речь ведется о том месте повествования, где автор пресытившись любовью лежал в кампании Мармеладовой Сонечки и смотрел в потолок, на дворе стали сумерки, слух обострился, мысль работала как никогда продуктивно), вдруг моим мыслям сообщился необычный оборот, ставящий меня и мое окружение на одну черту. Меня и их выровнявшую. Пришел я к такому выводу одновременно и мыслью, и кожей я пришел к убеждению в последствии укрепившегося до величия веры, в том, что грубые слова приятелей моих, всех этих “шестерок”, “мальчиков на поручении”, “быков” - есть, не смотря ни них, истина. Несколько попыток сменить тему размышлений не привели к должным результатам, скоротечная погоня моих мыслей преследующая истины, с маркой eternal, оказалась непрерываемой. Эмпирика отравляла мое счастливое пребывание в миражах безумия, в которых я с облегчением думал, что окончательно заблудился....
“Грелок” стал находить по месту верными, пусть стесняющими мои обстоятельства, но как натура интегральная, слепленная из одного куска твердых кремчяков Малороссии, склонная к практическому самоанализу Фрейда, к правде, самой что ни на есть the truth, числя за собою черты homosapiens ищущих новых границ бытия, в своих двойных дневниковых записях, про себя, я отмечал: “женщины, как бы им и не хотелось того - в сущности бабы, для которых главное, чтоб было ухожено межножье и доставало обеспеченья”.
Сонечка мирно почивала, её дыхание теплило нежно мне щеку, терлось о проступившую новую щетину, дыхание потерявшее после полуночи “золушкин” фрэш.
Вдумайтесь читатель, вчитайтесь обратясь весь во внимание, ибо сейчас вы увидите акт чуда, которое испытал в свое время и Ваш корреспондент, станете свидетелем и потом не говорите, что не видели.
Не переставая удивляться я обнаружил в своих утешных изысканиях, что Сонечка не только спит одним из своих крепчайших снов, но и то, что ее дыхание стало значительно реже приносить неудобства, а вскоре и совсем перестало. “Не может быть!”, сказал я себе, “чтоб она умерла теперь, чтоб оставила меня”, и еще раз повторил, “не может быть”. Собирался всплакнуть, но тут мне открылось, что Сонечка была тепла, нет горяча, горяча словно резиновая грелка наполненная с избытком бойлером. А затем, за непрерывностью событий слух мой уличил простой сонечкиных ходиков. В тихой декабрьской ночи, где марели интимные чувства под пуховыми одеялами, тикали только мои ходики с автоматическим подзаводом пружины, ходкие ходики марки “Заря”.
Наступила среда по моему лунному календарю. Я удалился в уборную и пробыв там не больше четверти часа по малым потребностям, вернувшись не застал Сонечку, любимой и след простыл. Мое время шло вперед, ее остановилось. Сонечка будто перелистнутая фотография, оставленная на другой странице реальности и снимки попадавшиеся и дальше в альбоме уже несли меня одного....
Я не мог застать ее ни на работе, ни дома, ни в местах общих развлечений. В одном месте говорили “она только что вышла”, в другом должна быть с минуту на минуту, в третьим “задерживается” и так сколько угодно вариантов. По слуха доходившим до меня через свет, через общих знакомых с кеми наши частотные колебания иногда совпадали, часы ее наладили. Ее водили к самым пристойным по тому времени часовщикам, но наладили ли их с прежней точностью? Так ли, иначе, времена наши более не совпадали, не бились сердца в унисон, наши жизненные коллизии встали в противофазы, мы были словно кэрроловские миры и зеркальные им антимиры, мы стали тезой и антитезой, солнцем и луной, дельфином и русалкой. Наши пульсации более не были общими и иногда, я беспокойно раскатывал по городу давя скребущих на душе кошек колесами джипа, разыскивая такого часовщика, чтоб смог он настроить тонкий механизм сонечкиных “Ок Сана” корректно”.
Там же читаю отдельные замечания. “Осматривая ее щедроты, с неизбывной грустью я приходил к умозаключению, что воображаемый мир куда лучше мира реального. С грустью все от того, что отсырели с зорькой пороховницы, и ни мое ни сердце ни разум не покупались с прежней легкостью в вере, отчаянной бесшабашностью, какими они славились в понедельники и четверги, вторники и субботы, воскресения и пятницы, презрительно таки сторонясь миражей и соблазнов обмануться во вторник. Ах в среду обмануть меня не представлялось возможным, я запирал лавчонку лжи до следующего утра. Сам я, не так чтобы был и рад выставлять себя легковерным, оказать дураком, князем Мышкиным, болваном, by the insatiable consumer of naked abstraction, ненасытным потребителем откровенной, граничащей с порнографическими откровениями абстракции. Александр Александр, я ненавидел вас в среду (во вторник был от вас без ума, вы стояли там средь черных деревьев высокий как каланча и зеленый, и будто бы сладкая соль высохших слез - на ваших щеках запеклось и солнце и ветер и голубиный помет), я вас презирал, недопонимал и окидывал взглядом отнюдь не жизнерадостным, недобрым, сглазом, от которого случайный прохожий прибавлял шагу и кутал шею в стоячий воротник верблюжьего пальто, но вам и не было дела, вы мирно стояли на одноименной площади, нерукотворный памятник на голову которого весь серебряный век русской поэзии срали голуби-сизяки.”
“Право, - рассеянно заметила Сонечка бегло пробежавшись своими персиковыми глазками по натоптанной дорожке “тихой” арены страстей пахнущей еще пером, не утратившей свежести восприятия; среда только успела разминуться с не оформившимся пока четвергом, куранты пробили двенадцать набатов и мир трансформировался в сторону восходящего оптимизма, кристаллы безумия интерферировали всякую докуку пронявшую в “белых тонах” - освещении сред; жадно запечатлевал я блеснувшее из под разлетевшихся в стороны подолов xalata милое гладкое колено совершенной конструкции, - все это так банально, - закончила она погодя свою реплику. И нечаянно выронила рукопись. Подхваченные комнатной бурей листки, с помощью которых на протяжении последних столетий куют поэты себе нерукотворные памятники, склепы, мавзолеи и дома музеи, листки были снесены к пламеню разгоравшемуся в камине, параллельно токам пронзающим меня во всех интимных местах, вызывавших обильный зуд и жестокую чесотку, листки с “откровениями дилетанта” легли на высокие, пляшущие языческие данцы на камельке гоголевского fireplace покрытого изразцами в духе vita nova - укрощенные пожары, и бумага покрылась спешно разверзающимися струпьями - “Право, - заметила Сонечка пробежавшись глазками по натоптанной дорожке, любимому месту прогулок в дождливую слякоть, от нее еще пахло утренней свежестью, пером утицы, морошкой, клевером, она еще не отдышалась, щеки сильно краснелись и намагничивали образ ее, как и всегда, слишком аппетитно все это выглядело, чересчур притягательно, чтоб при этом не повредиться рассудком. Куранты пробили двенадцать набатов и мир вторников и четвергов втиснулся и в нашу темницу, эструзируя в бесконечность просроченную среду, мир озолотился оптимизмом, вновь обрел привычную сумасшедшинку. Среда догорала в камине, превращаясь в пепел. Сонечка подавляя силой воли зевоту подняла глаза в которых плескалось оранжевое пламя к часто являвшемуся ей Вяземскому и ища у него понимания, выдохнула устало “право”, на что Вяземский поднял руку в верх и приложил ладонь козырьком ко лбу вглядываясь со своего берега в непосильную тьму after dark, помедлила и перед тем как погрузиться в длительную задумчивость Сонечка произнесла, - как это...анально.””
Помню:
отошедший вечер, жесткое techno и британский deep house сотрясали мои челны в гипнотическом танце, возлияния и табачный дымок, едкий росчерк фиолетового луча Гарина, словно вот-вот рассечет тебя на нескольких, по примеру острого лезвия, обремененного задачей приспособить к чаю масло и хлеб. Нет. Здесь не найти обнаженных одалисок опиравшимися в данце о стол, и это было так кстати. Все приличные люди, много выпивают и совсем не закусывают, веселятся, весьма модны и недурны особенно в женской половине, всеядно клубящаяся богема, словно подтверждавшая и в собственных глазах тоже известную всем отрокам легенду, время которой на сегодня истаивало, так интенсивно, как сходит убранство зимы с опушки леса, в погожий апрельский денек. Я был весел за то, что проник по ту сторону стен, куда наш брат погромщик не допускался, угощал стильных молодчиков таблеткой меченной литерой “Е”, с другими мед ведал из кубков и велся промеж нас неспешной и комфортный smalltalk, о нам нечего было оспаривать, так - обмен мнением. Розоволосый с надписью “diesel” через грудь внял моей круче; вальяжно откинувшись в кресла и мерно склоняя на бок, как они говорили - head underground, прожевав cheap Бэнглэс, он крикнул сквозь ритмику techno и позвяк bohemia crystal. По памяти, как есть, приведу то, что было мне суждёно услышать. “Старик ты не кисни, - познавал я от нового знакомца, - в песне поется - все перемелется, то и есть правда, истинно говорю - перемелется, растолчется, полетит по ветрам, развеется и не будет больше ничего”. То есть, повел я бровью, смутившись и требуя пролонгацию. “Закинься кислотой, напудри ноздри кокаином, Берроуз, тот вообще черным ширялся”. “На, - говорит при встрече на следующий полдник, - опробуй, тещенские, - и выпростал кисть с ниткой сушеных грибов, в которых я признал мухоморы, - она под Питером у меня обитает, грибочки высший класс”. И улыбнулся понятливою улыбкою, и отчего-то на душе у меня стало спокойно. Капнув невычещенным ногтем в колористом затылке он вытащил к общению фразу не отступая от избранный им миссии просвещать: говорят, помогает...от дурости, верное дело, старик. Высказал скомкано. Ничтоже сомневаясь, уплатив двести рублей новыми, взял я нитку и авансируя благодарностями отбыл, держа при себе на коротком поводке мысль, что на без рыбье и рак рыба.
Крепко тогда я задумался над словами пойманными в общей гаме веселья, запали они мне, тронули, разбередили, и сообразил, ухватил здесь открывшееся, надежду - не зря выходит обманул face control, не зря все утро кидал на вокзале новоприбывших, на то была воля божья, ибо пути господни неисповедимы.
Тем же вечером, в тайне от Сонечки, выглядевшей сегодня по особенному усталой, чем обычно после работы, выжарил к ужину клубней картофеля заправив их румяным луком и купленными в полудень грибами, как следует отужинал целой сковородой, для аппетита пригубя столового белого вина и сел в мягких креслах в видимости телевизора в нетерпеливом ожидании результатов. Шла прямая трансляция аналитической программы “Итоги”. В тот дивный вечер казалось, что не осталось недосягаемым для меня ни одного политического секрета, не осталось в государстве тайны, о коей я не проведал. В одном лице я совмещал и Киселева, которого ценил очень высоко и неожиданно отставленного министра, о котором отзывался только с симпатией, а мне все и этого казалось мало. И когда в первом часу ночи я понял, что все это время телевизионный приемник оставался пассивен, я осознал за собою способности к сочинительству достоинством в не меньшей степени, чем ею обладал златовласый Чубайс, молодой литератор. И залучив Настоящее приблизил свое сознание к поверхности монитора - новоявленного Pentium MMX, решать не простую стратегию, в миссию которой вменялось подвинуться из заштатного “быка” италийского, до высот некоронованного короля, овладев всеми, не простыми, регалиями теневой экономики Нового Йорка. Проиграв в бета версию вышедшую кооперайтерским тиражом на сиди “Крестный Отец 2”, к зорям я уже достиг, все чего мог пожелать - статуса канцельери, приписав быструю викторию на счет “тещиных грибочков” и с блаженной душой направился в опочивальни, где предался недюжинным сновидениям, едва уступающим в качестве незабываемым дремам далекого детства и первой молодости.
Бумажная волокита, определенная Сонечкою термином мною не терпимым “работа”, сдвинулась наконец с мертвой точки, совершился breakdeadpoint, обретя присущую всем бумагомаракам словоохотливость, но...Сонечка Соня, глянув поверх плеча в пятнадцатидюймовое мультимедийное солнце, хмыкнула, мне показалось одобрив, увлекалась, чла, с зорькой выставила вердикт - “похоже на Рембо, только вторично, сдвиги есть, дерзайте Роман”. Окрыленный, что фатум и мне потрафил пусть мимолетно, я принимал непосильный здоровью масштаб лизергиновой кислоты, (умные люди растолковали своим чередом, в чем разница между Артюром и Джоном) подкуривал травку, кушал грибочки и экстази запивал соками мексиканского кактуса & писал, о мой инкогнито и хулитель, писал словно бог, а к утру рвал и метал, находил все Ее недостойным, пошлым будто, маленьким. С каждым днем, понимая расширенным, к тому времени прилично сознанием, что приближенья фронтального задника надвинувшегося на меня тупика не избежать.
В январе, Соня возвратила свежую рукопись, вдохновенно посвященную знаку соответствующему ее исчисленью в звездных картах и прикладных пособиях для начинающих магов, знаку Козла, с наискосок вписанной карандашом маргиналией, умысел так и остался мне потусторонен - “стагнация”.
Все те же путеводные нити сплелись и в другой раз воедино, и скользя по Остоженке в состоянии прострации и небывалой тоски, подрезая юзя, огрызая автоинспектора сглазом третьей ступени коварства, чу: наткнулся на компанию хипстеров, будто молящих провиденье послать им пять деноменированных накануне рублей. Вылез из автомобиля, хлопнул дверцей, и все сразу понял по знакомому блеску в глазах, щедро ссудил недостающее и первым, по правилам хорошего тона, подорвал покривившейся, но туго сработанный Жорой аршинный косяк, щипнувший ноздрю тем самым свойством, по понятиям Толстого, что пристало в неразвращенном молодечестве - природную гармонию, связь времен, и чудится не знаю как получилось, но кажется сделал в тот миг находку, поднял с асфальта, то, что когда то за давностью лет обронил по дороге с прогулки по Елисеевкому некто усатый, с большими задумчивыми глазами спаниеля, фамилией, ассоциируемой с легкой авиацией, Пруст. Тот же вихратый, но сиреневолос улыбался мне приятственно и вникнув в вопрос, присоветовал обратиться к великому сетевому крещенцу под анонимом Генри Вайтль, монбланом чиркнув message в органайзер - www @ ru и тогдале и отбыл по подвязавшимся нуждам.
Работа пошла веселее и стагнацией моя любовь больше меня не попрекала. Исподволь всматриваясь в рисунок ее образа, я находил, что лед истаёт, чуточку - но ей по нраву, краешком - все не худо, метеосводки извещали об оттепели. Не так далеко, над крышей нашего очага порхал в утренней сырце длиннокрылый аист, подобно радостной тени предчувствия, и с окончательным статусом плюса в атмосфере, когда в истопниках оказалось, нет особой нужды, аист свил в жерле духовой трубы округлое гнездо и выкликал по ночам аистиху. Если не учитывать некоторых обстоятельств, то весна 1998 года была мне самой приятной из весен. Я обрел все, что так страстно желал с малолетства, как впервые рассмотрел Сонечку умозрительным органом, остерегающим от слепых блужданий, в похожденьях ночных adventure, в череде нескончаемых лабиринтов Морфея. (Именно тогда я начал заглядывать в тайные дневники, что я вел за собой.) Но второй своей натурой, я понимал, находя некоторое сходство между собой и князем Нехлюдовым в этом вопросе, при всей нашей непохожести, что счастье мое конструкция шаткая и тихий ветерок совести, буквально в две недели поднялся до эволюционной ступени торнадо и разметал в пух и рухлядь шаткие мостки нашего бренного счастья. Бедная Сонечка, она и не подозревала как обманул я ее, а в итоге обманул и себя, в чем с запозданием сильно раскаиваюсь, (ибо я погубил все, чем было наша любовь), ломаю кисти себе и себе подобным, пью тяжко в канун полной луны и исподволь взвываю к мертвящему светилу печали, с сомненьем поднимаю лик к звездам, стараясь угадать судьбу положенную мне и Мармеладовой Сонечки в шитом бисере макромиров.
С обещанным Генри Вайтльем связался следующим утром. Набрал его адрес, еще раз хорошенько взвесил все contra и pro, и когда в недрах компьютера что-то одобрительно загудело, я опустил указательный по-пушкински перст на г-образную клавишу Enter и отправил интернетом репорт. Любезный Генри Вайтль, им оказался простой русский паренек, остриженный предельно коротко и словно окутанный весь серым оттенком, прилипшим и на очень цветные наряды. Согласился мне помочь (так любезно с его стороны), то, как мы угощались дурманом я опущу. Сколько кавычек я опустил, сколько скобок мне еще необходимо раскрыть! И перейду к самому главному безотлагательно, не теряя ни капельки Хроноса из чаши, которую в век и с кампанией безустых, знающих свое дело гуляк не испить. В скором времени он переслал по сети Интернет мне небольшого размера программку под Windows, реально свершавшую ежевечерне чудо - трансформацию слова произнесенного в слово скрепленное скрижалью. Кроме того, программа автоматически корректировала текст в зависимости от задаваемых параметров, выбора стиля, и что немаловажно, входные параметры можно было видоизменять. Моя задача как буквотворца значительно опростилась. Отныне не я сам сочинял литературные партитуры, за меня всю работу выполнял Pentium 133 ММХ, я же, будто равнодушный блюститель при департаменте буквомаранья, знай себе травил густую баланду, скабрезные стишки чел с выражением, припоминал охочие до сальностей анекдотичные случаи и слова любви, слова любви....
Усмотрев, какой автор пользуется настольным пиететом у моей возлюбленной, я соотносился с Вайтльем и получал от него инструкции и новые файлы. Так в конце марта Сонечка зачитывалась Набоковым, листала Толстого и Эдуарда Лимонова два дня в апреле, засыпала, сунув под подушку “Палисандрию”, прочитала первые пол тома Пруста и Рильке любила, пряталась в “Замке” и с Замзой делила досуг. Я стал постоянным абонентом сети Интернет и приобрел более совершенный компьютер, почувствовав себя, хоть не много не подлецом. Сонечка к тому времени уж влюбилась в меня, подробности были указаны выше, стала моей без останка и телом и кармой. Мой шпионаж завершился полной викторией на передних планах взаимосимпатий и заднике сочинительства, но история на этом, ещё не минула финишной черты. История продолжалась и закулисные шестерни перманентно смазывал вологодским постным маслом некто в прозрачном, именем Хронос , отечеством Фатум-Оглы, по фамилии Судьбинин.
Приближалась пора подавать на конкурс творенья. Я не слишком беспокоился по поводу “рукописи”, большие треволнения пытались мною в вопросах морали. Откинувшись на подушки в состоянии астрального грогги, я прислушивался к ее нежному, чуть истомленному дыханию, чувствуя кожу и легкую испарину, так ей идущую, и готов был провалиться неведомо куда от одной только мысли - какой же я подлец.
Найдя меня на редкость тонким человеком, Сонечка в минуты нежности наступавших вслед “буре в стакане воды” пытала мое прошлое, пристально вглядываясь в линии судеб скрестившихся на площадке моей жизни шириною в ладошку. Она узнала и про детские сны и чувства, усмотрела причины и следствия, но многое не доглядела, по неопытности ли, из-за причин, что была влюблена, а разум влюбленных грезит не узнавая, что находится перед ним. “Как я стал сутенером?”. То вопрос богословия. Со своей стороны я поведал ей и вовсе бесхитростную историйку, зная, что она непременно ею полюбится. Странные существа, влюбленные в тебя женщины - им соврешь почуднее, используя белым акростихом весь набор банальных аксессуаров сносимых течением времени к океанам испитого, а они и верить готовы и глядят на тебя мягко, как бабы.
“Родом я из приличной семьи малоросских мещан. По приезду в Москву поступил в МГТУ и учился было успешно, но роковым летом 95 года, когда на прилавки визуальных коопирайтеров попал нашумевший фильм Q. Tarantino “Pulp Fiction”, и круг моих знакомств значительно разнообразился, стал эклектичнее, пусть и утерял присущую моим связям кристальную чистоту и ясность. Само собой, постепенно, не замечая мутаций, я сбычивался тихой сапой и сбычился поелику, обретя новый статус “быка”, рэкетира, в подраженьи Траволте и Уиллису, Тиму Роту и Аль Пачино, Роберту Де Ниро и Стиву Буссеми. Новые друзья ценили меня, уважали мой нрав, кому, как не им было хорошо известно мастерство особого рода, способность к немотивированному насилью и скорость реакции, коим я обязан многодневным стяжениям в Doom & Doom 2.” Вот был краткий отчет в моей биографии перед любимой, в минуту самой негой нежности. Соня вверилась наглой, на скорую руку, ложи, и мне становилось как то совестно за нее, за то, что она такая дурочка и дабы рассеять туманы я вторгался имея козырем слова известного дарителя благости Ивана Крестинского, его так любила цитировать по памяти Сонечка, сказавшего как-то после обеда в полуденной тени ракиты вкушая сочные плоды природы находящейся еще в тургеневской нетронутости - царство божие внутри нас.
Перечитывая этот этюд, я часто подолгу сижу колдуя, шевеля “одноэтажной америкой”, немудреной архитектурой подпирающей изнутри темя, что же там собственно такого написано, и тень моя ложится на скатерть и не колыхнется не обронит случайного звука так велико напряженье умственной воли, и многое мне остается кроссвордом. Как из моей, в общем-то, малограмотной речи складываются длинные витиеватые предложения мне тоже загадка. Да и можно ли назвать то осмысленной речью, тот птичий говор, на котором я имею честь изъясняться, “бакланить” так здесь говорят, “перетереть концы”, много хуже когда начинают “базарить” - прямой речью здесь не отделаешься. Так первые пять страниц получились в результате недосмотра, я забыл выключить “тачку” когда гости в довольно благодушном настроении пожаловали ко мне, все как один светскими львами, жрицами всепожирающих чувств и случился превеликий раскардаш. Двое суток продолжалось веселье и все это время встроенный в LG монитор микрофон улавливал шумные и праздные голоса, дамский писк, звон бокалов, стоны бражной любви, преобразовывая где-то глубоко в собственном экзестенсе спонтанные отголоски в буквотворящие партии, в чарующие, но по-моему совершенно бестолковые вирши, в сущую белиберду пришедшуюся по нраву Сонечке.
Теперь вам известна моя история, мой мотив, страстное желание стать писателем, учиться нелегкому и чреватому безумием делу эпистолы, а без того мне и жизни не видать, и по настоящему не сблизиться с предметом моих чувств и ответственность за дальнейшее наше бытописание перелагается теперь и на ваши плечи, господа дочитавшие, скептики и цензоры, стяжатели чужих талантов и прочее, ибо жизнь моя, волей случая, обосновалась в ваших руках и в какие-то веки Вам предоставляется возможность вить из нее веревки и вязать в морские узлы, петельками, broderie anglaise, как кому будет угодно.