B O N S O I R , К И Ч А ! B O N J O U R , О Д Е С С А !
(почти что мемуары)
B O N S O I R , К И Ч А !
Леди и люди, я имею в виду -- господа!
Кому хватит сил и терпения прочесть данные записки, прошу учитывать, что это не мемуары, а "почти что мемуары", то бишь нечто не строго документальное, а более даже художественное. К примеру, изменены некоторые имена, хотя эти люди совершенно реально живут на белом свете, а это, я считаю, -- главное, не правда ли? Дальше. Я не точно помню, в фонтане какого парка искупался: то ли Люксембург, то ли Монсо (кто хочет уточнить, пусть обратится с запросом в полицию Парижа). Потом. Мужичка в камере одесской тюрьмы колошматили не на четвертый день моей отсидки, а на седьмой или шестой, но ведь это и не важно, когда, а важно, что колошматили, верно?
Но клянусь, все, что здесь написано, -- правда (кое-что даже смягчено, чтобы уж слишком вас не шокировать).
И еще. Прошу не обижаться тех, кто имеет ту же профессию, что и некоторые отрицательные персонажи. Я считаю, что в любой профессии есть подонки, есть и нормальные, честные работники, и дай-то Бог, когда вторых больше.
А, чуть не забыл! "Bonsoir, кича!" расшифровывается очень просто: "bonsoir" по-французски -- "добрый вечер", а "кича" по-блатному (на фене) -- тюрьма, зона.
Все. Прошу любить и жаловать.
Жму лапу, целую ручки
Степан.
Я истину скажу, она проста:
(Никто не против? Ну, тогда еще налей!)
"Поэты умирают в Небесах,
Когда их забывают на Земле..."
Степу посадили за то, что он был без носков.
Вернее, так: Степу взяли за то, что он был без носков, а посадили за то, что он был без паспорта. На месяц. Для выяснения личности.
Степа вышел на Привоз пива попить и встретить заодно жену с дочерью на вокзале. Расчет до минуты: с полчетвертого пьем пиво, постепенно приходя в норму, в четыре подкатывает паровоз с родного Урала.
Не тут-то было!
Испортил степин план Михаил Сергеевич Горбачев. Собрался он по важным делам в Одессу прибыть, и потому менты всех подозрительных отлавливали.
Теперь поясню, почему Степа был без носков, без паспорта и с похмелья.
Степа, извините за грубость, -- бард. Или таковым себя считает. А бард -- человек, который ничего путного не делает, только песни сочиняет и сам же их поет, как правило, отравляя настроение окружающим.
Итак, выяснили, почему он был с бодуна.
С носками отдельная хохма. Степа накануне притащил домой бездомную псину, щенка почти, собачка-сука правый носок у него пожевала ночью (левый, конечно, пришлось потом выкинуть, на фига он один-то нужен?), Степа утром пинком эту сволочь выгнал, набул кроссовки на голое тело, взял две трехлитровые банки с чужого забора и пошел на Привоз. В Ильичевском скверике, у ларька, одну бутыль (так в Одессе банки называются) удачно, за рубль, продал, во вторую накачал два литра и сел, довольный, на скамеечку рядом с местными. Сказал им, что он с далекого Урала, местные за это Степе рыбы дали.
Теперь: почему он был без паспорта? Тоже просто -- в прошлом году, сразу после Парижа, Степа в такое же время, в августе, ехал в поезде "Свердловск-Одесса", где у него паспорт и свистнули. Вместе с курткой и ботинками. Степа паспорт в конце концов восстановил, но выносить его из дома, понятно, боялся.
Все это он изложил в ментовке устно-письменно раз шесть, но все-таки просидел в одесском приемнике-распределителе ровно один месяц! Август! У Черного моря! Вы представляете?! Степа не представлял, потому что боялся свихнуться, глядя на желтую лампочку над дверью с "кормушкой". Четырнадцать харь уголовного вида уговаривали не свихиваться: "А то тут и без тебя тошно, Паганини!" (Прозвище ему дали такое, остряки; впрочем, иногда путались и называли "Страдивари".)
-- Ваши документы?
-- Вот.
-- Что это?
-- Мое старое журналистское удостоверение.
-- Не пойдет. Паспорт трэба.
-- Дома паспорт.
-- Где дома?
-- В Свердловске.
-- Пройдемте с нами.
-- На каком, блин, основании?
-- Вид у вас подозрительный -- вы без носков.
-- Собака съела носки.
-- Шо-о-о?! Мыкола, -- наручники!
-- Дайте хоть пиво допить!
... Такой диалог был в Ильичевском скверике. Сначала происшествие Степу позабавило, потом (уже в отделении) слегка встревожило, через два часа (в камере) взбесило, а через сутки он выдал новую песню:
Биография
Он родился, рос и вырос
Хилым, битым, с кошкой-няней.
Брюки -- рвань, пиджак -- навырост,
Снятые с какой-то пьяни.
Папа с мамой пили вместе,
А потом его пинали,
Вот такое было детство,
Вот такое воспитанье!
Э-гей! Парень он не простой!
Теперь -- он с большой кобурой,
Э-гей! А ведь он был никем,
Теперь -- он почти супермен, мен, мен,
Мент, мент, мент, мент!
Десять классов, как в тюряге,
Для него девчонки -- "бляди",
Пацаны -- "козлы, стиляги",
А учителя -- "бродяги".
И плевали в него "бляди",
И "козлы" его козлили,
Сердобольные "бродяги"
Дотянули, отпустили.
Год болтался он без дела,
Торговал прыщавой харей,
В пэтэушке надоело,
Лучше с батей -- хрясть стопарик!
В восемнадцать лет -- повестка,
И -- в стройбат, куда ж еще-то?
Как там чмо живет -- известно:
На по черепу, без счета!
Что к чему, прочуял быстро,
Стал сначала стукачом он,
Комсгруппоргом, активистом,
Били реже..., но "по-темной".
А когда пошел на дембель
С синяком -- подарок роты,
Он сказал в одном отделе:
"Я хочу у вас работать!"
Ну а где ж ему работать,
Чтоб не натрудить мозоли,
И еще, чтоб бить по морде
Всех подряд -- на всех ведь зол он!
Он с бичей берет трофеи,
Ходит в форме темно-синей
И с глубокого похмелья
Своего пинает сына!
Э-гей! Кем же станет пацан?
Поверь -- он заменит отца!
Э-гей! Бей сильней, ремень!
Поверь: будет он супермен, мен, мен,
Мент, мент, мент, мент!
Степа ехал из Приморского РОВД на Овидиопольское шоссе, шестой километр, в компании с двумя бичами. Один уговаривал другого срочно оприходовать одеколон, а то там все-равно ошмонают и заберут. Разлили, выпили, честь-честью. Предложили Степе, правда, не настаивали. Степа человек стойкий, но тут чуть не блеванул, когда раскаленная атмосфера "коробка" наполнилась "тройным" выхлопом.
-- Эх, паря, -- сказал первый бич, морщась и нюхая кусок сахара, -- ты теперь месяц винца-то не попробуешь! Зря отказался, паря!
-- Почему месяц? -- усмехнулся Степа. -- Проверят и отпустят.
-- Месяц! -- убежденно заявил второй. -- Санкция прокурора на месяц, значит -- месяц!
Степа чуть дрогнул, внутри неприятно поджало.
-- На выяснение личности, максимум, два часа по телетайпу. Зачем же месяц? У меня и паспорт в порядке, и прописка есть! -- Степа говорил твердо, но несколько торопливо.
-- Может -- неделя... -- неуверенно сказал первый, услышав о прописке.
-- Месяц, -- подтвердил второй, -- можешь не сомневаться, емя в радость тута тебя держать.
-- Какая же, блин, радость?
-- А такая, -- охотно объяснил бич, -- ты вот кем работаешь? А-а, певец! Ну, у тебя, к примеру, голос охрип, не можешь петь. Куда работать пойдешь? Ремесло ты не знаешь, значит, в грузчики-дворники. И у их то же самое. Некого ловить-охранять, оне и на хрен не нужны. Безработица. А емя в дворники неохота. Емя дубиной весельше махать, чем метлой, понял?
-- Что же, блин, получается, -- удивился Степа, -- ментура заинтересована в росте преступности? Это оксюморон, блин, нонсенс!
-- А-а! -- махнул рукой бич, и машина остановилась.
Степа вышел на солнышко, криво улыбаясь и издевательски заложив руки за голову. Во дворе с пожухлой арестантской травкой стоит серая длинная домина в два этажа из ракушечника, вокруг бетонный забор, поверх -- колючка, железные ворота с красной ржавой звездой. За забором видать деревья, на них очумевшие, сипло крякающие вороны, еще выше самолеты -- рядом аэропорт. "Паскудный видик, -- с болью думает Степа, -- куда ж, суки, завезли?"
-- Проходи по одному, -- командует мент в старшинских погонах и кивает на дверь в торце здания.
Бичи профессионально скрещивают руки на пояснице и трусят неторопливо внутрь.
Степа оглянулся, но ворота уже закрыты, к тому же голова соображает пока мутно. Он опустил руки, чтобы не выглядеть полным дураком и пошел, спотыкаясь, в тюрягу.
За столом в дежурке, куда их привели, сидел приятного вида молодой лейтенант, писал чего-то; сбоку, внимательно глядя на арестантов, -- дядя лет сорока, в штатском, затемненные очки, трубка "а ля Мегрэ" дымилась хорошим дымом. И это Степе понравилось -- в последнее время он курил частенько самокрутки из бычков.
Лейтенант махнул рукой на скамейку у стены, -- садитесь, -- и продолжал писать. Степа оглядел комнату, но ничего хорошего для себя не обнаружил.
-- Послушайте! -- он вскочил и сделал шаг к столу.
-- Сядьте на место, задержанный, -- магнитофонно, высоким голосом сказал лейтенант, продолжая водить шариковой ручкой по разлинованному листу бумаги.
-- Меня жена с ребенком на вокзале ждет, понимаете? -- Степа сел. -- У них в Одессе ни одного знакомого, понимаете? -- он чуть не заплакал. -- Им же идти некуда!
-- Понимаю. Помолчите. Выясним.
И тут Степа их всех по-настоящему возненавидел.
ПОЛИЦИЯ В ПАРКЕ ЛЮКСЕМБУРГ
Не знаю, что на меня в тот вечер накатило: то ли природное раздолбайство, то ли, извиняюсь, тоска по Родине, но после работы, уже прилично завинченный пятью-шестью рюмашками "смирновки", я решил пошарахаться по ночному Парижу. Было уже около часу, в кармане шевелилось сто пятьдесят франков заработка и около полтинника чаевых. Бабок хватало на приличный запой. По идее, если хочешь хорошо надраться, хватает франков шестьдесят--шестьдесят пять: купил пузырь на бензозаправке (у них называется "Мобиль", магазинчики при этих "Мобилях" работают круглые сутки, и там чуть дороже, чем в обычной лавке), так вот: купил пузырь, закуски какой-нибудь дешевой и бухай сиди, пока не свалишься.
Но хотелось-то праздника, и потому понесло по ночным забегаловкам. Народу в барах было немного -- середина недели, -- но я все же успел подружиться с двумя шоферами, которые орали: "Соцьялизм -- карашо! Горбачев! Перестройка!" -- и прочую наиглупейшую туфтень, видимо, думали, что мне это, как русскому, шибко приятно. Потом я их где-то потерял, а сам выпал в осадок неподалеку от Тур Монпарнас. Я взглянул на эту башню по-новому, пьяными шарами, и наконец-то въехал, что она мне напоминает: да наше же здание Свердловского обкома, прозванное "Член партии", только башня Монпарнаса вся черная, как тот же "Член", но тяжко больной.
Вот, блин, загадочная парижская душа! То они требуют поломать чудо века -- Эйфелеву башню, то строят такую вот фиговину, как тур Монпарнас. Может, где-нибудь в Америке она и была бы на месте, но в Париже?
Я обнаружил рядом, на скамеечке, две банки пива, где зацепил -- не помню, сунул их в карманы и потопал восвояси.
Кто сказал, что Париж -- большой город? Он, может, и вправду большой с пригородами и окрестностями, но сам центр, где все знаменитые музеи, улицы, площади, -- раз плюнуть обойти, особенно если под газом и цель путешествия неясна.
Короче, очухался я очень скоро у чугунного забора, высокого, между прочим, метра четыре. Пригляделся внимательнее: ба! да это ж парк Люксембург (или Монсо?), я ж тыщу раз здесь уже бывал! Платановые аллеи, цветочные клумбы, дворец, фонтан.
Здесь произошел со мной как-то дурацкий случай. Гулял по парку (трезвый абсолютно), рассматривал статуи разных деятелей, вдруг -- что-то до боли знакомое! Сидит гипсовый мужик с огромными висячими усами, с фолиантом в лапе, у ног его амурчики всякие с крылышками. Сталин! Ходил вокруг, ходил, -- точно, Сталин, чтоб мне подохнуть с партбилетом! "Что за черт? -- думаю, -- откуда он взялся в центровом парке Парижа, да еще за компанию с голыми амурами?" Рядом американ-турист крутится, щелкает фотоаппаратом, я к нему: "Простите, это -- Сталин?" Ка-ак он на меня посмотрел! "Это, -- говорит, -- не ваш дядя Джо-психопат! Это -- Ги де Мопассан! -- подумал и добавил: -- Писатель такой". Вот это я лажанулся, ребята...
Короче, решил я погулять по ночному парку, хотя и не видно там ни хера! Обошел вокруг частокола по всему периметру, устал уже как пес, а ни одни ворота не открыты, мать их через коромысло! Разозлился, конечно; ну ладно, думаю, сволочи, плохо вы изучали русских поэтов. Поставил пиво на бетонный поребрик, из которого торчали чугунные черные колья с золотыми стрелами-макушками, и полез, матерясь, вверх. Ничего, понимаешь, не порвал, не сломал, благополучно спрыгнул в парк, взял пиво и побрел по аллее.
Платаны страшные, большие, где-то урчат насекомые, я катастрофически трезвею, но надо ж имидж соблюсти! Иду. Шел-шел и вышел прямо к фонтану. И дворец напротив. Снизу его прожекторы подсвечивают (непонятно, кстати, зачем: парк-то ведь ночью для публики закрыт), красотища -- полный джаз! Фонтан, правда, не работает, но воды в нем на метр примерно есть. Снял я кроссовки, носки, закатал штаны до колен, уселся -- ноги в воду, и пиво пью. Вот оно, думаю, счастье-то где: в теплой водичке истоптанные пятки пополоскать и полюбоваться на красивую архитектуру. Потом пивко, видать, на старый заквас ударило, я снова обалдел, снял с себя оставшиеся тряпки и нырнул в фонтан рыбкой, чуть башку, придурок, не разбил, мелко все-таки.
* * *
Я моральный кодекс блюл в Париже:
Пил что подешевле и пожиже.
Буржуазный облик ненавижа,
Вышел из секс-шопа подшофе.
Встретился с любовью на Пигали,
Все, что было, помню досконально:
Чем-то дали, начисто все сняли,
Под мостом очнулся в неглиже.
Побежал на Сену без одежды,
С кирпичом на шее, прочим между.
Глядь, вдруг из-за острова на стрежень
Ротшильд жмет в зачуханной барже.
Эсперантом он кричит: "Постой, блин!
Не губи кирпич, он денег стоит,
Я его сейчас куплю за стольник,
И топись тогда, теперь, уже!"
...Я на сотню взял трусы из саржи
И нашел любимую на пляже,
Стукнул ей по морде, даже дважды:
Знает пусть, что я не чахлый "сэр"!
Месяц жил в коробке из-под вишен,
В общем: не понравилось в Париже.
В этот отпуск я поеду ближе,
Скажем, -- Магадан, СССР!
Эх, думаю, жалко, здесь нет Лехи, или Сима, Наташки, или еще кого из славной нашей когорты, а то отчебучили бы чучу какую-нибудь!
Тут смотрю: от дворца по аллее спешным шагом топают двое полисменов, молодые мужики, под два метра ростом.
Надо сказать, во Франции в полицию набирают по конкурсу, ребят здоровых и неглупых, к ним отношение очень уважительное, не то что к нашим ментам. Это, собственно, понятно -- почему. Они нормальных граждан просто так не оскорбляют, действуют строго, но корректно.
Мы вот как-то ехали на машине ночью, обгоняет полиция и тормозит. Приказ -- выходить. Меня ставят лицом к капоту, хлопают по карманам, смотрят документы: все в порядке -- ни пушки, ни наркотиков. А почему остановили? Не были включены габариты, или еще какая-то ерунда, точно не помню, но раз нарушение есть -- извольте пострадать. Делают предупреждение, затем -- свободны. Ну, мы права не качали, не возмущались, поэтому штраф нам не влепили, а могли свободно.
Другой случай, уже посерьезнее. Знакомый спекуль из Питера купил раздолбанный "опель". Его хапнули среди бела дня и отвезли в участок. Он, бедолага, не может понять, чего от него хотят, а переводчика нет. Вызвал по телефону свою подружку, эмигрантку Алевтину. Она туда помчалась разбираться и меня с собой прихватила. Начальник говорит: "На такой машине не то что по Парижу разъезжать, ее в металлолом западло сдавать, но это, конечно, дело владельца -- так позориться. А вот конкретные претензии: покрышки лысые до предела и, главное, -- нет ассюранса (страховки, она клеится на ветровое стекло). Был бы ваш друг не русский, а хотя бы китаец, то наплакался бы без водительских прав и с огромным штрафом, а так, ну что поделаешь -- дикий ведь народ, пусть за ассюранс заплатит и покрышки сменит".
Коля-спекуль Алевтинин перевод выслушал и заявляет: "Страховку куплю, а на четыре покрышки у меня денег нет, одну сменить могу". Начальник согласно и устало махнул рукой: "Смени хоть переднюю левую, сволочь!" Вот такое к нашим туристам отношение, стыдно, ей-Богу!
Когда меня из фонтана выловили, узнали, что русский, то дубинами бить не стали: "Одевайся, -- говорят, -- пошли в участок".
"Ты что, -- удивляются, -- псих, что ли, -- в фонтане ночью купаться?" "Я, -- объясняю, -- русский поэт, гулял тут, днем еще, потом заснул на травке, проснулся -- ночь, а умыться-то надо, ну, вот и освежился."
Так мы, беседуя на дикой смеси французского с английским, вошли во внутренний дворик дворца. Один пошел с моим студенческим билетом из "Альянсе Францез" проколотить на компьютере личность. А второй остался меня стеречь.
-- Как, -- спрашивает, -- нравится Париж?
-- Еще бы, -- говорю, -- славный город. А здесь-то как шикарно! Офигенный дворец, слов нет!
-- Любуйся, -- смеется, -- повезло тебе. Ночью сюда публику не пускают, а во двор -- тем более.
-- Приходи, -- говорю, -- в русский ресторан на рю де Летелье, называется "Трактир "Золотой петушок", и товарища с собой бери, я вас водкой с блинами угощу и песню специальную спою, д-акор?
Тут его напарник появился, отдал мой студик, открыл ворота. "Счастливо, -- говорит, -- еще раз здесь появишься -- стреляем без предупреждения, как в Сибири", -- пошутил.
А в трактире они так и не появились, да я и сам оттуда скоро свинтил.
Сержант провел Степу по длинному коридору и втолкнул в камеру-трехместку, где сидел очень худой золотозубый армянин по имени Хачик. Этот Хачик немедленно кинулся к открытой двери и скороговоркой заныл: "..гражданинначальникдайпожалуйстаещематрацногирукиболятспатьнемогуребраболят..." и т.д.
Дверь захлопнулась, каркнул натужно засов.
Хачик повернулся к Степе.
-- Кушать хочешь?
-- Не, -- пробормотал Степа, -- я полежу, башка трещит.
-- Тогда бери один матрац с моей нары, отдыхай, -- гостеприимно разрешил Хачик, -- у меня еще два останется.
По-русски он говорил совершенно чисто, безо всяких там "дарагой панымаишь".
-- А ребра как же? -- спросил Степа.
-- Нормально ребра, да у меня ведь на койке сетка -- мягко.
Тут Степа заметил, что на двух свободных кроватях вместо сетки приварены на остов стальные, в сантиметр шириной, полосы: две -- вдоль, три -- поперек.
Матрац был таким тонким, что Степа сразу ощутил спиной сварные наплывы и заусеницы тюремного ложа. Посредине кровати лежать было невозможно -- задница проваливалась в точно рассчитанную дыру переплета. "Ублюдки! -- думал Степа, кое-как устраиваясь сбоку. -- Ну за что же они нас так?"
Хачик тем временем снял с широкой трубы под потолком приличных размеров колючий сухарь.
-- Может, все же покушаешь? -- спросил. -- Там у меня много паек осталось.
-- Посплю, -- пробормотал Степа.
-- Давай-давай, -- согласился Хачик.
Проспал Степа с час.
Потом загремел засов, в камеру заглянул давешний молодой сержант.
-- Выходи, -- кивнул он Степе.
-- Наконец-то, -- проворчал безутешный узник.
Он по наивности вообразил, что его сейчас слегка пожурят, отдадут отобранные при обыске вещи и -- адью. "О, санкта симплиситас!" -- как сказал Ян Гус, когда нищенка подбросила в его костер полешко.
Степу приказали сесть в коридоре на стул и сфотографировали.
(Эх, не сохранилось того снимка, он был вклеен в "выпускной лист", выдаваемый при освобождении. Жаль. Я бы вам с удовольствием его показал -- обхохотались бы!)
-- Куда ходил? -- поинтересовался Хачик, когда Степу вернули.
-- В фотоателье, -- вздохнул Степа, вытягиваясь на кровати.
-- А-а... Ну, можешь не засыпать, -- посоветовал Хачик, -- скоро вызовут в музыкальный киоск.
Степа решил не спрашивать, что за музыкальный киоск такой, -- навалилась апатия: "Суки, суки, суки, -- проносилось в голове, -- суки!"
Еще через час его провели в комнатуху, где мрачный старшина вынул из письменного стола какие-то листы. Сверху отпечатаны назойливые "Ф.И.О.", "год рождения" и прочая канцелярщина, а внизу -- десять крупных клеток.
-- Так, -- сказал мрачный старшина, -- сыграем теперь, сынок, на пианино.
Он открыл коробку с поролоновой чернильной подушкой, взял крепко Степу за руку и поочередно, обмакивая пальцы в чернила, отпечатал в клетках от большого до мизинца, сначала правую руку, затем левую. И так -- на трех листах.
-- Куда ж столько много? -- спросил Степа.
-- Один в Одессу, один в Киев, один в Москву... -- объяснил старшина. -- А вот это что у тебя за болезнь? -- щупая кончики пальцев левой руки, поинтересовался он.
-- Да мозоли от струн, -- ответил Степа, -- я ведь гитарист.
Надо заметить, что обращались со Степой пока довольно-таки хорошо, не орали на него, не толкали в спину кулаком, но все его просьбы допустить к телефону или проводить к начальнику игнорировали. Личный состав приемника-распределителя номер один устал до ужасти от преступников, прошедших через их руки, просто глаза б не видели, и поэтому все процедуры совершались максимально быстро, без волокиты: ошмонали -- в камеру.
* * *
Я сегодня надоел
крупно Господу,
Говорил ему:"Отец,
надо в гости бы.
Разболтался и устал,
и неплохо бы
Отдохнуть на небесах
или около.
Не берут уже ни водка,
ни курево,
Ни любимая работа,
ни гулево.
Жаль, что крест не дотащил,
ну чуть-чуть вообще,
Раз гитару размочил
в пьяной лавочке.
Посмотри на этих сук --
далеко не бис!
Позови на Страшный Суд,
но не ошибись!
Осуди и не прости,
но не всех, не всех!
Отче наш, иже еси
там, на небесех!"
Ближе к вечеру принесли ужин -- варево из сушеной картошки с мясом, сладкий чай, кусок хлеба -- липучего, черного. Сытно, но невкусно.
-- Жратву привозят из пересыльной тюрьмы, -- объяснил Хачик, -- разносолов здесь не жди, но голодать не будешь, даже потолстеешь.
Степа вздохнул:
-- Хачик, а точно месяц? Может, раньше отпустят?
-- Лучше не думай об этом. Просто настройся на месяц, легче будет. Мне вот пятерка грозит. Подержат тут, потом в тюрьму. Потом -- здравствуй, родная зона...
-- А за что тебя?
Хачик строго посмотрел на Степу:
-- Никогда таких вопросов не задавай. За такие вопросы голову отшибают. Я-то вижу, ты парень неплохой. А на зоне знаешь как бывает? Хотя на зоне-то все, кому надо, еще до твоего прихода знают, кто ты, что ты, чего натворил. Как садишься, если первый раз, то сначала осмотрись: чего можно, чего нельзя, как себя вести. Там другой мир, другие люди. Вот, к примеру, привели тебя в камеру, зэки все на работе, ты сидишь, скучно, взял с тумбочки журнал, читаешь. Приходит толпа. Хозяин тумбочки тебе заявляет: "Слушай, у меня в журнале сто рублей лежало. Верни, будь добр!" -- и хана. Не отдашь стольник -- себе дороже выйдет. А вопросы лучше вообще не задавать, присмотрятся к тебе, знакомства заведешь, сами расскажут: они про свою беду, ты им про свою...
-- А я по дурости залетел, -- вдруг сказал Хачик, сквозь сон уже, -- лавку взяли, да неудачно. Все смылись, меня хапанули. Пять лет грозит от звонка до звонка. Ну, спи.
На следующий день был нудный допрос, где Степа повторил слово в слово то, о чем беседовали с ним в РОВД. Следователь-женщина, довольно нестрашная и нестарая, доводов не слушала и на Степу даже слегка покрикивала. Потом его отвели в соседнюю общую камеру. Хачик попал туда же, ему выделили лучшую кровать с сеткой в дальнем углу. Оттуда он подмигнул: "Учись жить!"