Однажды вечером некто Иванов, гуляя по нарядным улицам родного города, обронил кошелек. И так стал опечален этим событием, придя домой и обнаружив пропажу, что слег. Лежал он пластом ровно три дня - на работу не ходил, щей не ел, все вздыхал томно, с подвывами, чем пугал красавицу-жену и малолетнего непутевого сына чрезвычайно.
Тут надо сделать некоторое отступление, дабы терпеливый наш читатель не принял Иванова за банального скрягу, который убивается из-за денег, оставленных в оброненном на улице кошельке. Вовсе нет. Денег не было жаль Иванову. Ну, может, самую малость. Да и денег-то там было - тьфу, кот наплакал. И даже не сам кошелек было жаль Иванову - старый был кошелек, ветхий, так, не кошелек, а недоразумение.
Жалко было Иванову чего-то такого, что он никак не мог выразить словами - только длинным, протяжным стоном. И именно эта, невысказываемая потеря и ощущение надвигающейся беды заставляла его лежать на диване, стонать и не идти в галантерейную лавку за новым кошельком. Не хотел он нового кошелька, и все. Дело в том, что Иванов стал твердо уверен, что новый кошелек ему больше не нужен. О чем немедленно известил свою красавицу-жену, чем напугал ее еще сильнее. Она и раньше иногда сомневалась в умственном здоровье мужа, но гнала от себя эти мысли, как могла. Но через трое суток этих звуков его красавица-жена окончательно решила, что муж сошел с ума, немного поплакала, потом собрала кое-какие ценные вещи, взяла своего непутевого малолетнего сына в охапку и уехала к родителям в Тамбов. И больше ее Иванов никогда не видел.
На четвертые сутки, ранним утром, Иванов перестал стонать и встал с дивана. В глазах его горел огонь, которого прежде никто в его глазах не видел. Это был огонь борьбы, это было доменное пламя, в котором плескалась стальная воля. Воля к победе. С такими глазами люди идут на костер, прыгают под танки, закрывают грудью амбразуры. Он решил действовать и вернуть себе вещь, принадлежащую ему по праву. Он тщательно побрился, почистил зубы, одел свой лучший пиджак и пошел в редакцию газеты, где немедленно дал объявление следующего содержания:
Утерян кошелек с деньгами. Нашедшего требую немедленно вернуть чужую вещь по адресу: родной город, Третий тупик, 13.
Заранее благодарен. Иванов.
Вернулся домой, чинно сел на стул напротив входной двери и принялся ждать. Ждать пришлось не так уж и долго.
Ближе к вечеру явилась крепкая, как кормовая свекла, тетка с сумкой-тележкой, посмотрела на Иванова с нескрываемым презрением и шлепнула об пол толстенный лопатник. Еще раз смерив Иванова ненавидящим взглядом, тетка буркнула: "Подавись!.." - и выкатилась вместе со своей клетчатой тележкой вон, саданув на прощанье дверью так, что посыпалась штукатурка.
Оторопелый Иванов остался один на один с бумажником. Чужим, абсолютно незнакомым бумажником. К тому же битком набитым деньгами - это Иванов понял сразу. Он хотел броситься, догнать грубую тетку и вернуть ей кошелек, но какая-то странная робость, какое-то томление окутало его члены и он остался сидеть на стуле, заворожено глядя на лежащее у его ног крокодиловой кожи чудовище.
В таком оцепенении он провел более получаса. Такого поворота событий он никак не ждал. Могло произойти что угодно, он был готов просидеть неделю в пустом ожидании, готов к долгим выяснениям принадлежности пропавшей вещи, но только не к тому, что ему принесут чужой бумажник. Значит, бумажник потерял не он один. Это очень плохо, даже хуже, чем он предполагал.
Понимая, что надо что-то делать, чтобы определить хозяина и вернуть ему вещь, он в то же время не мог прикоснуться к кошельку. Ему казалось, что это будет предательством по отношению к его собственному, и одновременно страшным святотатством. Что последствия этого будут страшны и непредсказуемы.
Так он сидел, не с силах решиться ни на что, как вдруг почувствовал, что его правая рука потихоньку, помимо его воли, сама собой тянется к чужому кошельку. Ледяной ужас сковал мозг Иванова, он мог только сидеть и смотреть, как кончики пальцев мятежной длани коснулись его шероховатой благородной поверхности, и вот уже вся ладонь легла на него и погладила, нежно, как женщину. С замиранием сердца прислушивался он к нервным импульсам, посылаемым ему своенравной рукой, и они оказались неожиданно приятны, постыдно сладки. Хор теплых мурашек пробежался вверх-вниз по его враз повлажневшей спине, и он почувствовал, как мягко напряглось внизу. Пальцы его остановились на миниатюрной никелированной кнопочке, скрепляющей половинки бумажника, распираемого изнутри мощью купюр, готового отдаться новому господину, раскрыться в его ладони, стоит только чуть-чуть потянуть, чуть-чуть помочь. Весь трепеща от предчувствия близкой развязки, Иванов тихонечко потянул...
И тут раздался громкий, хозяйский стук в дверь. Иванов судорожно сжал руку, и не отдавая отчета в своих действиях, повинуясь инстинкту, как солдат на войне, в мгновение ока сунул бумажник за пазуху. В ту же секунду дверь распахнулась настежь, и в комнату вошел милиционер, с папкой подмышкой и кобурой на боку. Сердце Иванова остановилось и ухнуло куда-то в подпол, к запасенным на зиму соленым огурцам.
- Иванов? - грозно спросил милиционер, подозрительно глядя на Иванова.
"Все..." - обреченно подумал Иванов, безобразно потея ладонями и мелко, как в конвульсиях, кивая головой. - "Он все знает. Это была ловушка... Пять лет, как минимум. Без права переписки."
Милиционер вынул из папки лист бумаги с каким-то текстом и дешевую шариковую ручку.
- Ознакомьтесь и распишитесь вот здесь. - И ткнул в низ листа загрубелым крестьянским ногтем.
Иванов, не в силах прочесть ни строчки - буквы плыли и разъезжались, только что-то насчет "в целости и сохранности", какой-то бред, - млея от ужаса, поставил неразборчивую закорючку, уверенный в том, что подписывает собственный приговор. Милиционер аккуратно спрятал листок обратно в папку, покопавшись в кармане галифе, извлек на свет потертый кошелек из красного кожзаменителя, всунул его в оторопевшую Ивановскую руку, козырнул и вышел.
После этого посетители повалили косяком. До наступления темноты Иванов стал обладателем еще 13 разнообразных кошельков, бумажников и портмоне. Последней, уже ближе к полуночи, пришла седенькая старушка, благообразная, как из "Букваря", виновато улыбаясь, протянула вышитый бисером мягкий мешочек, затянутый цветной ленточкой. Вышла, пятясь и кланяясь, и тихонечко прикрыла за собой дверь.
В мешочке оказалось одиннадцать медных копеек выпуска 1907 года.
Самая большая сумма находилась в самом первом, самом пухлом бумажнике - 16000 мексиканских песо купюрами по 500. Сколько это в рублях, Иванов не знал, но подозревал, что - целое состояние. Кроме денег, в бумажнике также находились: фотография тучной латиноамериканской женщины средних лет в окружении четверых таких же тучных разновозрастных отпрысков, визитная карточка бюро эскорт-услуг "Идеал", а в потайном кармашке - массивное обручальное кольцо 22-го размера и упаковка презервативов с ароматом клубники.
Только в двух кошельках не было денег - в том, который принес милиционер, не было вообще ничего, а черный, дерматиновый, со сломанной молнией и кривой тисненой надписью "олимпиада - 80", (его принес хамоватый подросток, требовавший вознаграждения), таил в себе прошлогодний проездной на метро и клочок бумаги в клеточку с надписью детским почерком: "Паша, я тебя люблю. Больше не звони. Лена". Во всех же остальных оказалось в общей сложности: 481 доллар США, 5320 рублей, одна измятая бумажка в 100 немецких марок и бабкины 11 древних копеек.
Такого количества денег Иванов не видел ни разу в жизни. Иванов сидел перед кухонным столом, заваленным купюрами и кошельками, курил и размышлял, что же теперь со всем этим добром делать. Его собственного кошелька в этом бумажном ворохе почему-то так и не оказалось. Выкурив подряд четыре сигареты, но так ничего и не надумав, Иванов сгреб все со стола в один целлофановый мешок и завалился спать.
Никаких снов ему не снилось.
На следующий день ему принесли еще 51 кошелек. Он уже не ждал ночи, не робел и не стеснялся - как только за посетителем закрывалась дверь, он спокойно, не торопясь, вываливал то, что было в кошельке, на расстеленную газету и кропотливо изучал находки. К уже имеющейся у него иностранной валюте прибавилось: 300 финских марок, больше 1000 чешских крон, две розовые небольшие бумажки, сплошь покрытые арабской вязью, достоинством в 5 неизвестных единиц, семь засаленных бумажек по 1 молдавскому лею каждая, и большое количество отечественных рублей, которые он уже не считал, а просто спихивал вниз со стола - они были ему не интересны.
Им постепенно овладел охотничий азарт. Каждого следующего клиента он ждал, нетерпеливо ерзая на стуле и поглядывая на часы. Куда только девалась его былая робость. Теперь он буквально выхватывал кошелек из рук пришедшего и с глухим звериным рычанием принимался копаться в содержимом. Гость остолбенело пялился на мятые рублевые лоскутки, буквально ковром покрывавшие пол в комнате Иванова, а также аккуратные стопочки валюты, разложенные на столе. Иванов же, в мгновенье ока расправившись с новым поступлением в его коллекцию, смотрел на гостя такими глазами, что тот, пятясь и бледнея, растворялся где-то в коридорной темноте.
Ночью Иванов высыпал все, что у него было, включая фотографии, записки и небольшой пакетик с каким-то странным белым порошком, в одну большую кучу и сидел, заворожено перебирая бумажки, разглядывая, обнюхивая и даже пробуя на вкус каждую из них. Это все вранье, что деньги не пахнут - пахнут, еще как! И все по-разному. Русские деньги все пахли очень похоже: чем-то типа машинного масла, смешанного с потом. Только небольшая пачечка сторублевок пахла очень хорошими женскими духами и почему-то немножко рыбой. Мир долларовых ароматов был разнообразней - от приличного афтошейва и "Макдональдса" до тухлых яиц. Чешские кроны все как одна пахли карамелью - очень нежно. Хуже всех воняли неопознанные арабские бумажки - чем-то неуловимо противным, Иванову показалось, что это кровь, хотя запаха крови он не знал. Молдавские деньги пахли дегтем.
Иванов купался в этих чудесных ароматах, играл с ними, как ребенок, в итоге не спал всю ночь и сел встречать новых клиентов в ужасном виде - небритый, нечесаный, с блуждающим диким взглядом. Но шли часы - никто не приходил. Пробило полдень - ни единого гонца. Иванов начал нервничать.
В три часа дня, не услышав ни единого звонка в свою дверь, Иванов встал, тихонько приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Почему-то ему показалось, что его разыгрывают, по какой-то странной прихоти люди, приносящие кошельки, не заходят к нему, а остаются на лестнице, и стоят там, хихикая в кулачок, зная, с каким нетерпением он их ждет.
Они хотели его немножко потомить, помучить. Он знал, что люди жестоки.
Но в коридоре никого не оказалось. Сбитый с толку, Иванов не стал запирать дверь, вернулся на свой стул и больше с него не вставал. К вечеру на него было страшно смотреть. Он сидел, тихо покачиваясь, на стуле и буравил крашеную коричневым дверь воспаленными глазами. Он чувствовал, как с каждой минутой ожидания из него по капле сочится жизнь, и если ему не принесут еще хотя бы один кошелек, хотя бы одну бумажку, любую, пусть тугрик, пусть даже рубль, он умрет. Безвозвратно, навсегда. Поэтому он не ел, не пил, не ходил в туалет - это стало совершенно не важно, - он боялся пропустить тот момент, когда в дверь войдут.
Темнело.
Наконец наступила ночь, но Иванов не включал лампу, он понимал, что это уже не нужно - он сидел в темноте, чувствуя, как могильный холод, исходящий из денежной кучи за его спиной, окутывает его все плотнее. Страх прошел. Иванов стал совершенно спокоен. Он сидел на стуле ровно, сложив руки перед собой и глядя прямо в темноту.
Он ждал.
И он дождался. Ровно в полночь он услышал на дворе шум подъехавшей машины, и в комнату вошли. Они не разговаривали между собой, они знали, что им делать. Один быстро прошел через всю комнату, подошел к окну, задернул наглухо шторы, затем вернулся к двери, закрыл ее на ключ и остался стоять возле. Вспыхнул свет, и Иванов смог разглядеть вошедших - их было четверо, они были какие-то одинаковые, в черных кожаных куртках, спортивных вязаных шапках и перчатках, несмотря на то, что на дворе лето. Второй достал из кармана огромный пластиковый мешок и начал сгребать в него деньги - методично, не торопясь. Двое оставшихся подошли к Иванову, накинули ему на шею черный витой шнурок и деловито, упершись коленями, потянули в разные стороны. Иванов не сопротивлялся, у него совершенно не было сил, к тому же где-то в глубине уже почти отлетающей души он понимал, что рано или поздно все должно было кончиться именно так.
Когда к его глазах уже померк свет, последняя мысль была о том, что его-то родного кошелька они ему так и не вернули.
Аккуратно, без стука, опустив затихшее тело на пол, убийцы удостоверились, что кругом все спокойно, они нигде не наследили и все деньги собраны. Они выключили свет и вышли из квартиры, плотно прикрыв за собой входную дверь.
* * *
Некто Петров, совершенно опустившаяся личность, тунеядец и алкоголик, сидел на грязной скамейке возле винно-водочного ларька и глядел опухшими зенками на почтеннейшую публику, когда прямо на его глазах солидного вида мужчина обронил кошелек. Петрову было очень плохо, сердце его работало с перебоями, его бросало то в жар, то в холод, он видел все вокруг через какую-то сетку, пелену, все ему казалось сном, а потому сначала он даже и не очень поверил в реальность происходящего. Но постепенно зрение сфокусировалось почетче, и Петров понял, что это не галлюцинация - прямо перед ним, всего в какой-то паре метров, на заплеванном асфальте лежал кошелек. Настоящий.
Впереди забрезжила перспектива опохмелиться.
Сердце Петрова дрогнуло, сделало секундную паузу, затем заработало ровно и мощно, как новый мотор. Петров посидел пару минут, дождался, пока мужик уйдет на достаточное расстояние, встал, покряхтывая, и первым делом огляделся. Существовала вероятность того, что это - банальная подстава. Что ребятня, как обычно, балуется - решили, курвецы, поиздеваться над больным человеком. Привязали, небось, леску, и сидят в кустах, ждут, пока кто-нибудь нагнется, а потом - раз, и выдернут у него из-под самого носа. И давай ржать.
Посмешищем Петрову быть не хотелось, он следил за собой и ради поддержания имиджа даже носил красный шерстяной шарф.
А если нет? Если это настоящее сокровище? Тогда нельзя терять драгоценные секунды - вероятность того, что мужик обнаружит пропажу и вернется, или конкурент, (а их тут на каждой лавке полно, не считая бабок-бутылочниц), усечет и спикирует на добычу - эта вероятность возрастала с каждым мгновением многократно. Да и мужик, выронивший кошелек, не очень был похож на шутника. Поэтому Петров этаким ленивым, прогулочным шагом, но при этом довольно резво приблизился к кошельку. Обыкновенный, черный. Безо всякой лески. Для верности Петров все же прижал его сначала ногой, а затем стремительно - насколько позволяла больная спина - нагнулся, схватил кошелек и сунул его в карман. Даже этого краткого мгновения контакта ему было достаточно, чтобы понять - внутри что-то есть.
Замирая селезенкой от предвкушения скорого сладостного пира, Петров засеменил прочь, при этом зорко поглядывая, не усек ли кто его маневра и не явятся ли коршуны на дележку. Но все было тихо - никто из обычной братии не шевельнулся. Это была вторая удача, в которую было трудно поверить.
Тряской иноходью доскакал петров до соседнего скверика, где мгновенно совершил следующее: не вынимая руки из кармана, раскрыл кошелек, вытащил из него все, что там было, а пустой кошелек незаметно скинул на газон. Девизом Петрова всегда было простое - "береженого Бог бережет". Всякое бывает. А кошелек - улика.
И только дойдя до самых последних скамеек в сквере, Петров тихонько сел и пересчитал добычу. Ровно на бутылку водки, если брать самую дешевую - а иной Петров давно не признавал. Тютелька в тютельку.
Петров блаженно потянулся, и широкая редкозубая улыбка расцвела на его небритом лице. А ему больше одной в день и не надо. Зачем лишнего? Внутри Петрова все горело огнем, дрожало и ёкало в предвкушении благодатного алкогольного дождя, но он намеренно оставался сидеть на скамейке, а не летел пулей к "родничку" - известной всем небогатым пьющим людям точке, в которой продавалась самая дешевая водка в городе. Он оттягивал этот замечательный момент - потому что предчувствие близкого праздника, ощущение счастья, зажатого в кулаке и своей власти это счастье отдалить или приблизить подчас бывает сладостней самого возлияния, которое давным-давно стало для Петрова ежедневным рядовым событием, жизненной рутиной и одновременно целью и смыслом этой самой жизни. Вообще Петров был немного эстет, - один красный шарф чего стоил! - и даже философ. Иногда он любил задумываться над происходящим, чем еще сильнее, нежели красным шарфом, отличался от собратьев по скамейкам у ларька.
Вот, например, сейчас он думал о том, почему именно он увидал кошелек, а не кто-нибудь другой. Думал он достаточно долго - до тех пор, пока истосковавшиеся по дозе внутренности не взмолились о пощаде - но, скажем честно, ничего путного так и не придумал. Остановившись на том, что ему просто повезло, он встал со скамьи и побрел в сторону "родничка".
Но там сила воли ему изменила. Очередь была небольшая - всего четверо мужиков. Правда, мужики были какие-то странные, как близнецы-братья, все в черной коже и спортивных шапках. Да, собственно, и пес с ними, такая одежда в наше время стала буквально униформой. Но Петрову было уже так худо, так его, болезного, трясло и колотило, что сил стоять в очереди, даже такой небольшой, у него не осталось.
С тоской в глазах сунулся он напрямую к окошку, но очередь стояла намертво - мужички оказались крепки, как грузди и не пожелали пропустить непрошеного гостя к заветной цели. Петров, чувствуя, что сил у него все меньше и меньше, кляня себя на чем свет стоит за то, что так долго телился на скамейке и терял драгоценное время, принялся скулить и даже выть по-собачьи, вымаливая у твердокаменных мужичков право взять бутылку первым. Но на мужичков ни вид Петрова, ни вонь, исходящая от его тела, ни даже явные признаки белой горячки не произвели ровно никакого впечатления - плотной стеной окружили они заветную дверцу, не подпуская к ней несчастного Петрова. Это было странно - обычно никто не хотел об него мараться. Но еще более странным было то, что мужички сами ничего не покупали - они просто стояли перед ларьком, как неприступный частокол, сомкнув кожаные спины.
Но Петрову было некогда разбираться в странностях чужого поведения - вдруг страшным могильным холодом повеяло на Петрова от этих спин. Петров понял, что если сейчас он не сделает хоть маленького глоточка, он просто-напросто умрет. Ноги его подогнулись, и он рухнул на колени, расплескав черную жидкую грязь, ни зимой, ни летом не переводившуюся перед "родничком".
Но не это показалось ему самым обидным - в таком положении Петров находился в последнее время не раз, не имея ни копейки. Самым обидным, и даже издевательским показалось ему то, что на этот-то раз у него куча денег - на полноценную бутылку, на пол-литра! Ему не нужно клянчить, попрошайничать, молить о глотке водки, как о великой милости - сегодня он богач! И вот именно сейчас, в такой счастливый момент, он не может ее купить и избавиться от мучений.
Петрову стало совершенно ясно, что у него остались какие-то секунды и нужно что-то делать, пока еще не слишком поздно. Тяжело, по-звериному зарычав, он медленно поднялся с колен и пошел, выставив вперед правое плечо, на штурм цитадели. Мужички вдруг расступились, сдав окошко совершенно без боя.
Петров сунул зажатые в кулаке деньги в окно, выхватил оттуда прохладный стеклянный цилиндр, одним движением зубов сковырнул алюминиевую пробку-бескозырку, резко крутнул бутылку, - так, что жидкость взвихрилась и образовала ровную воронку, - затем вскинул ее, как горн, над головой... но выпить так и не сумел. Глаза его закатились, он весь как-то обмяк, рука дрогнула, и пахучая струя не попала в цель - распахнутый, как черная яма, рот. Она ударила мимо - в щеку, за воротник, на плечо, а потом и вовсе иссякла.
Пустая бутылка выпала из ослабевшей руки и покатилась, позвякивая, куда-то за угол. Петров медленно выдохнул, выпуская на волю исстрадавшуюся душу, и стал медленно валиться назад. И завалился бы, конечно, в самую грязюку, но сердобольные мужички не дали - подхватили под руки, отволокли под кусток и уложили, укрыв случайной газеткой. Затем спокойно перешли через дорогу, сели в красивую черную машину и уехали.
На следующее утро его - по торчащему из куста красному шарфу - обнаружил милицейский патруль. Вызвали "скорую", и она свезла его в муниципальную больницу, где он и помер к вечеру, так и не придя в сознание.
* * *
Некто Сидоров, человек неопределенного возраста, одетый в парусиновые штаны, джинсовую рубаху и босиком, гуляя по залитым солнцем улицам родного города, утомился, свернул в сквер и присел отдохнуть на травку - мягкую, нежную травку, произрастающую под столетними городскими липами. Посидел он немножко, и так хорошо ему стало от того, что вот сидит он под липой, никому зла не делает, а погода отличная, воздух чист, по небу облачка бегут, и такая благодать на него снизошла, что он достал из холщовой сумки с вышитым бисером пацификом деревянную дудочку и заиграл свою любимую "Yellow submarine". Наигравшись вволю, он вздремнул, а когда проснулся, был уже вечер.
"Вот, - подумал он, - уже вечер. Хорошо."
Он достал из сумки расписной гребешок и старательно расчесал хайр и бороду. Пока расчесывал, все думал - где бы сегодня занайтовать? У Верки - стремно, там пипл смурной, наркота, и ментами пристреляно, заметут со всеми вместе - чалься потом в обезьяннике. Не пойду туда больше. Можно к Жуку - но он уж больно стал олдовый. Вписать-то впишет, дак ведь начнет мораль читать, типа, хватит по дорогам ходить, пора на работу устраиваться. Ноги мыть заставит - типа, простыни чистые. Правда, накормит - это у него всегда в достатке. А покормиться бы не мешало.
Сидоров поднялся, отряхнул седалище от налипшего травяного сора, и тут увидел кошелек прямо у себя под ногами. "Странно, как это я не видел его раньше?.." Сидоров из любопытства поднял его, потер о штанину - кошелек был грязный. И пустой.
"Куда бы его приспособить? - подумал Сидоров. И вдруг ему с такой силой захотелось женской любви, что он даже зажмурился. - Нет, не пойду я к Жуку. Ну его с олдовыми нотациями. А пойду-ка я сегодня к Наденьке Ясному Солнышку. Вот кто человек. Давненько я у нее не появлялся. Там, наверное, есть нечего, зато пипл такой хороший, душевный. И ганджя всегда есть. И Наденька такая ласковая, такая чуткая. Дитя любви, истинное... Кошелечек вот ей подарю, она такие вещи любит. Уж она-то его куда-нибудь приспособит. Ксивничек сделает, или на фенечки порежет, или еще чего-нибудь. Жалко, денег в нем нету - цветочков бы ей купил. Ну, и так хорошо."
Счастливый как ребенок Сидоров спрятал кошелек в сумку и пошел себе потихоньку, напевая "Riders of the storm", в направлении известного всем хорошим, душевным людям сквота - красного трехэтажного дома с башенками. Ему нужно было перейти через улицу, и почему он не воспользовался находящимся буквально в двух шагах подземным переходом - никому не известно. Наверное, такой замечательный погожий день, так славно проведенный и суливший не менее приятное завершение, сделал его слишком беспечным. А может, Сидоров никогда в жизни не пользовался подземными переходами, не понимая их предназначения, но подозревая что-то нехорошее. Этого никто не знает. Но доподлинно известно то, что некто Сидоров так и не дошел до дома с башенками.
Ему помешала это сделать огромная черная машина, стремительно выскочившая из-за угла и сверкнувшая на солнце затемненными стеклами, надежно скрывающими тех, кто был внутри. Правда, кто-то потом утверждал, что в машине было четверо, и они были похожи, как близнецы, - в черных кожаных куртках и вязаных шапках, - но что-то не верится в подобные совпадения. как бы там ни было, а факт остается фактом - черная лакированная машина, выскочив из подворотни, со страшной силой ударила Сидорова бампером, протащила, уже мертвого, на капоте метров двадцать, свернула, визжа шинами, в соседний переулок и там сгинула в неизвестном направлении, и никто не запомнил ни ее номера, ни даже марки.
* * *
Они все трое похоронены на одном кладбище - их участки под номерами 5587, 5588, 5589. Если кто не верит, может сам сходить, убедиться. Старое кладбище, которое за речкой. Как входишь, налево, вторая аллея, в самом конце.
Я там был недавно. Так, прогуливался от нечего делать, воздухом дышал. Воздух там очень чистый, за речкой. Гляжу - Иванов. А рядом - Петров. А еще подальше - Сидоров. Ну, я сразу понял, кто такие.
Постоял, помолчал. Неплохие, в сущности, были люди.
Когда шел обратно, все под ноги смотрел внимательно - нет ли где, допустим, кошелька?