"Армию можно ругать и ненавидеть, но без нее настоящим мужиком не стать", - если бы автор этого перла был тетенькой, фраза неминуемо коснулась бы не столько женщин, сколько отечественных роддомов. Тем, кто хоть раз попадал в это заведение, открывается другое измерение бытия. Женщина преображается. Она обзаводится не только малышом, но и настоящим терпением, умеет верно расставлять приоритеты в жизни, ценить то, что действительно достойно этого, и не размениваться по мелочам.
Безусловно, решаясь на беременность, каждая из нас прекрасно дает себе отчет, что обратного пути не будет. И самое жуткое в процессе - его финал: короткий отрезок времени, называемый "роды". Все 40 недель мы беспокоимся о младенце, стараясь задвинуть в самый дальний уголок мысли о его непосредственном появлении на свет: кто бы что ни говорил, а в размышлениях о боли приятного мало.
Что касается лично меня, то вторая беременность шла без приключений, и ожидание визита в роддом забивало мою голову минимально. Сами знаете, только первый раз бывает страшен, дальше - легче.
Схватки пришли, как на работу, к девяти утра, и не отпускали до шести вечера. За это время через пронизанную болью предродовую палату прошло немало счастливиц. Одна между схватками затравленно обещала в трубку мобильника свекрови, что после рождения внука по-прежнему не будет претендовать на жилплощадь. Другая пыталась выяснить, кто же все-таки отец ее ребенка, третья со слезами умоляла друзей пьяного мужа покинуть квартиру и оставить с папашей десятилетнюю дочь одну.
Телефонные вопли, сменяющиеся стонами и криком тех, у кого начались потуги, ни мало не беспокоили людей в белых халатах. В недоумение приводила лишь Виктория Токарева, распахнутая в начале второго рассказа, на моей кровати: "Здрасьте, тут люди рожают, а она книжки почитывает! Быстро убрать, пока доктор не увидел! Это надо же, придумают тута!.." Литература послушно скрылась в пакете с джентльменским набором роженицы, отгородиться от прозы жизни больше было нечем. Пришлось принимать участие в разрешении проблем тех, кого по соседству скрутило.
В шесть вечера в дверях палаты появилась акушерка и медсестра. Чуть помедлив у кровати рядом, решительно направилась ко мне.
- У вас, Варя, проблемы. Таз узкий. Ребенок не может пройти.
- 130 сантиметров в бедрах - узкий таз?! - может, это у меня с цифрами в голове непорядок? Я же филолог, не математик. - Не слышала такого с первой дочкой, роды шли нормально.
- Можем помочь вам. Постучать по тазовым костям молоточком, тогда головка пройдет.
Ловлю взгляд медсестры. Ее коллега - в своем уме? В карих глазах, как в зеркале, отражается мое недоумение. Пару раз хлопнув ресницами, та обращается к начальству.
- Лариса Семеновна, она вроде адекватная и так подпишет...
- Что подпишу? - в голове проносится вся жизнь. Какой молоточек, какие кости?!
- Бумаги на кесарево.
Минуту посовещавшись и получив от меня мгновенное согласие, достают из папки документ. Подпись внизу листа выдворяет сотрудниц за пределы комнаты. Одна за другой соседки, кряхтя и ругаясь на мужей, ковыляют в родзал. Уже оттуда вслед за финальным взвизгом раздается детский сдавленный плач.
Боль в животе становится нестерпимой, врачи проявляют интерес только к сердцебиению малютки. На мои вопросы ответ один: "Ждите, пока примем роды. Еще семь осталось". Семь, пять, четыре... еще двух экстренных привезли... Потуги вышибают из ума, начинаю вопить так, что у самой уши закладывает. Между приступами собираю все, что в голову взбредет - и про клятву Гиппократа, и про "вы же женщины!" - и выдаю на гора. Внимания - ноль. Наконец, разгневанная Лариса, которая Семеновна, призывает к совести: "Нравится делать больно ребенку, да?! - и, хлопнув дверью, дает распоряжение персоналу: - Везите ее!"
Лампы операционной отрешенно освещают неторопливый консилиум. Время идет, лишних телодвижений со стороны лекарей не наблюдается. Судороги отнимают последние силы. Ждем педиатра: без него кесарева сечения не случится, все логично. Каждая минута вытягивается до невообразимой длины прежде, чем анестезиолог уверенным движением входит острой иглой в вену: "Спи уже".
***
Палата. Покой разлит в каждом миллиметре вокруг меня. Невыносимо хочется пить, в голове шумит океан. С трудом разлепляю глаза: желтый свет фонаря с улицы выхватывает из темноты спящих женщин. Живот непривычно плоский, поминутно напоминает о себе ноющей болью. На телефоне - полночь. Будто качаюсь на волнах, уютно и спокойно. Холодные пальцы на свежем шве заставляют снова проснуться.
- Как дела?
- Хорошо. Как прошла операция? - женские руки гуляют по животу. - Ребенок в порядке?
Врач задумчиво смотрит сквозь меня, записывает что-то в карту и шумно закрывает за собой дверь. Одна за другой заполняются оставшиеся пустые кровати: санитары сваливают с каталок безвольные тела. Запрокинутые руки неестественно отсвечивают лунным светом. Спустя полчаса появляется другая женщина в белом. Надавив на меня, удовлетворенно кивает головой и, оставив без всякого внимания мой вопрос об исходе родов, удаляется в коридор. Следующий осмотр проходит в том же беззвучном режиме. Мои слова срываются с языка и тают без остатка, не достигая ушей и этого доктора. Предчувствие недоброго возникает где-то около желудка колючей льдинкой, заставляя неметь руки и ноги. Терпение иссякает на мужчине в зеленой униформе, зашедшем проверить недавно привезенную роженицу.
- Вы люди или кто, в конце концов?!! - голос со стороны тонкий, испуганный, как у нашкодившего ребенка. - Я родила кого-нибудь или что?! Со мной что, поговорить нельзя? Скажите хоть что-нибудь!
- Я не обязан, - задерживается возле моей тумбочки "зеленый". - У меня свои больные.
- Пожалуйста, - шепот обрывается на середине слова.
Стеклянные двери играют бликами от коридорных светильников. Шаги щедро сыплются на линолеум. Через минуту выросшая возле койки фигура безучастно сообщает. "Степанова. Мальчик 3250, 53 сантиметра, - теплая ладонь накрывает вспотевший лоб. Сейчас принесут, покажут". Голос на последних нотах оживает, дарит надежду и радость.
Спящая мордашка, по-старушечьи прихваченная пеленкой, и тугой кокон малюсенького тельца - мой сыночек.
***
Утро встречает неожиданным солнцем в бесконечной череде ноябрьского дождя. Соседки с трудом выкарабкиваются из неудобных кроватей. Будто только научившись ходить, неуверенно двигаются по палате. Дружный эмоциональный подъем не оставляет никого безучастным: одни, не отойдя от наркоза, несут легкую чушь, другие, к которым боль уже пришла, опускают их с небес на землю. "Хорош лежать! - бодро принимается за меня медсестра. - Тихонько-тихонько, туалет напротив, уже вижу - сама дойдешь!"
Вспыхнувший энтузиазм чахнет с каждой секундой, как мороженое в Африке. Хотя даже в таком состоянии неожиданный евроремонт в дамской комнате повергает в шок: неужели роддома со времен моих первых родов настолько изменились? Тогда, в конце 90-х, при входе в облупившийся клозет приходилось громко топать, чтобы мышь хотя бы для порядка забежала за унитаз.
День проходит без приключений, разве что к уже озвученной версии об узких костях добавляется еще одна: операция была проведена, так как шейка не открылась. Ну, что ж, пусть будет так. До конца моего пребывания здесь их число увеличится до шести: последствия прерывания, возраст, окончание срока родовой активности, что-то еще...
К вечеру смотрительница нашего ПИТа, целый день направляющая отдохнувших от операции в простые палаты, добирается и до меня. Похоже, мой вид не такой плачевный, как у остальных: предложения помочь донести пакет не поступает, и я бодро, насколько это возможно в моем положении, тащу его за собой в следующий круг родильного ада.
Общие палаты полны жизни: на радость мамам возле каждой большой кровати стоит маленькая колыбелька. В роддоме действует подход "мать + дитя". Детское отделение есть, но там томится всего несколько крох: те, чьи мамы еще не выбрались из палаты интенсивной терапии, и та, что появилась у женщины, так и не выяснившей, кто малышкин отец.
Персонал радует глаз молодостью, но печалит вены умением в них попадать иглой. Длинные синяки на сгибах локтей тому неприятное подтверждение. Спустя пару дней к ним добавляются кисти рук, а интерны радостно сообщают - на ногах венки ничуть не хуже, чем здесь. Спорить с этим трудно.
Наполненная женщинами палата утомляет мозг чужими заботами, скрыться от них можно только в коридоре - с младенцем на руках и тяжестью возле шва - или в туалете. Последний вариант не столь привлекателен, как в отделении интенсивной терапии, но приемлем для одной пациентки. Цыганка с седьмым по счету ребенком на руках постоянно ведет шумные переговоры с отцом семейства у открытого окна. Тепла внутри от такого действа не прибавляется. Причем количество никак не перерастает в качество: оттого, что бравый цыган часто видит на третьем этаже новорожденного, прикоснуться к нему все равно не может. На короткое время ее загоняют в палату, но затем окно снова распахивается, принося в здание первые заморозки с улицы.
Через три дня решение проблемы найдется: они возьмут платную палату на одни сутки. В реальности это будет выглядеть так. Раннее утро. Все двери палат настежь. Кто-то сцеживается, кто-то разглядывает швы, кто-то кормит ребенка, кто-то, извините, меняет прокладку исполинских размеров. Коридор заполнен с трудом двигающимися непричесанными женщинами: одни идут на укол, держась за стену, другие - с процедуры, прижимая ватку к мягкому месту и подволакивая ногу, которая онемела от сильного антибиотика. Попав в наш "эдем", цыган в ужасе смотрит на заветную палату, которая как раз в конце этого туннеля женского откровения. Так и стоит, прижавшись к углу, пока медсестра буквально за руку не уводит к жене.
***
На очередном осмотре замечаю: пальцы врача оставляют на толстых лодыжках вмятины. Как ненастоящие, одного диаметра от колена до ступни, меня пугают собственные ноги. Доктор, озвучив перед свитой подчиненных замечания, движется дальше. "Подождите, - стараюсь успеть вдогонку, - вас мои ноги не смущают?" Женщина делает шаг назад и констатирует: "Отек". Интерны оставляют запись в карте. Осмотр продолжается. Послушно жду назначения. Традиционно окончив обход напоминанием о порядке в тумбочках, делегация направляется к выходу.
- Стойте!
- Ну, что еще? - сосиска медиков запинается о свое начало.
- Пропишите что-нибудь от отека. Сегодня пятница, я не хочу до понедельника так лежать!
- Не хочет она.., - пожимает плечами врач и неразборчиво говорит название лекарства. Шариковая ручка послушно царапает бумагу.
На посту меня ждут таблетки от отека легких. Хорошо, что не пурген, хотя его действие к ногам ближе. Говорят, в платной палате врачи теряют время на то, чтобы объяснить пациенту смысл и действие назначаемых препаратов. К сожалению, нас, безденежных смертных, это не касается. Нас вообще не обязательно заранее извещать о своих намерениях. Например, зайти на осмотр и получить в подарок чистку матки без обезболивания. То, что ребенок один в пустой палате (соседки на тот момент уже были выписаны), никого не интересует.
"Мы же быстро, - спокойно отводит вопрос специалист в заляпанном кровью фартуке. - У тебя температура неделю не сходит, с этим надо бороться". Не отрываясь от процедуры, объясняет заглянувшей практикантке: "Готовь, как обычно".
Позже в гинекологии мне скажут: "Сразу после родов смысла в обезболивании нет: шейка еще открыта". Думаю, это решил в свое время большой оптимист, к тому же мужчина. Больно! Больно так, что готов улететь без дополнительного горючего с кресла прямо в космос, подальше от женщины в фартуке мясника.
Медсестра исчезает из кабинета, не дождавшись конца экзекуции. Мне разрешено проведать малыша и сразу идти в конец коридора в процедурную. Сынулька мирно посапывает в кроватке. Судя по всему, так и не заметил, что мамы рядом нет. В моем случае скорость - залог спокойствия. Напротив шестой палаты начитает противно кружиться голова, под ногами, как в фильме ужасов, быстро растет лужа крови. Вышедшая из комнаты роженица начинает голосить, что здесь женщина умирает. Маленькие жесткие руки моей недавней мучительницы сильно толкают в спину: "Быстро в процедурку пошла! Бегом!!!"
Кровь хлюпает в резиновых шлепанцах, из-за углов, как по мановению волшебной палочки, появляются люди в белых халатах со вселенской заботой на челе. Кушетка приятно охлаждает спину, медсестра чудом умудряется с первого раза попасть в вену. Первые декабрьские снежинки из открытого окна сыплются на мою ночную рубаху. Доктор требовательно поворачивает ладонями лицо к себе.
- Ты видишь меня?
- Ребят, окно закройте...
- Сколько пальцев?!! - персты с аккуратно стрижеными ногтями маячат перед глазами.
- Да все нормально. У меня ребенок в палате один, отдайте его в детское отделение, пожалуйста, - к гадалке не ходи, отсюда быстро не выбраться.
Заведующая громко воспитывает молодежь, что не довели пациентку после операции до процедурки, отправляет за моим мальчиком.
***
Через некоторое время добираюсь до малышкового отделения, не подозревая, что сегодняшние приключения еще не закончились на этом. Оказывается, пока сын разбирался с ручонками (педиатр разрешил пеленать только ножки), сорвал с себя все опознавательные бирки. И они благополучно уехали вместе с распашонками домой стираться. А, как известно, нет документа - нет человека. И уже совершенно без разницы, что в отделении без мам всего три младенца - два только рожденных и один - недельной давности. Пока не предоставлю бирку, ребенка - не отдавать! То, что он надрывается от крика и мучается от голода, а я от не сцеженной груди, дело десятое.
Полуживая, иду на поклон к заведующей, что несколькими часами раньше гнала меня до процедурного кабинета. Кто, как не она, подтвердит, что мать-герой сегодняшнего представления - я, и что именно она именно моего ребенка просила отдать педиатрам?!
Как и все остальное, это событие завершается благополучно, и я со всем своим темпераментом ныряю в послеродовую депрессию. Ее за те три недели, что провела в роддоме, видела не раз. Как лавина, которую ничем невозможно остановить - истерика, не имеющая логического начала и конца. Не я первая ищу спасения у дежурной и явно не первая слышу остроумный ответ: "У нас роддом, а не психиатрия. Ну, нет у нас успокаивающих, девочки! Воды попейте, что ли...".
Следующий день замечателен последствиями то ли снова подпрыгнувшей температуры, то ли открытого во время капельницы окна: несцеженная вовремя грудь твердеет, как камень. Здравствуй, прилившее молоко! Сцедить его вроде получается, но температура не думает падать. Электрические молокоотсосы в роддоме есть, но под запретом: хранятся для совсем безнадежных. К вечеру педиатры сжалились, убираю застоявшееся молоко при помощи автоматики. Градусник не радует, ртуть стремится к 39. Инициативу детских врачей неожиданно - уже из дома - подхватывает зав нашего отделения, благословляя на пользование вторым аппаратом.
Итог медицинский усилий и моего покорного и неумного согласия - разбитая в кровь грудь, абсолютно пустая на ночное кормление. Появляется первая смесь и первые запоры у малютки.
С рассветом в палату заглядывает посланник с нижних этажей здания и, выслушав мою невеселую историю, уверенно заявляет: "Ваша грудь не предназначена для кормления. Согласен, редко встречается, но бывает. Сейчас покормите последний раз - и перевяжем ее, температура восстановится. Нельзя же так над собой издеваться".
Лучше бы последнюю фразу он не произносил. Не особо вежливо прошу мужчину закрыть дверь с той стороны. Он, так же не особо напрягаясь, выполняет просьбу: видимо, все, что обещал, сделал. Мне после мучительного кормления - ставший привычным путь на разделочный стул в операционной. Вместо одного доктора - целый табун. Маленькая женщина властным голосом требует списка моих достижений: "На шестые сутки появилась температура 38,4 градуса, учащенный пульс. Матка увеличена и болезненна". Термины отскакивают от уст нашей заведующей. Все замолкают в ожидании.
Точным движением женщина находит больное место, снимает перчатки и с укором замечает: "Классика послеродового эндометрита. Читайте учебники, коллеги. Я ее забираю".
Так я перемещаюсь в гинекологию, откуда через неделю успешно выписываюсь домой. Но прежде в роддоме на бумаге ставлю автограф, удостоверяющей, что претензий к обслуживанию не имею. "Вы - взрослая женщина, у вас второй ребенок. Вы же понимаете, что все произошедшее здесь - необходимость. Мы спасли вашего мальчика. Мы спасли вас. Попишете?" - ласково смотрит в глаза медсестра.
Да подпишу, конечно, и постараюсь все забыть. Она-то чем виновата, подумалось мне тогда.
***
В гинекологии меня, сильно похудевшую женщину с желтой кожей, первым делом попросят закатать рукава. Неодобрительно глянув на синяки, начнут обсуждение поступившей пациентки: "Вечно нагадят там, а нам разгребай", и определят в палату с регрессом беременности, где женщины с умершими детьми в животе будут терпеть мои беспрестанные сцеживания и уходы к маленькому в соседнее медицинское здание. Пожалуй, это уже другая история.
А роддом напомнит о себе спустя девять месяцев, когда я сама из шва кесарева сечения достану половину забытой медиками нити. Ну, да это мелочи. Ничто по сравнению со спасением человеческой жизни.
Обсуждение текста - здесь http://cheldoctor.ru/text/inspect/579653.html?block