Юра Чепцов стал серьезным. Он вроде постарел: его большие, как голубика в молоке, глаза угрюмо сузились, красивый, как натянутый лук, рот твердо спрямился, крыловидные брови насупились. Так изменился он не потому, что окончил девятый класс, а потому, что условно - досрочно (по болезни) освободили отца, которого привез домой, на кордон, в пяти километрах от деревни, его брат - дядя Семен.
Виновато улыбаясь чахоточным лицом с высохшими, будто фанерными, скулами, с острым, как у дятла носом, отец бессильно вылез из "Москвича" и, точно на ходулях, шагнул навстречу изумленно растерянному сыну.
- Не целуйтесь! - остерегла их мать.
Отец хмыкнул, отвернув лицо, прислонился и, вяло обнимая, икая всхлипами, прошептал возле уха:
- Сы-сы-но-ок!
- Пшел-л! Отсюда! - зло крикнула мать, оттолкнув ногой, с подвывом, как знамение, заскулившего Бурана; которого давно, еще до ареста, подарил отцу уфимский охотник, считавший русско-европейских лаек лучшими для любой охоты. Белого, как свежий снег, с красивым серым седелком, с интеллигентными очками и с задорно завернутым кренделем в полтора оборота пушистым хвостом, кобелька назвали Бураном.
Прежде чем идти в избу отец, медленно поворачивая седую, ровно в иголках морозного куржака, по-тюремному остриженную, голову, как подбитый ястреб, обвел глазами родной дом, построенный погибшим не фронте дедом, усадьбу, и клубившиеся зеленью деревья начинавшегося за огородом потомственного лесниковского обхода. За этот лес его и посадили.
В конце девяностых, когда по году и больше не платили зарплату, даже муку купить было не на что. Поэтому он и рискнул на сделку, предложенную деревенским комбайнером. За осиновый сруб на баню тот, приехав вечером на комбайне, насыпал из бункера четыре мешка пшеницы. Кто на них донес, узнать не удалось, но на следующий день приехали с обыском и, обнаружив свежее зерно, арестовали.
За самоваром дядя Семен и мать с прозвуками неуверенности обнадеживали отца, что дома, в родном лесу, на молоке, да на свежем воздухе ему станет лучше.
Согласно кивая, отец клевал поостревшим носом и блестевшими сухо, как слюда, глазами все смотрел на сына.
- Хорошо-о бы... - несколько раз мечтательно тянул он, с сомнением поддерживая уверения.
После бани Юра почувствовал, что надежда на выздоровление отца у него исчезла. Его ошеломил почти обнаженный скелет. Вместо мускулов, которыми он до ареста отца любовался и завидовал, дрябло висели морщинистые пустые складки лишней кожи. Особенно неприятно поражал контраст тощих, как лутошки, ног и страшных, до блеска надувшихся синюшным отеком голеностопов. Казалось, что они могут лопнуть от сгибания или от нечаянного касания. Еще не зная, что это предвестник, Юра расстроился от затлевшего в душе предчувствия.
Кроме таблеток мать сварила для отца лекарство из свежего масла с медом, с соком столетника и чистотела; купила у деревенского охотника барсучий жир, и каждый день стала варить курятину. Она сожалела, что в деревне нет кумыса, и очень щедро стала кормить Бурана.
За пару недель отец немного ожил. Он даже стал тихонько ходить на речку, но, попав под холодный дождь налетевшей грозы, промок и снова слег.
На другой день после ужина, навалив Бурану полное блюдо лапши с куриными костями, мать сказала Юре, собравшемуся колоть дрова:
- Юра, знаешь, папку надо кормить жирным собачьим мясом? Говорят это самое лучшее лекарство...
От стукнувшего в голову понимания того куда она клонит, Юра опустил колун и зажмурился, чтобы не смотреть на Бурана, представляя немыслимое убийство, на которое он был не способен, потому что помнил как обезволенно опустилась рука с ножом, когда осенью мать велела зарезать барана. Его тогда почти парализовала тревога умоляющего глубокого глаза прижатой к земле кроткой овечьей головы.
А мать, словно не замечая, что он опешенно застыл, добавила:
- Завтра мы с Семеном повезем его в больницу - он просится к врачу. Ты в это время... застрели... Бурана... Мясо спустишь на лед, в погреб, а шкуру посоли. Пригодится.
От палящих мыслей Юра ночью не спал. Лишь на забрезжившей заре он измученно забылся чугунно-тяжелым сном.
Разбудил его пулеметный треск прогоревшего глушителя. Он принужденно встал, соображая, что это приехал дядя Семен свозить отца с матерью в больницу.
Тягостно думая о предстоящем, Юра замедленно оделся и обреченно вышел за ворота, где, видимо, заранее готовые родители, уже сидели в машине.
- Ты обязательно сделай что я сказала! - через шум машины прокричала мать, скользнув глазами на старательно трясущего хвостом Бурана, перед тем как захлопнуть дверцу.
Отстраненно, словно подсматривая за собой, делал Юра все, оставшись один на один с Бураном.
Исподволь, чтобы скорее покончить с жестоким заданием, суетливо, не умывшись и не выпив на завтрак поставленную на стол банку парного молока с краюхой хлеба, он снял с гвоздя висевшие за голландкой казенную лесниковскую одноствольную переломку и патронташ. У позолоченного солнцем окна выбрал патрон с двумя нулями на картонном пыже, что говорило о самой крупной дроби; зарядил, и вышел на крыльцо.
Буран не бросился к нему с припляской и с радостным взвизгиванием, как бывало при выходах на охоту, а с жалко поджатым под живот хвостом, прижавши уши, с моляще склоненным взглядом, приседая, подошел на два шага, обреченно лег и, плаксиво поскуливая, подполз под ноги.
С дрожью поставив ружье к перилам, Юра присел и, слизывая соленые капли скатившиеся на губы, стал гладить шелковисто-бархатную голову своего бессловесного друга начавшего быстро-быстро лизать руки.
Почему-то невольно скомандовалось:
- Сидеть!
Буран радостно сел, уставясь трепетным, как гипноз, пронизывающим душу, взглядом, и, видимо, показывая хорош есть, без команды подал лапу. Юра, одобрительно пожал её и, по привычке, сказал: "Другую!". Отметив как нервозно Буран дал другую лапу, Юра скомандовал: "Голос!" и Буран гавкнул с такой выразительной радостью, что почувствовалось что он хочет сказать.
Невольно оттягивая страшную минуту и успокаивая Бурана, Юра извинительно стал повторять команды: "Стоять!", "Сидеть!", "Лежать!", "Голос!", "Лапу!", "Письку!", которые пес порывисто, словно боясь опоздать, старательно выполнял.
Когда по команде "Письку!" Буран отвел заднюю лапу, Юра почувствовал свою кривую от горя улыбку и вспомнил как, играя с молодым еще Бураном, по-мальчишьему любопытству пощупал промежность и рассмеялся от поспешности, с которой тот, ложась, отвернул лапу, очень охотно показывая свое хозяйство и сразу поняв сказанное слово как команду.
Этот номер, закрепленный повтором, Буран стал выполнять охотнее всего, и зимой, на вопрос одного рыбака подледника, что умеет Буран, Юра ответил, что он делает все и даже письку показывает.
- А как это!? - изумился рыбак.
- Письку! - скомандовал Юра, и Буран, моментально завалясь, отвел ногу. Рыбак заржал так, что на него оглянулись товарищи.
Так каждую зиму, в выходные дни, Буран смешил подкосевших после обеда рыбаков, зарабатывая угощение.
Прощаясь ласканием, Юра вспомнил и то, как надежно он, только без голоса, поднимал и подгонял на выстрел зайцев, как, скрадывая, подводил к подснежным тетеревиным лежанкам и помогал загонять домой скотину.
Душа нестерпимо ноющая от гнета необходимости сделать все до приезда отца, не выдержав, сорвалась; и, истерично крикнув очередное "Лежа-ать!", Юра машинально взял ружье. Пятясь и дико повторяя команду, он отошел, чтобы выстрел в упор не размозжил голову замеревшего Бурана, и, напряжением унимая дрожь, стал прицеливаться. Метясь в лоб, он долго ловил прорезью плясавшую мушку и, когда они, совпав, навелись на середину красивых очков Бурана, нервно дернул, а не плавно нажал тугой курок.
Больно грохнуло по ушам и шибко стукнуло по ключице ружье. Буран подскочил и, заглушая отдавшееся в лесу эхо звенящим лаем, бросился к Юре, который, выронив ружье, присел на коленки, схватил уцелевшую из-за промаха голову, и откровенно, во весь голос, заревел; а Буран торопливо стал лизать своим теплым языком его котившиеся слезы.
Весь день он провел постоянно лаская, ставшего еще роднее, Бурана.