За ключами я поехал к маме. Она долго не могла их найти, перебирала бесконечные шкатулки, копалась в коробочках, растерянно металась по квартире. В общем, как всегда, охала и суетилась вместо того, чтобы сесть и элементарно вспомнить, куда она могла сунуть ключи от дома, в который никто не хотел возвращаться почти двадцать лет.

Все это время я стоял посреди комнаты в ботинках и куртке, раздраженный и злой. Минут через сорок, когда я уже окончательно вспотел и озверел, мама вдруг победно вскрикнула, стукнула себя кулаком по лбу и потянулась к вазе, которая стояла в центре стола. Из вазы действительно выпал ключ. Теперь он лежал на столе, а мы с мамой смотрели на него и отворачивались друг от друга. Наконец, я подошел к столу, взял ключ и положил его в карман.

- Кофе будешь? - спросила мама. Я кивнул, и она ушла на кухню.

Наконец-то можно разуться, снять куртку и сесть на диван. Я еще раз потрогал в кармане ключ, но вместо того, чтобы успокоится, разволновался еще сильнее.

- Зачем ты хранишь ключи в вазе? - крикнул я в сторону кухни, - Они заржавеют и станут бесполезной железкой.

- Я никогда не ставлю в нее цветы, - она вышла из кухни, поставила передо мной кофе и аккуратно присела рядом. Она одна умела так присаживаться рядом - почти беззвучно, деликатно и нежно. С детства ненавижу эту ее фальшивую деликатность, в эти моменты она похожа на медсестру из ужастика, которая нежно всаживает пациенту в вену смертельный шприц.

- Что случилось? - спросила она, наконец.

- Ничего! - я заорал на нее с облегчением.

- Ты не был там с семнадцати лет, - она была безмятежно спокойна.

- А теперь я хочу вернуться.

- Мне кажется, - она осторожно подбирала слова, - ты хочешь попасть не туда, а просто уехать отсюда.

Я рассмеялся. А как еще я мог отреагировать на очередную попытку собственной матушки проникнуть в мою душу и провести там генеральную уборку. Она всегда была маниакальной чистюлей.

- Давай считать, что у меня кризис среднего возраста, - я подмигнул ей, допил кофе и поднялся.

- Позвонишь? - спросила она. Она сидела на диване и смотрела на меня снизу вверх, беззащитно, как ребенок.

- Да, - ответил я, чмокнул ее в макушку и убежал.

...

Все время, пока я ехал в машине, старался ни о чем не думать. С работой проблем возникнуть не должно, я взял отпуск впервые за два года и очень надеялся, что ближайший месяц в конторе благополучно обойдутся без меня. Бывшая жена уже давно прекрасно обходилась без меня в объятиях нового бой-френда. Вот о ней я и старался не думать. Может быть, у меня и правда возрастной кризис?

Поселок, где стоит дом моего деда, находится недалеко. Всего каких-нибудь сто километров от Москвы по бесконечным пробкам. Я смотрел на габаритные огни стоящей впереди тайоты, слушал тягучие песни Ника Дрейка и вспоминал.

Все началось, кажется, лет в пять. Тогда я впервые увидел бабушку и попал в дом своего деда.

Мама заболела, приехала "Скорая" и ее забрали в больницу. Я остался совсем один в нашей маленькой квартире. Сидел на диване, завернувшись в старый колючий плед с рисунком в виде грустного горбатого верблюда. Верблюд положил мне голову на плечо, тепло сопел в ухо, а я смотрел на белеющие в темноте стены. По ним двигалась черная тень старой липы, растущей во дворе. Это было похоже на детский спектакль, который мы смотрели однажды всей группой детского сада. Как и тогда, в театре, я ждал чуда. Чуда не случилось - утром приехала бабушка и забрала меня к себе.

Бабушка была недовольна: я не умел читать, боялся холодной воды и не мог уснуть один. Однажды она с раздражением сказала: "Если твоя мать умрет - ты останешься со мной. Я сделаю из тебя мужчину".

К своим пяти годам я многое знал про смерть, бабушка рассказывала, как умер дедушка. Утром он сел в свое любимое кресло и больше уже не поднялся. Бабушка не тешила меня обычными иллюзиями о том, что дедушка теперь на небе, смотрит сверху на всех нас и счастливо улыбается. Она привела меня на его могилу, ткнула пальцем в землю: "Он теперь там". Я понял. Жаркий ужас облил меня с головы до ног, маму я туда не отпущу, ни за что. Тогда я перестал есть, а по ночам все время смотрел на стены. Думал, что пока я не сплю, мама будет жить.

Однажды, на третью, кажется, ночь ко мне пришла девочка. Открыла дверь, вошла в комнату и тихонько позвала меня: "Митя". С тех пор прошло тридцать лет, а я до сих пор помню ее платье: серое, в крошечных лиловых розочках. Она всегда аккуратно подбирала его на коленях, когда садилась на мою кровать.

Она шепнула "Митя", и я обернулся. Так меня называла только мама. Я подбегал к ней, прижимался к мягкой груди, вдыхал запах ее духов, сигарет и кожи, пахнущей, как печеные яблоки и тогда она ласково целовала меня в макушку: "Митя".

Девочка была высокой и смуглой, с тонкими пальцами и темными жесткими волосами, собранными в конский хвост. Она постоянно перебирала свои длинные волосы, как четки, и улыбалась.

Я хотел спросить, как ее зовут и откуда она появилась, но не смог. Просто смотрел на нее и думал, что у бабушки, оказывается, есть еще одна внучка. Такая красивая, что теперь понятно, почему она так не любит меня.

- Твоя мама скоро вернется, Митя, - сказала она.

- Откуда ты знаешь? - я с трудом открывал рот, слова застревали в горле, как ягоды вязкой черемухи, растущей около дома.

- Твоя мама скоро вернется, - снова сказала она. Потом наклонилась ко мне, поцеловала в макушку, и я крепко уснул впервые за три дня.

Мама вернулась не скоро, только через три месяца. За это время я перестал бояться холодной воды, темноты и одиночества, а также выяснил, что бабушка ничего не знает о внучке, живущей в собственном доме.

- Не говори ей обо мне, - попросила девочка в следующую нашу встречу.

- Почему? - удивился я.

- Она злая, - девочка поморщилась и отвернулась.

Она приходила ко мне не часто, а ждал я ее каждую ночь. Иногда я просыпался и видел в свете луны ее серое платье или тень на стене.

- Ты привидение? - спросил ее как-то.

Она рассмеялась, и волосы рассыпались по плечам.

- Я живая, - сказала она и взяла меня за руку горячей ладошкой.

- А где ты живешь?

- Здесь, - она показала пальцем на дверь.

Днем я искал ее повсюду. Делал вид, что играю, а сам забирался на чердак и в подвал, заглядывал в колючие кусты. Шептал: "Девочка, ты здесь?". Но ее нигде не было. Иногда она снова появлялась у моей постели, смеялась и показывала мне собачку из пальцев, которая громко гавкала на стене, а потом подпрыгивала и кусала в нос мою тень.

Мама вернулась только осенью, когда ягоды черемухи высохли и скукожились, а дорожки у дома засыпали листья клена, красные, как пятна крови. Мама была бледной и усталой. Я привычно уткнулся в ее грудь, но от нее больше не пахло духами и сигаретами. Пахло лекарствами, пылью и еще чем-то, от чего хотелось плакать. Она обняла меня, как ты вырос, и внимательно посмотрела в глаза. На следующий день мы уехали. И вернулись только на похороны бабушки, когда мне было уже семнадцать лет.

Вначале я рассказывал маме про девочку, но она только пожимала плечами или читала мне сказку про Питера Пэна. У бабушки, действительно, не было никакой внучки. Единственным ее внуком был я. Но она ни разу не поздравила меня с днем рождения: мама выздоровела, и она потеряла надежду вырастить из меня настоящего мужчину.

...

Жаль... Иногда мне очень хочется быть настоящим.

Поселок сильно изменился. Угловатые коттеджи стоят вдоль дороги ровным строем, как новобранцы, сверкая свежей краской однотипных заборов.

Старый дедовский дом, который сохранился в памяти, как крепкий двухэтажный особнячок с большой террасой и просторным чердаком, на их фоне казался старой покосившейся избушкой.

Я поборол в себе нарастающее желание захлопнуть дребезжащую калитку и уехать. Зашел в сад, поросший крапивой, и медленно, раздвигая ботинками жирные листья, начал пробираться к крыльцу.

Крыльцо тоже сильно покосилось, с почерневших перил облетела краска, а под ногами сновали муравьи, удивленные моим появлением. Я стряхнул их с ботинок и открыл дверь. В лицо пахнуло сыростью и крысиным ядом. Наверное, его положила мама, когда уезжала отсюда сразу после похорон. Я тогда ничего не замечал, мне было семнадцать, бабку я не любил и приехал сюда только для того, чтобы увидеть девочку и поверить в то, что она - не плод воспаленной детской фантазии.

Кресло, в котором провел последние минуты жизни мой странный дед, так и стояло посреди комнаты, напоминая экспонат какого-то заштатного музея. Я снял с него прозрачную пленку, солнечная пыль закружилась в воздухе и упала на пол, который когда то был накрыт элегантным ковром. Кажется, индийским. Ковра уже не было, были грязные доски, скошенная в угол печка и мухи, возбужденные моим появлением.

Моя комната была наверху. Лестница выглядела не лучшим образом, ступеньки жалобно скрипели под моими ногами, но я упрямо лез наверх.

Дверь в комнату болталась на одной петле, но кровать, на которой я спал когда-то, осталась на месте. Я устало сел не нее и закурил. Зачем я приехал сюда? - спросил себя вслух. И честно ответил: "Не знаю".

...

Весь день я занимался уборкой: мыл пол, приколачивал отвалившиеся доски, выбивал ковры и матрасы. Вечером достал плитку, выпил кофе и зажег во дворе огромный костер из старого тряпья. Запах кисловатой гари смешивался с ароматом цветущей липой, и шиповника и чего-то еще. Все это волновало, отчего-то щемило душу в поздних летних сумерках. Я оглядывался вокруг: "Девочка, где ты?". Бабушка считала меня законченным идиотом. Похоже, она не слишком сильно ошибалась.

Что я знаю о любви? Когда жена сказала, что уезжает от меня навсегда, я понял, что не знаю о любви ничего. Для кого-то любовь - это вода, которая смывает все твои грехи, недостатки, депрессию, подростковые сомнения и страх. Потом этот кто-то улыбается, закрывает кран, говорит тебе "С легким паром" и уходит, закрывая за собой дверь. А ты остаешься в холодной ванне, мокрый, голый, глупо улыбающийся закрытой двери, сквозь которую тянет сквозняком и забытыми страхами.

Голым и беззащитным я чувствовал себя еще полгода после ее ухода. Приходил с работы, наливал себе ледяной водки и часами уговаривал не звонить ей. Потом пустая бутылка отправлялась в помойку, а я набирал знакомый номер и говорил в телефон: сука, сука, сука... Она молчала и слушала. Никогда не клала трубку первой.

Через полгода я устал и от вечного похмелья, и от жалости к себе, и от любви, которая оказалась никому не нужна. Мне она тоже ни к чему. Есть женщины, которые улыбаются тебе, красиво поправляют волосы, снимают одежду, пока ты отворачиваешься, чтобы налить в бокал вино. Поворачиваешься и ого - она уже сидит на твоей кровати в белье, красивом, между прочим, белье, которое одевают только, чтобы его потом снимали чужие жадные руки, и медленно гладит себя по бедру. После секса она деловито направляется в ванную, моет голову твоим шампунем и мажет бедра антицеллюлитным кремом, который всегда носит в своих сумочках на всякий случай. От всего этого очень скоро начинает тошнить, как в детстве от школьных уроков , расписание которых никогда не меняется. Беда в том, что на этих постельных уроках тебя все время вызывают к доске.

"Садись, Диман, пять", - шептал я себе под нос, выбрасывая в мусорное ведро использованный презерватив.

...

Костер погас, на дворе стемнело, а я все сидел, слушал сверчков и жалел себя. Я посмотрел на темный дом, где планировал провести следующий месяц, расхохотался в темноте и громко крикнул: "Девочка!".

- Ты чего орешь? - спросил меня кто-то совсем рядом. Я вскочил, чуть не попав ботинком в костер, и увидел высокого парня. Интересно, как давно он здесь? И почему не позвал меня сразу?

- Ты кто? - спросил я его, оглянувшись на машину. Она стояла метрах в пятидесяти, в бардачке лежал газовый пистолет.

- Петя, - ответил он и улыбнулся, - А ты Митя?

- Дима, - поправил я его, - Откуда ты меня знаешь? Мы знакомы?

- Я сосед ваш. Бабка твоя меня все время вишней кормила. Я там живу, - он махнул рукой куда-то в темноту, - Не помнишь меня что ль?

- Нет. Чего тебе надо, Петя?

- Да ниче, - улыбка не сходила с его лица, - Мать твоя звонила сегодня, просила приглядеть. Ну, я и пришел, может, надо чего.

- Мать? - я так удивился, что даже перестал раздражаться, - А откуда она... знает твой телефон?

- Так, она ж с мамашей моей дружила, когда маленькая была. А потом, когда бабка-то твоя померла, приехала. Тогда они телефонами и обменялись. Ну, знаешь, бабы, то да се... Позвонила она сегодня, типа, Митя мой сюда поехал, просила приглядеть. Ну, я и...

- Ясно, - я резко оборвал его, - Ты уже говорил. Спасибо, Петя, - я протянул ему руку, в отсветах костра его губы казались неестественно красными, словно он до сих пор таскает вишни из сада моей бабки, - Ничего не нужно.

- Чего, - он посмотрел на меня с недоумением, - Даже не выпьем?

Я оглянулся на темный силуэт дома, на одинокую лампочку у крыльца, вокруг которой кружились стаи ночных мотыльков, на тоскливо догорающий костер и спросил:

- Стаканы-то есть?

- А как же, - Петя радостно рассмеялся, достал из-за пазухи бутылку, а из карманов два одноразовых стаканчика и огурец, потряс всем этим перед моим лицом, свое все, натуральное, и уселся рядом.

Два первых стакана выпили молча, сосредоточенно хрустели огурцом и смотрели в сторону покосившегося забора. Напряжение звенело в воздухе, и я никак не мог понять его причины. Может быть, просто разозлился на маму, которая в очередной раз решила продемонстрировать собственную власть над моей жизнью.

- А чего ты сюда приехал? - лениво спросил Петя, наполняя стаканы в третий раз.

- Захотелось, - отозвался я.

Самогон обжег горло и, согревая, побежал по венам. Это было приятно - несмотря на теплый вечер меня сильно знобило.

- Странно как-то, - он усмехнулся, - Никогда не приезжал и вдруг - здрасьте вам пожалуйста.

- Ты что-то имеешь против?

- Я-то? Не... А вот он, - Петя ткнул пальцем в сторону дома, - Не знаю.

- Петя, - спросил его я, - что не так с этим домом?

- Да, все не так, - он наклонился, в лицо ударил запах спирта, - Мамка рассказывала, что когда твой дед его строил, вся деревня гудела, к нему делегацию даже посылали, чтобы отговорить дом тут строить. Место-то тут странное, волчье. А он уперся на своем, как баран. Одно же слово - городской.

- Волчье место, - повторил я машинально, допил самогон и стряхнул капли в траву.

- Волчье, - Петька вздохнул, - Об этом в деревне все знали. Мать говорила, она еще маленькая была, так ей бабка ее рассказывала, княгиня тут одна жила, ну или графиня, один черт. Вроде она ворожить умела. А как умерла, то ее тут прям и схоронили, и сокровища ей в могилу положили. Ну, об этом, естественно, узнали сразу. Нашлись ребята ушлые и прорыли ход к этой могиле, чтобы драгоценности вытащить. Пробрались они туда, в этот ход, а княгиня лежит в гробу, как живая. Будто уснула просто. Ну, они испугались и деру дали.

- Что ж, и драгоценности не забрали? - я с трудом сдерживал смех.

- Забрали, чего же не забрать, - Петя удивленно посмотрел на меня.

- И живы остались? Или, может, смертельная болезнь их всех свалила или кара небесная.

- Не знаю я, - он раздраженно дернул плечом и допил своей самогон, - А только мамаше бабка говорила, что сама туда маленькой лазала, княгиню ту своими глазами видела. Так и есть, как живая. А лаз этот завалили потом, от греха подальше.

- Ерунда все это, - сказал я, - Подобные сказки в любой деревне рассказывают.

- Рассказывают, - согласился Петя, - да, только дед твой - это не ерунда. А он очень странный стал, когда сюда поселился.

- Ты что ж и моего деда помнишь? Сколько же тебе лет?

- Шестой десяток пошел, - Петя снова улыбнулся, - А выгляжу как?

- Хорошо, - ответил я совершенно искренне, - Я думал, мой ровесник.

- Так-то, - он распрямил плечи и пригладил немытые волосы, - Вот и дед твой, как поселился сюда, так и стареть перестал. За двадцать лет, пока тут жил, совсем не изменился. Только скрытный он очень был, ни с кем не общался. Вот про него и рассказывали всякое, будто он в княгиню ту влюбился и с ней ушел.

- Погоди, - я потер виски и неуверенно поднялся, - А бабушка? Она же старела и вообще, злая была.

- То я не знаю, - Петя тоже поднялся и пошел к воротам, - Может, она от горя старела. Ее же никто не любил.

Он потянул на себя калитку, споткнулся и, ругнувшись, вышел на улицу.

- Петя, - закричал я ему вслед.

- Ну, чего тебе, - отозвался из темноты.

- А девочку ты тут не видел? Красивую такую.

- Не знаю. Может и видел, - его лицо неожиданно появилось за оградой, - Так ты осторожнее тут. Митя.

И ушел.

...

...Прошла неделя, а я так ничего и не понял. Зачем я здесь? Кто ждет меня в этом доме, давно уснувшем и забывшем все свои секреты? Я приехал и разбудил его. Починил проводку, навел порядок, высушил матрасы и даже отремонтировал старый садовый душ, который каждый вечер с упоением выливал мне на голову ведро холодной воды. Вечно молодой Петя заходил почти каждый день. Не иначе, чтобы отчитаться перед моей неугомонной матушкой. Мы больше не говорили о странностях дома, вместо этого общими усилиями починили печку, и она перестала дымить. Вечерами я топил ее, смотрел на огонь и читал старые журналы, которые нашел на чердаке.

Иногда я доставал из кармана письмо, которое получил незадолго до отъезда. Это было даже не письмо, а короткая записка: "Приезжай. Я очень жду тебя. Марина". На конверте острым почерком был четко написан адрес старого дедовского дома. Адрес дома, в котором я сижу уже семь дней, а по ночам лежу в постели без сна, разглядывая стены и ожидая звука легких шагов. Ее шагов. Но ко мне никто не приходит.

Марина, мою жену зовут Марина. Однажды я увидел ее в метро и, завороженный, пошел за ней, глядя на ее темные волосы, которые она перебирает, как четки. Иногда мне кажется, что тот мир, который я придумал для себя в пять лет, с каждым годом все больше становится похож старую картонную коробку, в которой жил мой любимый хомяк. С годами она истрепалась, порвалась и вот-вот рассыплется, но я продолжаю прижимать ее к груди и верить в чудеса.

Девочка моя, девочка, где ты?

...

В семнадцать лет я носил длинные волосы и слушал Led Zeppelin. Голова была похожа на копну грязноватого сена, из которой торчал длинный нос. Мы с мамой ехали на электричке, потом шли пешком через лес. Она все время плакала и сморкалась прямо в свою футболку. Мне было неприятно, я сторонился ее. Сам я помнил бабушку смутно и совсем не любил. В ушах орал "Черный лес", я шел, вдыхая сосновый запах и хотел только одного - увидеть, наконец, девочку.

Бабушку похоронили быстро, народу пришло мало и мама, отплакавшись по дороге, деловито справляла печальные проводы. На следующий день она собралась уезжать, а я отказался наотрез.

- Почему? Что тебе здесь делать одному? - спрашивала она меня, заглядывая в глаза.

- Так надо, - твердил я ей, - так надо.

- Ну, что ж, - в конце концов, она пожала плечами, отдала мне ключ, и я проводил ее на электричку.

Ночью мне неожиданно стало страшно. За окном мерещились чьи-то тени, некоторые из них напоминали бабушку. Тогда я садился на кровать и скрипел зубами. Хотелось дождаться утра, захлопнуть калитку и уехать отсюда домой, в привычный прозрачный мир, где все имеет свой раз и навсегда заведенный порядок. Или хотя бы делает видимость.

Наконец, я задремал. Сквозь сон услышал нежное "Митя". Митей меня называла только мама, и еще она. Я открыл глаза. Рядом никого не было. Посмотрел на чисто выбеленную стену, которая светилась в темноте, и увидел ее тень. Она мыла голову, наклонившись над тазом, и силуэт ее обнаженного тела двигался медленно и ритмично, пока руки выполняли привычные действия. Это была уже не девочка, которую я видел в свои пять лет, а молодая красивая девушка. Такая красивая, что у меня захватило дыхание. Я резко сел на кровати и огляделся. В комнате никого не было, только тень - бесшумная и реальная, как последний предутренний сон. Я протер глаза, а она встала, тряхнув головой. Я видел капли, которые стекали по волосам. Вернее, тени этих капель. Потом она исчезла, а я лег обратно в постель и снова уснул.

Утром я вскочил и бросился к стене. Провел по ней рукой, она была еще влажной. Буйный восторг охватил меня. Он переполнял тело, лился через край. Тогда я понял, что моя жизнь... Что в ней будет все. И все это возможно. Кажется, так. У крыльца еще лежала холодная роса, была середина октября. Я ходил босиком по желтой усталой траве, смотрел вокруг и смеялся. Да, точно, я смеялся. А потом, когда на землю легли ранние сумерки, закрыл дом и уехал. Почему-то я знал, что мне нельзя там больше оставаться, и возвращаться тоже нельзя. А сейчас я знаю, что должен быть здесь. Или мне только кажется, что я что-нибудь знаю?

...

Когда в очередной раз явился Петя, у меня уже созрел план. Он как всегда уселся в кресло моего мертвого деда и достал из пакета молоко и яички. Он так и говорил "яички" этот ярый поклонник натуральных продуктов. Из "яичек" мы сделали огромную яичницу, и только после этого Петя вытащил из кармана очередную бутылку.

- Слушай, Петр, - сказал я, - А чем ты вообще занимаешься?

- Ну как чем? - удивился он, - Людям помогаю. Вон их сколько понаехало людей-то. Кому дрова надо поколоть для камина, кому с крышей помочь. Времена теперь богатые - только успевай поворачиваться.

- Да ладно, - не отставал я, - Есть же у тебя какое-то увлечение, кроме водки и яичек.

На "яички" Петр, похоже, обиделся, а потому молча выпил свою рюмку и закусил.

- Зря ты так, Митя, - сообщил, наконец, он.

- Дима, - машинально поправил я его.

Он раздраженно махнул рукой, какая, мол, разница.

- В общем, ты прав, есть у меня занятие - я клады ищу.

- Клады? - я на мгновение закрыл глаза - такое совпадение не бывает случайным.

- Ну, да. Сейчас все ищут, а я что хуже. Вот, прибор себе купил и хожу с прибором.

- Какой прибор?

- Который металл чует. Вчера вот николаевскую монету нашел, к примеру.

- К примеру, - повторил я, - К примеру.

Потом решительно осушил свой бокал и сказал:

- Вот что, Петя. Давай с тобой ту княгиню найдем.

- Ккакую княгиню, - он хлебнул из стакана, закашлялся и посмотрел на меня дико.

- Ту самую, - ответил я спокойно, - К которой сокровища в могилу положили. Сам подумай, может те ребятки со страху не все драгоценности взяли. Вот мы и...

- А тебе зачем? Из-за денег что ли? - он смотрел на меня подозрительно.

- Да, нет, - я зачем-то хлопнул его по плечу, - Просто проверить хочу. Мой дед он был, знаешь, мистификатор. Мама рассказывала, что он себе новую биографию придумал, да и ей заодно. И все верили. Никто даже не усомнился, что он большой музыкант. Он ведь и маму мою заставил в консерватории учиться. Это потом уже она все узнала, после его смерти. Так мы с ней теперь и живем, как в сказке, не зная, что в нашем прошлом быль, а что вымысел. Да, это не важно. Только кажется мне, что историю с княгиней тоже дедушка сочинил, чем еще в деревне развлекаться.

- Ну как же, - Петя совсем растерялся, - А бабка моя, она же видела.

- Что видела твоя бабка не знаю, я сам лично убедиться хочу. Насчет волчьего места. Понимаешь?

Петр подумал, кивнул, икнул и согласился.

- Может, и клад подвернется, - рассудил он.

Поход свой мы отложили до утра. Петр решительно направился к двери, клятвенно пообещав явиться утром в десять с прибором, а заодно расспросить свою мамашу, где находился тот загадочный лаз.

Ночь я снова провел без сна, но к утру был необыкновенно бодр и полон сил. Вообще, со мной творилось что-то странное - прежний детский восторг охватывал меня, когда я делал привычные движения: вставал под холодный душ, сидел на мокром от росы крыльце или просто смотрел в окно. Сколько мне лет? Может быть, снова семнадцать?

Пришел Петя, сунул мне в руку пакет с "яичками" и показал какую-то бумажку. Бумажка оказалась корявым чертежом, нарисованным синей ручкой на старой жировке.

- Мать начертила. - Деловито сообщил Петр, потом оглядел мои брюки и кроссовки, от комментариев воздержался, просто буркнул. - Пошли.

Судя по чертежу, ход рыли прямо там, где стоял дедовский дом. Лезть решили через подпол. Подпол оказался грязным, по углам стояли страшные мешки, из которых торчали отростки, похожие на чьи-то щупальца.

- Картошка, - сказал мне Петя, зажег фонарь и начал простукивать пол. Я стоял рядом и оглядывался. Нестерпимо воняло крысиным ядом, и я запоздало подумал, что моя идея с поиском полуживой княгини, возможно, не слишком удачна.

Но тут Петя довольно хмыкнул и сунул мне в руки лопату. Я взялся за гладкий черенок и вонзил лопату в землю.

Копали по очереди, земля оказалась на удивление мягкой.

- Как в могиле, - прокомментировал Петя, который в моменты отдыха ходил с прибором по дощатому полу и ловил консервные банки. Когда он приволок очередную железку, моя лопата наткнулась на большой камень, а в следующий момент легко ушла в глубину.

- Есть, - прошептал я.

- Что? Ход? - не поверил Петя.

Я кивнул:

- Бабка твоя, может, и не фантазировала.

- Ясное дело, - он возмущенно отодвинул меня и полез в дырку.

Ход оказался узким. Ползти можно было только по-пластунски, да и то голова постоянно ударялась об землю, которая сыпалась в лицо и за воротник. Воздуха не хватало. Казалось, что с тех пор, как мы полезли в яму, прошло уже несколько часов.

- Ну что там, - спросил я у Петиного зада, который двигался перед глазами.

- Ничего, - шикнул он, - Ползи себе.

Какое ему дело до моих фобий? Я с детства не любил замкнутые пространства, боялся даже спать, накрывшись с головой. Если бы была возможность, я бы уже давно повернул назад. Но возможности не было, в этой узкой дыре можно было ползти только вперед. Я сцепил зубы и смотрел на его ноги, которые вихляли из стороны в сторону.

Когда мы добрались до могилы княгини, я уже задыхался.

- Приползли, - шепнул Петя и толкнул меня ногой.

Пространство расширилось, я встал на колени и огляделся. Петин фонарик метался по стенам, но там ничего не было. Просто большая яма без света, воздуха и жизни.

- Где же твоя княгиня? - все же спросил я его.

- Нет никакой княгини, - я услышал, как он усмехнулся, - Бабка твоя всегда говорила, что ты идиот.

- Идиот, - повторил он и выключил фонарь. Я услышал его дыхание и напрягся из последних сил. Но он просто толкнул меня и пополз назад.

- А девчонку я твою видел, - я слышал, как он извивается в узком проходе, - Она тоже думала, что в сказку попала, а здесь волчье место. Митя.

Кажется, он смеялся. А, может быть, и нет. Я уже по-настоящему задыхался. Повернулся в темноте, тыкаясь в стены. Наконец, вроде нащупал проход, но сил ползти не было. Я просто лежал под землей, в чужой могиле, которая скоро станет моей собственной и думал о жене. Когда я увидел ее в первый раз, то сразу понял, что буду думать о ней, когда придет время умирать.

Марина любит синие ирисы. Я всегда дарил ей их после ссоры или просто так. Обычно осенью, когда она становилась особенно молчалива. Я брал ее лицо в руки и целовал в глаза. Иногда мне казалось, что я ничего о ней не знаю. Теперь я в этом уверен. Я всегда знал только одно - рядом с ней мне становилось легче дышать. Я дышал и дышал. А теперь я задыхаюсь и все вокруг превратилось в большую черную яму, из которой мне кричат: "Идиот, идиот". Или я сам это кричу. Неважно.

Что же тогда важно? Все, что было у меня в жизни - это тень на стене, ее лицо в моих руках и нежное "Митя" на границе последнего сна.

...

Я полз вперед. Земля была везде, я жевал ее зубами и сплевывал в темноту. Я очень не хотел умирать, хотел найти ее, обнять и глубоко вздохнуть.

Впереди показался свет и через минуту я, с трудом подтянувшись, вылез в свой собственный подпол. Он был открыт, в углу стояла картошка, вокруг ямы валялись консервные банки, а надо мной в прямоугольнике света стояла моя жена.

- Митя, - сказала она, - Ты почему такой грязный?

Я закашлялся, потом поднялся и попытался отряхнуть брюки:

- Откуда ты?

- Ты же сам меня позвал, - она улыбнулась, - Вот, письмо написал, - и показала конверт, подписанный острым почерком.

Я вылез из подпола, неловко взял ее лицо в свои руки и заглянул в глаза:

- Ты надолго?

- Навсегда, - она выскользнула из моих рук и пошла в комнату.