Стешец Сергей Иванович : другие произведения.

Крик черного ворона

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   О себе
  
   Родился 25 февраля 1954 года в д.Бабичи Речицкого района Гомельской обл. С 1985 года проживаю в г. Сураже Брянской обл. Окончил историко-филологический факультет Гомельского госуниверситета.
   Моя первая книга "Преодолей себя" вышла в 1988 году в издательстве "Молодая гвардия". Я автор восьми книг прозы и стихов, публиковался в центральных и региональных журналах и газетах страны. Работал учителем, журналистом, директором государственных и малых предприятий, заместителем главного редактора журнала "Десна". Был участником У11 Всероссийского семинара молодых писателей в Дубултах в 1989 году. Член Союза писателей России. Лауреат Литературной премии имени Н.И.Родичева. Вырастил и воспитал пятерых детей.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Сергей Стешец
  
  
  
  
  
   КРИК
   ЧЁРНОГО
   ВОРОНА
  
   - повесть -
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Любимой жене Елене посвящается...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   КРИК ЧЁРНОГО
   ВОРОНА
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Жизнь только по имени жизнь,
   на деле же - смерть
   Гераклит
  
   1.
  
   Дрожала тишина - тонкая и хрупкая, как паутина на ветру. Среди вечера в полусонном городе она возникала неожиданно, словно ниоткуда - из антимира, из Чёрной Дыры. Возникала и с ужасом ожидала случайного шороха или же крика, могущего оборвать её короткую, как само мироздание, жизнь. Нечаянно залетевшей из безмолвного Космоса тишине было неуютно на этой планете, и она жалко подрагивала тусклыми огоньками вечерних звёзд.
   Тишина, дрожа всем своим виртуальным существом, предчувствовала скорую смерть. Через несколько секунд она вдруг охнула, разбившись как хрупкий бокал, об асфальт. Это большая, извилистая, как рог буйвола, сосулька сорвалась с крыши пятиэтажного дома и с тупым звоном разлетелась у ног Ирокеза.
   Невысокого роста, худой и вёрткий, похожий на подростка мужчина от неожиданности присел. И запрокинул голову - в шапке-ушанке - вверх: нет ли у упавшей сосульки такой же вероломной соседки? Но в плотных сумерках едва ли можно было что-то разглядеть даже на уровне третьего этажа.
   "Не хватало ещё от сосульки откинуть коньки! - с иронией подумал Ирокез и на всякий случай, чисто из подстраховки, сделал два шага вправо - к краю тротуара, щербатого от минных воронок. - Это глупо! Это просто смешно! Хотя... Всё в руках Господа. Мне ли знать свой конец? Проломленный примитивной сосулькой череп? Пробитое свинцовой пулей весом в девять граммов сердце? Сегодня, завтра или через год случится это? Разве содрогнется от ужаса мироздание? Разве завопят от горя небеса? Увы, я червь земной"...
   Невесёлые, ни к чему не обязывающие мысли мешали Ирокезу осторожно продвигаться вдоль домов в северном направлении. Наконец, он остановился на перекрёстке двух улиц.
   На этой неспокойной земле никогда не благоденствовать тишине. Внезапное падение сосульки по цепной реакции разбудило десятки, сотни других звуков: шарканье шагов Ирокеза; его приглушённый сухой кашель; завывание ветра в пустых глазницах в доме напротив; поскуливание бездомной собаки в полукилометре за спиной Ирокеза; зловещий стрёкот автоматной очереди в двух кварталах впереди.
   Ирокез оттолкнулся лопатками от холодной бетонной стены дома и стремительно, как спринтер, сорвавшийся с колодок, перебежал через перекрёсток по диагонали, шустро заскочил в подворотню другой пятиэтажки - кирпичной, почти не тронутой войной, с уцелевшими на три четверти стёклами окон и даже, судя по задёрнутым шторам на окнах, с жильцами в некоторых квартирах.
   За продуваемой острыми сквозняками подворотней открывался довольно просторный двор, окружённый составленными в каре пятиэтажками. Посреди двора сиротливо серело типовое двухэтажное здание детского сада - бывшего, как и многое в Грозном. Перед зданием, огороженным железной оградой - традиционные беседки и песочницы под грибками.
   Но именно этот ничем не примечательный, типовой детский сад был целью Ирокеза в этот час, в эту минуту. Здесь после полудня в течение нескольких часов шёл бой. Высунувшись из своего убежища в подвале, Ирокез слышал ожесточённую перестрелку. А ещё рвались гранаты и ухал миномёт. Наверное, это русские выкуривали усатых и бородатых дядь-боевиков из здания детсада.
   Перед закатом мимо убежища Ирокеза прогрохотали по асфальту кованые ботинки убегавших, потом угрожающе пророкотал бронетранспортёр - видимо, преследующих. Кто-то громко выматерился по-русски, кто-то кого-то окликнул - и всё стихло.
   Ирокез плотно прижался к шершавому стволу старого тополя, внимательно вглядывался в сумерки, чутко прислушивался - ни звука внутри периметра двух городских кварталов. Только где-то далеко-далеко - сдавленный крик чёрного ворона. Все пахнущие опасностью звуки сосредоточились в районе рынка. А это довольно далеко - в двадцати минутах быстрой ходьбы. Вроде бы тихо, но спугнуть Ирокеза могли такие же, как он, мародёры.
   Сегодня ему удача была необходима особенно: кончилась вода, на исходе были боеприпасы - с десяток автоматных и пяток винтовочных патронов. К тому же, он остался почти босым: на правом армейском ботинки практически безнадёжно оторвалась подошва, которую Ирокез привязал алюминиевой проволокой.
   Три осторожных, мягких прыжка шакала, и Ирокез оказался во дворе. Пригнувшись, сторожко, как лис на охоте, осмотрелся. Никого. Из живых. Только три трупа в десяти шагах от него. Он снял с плеча АК-74, повесил на шею, как любили это делать киноактёры, игравшие роли фашистов, щёлкнул предохранителем. И только после этого, пригибаясь, рванул к ближайшему убитому, который уткнулся простоволосой головой в кроваво-чёрную лужу. Труп в камуфляже с неестественно вывернутой правой ногой.
   Чеченец или русский? Много ли проку Ирокезу в удовлетворении такого любопытства? Главное, что на убитом были почти новые ботинки, из которых правый, с вывернутой ноги, не хотел поддаваться. Пришлось его полностью расшнуровывать. Весьма кстати обнаружились под ботинками шерстяные носки. Через две минуты костлявые ноги убитого белели среди чёрной грязи, как лебединые шеи на ночном пруду. А рядом с ногами негром-сиротой валялся автомат. Оружие не интересовало Ирокеза, его у него было в достатке. А вот рожок от Калашникова отщёлкнул. Судя по весу, в нём было не больше пяти патронов. Даже не взглянув на лицо убитого, Ирокез перевернул труп на спину - будто бревно вывернул. Освободился подсумок, в котором были два полных рожка. И ручную гранату снял с пояса убитого - в экстренном случае может пригодиться. Всю добычу Ирокез сложил в вещмешок.
   "Теперь - назад!" - подзуживал страх.
   Но не обысканными остались два трупа и надежда отыскать воду или что-нибудь из еды. Ирокез проворным воробьём метнулся ко второму трупу, развороченному взрывом мины в кровавое месиво. О счастье! Вот она - фляжка с водой! А ещё - вещмешок и, похоже, не пустой. Сегодня удача дружила с Ирокезом, потому что в вещмешке прощупывались буханка хлеба и две или даже три банки консервов. Остальное содержимое вещмешка его пока не интересовало.
   Ирокез вскинул оба вещмешка на правое плечо. И тут же внезапный и резкий окрик:
   - Стой, шакал поганый!
   И почти одновременно с последним словом затрещала автоматная очередь. Острое жаркое жало вонзилось в правое плечо.
   Ирокез, как от сильного толчка, опрокинулся на спину на грязный и мокрый асфальт, больно ударившись затылком. Но, слава Богу, остался при сознании. Прислушиваться к боли было некогда, он резко перевернулся на левый бок и нажал на спусковой крючок Не целясь, выпустил в сторону недавно прозвучавшего голоса все десять пуль. Он услышал или ему почудился стон?
   Ирокезу было недосуг размышлять над этим. Посреди двора, далеко от своего убежища он вдруг оказался раненым и беззащитным. В любую секунду он сам мог превратиться в труп, которому не нужны будут ни патроны, ни ботинки, ни вода.
   Чтобы нечаянно не застонать, чтобы не подать предательски опасного звука, Ирокез закусил нижнюю губу до крови и шустрой ящерицей пополз на левом боку к подворотне - не различая дороги, по наитию, потому что окончательно стемнело.
   И всё-таки его услышали: вновь недовольно затрещал автомат. Над головой Ирокеза с противным тонким свистом пронеслось несколько пуль. Он припал к земле, пытаясь втиснуться в неё, слиться с ней. Вдоль спины к копчику побежали ледяные мурашки. Но он не потерял самообладания: левая рука самопроизвольно нащупала вещмешок, пальцы лихорадочно забегали по узлу. Бешено колотилось сердце, которое готово было покинуть его тшедушную грудь. Липкий пот заливал глаза.
   Ирокез успокоился, когда рожок смачно поцеловался с автоматом и прилип к нему. Теперь они с незнакомцем на равных.
   Но бездействовать дальше, выжидать было опасно. Сильно кровоточила рана - кровью пропитался не только свитер, но и камуфляжный бушлат. А если ещё и незнакомец, стрелявший в него, не один?
   "Пока в сознании, надо уносить ноги!" - подумал Ирокез и ползком, на левом боку пересёк подворотню, завернул за неё. Зажав рану рукой, что есть сил, скрипя зубами от боли, побежал назад - в сторону юга, к развалинам девятиэтажного дома. За минуту он преодолел сто пятьдесят метров. Минута по ночному городу, кишащему опасностями, пахнущему смертью, была равна вечности.
  
   2.
  
   Небо опустилось туманом к ногам Ирокеза. Седые космы тумана зловеще шевелились, как змеи на голове Горгоны, облизывая одноногие разбитые фонари, обшарпанные и выщербленные пулями и осколками стены бетонных домов.
   Плотным покрывалом свинцовых туч укутано солнце, как круглолицый младенец в серое одеяло. Было промозгло-прохладно, и всё же пахло весной. Ирокез мог отличить её запах от тысячи других. А ещё едко пахло гарью. Устойчиво и всегда пахло гарью.
   Туман прятал в своих ватно-кисельных тайниках тишину. Испуганная и недоверчивая - на войне она страшнее артналёта или бомбежки. Ирокез и прежде не доверял тишине, старался нарочно нарушить её чихом или кашлем, иначе можно было тронуться умом перед невидимым и таинственным ликом мироздания, уснувшего -навсегда.
   И сегодняшняя тишина оказалась капризной и обманчивой, как ветреная женщина. Ирокезу почудились шаги - уверенные и скорые, они протопали где-то недалеко, за правым углом разрушенной пятиэтажки.
   Стремительным ирбисом он метнулся назад - в развалины - и юркнул в узкий провал между бетонных плит, вздыбленных взрывом авиабомбы, нагромождённых друг на друга, словно льдины в половодье. Замер в этой прохладной норе, затаился чутким мышем.
   Мимо прошли, разговаривая вполголоса, два чеченца. Ирокез не видел их, он не мог знать: боевики это или мирные старики? Но догадался: сегодня этот район, эта улица устояли перед натиском русских.
   Впрочем, это совсем не волновало Ирокеза. На этой войне он был сам по себе и воевал сам за себя. Этот район Грозного мог контролировать кто угодно, но настоящим его хозяином Ирокез считал только себя, ибо прожил здесь тридцать лет - со дня своего появления на свет, ибо похоронил здесь, под тополем во дворе мать, отца, сестру, ибо уже год дрался в своей крепости-развалинах с ними - людьми с оружием в руках. Он забыл или постарался забыть свои имя и фамилию, потому что они не имели ничего общего с ним сегодняшним, не соотносились с его сегодняшней жизнью. Имя, отчество и фамилия могли принадлежать учителю русского языка и литературы, но не тому, кто вышел на тропу войны. Он с юношеских лет преклонялся перед Фенимором Купером, поэтому выбрал себе имя Ирокеза. И оно понравилось ему больше прежнего.
   Стихли, удаляясь, шаги. Ирокез выждал минуту-другую и вновь вышел на свежий воздух, которого так не хватало ему в течение месяца. Раненый в плечо, он две недели провалялся в полуразрушенном подвале в сырой нетопленой комнатушке, умирая от жажды и голода, часто впадая в горячечный бред.
   Виват, Бельгия! Его спасла литровая бутылка спирта "Рояль". Он выковырял кончиком ножа пулю, застрявшую в правом предплечье и по три раза в день протирал рану спиртом. И она начала заживать. Движения правой рукой уже не причиняли нестерпимой боли. Но всё равно он не рисковал покидать своё логово. Отсиживался, как волк-бирюк, которого гнали вдоль красных флажков. Он не был уверен, что его не вычислили русские или чеченцы. Ирокез воевал против одних и других, те и другие воевали против него. И на это у всех были веские причины.
   Так продолжалось две недели - томительных и нудных. Всё это время Ирокез питался скудно - исключительно опостылевшими рыбными паштетами "Волна", которых он после Нового года натаскал из разрушенной и разграбленной коммерческой палатки в большом количестве. А жажду Ирокез утолял, слизывая солоноватый иней на стенах подвала.
   Но сегодня не проходящее, унизительное чувство голода и жажды доконало его. И без того хрупкое терпение лопнуло, разлетелось хрустальными осколками по сырой комнате, и он вышел на охоту.
   До ранения он выходил на охоту поздним вечером или ночью, уподобляясь осторожному филину, терпеливо выслеживающему зазевавшуюся полёвку. Но сегодня особый случай - исключительный из установленных им правил. Верное, многое изменилось на материке (так он называл мир, существовавший вне его подвала). Очень многое и быстро меняется на войне до неузнаваемости за один день, не говоря уже о тридцати. И позарез надо было произвести рекогсценировку, если надо, провести разведку боем.
   Сегодня на охоту он прихватил с собой лишь пистолет Макарова - для самозащиты. Сегодня он вышел без автомата, без гранаты, без винтовки Драгунова. Эта вылазка - ради живота своего, а не ради великой его цели, назначение и величие которой определил собственным разумом и волей.
   Ирокез любил историю и прилично знал предмет своей любви. Он понимал: на любой войне обязательно есть правые и неправые, соратники и враги, победители и побеждённые. Но эта война была иной, не похожей на те, что знала история. На этой войне были только убийцы.
   Честно говоря, Ирокез устал думать о войне. Это занятие надоело ему за бездеятельный месяц. И он старался отбросить за угол все мысли о ней.
   Худосочным атлантом Ирокез упёрся спиной в грязную стену дома. Из небольшой тучи, нависшей над городом, моросил мелкий дождь. Потрескавшимися от жажды губами, подставляя их дождю, Ирокез ловил светлые капли, которые чаще, чем в рот, попадали на щёки и подбородок, густо заросший неопрятной, чёрной курчавой бородой. Иная дождинка присаживалась на кончик носа, рассыпаясь прохладными брызгами, освежая лицо.
   И с этой минуты Ирокез думал только о дожде, подарившем ему почти забытый, непревзойдённый вкус пресной воды.
   Вдруг вспомнилась ему картинка из детства - страшно и непостижимо далёкого. По широкой улице Грозного летним днём шли три поливальных машины, посылая налево и направо мощные и высокие, изумрудные струи воды, которые переливались на солнце шестью радугами. Каждый охотник желает знать, где сидит фазан - от красного до фиолетового. То был сказочный танец дождя, свежести и обновления. В тот день Ирокез представлял себя за рулём поливальной машины в шлеме гонщика "Формулы-1". И мечтал! Как здорово было бы устроить гонки поливальных машин! Неописуемая красота!
   Ирокез иронически усмехнулся. Наивные детские грёзы! Сегодня по улицам Грозного вовсю гоняют поливальные машины войны. Только поливают они город кровавым ливнем. И он, Ирокез, - за рулём одной из этих машин. Странная и неожиданная мысль, но от неё - ни сожаления, ни раскаяния. К потокам крови привыкают быстро, как и к потокам ливня. Такова человеческая природа.
   Осторожность. Прежде всего - осторожность. Под таким девизом в течение последнего года жил Ирокез. Но его сверхосторожность - это не трусость. Ирокез просто обязан быть хитрым, как лиса, и вероломным, как волк, потому что война превращается в кровавый фарс, потому что боевые действия ведутся вразрез с логикой военной стратегии и тактики, потому что с необыкновенной лёгкостью, без боя сдаются только что кровью завоёванные позиции. Не раз за год войны Ирокез смертельно рисковал, но его риск никогда не был авантюрой.
   Вряд ли он дорожил своей жизнью, она казалась ему чужой и бессмысленной, не принадлежащей ему, словно снился нескончаемый гротесковый кошмар. Допустим, он хочет выжить на этой войне любой ценой. И поступает очень просто: сию же секунду выбрасывает пистолет и пробирается далеко вглубь России в убогую орловскую деревеньку над тихой речушкой - на родину мамы.
   Но Ирокез не помышлял об уходе из Грозного, от могил самых дорогих людей. И воевал один против всех - всех, кто носит оружие и убивает людей. Сейчас, сегодня он не мог объяснить себе: зачем ему это необходимо? Хотя давно, год назад, он точно знал, зачем взял в руки снайперскую винтовку Драгунова.
   Размышлять о возвышенном во время вылазки - гиблое дело. Тем паче философствовать. Ирокез встряхнул головой так, что едва не слетела лыжная шапочка, освобождаясь от мыслей, мешающих сосредоточиться на главном, словно отогнал назойливых комаров.
   Не прячась от возможной пули снайпера. Ирокез в полный рост перебежал к дому напротив, от которого после жестокой осенней бомбёжки мало что осталось. Там, в разрушенном подвале под обвалившимися бетонными перекрытиями был похоронен продовольственный магазин. Ирокез не раз приходил сюда, пытался расчистить хотя бы узкий лаз в заветное помещение. Увы... С тяжелыми исковерканными плитами могла справиться только мощная техника. Бульдозер, например. У Ирокеза был только лом. Но он не терял надежды на успех и незадолго до ранения отыскал-таки узкую щель между плитами, в которую могла пролезть кошка. Между этим -своенравным животным и Ирокезом не такая уж большая разница, если смотреть на это дела с юмором. Необходимо хорошенько попотеть - и всего делов!
   В густых сумерках, продвигаясь с мягкостью всё той же кошки, почти на ощупь, как член ВОС, Ирокез пришёл к нужному месту. В куче строительного хлама отыскал спрятанный лом. Согревая ладонями холодный металл, Ирокез усмехнулся: дайте мне точку опоры, и я переверну Землю. Ему необходимо всего-навсего сдвинуть плиту - сантиметров на тридцать. Немало, если речь вести о тоннах.
   Ирокез просунул лом между плитами, нашёл точку опоры, приналёг. Зацеп получился надёжный. Раздался неприятный, скребущий по нервам скрежет металла о бетон. Ирокез на мгновение затих. Помоги, Аллах Всемогущий! Он с большим усердием приналёг на лом. Он делал ещё одну, последнюю попытку для очистки совести, уже не надеясь на чудо. Но оно свершилось! Ещё месяц назад плита не поддавалась и на йоту. А сегодня вдруг недовольно скрипнула и нехотя сдвинулась. На какие-то сантиметры - на два или три. Но этот факт придал Ирокезу дополнительных сил.
   Полчаса борьбы с тяжёлой железобетонной плитой, и щель решительно раздвинулась - так, что Ирокез смог протиснуть в неё своё исхудавшее тело. Зависнув на локтях, он не почувствовал опоры под ногами. Отпусти руки - и кто знает, сколько лететь вниз? Хорошо, если не до самой преисподней. Ирокез не стал рисковать и выбрался на поверхность. Нашёл небольшой осколок бетона и бросил его в лаз. Осколок летел доли секунды и тупо ударился обо что-то деревянное. О пол, наверное. Это удовлетворило Ирокеза. Теперь без тени сомнения он прыгнул вниз.
   Вряд ли кто-нибудь с улицы заметил бы немощный свет зажжённой спички в почти герметически закупоренном помещении. Но Ирокез не изменил своему правилу: осторожность и ещё раз осторожность. В полнейшей, почти вакуумной тьме он попытался нащупать что-нибудь полезное для живота своего. Но сторожкие руки ловили только затхлый воздух подвала.
   И вдруг прямо у левого ботинка громко и противно тонко пискнула крыса. Ирокез инстинктивно отпрыгнул назад. И только после этого решился зажечь спичку.
   При тусклом огоньке спички Ирокез попробовал осмотреть помещение бывшего магазина. Оно представляло из себя жалкое зрелище. Груды железобетона, обрушившиеся торговые полки, перловая и гречневая крупа, перемешанная с грязью и крысиным помётом. И полчища крыс - не менее полусотни, - рассыпающихся во все стороны. Ирокез подобрал с пола камень поувесистее, шуганул наиболее обнаглевших грызунов.
   Погасла спичка. Ирокез зажёг другую. В спёртом воздухе хилый язычок пламени грозил совсем зачахнуть, ещё не набрав силы. Так не годится! В правом углу Ирокез приметил обрывки бумажного мешка из-под макарон, соорудил подобие факела.
   При более тщательном осмотре бывшего магазина Ирокезу удалось разжиться съестным. Около двух килограммов перловой крупы, какие-то рыбные консервы и много водки. Спиртное мало интересовало его, но он прихватил три бутылки в лечебных целях.
   "А почему бы мне ни отпраздновать сегодня своё возвращение? Возвращение в нормальную жизнь. Нормальную? - Ирокез горько усмехнулся. - По крайней мере - свою жизнь. Имею на это полное право"!
   Однако надо было отсюда убираться. Из пустых водочных ящиков он соорудил подставку - пирамиду, чтобы с неё дотянуться до лаза.
   Выставляя продукты наружу, Ирокез отметил горькую истину: добыча питания отравляла его подземное существование, причём, всегда сопровождающаяся с опасностью для жизни. Великий человеческий разум целиком и полностью зависел от жалкого куска хлеба. А может быть, без этого самого куска не было бы великого разума?
   Взглянув наверх, Ирокез увидел яркую, красноватую звезду, зловеще мерцающую в затхлом чёрном вакууме. Это показалось донельзя странным. Ну никак нельзя было из подвала пятиэтажного дома увидеть звёздное небо. Ирокез суеверно закрыл глаза и, когда открыл их снова, звезда исчезла.
   "Что это было? - заполошенно подумал он. - Светлячок? Галлюцинация"?
   И вдруг Ирокез услышал над своей головой гулкие шаги. И чуть не свалился с ящиков. С трудом удержал равновесие. Панически дёрнул за лямки вещмешка, оставшегося наверху. Стараясь не шуметь, сполз со своей импровизированной подставки и забился в ближайший угол, как перепуганная крыса.
   - Никого тут нет! Тебе померещилось! - Ирокез услышал молодой баритон над головой. - Пошли отсюда, пока кто-нибудь из-за угла не шандарахнул!
   Шаги удалились. Без сомнения, Ирокез едва не нарвался на федералов.
   Не менее часа он боялся высунуть нос наружу. Сидел, не шелохнувшись. Одна из крыс нагло пробежала по его ботинкам.
   В свою конуру, надёжно защищавшую его от внешнего мира, Ирокез вернулся около полуночи.
  
   3.
  
   Ирокез по одному ему известным приметам ориентировался в лабиринтах подземных коридоров и ужом проскальзывал в узкие лазы между обрушившихся стен. Так он добрался до своего жилища.
   В темноте в какой-то нише он нащупал автомобильную монтировку, сдвинул в сторону небольшую железобетонную плиту, с трудом протиснулся в открывшуюся узкую щель. Затащил внутрь свои трофеи, затем задвинул плиту на место.
   Блеклое пламя свечи смутно высветило комнатёнку три на четыре метра - довольно опрятную и ухоженную. Стены и потолок были выбелены известью, трубы отопления выкрашены в голубой цвет. У правой стены стояла широкая кровать, а возле неё - небольшая полированная тумбочка. Над тумбочкой на стене висела небольшая фотография Кафки, вырезанная из журнала. Кафка - любимый писатель Ирокеза. Остальное место в комнате занимали: грабовый чурбан, приспособленный под стул, несколько кип книг, два автомата АК-74, снайперская винтовка Драгунова с оптическим прицелом, прислонённая к стене, несколько ручных гранат без взрывателей в ящике из-под консервов. Штык-нож и казачья шашка лежали на перевёрнутом яблочном ящике. Ещё на ящике в алюминиевой миске стояла парафиновая свеча. Кровать с панцирной сеткой аккуратно заправлена красным покрывалом. Из-под неё выглядывали консервные банки, блоки сигарет "Мальборо". В чём не знал недостатка Ирокез, так это в рыбном паштете "Волна" и дорогих американских сигаретах.
   Было довольно поздно, хотя время для Ирокеза превратилось в такую категорию, что могло быть и ранним, и вообще никаким. В принципе, оно могло ползти даже в обратную сторону. Ирокез пользовался временем по нужде, как любой другой естественной надобностью. Но сегодня время имело некое смысловое значение, потому что он в очередной раз выжил, и это надо было отпраздновать. А ещё - удачную охоту и возвращение домой.
   Эту комнату в заваленном подвале Ирокез называл своим домом. И это было правдой. Он рассчитывал жить здесь долго. А может быть, и не очень, смотря как оценивать течение времени и как будет благосклонен к нему Господь, в существование которого Ирокез верил с большим трудом. Но в любом случае в этой комнате он собирался жить до последнего дня своего. Поэтому побелил извёсткой стены и выкрасил трубы.
   Ирокез поставил на тумбочку бутылку воды, взял хрустальный бокал на тонкой ножке, протёр его краем вафельного полотенца, которое больше напоминало давно не стиранную солдатскую портянку. Со стиркой и умыванием у Ирокеза были большие проблемы: воды часто не хватало, чтобы утолить жажду. Изредка его выручали дожди. И, только благодаря им, он окончательно не зарос грязью.
   Ирокез вытащил из тумбочки небольшой свёрток с чёрствой краюхой хлеба и луковицей. Разломал хлеб пополам, аккуратно завернул вторую половину в бумагу и вернул на место в тумбочку. Пересмотрел принесённые из бывшего продовольственного магазина консервы. Среди пресловутых с советских времён "Килек в томате" и "Сардин в масле" обнаружил банку лосося в собственном соку. Это уже деликатес! Довольный этим, потёр руки. Давненько он не баловал себя подобными деликатесами!
   Какое-то время Ирокез сидел, задумавшись. И вдруг решительно, словно разрубил гордиев узел, как шашкой, взмахнул рукой, полез под кровать и извлёк оттуда вещмешок - трофей, который стоил ему ранения.
   В вещмешке он с терпением скупого рыцаря хранил главную свою кулинарную драгоценность: тушёнку "Великая китайская стена". С тушонкой он планировал устроить праздник по поводу своей очередной удачи - седьмого меткого выстрела. А сегодня? Разве возможен был бы седьмой выстрел, обнаружь его федералы в разрушенном магазинчике? Граната, брошенная в проделанный им лаз, подвела бы черту под его планами и надеждами.
   Вот уже три месяца заколдованная цифра "7" докучает ему: снится в ночных кошмарах, преследует настырным маньяком, кровожадным червём точит сердце, надменной ядовитой змеёй шипит по ночам в изголовье. Ах, если бы не отвернулась от него удача!
   Но Ирокез привык терять и терпеть. Зловещая "семёрка" не заставит его тронуться умом, не принудит броситься сломя голову на улицу, чтобы, пренебрегая собственной безопасностью, ухватить её за хвост. Шиш с маслом! Ведь за ней, "семёркой", не кончается смысл его существования. За "семёркой" есть ещё "восьмёрка", "девятка", "десятка". Ирокез не может знать, каким должен быть итоговый счёт. И может ли быть итог, предел мести? И достаточно ли будет пятьдесят, шестьдесят, сто жизней за жизнь тех, кого он похоронил под тополем в своём дворе?
   Ирокез вытащил из вещмешка китайскую тушёнку и случайно наткнулся на общую тетрадь. Почему он не замечал её раньше? Ведь вытаскивал из мешка консервы, хлеб, полотенце и мыло. Или замечал, но не придавал этому какого-либо значения? Он был ранен и потерял много крови. Главной находкой месяц назад было чистое полотенце. Его он разорвал на четыре ленты и перевязывал рану.
   Но сегодня ему есть дело до всего, что находится в его доме - его крепости, потому что в его доме, в его крепости не может быть вещей, о которых он ничего не знает, которые каким-либо образом могли угрожать его жизни или здоровью. Но какая угроза может таиться в общей тетради в клеточку на 96 листов, в коленкоровой обложке? Чем может угрожать ему общая тетрадь, изготовленная в каком-то городе Добруше, о котором Ирокез, кажется, никогда не слышал?
   Он не заметил, что читает выходные данные на последней странице, хотя по уму должен был открыть первую страницу. Так делает любой здравомыслящий человек. Но Ирокез по необъяснимой причине боялся это сделать, словно она, эта первая страница, таила в себе опасность противопехотной мины.
   Ирокез интуитивно чувствовал, что эта общая тетрадь каким-то образом повлияет на его судьбу, что-то изменит в его жизни. И это предчувствие взволновало и взбудоражило его, возмутило до глубины души. Казалось, вот-вот оборвутся, как перетянутые струны на гитаре, его нервы. И он взорвётся противопехотной... нет, - противотанковой миной. И разлетится мелкими кусочками плоти - маленькими звёздочками забвения по всей Вселенной. И мироздание поглотит его, как поглощает ветер догорающие искры костра.
   Ирокез уже ненавидит свои предчувствия. Он ненавидит эту общую тетрадь в коленкоровом переплёте, изготовленную в незнакомом городе Добруше, и поэтому прямо сейчас поднесёт её край к зыбкому пламени свечи. И пусть она вспыхнет! Пусть озарит своим зыбким испуганным огнём Вселенную! И погаснет навсегда вместе с ней, Вселенной! Вместе с ним, Ирокезом!
   "Наверное, я схожу с ума..." - с некоторым испугом подумал Ирокез.
   Он решил засунуть, спрятать тетрадь от греха подальше в вещмешок, если она вызывает такие странные и опасные ассоциации. Но тетрадь, словно скользкая, вёрткая змея, не желающая заползать в свою нору, выскользнула из его неуверенных, мелко подрагивающих рук, упала на бетонный пол, распахнувшись, раскрывшись на первой странице.
   Ирокез хотел растоптать её, как гремучую змею, затоптать её коваными армейскими ботинками, чтобы и следа не осталось. Но вместо этого взял тарелку с горящей свечой, встал на колени перед тетрадью, как мусульманин во время намаза. И прочитал написанное детским, почти каллиграфическим почерком округло и крупно:
   Дневник Александра Капустина
   Ирокез прочитал и нервно, истерично расхохотался. Что с ним происходит? Дневник - обыкновенный, пустяковый. Записи какого-то деревенского хлопчика Капустина Александра. И они вызвали у него странные, умопомрачительные предчувствия, ассоциации с крушением мироздания. Это глупо для человека, сделавшего шесть метких выстрелов, - бояться пустяковой тетради, в которой записывал свои первые, наивные впечатления о жизни ничем не примечательный русский мальчишка - не Достоевский, не Кафка, даже не он, Ирокез.
   Он положил дневник Капустина на тумбочку и опять громко расхохотался. Его хохот резко вырвался из лёгких, ударился о стену подвальной комнаты со всего размаха, как топор, пущенный силачом-лесорубом. Хохот отлетел от стены и с ещё большей силой врезался в противоположную стену, по пути оглушив Ирокеза, едва не разорвав его барабанные перепонки. Казалось, комната, город, планета содрогались от сумасшедшего гомерического хохота.
   Ирокез испугался, зажал рот рукой. Всё вокруг резко успокоилось, затихло. Колеблясь на невидимых потоках воздуха, упорно горела свеча. На тумбочке невинной девственницей возлежала рядом с вульгарной бутылкой водки не раскрытая общая тетрадь. Бутылка водки напомнила Ирокезу о причине, по которой она стоит здесь - о празднике, который он собирался сделать для своей души.
   Увы... Праздника не получилось. Ирокез нервно, судорожными пальцами открыл бутылку и залпом выпил два полных стакана. И лишь после этого вскрыл банку китайской тушёнки. Ел машинально, почти не прожёвывая, не чувствуя вкуса, и искоса поглядывал на общую тетрадь.
   Господи! Аллах превеликий! Но почему он, сто раз смотревший смерти в глаза, испугался этой примитивной тетрадки?! Ведь она не может выстрелить в него, ранить, убить. С чего он решил, что тетрадка страшнее снайпера? Снайпера из окна напротив, который чуть не подстрелил Ирокеза, но промахнулся и стал четвёртым.
   А если в этой тетради записывал он - седьмой? Может быть, этот Капустин шёл в атаку и нарвался на брошенную ему под ноги гранату? Он шёл к Ирокезу, чтобы стать седьмым, но не дошёл, потому что Ирокез не взял винтовку в руки и не вышел из своего логова. Вместо этого Ирокез приставил к надбровью бинокль и трусливо наблюдал за боем издалека, как орёл-стервятник, поджидая безопасную добычу, не могущую постоять за себя.
   Этот парень - Саша Капустин - мог быть десятитысячным, двенадцатитысячным, но никогда - седьмым. Их пути с Ирокезом разошлись. И вместо паренька дошла до Ирокеза общая тетрадь. Это она желает стать седьмой убитой? Или первой? Первой из тех, кто убьёт Ирокеза? А разве может быть второй? Тем паче - третий? У человека может быть только один убийца. А почему не два? Тетрадь и какой-то Капустин... Га...ли...ма...тья...
   Низкий потолок жилища вытянулся в эллипс, потом выпукло сгорбился, разросся горбом до пола, грозясь раздавить Ирокеза. Надо кончать со всеми этими галлюцинациями, со всей галиматьёй, выплясывающей сумасбродные танцы в его разгорячённом мозгу!
   Ирокез схватил не допитую бутылку водки и прямо из горлышка опустошил её. Давясь куском консервированного лосося, он рванул за край общую тетрадь и с презрением зашвырнул её под кровать. Затем с не меньшим презрением зашвырнул своё лёгкое, безвольное, потерявшее ориентацию в пространстве тело на красное покрывало - не снимая ботинок, не раздеваясь.
   Отключаясь от реальной действительности, Ирокез в последнее мгновение увидел сюрреалистическую картину в стиле Сальвадора Дали: откуда-то сверху чёрным ангелом он падает в огромную лужу крови. По улицам Грозного шли поливальные машины, щедро разбрызгивая кровь, которая зловещими потоками стекала по стенам домов, витринам и фонарям. Крови становилось всё больше и больше, словно кровавый селевый поток сорвался с гор и понёсся по улицам, сметая на своём пути всё сущее.
   Ударившись головой о подушку, как о гранитный валун, Ирокез потерял сознание.
  
   4.
  
   В широкой, раскинувшейся до горизонта долине поспешно таял мартовский снег. Казалось, ещё вчера торжествовала зимняя стужа с ершистым ветром и колючим снегом, а сегодня солнце зло и решительно освободилось от свинцово-синих туч, припало к заждавшейся его ласк земле страстными и нежными лучами. И та сразу же отозвалась ему весёлой молодью травы, смелыми выстрелами узколистых подснежников. А снег панически покидал северные склоны, шумливыми и игривыми лучами стекал в не широкую речушку, рассекавшую долину вдоль.
   Один из таких шустрых ручьёв догонял темноволосый малыш в красных резиновых сапогах, в болоньевой курточке нараспашку. Малыш бежал, спотыкаясь, чуть не падая. Его восторженные карие глаза неотрывно следили за бумажным корабликом, который смело прыгал по волнам суетливого горного ручья, как каравелла во время шторма в океане. Бумажный кораблик спешил к речке, несущей свои воды в дикий и могучий Терек, и мечтал о просторах моря.
   Кораблик, как и малыш, ещё не знал жизни, не знал, сколько опасностей подстерегает его, как любого, кто отваживается в дальнее плавание в одиночку, не имея за душой ничего, кроме наивно-отчаянной отваги.
   Опьянённый скоростью и свободой, кораблик не подозревал, что через десяток метров его подхватит злобный, пенистый бурун и ударит об огромный камень.
   Немощный бумажный кораблик захлебнулся водой и затонул. А ручей, весело обогнув с двух сторон серый валун, побежал к Тереку уже без кораблика.
   Как перед невидимой каменной стеной, резко прервал свой бег малыш, замер у камня, наклонившись к ручью. С тревогой и затаённой обидой высматривал свой бумажный кораблик. Малыш надеялся, что через мгновение его каравелла вынырнет из пучины вод, подобно ручью, обогнёт злосчастный камень и, ликуя, побежит дальше - вниз, к морю.
   Малыш не дождался кораблика и, волнуясь, сделал несколько мелких и быстрых шажков вперёд, за камень. Может быть, там, дальше, вынырнет его бесстрашная бумажная каравелла? Но мимо малыша проплыл лоскуток жалкой, смятой бумаги - всё, что осталось от его незадачливого кораблика.
   Малыш присел на холодный гранитный валун И, уткнув лицо в ладошки, горько заплакал. Ему было жаль бумажного кораблика. А ещё он плакал от того, что папа ушёл на работу в школу, и теперь некому сделать из листа школьной тетради новый кораблик.
   ... В поту и слезах проснулся Ирокез. Его окружал устойчивый, пропахший парафином сумрак. А ещё - тишина, с которой шорохами в углу комнаты заигрывали мыши.
   Пробуждение было неожиданным и не желательным. Целый век, наверное, Ирокезу не снились такие чистые, искренние сны. Целый век из его уставших и обречённых глаз не выкатывалась невинная мужская слеза. Он - равнодушно созерцающий и творящий смерть. И не должен был плакать и убиваться из-за гибели никчемного кораблика, сделанного из тетрадного листка в клеточку.
   Он никогда не был малышом в красных резиновых сапогах, бегущим за ручьём. Но как же был близок и знаком ему этот малыш, как знакома была ему каждая чёрточка правой ладони! Он имел привычку долго и пристально рассматривать её, как будто ладонь при свете свечи могла рассказать ему об его незадачливой судьбе на много лет вперёд.
   Но Ирокез не доверял хиромантии. Он не знал Бога, которому можно молиться, и надеялся только на свой изворотливый ум да настырный характер. Мальчик с бумажным корабликом лишь на короткое мгновение тронул его ожесточённое сердце, словно прикоснулся к потрескавшимся от жажды губам наивный лепесток подснежника.
   И вот уже сон забыт. Привычно - резко, по-армейски вскочил с кровати Ирокез. И тут же затылок пронзила резкая боль, будто кто-то выстрелил сзади в голову из пистолета с глушителем. Незлобно качнулся сумрак. Жалобно скрипнула панцирная сетка.
   Одно благо - одеваться и обуваться сегодня не надо. Можно, закрыв глаза, посидеть на кровати. Постепенно боль в затылке притупилась. Ирокез сидел бы вот так целую вечность, не ощущая реальности и себя, но мучила жажда и настойчиво напоминал о себе переполненный мочевой пузырь.
   Самое большое неудобство в его повседневной жизни - справление нужды. Чтобы не гадить, не портить и без того затхлый воздух, Ирокез приспособил под туалет небольшую комнатку, больше похожую на конуру, в пятидесяти шагах от жилища. Добираться туда надо было почти ползком, протискиваясь в узких проходах между завалами. Из-за этого у него каждое утро портилось настроение. Он упрекал Господа за несовершенство созданной им твари, которая тратит уйму времени на исправление самой ничтожной нужды. Впрочем, это человек сам себе усложнил жизнь, изобретя сомнительные приличия.
   Вволю наползавшись, Ирокез вернулся из туалета, Зажёг свечу. Готовить завтрак не было никаких моральных сил. Как правило, он варил по утрам хотя бы простенький супчик. На худой конец - разогревал консервы. Потому что за год войны от сухомятки, от однообразной пищи и часто не утоляемой жажды он нажил себе язву желудка.
   Опять усилилась похмельная боль. Подташнивало. Ирокез с трудом проглотил оставшийся кусок консервированного лосося. У него ещё оставалось две бутылки водки, но он не рисковал похмеляться. Из-за неустроенной отшельнической жизни можно было спиться. А пьяному совершенно просто сойти с ума и однажды одним махом разрешить все противоречия мироздания.
   Вместо водки Ирокез с удовольствием выпил бы стакан крепкого чая. Лучше с лимоном. Но он уже давно не мечтал попусту на кулинарные темы, довольствовался тем малым, что преподносила ему устойчиво жестокая судьба. К этому он приучил себя сразу.
   Но разве суть его сегодняшней жизни заключается в набивании желудка, в ублажении плоти? Все его помыслы и деяния должны быть подчинены Седьмому - неизвестному и неуловимому. На этой странной войне быстро и не логично меняются правила игры. Но одно из них хорошо усвоил Ирокез, и, наверное, тот, за которым он охотился: поменьше высовывайся. Соблюдай заповедь сторожкой мыши, живущей в норке в углу комнаты. И из-за этого тоже не давался ему Седьмой уже три месяца.
   А как легко и непринуждённо получилось у него с Первым!
  
   5.
  
   Похоронив родных под тополем во дворе, Ирокез три дня бесцельно слонялся среди руин девятиэтажки напротив дома, в котором жил, забыв о времени и еде. Изредка утолял жажду из водопроводных кранов. В те уже почти забытые времена в Грозном ещё действовало водоснабжение.
   Три дня привидением-хранителем девятиэтажки, покинутой людьми, бродил он среди руин, не зная покоя и сна, пока к вечеру третьего дня не обнаружил скрытый лаз в подвал.
   К сожалению для себя, он не сошёл с ума от горя, хотя с трудом подавил желание броситься вниз головой с высоты девятого этажа. Имел ли он на это право, когда не отомщённой осталась гибель родных? Больше всего в жизни он боялся смалодушничать перед собой.
   Ящерицей проскользнув в лаз, Ирокез вскоре отыскал подвальную комнату - довольно опрятную по сравнению с окружающим хаосом. И эта комната с того дня стала его домом и центром Вселенной.
   Прежде всего Ирокез из бумаги и ящиков развёл небольшой костерок, согрел озябшие руки. Пламя жадно пожирало сумрак. Могло ли оно помочь ему? Например, безвозвратно поглотить его прошлое? С настоящим он вроде бы начинал примиряться. Но память о прошлом искажала реальность, делая её сюрреалистической, фантасмагорической.
   Попыткой избавиться от прошлого можно объяснить его решение сжечь документы. Ничтоже сумнящеся он бросил в костёр паспорт, военный билет, университетский диплом. И с того дня сделался Ирокезом - без имени, племени, национальности и партийной принадлежности.
   Затем занялся благоустройством своего жилища. Из оставленных квартир притащил пару неопрятных матрасов и несколько старых одеял (в свою уцелевшую квартиру он не зашёл бы даже под угрозой смерти). Соорудил на полу примитивное ложе. Перекусил, чем Бог послал и сразу же уснул. Беспробудно проспал ровно двое суток.
   Проснувшись, с трудом врубился в реальную действительность. С сожалением осознал: он ещё жив, хотя их - отца, матери, сестры - уже нет на этом свете. Они нашли свой вечный покой, а ему, Ирокезу, для чего-то ещё надо маяться на этом белом свете. И это "чего-то" он обязан был выяснить для себя уже сегодня, греясь под двумя байковыми и пуховым одеялом в промозглом сыром подвале.
   Прежде всего: почему погибли самые дорогие ему люди? Зачем оставили его сиротой в жестоком взбесившемся мире, никому не нужным, обречённым на смерть? Разве они или он в чём-то провинились перед Богом? Жестокость и кровожадность не может быть прихотью Божественного Начала. И потому либо его не существует, либо мы Сатану почитаем Господом.
   Ирокез не боялся своего богохульства. Если Христос и Магомет - не больное воображение беспомощных перед мирозданием людей, то Ирокез их пасынок, обделённый их любовью, их справедливостью.
   А ведь погибли его родные по простой и ясной причине: война. Хотя и это понятие субъективное. Люди никогда не уживались друг с другом: у них нет общего языка, нет общего Бога, любовь их эгоистична, ненависть беспредельна. Словно разбросали по Земле семена сотен племён сеятели с разных планет Вселенной, и вырос дурной урожай. И не отделить зёрен от плевел, правду от лжи, добро от зла, мир от войны.
   На любой конкретной войне есть конкретные люди, которые убивают конкретных людей. Увы, Ирокез не знал убийц своих родителей и сестры и никогда не узнает.
   Тихим тёплым вечером вернулся он со свидания с Ириной - с такой же полукровкой, как сам. Ирина уезжала в Белоруссию, и свидание было последним. Немного грустным, но не трагическим. Вряд ли их соединяли страстные чувства, скорее всего - общие интеллектуальные интересы. А больше - чувство одиночества, потребность в партнёре противоположного пола. Жаль, что Ирина уезжала, но, может, и он с родителями скоро уедет на родину мамы в тихую орловскую деревушку, где жизнь простых людей не пахла порохом.
   Ирокез обнаружил входную дверь своей квартиры не запертой. Это показалось ему донельзя странным. Уже две недели шла война, повсюду бродили убийцы, грабители, мародёры. Не закрывать дверь квартиры в такой обстановке было легкомысленно. Поэтому от дурных предчувствий сердце Ирокеза почти остановилось. Он ворвался в квартиру и...
   Отец грузно сидел на диване, откинувшись на его спинку, будто бы уснул. И у ног валялась недочитанная, его любимая "Литературная газета".
   Сестра лежала на ковре у стола, поджав коленки в коротеньком халатике, свернувшись калачиком, будто сон ненароком свалил её.
   Мама повисла на ванне, уронив голову в мыльную пену, будто нырнула в постирушку отыскать на дне ванны выпавший из кармана рубашки отца ключ зажигания от их старенького "Запорожца".
   Эта картина показалась бы семейной идиллией, если бы полы в ванной и зале не были залиты кровью - багрово-чёрной кровью его родных...
   Ирокез не понимает, почему он в ту же минуту не сошёл с ума? Он до сих пор надеется, что это был ужасное, кошмарное, гротесковое сновидение, что вот-вот он услышит мягкий, тёплый голос матери:
   - Вставай, сынок! На работу пора!
   Он проснётся и улыбнётся маме и взошедшему над землёй солнцу.
   Из квартиры были вынесены все ценные вещи, драгоценности и деньги. Соседи, кроме старушки с верхнего этажа, ничего не видели и не слышали. А старушка в темноте мало что рассмотрела. Сказала, что были они "втроих", "в военной одёже" и "с ружами ти с автоматами". Чеченцы или русские - этого Ирокезу уже не узнать. Солдаты или боевики, бандиты или воры-грабители? Истина и война - понятия несовместимые. Хотя не суть важно. Те трое были с оружием в руках. Родных Ирокеза убили люди с оружием в руках. Именно они и есть его кровные враги.
   Отомстить кровному врагу - этого требовали законы племени отца, племени, к которому наполовину принадлежал и он, Ирокез. Кровным врагом мог быть любой: русский и чеченец, христианин и правоверный - человек с оружием в руках. Кровный враг должен быть убит, иначе не быть Ирокезу чести.
   Одобрил бы его решение отец? А мать? Вряд ли. Они были добрыми интеллигентными людьми. Отец, как и он, Ирокез, преподавал русский язык и литературу в школе, а мама - сольфеджио в музыкальном училище. Они никогда не признавали насилие над людьми - ни физического, ни морального. Они жили скромной, тихой и честной жизнью и никому не причиняли зла. Поэтому их ужасная смерть казалась нелепостью, высшей несправедливостью, уродливым искажением законов мироздания.
   Никто не имел права убивать их, что означает: Ирокез не имеет права простить убийц. Но разве всякий, взявший оружие в руки, убийца? Да! Ибо зачем ему нужны автомат или винтовка? Чтобы защищать свою жизнь? Но ведь отец с матерью для этого не взяли в руки оружие!
   Месть. Отец не любил этого слова, чем мало походил на чеченца, дорожившего древними кавказскими обычаями. Он ненавидел войну, он не видел в войне никакого смысла. Война ради свободы? Свободы от чего? От прошлого? Он был великим человеколюбцем, его отец. И отчасти космополитом.
   Ирокез часто спорил с ним по поводу угнетения и геноцида чеченского народа.
   - История - честнейшая штука, сынок! Он не терпит крайних суждений и всяких "если", - говорил отец. - Она просто есть. Мы говорим: в геноциде виноваты русские, и забываем о том, что Сталин был грузином. Почему же мы не воюем с Грузией? И разве при Сталине не было геноцида русского, чеченского, грузинского народов? Разве Сталин не сослал бы куда-нибудь к чёрту на кулички русский народ, не будь последний так многочисленен? Исторически мы срослись с Россией. Допустим, мы добудем в этой войне свободу. Но это будет свобода от совести, добра, прогресса. Мы погрязнем в тайповых междоусобицах. Замыкаться в своей маленькой народности, родовой общине, отгораживаться от мира - это гибель, саморазрушение нации. Вот почему, сынок, это не моя война, а тем более - не твоя. Воевать тебе по ту или другую сторону баррикад, значит, воевать или против отца, или против матери. Другого выбора у тебя просто нет.
   Это были последние слова отца, обращённые к сыну. И Ирокез обязан воспринимать их, как духовное завещание отца.
   В этом случае смерть родных он должен принять, как должное, и смириться? Но ведь зло должно быть наказуемо! Ибо всё в мире перевернётся с ног на голову. И что делать ему, по случайности оставшемуся в живых? В Чечне он будет чужим. Чтобы стать своим, он рано или поздно вовлечётся в эту мясорубку даже помимо своей воли. В России он также будет чужим, изгоем уже потому, что чеченец. Разве русские матери простят гибель своих сыновей?
   Нет ему места для тихой мирной жизни на этой земле. И эта война - не его война. А может быть, он не случайно остался жить один из семьи? Может быть, в этом есть какой-то тайный, особый смысл?
   Тысяча вопросов и сомнений разрывала на часть мозг Ирокеза. От этих вопросов и сомнений он боялся тронуться умом. И Ирокез решительно отбросил одеяло в сторону.
   Он сделал свой выбор, не нарушая завещания отца - он не будет проливать людскую кровь на баррикадах русских или чеченцев. Он будет воевать против людей с оружием в руках, против убийц, которые не имеют национальности. Может быть, он более жестокий, чем его отец. Но Ирокез любил его, мать, сестру. И не простит их ужасной смерти кому бы то ни было!
   Нравственно-философские изыскания хороши для спокойного мирного времени, когда не свистят над головой пули. Это война. А на любой войне каждый должен найти своё конкретное место - убийцы или жертвы. Ирокез молод и полон жизненной энергии, он не собирается становиться жертвой даже ради высокой цели общечеловеческого счастья.
   Ирокез презирал смерть с того момента, когда в последний раз вошёл в свою квартиру. И не боялся её. Но он не хочет, не желает уйти из жизни жалким и безвольным примиренцем. В этом вопросе они с Львом Толстым не единомышленники. Кто сказал, что это не его война?! Ещё какая его!
   Есть на планете Земля маленькое и тихое государство под названием Ирокез. Россия и Чечня пренебрегли его жизненными интересами, залили кровью поле его души. И он - гордый Ирокез - объявляет войну и России, и Чечне. И пусть они бояться встретиться с Ирокезом на тропе войны. Он не так уж безобиден и беззащитен, как может показаться на первый взгляд. Мастер спорта по пулевой стрельбе, чемпион республики. Это что-то значит там, где стреляют. А ещё он знает, где спрятал винтовку Драгунова и оптический прицел его тренер, спешно уехавший в Россию. Завтра Ирокез проберётся в Черноручье, к дому, в котором жил тренер, и ночью в саду возле кирпичного сарая выкопает оружие.
   Прошло пять безвольных, унылых дней. Ирокезу казалось, что мир рухнул, сделалось бессмысленным само существование мироздания. И вдруг Ирокез обрёл смысл и значение своей дальнейшей жизни. Может быть, её осталось совсем немного, но он постарается выполнить долг перед памятью отца, матери, сестры.
   Пусть Ирокез далеко не прав в своём выборе, пусть его выбор мало чем отличается от выбора неизвестных убийц, пришедших в его квартиру, но на сегодняшний день у него другого нет. В противном случае он не имеет права считать себя мужчиной - последним в роду.
   Ирокез решительно оставил на противоположном берегу реки жизни свои сомнения и сжёг все мосты между прошлым и будущим. Удовлетворившись, что пути к отступлению нет, энергично зашнуровал ботинки.
  
   6.
  
   Тишина. Не стреляет и не кричит истошными голосами война. Души погибших собираются в свой вечный путь. Оставшиеся в живых мечтают дожить до завтрашнего дня и отложить своё бессмертие хотя бы на двадцать четыре часа, хотя бы на одну ночь. Примирившись с войной, спят в её объятиях руины. Что течение безумного времени перед этим коротким мгновением тишины? Одно из уродливых искривлений мироздания? Куда бежать? Зачем? С какой целью? Ведь нет ничего благостнее покоя. Вечного покоя. И как завораживающе притягательно Ничто!
   Когда вместо хаотичной и безумной Вселенной будет царствовать Ничто, страдание умрёт. Бесконечное и вечное страдание - это истоки Вселенной, начало Божественной Идеи. Нет горя и счастья, нет жизни и смерти. Вселенная от ядра до задворков своих состоит из сплошного страдания. Страдают звёзды, сгорая в собственном огне. Страдают люди, сжигая себя во времени и пространстве. И в этом вечном и бессмысленном движении никому нет покоя. Разве есть надежда обрести его когда-нибудь?
   Ирокез, как губка, поглощал непревзойдённую тишину каждой клеткой своего исхудавшего тела, но не находил покоя, потому что его нарушали ленивые, не претендующие на истину мысли об абсурдности мироздания. А всему виной - эта непонятная война. Она возводит абсурд до вершины Олимпа и молится ему. А всему виной - тишина. Она изменила своей природе и вместе с войной играет в одном спектакле Театра Абсурда.
   Ирокез сидел у дотлевающего костра в позе роденовского мыслителя и совсем не собирался становиться новоявленным Кантом. Сегодня, как никогда, он боялся реальной действительности. Пытался отстраниться от неё, как от пламени пожара. Он был уверен: реальная действительность в конце концов дотянется до него своими огненными щупальцами и сожжёт до примитивного, безвольного пепла, неприкаянно рассеивающегося по Вселенной. Но лучше превратиться в пепел, чем оставаться сплошным комком страдания, разрываемым неразрешимыми сомнениями.
   Ирокез понимал: если такое его сидение в плену депрессии продлится ещё час-два, он сойдёт с ума. Он желал и боялся этого. Он боялся не узнавать, не контролировать себя, потому что всё, что осталось от него прежнего, - это разум. Измочаленное бытовой неустроенностью и лишениями его тело давно забыло о земных прихотях и сегодня служит лишь средством передвижения его разума в пространстве. Отчаявшаяся, растерявшаяся душа оторвалась от его тела и разума и давно уже присоединилась к тем душам, что ищут своей вечности в Космосе или параллельном мире. Ирокез - бестелесное и бездушное создание. Стоит ли ему мучиться сомнениями, искать оправдание своей никчемной жизни? Зачем ему выдумывать какой-то долг перед памятью умерших, если они не просили его об этом?
   Ирокез усмехнулся. Его философствования о смысле собственного существования нужны для того, чтобы хоть чем-нибудь зацепиться за жизнь, как утопающему за соломинку. Игры в мстителя и войну, сумасшедшая гонка за Седьмым - всё это не имеет никакого смысла. Это какая-то фантастическая, виртуальная игра, в которой он никогда не выиграет.
   Ах, если бы Ничто было реальностью! Разве он продолжал бы играть в жизнь?!
   - К чёрту! К чёрту всё! - Ирокез в отчаянии вскочил, начал исступлённо топтать кострище, разбрасывая по жилищу пепел и чёрные угли. - Ненавижу!
   Он не знал, что и кого ненавидит и как глубоко. Его отстранённую сущность до краёв заполняла необъяснимая, беспричинная ненависть, родившаяся от совокупления абсурда с безысходностью.
   В отчаянии Ирокез бил себя по голове кулаками так сильно, что перед глазами плясали, кривляясь, маленькие огненные шаманы. Одинокое затворничество съедало его волю и разум. Месяц болезни паразитическим грибком высасывал из его организма всю энергию жизни. С этим надо было как-то бороться. Например, взять винтовку Драгунова в руки, отыскать Седьмого, метким выстрелом восстановить былую ясность своего бытия. И никаких вопросов и сомнений!
   Ирокез - не человек, каким ощущал себя год назад. Он грубое, чудовищное животное, мутант, вылезший из уродливого лона войны. И ему не пристали человеческие слабости - сплошь абстрактные, в виде разума, совести, души и прочей белиберды. Вот он - Седьмой. Вот она - винтовка. Вот он - оптический прицел. Вот он - спусковой крючок. И всё. Следующий будет Восьмым.
   Носком ботинка Ирокез вывел на пепле кострища жирную цифру "7" и решительно натянул на себя камуфляжный бушлат. Но не направился к прислонённой к стене винтовке, не схватил её, не выскочил из подвала, а выкатил из-под кровати бутылку водки. Зубами вырвал пробку и залпом выпил до дна.
   Через десять минут он без чувств рухнул на кровать.
  
   7.
  
   Первым должен был стать любой из двух русских - один из санитаров, рыскавшим по этажам "хрущобы" напротив Ирокеза в поисках раненых однополчан. Час назад здесь закончился бой, после которого чеченцы отошли к Черноручью. Это были всего лишь санитары, но на плече каждого из них висел автомат Калашникова, а значит, эти двое были уже не просто санитарами - людьми с оружием в руках.
   Каждый из них имел возможность стать Первым, но не горел желанием. Низко пригибаясь, санитары проходили мимо окон. Ирокез, вдавив правый глаз в прицел, терпеливо ждал. Он не имел права спешить. Не имел права промахнуться, ибо, если не будет Первого, то никогда не бывать и Второму. Двух первых не бывает, как не бывает двух смертей, двух жизней у человека. Первый имел важное символическое значение - он должен ответить на вопросы: на сколько верен выбор Ирокеза, на сколько он, Ирокез, состоятелен как снайпер? Ведь стрелять в бездушную мишень и в сердце живого человека - две больших разницы. Если он промахнётся, то обязан будет сделать другой выбор, определить себе другой смысл жизни, а может быть, - и смерти.
   Об этом будто бы догадывался Первый - один из двух русских санитаров, и был предельно осторожен. Ещё не закончился первый месяц войны, но плохо обученные, не нюхавшие пороха российские юнцы уже усвоили горький опыт своих погибших товарищей и не доверяли коварной тишине после боя. Один выстрел из снайперской винтовки, один ничтожный хлопок не нарушал её - так, на мгновение будоражил. Усвоили это и чеченцы-боевики, не подозревавшие, что, стреляя в других, можно убить самого себя. Вообще-то многие из русских и чеченцев не понимали, зачем они стреляют друг в друга? Но к исходу первого месяца войны это было уже не важно, потому что после первой крови в их душах начинала властвовать ненависть друг к другу, а сердца сгорали от жажды мести.
   Первая кровь была важна и для Ирокеза, потому что его душе не хватало ненависти, а сердцу - жестокости. И он терпеливо ждал. Кто-то из двух русских санитаров должен стать первой зарубкой на прикладе винтовки Драгунова.
   Ирокез оборудовал свою позицию за слуховым окном пятиэтажки. От неё до "хрущобы", которую ожесточённо защищали боевики, будто это была мечеть или другая мусульманская святыня, было каких-то двадцать шагов. Попади чья-либо голова в оптический прицел, выстрел будет точным наверняка, и сомнений в состоявшемся Первом у Ирокеза не возникнет. Он терпеливо дождётся своего часа. Нет, не часа, даже не минуты - своей секунды. Только не выглянуло бы из-за туч солнце, и стекло оптического прицела не предупредило бы санитаров о грозящей им опасности.
   Но нет. Солнце в ближайший час не выглянет. Из низких, белесо-оловянных небес повалил крупный пушистый снег. Это хорошо. А с другой стороны - не совсем. Снег валит в сторону Ирокеза, налипает на стекло прицела, и время от времени его придётся протирать. Поэтому шансы на удачный выстрел уменьшаются.
   От вынужденного безделья Ирокез должен был о чём-то размышлять. И он подумал о том, о чём не следовало бы думать: кем были эти парни, один из которых может стать Первым, до войны, где и как жили, кого и что любили? Эти мысли могли растопить крохотную льдинку ненависти в его сердце - ненависти к людям с оружием в руках. Но через секунду-другую в прицел попали наивные озабоченные глаза санинструктора. Центр перекрестья прицела как раз приходился между ними - по-детски наивными голубыми глазами.
   Ирокез, кажется, с сожалением нажал на спусковой крючок, ощутил отдачу приклада в плечо и понял, что никогда у него уже не будет другого выбора, что никогда он уже не выберется на противоположный берег бурной, несущей кровавые воды в преисподнюю реки. На дивный берег, где жизнь мирна и безмятежна, как детство.
   Подхватив винтовку, Ирокез юркнул в слуховое окно и уже спиной услышал отчаянный и безнадёжный крик юноши:
   - Игорь! Игорёк!
   Ирокезу не повезло: он приобрёл для своей памяти не просто безымянного первого, а конкретного Игоря. Первый мог быть злым, никчемным человеком. Первый мог быть вообще какой-то абстракцией, незначимой единицей, ни о чём не говорящей засечкой на прикладе. А Игорёк с его светлыми, добродушно-наивными глазами со временем мог вырасти в материализованный, конкретный образ, преследующий память Ирокеза.
   Но Ирокез об этом не догадывался в конце первого месяца войны, в день, когда повалил крупный пушистый снег, а стремглав сбегал по гулким ступеням бетонной лестницы. Он стремился как можно быстрее уйти дворами к своему логову. Пока не было Первого он не боялся смерти, и жизнь не имела никакой цены. Теперь жизнь стоила Второго.
  
   8.
  
   Ирокез потерял счёт времени. Проснулся с тяжёлой похмельной головой и никак не мог сообразить: утром, вечером, днём? Он не знал даже приблизительно, какой сегодня день недели, какое число. По поводу месяца мог предположить, что на дворе конец февраля или начало марта.
   Зачем ему пунктуально следить за счётом дней, если он потерял само время, утратил ощущение реальности? Лежал в полной темноте и не чувствовал пространства, не чувствовал себя.
   Кто это лежит ничком, распластавшись среди бескрайнего и безжизненного космического вакуума? Никчемная и ничтожная пылинка Вселенной? Бесплотная субстанция, обречённая на созерцание пустоты? Нет, к сожалению. Напоминал Ирокезу о его присутствии на бренной земле тяжёлый затхлый воздух, с трудом вдыхаемый лёгкими, и тупая головная боль, которая злорадно намекала: ты ещё жив! Ты до сих пор жив.
   "Если я поддамся отчаянию, если впаду в депрессию, - подумал Ирокез, - то уже никогда не вылезу их этого подвала. Подохну голодной и паршивой крысой. Паршивым же крысам на радость: сколько дармового мяса"!
   От этих несуразных, невесёлых мыслей подкатила к горлу тошнота. Ирокеза всего передёрнуло, будто он нечаянно хватанул уксусной эссенции. Сегодня он явно не нравился самому себе. Поэтому испуганно вскочил с кровати.
   Седьмой. Только Седьмой может спасти его от психической болезни. Так ли это? И не повторится ли всё заново перед Восьмым? К чертям собачьим об этом думать! Пока неумолимо продолжается отсчёт времени, пока идёт счёт выстрелам, он будет жить и действовать и не даст победить себя отчаянию и безысходности. Он не тронется умом, он не привяжет верёвку к канализационной трубе. Сегодня обязательно будет Седьмой!
   Не зажигая свечи, Ирокез освободил лаз. На ощупь подхватил винтовку и выполз из подвала. Сумеречный свет больно ударил по глазам, будто в пяти шагах от него ярко вспыхнул контакт электросварки.
   Глаза слезились и болели. Но самое скверное: ужасно чесалось тело, будто миллионное полчище паразитов, живущих на нём, дружно решило позавтракать. Проползая среди руин, он потакал свербящему зуду на ногах и животе, словно превратился в гадюку, снимающую кожу. Ему отчаянно хотелось почесать о какой-нибудь обломок бетона спину.
   Это похотливое желание ужаснуло его, потому что ему вдруг представилась гнусная картина: грязная свинья, чешущаяся об изгородь загона. За год войны он превратился в нечистоплотное, жалкое животное. И подохнет он, как шелудивый пёс, до смерти заеденный вшами и блохами.
   Нет, Ирокез возьмёт себя в руки сразу же после Седьмого. Он достанет хорошего, пахучего мыла, насобирает целое ведро воды и устроит себе баню! А ещё раздобудет давно не востребованные ножницы и бритву, обрежет бороду, побреется. И желательно разжиться бутылкой коньяка или шампанского, чтобы отпраздновать меткий седьмой выстрел с хорошей горячей закуской.
   От поминания всуе закуски в желудке недовольно заурчало, будто гулял забраживший желудочный сок. И больно кольнуло в районе поджелудочной железы. Но Ирокез сразу же запретил себе думать о земном и бренном. Надо подчинить всю свою волю, всю оставшуюся жизненную энергию единственной цели - Седьмому.
   Тупая похмельная боль, свербящий зуд и настырные колики в животе - это неприятно. Но несмотря на это, Ирокез сегодня был доволен собой. К нему вернулась прежняя целеустремлённость. Он поднялся в полный рост, свернул к лестнице, которая висела словно сама по себе, без всякого крепления, в разбитом проёме подъезда, и ступил на первую ступеньку. Он не раз поднимался наверх по этой лестнице, вздрагивающей и поскуливающей голодной сукой под каждым его шагом. И с каждым шагом опасался, что через секунду лестница может обвалиться, рухнуть, рассыпаться на бетонные осколки. Но разве Ирокез в течение года не ходит по краю обрыва, по краю бездонной пропасти, по узкой полосе между жизнью и смертью?
   Однако эта лестница и защищала его укрытие, ибо никто, кроме Ирокеза, не рискнёт ступить на неё.
   Ирокез поднялся до третьего этажа, вошёл в ближайшую от лестничной площадки квартиру, подошёл к окну, удобному для обзора улицы. Несколько минут напряжённо, цепко следил за улицей, терпеливо ожидая вооружённого человека.
   В течение часа по грязной, захламлённой улице, по которой и вездеходу проехать проблематично, проходили редкие прохожие - исключительно мирные и безобидные, озабоченные и осторожные жители Грозного.
   Прошёл старик-чеченец в каракулевой папахе с грязным свёртком под мышкой - не спеша и не озираясь, как будто высказывал этим своё презрение к смерти.
   Просеменили две женщины в одинаковых, серых демисезонных пальто, из-под которых выглядывали длинные чёрные юбки. Женщины тащили объёмный узел с каким-то тряпьём. Из-за низко повязанных чёрных платков трудно было разглядеть их лица, но Ирокезу не досаждало любопытство. С некоторых пор все люди для него сделались безликими и бесполыми. Он делил их на две категории: мирных и вооружённых. Первые почти не интересовали его.
   Через несколько минут прошёл высокий мужчина в светло-жёлтом свитере и пиджаке в крупную клеточку, с пышной копной седых волос, развевающихся на ветру. Мужчина беспокойно оглядывался и осторожно ступал по асфальту, будто боялся наступить на противопехотную мину. Походка его была мягкой и изящной. Ирокез подумал, что седовласый, верно, музыкант или преподаватель танцев.
   И вдруг из-за угла, из проулка по правой стороне улицы появился Он - коренастый и уверенный в себе, в камуфляжной форме, в "дудаевском" берете. На его крепкой груди болтался АК-74, большая волосатая рука покоилась на прикладе.
   Человек в униформе не слишком осторожничал, не оглядывался назад, не следил боковым зрением за левой стороной улицы, где в покинутой жителями пятиэтажке затаился Ирокез. Видимо, в Грозном опять объявили перемирие.
   Но оно, очередное перемирие, совсем не касалось Ирокеза и ни к чему его не обязывало. Он не вёл переговоров ни с русскими, ни с чеченцами и никому не обещал пощады.
   Ирокез был твёрдо уверен в одном: приближался к условной трагической точке человек с автоматом на груди. И удивительно: человек этот уже не шёл ровно и целеустремлённо, как это было несколько секунд назад. Чеченец как-то странно подпрыгивал, пошатывался молодым топольком, будто его раскачивало весенним ветром. И тут Ирокез понял, что не Седьмой ведёт себя так странно - это винтовка с прицелом дрожит и подпрыгивает в руках Ирокеза.
   Никогда прежде не случалось такого с Ирокезом. Он был хладнокровным и метким стрелком и умел укрощать оружие. Ирокез опустил винтовку и через несколько секунд вновь поднял её на уровень глаз, глубоко вздохнул, задержал дыхание, прицелился.
   Цель по-прежнему подпрыгивала и пошатывалась, вырывалась из перекрестья прицела. Ирокез от волнения побледнел. Судорогой свело указательный палец на спусковом крючке.
   Он мог выстрелить наудачу, но и не подумал сделать этого, потому что обязан стрелять наверняка, потому что у его цели всегда было оружие, а оно могло выстрелить в ответ.
   Человек в "дудаевском" берете уже минул условную, намеченную Ирокезом точку, но это вовсе не означало, что он перестал быть Седьмым. Спина мужчины ещё не скрылась за изгибом улицы, и он теоретически ещё продолжает оставаться целью, за которой так долго охотился Ирокез. Ещё не всё потеряно! Надо только чуть-чуть выставить из окна ствол винтовки, опёрши его на подоконник, и прицелиться ещё раз.
   Спина боевика была широкой - трудно не попасть в неё. Но даже на такой широкой спине есть единственная точка, куда может войти пуля, - под левой лопаткой. Иначе этот конкретный Седьмой на деле может оказаться не седьмым. Ирокез всегда был честным и пунктуальным человеком, он не станет делать зарубку на прикладе, если не будет уверен, что цель поражена в "десятку".
   И даже в спину, в которую не попасть было трудно, Ирокез не выстрелил. Эта спина самым наглым образом гуляла в прицеле от левого плеча до правого, от шейных позвонков до копчика.
   - Я конченый человек! - Ирокез в досаде сплюнул и опустил винтовку. Продолжать охоту за Седьмым сегодня не имело никакого смысла.
   "Всему виной - водка. Алкоголик не может быть снайпером. Это нонсенс! - бичевал себя Ирокез. - Сегодня ни капли спиртного, а завтра снова выйду на охоту. Просто это был не мой седьмой. Это был, наверное, какой-нибудь десятитысячный странной русско-чеченской войны".
   Ирокез усмехнулся. Он не мог знать, сколько женихов сосватала у этой войны смерть. Ирокез не виноват в том, что они убивают друг друга, Ирокез будет отчитываться перед Богом, если он есть, за тех, кого убил он. Но Бога нет - в этом почти был уверен Ирокез. А раз нет Бога, то и вины его нет. Люди придумали ад на небесах или под землёй, чтобы оправдать ад, устроенный ими на земле. Они держат Бога за палочку-выручалочку своей нечистой совести. Раз уж Господь придумал ад, то что говорить о нас, простых смертных.
   Не состоявшийся Седьмой скрылся за изгибом улицы. Сегодня ему повезло, но он никогда не узнает об этом. Иначе бы уже сегодня устроил по этому поводу праздник. Ему, условному Седьмому повезло, а Ирокезу - нет. Но, может быть, завтра они поменяются ролями. Человек в "дудаевском" берете однажды прошёл по этой улице. Он может пройти по ней ещё раз. Не исключено, что и завтра.
  
   9.
  
   Ирокез возвращался в свою конуру, прихватив с собой два яблочных сука, чтобы развести огонь, согреться и заварить себе чифиру, которым из-за нехватки воды и кончающихся запасов чая он баловался редко.
   С каждым днём всё труднее было доставать продукты. Ирокез боялся, как бы скоро, в недалёком будущем, это занятие не стало отнимать у него всё время. Он прятался от людей, но только тогда, когда выходил на охоту с автоматом или винтовкой. За хлебом насущным он шёл с пистолетом в кармане бушлата. Но сегодня недосуг было оказывать услуги своему вечно недовольному желудку. Сегодня Ирокезу необходимо отдохнуть, а значит, хорошенько выспаться.
   Ирокез открыл вентиляционное отверстие у самого потолка, заткнутое для звуконепроницаемости тряпьём. Разжёг в примитивном очаге, сложенном из восьми кирпичей прямоугольником, небольшой костерок, повесил на стойку из арматурных прутов чайник. Грел над ласковым пламенем озябшие руки и с горечью думал о своём бесперспективном, безрадостном будущем.
   Сдалась ему это непонятная, абсурдная по своей сути война?! Зачем ему слепо следовать принципам, придуманным им самим? Истязая свою плоть и душу, он ничего не несёт этому миру, кроме зла и страданий. А разве мир принёс ему добро, лишив отца, матери, сестры? Он получил от жизни пощёчину. Разве он должен после этого подставить вторую щеку?
   А что он найдёт на этой войне, кроме опустошения души и оскудения ума? Зачем с бессмысленным упорством, с фанатизмом самоубийцы искать свою смерть? Ведь мир не ограничивается этой войной. Есть другая жизнь, отличная от его животного существования, жизнь, наполненная смыслом. Он мечтал о другой, насыщенной счастливыми событиями и любовью к жизни судьбе. И его ли вина, что война перевернула всё с ног на голову?
   Ирокез боялся подобных размышлений. Оставаясь один на один с собой в сырой подвальной комнате, прогонял их, как мог. Но они настойчивыми, проголодавшимися с зимы роями ос кружились вокруг его вялого мозга и жалили его сомнениями и раскаянием.
   Вот и сейчас Ирокез решительно стряхнул их, как наползавших на одежду муравьёв. Пока на его счету не будет Седьмого, ему не следует думать об отступлении.
   Почему так прочно засела в голове злополучная цифра "7", он не мог себе объяснить. Да и не пытался. Значит, есть в этом какая-то магия, знамение свыше.
   Ну уж Бога приплетать к своим скверным, чёрным делишкам - это лишнее. Но почему Бога? Рядом с ним в течение последнего года постоянно находится Сатана. Если бы не было Сатаны, разве суть Господа была наполнена смыслом и высокой идеей?!
   Ирокез ненавидел их обоих - Бога и Сатану, всемогущих небожителей, не могущих там, наверху, разобраться между собой. Чего надобно им от его безвольной души? Покорности? Повиновения? Господь ничем не лучше никчемных людишек, и его обуревает -низменная страсть неограниченной власти. Разве оставил он Ирокезу право на выбор, кроме как молиться за подлецов и убийц и прощать им грязные грехи их?
   - Нет Бога и Сатаны! И выбор ты сделал сам! - вслух сказал Ирокез.
   И ему показалось, что из-под кровати просемафорил злорадный зелёный глаз.
   - Вот уже и чёртики мерещатся!
   Ирокез не испугался галлюцинационного глаза и полез под кровать за ненавистным паштетом и последней корочкой хлеба. Вытаскивая вещмешок, он его краем зацепил тетрадь-дневник и выволок её к своим коленям. На этот раз тетрадь показалась невинной. Она не сулила какой-либо угрозы. Общая тетрадь на бетонном полу выглядела сироткой, как вечерняя звезда на небосклоне, и ждала тепла его ладоней.
   Ирокез, прижав к груди хлеб, паштет и тетрадь. Вернулся к очагу, вытер пыль с чурбана, будто был в вечернем смокинге, поудобнее уселся. Когда-то в детстве ему частенько доставалось от матери за привычку читать за обедом. И сейчас, намазав на хлеб паштет, он открыл тетрадь.
   Читать было невозможно. При немощном свете костерка буквы сливались в сплошные волнистые строчки, прятали смысл записанного от его прищуренных, слезящихся глаз.
   Ирокез поднялся, подошёл к ящику, на дне которого лежало два десятка свечей, взял одну из них и зажёг от горящей лучины из костра. Поставил свечу на другой ящик, перевёрнутый на попа. Как же давно он ничего не читал! Были книги в его конуре, но он с некоторых пор потерял к ним интерес. Невообразимо, страшно далёкой, чужой, словно вырванной с другой, незнакомой планеты, казалась ему жизнь, описываемая в книгах. Каждая строка любимых прежде писателей насквозь пропахла пошлой ложью. Ирокез внутренне содрогался, читая правильные строки.
   Но дневник - не книга. Не стал бы лгать самому себе мальчишка, убитый в бою месяц назад. И пусть его слог безыскусен, пусть суждения наивны - всё равно его дневник правдивее гениальных творений человечества.
   За год до войны Ирокез разучился мечтать и отрицал всё, что выходило за рамки реальной действительности. Война оскопила его душу, и он уже не умел сострадать незадачливым судьбам вымышленных героев. Но дневник - это крик души, устремлённый в лазурное небо. Это сигнал Вселенной о том, что есть на Земле простой русский паренёк Саша Капустин. Вернее, жил такой когда-то на нашей планете.
   И хотя бы поэтому открыл дневник Ирокез. Начал читать, вяло прожёвывая хлеб с паштетом.
  
   10.
  
   "Сегодня отвратительная погода. Как сказал бы Аркадий Райкин, - премерзопакостная. Нудный, мелкий, затяжной дождь. Тошно выходить на улицу. Ни Василь, ни Петька к обеду не заявились. Валяются на диванах и смотрят по ящику всякую белиберду. А может, кстати такая погода? Сегодня с отцом должны были косить отаву для нашей бурёнки. Случилось неожиданное безделье. Нехорошее слово, обидное, противное. Оно всё чаще вылетает из уст отца и матери, прилипает ко мне. Я - бездельник потому, что сижу у них на шее, не поехал в город искать работы. Милый мои родаки! Где работать? Хачикам мешки на рынке таскать? Где жить? В шалаше на берегу реки? Мир перевернулся и сел на задницу. А виноват в этом Саша Капустин?
   Я не поступил в сельхозакадемию. Этого стоило ожидать с моими математическими способностями. Ну и хрен с ней! Выучиться на ветврача, мучить уколами и клизмами подыхающих из-за скудной кормёжки и плохого ухода колхозных коровёнок? Подыхать в нищете в нищем колхозе? Я смогу сделать это без высшего образования.
   У меня склонности к гуманитарным наукам, но с полным незнанием иностранного языка. Потому что этот предмет вела откровенная дура, у которой словарный запас матерных слов богаче, чем английских. Допустим, я поступил бы в педуниверситет... Что дальше? Учить таких же дебилов, как я сам? И получать за это зарплату, на которую даже куртку не купишь? Нет уж! Лучше я побуду бездельником и тунеядцем.
   Этот противный дождь в августе. От тоски хочется завыть на лампочку. Или в печную трубу: у-у-у!.. Осенью в армию. Скорее бы! Там никто не будет упрекать меня за то, что я бездельник. У меня будет два года, чтобы поразмыслить о своём будущем. Тракторист Саша или профессор Капустин... Что лучше? Нынче трудно определить. Крутой торгаш на импортной лайбе Саша Капустин? Тьфу! Не с моим деревенским рылом. Да и противно мне всё это, честно говоря.
   Смотрю в окно через пожелтевшую от отцовского табака тюлевую занавеску. Дождь усилился, усилилась моя тоска. Из-за дождя и тоски я начал вести этот дневник. Просто попалась на глаза общая тетрадь, в которой на первой странице мама записала много лет назад два рецепта зимних салатов. Телек надоел, Чейз надоел. Не потому, что он Чейз. Все писатели надоели. От порнухи и боевиков тошнит. Остальное - бред сивой кобылы. Дай, думаю, свои умные мыслишки запишу для потомков. По литературе как-никак твёрдая четвёрка была. Только одно упустил из виду: любой дневник с даты начинать надо. А я числа не помню. То ли шестое, то ли восьмое августа. А почему не седьмое? Нет, так не годится. Пойду, возьму программу на телевизоре.
   Сегодня, оказывается, восьмое августа. Всё. Ну его к хренам, этот дневник! Скучно. Киношка по второй программе нищак"...
   "10 августа 1995 года. Опять зарядил с утра нудный по-осеннему дождь. Он и не кончался. Опять попалась на глаза общая тетрадь. Вспомнил, что начал писать дневник. Постыдил себя: ни одного начатого дела до конца не довёл. И это тоже. Минут десять ручку искал - под кровать закатилась.
   Два дня так себе прошли. Киношку (не помню уже какую) не досмотрел, потому как завалились в хату Васька с Петькой - мокрые, как молодые петушки, попавшие под дождь. У Петьки за пазухой - полулитровая банка сэма (самогонки, по-русски). Мутная, как сыворотка. Наверное, у бабки Матросихи брал.
   Пить у меня дома - не резон: мамаша расходится, хоть всех святых выноси. Да батя нарвётся - выпить не промах. А что полулитровка на четверых?! В общем, слямзил из цебера в кладовой шматок сала, из хлебницы - полбуханки хлеба. Пошли с хлопцами огородами к пустующему "хрущёвскому" общежитию. Нащипал по дороге луковых перьев. В общежитии в антисанитарных условиях с какашками и букашками взяли на грудь по сто шестьдесят семь граммов.
   Я до выпивки не злой. Есть - хорошо, нету - и хрен с ним. Но Васька - заводной. И так, и сяк извивался: где добыть? Предложил идти к Матросихе дрова пилить. Дурак! Это в дождь-то! Монал я Матросихин вонючий чемергес! Она же его на целлофане настаивает! Но друзей жалко. В результате - из заначки мамам в чулане спёр полулитровку: отлил из трёхлитрового баллона. Долил водой. Обнаружит - вот нытья будет! На три-четыре дня. Ну и хрен с ним - скоро в армию. Война всё спишет. Жаль, что её нет. В Югославию, что ли, рвануть? А смысл? За что воевать, братья-славяне?!
   В конце концов мы к вечеру наклюкались, как свиньи Матросихи, которым она скармливает отгон. Я на рогах попёрся к Наташке, объяснялся ей в любви. Послала ко всем чертям. Вчера день отлёживался в сеннике, чтобы не слышать упрёков матери и бурчания похмельного отца. Даже когда жрать захотел, не пошёл в хату. Вечером помирился с матерью, управился по хозяйству. Потом помирился с Наташей. Целовались с ней под стогом на огороде до одури. Но ниже пояса не пускает. Что с неё возьмёшь? Деревенщина, сексуально не образованная! Сегодня уломаю. Есть у меня хитрый ход.
   Вкусно пахнет драниками. Как я люблю их, когда печёт мама - вкусные, хрустящие! Это выше моих сил. Побежал, пока горячие"!
  
   11.
  
   Ирокез тоже любил картофельные оладьи. Их изредка готовила его мать. Он мысленно представил её, маму - согнувшуюся над газовой плитой, переворачивающую деревянной лопаткой шквырчащие в раскалённом подсолнечном масле румяные оладьи. И запах! Головокружительный, божественный запах жареной картошки заполнил его каморку. Желудочный сок гейзером взорвался в желудке.
   Ирокез сглотнул слюну, отложил тетрадь в сторону. Догорала тонкая свеча, и он посчитал, что на сегодня хватит расточительства в целую свечу. В котелке осталось немного чифира - с полстакана. И то радость на сон грядущий.
   В каморке было сыро и холодно. Ирокез не мог согреться и под тремя одеялами. Пришлось подниматься и накидывать на себя всё тряпьё, что было в каморке. Озноб не прекращался. Ко всем неприятностям не хватало ещё и простуды.
   А между тем, свеча совсем догорела. Чуть теплился и костерок. Не хотелось вылезать из-под одеяла и тряпья, но риск окончательно свалиться от простуды заставил подняться. Ирокез полез под кровать, отыскал среди скудных съестных припасов бутыль со спиртом "Рояль". Этот спирт он ненавидел всеми фибрами души, до отвращения.
   Превозмогая себя, выпил из кружки сто граммов не разведённого спирта и с трудом удержал в желудке жгучий, вонючий напиток. Доброжелатели с Запада, видимо, залили в этот бутыль технический спирт. Но страдания души и желудка Ирокеза стоили того: по телу разлилось приятное тепло.
   Ирокез закрутил пробку на бутылке, поставил спирт на всякий случай рядом с изголовьем, юркнул под одеяла. Теперь уснуть бы! Но это в последнее время давалось ему с большим трудом.
   Бессонница - вот что ещё отравляло его существование. Она была особо опасна при его волчьем, отшельническом образе жизни. Память о прошлом и думы о будущем инквизиторскими палачами терзали его душу и сердце. А теперь ко всему этому добавился незамысловатый, но от этого ещё более душещипательный дневник неизвестного ему парнишки из российской глубинки.
   Ни Саша Капустин, ни Ирокез не стреляли друг в друга, не встречались лицом к лицу, но всё равно на глупейшей из всех войн их пути пересеклись самым странным образом: Ирокез прочитал пять страничек дневника и узнал о Капустине гораздо больше, чем о тех, кого достали его шесть пуль, и о тех, кто счастливо избежал этой участи. Ирокез представлял Капустина курносым и круглолицым. И добродушным. И его образ стоял перед ним немым укором.
   - Не убивал я тебя, парнишка! - громко вслух сказал Ирокез.
   И отогревшиеся стены подвальной комнаты ответили хрипловатым эхом:
   - У-би-вал... Уби-вал...
   Оно было право, это безмозглое эхо: любой на этой войне, заимев оружие, рано или поздно убивает другого. Но самое страшное - убивает самого себя.
   И реальность вырвалась из-под контроля затуманенного спиртными парами мозга Ирокеза. Действительность вывернулась и перевернулась вверх тормашками. В неуловимом Седьмом он вдруг увидел себя, мечущегося неприкаянной, неуловимой тенью на этой войне, закусив удила одиночества. Осталось поднести пистолет к виску, нажать на спусковой крючок. И всё - состоялся долгожданный Седьмой.
   Но самоубийство на войне - это абсолютный абсурд. На войне смерть находит свою добычу легко, как шакал на скотомогильнике после эпидемии ящура. Стоит вскинуть автомат или винтовку в сторону вооружённого человека и не спешить с выстрелом. Пуля тут же вонзится тебе в лоб или в сердце.
   И всё. Ты чист перед Богом и собой. Чист ли? Любой человек из воюющих запросто может убить тебя. Но не твою душу. Свои души мы губим сами. собственными руками.
   На эту войну Ирокеза привела месть. А Сашу Капустина? Что привело его? Разве он хотел приезжать сюда и стрелять в чеченцев? Он просто желал служить в армии, дабы поскорей убежать от нудной и беспросветной деревенской жизни, от упрёков отца и матери. Он хотел сменить обстановку, видеть другой мир. Саша Капустин многое мог представить, только не своё молодое, пышущее здоровьем тело -растерзанным взрывом мины или гранаты, в неестественной позе застывшим в чеченской грязи.
   Саша Капустин взял оружие по чьему-то приказу, по приказу присвоивших себе право, принадлежащее одному Господу: распоряжаться жизнями и судьбами людей. Саша вполне мог оказаться Седьмым, если бы пересеклись их пути с Ирокезом раньше, до рокового взрыва.
   И это было бы справедливое возмездие? Разве Всевышний давал такое право Ирокезу? Нельзя вершить высший справедливый суд, не прочитав дневников душ тех, в кого собираешься стрелять. Чем его суд отличается от суда убивших его отца, мать, сестру?
   - К чертям собачьим! - выругался Ирокез и подумал:
   "Я больше ни за что не притронусь к этому дневнику. Он размягчает мою волю, склоняет к пустому философствованию. Иначе я заболею ненужным раскаянием, растерзаю свою душу сомнениями"!
   Ирокезу некуда было отступать, за его спиной не было будущего. Его прошлое, настоящее и будущее сконцентрированы в двух пулях: одна достанет Седьмого, вторая, наконец, успокоит его, Ирокеза.
   Почему две? Почему не одна? Не пять? Ирокез был почти уверен: в его распоряжении осталось две пули. Последняя - его. Думать об этом было легко, словно вдруг нашлось решение недоказуемой теоремы или неразрешимой проблемы, которая так долго истязала его.
   Это необъяснимое предчувствие своего недолгого и обречённого будущего успокоило его. Самопроизвольно закрылись веки. Он провалился в беспристрастно холодный вакуум сна - без образов и видений.
  
   12.
  
   С какой стати сегодня Ирокез сменил нижнее бельё и сорочку? Почему тщательно умылся последним запасом воды, оставив лишь несколько глотков? Почему расчесал расчёской с поредевшими зубьями сбившиеся в колтуны волосы?
   Этого он не мог себе объяснить.
   Он собирался на очередную охоту за живой душой. И, может быть, предчувствовал что-то неладное? И хотел умереть чистым и опрятным по православному обычаю. Да и по мусульманскому тоже.
   "Дудки! Чёрта с два! - Ирокез иронически зло погрозил в угол, будто там сидел незнакомец-невидимка и приторно-сладко уговаривал его умереть именно сегодня. - Я не собираюсь подыхать! Я буду цепляться за эту проклятую жизнь всеми когтями, пока не переживу Седьмого"!
   Цифра "семь" приобрела для него особое - символическое значение и являлась единственной тонкой ниточкой, которая соединяла его с реальной действительностью, демаркационной линией, разделяющей его жизнь и его смерть.
   С этой цифрой смысл его жизни не казался безнадёжной абстракцией.
   Ирокез подошёл ближе к пламени свечи, вытянул перед собой озябшие руки, долго, внимательно смотрел на них. Не дрогнул ни один палец. Слишком неожиданно, предательски подвели его вчера руки, и он продолжал придираться к ним, ещё минуты две держал ладони над пламенем свечи, словно хотел согреть их призрачным теплом, словно гипнотизировал их. И руки - узкие, исцарапанные, с длинными и ровными, как у скрипача, пальцами, но с неопрятными ногтями, - слушались его. Даже занемев от напряжения, слушались.
   - То-то! - сказал Ирокез вслух. - Иначе отрубил бы вас этим топором!
   Небольшим топориком он стал разбивать ящики из-под винограда, чтобы разжечь очаг и в кастрюльке разогреть консервы. У него не осталось воды, без которой он не сможет сварганить даже примитивный супчик.
   Охота на вооружённых людей не терпит пренебрежения любыми мелочами - голодом, холодом, похмельем, повышенной температурой, насморком, подавленным состоянием духа. Ирокез должен готовиться к такой охоте тщательно, как спираль, туго накручивать свои нервы, чтобы сжать их до жёсткой упругой пружины, которая мощно и резко распрямится в момент нажатия на спусковой крючок. И тогда "семёрка" - эта жалкая кобра, зловеще шипящая на него в кошмарных сновидениях, покорится ему, как индийскому факиру, играющему на флейте. Ирокез не должен давать поблажки своему истощённому, ссохшемуся телу, ибо быстро превратится в старую, немощную развалину, которую даже подвальным крысам загрызть не представит особого труда.
   Ирокез подошёл к зеркалу. Вернее, подошёл к большому зеркальному осколку от шикарного некогда трюмо, который он заделал в стену. Ирокез никогда не питал любви к своему зеркалу, боялся встретиться в нём со своим пустым, отсутствующим взглядом, увидеть своё исхудавшее до неузнаваемости лицо, обтянутое шелушащейся, землистого цвета кожей, увидеть свою неопрятную длинную бороду, будто не он, Ирокез, заглянул в осколок зеркального стекла, а вставший из могилы покойник из спилберговского триллера.
   На этот раз он не испугался, встретившись со своим зеркальным двойником. Взгляд карих глаз был осмысленным, волевым и решительным. И цвет кожи был более-менее здоровым. Вот только борода...
   А что борода?! Это не пресловутый, ускользающий от него Седьмой. С ней он справится за одну секунду!
   Ирокез взял остро наточенную казацкую шашку, с неприязнью оттянул вперёд мочало бороды, резким взмахом шашки обрубил ее почти у самого подбородка. Взглянул в зеркало и с удовлетворением отметил: сервис далеко не тот, что в парикмахерской, но лет на десять он сделался моложе.
   Ирокез удивлялся своей сегодняшней жизнедеятельности и не хотел снижать тонуса. В последнее время этого тонуса так не хватало ему. Ирокез взялся за чистку оружия: винтовки, пистолета, автоматов. Он любил это занятия ещё со времён стрелковой секции. Оно прекрасно успокаивало нервы и примиряло его вечно недовольную чем-то душу с жалкой реальной действительностью.
   Но сегодняшнее состояние пугало его. Неспроста это всё! Сегодня обязательно что-то произойдёт. Он родился под знаком Рыб и всецело доверял своим изощрённо тонким предчувствиям. Но на этот раз они не подсказывали ему: плохим или хорошим будет то, что случиться сегодня?
   Ирокез решительно изгнал из мыслей своих даже лёгкое сомнение. Сегодня день обязательно будет особенным. Сегодня вечером он сделает седьмую засечку на прикладе винтовки.
   - Седьмую? - всполошено прошептал он, будто кто-то мог подслушать. - Может быть, я должен был сделать её месяц назад?
   Ирокез вспомнил о неизвестном возле детского сада. Ведь он выпустил в него очередь из десяти пуль. Можно ли быть уверенным в том, что ни одна из них не попала в цель? Тем более, он слышал что-то похожее на стон. Неизвестный стрелок обозвавший Ирокеза шакалом. Не он ли стал Седьмым? Ирокез не сделал допуска на такую возможность, как на ветер при стрельбе.
   Он не переключил в своём сознании счётчик, не сделал засечку и поэтому вчера не смог выстрелить в широкую спину боевика? Восьмой не захотел называться Седьмым и с презрением к Ирокезу скрылся за поворотом улицы.
   Как ему поступить в данной ситуации? Как установить истину? Ведь он не Господь Бог, не ясновидящий.
   Ирокез бережно погладил приклад винтовки - почувствовал чуткими подушечками пальцев каждую из шести меток, процарапанных штык-ножом, и лишь после этого сказал:
   - Разве ты мне ответишь, бездушная и жестокая вещь? И могла бы говорить - не сказала бы. В тот вечер тебя не было со мной. а кто был? Ты?
   Ирокез пристально посмотрел на один из двух автоматов, как на реального собеседника, который упорно не выдавал важную для него тайну. Отложил винтовку в сторону, взял в руки автомат, повертел в раздумьи, заглянул в зловещее жерло ствола, будто ожидая, что там через мгновение высветится желанная цифра "семь", как на электронном табло.
   - Что молчишь? Ты ведь у нас говорун. Только дай волю!
   Ирокез редко слышал свой голос, он, кажется, уже отвык от того, как из лёгких вырываются слова, как они пробиваются струями звучащего воздуха сквозь зубы и губы. Он уже почти смирился с тем, что стал немым. И вот сегодня вдруг нашёл неожиданных собеседников.
   - Ты, верно, немой, каким долгое время был я? Ты тоже ничего мне не ответишь?
   Ирокез ласково погладил лакированное цевьё автомата, мягко провёл рукой по прикладу.
   - Чёрт возьми! Верно, засечку на Седьмого надо делать на твоём прикладе? Ты же постарался! Молчишь?
   Но делать засечку Ирокез не решился бы даже ради успокоения своей души. Вместо неё он выцарапал штык-ножом округлый знак вопроса. И замер, внимательно вглядываясь в лакировку приклада, будто, нарисовав вопрос, ждал ответа в виде восклицательного знака. Потом долго ласкал пальцами, будто слепой читал специальную книгу, место на прикладе рядом с выцарапанным вопросительным знаком, но не увидел и не нащупал восклицательного подтверждения.
   - Вы, верно, подумали, что я схожу с ума? Чёрта с два, ребятишки-железяки! Сегодня я нормален, как никогда. Давай-ка, грязнуля, я почищу тебя. А нечистым трубочистам стыд и срам! Стыд и срам!
   И Ирокез чёткими, выверенными движениями разобрал АК-74, словно сдавал армейский норматив.
   Ирокез закончил чистку оружия, после чего с аппетитом пожевал разогретые кильки в томате. Запил ужин последним глотком воды из фляжки. Посмотрел на электронные часы фирмы "Сейко", которые нашёл по случаю в торговой палатке, брошенной коммерсантами во время бомбёжки. Часы показывали половину седьмого вечера.
   Самое время собираться на охоту, ибо после девяти вечера на тёмных и небезопасных улицах Грозного, кроме патрулей, вряд ли кого встретишь. Охотиться среди бела дня Ирокез не рисковал после того, как сделал вторую засечку на прикладе винтовки Драгунова.
  
   13.
  
   Первая и удачная охота не воодушевила Ирокеза. Лёгкость, с которой он убил русского санитара Игоря, насторожила его. Не так-то просто дважды подряд ухватить удачу за хвост, хотя бы по теории вероятности. Когда слишком хорошо - уже плохо. В этом он не раз убеждался на своём горьком жизненном опыте. Он не должен вспугнуть удачу, а для этого необходимо переждать.
   Так убеждал себя Ирокез и, чтобы не скучать, зажёгся идеей благоустроить своё жилище, хотя на самом деле причина выжидания была другой: наивные и беззащитные глаза санитара с гордым норманнским именем. Они не отпускали его все последующие за метким выстрелом дни. И особенно - по вечерам, когда Ирокез укладывался спать. Если бы в навязчивом, умирающем взгляде санитара читались испуг или ненависть! С этим он как-нибудь справился бы. Но в проявляющихся на стенах, в очаге, на потолке, непосредственно в сумеречном пространстве глазах убитого застыло изумление, словно, преследуя Ирокеза днём и ночью, глаза пытались получить ответ на простой, но важный вопрос: за что?
   Что мог ответить им и себе Ирокез? За его погибших родных? Безусый санитар, вчерашний школьник вряд ли врывался с автоматом в их квартиру, из-за специфических своих служебных обязанностей он, наверняка, не убил ни одного человека. И поэтому после смерти своей задаёт Ирокезу резонный вопрос, на который тот не может дать вразумительного ответа. Ирокез нашёл слишком беззащитный, слишком невинный объект для своей мести и пытается гордиться этим.
   Удивлённо-недоумённые глаза Игоря испортили Ирокезу праздник первого меткого выстрела. На что он рассчитывал? Разве убийство человека может быть поводом для праздника? Только у маньяка-убийцы смерть другого человека способна вызвать ликование души. Но ведь Ирокез - не маньяк. Напрасно он думал, что убивать людей - работа проще некуда: прицелился, нажал на спусковой крючок - и всё. Был человечек - и нету. Как в стрелковом тире.
   Но нет. Глаза убитого отделились от его мёртвой плоти и пошли следом за убийцей. Ирокез через три дня не мог вспомнить. какого роста, телосложения был санитар. И только изумлённый взгляд Игоря, проявляясь в самом пространстве, продолжал держать Ирокеза в напряжении, терзая его душу. И всё спрашивал и спрашивал: за что?
   Иногда Ирокез пытался сопротивляться, спорил сам с собой. Санитар не виновен? Допустим, что так. Но ведь через месяц, два войны Игорь наверняка бы ожесточился сердцем и душой. А как же может быть иначе, каждый день встречаясь со смертью и кровью, переживая гибель своих товарищей? Наверное, ни один раз он встретился бы с глазу на глаз со смертью, стал бы перед вечным выбором на любой войне: если не ты его, то он тебя. И в подобном случае он не сорвал бы с плеча автомат? Не прицелился бы? Не выстрелил бы? Не исключено, что и в него, Ирокеза. А может быть, он уже это делал и не раз? Разве нет в природе убийц с чистыми, наивными глазами? Этаких детей, играющих в войну? С глазами, как у актёра, играющего роль Калигулы?
   В руках санитара Игоря было оружие. Рано или поздно из него вылетела бы пуля в чьё-то сердце, не уставшее биться в молодой груди. Разве этим не оправдан выстрел Ирокеза? На то она и война. Настоящая война со своими волчьими законами: или ты, или тебя.
   Такими размышлениями Ирокез на время успокаивал себя. Чтобы глаза санитара не проявлялись больше на стенах и потолке, он решил побелить их извёсткой, которую нашёл в недостроенном из-за войны доме. И странное дело: после ремонта в подвальной комнате глаза русского санитара вроде бы оставили его в покое.
   В начале апреля Ирокез несколько раз удачно выходил в город за провизией и в достатке запасся пищей и водой. После этого целыми днями пролёживал на кровати, читая Кафку, Достоевского, Маркеса. Сжигал по десять свечей в день.
   Так прошёл месяц. Наступил май. Приход своего любимого времени года Ирокез почувствовал по нежно-пряному запаху цветущих фруктовых деревьев. Запах неведомо как проникал в его конуру, скорее всего - через вентиляционное отверстие в стене.
   Кончилось чтиво. Из-за множества сюжетных коллизий, ситуаций, судеб людских, реальная действительность отодвинулась от него вместе с глазами убитого русского. Но теперь он снова вспомнил о войне, о себе. И в довершение всего на потолке, под которым он бездеятельно возлежал, опять проявился наивно-изумлённый взгляд санитара Игоря.
   Ирокез отбросил в сторону недокуренную сигарету "Мальборо", вскочил с кровати и возопил, как трагик в дешёвой пьесе:
   - Господи! Возьми мою душу, только дай покоя!
   Но молчало Время. Молчало Пространство. Молчало Небо.
   Ирокез понял, что не избавится от этого наваждения, пока на прикладе снайперской винтовки не появится вторая насечка. С точки зрения психологии это было гениальным открытием. По крайней мере в его положении.
   И майским вечером накануне Дня Победы Ирокез вновь вышел на тропу войны.
   Очередную жертву он караулил у окна на третьем этаже, в полуразрушенной двухкомнатной квартире, в пятиэтажке, в которую в марте попала авиабомба. Внешний вид здания был основательно подпорчен пожаром.
   Как назло, улица была пуста и безлюдна. Может быть, пока он почитывал романы в своём подвале, и русские и чеченцы покинули Грозный? Ведь только редкая кошка или собака пробегали по захламлённому тротуару. На южной окраине города слышны были выстрелы и пару раз - даже взрывы. Значит, к этому причастны люди. Ведь они принадлежат к редчайшему виду животных, способных убивать себе подобных. Ирокез тоже жадно высматривал из окна жертву. А как же иначе? Он тоже принадлежит к этому гнусному и извращённому виду фауны.
   Ему сделалось стыдно и обидно за себя. Он с трудом подавил желание забросить винтовку за плечо и уйти по шаткой лестнице с тропы войны.
   И ушёл бы. Но тихий полдень взорвал рокот тяжёлого грузовика. Ирокез осторожно выглянул в окно. Справа, с перекрёстка на улицу, за которой наблюдал Ирокез, выкатил армейский "Урал". Машина была загружена безликими людьми в камуфляжных формах и автоматами за плечами. Вооружённых людей в кузове машины было слишком много для охоты в одиночку. Ирокез растерялся. Он боялся, что не сможет выбрать Второго.
   Это авантюризм - стрелять из винтовки в взвод солдат. Примерно то же самое, что с шашкой наголо идти в атаку на танки. Но для чего он вышел на тропу войны? Чтобы бояться смерти? Она, смерть, - данное, которое Ирокез выбрал для себя, а значит, он должен научиться преодолевать животный страх, презирать саму жизнь в себе. Если он настоящий мужчина и воин, должен быть готовым умереть в любой день, в любую минуту, в любое мгновение. Иначе Ирокезу не стоило оставаться в Грозном. Он мог спрятаться под юбками тётушек на Орловщине.
   Впрочем, второе могло быть правильным выбором. Месть - не самое лучшее из человеческих качеств, тем более, если ты человек образованный. Но Ирокез перешёл Рубикон месяц назад.
   Второй должен быть из этого десятка или дюжины бойцов. Ирокез ещё не мог точно сосчитать их. Через пару минут мимо него проедет сердито урчащий "Урал". Ирокез не сдрейфит, и этот его выстрел будет стоить стократно дороже первого. Только победа при смертельном риске может принести удовлетворение.
   Ирокез готовил винтовку к стрельбе. Время подгоняло, и он лихорадочно по секундам рассчитывал путь отступления после выстрела. Спуститься на первый этаж, юркнуть через пролом в стене во двор, пересечь его. На всё это, если не споткнётся, уйдёт не больше двух-трёх минут. Солдаты не сразу придут в себя. Надо остановиться "Уралу", а отряду выскочить из кузова, распределиться и рассредоточиться. На всё это уйдёт не менее трёх минут. В это время Ирокез уже будет отодвигать плиту, закрывающую вход в его жилище. Главное - никакой паники. Всё делать чётко и быстро.
   Ирокез пристально всмотрелся в приближающийся автомобиль. В его кузове он насчитал одиннадцать бойцов. Похоже, они были чеченцами. Это хорошо. Это справедливо с точки зрения его принципиальной позиции. Он должен убивать и русских, и чеченцев. Или никого. А сам он кто? Ирокез - и никто иной!
   А если бы в "Урале" ехали русские солдаты? Ну и что?! Он не давал себе обета убивать русских и чеченцев строго по очереди. Он не воюет против какой-то конкретной нации, он воюет против вооружённых людей, однажды ворвавшихся в его квартиру, перевернувших его жизнь, сломавших его судьбу.
   Автомашина приближалась. Чеченские боевики, покуривая и переговариваясь, были довольно беспечны. В оптический прицел уже отчётливо можно было различать их лица. Ирокез не хотел стрелять в безусого юнца, по наивности ставшего под знамёна джихада, не познавшего вкуса жизни, не накопившего перед Всевышним Аллахом больших грехов. Вторым должен оказаться матёрый вояка, самый сильный и самый жестокий среди одиннадцати. И тогда победа Ирокеза будет намного весомее и значительнее.
   Ирокез быстро отыскал его - сурового, широкоплечего тридцатилетнего чеченца с пышными чёрными усами, небрежно посасывающего фильтр сигареты и взирающего на мир холодными, отрешёнными глазами. Пропустить "Урал" вперёд и выстрелить ему вдогонку. Намеченная жертва сидела спиной к кабине. Казалось, чеченец осуждающе смотрел на Ирокеза.
   Но Ирокез уже остановил перекрестье прицела на выпуклом открытом лбу чеченца. Для собственной безопасности осталось дождаться, чтобы машина отъехала на метров сорок. Это не расстояние для классного снайпера, а у него будет солидная фора перед теми, кто бросится его преследовать.
   За десять секунд до выстрела Ирокез затаил дыхание, затем плавно нажал на спусковой крючок.
   Шаткая лестница с трудом выдержала его пружинистые, длинные скачки через две ступеньки на третью. Ловко и быстро Ирокез юркнул в пролом стены. Но во дворе он не заметил торчащего из земли прута арматуры и споткнулся об него. Упал, разодрав правое колено до крови. Мгновенно, мячиком отрикошетив от земли, вскочил и спринтером метнулся через двор. Стремительным бегом Ирокез должен компенсировать потерянное на падение время. За спиной у пятиэтажки уже отчаянно и беспорядочно залаяли автоматы.
   Ирокез задвинул за собой плиту, бросил лом на пол. И через несколько секунд над головой загрохотали кованые ботинки.
   - Он где-то здесь! Ищите! - кто-то уверенно и зло командовал по-чеченски.
   Наверху по щелям в стенах шарили автоматные очереди, по-русски сочно матерились боевики. Ирокез, прижавшись к стене, взглянул на лаз. И едва не остолбенел от испуга: в спешке он не прикрыл его так плотно, как делал всегда. Через щель пробивался сумеречный свет. Отодвинуть плиту здоровым мужикам не представит труда.
   Ирокез метнулся в свою конуру, схватил автомат, прищёлкнул к нему полный рожок, вставил чеки в три ручных гранаты. Если обнаружат его боевики, он постарается продать свою жизнь подороже.
   Так, наверное, и случилось бы. Но стрельба боевиков привлекла внимание русского отряда, оказавшегося неподалёку. Наверху, на подступах к логову Ирокеза, завязался нешуточный бой, и уже никому не было дела до снайпера, спрятавшегося в руинах.
  
   14.
  
   В семь часов вечера Ирокез вскинул на плечо винтовку Драгунова. Прихватил ещё и автомат. Загасил свечу и отправился на охоту.
   Десять метров пути от каморки к лазу напичканы всевозможными препятствиями в виде вздыбленных бетонных плит и торчащей из стен арматуры. Но этот путь он мог пройти с закрытыми глазами. Впрочем, завязывать их не было необходимости, если бы пришлось держать пари, - в подвале стояла темень, хоть глаз выколи.
   Лом, которым вскрывал вход во внешний мир, в ставшую ему чуждой цивилизацию, Ирокез нащупал с первой попытки. В своих подземных владениях он мог ориентироваться, как крот, - животное, отвергнувшее опасную жизнь на поверхности планеты. И, сравнивая себя с этим слепым отшельником, он не чувствовал унижения или ущербности. Ирокез согласен был уподобиться мерзкой крысе, что недалеко от истины. Главное - достичь цели, которую поставил перед собой, которой оправдывал смысл своего существования.
   Ирокез бесповоротно выбрал свой путь - страшный и неприглядный с точки зрения человеческой морали. Свернуть с него он уже не в силах. Это был не азарт охотника, стремящегося настрелять как можно больше дичи. Гораздо ужаснее! Это была повседневная, постылая работа палача, наказывающего людей за грехи.
   Ирокез понимал, что из его рассуждений выпирал неприглядный цинизм, но как иначе он мог объяснить свой очередной выход на охоту? Он сжёг свою душу на костре войны, и что проку с раскаянием бродить по её головешкам. Слишком большим получился перерыв между Шестым и Седьмым. Вот он и мается философскими измышлениями, пытается что-то объяснить себе, расставить все сомнения по полочкам, как пузырьки с лекарствами в аптеке. Зачем ему всё это, если мироздание - хаос?
   Ирокез с минуту прислушивался к тому, что происходит на поверхности. Приглушённые звуки города не таили опасности для него. Осторожно сдвинув плиту в сторону, он выглянул наружу... И вплотную встретился с изумлённо-зелёными глазами. От неожиданности он опешил, но это было лишь секундным замешательством. И уже щёлкнул рычажок предохранителя на автомате.
   Дуло АК-47 остановилось на уровне глаз сорокалетней женщины-славянки в плотно повязанном, как у монашки, чёрном платке. Хорошо ещё, что он вовремя рассмотрел нежданную гостью в сумраке вечера: указательный палец уже был на спусковом крючке.
   Женщина была безоружна и не представляла опасности для него, кроме той, что она теперь знала о его убежище. Странное дело!.. Вид до зубов вооружённого мужика, подобно чёрту, выползшего из-под земли, не испугал женщину. Она всё так же, без движения сидела на корточках, изумлённо смотрела на Ирокеза, будто на божью коровку, ползущую по узкой руке. Смотрела и продолжала собирать мелкие камешки в подол длинного платья - чёрного и невзрачного, как сама женщина.
   Исхудавшее до глубоко впавших щёк, изнеможённое лицо, заострившийся сизый нос. Грязная, с торчащими клоками ваты фуфайка поверх платья и блеклого свитера. Стоптанные армейские ботинки - явно на три-четыре размера больше требуемого. И только глаза у незнакомки были красивыми - зелёные, большие, таящие в себе затягивающий внутрь её души таинственный взгляд.
   - Ты кто? - Ирокез не по-джентельменски схватил её за робкое плечо.
   Незнакомка недоумённо посмотрела на него и лишь мягко улыбнулась в ответ. Она и не думала подниматься с корточек, продолжала собирать камешки в подол. С автоматом наизготовку Ирокез тоже присел на корточки.
   - Ты что здесь делаешь?
   Женщина укоризненно покачала головой, будто упрекала за глупый вопрос.
   - Собираю ягодки!
   Ирокез с подозрением заглянул ей в глаза. Они ничего нового не выражали - всё то же недоумение и изумление.
   - Ягодки? Какие ягодки! - Ирокез ошеломлённо смотрел на незнакомку.
   - Земляничку для Настеньки. Настенька любит земляничку. Она попросила насобирать! - невозмутимо ответила незнакомая женщина.
   "Ненормальная!" - с сожалением подумал Ирокез.
   Но в его положении это, может быть, и к лучшему. Увидев выползающего из подвала вооружённого мужика, женщина в здравом уме заподозрила бы неладное. И завтра, возможно, привела бы к этому месту солдат. Ещё и по этой причине Ирокез должен был выяснить, на сколько больна психически незнакомка, какую угрозу представляет для него? Менять своё местожительство из-за этой нелепой встречи не хотелось. Вряд ли найдёшь в Грозном убежище безопасней. Да и привычка - вторая натура.
   Ирокез осмотрел небольшое помещение на первом этаже, куда выходил лаз. Раньше, до войны, здесь размещалась парикмахерская. Выглянул в зияющие пустотой окна - никого. Он боялся, что их кто-нибудь увидит или услышит, если женщине вздумается закричать. Но она, казалось, не обращала никакого внимания на него. Ирокез стволом автомата тихонько толкнул её в бок.
   - Есть хочешь?
   После этих слов глаза незнакомки загорелись лихорадочным огнём, она резко вскочила на ноги. И, не мигая, смотрела на Ирокеза - жалобно, умоляюще, просяще, подобострастно, как смотрит бездомная собака на кусок ливерной колбасы.
   - Лезь в лаз, накормлю!
   Ирокез ожидал, что незнакомка сейчас закричит, бросится от него наутёк. Но она покорно опустилась на колени и поползла к лазу. Конечно, Ирокез делал большую глупость, приглашая сумасшедшую в гости, но в этот момент он не знал, как поступить с ней: и убивать грешно, и отпустить боязно.
   Срывалась сегодняшняя охота, но Ирокез почему-то облегчённо вздохнул.
   "Ничего не случится с Седьмым, если он подождёт до завтра!" - успокоил он себя.
   И вдруг подумал: повезло кому-то сегодня. Кому-то, кто через полчаса пройдёт по параллельной улице мимо пустого окна на третьем этаже. Его будет сопровождать тишина, но не свист пули.
   Ирокез задвинул бетонную плиту на место. Женщина не ориентировалась в темноте, пришлось тянуть её за руку, которая была тёплой и влажной. Незнакомка ничуть не сопротивлялась, всецело доверилась странному вооружённому мужчине, которого, если бы не борода - небрежно обрезанная, иссиня-чёрная, - можно было принять за подростка.
   В надёжном своём логове Ирокез посадил незнакомку на деревянный ящик, бросил несколько дощечек на кострище, поджёг их. Свечи не зажигал. Их, свеч осталось совсем немного.
   "Ровно до моей смерти"! - с жестокой иронией подумал он.
   Сумасшедшая безучастно сидела на ящике, изредка почёсывала бок и терпеливо ждала, когда её накормят.
   Ирокез вытащил из-под кровати две банки рыбного паштета, вскрыл их штык-ножом. Незнакомка не дождалась, пока он подаст вилку, жадно стала есть, зачёрпывая паштет из банки грязными пальцами. Ирокез с протянутой вилкой в руке с сожалением смотрел на неё, на её причудливо меняющееся при тусклом свете изнеможённое лицо. Что-то вроде жалости шевельнулось у него под сердцем. Сколько же таких сумасшедших, обездоленных, бездомных наплодила эта странная и жестокая война?! Сколько человеческих жизней унесла?! Сколько судеб людских исковеркала?! И среди них его, Ирокеза, судьба и судьба этой несчастной женщины. Очень похоже переплелись линии их судеб. Почему же он должен отказывать ей в сострадании? Ведь у неё не было оружия в руках, она не могла ворваться в его квартиру. Тем паче - расправиться с его отцом, матерью, сестрой.
   Но неожиданное появление незнакомки нарушило привычное, устоявшееся течение жизни. Он привык к одинокому существованию крота, к жизни осторожного и неуловимого охотника за вооружёнными людьми. Он меньше всего ожидал, что кто-то ворвётся в его жизнь со своими проблемами.
   Обнаружь его чеченский боевик или русский солдат, он знал бы что делать. Короткая очередь прямо в лицо - и седьмая засечка. Или, наоборот, сам бы получил пулю в лоб. А перед ним сидела несчастная, сумасшедшая женщина, и Ирокез растерялся. Ни одна мало-мальски умная мысль не лезла в голову.
   Нет, - решил он, - не следует спешить в данной ситуации. Необходимо переждать. Лучший советчик - время. Пусть сумасшедшая останется до ночи, до наступления темноты, а там видно будет.
   - Как тебя зовут, несчастная женщина? - без тени издёвки спросил Ирокез.
   Женщина всполошилась.
   - Как зовут?.. Кого зовут?.. Меня зовут?.. - Она мучительно что-то вспоминала. Неужели своё имя?
   "Господи! Аллах Всемогущий! Она на самом деле сумасшедшая! И что прикажете с ней делать?" - Ирокез ощущал растущее внутри него раздражение.
   - Анна... Аня... Нюра... Да, да! Нюра! - обрадовано сообщила женщина, будто сама была донельзя удивлена тем, что вспомнила своё имя.
   - Ну что, Нюра, поела?
   Сумасшедшая с сожалением потрясла пустой банкой из-под паштета. Две баночки ей явно оказалось недостаточно.
   - Ещё хочу... Ещё хочу!.. - Нюра схватила руки Ирокеза, начала лихорадочно целовать их.
   - Ладно, Ладно! - Ирокез вырвал свои руки и болезненно поморщился. - Сейчас ещё дам!
   Он полез под кровать и вскрыл ещё две банки консервов. Нюра в мгновение ока опустошила их и больше есть уже не просила. Сосредоточенно ковырялась сухой веткой в костре, будто искала что-то.
   Ирокез подошёл к ней, отнял ветку - боялся, что сумасшедшая разбросает костёр. А та умоляюще-просительно смотрела на него и дрожащей рукой тянулась за отобранной веткой.
   - Там Настенька! Там Настенька горит! - Грязным указательным пальцем другой руки она показывала на костерок.
   Ирокез вдруг явственно представил причину её сумасшествия. Была бомбёжка. Загорелся дом, в котором жила Нюра. Наверное со своей дочерью Настенькой. И Настенька заживо сгорела в огне пожара. Скорее всего - на глазах матери.
   - Кто такая Настенька? Твоя дочь?
   Нюра утвердительно всхлипнула, вздохнула. Ирокез вернул ей ветку. Что возьмёшь с полоумной, которая пытается веткой откопать в кострище свою дочь? Разве её беда легче горя Ирокеза? Но почему она сошла с ума, а он пошёл убивать других? Неужели одна смерть обязательно должна влечь за собой другую? Почему он после случившейся беды определил смысл своей дальнейшей жизни в мщении? Почему не ищет своих отца, мать, сестру, копаясь сухой веткой в руинах города. Сколько бы человек ни убил, он никогда не вернёт своих близких. У убитых им, наверняка, были братья, отцы, сыновья. А если они захотят отомстить за гибель своих родных? У них тоже есть своя правда.
   Это как в атомном реакторе цепная реакция - одно убийство порождает два других. Почему об этом никогда не думал Ирокез. Ведь достаточно было времени для размышлений.
   "Теперь это ничего не меняет! - со злостью подумал он. - Я должен погибнуть на этой проклятой войне! Я не вижу смысла своего существования без войны".
   А Нюра продолжала разыскивать свою дочь, ковыряясь веткой яблони в костре. Смотреть на это у Ирокеза не было моральных сил. Надо что-то предпринять. Для начала, по крайней мере, дать ей выспаться. Она, конечно же, давно не умывалась, вши, верно, расселились на её теле колониями. Но разве меньше этих гадких тварей у Ирокеза?
   Он почти силой поднял Нюру и подвёл её к кровати.
   - Ложись, Нюра! Поспи! - Ирокез постарался быть ласковым и заботливым. Прежде он никогда не имел контактов с умалишёнными, не имел представления, как с ними обращаться. Наверное, как с капризными детьми.
   - Правда? Можно? - Взгляд её как будто даже прояснился, приобрёл осмысленность.
   Ирокез откинул одеяла.
   - Ложись, ложись!
   Женщина ласково погладила простыню, из белой давно превратившуюся почти в чёрную. Сколько дней, недель, а может, месяцев ночевала эта сумасшедшая на улице, в подъездах, подвалах? Поди, уже забыла, что существуют на свете кровати, подушки, одеяла и простыни?
   Ирокез не спеша отошёл к очагу, добавил в костерок веток. А гостья вдруг начала раздеваться. Не торопясь, не стыдясь сняла фуфайку, грязный свитерок, платье, серые вязаные колготки, будто привычно ложилась в постель в своей спальне в забытом уже прошлом. С мужем ли, одна - в этом ли суть?
   Ирокез уже отвык от женщин, казалось, забыл о плотской любви. Может быть, поэтому не дрогнул ни одним мускулом при виде обнажённой женщины. Но про себя отметил: для своих лет она достаточна стройна, и груди её красивы - полны и упруги, как осенние яблоки. А может, ей не сорок, а всего тридцать лет? Женщин горе старит больше, чем мужчин.
   Нюра юркнула под одеяло, отвернулась к стене и сразу же уснула. Легонько посапывала, как двухлетний ребёнок.
   Ирокез присел на ящик, основательно занялся костерком. Надо получше нагреть сырую подвальную комнатёнку. Ему не хотелось оставаться один на один со своими всполошенными размышлениями, из-за которых однажды может превратиться в подобие Нюры - жалкое и безвольное существо. Надо чем-то занять себя.
   Но какое занятие найдёшь в подземелье? В комнате прибрано, оружие почищено. Разве что зажечь свечу и почитать? У него книг - с дюжину, но нет ни одной, которую он не прочитал бы менее трёх раз.
   И тут Ирокез вспомнил о дневнике погибшего русского паренька. Зажёг свечу, вытащил коленкоровую тетрадь из тумбочки. Он по- прежнему испытывал суеверный страх перед этой тетрадкой, поэтому не хотел начинать чтение с недочитанной прежде страницы. Открыл дневник в середине тетради, на его последних страницах, исписанных ровным, почти каллиграфическим почерком.
  
   15.
  
   "Поезд остановился на станции Сухиничи. От не хрен делать вытащил из чемодана свой дневник. Зачем я взял его с собой в армию? Разве будет там время вести ежедневные записи? Не чаще, чем раз в месяц. А взял я его для того, чтобы на досуге почитать о последних днях моей гражданской жизни - этой уродине с вечно зевающей мордой, и ни в коем случае не скучать о ней.
   Призывники заняли целый вагон поезда во главе с "покупателями": старлеем, который, не успели мы отъехать от Брянска, уже поволочился за упитанной и добродушной проводницей, и каким-то замызганным, зачуханным прапорщиком. Хлопцы пьют напрополую, уже выжрали всё, что прихватили из дома, уже дважды ходил в туалет блевать прапорщик, а сейчас, прихватив с собой трёх недоносков, рыскает по привокзальным палаткам и магазинам в поисках дешёвого пойла. У меня была литруха "сэма", я тоже после посадки в Брянске выставил её на общий стол в купе, но выпил всего три стопки. И меня от них перекосило, чуть не стошнило. Ещё бы! Всю неделю перед призывом я загружался бухлом под самую завязку. А что ещё делать в нашей дрянной деревушке, знаменитой только своими фантастическими сплетнями и склоками?
   Мои проводы прошли на средне-паршивом уровне. Родаки, несмотря на свою прижимистость и вопиющую нищету, расстарались на стол на полсотни человек. На радостях, наверное, что от меня избавляются. Вечер, как вечер - ничего приличного, что можно запомнить. Выпивка, жрачка, танцульки. Как везде, как всегда в нашей убогой России-матушке: на крестинах, днях рождения, пролетарских и религиозных праздниках, свадьбах и поминках. На последних, правда, не танцуют и не поют, но пьют и едят безбожно. А почему нет на халяву? Мёртвому подарки не несут. Они ему, что припарка.
   Единственное приятное воспоминание о проводах - это Наташа. Всё лето и осень строила из себя невинную девочку. Надеялась, что я откошу от армии, чтобы выскочить замуж за первого парня в деревне. На проводах сначала целовались с ней до одури за хлевом, за стогом сена. А когда разошлись гости, закрылись в баньке. И эта скромница, недотрога под пьяную лавочку вытворяла со мной такое, что только в "порнушке" увидеть можно.
   - Где ты, Наташка, всему этому научилась? - спросил я после того, как...
   А она обиделась, психанула. Оделась, хлопнула дверью - и была, плутовка, такова. Даже в райцентр провожать не приехала. Ничего, из армии напишу - помиримся. Несмотря ни на что, я ведь люблю её, заразу!
   Всё, заканчиваю. Вернулись ребята с водкой, требуют освободить стол. Писателем обзывают. Может быть, и получился бы из меня писатель, если бы желание было - в школе сочинения классно писал. Да кому они нужны сегодня, писатели?! Братки да нищие кругом. Всё, ребята, не шумите! Ставлю жирную точку".
   "Почти год не брался за дневник. Почему почти? Завтра год как... Служба меня доконала, и нытьё родаков кажется теперь райской песней. Попал в Таманскую. Повезло... Гоняют, как сукиных котов. Строевая подготовка, тактические учения, будь они неладны! В других дивизиях солдатики, сказывают, кайфуют. Хоть и голодные, не в пример нам, но и гоняют меньше. А мы - показательные. Лучшие в стране, с которой никто не собирается воевать. Её и без войны тёпленькой взяли. Даже в нашей показательной сплошной бардак, а что уже говорить о захолустье?! Говорят, что в некоторых частях даже парадки не выдают, а масла хлопцы по полгода не видят. Когда такое в армии бывало? А генералы строят себе трёхэтажные дачки по двести-триста кусков баксами. Не понаслышке знаю. Сам у одного три дня пахал - раствор, кирпичи на носилках на третий этаж таскал. Бардак, одним словом, - служить тошно.
   А чего это я о дневнике вспомнил? Он мне целый год до лампочки был. Да ведь вещички собираю - вот и нащупал на дне вещмешка. Позавчера объявили: кто хочет сменить обстановку, отряд набирается в какой-то Моздок на юг. Там, мол, немного пошаливают криминальные кавказские элементы, надо навести конституционный порядок. Эти криминальные элементы и в Москве пошаливают. И ничего - живём. А там денежное довольствие обещают повысить и на дембель пораньше отпустить. Сразу после Нового года. Это же в кайф, если служба в печёнках сидит! Я, естественно, даже не раздумывал - вызвался добровольцем. Какая разница, где служить? На столицу я больше смотреть не могу. Неискренний, циничный город. Готовлюсь к отъезду на новое место службы, в общем.
   Наташка, стерва, пишет чуть ли не каждый день. Где она такого парня, как я, в деревне сыщет? Одни алкаши, придурки и импотенты. За бутылку "сэма" королеву красоты продадут. Дошла до ручки российская деревня! И я, Наташку, заразу, люблю! Не встретил в Москве лучше. Может быть, в Моздоке, среди потомственных казачек сыщется"?
  
   16.
  
   Это была последняя запись в дневнике брянского паренька Саши Капустина. Эх, парень, парень! Однако, хоть он и доброволец, но не записывался же воевать с Чечнёй. Он и не предполагал, что его на югах ждёт. Обвели парня вокруг пальца. Так всегда поступали с людьми в России. И теперь он лежит во дворе чеченского города Грозный, искореженный взрывом гранаты. До сих пор, может быть, если не подобрала похоронная команда.
   И не суждено было сбыться ни одной его мечте о лучшем будущем. Что успел он в своей юной жизни? Сколько добра сделал? Сколько зла причинил? С худыми мешками он явится на суд к апостолу Петру. Не убивал Ирокез Сашу Капустина, но в его смерти есть доля вины Ирокеза. Ведь подобный дневник мог вести и санитар Игорь.
   Чего добился Ирокез, отправив на тот свет человека? Облегчил себе душу местью за смерть своих близких? Нет, она сделалась ещё чернее и тяжелее, чем была до выстрела в санитара. Душа его ужасно тяжела, он никогда не сможет унести её в мирную жизнь.
   Завтра он убьёт Седьмого, через месяц - Восьмого. Разве этим он докажет что-нибудь себе или кому-то другому? Его высокая идея кровной мести на самом деле - фикция. Он обыкновенный маньяк-убийца. И никто больше. Он не знает, кто убил его родных. Получается, чтобы отомстить за них наверняка, Ирокез должен перестрелять всех вооружённых людей в Чечне. Это не только утопия, это убогая, извращённая философия, его нравственное падение.
   Ирокез сострадал сумасшедшей Нюре, а на самом деле сострадать необходимо ему, ибо помешательство этой женщины не несёт зла окружающим. А его нравственное полоумие сеет смерть вокруг. Он взял на себя смелость решать: кто имеет право жить, а кто - нет. Кто ему дал такое право? Господь? Скорее всего - Сатана. И он, Ирокез, - его верный слуга.
   Ирокез иронически усмехнулся и бросил тетрадь в догорающий костерок. Она не должна больше бередить его душу, И вдруг вслед за искрами, взлетевшими ввысь мелкими огненными мошками, над костром ярко и чётко проявились изумлённые и одновремённо укоризненные глаза санитара Игоря, как фотоснимок в ванночке с проявителем. Ирокез испугался. Холодные мурашки пробежали по всему телу, и он резко выхватил дневник из огня.
   Ирокез не имеет никакого морального права отнимать чужие жизни, а ещё меньше - убивать чужие мысли. Дневник - всё, что осталось на земле от Саши Капустина. И хотя бы тетрадка должна жить.
   Огонь не успел аппетитно лизнуть тетрадь своим похотливым языком, лишь один её краешек слегка обуглился. Ирокез осторожно положил дневник в тумбочку. Да, он достаёт Ирокеза, да, он не даёт ему спокойно жить, да, Ирокез боится этой тетрадки пуще пули снайпера, но он может никогда больше не брать её в руки. Только и всего.
   Он успокоил себя этим простым выводом. И после этого глаза русского санитара растворились в сумеречном пространстве, словно первый его убитый одобрил такие действия. Почему образ санитара преследует его чаще и настойчивее, нежели память об остальных пятерых, убитых Ирокезом? Потому что он был Первым? Когда стрелять в людей для Ирокеза ещё не стало привычным делом. Второго он снял с профессиональным спокойствием киллера, даже с некоторым азартом.
   За третьим Ирокез вообще не охотился. Он собирался пересечь двор, чтобы выйти к месту засады, из которой собирался охотиться. И в вечерних жидких сумерках в метрах тридцати в стороне увидел человека с автоматом. Человек уходил внутрь двора. Ирокез вскинул винтовку, прицелился, выстрелил. Вернулся в своё логово и сделал насечку на прикладе. Просто, обыденно, не интересно, - словно принимал участие в отстреле бродячих собак.
   Четвёртый был самым трудным и опасным - таким же метким стрелком, как и Ирокез. Он не знал, по какую сторону баррикад воевал снайпер, засевший в доме напротив, он не видел его лица в своём прицеле. Ирокез заметил снайпера случайно: тот в доме напротив на четвёртом этаже чуть-чуть отодвинул шторы и открыл нижнюю фрамугу окна. Оттуда высунулся кончик ствола снайперской винтовки. Несомненно снайпер готовил позицию для стрельбы.
   У Ирокеза было преимущество - он обнаружил противника первым. Ирокез сразу же приставил правый глаз к прицелу. Наверное, сверкнуло на заходящем солнце стекло оптического прибора, а снайпер напротив был хитёр и опытен, потому что надолго, на несколько минут, исчез. Потом будто сама по себе раздвинулась штора. Ирокез понял, что со снайпером ему мало что светит. Сегодня лучше прекратить охоту и подобру-поздорову убираться восвояси. Но в нём разыгрался древний инстинкт охотника. Победа над таким же снайпером, как сам, утешила бы его самолюбие.
   Ирокез боялся, что снайпер засёк его и по-пластунски переполз к другому окну, как раз напротив скрывающегося за шторой противника. Впервые на этой войне он столкнулся со своим условным врагом лицом к лицу, и не обязательно он, Ирокез, должен был выйти победителем. Он не может струсить и уйти. Он вышел на тропу войны и должен остаться мужчиной, воином.
   Осторожно, всего лишь на сантиметр выше, чем было необходимо, Ирокез выглянул из своей засады. И тут же его левый висок обдало холодом, а в стену с яростным свистом врезалась пуля. Сердце Ирокеза оборвалось и упало к пяткам. Снайпер всё-таки вычислил его и внимательно следил за каждым его движением. Ирокез ни на шутку испугался. И всё же заметил, что неизвестный снайпер перенёс свою позицию на окно левее.
   Опять по-пластунски уполз из своей давно облюбованной для охоты комнаты и по шаткой лестнице, грозящей в любую секунду обрушиться, забрался на четвёртый этаж. Нет, нахрапом такого противника не возьмёшь - стреляный воробей! Надо перетерпеть его, а значит, перехитрить.
   Ирокез прекрасно понимал щекотливость своего положения. Снайпер мог сообщить своим товарищам о стрелке в доме напротив, а те - запросто забросать его минами. Или найти иной способ расправы.
   Ирокез наполовину был чеченцем. Через десятки поколений в нём остались капли крови абрека. Он не имел права трусливо сойти с тропы войны и решил рискнуть.
   Ровно полчаса он ничего не предпринимал, отлёживался у стены. Если снайпер не покинул свою позицию, то за это время он должен потерять бдительность. Он мог подумать, что убил или ранил Ирокеза, мог подумать, что Ирокез убрался восвояси. За это время мог покинуть свою позицию и снайпер. Но Ирокез не терял надежды на удачу.
   Ровно через полчаса Ирокез уверенно схватил винтовку, мысленно прикинул расстояние до противника, до окна, за которым тот должен находиться, если опять не сменил позицию. Ирокез вспомнил уроки скоростной стрельбы своего тренера, всё прикинул и рассчитал. Вставив правый глаз в прицел, резко поднялся в полный рост и в доли секунды поймал цель: лоб снайпера, высунувшийся над винтовкой.
   Резкий хлопок, и через мгновение противника отбросило от окна. Можно делать четвёртую засечку.
   Победу над неизвестным снайпером Ирокез отпраздновал шикарно: с коньяком, хлебом и шоколадом. В начале войны такого добра (кроме хлеба) хватало. Надо было только не бояться делать набеги на склады, магазины и коммерческие ларьки, большинство из которых сделались бесхозными.
   Пятым снова был русский, на этот раз офицер. Кажется, капитан. Он проезжал на "уазике" по улице, которую контролировал Ирокез. И офицер получил пулю в лоб прямо через лобовое окно. Шестого Ирокез тоже снял прозаически, не рискуя жизнью. Бежал, спешил по своим делам чеченский боевик. Вдруг споткнулся, когда пуля вошла ему в затылок, и уткнулся головой в картонный ящик, валявшийся на тротуаре.
   С тех пор прошло уже немало времени. Минула зима. А Ирокез не может пополнить свой боевой счёт. Или счёт убийцы-маньяка?
   - Идёт оно всё к чертям собачьим! - с раздражением выругался Ирокез.
   Он резко, будто почувствовал опасность, вскочил с чурбана. Ирокез больше не мог оставаться наедине со своей памятью и мыслями - они истерзали его душу своей назойливостью.
  
   17.
  
   Ирокез никогда не питал пристрастия к спиртному, но сегодня он страстно желал напиться, чтобы оставили его в покое злорадно изогнутые змеи вопросов, которые больно, ядовито жалили его душу.
   На тумбочке в миске догорела свеча, ярко высветила комнату последней агонической вспышкой. Реальность - эту неопрятную, похотливую бабу - в мгновение ока сожрал мрак. И это было очень кстати, потому что Ирокез вроде как стремительным метеоритом пронёсся по страдающей от хаоса Вселенной и вдруг ворвался в долгожданный антимир, в Чёрную Дыру, где нет ничего, что может тревожить душу, где царствие вечного покоя.
   Потухла свеча, и самое время было умереть, потому что в полном мраке легче было смотреть в глаза смерти: их просто-напросто не видно. Ирокез и умер бы, если бы вместе с мраком воцарилась абсолютная тишина.
   Где-то в городе ухнул выстрел, докатился до подвальной комнаты приглушённым гулом. Или это был первый весенний гром? Скрипнула кровать под пошевелившейся Нюрой. Реальная действительность по-прежнему не отпускала Ирокеза. Значит, он просто обязан напиться. Это нельзя сделать в темноте, а ему не хотелось зажигать свечу. Лишаться этого обволакивающего покоем мрака? Он доверял ему больше, чем свету.
   Ирокез вспомнил, что после прошлого кутежа у него осталась бутылка водки. Он опустился на четвереньки, уподобившись своим древним предкам по Дарвину, и в темноте пополз под кровать. Там, среди консервных банок и пачек сигарет нащупал обжигающее своей прохладой горлышко бутылки. Но пить без закуски он тоже не мог. Ирокез собирался на ощупь вскрыть штык-ножом банку паштета, но его от этой консервы уже тошнило. Где-то должна оставаться одна банка сардин в масле. Увы, без света её не отыскать. С большим сожалением Ирокез зажёг новую свечу, и реальность фантастическими бликами на стенах комнаты ворвалась в его жизнь.
   После выпитой бутылки водки суматошные, сумасбродные мысли оставили Ирокеза в покое. Но зато им на смену пришли галлюцинации-воспоминания. Почувствовав голод, проникающий, кажется внутрь его, он развёл костерок. И в занимающемся пламени вдруг увидел свою мать в белом платье, бабочкой капустницей порхающей над костром - суматошно-суетным крошечным ангелочком, прилетевшим ему на помощь не к месту и не ко времени. Ирокез подался вперёд, чтобы поймать бабочку, спасти её от огня, но его рука поймала лишь несколько искринок, вьющихся на костром.
   Исчезла бабочка, но по противоположной стене угрюмо и неуловимо поползли тяжёлые танки - один за другим, бесконечной колонной, давя гусеницами знакомые Ирокезу изумлённые глаза, которые с каждым танком, проехавшимся по ним, всё больше напитывались кровью.
   Ирокез встряхнул головой, закрыл глаза, но не избавился от галлюцинаций. Теперь уже сумасшедшая Нюра тянулась дрожащими грязными руками со скрученными судорогой пальцами к нему, лежащему на кровати. И лицо его было измазано кровью.
   И тогда Ирокез понял: если он не уснёт, не избавится от этих кошмарных галлюцинаций, то сойдёт с ума и пойдёт по разрушенному городу, подобно Нюре, разыскивать своих родных и собирать для праздничного пирога мамы камешки-землянику.
   Он затушил свечу, подошёл к кровати, сел на её край, снял ботинки, осторожно бедром отодвинул Нюру к стене. Прилёг рядом, укрылся общим с Нюрой одеялом. Его правая рука коснулась обнажённого женского тела - её ягодицы. Но это не вызвало у него никаких чувств. Неужели война отняла у него даже мужские инстинкты, дарованные природой для продолжения рода? Ведь ему всего тридцать лет!
   Из желания проверить это, а не от вожделения он положил руку на упругую грудь Нюры, и полоумная от этого прикосновения проснулась. Несколько секунд лежала мирно, затаившись. И вдруг порывисто повернулась к нему, крепко обхватила его шею вдруг ставшими сильными руками и стала его целовать с неистовой страстью.
   - Витенька! Любимый мой! Я знала, что ты живой! Я знала! Как же я люблю тебя! Как же я соскучилась по тебе! - Жарким шёпотом, скороговоркой говорила она и покрывала шею, грудь, лицо Ирокеза страстными и нежными поцелуями.
   Нет, не умер мужчина в Ирокезе, и он этим был удовлетворён после близости с полоумной Нюрой - женщиной, перепутавшей его со своим мужем, - близости, равной которой он не знал в своей жизни. Каким же счастливым был до войны неизвестный Ирокезу Витенька! Как же любила его Нюра - женщина, сошедшая с ума от горя!
   Ирокез был ошеломлён неожиданной и страстной любовью сумасшедшей гостьи. Нюра сразу же уснула, положив голову на его грудь, а Ирокез, опустошённый и, казалось, очищенный от всякой скверны, лежал и курил "Мальборо", пытался хоть как-то осмыслить случившееся. А оно оказалось ещё вероломнее дневника Саши Капустина. Ворвалось в его жизнь ураганным ветром, сметая на своём пути его мысли и привычки, опрокидывая вверх тормашками его устоявшуюся жизнь.
   Но разве его жалкое существование стоит того, чтобы жалеть о нём? Любовь между мужчиной и женщиной, семья, дети, которые продолжат твой род, род твоего отца. Разве это не более высокая и вечная идея Всевышнего, чем идея слепой, безрассудной мести?
   И что ему теперь делать? Жить с сумасшедшей женщиной, как пара крыс в этом сыром и холодном подвале, постоянно прячась от людей? Это же смешно!
   Глаза слипались. Никакие видения больше не тревожили Ирокеза. Он просто провалился в Чёрную Дыру, в антимир, в который мечтал провалиться, находясь в здравом уме.
  
   18.
  
   Ирокез проснулся от дурного предчувствия. В подвале, навсегда, казалось, покрытом мглой царствовала глухая, гнетущая тишина. Голова Ирокеза разваливалась на части, и ему трудно было что-то вспомнить из своей предыдущей жизни, трудно было освоить возникшую после пробуждения реальную действительность.
   Она, реальная действительность, совсем не походила на земную жизнь, она представляла собой чёрную, неподвижную вечность, которая брошенной на произвол судьбы лодкой покачивалась на равнодушных волнах мироздания. Вечность и смерть - это одноклеточные близнецы-сёстры.
   Брошенная лодка Харона ждала своих пассажиров, и первым из желающих был Ирокез. Он дождался, наконец, всеоблегчающей смерти. Как хорошо, как покойно бестелесной, не мыслящей субстанцией болтаться среди мироздания, безвольно плыть в непостижимую вечность на космических парусах среди незлобных и равнодушных других субстанций! Никто не мешает тебе, и ты никому не мешаешь.
   Что-то не так было в сегодняшнем пробуждении Ирокеза, несмотря на кажущееся умиротворение реальной действительности. На самом деле она только прикинулась податливой и невинной девицей. Ирокез не верил ей, он чувствовал ноздрями, как дурной воздух, её похотливую плоть, её дряблое тело, набухшее злом, ненавистью, смертью, готовое взорваться и наполнить Ойкумену зловонием. Всё мироздание казалось огромной гранатой с вырванной чекой.
   Ирокез не доверял мирозданию и реальной действительности, хотя пытался что-либо осмыслить, за что-нибудь зацепиться, потому и прислушался.
   Реальность была жива пошлой жизнью, потому что подвальная комната всем объёмом своим была наполнена тупым, монотонным, едва слышимым гулом, словно недовольно вздыхали недра земли на глубине тысячи километров. А ещё в углу настойчиво царапалась беспокойная мышь. И дальше, где-то там, где находится лаз из его логова что-то назойливо звякало и пыхтело.
   Ирокезу ещё докучала головная боль, а волю размягчало нежелание своим присутствием обременять мироздание. Но дурное предчувствие уже разгоняло по артериям и венам кровь, питало ею мозг.
   Первое, что вспомнил Ирокез: сегодня в подвале он должен быть не один. Он с трудом поднял непослушную, занемевшую левую руку, ощупал пространство. Но оно между ним и стеной не было наполнено женской плотью. Ирокез ничего, кроме остывшей простыни и вмятины на подушке не нащупал. Страстно любившая его этой ночью Нюра исчезла, будто была его галлюцинацией, его бредовым сновидением. Но он не мог поверить в миражность происшедшего ночью - слишком продолжительным, конкретно-осязаемым было оно. Вкус поцелуев Нюры. Нежность её рук. Всё это до сих пор помнило тело Ирокеза.
   Нюра не испарилась Снегурочкой Островского, она убежала. Или пытается убежать в эту минуту. Не она ли упорно пыхтит у лаза? И не может пока сдвинуть тяжёлую бетонную плиту. А если ей удастся это сделать? Что может рассказать людям выжившая из ума женщина? Кто поверит ей? Всякое может быть!
   Придут люди с оружием и выкурят его из норы, как напакостившую крысу. Какие-нибудь боевики подвесят его за ноги к балке и будут хлестать ремнями по худой спине, пока он не подохнет от побоев. Или без тени сомнения расстреляют русские.
   Ирокез резко выскочил из-под одеял. Холод острыми жалами впился в его непривычно обнажённое тело. Но до этого ли? Что есть сил Ирокез метнулся к лазу, сбивая пальцы босых ног о неровный, взбугрившийся бетонный пол.
   - Стой, дура! Ты с ума сошла?! - Ирокез попытался остановить Нюру, которую едва различал в темноте.
   - Ы-ы-ы!.. - завыла сумасшедшая.
   Острие лома оцарапало бок Ирокеза. К счастью, Нюра плохо видела его, иначе пригвоздила бы к стене.
   Ирокез поймал полу её фуфайки, дёрнул на себя. Наземь повалились и он, и сумасшедшая. Женщина вскочила первой. Он ещё поднимался с четверенек, как лом тупо ударился в затылок. Калейдоскоп причудливо переплетённых, хаотично струящихся разноцветных кругов. Это последнее, что он помнил.
   Немало времени Ирокез пролежал без сознания в узком коридорчике между лазом и подвальной комнатой. Странное дело: голова его не болела так остро, как после пробуждения. Лишь лёгкое головокружение. Нюрин удар ломом оказал чудесное воздействие.
   "Может, так и надо с похмелья? - с иронией подумал Ирокез. - Шандарахнулся с утра лбом о стенку - и твоя тыква в полном порядке!"
   - Вот стерва сумасшедшая! Навязалась на мою голову! - с тоской сказал он.
   И боялся сдвинуться с места. Что ещё можно ожидать от полоумной? Просчитать её действия невозможно. Опустит на его голову чурбан? Разрядит в живот рожок патронов? Бросит под ноги гранату? Хотя вряд ли она могла так же хорошо ориентироваться в темноте в незнакомом помещении, как Ирокез.
   Холод донимал Ирокеза. Всё его тело покрылось "гусиной кожей". Выжидать было бесполезно. Три длинных прыжка, и он у тумбочки. Нащупал спички, штык-нож. Лишь после этого зажёг свечу.
   Сумасшедшая сидела на кровати, забившись в угол. Неистовым страшным огнём горели её большие зелёные глаза. Слава Богу, в руках у неё ничего не было, руками она прижимала к груди скомканное одеяло, будто могла им защититься от гнева Ирокеза.
   У него уже не осталось сострадания к полоумной. Сострадать на войне - это очень опасно. Ирокез осторожным шаркающим шагом двинулся к кровати, чтобы одеться.
   - Нет, нет! Я больше не буду! Не убивай меня! - заверещала женщина.
   Ирокез остановился, повертел в руках штык-нож, положил его на тумбочку.
   - Замолчи, дурочка! Никто не собирается тебя убивать! А вот ты... Ты зачем меня ломом по голове?
   Сумасшедшая смотрела на него испуганными глазами, умоляющими о пощаде. Это был взгляд ребёнка перед отцовской поркой. Но этот невинный ребёнок мог запросто убить его, Ирокеза. И не по злому умыслу - из древнего инстинкта самосохранения.
   - Ты не Витя! Ты не Витя! Ты не Витя! - отчаянно лепетала Нюра и защищалась скомканным одеялом, пока Ирокез одевался.
   - И что с того, что не Витя? Разве я не человек? Разве не мужчина? - Ирокез размышлял, как его индейскому прозвищу найти русский эквивалент. Когда люди знают друг друга по именам, это сближает, притупляет чувство взаимной опасности. - Я Кеша. Кеша, понимаешь?
   Нюра подобострастно, энергично закивала головой и отпустила одеяло.
   - Я Аня... Я Нюра... Ты не Витя!.. Ты - Кеша... Я тебя не люблю!
   Продолжать беседу с человеком, тронувшимся умом - это было выше его сил. Но не давал покоя извечный русский вопрос: что делать? Что делать со свалившейся, как снег на голову, сумасшедшей? Ничего толкового в голову не приходило. Кончались запасы пищи, не было ни капли воды. Умереть от голода и жажды вдвоём? Выйти в город и оставить Нюру наедине с оружием? Или тащить весь арсенал с собой?
   "Вот так влип!" - с тоской подумал Ирокез.
   Неожиданным образом изменилась его привычная жизнь. Это было не по душе, но иного выхода пока не было, кроме как развести костерок.
   Он решил разогреть паштет. Делал это и не рисковал повернуться спиной к Нюре. А та затаившимся мышонком сидела на кровати и думала странные свои, не понятные здравомыслящим думы.
   Желудок Ирокеза возненавидел паштет и не принимал его даже в разогретом виде. Для разнообразия можно было сварить перловки. Но где взять воды? Зато Нюра уплела две банки "Волны" за обе щеки. И с недоумением, с сожалением рассматривала пустую тару. Она явно была недовольна, что консервные банки так малы.
   Сегодня Ирокез обязательно должен достать воды и какую-то еду. Но вот Нюра... Отпускать её опасно. Но не убивать же! Хотя в последнем случае все проблемы разрешились бы сами собой. Но как аппетитно выпирают её упругие груди через старый застиранный свитерок! Он вспомнил прошедшую ночь. За год войны в нём не умер мужчина, которому трудно обходиться без женщины. Разве могут заменить её любовь эротические фантазии и рукоблудие?! Никакого сравнения.
   Ирокез не против был оставить Нюру у себя, заботиться о ней, кормить. Её любовь этого стоила бы. Ах, если бы она не была сумасшедшей!
   Этими размышлениями он распалил себя, как эротическими фантазиями долгими зимними ночами. Подошёл к Нюре, полуобнял её за плечи, поднял с чурбана. И повёл к кровати, на ходу снимая с неё фуфайку. Женщина, вздрагивая, слабо сопротивлялась.
   - Ты не Витя!.. Ты не Витя!..
   - Ну и что? Я Кеша, - ласковым шёпотом уговаривал он. - Если хочешь, называй меня Витей.
   Нюра не желала, чтобы он снимал с неё платье. Судорожно захватила его на груди.
   - Ты не Витя!.. Ты Кеша! Я тебя не люблю! Ты не Витя!..
   - Нет, я Витя! Я Витя! Ты разве не узнаёшь меня?
   Ирокез сладострастно гладил обнажившиеся груди женщины.
   - Правда, Витя? Витя... - Нюра недоверчивым взглядом всматривалась в лицо Ирокеза. В сумерках едва прочерчивались его черты. - Витя... Витя! Мой любимый! Где ты так долго был?!
   - Я искал тебя!
   - Правда, Витя?
   И страстные руки Нюры обвились вокруг его шеи. Через несколько секунд Ирокез забыл обо всех проблемах, волновавших его.
  
   19.
  
   Ближе к вечеру Ирокез всё-таки разрешил проблему с полоумной Нюрой. Она принимает его за своего мужа Виктора, и он станет подыгрывать ей. Как страстно, нежно, самозабвенно любила в постели Нюра! Чтобы с лёгким сердцем избавиться от неё, надо быть бесчувственным чурбаном. Он не станет избавляться от несчастной, он не будет брать на душу ещё один грех, а лучше приручит этого доверчивого взрослого ребёнка к себе. Много ли надо его странной сожительнице? Еда, вода, ласковое отношение, немного терпения. За это Ирокез получает большее - ощущение полноценной жизни мужчины, чувственное наслаждение.
   - Аннушка! - Ирокез предположил, что именно так называл свою жену неведомый Виктор. - Я пойду искать воду. А ты жди меня. Лежи и жди! Хорошо?
   - Хорошо, Витя! - с готовностью согласилась сумасшедшая. - Ты поищи во дворе Наташеньку! Она там с подружками в скалки играет!
   - Ладно, Аннушка, поищу! - Ирокез заботливо укрыл её одеялами и поцеловал в губы. Ведь так должен делать настоящий, любящий муж.
   Ирокезу понравилось играть в эту странную игру. Её правила придумала сама полоумная Нюра. А может быть, и не придумала - эта игра была её естественной жизнью. Но так ли это важно? Вся наша жизнь - сплошное лицедейство. Почему бы и ему, Ирокезу, не побыть актёром, если благодаря этому у него не будет проблем с Нюрой. Последнее дело убивать беззащитную женщину. Неужели смог бы это сделать? А ведь размышлял над таким ходом событий! Вывел бы её из подвала, отвёл в другой конец двора и... выстрелил.
   Неужели так низко пал? К чему ему цепляться за свою жалкую, никому не посвящённую жизнь? Полусумасшедшая тварь, орудие для убийства - вот его истинное лицо. На планете своим ходом идёт жизнь, люди любят друг друга и радуются солнцу. А он заживо похоронил себя в норе, как слепой крот, обозлившийся на само мироздание, отвергнувший Бога и за это отвергнутый Господом. Но ведь не поздно вернуться на круги своя, если он человек. Ещё человек.
   Сумасшедшая Нюра разбудила в нём иные желания, о которых он, казалось, забыл навсегда. Впервые за последний год он захотел жить обыкновенной человеческой жизнью. Неужели для этого он не сыщет себе уголка на огромной планете? Почему бы и нет? Не выгонят его родные тётки по матери, что живут в орловской деревушке. С радостью примут и заботиться будут. И неприязни русских он напрасно боится - в его жилах течёт и русская кровь.
   Почему бы ни прислушаться к голосу разума? Разве сердце подсказывает другой выбор?
   "Я это обязательно сделаю после Седьмого! - не унимался кто-то злой и настырный внутри его, сидящий в центре груди. - Слишком много он высосал покоя из моей души! Я не спущу ему этого"!
   Но сегодня Ирокезу не хотелось слушать своего жёсткого и настойчивого двойника, сегодня он впервые за год с воодушевлением собирался к выходу в город.
   Ирокез дождался, пока уснёт его полоумная сожительница. Стараясь не шуметь, собрал патроны и гранаты в один из вещмешков, прихватил стрелковое оружие и шашку и всё это спрятал неподалёку от того места, куда ходил по нужде. С собой взял только пистолет и штык-нож. В другой вещмешок загрузил шесть двухлитровых пластиковых бутылок из-под "Кока-колы" и "Оранжа", загасил свечу и пошёл к выходу.
   Сегодня Ирокез опять будет рисковать жизнью, но на этот раз ради воды и пропитания. Ведь он теперь не один, он должен заботиться о другом человеке - о сумасшедшей Нюре, так доверчиво отдавшейся ему.
   Три дня не выходил в город Ирокез. За это время в Грозном произошли разительные, видимые изменения. Во-первых, тишина. За полчаса, в течение которых он изучал обстановку в округе, её ни разу не нарушили взрывы мин и гранат, автоматные очереди или одиночный винтовочный выстрел. Даже лай собаки. Даже крик чёрного ворона.
   Во-вторых, на улицах начали разбирать завалы, вывозили мусор.
   В-третьих, больше стало беспечных людей, которые не прислушивались чутко к звукам войны.
   У пятиэтажки напротив бывшего продмага собралась очередь: люди с вёдрами, бидонами, тазами, канистрами - за водой, которая выдавалась из цистерны, стоявшей на шасси "ГАЗ-53".
   Что случилось? Перемирие? Или русские одержали окончательную победу? Странная война. Очень странная. Огромная страна с огромным потенциалом, а целый год не могла справиться пусть с гордой, пусть с непокорной, но лилипуточной Чечнёй. А хотела ли Россия победить в этой войне? - вот о чём спрашивал себя Ирокез. Он чувствовал, что идёт большая, чудовищная игра. Циничней этой игры ещё не знала история. Война чудовищным, отвратительным монстром пожирала тысячи людей, коверкала тысячи судеб, но она кому-то была выгодна и в России, и в Чечне. А простые солдаты и боевики - погибшие и изуродованные? Они были пешками на шахматной доске, бесплатным пушечным мясом на рынке войны. Прав был отец Ирокеза, тысячу раз прав, но он не прислушался к его словам. И подыгрывал примитивной, неразумной пешкой сильным мира сего. Ирокез обязан был сделать иной выбор.
   А если то, что он наблюдает сегодня, - мир? Если война всё-таки окончилась, что делать ему? Искать злополучного Седьмого или думать о мирной жизни? Ирокез с ужасом отметил, что он не желает мирной жизни. Он не знал, что с нею, мирной жизнью, делать? Он не представлял себя без винтовки за плечом, со стопкой тетрадей в руках. Поле спелой ржи на Орловщине он не видел иначе, чем картиной Шишкина.
   И ещё. В мирной жизни на Орловщине или в Грозном нужны документы. Он же имя и фамилию свои почти забыл. Впрочем, это не самое страшное, что с ним случилось. На войне сотнями теряются люди, бесследно исчезают. Что уже говорить о паспорте, военном билете и дипломе?! Признают племянника тётки, и всё будет в полном порядке. Всё зависит только от него. Что случилось на войне - это было не с ним, а с каким-то Ирокезом, с которым он случайно встретился и разошёлся навсегда.
   Убедившись, что война окончена, Ирокез решил больше не прятаться от людей. Он сейчас оторвёт от стены дома свою сутулую спину, он выбросит в мусор пистолет и штык-нож и выйдет в мир - неожиданно таинственный для него. А там - будь что будет. Но за год он отвык доверять себе, войне и миру, он по-прежнему не верит никому из них. Поэтому пистолет так и остался лежать в правом кармане бушлата, а штык-нож - за пазухой.
   И всё-таки спина оторвалась от стены. Он пошёл в очередь за водой, пошёл к людям в камуфляжном бушлате, в армейских ботинках. Его вполне можно было принять за боевика, как и половину мужчин, стоявших в очереди за питьевой водой.
   Очередь была угрюма и малоразговорчива, но без удивления и претензий приняла в себя Ирокеза. Он быстро, через полминуты перестал быть "крайним", потому что подходили и подходили люди.
   Очередь поглотила его, сравняла с остальными, жаждущими воды и продолжения жизни. И это этого Ирокез чувствовал себя неуютно. Теперь он стал тем, кем был раньше - "одним из всех" со своими преступлениями и грехами, со своей чёрной, как донецкий антрацит, как грозненская нефть, душой. И какое мыло необходимо, чтобы отстирать её?! Существует ли такое в природе?
   Ирокез стоял среди мирно разговаривающих людей и вдруг понял, что не сможет раствориться в их массе. Год назад он сам поселил себя в кошмарный, искажённый извращённым умом мир, так похожий на абсурдный мир человеческого бытия его любимого Кафки. И вряд ли он выберется из него до конца жизни, потому что ему даже слушать было странным непритязательные разговоры в очереди: о воде и хлебе, о чьей-то невестке, не помывшей посуду, о чьём-то старике-отце, доконавшем своими капризами близких.
   Откуда это? С другой планеты? Или он виртуальным образом попал в игровой фильм, поставленный скучным, бездарным режиссёром. Ему казалось, что сейчас он услышит команды: "Стань правее! Поверни лицо к свету! Пройдись по площадке"! Или попросят с чувством произнести: "Моя тётя вчера вернулась поздно". И он до самой своей смерти по команде будет ходить налево и направо, с чувством говорить написанные для него бесталанным сценаристом фразы, вроде той, что он послушно и глупо произнёс три минуты назад:
   - Кто крайний в очереди?
   Его абсурдный, хаотичный мир противился соединяться со скучным и облагороженным миром людей, и он почему-то не радовался навалившимся на него новостям из очереди.
   Объявлено об окончании войны.
   В Грозном опять появилось правительство.
   В ЖКХ выдают хлебные карточки.
   Местное население к такому-то числу к такому-то часу должно сдать оружие.
   Всё это нисколько не касалось Ирокеза. Он сам объявил войну всему миру и только он сам вправе заявить об её окончании.
   Мимо очереди прошёл военный патруль из пяти российских солдат во главе с прапорщиком. Может быть, среди них шагает, покуривая "Приму", его Седьмой? Кто им мог стать? Розовощёкий прапорщик с отсутствующими серыми глазами? Или вон тот маленький голубоглазый солдатик, почти мальчишка? Или двухметровый здоровяк, в руках которого автомат казался детской игрушкой? Им, наверное, повезло. Кончилась война, и никто не станет седьмой засечкой на прикладе винтовки Ирокеза.
   Но отчего же? Ирокез может резко выхватить из кармана бушлата пистолет, и через секунду любой из пяти солдат станет Седьмым. Правда, после этого уже никогда не будет Восьмого, как никогда не будет Ирокеза. И он попытался унять пробежавшую по всему телу азартную дрожь, подавить вдруг резко всплывшие азартные инстинкты, расплодившиеся в нём за год войны. Их он сам страшно боялся, и это удалось сделать с трудом. И то потому, что рано было сходить со сцены абсурдного театра жизни. Пока он не разобрался с собой и не определил своего места в этом мире.
   Подошла очередь Ирокеза, и он попросил стоящей тремя человеками после него женщины из очереди ведро, чтобы набрать воды в бутылки.
   "Зачем мне столько воды? - удивлённо подумал он. Я могу напиться и уходить на север, туда, в Россию к тёткам. Здесь я свои дела завершил".
   Посты, проверки, установка личности - кажется, Ирокез был готов к любым унизительным процедурам, только бы вырваться из проклятого города, который он когда-то любил и который предал его.
   Он постарается забыть, что однажды в жизни был Ирокезом, он будет считать Ирокеза своим близким другом, человеком, натворившим в своей жизни много глупостей и погибшим на чеченской войне. Там, на Орловщине, справит по Ирокезу пышные поминки.
   "А Нюра? А сумасшедшая Нюра? Что будет с ней, если она не сумеет открыть лаз? Ведь она умрёт от страха и голода в моём логове! - вдруг вспомнил Ирокез о своей сожительнице. - Да ведь это глупо: взять вдруг и убежать сломя голову! Я должен подготовиться к дальней дороге. Такие серьёзные дела с бухты-барахты не делаются"!
   Едва Ирокез отошёл на пять шагов от очереди с приятно потяжелевшим вещмешком, как закричали, засуетились люди. Ему показалось, что он слышал винтовочный выстрел. Ирокез бросил взгляд налево, куда две минуты назад ушёл русский патруль. Солдаты разбежались в разные стороны, спрятались в подъезде дома и за деревьями и открыли беспорядочный огонь по окнам обшарпанной пятиэтажки. А посреди улицы лежал, разбросав руки на запад и восток, розовощёкий прапорщик.
   Кто? Кто перехватил Седьмого у Ирокеза? Для кого ещё не окончилась эта война? Скорее всего, для того, кто ступил на тропу войны по идейным соображениям. А чем от него отличается Ирокез? Ведь его глаза увидели не человека, распластавшегося среди улицы, а всего лишь седьмую засечку на прикладе винтовки. Что стало с его зрением? Что случилось с его сердцем?
   От греха подальше Ирокез юркнул в подворотню. И опять согнулась его спина, правая рука цепко ухватилась за рукоятку пистолета в кармане бушлата. Страх и азарт совокупились друг с другом, наполнили его вены холодно бурлящим давлением. Еси бы на его пути встретился человек с оружием, то он непременно стал бы Седьмым. И никакие гуманитарно-философские изыскания не помешали бы этому. Сам того не заметив, Ирокез стал винтиком, шурупом в машине этой войны. А она, когда хочет и куда хочет, вкручивает его безжалостно и безапелляционно.
   Нет, не окончилась эта война. Мало объявить об её окончании. Сначала надо пустить по улицам Грозного поливальные машины и смыть с асфальта всю кровь, накопившуюся за год, потому что запах человеческой крови возбуждающ, как наркотик. Надо на всех перекрёстках Грозного поставить стиральные машины и день, и ночь стирать грязные человеческие души, которые привыкли к чужим страданиям и смертям, как к неопрятным простыням. Надо в центре Грозного поставить огромную доменную печь и переплавить всё оружие мира, ибо кто однажды послал пулю в живое сердце, захочет увидеть его агонию ещё раз. Надо смести с лица земли горы, в которых прячутся боевики и помирить Христа и Аллаха, чтобы не проливались на земле дожди ненависти и крови, чтобы не кричали кровожадные чёрные вороны, чтобы не выли плотоядно гиены. Иначе никогда не кончится эта странная и жестокая война. Но кому по силам это сделать?
   Никому. Братство людей - это утопия Христа, подхваченная Марксом. Допустим, придёт на Землю новый мессия и совершит все эти Геракловы подвиги. Но он не сможет вырвать у людей все зубы, которыми они будут вгрызаться в глотки друг друга, не поделив место под солнцем. Сама идея жизни - абсурд. И прав был Ницше, когда сказал, что Бог умер. Бог увидел то, что сотворил, увидел результаты своего труда, мир людей, который вознёс над животным миром, и умер от стыда.
   Ирокез облегчённо вздохнул, отодвигая ломом плиту. Ему надо спешить. Поскорее убраться с ненадёжной, пропитанной ненавистью поверхности земли в своё надёжное подземелье, потому что где-то совсем рядом строчили пулемёты и автоматы и переполошено кричали люди. Им ещё не надоело убивать друг друга, хотя многие из них уже забыли, из-за чего разгорелся этот сыр-бор.
   Война продолжалась, и не так просто будет выпутаться из её сетей Ирокезу.
  
   20.
  
   С большой осторожностью Ирокез входил в свою комнатушку. Боялся, как бы из темноты на его голову не опустилось что-нибудь тяжёлое. Но в его логове было тихо. Лишь в углу шебуршали мыши. Полоумная Нюра проснулась, когда он зажёг свечу и выставлял вокруг тумбочки бутылки с водой. Двенадцать литров! Это целое богатство!
   Скрипнула кровать под сумасшедшей. Ирокез вздрогнул. Нюра села, свесила ноги с кровати, сладко потянулась, прикрывая обнажённые груди одеялом. В эту минуту она не походила на тронувшуюся умом женщину: смотрела на него ясно и радостно.
   - Ты вернулся, Витя?
   - Вернулся, Аннушка! Воды принёс. Хочешь водички попить?
   Ирокез продолжал свою циничную игру с помешавшейся женщиной. Но разве иначе можно поладить с ней?
   - Хочу есть! Хочу пить! Хочу в туалет! Хочу тебя! - кокетливо капризничала Нюра.
   Она протянула навстречу ему обнажённые руки. Ирокез не терпел телячьих нежностей, но вынужден был подойти к ней, ласково обнять и с чувством поцеловать в щёку.
   - Я не могу исполнить всё сразу, Аннушка! Попей водички и одевайся! А я пока разведу огонь и поставлю вариться супчик. Потом отведу тебя в туалет. После этого мы с тобой покушаем, обмоемся и ляжем спать. Хорошо?
   - Хорошо, миленький! Я так люблю тебя!
   Нюра жадно, в несколько глотков выпила воду из алюминиевой кружки.
   От её проникновенных слов Ирокеза всего перекоробило. Его искренне и весьма интимно принимали за другого человека. Он впервые попал в такую ситуацию, словно заставили его играть в пошлом водевиле с сюсюканьем и лживыми, неискренними поцелуями. Но ведь это только он играет роль влюблённого мужа. Со стороны Нюры всё вполне искренне.
   А если нет? Что если она гениально разыгрывает перед ним роль сумасшедшей? Вон какой взгляд у неё осмысленный. Как у здорового человека. Но зачем ей это нужно? Боится, что Ирокез убьёт её. Но это Ирокез, если бы захотел, мог сделать уже несколько раз.
   Нет, нет! Напрасно он подозревает Нюру. Такое сумасшествие - неброское, глубокое вряд ли сыграет самая талантливая актриса. Ирокез почувствовал бы фальшь сразу. Он никогда не был наивно-доверчивым, в отличие от своего отца.
   - Ты встретил нашу Настеньку? - одевшись, спросила сумасшедшая.
   - Да. Она с подружками пошла в парк на аттракцион. Я её денежку дал.
   - Ну как же так, Витя?! - Нюра в возмущении всплеснула руками. - Ей ведь в школу надо во вторую смену! Она ведь у нас отличница! Ей нельзя прогуливать!
   Ирокезу показалось, что он тоже начинает сходить с ума, будто Нюра была полномочным представителем Царствия Умалишённых и явилась в Грозный, чтобы забрать в это счастливое государство Ирокеза. А он терпеливо подыгрывает ей. Боится, что ещё большие неприятности обрушатся на его голову. И как ни в чём не бывало, не моргнув глазом, ответил ей:
   - Сегодня же выходной! Ты разве забыла?
   Нюра на минуту задумалась.
   - Выходной? Как это хорошо! И мы с тобой вдвоём. Давай, Витенька, сходим с тобой в театр! Я надену платье. То, что ты подарил мне на день рождения. Я в нём неотразимая красавица! - разбирая колтуны на голове, лепетала Нюра.
   - Я не хочу в театр! - Усмехнувшись, ответил Ирокез. - Там идёт отвратительно скучная пьеса. Лучше останемся дома!
   "Неужели она не замечает, какая грязная и сырая клоака окружает её? Разве моя конура хотя бы отдалённо может напоминать её квартиру?!" - не уставал удивляться Ирокез.
   - Ладно! - с готовностью согласилась Нюра. - Мне с тобой везде хорошо!
   Это уже слишком. Надо ограничить общение с сумасшедшей, иначе это плохо кончится для них обоих. Двое умалишённых в одном логове без присмотра посторонних - два скорпиона в банке: один сожрет другого и всё равно умрёт от голода.
   - Давай помолчим, Аннушка! Мне надо обдумать свой проект! - пытался как-то остановить разохотившуюся на разговоры Нюру.
   - Какой проект? Ты разве уже не работаешь в Доме культуры? - искренне удивилась полоумная сожительница.
   Ирокез усвоил: не стоит ему впредь придумать ничего сверх того, что есть в настоящей реалии. Сумасшедшая может раскусить его ложь и перестанет видеть в нём своего мужа. Тогда у Ирокеза возникнут большие проблемы.
   - Я имею ввиду проект сценария праздничного концерта.
   Нюра как-то странно, с недоверием посмотрела на него, но, подумав о чём-то своём, успокоилась. И терпеливо ждала, когда он отведёт её в туалет.
   До места, которое Ирокез определил себе под нужник, они не дошли. Вернее, не доползли метров десять, потому что Нюра была и крупнее, шире в бёдрах, чем Ирокез.
   Поужинав, они помылись разогретой на костре водой. Ирокез выделил для этого целых две бутылки. После этого легли спать. Нюра по-прежнему была ласкова и нежна с ним, но, обследуя его тело, она надолго задержалась на его шраме после операции. Два года назад Ирокезу вырезали аппендицит. Конечно же, в её больную голову закралось подозрение, но она никак не выдала его. Интересно, почему?
   Да разве понять Ирокезу, что творится в мозгах и душах сумасшедших людей? Однажды он переберётся в их Царствие, вот тогда и сможет ответить на этот вопрос.
   Нюра не переставала ласкать его даже после бурной и продолжительной близости, и под нежную музыку этих убаюкивающих ласк Ирокез уснул. И потерял всякую бдительность.
  
   21.
  
   Снилось Ирокезу широкое-широкое поле, всё в солнечных ромашках и сиреневых васильках. Такое он видел, когда бывал в гостях у орловских тётушек. Среди этого поля ходила стройная и тёмноволосая Ирина и собирала в букет полевые цветы. Ярко светило солнце, бледно-голубым было небо с белыми барашками уютных облаков и пели птицы - голосистые и весёлые. Ирокез сидел среди неестественно высоких ромашек на пригорке и любовался фигурой Ирины. Её красота так гармонировала с ликующей природой.
   И вдруг откуда-то с востока, из-за леса горбоносыми хищными птицами налетели серые бомбардировщики - десять, пятнадцать, может быть, двадцать. Они стремительно приближались к широкому безмятежному полю, а поравнявшись с Ириной и Ирокезом, начали пикировать. Вот от первого стервятника отделилась длинная и плоская, как кинжал, авиабомба и вертикально с пронзительным воем понеслась вниз, прямо на Ирокеза, который, опрокинувшись на спину, смотрел на неё заворожёно и не в силах был сдвинуться с места. Лишь набрав полные лёгкие воздуха, закричал громко и отчаянно:
   - Мама! Ма-ма!..
   И проснулся. Только открыл глаза, как увидел в слабых отсветах догорающего костра зависшее над его грудью острое и зловещее остриё штык-ножа. Сердце, бешено бьющееся в груди из-за кошмарного сна, заколотилось ещё чаще, словно фанатичный, одержимый рок-музыкой ударник бил в барабаны.
   В доли секунды Ирокез разобрался в ситуации и резко бросил своё тело в сторону, на стену. Одновременно сильно и хлёстко ударил ногой в живот сумасшедшей.
   Получив удар, обнажённая Нюра отлетела к очагу, уронила нож и приземлилась голыми ягодицами на горячие угли. Страшно высокий вопль разорвал тревожную тишину ночи.
   Ирокез соскочил с кровати, подбежал к Нюре, выхватил её на себя, пытаясь закрыть ей рот. Крик среди ночи в его подвале могли услышать люди. И хорошо, если не военный патруль русских.
   Сумасшедшая отчаянно сопротивлялась, кусалась, царапалась. Наконец, Ирокезу удалось плотными объятиями повязать её руки. Но женщина, как заядлая каратистка, работала ногами, пытаясь ударить, попасть в самое уязвимое место на теле мужчины.
   - Тише, тише, Аннушка! - Ирокез пытался успокоить её ласковым тоном.
   И это возымело какое-то воздействие: Нюра затихла в его руках перепуганным насмерть зайчонком. Тревожной, гигантской чёрной птицей замерла ночь. А может, уже было раннее утро? В каморку Ирокеза рассветы приходили без зорь.
   Он отпустил Нюру, зажёг свечу, поднял штык-нож. В задумчивости вертел его в руке. На сверкающем кончике лезвия иронически посмеивалась смерть, будто сказать хотела: ничего нынешней ночью вывернулся - завтра всё равно моим будешь. И по спине Ирокеза, по икрам пробежала холодная, неприятная дрожь. Гнетущее тоской и страшной тайной предчувствие до боли сжало его сердце. Он и не подозревал даже, что так боится смерти.
   Нюра, наконец, заметила нож в его руке, испугалась и шустро запрыгнула на кровать. Вдавила худую, синюшную спину в стену, словно хотела просочиться сквозь неё. Прижала к обнажённой груди с испуганными сосками руки и смотрела на Ирокеза умоляюще, жалобно.
   "А это был бы выход!" - как-то равнодушно подумал Ирокез и будто с сожалением отложил штык-нож на тумбочку. За год войны он привык к человеческой крови. Её неуловимо пряный дух, казалось, насквозь пропитал асфальт, камни, землю в Грозном, Но это запах не возбуждал в Ирокезе ни агрессии, ни сострадания.
   Когда чего-то много, и оно постоянно, разве обращаешь на него внимание? Он привык к крови, но вряд ли смог бы ударить человека ножом, особенно женщину. Выстрелить в человека и всадить нож в его живот - для Ирокеза две больших разницы. Смерть в первом случае он считал благородной, во втором - примитивно низменной, словно режет хозяин к празднику беззащитную и глупую овцу.
   Но Нюре неведомы были его размышления по поводу штык-ножа, она осиновым листом дрожала на кровати. Слышно было, как мелко постукивали её зубы. А Ирокез только сейчас обратил внимание на то, что он в платье Адама в нелепой позе мыслителя стоит в центре комнаты и представляет из себя забавное, довольно жалкое зрелище. Неужели этого не видит Нюра? И боится его, как чудовищного Циклопа. У страха глаза велики.
   От пережитого Ирокез сильно устал, будто всю ночь разгружал вагоны на товарной станции. На него накатилось равнодушие, и равнодушно он отметил, что болят исцарапанные Нюрой спина и плечи. Ирокез не хотел вспугнуть сумасшедшую и осторожно, на цыпочках подошёл к одежде, не торопясь, оделся. После этого поднял с пола тряпьё полоумной Нюры: платье, рейтузы, свитер и бросил их на кровать. Неопрятный вид женской одежды едва не вызвал у него рвоту. А его одежда? Она чем лучше? Нет, их с Нюрой любовь нельзя было назвать любовью мужчины и женщины - похотливой случкой двух грязных особей животного мира. Как же быстро паршивеет человек, когда судьба становится ему мачехой!
   Нюра оделась и спряталась под одеяло с головой, будто таким образом можно было укрыться от адовых ужасов земных, избавиться от своего гротескового, вычурного воображения. Кем она видела себя в своём искажённом горем мире? Кем видела Ирокеза? Но может, её мир намного правильнее, правдивее и благороднее жестокого реального мира людей? Может быть, умопомешательство - это награда, а не наказанье Господне? Ведь полоумные на Руси всегда считались божьими людьми.
   Разве может Ирокез воткнуть штык-нож в мягкий, беззащитный живот этой женщины? Но наверняка следующей ночью это сделает она. И почему он должен бояться Бога? Бог умер, - сказал Ницше. И он был прав. Разве допустил бы Всевышний властвование Сатаны на Земле, будь он живым и в полном здравии?! Но ведь Господь бессмертен! В таком случае, он прикорнул от усталости на пару-тройку веков, ведь для него человеческий век - секунда.
   Ирокез горько усмехнулся. Что-то часто в последнее время он стал думать о Боге. О каком? Об Иисусе Христе или Аллахе? Он не верил ни в того, ни в другого, как не верили его мать и отец. И поэтому одними из первых погибли на этой войне? Абсурд! Ирокез видел распятого на кресте православного попа и раздавленного танком чеченского муллу.
   Бог умер, и некому защитить его детей, которые наивно и слепо веруют, что их отец здравствует на небесах. Значит, и ему, Ирокезу, не перед кем держать ответ за грехи свои. Сейчас каждый на земле бог, и чем он сильнее и безжалостнее, тем "бессмертнее".
   В какие дебри занесло его! А надо всего лишь найти ответ на простой примитивный вопрос: что делать с полоумной Нюрой? Он не может оставить её у себя, опасно отпускать её с миром. Значит, убить? И нет альтернативы?
   Что он так мучается совестью, словно Раскольников перед убийством старухи? Кому нужна жизнь блаженной Нюры? И разве можно назвать бессмысленное существование полоумной жизнью? Ничего не изменится, если умрёт Нюра. Ничего не изменится, если не станет Ирокеза. Ничего не изменится, если завтра в одну минуту погибнут шесть миллиардов землян?
   "Абсурд! Абсурд! Всё мироздание - абсурд!" - разозлился Ирокез и решительно содрал с головы сумасшедшей одеяло. Та тихо и жалобно заскулила, как щенок, потерявший сосок суки.
   Нет, он не сможет убить такое жалкое существо. Он отпустит её с миром, а сам с миром уйдёт из Грозного. Ему нужны всего два-три дня без проблем, чтобы собраться с мыслями, чтобы собраться в дорогу. Надо снова обмануть сумасшедшую. Для начала добавить ей страха, добиться полного повиновения.
   - Ты почему это сделала? Ты почему хотела убить меня? Если ещё раз попытаешься, я убью тебя, как собаку! И закопаю, как собаку! Ты меня поняла?! - Распаляясь, Ирокез нервно тормошил Нюру. У сумасшедшей глаза выкатились из орбит.
   - Ты не Витя! Я знаю - ты не Витя! - хрипела она с пеной у краешком губ.
   - Как не Витя?! Ты что, не узнаёшь меня?
   Нюра от возбуждения почти визжала. Ирокез больно сжал её плечи. И полоумная вдруг успокоилась, словно озарение на неё нашло. И уже спокойно ответила Ирокезу. Даже как-то вяло, уставшим голосом.
   - Ты не Витя. Я знаю.
   - Почему?
   - У Вити не было этого. Вот здесь...
   Нюра указательным пальцем провела по низу живота Ирокеза, там, где у людей находится аппендикс.
   - Ну и что? Ты забыла, что мне делали операцию. Забыла? - пытался убедить её Ирокез. - Как же так, Аннушка?
   Нюра укоризненно смотрела на него, будто это он был сумасшедшим.
   - Нет, ты не Витя. Зачем ты меня обманываешь? У Вити были синие глаза.
   Ирокез понял, что дальше с ней спорить бесполезно.
   - Тогда кто я, по-твоему?
   - Бандит! Ты убиваешь людей! Я знаю! Ты меня изнасиловал! Тебя надо убить! Убить! Убить! - Нюра истошно завопила, закатив истерику, и вцепилась острыми ногтями в лицо Ирокеза.
   Ирокез без труда отбросил её к стене. Заломил руки полоумной за спину, придавил всем телом. Нюра выброшенной на берег рыбой отчаянно билась под ним. Больно ударила коленкой между его ног. От боли Ирокез чуть не выпустил её. Но боль же добавила ему сил и злости. Чтобы заткнуть ей рот, из которого Ниагарским водопадом низвергались высокие и отчаянные вопли и крики, он бросил на её лицо подушку. Прижимал, вдавливал подушку изо всех сил и прыгал на бьющейся под ним женщине, с трудом удерживая равновесия, как ковбой на бычке во время родео.
   Через две минуты в его каморке вдруг сама по себе погасла свеча. И вернулась тишина в образе гигантской, черной и тревожной птицы-ночи. Ирокез отпрянул от затихшего, неподвижного тела сумасшедшей, упал с кровати. Больно ударился коленями о бетонный пол. На четвереньках пополз к тумбочке к погасшей свече, потому что нельзя было оставаться с глазу на глаз с этой гнетущей, злорадной тишиной.
   И вдруг остановился, замер. Стоя на четвереньках, прислушивался - надеялся, что мир существует и отзовётся ему каким-либо звуком: хотя бы шорохом мыши в углу его логова. Но мир молчал, как будто он умер. Умер, как Бог от стыда за чудовищных детей своих.
   Из лёгких Ирокеза вырвался хриплый, прерывистый стон. И следом - вой, похожий на волчий в полнолуние. Безнадёжный и обречённый.
  
  
   1998-2001 гг. г.Сураж
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   4
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"