Нюнюке плохо. Нюнюке больно. Нюнюка не знает и не чувствует, где и что у него болит, но ему очень плохо - от дурных предчувствий и тоски так сильно сжимается сердце, что, кажется, вот-вот оно остановится.
Ноябрьский лес картаво шелестит последними опадающими листьями. Ноябрьский ветер налетает из-за угла, как ночной тать, хватая за чубы пожухшую травы, пытаясь вырвать её с корнем, ломает сухие ветки на деревьях, трещит сухостоем и наполняет сумрачное пространство тревогой. Осень выплакалась дождями, смирилась со своей печальной участью и теперь ждёт снега, как уставшая жить старуха - смерти. Когда осенний ветер угоманивается, вокруг становится так пугающе тихо, словно пришёл час апокалипсиса, И над этой тишиной угрюмо плывут свинцового цвета тучи, зловеще пошевеливая космами.
Нюнюка казанской сиротой сидит на ворохе листьев и плачет. Из-за чего плачет? - если бы он знал сам. Может быть, из-за поздней неуютной осени, из-за налетающего порывами неприветливого ветра, из-за угрюмой тишины и свинцовых туч. Но, скорее всего, причиной его бесслёзных рыданий является то, что он - Нюнюка. Почему у него такое странное имя и что оно означает, он не знает, и это не очень-то волнует его. Нюнюка громко всхлипывает, но не подхватывает его безнадёжного всхлипа дурашливое эхо. Убегая от нахального ветра оно тоже спряталось где-то в сыром ольшанике и тоже плачет от тоски и одиночества, как Нюнюка.
Прикрыв зелёные глаза, Нюнюка грустно усмехается, вспоминая, как весёлым бабьим летом любил баловаться с эхом.
- Как тебя зовут? - приставив пухлые, похожие на детские ладошки к губам, крикнет Нюнюка.
- Вут, вут! - Убегая и призывно оглядываясь, отвечает ему лесное эхо.
- Может быть, и ты Нюнюка! - Дрожащим от надежды голосом спрашивает он.
- Нюка, Нюка ... - отвечает глупое и шалопутное эхо.
И веселее делалось на душе у Нюнюки от того, что не один он нюнюка на этом странном свете, который люди называют белым. Но, к сожалению, сколько он не искал бестолковое эхо, чтобы познакомиться с ним, сколько не бежал на ухающий звук - ни разу не догнал его. Шустрое, оказывается, это эхо - шустрее ветра. Устав от бесполезной погони, Нюнюка присаживался на какой-нибудь пенёк в лесу и успокаивался: лгало эхо, что оно - Нюнюка. Нюк на свете не бывает. Бывают нюнюки. Или он один? - Нюнюка горестно вздыхал.
Но сегодня, в этот сумрачный ноябрьский день, даже непутёвое эхо не откликается ему. Жалостливый шелест листвы и недовольный рык разбойника-ветра - вот и всё, что напоминает Нюнюке о реальной действительности.
Нюнюка вдруг перестаёт плакать, потому что плач его был лёгким, как у годовалого младенца, - от тревоги и тоски неизвестного происхождения, как и он сам. Задумавшись, смотрит мимо деревьев - мимо берёз и осин, туда, в синюю лощинку, где за рябинкой, беременной тяжёлыми, красными гроздьями ягод, курился вечерний туман. Может быть, ему показалось, но в тумане проявлялась и снова исчезала прекрасная обнажённая девушка с рассыпающимися по покатым плечам золотистыми волосами. Это зыбкое видение, похожее на галлюцинацию, подняло его с вороха пахучих осенних листьев, и он, соревнуясь в скорости с порывистым ветром, побежал мимо деревьев - мимо берёз и осин, в слоистый серебристый туман. Чем ближе он приближался к лощине, тем реже становился туман. Вот и лощина уже позади, а он бежит и бежит, обманутый своим воображением, разбушевавшимся из-за тоски и одиночества.
Добежав до края белоствольной рощи, где обрывается легкомысленный бег березок, и начинаются густые, пушистые заросли можжевельника, Нюнюка резко остановился и заливчато рассмеялся, вспугнув пару зимородков. За можжевеловым кустарником блеснула серебристой дугой речушка, и Нюнюка обрадовался ей так искренне, будто встретил вдруг другого нюнюку. И выходя на узкую извилистую тропинку, ведущую в деревушку Гнилушу, Нюнюка понял, что плакал вовсе не из-за неуютной поздней осени, не из-за зловещих туч, нахального ветра, а всего-навсего - от одиночества. Ему было очень одиноко, ему было безнадёжно одиноко, ему было отчаянно одиноко, потому что он опять не встретил другого нюнюку, который мог стать ему если не братом, то другом, потому что призрачная златовласая девушка убегала и убегала от него, а он, с надеждой преследуя её, не мог приблизиться к ней и на шаг.
Но теперь это наваждение оставило его в покое, теперь позади была золотая берёзовая роща, а впереди - деревушка Гнилуша, и Нюнюка беззаботно рассмеялся: он жил.
В чистом поле ветер был сырой и от этого - промозглый. Этот злой, кусачий ветер пронизывал всё живое насквозь. И Нюнюка скоро озяб, хотя не мог взять в толк: чем мог вбирать в себя осеннюю стынь? Над зарослями крапивы и дедюков по краю овражка, над дружной порослью молодого березняка неприхотливо клубился фиолетовый дымок тумана. Вдохнув его запашистый, смолистый запах, Нюнюка воодушевился и побежал ещё прытче, чем до этого, пролетел поле и оказался у крайней хатки - скособоченной, с маленькими, подслеповатыми оконцами, с поросшей бирюзовым мхом шиферной крышей и полуистлевшим коньком. И с оптимизмом пролетел в открытую покосившуюся калитку, поскрипывающую заржавленными петлями на ветру.
Маленькая, сухонькая старушка Варвара в накинутой поверх ситцевой кофточке - белой, в крапинку, - поохивая и прихрамывая на левую ногу, открыла дверь сеней и вгляделась в сумеречное пространство, прижатое к земле тучами. Но пустынна была чуть приметная среди высокой травы тропинка, ведущая от Гнилуши к большаку, по которой этим летом никто, кроме самой старухи, не ходил, потому что от деревушки одно только название и осталось. Она как-то незаметно, за двадцать лет вымерла из-за своей не перспективности. Старуха вздохнула, но не тяжело и разочарованно, а скорее по привычке последних лет, когда осталась в Гнилуше жительницей в единственном числе, но замытые временем черты её лица не утратили радостного возбуждения, каковое бывает в ожидании долгожданной встречи.
- Вошёл, что ли, Нюнюка?? А то, гляди, прижму дверью! - обратилась Варвара в тёмный провал сеней.
- Я уж на печи греюсь, пока ты меня высматривала! - донёсся из хаты трескучий, но добродушный голос (с таким голосом горят не жаркие осиновые дрова в русской печи). - Хотя, разве можно разглядеть то, чего и нет?!
- Будет тебе прибедняться! - добродушно прошамкала старуха, лишившаяся почти всех зубов.
Варвара, не спеша, заперла обе двери - в сенцах и хате - на щеколды и крючки, прошла к столу, подкрутила едва коптящий фитиль в керосиновой лампе. В хате сразу сделалось светлее. Всё жилище старухи - маленькая комнатушка, которая, как ни странно, казалось просторной. Потому, наверное, что в ней было мало мебели: стол, две лавки, кровать да сундук. Своё законное место в хате занимала русская печь по левую руку, ближе к двери. На широком дубовом столе стояли лампа, старый, пузатый медный самовар и глиняная крынка с молоком. И ещё на стене в тёмно-синей рамке под стеклом были фотографии, пожелтевшие от времени и слабого закрепления, и висели древние часы с кукушкой. Часы бойко стучали, но вечерним часом показывали четверть третьего.
- Где ты два дня пропадал, непутёвый? - без тени упрёка спросила старуха, присев на лавку.
- Много где побывал, бабуля! Согреюсь чуток - расскажу, - отозвался с печи Нюнюка.
- Продрог, небось, до костей? - Прищурив глаза, Варвара смотрела на печь, будто могла рассмотреть что-то.
- Задубел, знамо дело. На улице, однако, ноябрь, а не май месяц! Хрен его в кандалы, этот холод!
Старуха иронически усмехнулась.
- Понятно... У этого алкаша-непутя побывал. У него таких словечек нахватался?
- А хоть и у него. Зато слова-то какие крепко прибитые! Только вот чему дубеть во мне - в толк не возьму.
- А чего тут понимать? Душа у тебя, знамо дело, существует, хоть ты и нюнюка. Она холода боится, особливо добрая. А может, ты сам и есть душа чья-нибудь... - Старуха легко поднялась с лавки, подошла к печи, заботливо взглянула на пустую лежанку. - Ласково тебе тут?
- Ещё как ласково! Хорошо ты печь истопила, и ласковей твоей печи ничего не свете нет!
- То-то и оно! - Варвара присела на табурет у лежанки. - Человеку всегда должно быть хорошо, где он родился.
- Но я ведь, вроде как, и не человек. - Нюнюка аппетитно чихнул. - А какая она, душа, бабуля?
Старуха в растерянности как будто задумалась. Век прожила, всякого на свете повила, а до сих пор не знает: какая она душа человеческая? Почти всякий знает, что она есть, а никто её не видел - как Нюнюку.
- Я подозреваю, что ты, Нюнюка, и есть душа, Богом посланная одинокой старухе в утешение. Не будь тебя, померла бы давно, наверное. Какой смысл мне на этом свете канителиться посередь лесов и болот, как кикиморе или Бабе-Ягушке? - Варвара старательно растерла сухими пальцами виски. - Иной раз и думаю: а не рехнулась ли ты, Варька на сам деле? Может, и не существует тебя, Нюнюка, а полоумная старуха сама с собой разговаривает. Посмотрел бы кто со стороны, послушал - так и подумал бы. И позвонил бы куда следовает в таких случаях.
- Ну как же это, меня нет? - обиделся Нюнюка и всхлипнул невидимым носом. - А вчера и позавчера ты с кем беседы вела? Сама с собой?
Старуха, вздохнув, поднялась и вернулась на лавку у стола.
- Ни с кем, пожалуй. Может быть, мозги на время просветлели? Кто знает!
После её сомневающихся слов Нюнюке совсем тоскливо сделалось. Вот уж и Варвара, которую он любит больше себя самого, думает, что выдумка он, предмет галлюцинации. Но он-то знает и уверен: Нюнюка он. Ну и что с того, коли не известно, откуда он? Ну и что с того, ежели нельзя его увидеть, пощупать?! Он Нюнюка и существует, потому что чувствует, слышит, видит, ходит. И руки у него есть, и ноги. Только, когда бежит, кажется, что летит, потому что земли под собой не чувствует. И, к сожалению, в руки ничего взять не может - даже былинки, даже пушинки с одуванчика.
Однако и Варвару упрекать не стоит и, тем паче, обижаться на неё. Он и сам в хмурую минуту не раз думал, что нет его на самом деле, что Нюнюка - сон чей-то или бред. Из-за дум этих - для него страшных и жутких - и пошёл он однажды из Варвариного дома в большой мир, к людям. И убедился, что он - не галлюцинация ополоумевшей под старость лет старухи. Кроме неё, и Степан, и златовласая Лада, признали в нём реальное существо.
И хорошо, что так. Иначе как было бы ему осознавать себя дитятей, рождённым помутнённым разумом? А чьё же он дитя? Кто родители его? Ведь у всего рождённого и существующего обязаны быть отец и мать!
Нюнюка впервые ощутил и осознал себя, когда сидел в углу Варвариной хаты два месяца назад. В последние дни он много думал, вспоминал, но не мог припомнить хоть какого-нибудь, даже малозначащего события до этого первого ощущения. А раз не припомнил, значит, два месяца назад и его самого не было. Он - ниоткуда и ни из чего, не имеющий плоти и прошлого - просто однажды осознал, что существует - и всё. И него даже имени прежде не было - имя он потом получил.
Два месяца он ощутил, осознал себя, пошевелился и увидел старуху за простым деревенским столом. И старуха была простой, деревенской и простоволосой. Она, как и полагается старухам, была седа, а лицо её было покрыто густой сетью морщин. И свет, который он увидел, и воздух, который пряно пах печёным хлебом, и добродушная, но чуть-чуть грустная старуха понравились Нюнюке. И он захотел быть, раз уж получилось неожиданно и неизвестно откуда возникнуть. И от радости, и от пыли щекотавшей невидимый его нос, он звонко чихнул, отчего пригорюнившаяся старуха встрепенулась, как вспугнутая старая тетёрка, посмотрела в угол, где сидел Нюнюка, и перекрестилась.
- Спаси меня, Господи! Чур, чур! Неужто домовой?! - сказала вслух, оглянувшись на икону в красном углу.
К своему удивлению, Нюнюка почувствовал, что понимает её, и может даже ответить старухе.
- Никакой я не домовой! Домовые, черти и прочие лешие - людские предрассудки из-за их темноты и языческого атавизма! - мудрёно ответил он.
Услышав его, слабо потрескивающий, как фитиль керосиновой лампы, голос, старуха ещё неистовее закрестилась, на всякий случай взяла в руки ухват.
- Да чего ты, бабуля, вдруг переполошилась? Не волк я и не медведь!
- А кто? - дрожащим голосом спросила старуха, слезящимися глазами пытаясь рассмотреть что-то в пустой хате при тусклом свете от лампы.
- Если бы я это знал! Ты и скажи - кто я есть? Присмотрись-ка лучше!
Старуха долго и напряжённо вглядывалась в угол, как в путница в даль и в тумане, пока не зарябило в её почти бесцветных глазах. И недоумённо пожала плечами.
- И не безнадёжно слепа, несмотря на возраст, а не вижу ничего. Угол, откуда голос, чист - и даже мухи нет.
- Верно? - удивился Нюнюка.
И тогда он понял, что он - и есть, а вроде как - нету. Обидно ему стало, трудно даже сказать как, но что поделаешь - жить-то надо, раз себя ощущаешь. Пока имеешь возможность другому доброе слово молвить, всегда жить надо и обязательно, даже если не знаешь о себе ничего.
Долго привыкала к Нюнюке Варвара - всё думала, что рехнулась в одночасье от одиночества. А когда привыкла, возрадовалась хоть какой-то живой душе, пусть и невидимой. Но нет-нет, а и усомнится: существует ли Нюнюка на самом деле или он - её странное наваждение? Разве может быть реальным то, что увидеть и пощупать нельзя? Почему же?! А душа? А любовь? А человеческое слово?
- Уйду я от тебя, бабуля, ежели обижать меня будешь! - без злобы пригрозил Нюнюка.
- Что ты?! Господь с тобой! - ни на шутку испугалась старая Варвара потерять неожиданно свалившегося собеседника. - Прости меня, дуру старую!
- Ладно уж!.. - Нюнюка улыбнулся. Ему показалось, что он, наконец-то, почувствовал свою улыбку.
И Варвара почувствовала и даже увидела - тёплый свет пролился с лежанки на печи, и похож этот свет был на добродушную улыбку. И подумала старуха: не дух ли Божий поселился в её сирой хатке в награду за муки и терпение её. Не избрал ли он её среди роду людского для воплощения доброты своей? И упала Варвара на колени перед чёрной от времени иконой Иисуса Христа, и била благодарные поклоны перед сыном Божьим. Но вслух ни слова не проронила: вдруг душа Божья не желает, чтобы её узнали? Творящий добро искренне имени не называет.
Нюнюка с пониманием и большим уважением относился к таинству молитвы старухи, он всегда любил наблюдать за её вдохновенным в такие минуты лицом. И сам в это время думал о чём-нибудь лёгком, приятном, как тёплый дух, идущий от русской печи. В сладкой полудрёме виделся ему сентябрьский лес, чуть тронутый увяданием, будто живой - колышущийся в сиреневом, мягком мареве бабьего лета. Зашуршит в углу хаты мышь, треснет сучок в печи, а Нюнюке кажется - листву ветер по опушке кружит, важный лось на валежину наступил. Летом, Варвара сказывала, ещё веселее бывает, чем благодатной ранней осенью: ягоды зреют, ласковые ветра по кронам гуляют, пичужки на разные голоса распевают. Когда оно снова придёт великолепное и загадочное лето? Дождётся ли его Нюнюка, не ведающий сколько жить ему на этом свете? Однажды перестанет ощущать и сознавать себя, уйдёт в никуда, откуда и вышел, превратится в ничто, которым себя не помнил. Вот бы дожить до лета, о котором с восторгом рассказывала Варвара, а там - ладно. Погорюет чуток старуха, да и спишет всё на видения от одинокой, почти монашеской жизни. И будто не было его, Нюнюки.
От этих мыслей обидно становится Нюнюке - плакать навзрыд хочется. Он и поплакал бы для облегчения души, только совестно бабулю расстраивать. Кличет её, чтобы от своей непонятной кручины освободиться:
- Бабуль! А сколько вы, люди, живёте?
Варвара, вздохнувши, перекрестилась на образ, отвернулась от красного угла.
- Кому сколько Богом положено, столь и живут. Одни - день, другие - век.
- Вона как! - Нюнюка присвистнул удивлённым лешим. - А Бог кто? Это тот, с кем ты беседовала, кто на дощечке краской нарисован?
Старуха тяжело поднялась с колен.
- Это образ Божий. А сам Господь... Никто его не видал, никто с ним не встречался.
- Никто не видел, как меня? - удивился Нюнюка. - Может быть, я и есть Бог?
- Ох, не шути так, сердешный! Неужто Господь станет такие глупые и детские вопросы задавать?! - прошептала старуха и на всякий случай троекратно перекрестилась. - Не путай старую, не вводи в грех. Ты согрелся, аль нет?
- Тепло уж мне, уютно. А ты часом не знаешь, сколько нюнюки живут?
- Говорю же, как дитё глупое: чего да сколько? Коль утверждаешь, что недавно родился - поживёшь ещё!
- Сколько? - не унимался на печи Нюнюка.
- Может год, может тыщу! - Старуха болезненно поморщилась. - Откуда мне неграмотной деревенской бабе ведомо?
- Кабы и ты тысячу лет жила, тогда и я согласен.
- А без меня чего? - Усмехнулась Варвара. - Небось, и поумней, и повеселей меня люди на свете имеются!
- Без тебя Нюнюке скучно будет. Кто с ним поговорит, кто печь для него истопит?
- Другую одинокую, полоумную старуху сыщешь. Мало ли их нынче по Расее-то?! - Варвара медленно прошла к печи. - Слёзывай с печки - ужинать будем!
- А что на ужин? - оживился Нюнюка.
- Всё то же, бедовый, - щи по-русски. - Старуха, почему-то вздыхая, будто делала работу по обязанности, вытащила из печи небольшой, закопчённый чугунок, прикрытый крышкой от кастрюли, поставила на припечек, открыла крышку.
- Перво-наперво - тебе. Немного требуется - от духа святого сыт!
Нюнюка подлетел к чугунку, с наслаждением втянул в себя аппетитный дух наваристых щей. И так ему испробовать захотелось - хотя бы ложечку.
- Вкусно-то как!.. - с завистью сказал Нюнюка.
- Кабы было тебе чем хлебать, рази пожалела бы налить? - с сожалением ответила Варвара. - Горемычный ты у меня жилец, но удачный!
- С чего бы это?
- А с того, что сиди себе посиживай на печи, со старухами полоумными беседуя. О куске хлеба насущного думать не требуется. А мне... Вчера до села дошла - насилу назад вернулась. Ноги уж не бегают, как в прежние леты. И я бы с тобой посиживала на печи, в потолок поплёвывая, да без хлеба-соли человек не может. - Старуха
осторожно, чтобы не пролить, поставила миску с курящимися паром щами на стол.
- Бабуля, а чего ты одна здесь живёшь? Степан сказывал, что ведьма ты...
- Скажет твой алкаш! - Варвара испуганно перекрестилась. - Родилась я тутова - тутова и душу Богу отдам. Всяк должен свою нору, свою берлогу знать, чужой не желать. Инако - плохо будет человеку. Зависть чёрная погубит, душу к нечистому уйдёт.
- А чего Степан? Пьёт, как и прежде, безбожно? - Спросила Варвара.
- Пьёт... - Тяжело вздохнул Нюнюка.
Со Степаном Нюнюка познакомился месяц назад. В конце концов, допёк его вопрос: есть ли он на самом деле или всего лишь Варваре грезится? С утра пошла старуха по воду к колодцу, он следом за ней и выскочил из хаты - благо это ему не трудно было сделать. Решил в село направиться, куда старуха за продуктами в сельпо ходила. В селе людей должно быть много - вот и проверит: кто он есть таков? Реальное существо или выдуманное?
Добирался он до села недолго: лететь - не бежать по тропинке да по шляху. И уже в самом начале села, у крайней, скособоченной, как у Варвары, хатки заприметил старушку - божий одуванчик - хрупкую и немощную. Старушка взяла с поленницы несколько берёзовых чурок в оберемок, понесла в хату. Открыла скрипучие, ветхие двери, и Нюнюка перед ней юркнул в их проём. Пока старуха выговаривала огромному рыжему коту, забравшемуся в её отсутствие на кухонный стол, Нюнюка по привычке успел на печь забраться. И уже оттуда голос подал:
- Здравствуй, бабуля! Одна живёшь?
Старушка, сбросив поленья у печи, и ухом не повела, а сосредоточенно начала прятать березовые дрова в черное зево печи. Рыжий котище тяжело вспрыгнул на печь, возмущённо зашипел на Нюнюку.
- Чего шипишь, будто глупый гусак, шкода?! На тараканов, что ли? Мышей бы ловил! - оглянувшись на печь, тонким и неприятным голосом возмутилась старуха.
- Красивый у тебя кот, бабуля! - сказал Нюнюка. Кот, верно, был красивым - рыжий, с белой манишкой на груди, с лоснящейся мягкой шерстью.
И опять ничего не ответила старуха - будто туговата на ухо была. До самого следующего утра просидел у неё Нюнюка. Сколько раз пытался заговаривать - и шёпотом, и громко, но не слышала его хозяйка, будто и не существовало в природе его, Нюнюки.
Обидно и горько ему стало: нет его на белом свете, если рядом не присутствует старая Варвара. Она от одиночества и тоски и придумала его. Пройдёт день-другой, забудет Варвара о блажи своей - и Нюнюка исчезнет.
Утром следующего дня ушёл Нюнюка от неприветливой, замкнутой старухи, жившей на краю села. И направился в следующую, соседнюю хату. Только не сравнить халупку нелюдимой старушки с избой на пять стен - высокой, обшелёванной, выкрашенной в приятный бирюзовый цвет. Однако и просторная изба показалась какой-то сиротливой, запущенной. И двор перед ней крапивой да репейником зарос. Резные ставни избы были закрыты, а вот входная дверь - нараспашку, словно бросили избу хозяева её.
Без труда Нюнюка проник в избу. На просторной кухне беспорядок: чугуны, как тыквы раскатаны, зловеще зеленеют гранаты пустых бутылок из-под дешёвого вина. Ухват, сиротливо лежащий между бутылок, протянул навстречу Нюнюке свои стальные щупальца - будто о спасении молил.
На обшарпанном полу под старинным, неуклюжим умывальником огромная детина лежит - посапывает, колени к животу подтянувши. В избе сумеречно, и лица мужика не различить. Одна нога-лапища его зачем-то залезла в ведёрный чугун, а другая, босая, - матово белеет.
Так и ушёл бы Нюнюка из этой угрюмой, неприветливой избы, наполненной затхлым воздухом, если бы хозяин её не зашевелился. Тупо звякнул об ухват чугун, когда детина вытаскивал из последнего ногу. Постанывая, мужик поднялся, сел на полу, крякнул, тупо оглядываясь вокруг себя. Что-то осмысленное и тревожное промелькнуло в его взгляде.
- Кто здесь? - прохрипел мужик.
Нюнюка почему-то испугался, хотя мужик мог просто так спросить, спросонья, - и молчал. Лишь посапывал тихонько, будто у него были лёгкие и нос.
Хозяин, постанывая, поднялся, включил свет. Освещённая электрическим светом комната стала ещё непригляднее. От созерцания такого кавардака в своём жилище мужик озабоченно почесал затылок. Был он широкоплеч и рыж, и беспечно светились его насмешливые светло-голубые глаза.
- Во, бардак! - вроде как восхищённо сказал он и поднялся с лавочки. Роста он был богатырского - задел головой электролампочку, которая , обгаженная мухами, тускло горела под белым оштукатуренным потолком.
Хозяин отряхнул одежду - пыли на его рубашке и брюках было, как с мешка из-под муки. Нюнюка не удержался и аппетитно чихнул.
- Кто здесь? Повторил свой вопрос мужик и оглянулся на чих. - Чо молчишь, нюнюка?
Вот так нюнюка стал Нюнюкой.
- Отчего я вдруг Нюнюка? - искренне удивился он.
- А кто же ещё? - Мужик, сделав мученическую гримасу, наморщил лоб. - Мне после хорошей пьянки на похмелье всё нюнюки чудятся!
- Я не причудился, я на самом деле есть, - обиженно сказал Нюнюка.
- Ну будь, кол есть. Кто бы был супротив, а я - нет.
- А тебя как зовут?
- Степаном. - Мужик поднял с пола чугун, поставил его на лавку. - Наведём трохи марафет в нашей богадельне, а, Нюнюка?
- Наведём, - согласился гость.
Степан, опять же постанывая, собрал всё, что валялось на полу, помахал для приличия изрядно облысевшим веником. От таких стараний у него закружилась голова. Он кулём обвалился на лавку перед столом, начал переставлять пустые бутылки.
- Жаль, похмелиться не осталось!
Степан, однако, недолго сидел в обречённом раздумье. Поднялс, пошатываясь, прошёл к вешалке в виде вбитых в сетну гвоздей, начал рыться в карманах фуфайки.
- Цел червончик! - Степан, как брату родному, обрадовался мятой ассигнации. - Ты обживайся пока здесь, Нюнюка, а я к Грымзе сгоняю!
Степан, действительно, "сгонял", потому что вернулся через десять минут. Нюнюка терпеливо дожидался его, хотя запросто мог уйти, так как Степан дверь в свою хату оставил приоткрытой. Чем-то понравился этот странный мужик Нюнюке. А чего не понравился бы? Признал его как за существующего, именем наградил. Главное - услышал Нюнюку, узнал. Значит, не выдумка он Варварина. И понял Нюнюка, благодаря и Степану тоже, что нет ничего отраднее на свете, чем ощущение жизни. Как ему не быть благодарным за это рыжему великану с добрыми похмельными глазами?
Степан с удовлетворением поставил на стол две бутылки с мутной, белесой жидкостью. Огромной дланью, как бульдозером, отгрёб пустые бутылки к противоположную краю стола. Стеклянная тара возмущённо звякнула.
- Живём, Нюнюка! - крякнул Степан и суетливо налил из бутылки в гранёный стакан - больше, чем наполовину. Но едва поднёс стакан ко рту - передёрнуло всего. Брезгливо и болезненно морщась, выпил содержимое стакана залпом. - Ну, сука - Грымза!
От возмущения Степан неинтеллигентно сплюнул на пол.
- Кто такая Грымза? - спросил Нюнюка, морщась от удушливого сивушного запаха.
- Грымза есть превредная старушенция. По-русски говоря, самогонщица! - Степан вытащил из трёхлитрового баллона маленький маринованный огурец, хрустнул им. - Гляди, гляди - вон идёт, ковыляет. Это и есть Грымза в натуре!
Нюнюка через мутное стекло в окне увидел знакомую ему шуструю старушенцию, у которой он был в гостях, и которая не услышала его.
- А что, Грымза - глухая?
- Какой там! Чуть царапнешься котом ночью, а она уж у окошка: кто ты есть и по какой надобности явился? - Степан с тоской прислушивался к своему желудку: уж больно подозрительно тот бурчал. Уж не подмешала ли Грымза какого дерьма в свой самогон? - У-у, кикимора болотная!
Степан погрозил Грымзе через окно огромным, усыпанным золотистыми веснушками кулаком.
И второй стакан хозяин хаты выпил с душевным и телесным содроганием, будто отраву или настой из белены.
- Такое ужасно не вкусное питиё? - с недоумением спросил Нюнюка.
- А ты попробуй! - У Степана весело блеснули крепкие ровные зубы.
Нюнюку аж передёрнуло от тошнотного запаха.
- Зачем такую гадость пьёшь? Ведь не заставляет никто силком!
- А что ещё пить? Село наше - объявленная начальством зона трезвости. В магазине - один протухший томатный сок. Нынче Грымза заместо государства прибыль получает. И немалую, скажу тебе! - Степан совсем повеселел и уже без отвращения выпил третий стакан. - Третья - соколом! Пошла, стерва, в столовку сахар выдуривать. Кому-кому, а ей дадут, ибо прибыток от её коммерции имеют.
- А ты не пил бы её гадость. Вообще никакой гадости не пил бы! - искренне посоветовал Нюнюка. Он не понимал, какое от всего этого удовольствие получал Степан.
- И рад бы, Нюнюка, да нельзя. Тоска задавила!
- Отчего тоска?
- От жизни поганой. Без радости, без просвета живу. С утра до вечера наливаюсь, в промежутками между выпивками пашу, как папа Карла, чтобы Грымза богатела. Вот и весь, как говорится, жизненный интерес.
- Семью заведи, как другие люди.
- А-а! - Степан безнадёжно махнул рукой. - Была у меня семья. Жена Мария, двое ребятишек. Они от моих пьянок в соседнее село к тёще ушли. Думал - шутят. Повоспитывают с неделю - и вернуться. Ан-нет. Уж третий год пошёл, как... Хошь, фотокарточку ихнюю покажу?
Степан вытащил из ящика стола фотографию. На Нюнюку грустно смотрела красивая молодая женщина. А по бокам её - мальчик и девочка - почти одногодки, и все в веснушках. И рыжие, верно, в отца.
- Красивая жена, красивые дети....
- Я её, Машку, знаешь, как люблю! Никакая другая раскрасавица, королева не нужна! - Степан обиженно скривил губы и в сердцах грохнул кулачищем по столешнице - аж бутылки подпрыгнули. И одна, пустая, свалилась на пол.
- А ты ходил к ней? Пробовал вернуть?
- Ходил. И не раз. Только Машкина терпелка кончилась, она мне ультиматум выдвинула: пить бросить подчистую, с ампулой и всё такое... Ведь характер мой дурной она знает. Каждое утро, когда вместе жили, я на коленях перед ней, рубашку на груди рву: прости, в последний раз, мол. Искренним образом клянусь. А на работе мужики подкатываются: мол, всего по стопарику - и шабаш. Ну, засандалю стаканчик. А в рот попало... К вечеру, если сам не приползу, то на телеге или машине привезут. Какая баба такое свинство выдержит, пущай и любовь?! - Степан опростал остатки в бутылке в стакан. - Эх! Растравил ты мне душу, Нюнюка!
- Не пей, а, Степан! Давай поговорим ещё... - неуверенно попросил Нюнюка. Он не знал, как разговаривать с выпившими мужиками.
- Воли у меня нету - вот моя ахиллесова пята! - с печальной уверенностью сказал Степан.
- А ты рассердись и возмутись! Возьми и вылей этй гадость в помойное ведро - там её места. Или слабо?
- Вылить, говоришь, Нюнюка? Вылить - не слабо. Однако жалко... Святотатство это.
- Кабы ты не только Грымзу, а и её зелье ненавидел бы... А себя, Марию и детишек жалел... Всё по-иному было бы. По-хорошему, - рассудил Нюнюка.
- Верно говоришь, Хошь и Нюнюка! - Степан вроде как нерешительно держал наполненный самогонкой стакан в руке. И вдруг швырнул его в ведро. - Ну его к чёртовой бабушке, это поганое дело!
- И вторую бутылку вылей - чего уж! - воодушевился Нюнюка.
- И вылью! - расходился Степан.- Телевизор с тобой смотреть станем!
- В хате приберём! - поддержал Нюнюка.
- И в хате приберём! - развеселился Степан.
К вечеру в чисто убранном зале перед телевизором Степан откровенно заскучал. Ёрзал в стареньком кресле, злился. Потом вдруг стал ругаться на Нюнюку:
- Принесла тебя нечистая! Весь выходной день испортил, ёсть твою корень!
- А ты к Марии сходи. В выходной - и трезвый. Вот удивится-то!
- Стоит ли? - грустно спросил Степан. - На порог не пустит.
- Ты её любишь?
- Говорил же... Хоть вешайся!
- Тогда иди. Попытка - не пытка. Каждый день трезвый будешь приходить, в конце концов примет.
- И пойду! - решительно подскочил с кресла Степан. - Ты со мной, Нюнюка?
- Нет, мне в город надобно, по делам.
- Какие дела могут быть у Нюнюки, да ещё в городе? - недоумевал Степан.
Старая Варвара забралась на лежанку, что была пристроена сбоку русской печи, принялась носок вязать, а Нюка рядом с ней пристроился. Любил Нюнюка такие тихие, размеренные вечерние минуты в убогой, но уютной хатке бабули. Неспешно мелькают спицы в морщинистых, натруженных руках Варвары, трещит беззаботно за печью сверчок, шебаршится, а в хате тепло и тихо, суетливо мышь под полом, за коном ветерок осенний жалобно подвывает
Кажется, ни одной живой души нет на белом свете. Только они с Варварой. И им вдвоём совсем не одиноко, они болтают о чём-нибудь - о прежней её нелёгкой жизни, о деревеньке Гнилуше, в которой теперь одна Варвара живёт, о сыновьях старухи, что в прошлую войну погибли, о старике бабулином, который умер прошлым летом прямо на огороде, помогая ей картошку окучивать.
И так неторопливо ведут они беседу до полуночи, а то и позже, пока не решает Варвара спать укладываться. Ни телевизора нет у старухи, ни радио, не электрического света даже - обрезали зимой от неперспективной деревеньки Гнилуши. И даже кот после смерти хозяина от расстройства куда-то сошёл.
- Так говоришь, всё пьёт Степан? - задумчиво спросила Варвара.
- Пьёт... - с грустью ответил Нюнюка.
Степан ведь в тот вечер, когда впервые побывал у него в гостях Нюнюка, так и не дошёл до своей Марии. Только вышел из дому, как дружки его у калитки. В тот раз они долго его уговаривали. И всё-таки уговорили, показав три "огнетушителя" молдавского вина. И сегодня Нюнюка со Степаном сильно ругался из слабой воли его. Может быть, и из-за этого ещё он плакал в осеннем лесу, что непутёвого Степана жаль. Жестоко мучается мужик без жены и детей, но только Грымзино зелье крепче мук его.
- Жаль Стёпку! Добрый парень был. Он ведь племенник мой. В прежние леты, кали бывал просвет, кали пил менее - заскакивал к нам с дедом. С дровишками управиться всякий сезон помогла. Сгубила его водка! - Варвара замолчала, но губы продолжали шевелиться - считала петли на вязанье. - И твоих поучений не слушает?
- Нет, - вздохнул Нюнюка. - Вроде как соглашается, клянётся по страшному, а потом - опять за своё. Может, мне пожить с ним месячишко, подокучать?
- Пустое дело! Коль сам себе помочь не можешь - никакой Нюнюка не спасёт. На доброе дело ты один советчик, а на дурное - вон сколько! Полдеревни мужиков. Слава Богу, моей Верке с мужиком повезло!
Вспомнила Варвара о дочери - и задрожали от обиды выцветшие и поредевшие ресницы её. Вот-вот слеза по щеке покатится, петляя по извилистым руслам морщинок. Всё правильно: не запивает её зять, и живёт дочь в достатке. Однако и зять, и она о матери совсем забыли - не заявляются со дня отцовских похорон. Варвара же из-за старческих недомоганий плохо автобус переносит. Не доехать ей до города.
Это к Варвариной дочери Верке Нюнюка собрался, когда посоветовал Степану к жене идти. Хотел он каким-либо образом напомнить Верке о матери, которой и не надо ничего, кроме как родную кровинушку увидеть, ведь никого больше не осталось у Варвары на этом свете.
Под вечер отправившись в путь от Степановой хаты, Нюнюка до ночи не добрался до города - далековато всё-таки, да и дороги не знал. Заночевал он прямо в лесу, рядом с рекой Ипутью. Хорошее место для ночлега выбрал - с ядрёным сосновым воздухом и не страшное. Хотя чего ему бояться в этой жизни? Кто ему плохое может сделать? Как он понял, люди без сердца и с гнилой душонкой не слышат и не узнают его, а те, у кого сердце с душой добрые, разве совершат в отношение его пакость?
В задумчивости сидел Нюнюка в чистом сосновом бору под тонюсенькой рябинкой и звёзды слушал. Шуршат они в высоком небе, шёпотом переговариваются, чтобы ночного покоя на Земле не возмутить. Далеко, страшно далеко до любой из них, но умеют звёзды через огромные расстояния, которые и представить себе трудно, доносить до живых душ тепло своё. Как страшно и угрюмо было бы на планете Земля без вечного света их!
Нюнюка смотрит на звёзды, любуется их фантастической и простой красотой, но всё настойчивее и крепче привязывает к себе его взор одна звёздочка - маленькая, тусклая - на самом краю небосклона. Нюнюке неведомо, как называется она, в каком созвездии числится. В стороне та звёздочка от оживлённого шляха Вселенной - Млечного Пути, горит сиротливо, но и сходит от неё, хоть и слабое, но всепроникающее тепло. Свежо, но холодно в ночном бору, но Нюнюку согревает свет этой звёздочки-сиротки. И показалось ему, что живут на планете, кружащейся вокруг этой звёздочки, другие, похожие на него нюнюки, и только он один каким-то невероятным образом очутился на планете Земле. Если бы была возможность долететь до звезды-сиротки и поговорить с другими нюнюками! Он любит Варвару, любит Степана, и они с теплотой душевной относятся к нему. Но как грустно жить одному Нюнюке на Земле!
Далеко-далеко в дубраве ухнул филин, для которого наступило время охоты. В страхе метнётся неосторожная мышь в траву, но не спасёт её густота и высота от острого глаза и железных когтей. И филин не осознаёт, что творит зло. Он кормит свою плоть, чем продолжает свою жизнь. Почему всё так жестоко устроено в природе? Почему всё живое на земле убийцы? Разве невозможно прожить, не причиняя зла другому? Только Нюнюка может так жить? Но он один. Почему людям и зверям не превратиться в нюнюк? Почему неподражаемой и великодушной Природе не позволить им этого сделать? Как бы хорошо, как бы душевно сосуществовало бы всё живое!
Уже засыпая, Нюнюка услышал голоса, доносившиеся с берега Ипути. Ему было очень одиноко в ночном лесу и, спасаясь от этого одиночества, он вышел на опушку бора. На берегу, под обрывом, он увидел костёр и двух мужчин, суетившихся возле него. Они энергично размахивали руками и о чём-то ожесточённо спорили. Кто они? Рыбаки в ночном?
Нюнюке ещё раз захотелось проверить свою догадку о том, что дурные люди не слышат его голоса, не чувствуют его присутствия. И скатился с обрыва к костру.
Они были полными противоположностями друг другу - двое мужчин в фуфайках и охотничьих резиновых сапогах. Высокий, худой и востроносый, в спортивной шапочке-"петушке" - постарше, лет сорока пяти. Тот, что помоложе лет на десять - коренастый, в бородке-испанке и очках.
- Я, Серёга, доволен жизнью, потому что не требую многого от её, - говорил Высокий.- Детей вырастил, выучил. Теперь вдвоём нам с женой совсем неплохо. Отработаю положенное время, на рыбалку схожу. В выходные - с ночёвкой. Иногда посетим кинотеатр. Что ещё надо для обыкновенного счастья?
- Неужели достаточно? Неужели о большем в юности не мечтал? - спрашивал коренастый - Сергей.
- Почему же... Способности у меня имелись. На исторической в МГУ учился. Но после первого курса засомневался: зачем мне всё это? Много желаний - много волнений и труда. А я - спокойненько. Что в руки плывёт - беру, а за журавлём никогда не гонялся. На это может полжизни уйти - ладно. А если вся жизнь?
- Но, Виктор! Смысл жизни и состоит в упорной погоне за журавлём. Если хочешь что-то сделать, что-то оставить на память о своей жизни.
- И чего ты добился с такой установкой к тридцати шести? Квартирка у тебя - одно слово, что квартирка. В квартирке этой - одни книги. Спишь на стареньком диванчике без матраса. Ночами романы пишешь, а будет ли толк когда-нибудь с этого? Я ведь не глуее твоего был. И послабее меня учились со мной ребята на Ленинских горах - сейчас доктора наук. А я не завидую. Не хуже их живу. Мяса у меня полный холодильник. Солений, варений всяких - подвальчик забит. Обстановочка не хуже, чем у некоторых крутых. Жена по молодости бесилась - это у каждого было. Не много для счастья? А посмотри на меня... Дашь пятьдесят два? Не дашь. По внешнему виду, я лет на пять-семь старше тебя.
- И это ты считаешь настоящей жизнью?
- А разве смертью?
- Скучно же!
- Нисколько, - невозмутимо ответил Виктор. - Я прожил с чистой, не запятнанной совестью. Жене не изменял, водку пил в меру, сигареты никогда в рот не брал, у людей ничего не украл, у государства - не больше, чем другие.
- В общем, не ошибался...
- А зачем? Разве мало вокруг нас чужих ошибок, чтобы своих не совершать?
- Ты не задумывался над тем, что жизнь без ошибок может оказаться одной большой ошибкой? - Сергей подбросил хвороста в костёр, и тот, затрещав, выплюнул в ночное небо мириады оранжевых звёздочек, которые мгновенно таяли снежинками, опустившимися на горячую ладонь.
- Чудак. Никак не пойму6 чего ты ищешь?
- Своё я ищу. Не хочется растаять в жизни без следа, как эти искорки.
- Это бредни сивой кобылы, Серёга, - про след на земле. Человек обязан беречь природу и не оставлять после себя никаких следов.
"Интересно, - подумал Нюнюка. - Кто из них услышит и почувствует меня? Мечтательный Серёга? Практичный и прагматичный Виктор? Каждый или один из них?
И всё-таки Нюнюке казалось, что Сергей услышит его скорее, чем Виктор. Надеяться на лучшее, стремиться к нему может только добрый человек. Филин не может быть добрым, когда вылетает ночью из дупла охотиться на мышей. В это время он думает только о себе, о своём желудке и не замечает, что мыши в его когтях невыносимо больно.
- А как надо прожить, чтобы оставить свой след на земле? - спросил Нюнюка.
- О чём ты, Виктор? - удивился Сергей. - Ты же говорил, что нельзя оставлять никаких следов.
- Не понял... - удивился и Виктор.
- Ты у меня сейчас спросил о том, как надо прожить, чтобы после тебя что-то осталось.
- Я ничего не спрашивал! - Виктор посмотрел на своего собеседника, как на человека, у которого поехала крыша.
- Странно. Мне кажется, что мы с тобой не одни. У костра кто-то есть.
- Галлюцинация! - Виктор рассмеялся. - У тебе, как и у всех, кто усложняет жизнь, больное воображение.
Нюнюка не захотел докучать рыбакам. Чтьо надо было выяснить, он выяснил: его услышал Сергей - беспокойный мечтатель и писатель, а рациональному Виктору сие недоступно. У него нет воображения и слишком холодное, практичное сердце. Виктора жаль, потому что никогда в жизни он не встретит нюнюку.
- До свидания! - сказал Нюнюка и побежал к бору.
Долгим и недоумённым взглядом провожал его Сергей, будто что-то рассмотреть надеялся.
Не ответил Сергей на вопрос Нюнюки: как надо прожить, чтобы след-память после себя оставить? А жаль. Нюнюке очень бы хотелось это знать. А он сам-то знает, добродушный крепыш, пишущий роман по ночам? Кто Нюнюке ответит? Варвара? Степан? Или он сам себе? Две нити тянет за собой человек - из солнечных лучей сотканную и из чёрной, холодной ночи. На сколько солнечная нить длиннее ночной - на столько и след ярче, а память добрее. А чем Нюнюка от людей отличается? Тем, что не имеет права чёрную нить сучить. Только солнечную. Иначе он не будет Нюнюкой.
Одного боялся Нюнюка: не услышит его ни Вера, ни муж её, и напрасным получится его путешествие в город. Но он не умел ещё плохо думать о людях раньше, чем встретится с ними. Поэтому с волнительным нетерпением ждал, когда супруги возвратятся с работы.
И не их дождался - золотоволосой девушки. Целый день он пробыл у девушки в гостях и лишь под вечер попал в квартиру Варвариной дочери. Хорошая у Верки квартира - просторная, гарнитурами импортными обставленная. Простые стёкла только в конах, потому что хрусталь свет искажает. В достатке живёт Вера. И не мудрено. Сама - директор ресторана, а муж заместителем председателя райисполкома работает. У короля может и не быть птичьего молока, а у зампреда с директором ресторана - обязано. Иначе кто их уважать станет? Если свою жизнь устроить не могут, какие же они начальники?
И Вера, и муж е, Анатолий Иванович, возвратившись с работы, как из ресторана пришли - оба блестяще обмундированы, оба в лёгком подпитии. Может быть, Анатолий Иванович чуточку больше - ближе к средней степени опьянения.
Вера, как любой советский директор ресторана, принесла с собой престижный набор продуктов: московскую летнюю колбасу, чёрную икру и кусок жирного, копчёного балыка, а Анатолий Иванович - бутылку дорогого французского коньяка "Камю". У них не было и не предвиделось детей, поэтому каждый вечер в кругу семьи для них - праздник. И любят супруги друг друга торжественно, как праздники.
- Устала, лапочка? - заботливо спросил у жены Анатолий Иванович.