Стешец Сергей Иванович : другие произведения.

Отава

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


  
  
   Сергей Стешец
  
  
  
  
  
  
  
  
   ОТАВА
  
   - роман -
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Расторгается узел сердца, разазре-
   шаются все сомнения, а дела его рас-
   сеиваются.
   Шанкара
  
   1.
  
   Сегодня Евгений Иванович спал долго, но проснулся в сильном волнении. Не включая настольной лампы, нашарил на тумбочке перед кроватью наручные часы, посмотрел на циферблат, светящийся фосфорными точками. Десять вечера.
   Откинувшись на подушку, он попытался докопаться до причины своего волнения, но мешал сосредоточиться сплошной и невнятный шум в комнате Риммы. Нет, нет - не шум в соседней комнате и не сама Римма вызвали его тревогу. Может быть, сновидение? Но ведь он, Евгений Иванович. Хоть убей, не мог вспомнить одного эпизода из него.
   Разозлившись на себя больше, чем на монотонный шум за стеной, Евгений Иванович попытался резко подняться, но лишь голова - лёгкая и чужая - оторвалась от подушки. Он вспомнил, что уже неделю не вставал с постели, потому что неощущаемой сделалась спина, будто разорвали нить, связывающую головной мозг со спинным, и обида, родившаяся несколько дней назад, напомнила о себе - мелко затряслась нижняя губа, он едва сдержался, чтобы не заплакать трёхлетним ребёнком, оставленным в тёмной комнате в полном одиночестве.
   Евгений Иванович вдруг подумал о том, что рядом с часами должна лежать пачка "Беломора", к которой он не прикасался, может быть, дня три. Он только подумал об этом, совсем не собираясь закуривать - это удовольствие теперь под запретом.
   "Ну и Бог с ними - с параличом, астмой и печенью - всё равно ни сегодня, завтра..."
   Евгений Иванович даже в мыслях боялся проговорить слово, должное последовать за "ни сегодня, завтра". Это он хорохорился, убеждая себя, что умереть в его возрасте и положении мудро и просто.
   И неожиданно открылась причина тревожного состояния в минуту пробуждения, хотя он спал долго и без сновидений, чего с ним не случалось в последние годы. Евгений Иванович затаил дыхание, прислушался, потом притронулся к правому боку, к тому месту, где постоянно и назойливо ныла печень. Он не почувствовал привычной боли, которая, казалось, сопровождала его и отравляла существование с момент а рождения; от этого разволновался о, потому что людей его возраста не покидает запросто хроническая болезнь, а если происходит это, значит, надо готовиться к худшему. Но разве это плохо: вовремя уйти из мира, от которого устал и которому изрядно надоел?
   "Но отчего я испугался? А если пронесло? Если вдруг вылечилась печень от noch-pa?"
   От этих мыслей Евгению Ивановичу не сделалось веселее. Он забыл, когда в последний раз радовался чему-нибудь.
   "Ну и что с того, что отпустило? Ведь остались ещё астма и спина!"
   Евгению Ивановичу захотелось вдохнуть терпкий комнатный воздух глубоко и свободно, и у него получилось это. Как утопающий за соломинку, он ухватился за чуть видимый проблеск надежды (если легко дышит, значит, можно закурить) и дрожащей рукой начал мять пачку "Беломора", вытаскивая папиросу.
   Он зажал мундштук папиросы вялыми губами и зашарил рукой по тумбочке, нащупывая спички. Неуверенными, неосторожными пальцами Евгений Иванович коснулся коробка, и тот поплыл от него, сорвался с тумбочки. Ударившись о пол, коробок отозвался хриплым, многоголосым хором.
   "Ничего, ничего... - успокаивал себя Евгений Иванович, боясь разнервничаться. - Может быть, он упал рядом с кроватью, и я дотянусь до него".
   И включил настольную лампу. Не слишком яркий свет выхватил из темноты часть интерьера комнаты - противоположную от Евгения Ивановича стену со старыми фотографиями, с картиной, на которой был изображён неприхотливый лесной пейзаж. И ещё настольная лампа высветила лицо Евгения Ивановича - лицо измученного болезнью старика с впавшими щёками, с заострённым небритым подбородком. От света он зажмурил глаза, которые сразу утонули в рыхлых. Лишённых ресниц веках, набрякших фиолетовой тяжестью, и лишь через некоторое время, через минуту, может быть, открыл их.
   Схватившись за край кровати правой рукой так, что вздулись, грозясь лопнуть, вены, Евгений Иванович повернул голову к тумбочке и опустил взгляд на пол. Коробок спичек отпрыгнул от тумбочки на полметра, но всё равно не дотянуться до него, если не приподняться на кровати.
   Ему сделалось обидно до слёз, и он удивился этому, потому что не было большой жажды закурить. Он знал эту жажду, не сравнимую ни с чем, потому что всю жизнь был заядлым курильщиком, но теперь папироса в зубах казалась безвкусной, скрученной бумажкой, которую прикусил несмышленый малыш, всё подряд тянущий в рот. Евгения Иванович мог без сожаления отложить папиросу, но странное какое-то упорство, похожее на каприз, боролось и с волей, и с разумом. Ему казалось, что, если он сейчас не закурит, всё вокруг потеряет всякий смысл, ускользнёт истина из него самого и из его жизни. В эту секунду ему легче было умереть, чем не закурить.
   - Ну и Бог с ним! Бог с ним! - шептал он, а рука тянулась и тянулась к коробку. И от напряжения на лбу выступили бисеринки пота.
   Было очевидным, что ему не дотянуться до спичек, но он пытался растянуть дрожащие свои пальцы, как бывало в детстве, когда он с обидой и злостью дотягивался до монеты товарища во время игры в "стук". Может быть, он умер бы от напряжения, от собственного бессилия, если бы в соседней комнате не взорвался смех и не напугал его.
   Смех сначала испугал его, и он отдёрнул руку, спрятал её под одеяло, которым был укрыт до подбородка. Он спрятал руку так поспешно, будто покушались отрубить её. Но потом, затаив на несколько минут дыхание, Евгений Иванович шумно и хрипло выдохнул воздух и разозлился. Разозлился на свою немощь, на свой страх, угнетающий его в последние годы, на прошлое и настоящее и даже на вторую жену, что умерла до срока. Но больше всего он сердился на время, так скоро пригнавшее к его берегу старость, и на Римму, которая эту старость отравляла.
   Евгений Иванович внимательным взглядом обвёл комнату, в которой прожил более тридцати лет, но не нашёл ни одного предмета, ни одной вещи, созерцая которые. Он вдруг вспомнил бы что-нибудь хорошее и забыл бы о злости, перемешанной со страхом, терзающей и уничтожающей его. В комнате было много вещей, дорогих его сердцу: и деревянные настенные часы, которые они со второй женой купили в Брянске, и старинные фолианты книг, с любовью собранные им в течение жизни, и фотографии сына, который из-за Риммы не приезжал уже пять лет с далёкой своей Камчатки; и многое-мно- гое ещё, без чего не представлял своего существования Евгений Иванович. Но все эти вещи сейчас не волновали его, казались такими же бездушными, как камни на берегу моря, и он с сожалением подумал о том, что напрасно не согласился лечь в больницу. Там. Среди чужих людей, к которым он относился без ненависти, среди чужих людей, не напоминающих о прошлом, ему было бы спокойнее умирать. В том, что он умирает, Евгений Иванович уже не сомневался и без страха подумал: несколько минут назад он в последний раз испытал абсурд и торжество пробуждения.
   Евгений Иванович не успокоился этой мыслью, и не вернулось к нему равнодушие ко всему на свете, с которым он, если бы не мрачный букет болезней, неплохо жил в последние три дня.
   За стеной ещё раз громко рассмеялись, но теперь Евгений Иванович рассердился. Нет, не на чужое веселье - ему сейчас не было дел до чужих бед и радостей, - а из-за того, что этот смех, принадлежащий Римме, бил через стену ему назло, ему в укор за старость и болезнь. За что ещё? На этот вопрос могла ответить только сама Римма, но она уже полгода не разговаривала с ним в доброжелательном тоне, а всё кричала, как на последнего олуха, зло и обидно обзывала.
   Как правило, он не отвечал ей, молчал, чтобы не спровоцировать молодую жену на более циничные оскорбления. Римму угрюмое молчание Евгения Ивановича в ответ на унизительные слова раздражало ещё больше, чем старость и болезни мужа. И теперь с молодыми людьми (или с одним молодым человеком - Евгений Иванович не мог знать этого) за столом с выпивкой и хорошей закуской (Римма умела кулинарничать) его жена веселилась назло, наперекор, нагло, с циничностью Калигулы. Мысленно Евгений Иванович мог как угодно оскорблять Римму, ибо он уже не любил её и не дорожил её присутствием. Он совершил большую глупость, отказавшись от лечения в больнице.
   Услышав звонкий, задорный смех Риммы (и за это тоже он полюбил её шесть лет назад), Евгений Иванович рассердился и пуще прежнего захотел закурить. Гипнотизируя сердитым взглядом коробок спичек, словно тот собрался отпрыгнуть ещё дальше от ножки тумбочки, он копил силы и решимость, чтобы одним рывком дотянуться до него. Евгений Иванович не сомневался, что его спина способная на небольшое движение, на десять-двадцать сантиметров оторваться от притягивающего её матраса. И это притяжение было в сто крат сильнее земного.
   Евгений Иванович успокоил себя: он всегда или почти всегда умел добиваться того, что хотел. И Римма стала его женой, несмотря на разницу в возрасте в тридцать восемь лет. Он хотел этого и добился. Правда, сейчас осознание победы не доставляло ему ни гордости, ни радости - оно лишь мешало ему сосредоточиться для броска за коробком спичек.
   "Спина тут ни при чём! - Евгений Иванович укрепил свою силу воли. - Я знаю. Должны сработать ноги. Это как "склёпка" на турнике. Нет, там мах, а тут..."
   Он стал думать, на что будет похож его рывок, во время которого ноги должны помочь лопаткам оторваться от кровати - и это тоже мешало сосредоточиться. И тогда он сказал себе: это толчок штанги - на попытку ему отведена всего минута, и ждать не приходиться.
   Евгений Иванович вспомнил о знаменитом своём толчке в тридцать шестом году. Была последняя попытка. Сто килограммов в зачёт или баранка. Сто килограммов - и он чемпион области. Он сумел сосредоточиться. И ноги помогли спине вытолкнуть страшную тяжесть над головой. Он толкнул с такой злостью, что штангу едва не закинуло назад.
   И сейчас Евгений Иванович рванул своё тело зло и решительно. Получилось это невероятно легко, словно и не было у него никакого паралича. Но тут же спину, как раскалённым шампуром, насквозь проколола боль. Падая, он вскрикнул.
   Без сознания Евгений Иванович пролежал недолго, потому что услышал, как открылась дверь в его комнату - кто-то вошёл и сказал голосом Риммы:
   - Вот горе луковое!
   - Я помогу, Римма! - Евгений Иванович услышал другой голос.
   Старик, очнувшись, уже не думал ни о чём, кроме того, что этот другой голос до боли в сердце знаком ему, он вызвал в нём волнение и испуг. Когда почти невесомое тело Евгения Ивановича вернули на кровать, он снова услышал этот знакомый голос.
   - Ну вот и ладненько!
   И старик не обратил внимания на резкое и от этого неприятное сопрано:
   - Пень трухлявый! И когда окочурится?!
   Евгений Иванович прошептал, едва раскрыв губы:
   - Не может быть... Не может быть...
   В его глазах было черно, как будто белый свет уже перестал существовать для него, но он всё равно постарался раздвинуть веки, чтобы увидеть того, кому принадлежал знакомы голос.
   Евгений Иванович увидел его: молодого и стройного, с открытым синим взглядом, с вьющимся русым чубом.
   - Федя Иконников?!
   И страшная боль, и чёрное пространство отступили перед его изумлением. Произнеся имя своего фронтового друга, Евгений Иванович как бы констатировал свою смерть6 ведь нигде, кроме как на том свете, он не мог встретиться с Фёдором Иконниковым - молодым и стройным.
   До ужаса знакомое красивое лицо склонилось над ним.
   - Я - Федя Иконников... А откуда вы меня знаете?
   Иконников недоумённо переглянулся с Риммой. И Римму увидел Евгений Иванович, и удивился: ведь её-то никак не должно быть рядом с Федей там, куда он, Евгений Иванович, наконец-то попал.
   - Я знаю... Знаю... - облегчённо прошептал Евгений Иванович. - А ты что, забыл меня? Ну да, конечно, столько лет пролетело!
   - Я вас впервые вижу... - удивлённо и растерянно ответил молодой человек.
   - Бредит, придурок старый! Как он, парализованный, с койки свалился - ума не приложу?! - Римма развернулась, чтобы выйти из комнаты.
   - Ну зачем ты так?! Человек же! - сказал Иконников восьмидесятых мягким голосом Иконникова сороковых годов.
   - Ладно Федя, устала я! - Римма потянула молодого гостя за руку. - Ты бы попробовал с этой недвижимостью повозиться!
   Иконников, отходя от старика, увидел, что тот поднял руку и шевелит скрюченными пальцами, будто , будто сказать что-то хочет, а не может.
   - Что? Что вы хотите? - Фёдор вернулся к постели Евгения Ивановича.
   - Курить... - с трудом выдавил старик.
   Евгений Иванович ответил так подсознательно, потому что засело это желание в его мозгу. На самом же деле он испугался, что уйдёт Федя Иконников - на этот раз уже навсегда, так и не проронив в его адрес ни слова упрёка, а значит, не простив его. Уйдёт и оставит его в одиночестве среди этой жуткой квартиры, с этими надоевшими болезнями и грубой Риммой. Когда-то Фёдор был единственным человеком в жизни, на которого мог положиться Евгений Иванович. Но когда перед Евгением Ивановичем встал выбор жить или не жить, он забыл об этом.
   "Останься!" - хотел попросить Евгений Иванович Иконникова, но не решился из-за вины перед ним. А ещё из-за того, что рядом с Иконниковым стояла Римма, которая не должна быть там, где они встретились с Фёдором.
   - А ему можно курить? - спросил Иконников у Риммы.
   - Не знаю. Раз просит - дай. Днём раньше, днём позже - какая разница! - ответила она, встряхнув длинными золотистыми волосами.
   - Лучше раньше? - В голосе молодого человека чувствовалась неприязнь к хозяйке.
   - А ты что. Жениться на мне пришёл?
   За Риммой громко захлопнулась дверь. Иконников тяжело вздохнул, вытащил из пачки папиросу, помог Евгению Ивановичу прикурить. Но после первой же затяжки больной старик закашлялся, папироса упала на одеяло, разбросав искры. Иконников задавил окурок в пепельницу, заботливо поправил одеяло на Евгении Ивановиче.
   - Ну, я пошёл. Не падайте больше!
   - Как звали твоего отца? - тяжело дыша, хрипло спросил Евгений Иванович.
   - Как и меня - Фёдором Иконниковым.
   - Прости меня, Федя! За него прости!
   Евгений Иванович устал от короткого разговора, он почувствовал, как тяжело, неуклюже движется язык во рту, будто это был не его язык во рту, будто это был не его язык, а чужой. Смежив тяжёлые веки, он ещё услышал Римминого гостя:
   - За что вы прощение просите?
   Но Евгений Иванович не мог ответить ему, как ни силился это сделать. Перед его глазами из чёрной бездны всплыли синие глаза, добрые и полные укора синие глаза друга, чьей поломанной судьбой сорок три года назад Евгений Иванович заплатил за благополучную свою. Укоризненные глаза всплыли из бездны и устремились назад в бездну, увлекая за собой сознание старика.
   - Римма! - испуганно закричал молодой человек. - Старик твой скончался!
   - Наконец-то! - донёсся с кухни равнодушный голос.
   "За что он просил у меня прощение?" - вглядываясь в побелевшее лицо старика, недоумевал Иконников.
   Он бережно прикрыл лицо покойника одеялом и осторожно вышел из комнаты.
  
   2.
  
   Неужто правда: эти сверкающие песчинки в небе - иные огромнее нашего Солнца? Сколько же это необходимо пути и времени, чтобы увидеть самую близкую из них величиной с пятачок?! И что есть человек в бескрайнем пространстве Времени? Мурашка, букшка, микроб, пылинка? Что есть он, немощный перед таинством чёрного Космоса, если звезду видит крохотнее, чем курица просяное зёрнышко? Зачем тщится жить, каких великих идеалов ради? Какая польза от человека этому страшному для ума постижения беспредельному мирозданию? И что за прок от мироздания ему? Почему мучается, постигая, и умирает в неведении? Когда познает мир и поймёт себя?
   Клавдия отвернулась от смущающих её звёзд, которые. Странное дело, никогда не надоедают, как вода в ручье и огонь в костре, и всегда доступны, если нет туч на небе или грязного, закопчённого потолка барака над головой. Она взяла телогрейку, лежавшую на потёртом чемоданчике из фанеры, набросила на плечи. Холодны даже июньские ночи в этой чужой, угнетающей своей необъятностью степи. Чем-то похожа степь на огромное ночное небо. Не привыкнуть к этому щедрому полёту пространства, не осознать себя среди этого пространства равным небу и степи, пока не примешь их свободы, независимости от времени.
   Клавдия, как ребёнок, только что покинувший чрево матери, делает первый вдох, захлёбываясь свободным воздухом. Как ядрён, как свеж он, но как страшно вдохнуть его!
   Это ощущение родилось у неё здесь, на пыльном перроне маленькой и глухой станции с названием Джаксы - странным, как для русского, так и для казахского уха, ведь в казахском языке нет сочетания звуков "дж". Почему Клавдия ничего, кроме панической торопливости, не испытывала, когда выходила из лагеря, когда ждала поезда в Караганде, и в самом поезде, в тесном, набито людьми, как кильками в бочке, общем вагоне, в который забралась "зайцем"? За лагерем тоже была пыльная просторная степь, и ярко горело солнце, но она не остановилась, не вдохнула полной грудью свободу, как бывало с освобождёнными узниками в книгах, которые она читала.
   Клавдия не пошла от лагеря - она побежала по серой, потрескавшейся от жары степной дороге, ссутулившись, боясь, что ударит в спину резкий, как винтовочный выстрел, окрик:
   - Стой, грязная сука!
   Она бежала, не оглядываясь, она бежала изо всех сил, спотыкаясь до самого полустанка, что находился в трёх километрах от лагеря. А потом в поезде с ней разговаривали люди, обращались с какими-то вопросами, она что-то отвечала им. И всё это было подёрнуто плотным. Сизым туманом: и люди, и вагон, и вопросы, и ответы.
   Почему Клавдия вдруг вышла из поезда в Джаксах? Можно было сойти раньше, в Джалтыре или Атбасаре, позже - в Есиле или Челгашах. Она не хотела возвращаться домой, в Брянскую область, решила остаться здесь, в степях, подальше от Караганды. Слишком тяжёлые воспоминания не позволили бы ей жить без страха. От него она и так не оправится, но хотя бы забыть эти страшные слова: Караганда, Жана-Арка, Темиртау. Она не хотела возвращаться домой униженной и жалкой. Дома надо будет или пресмыкаться перед Косачом, или убить его - иного выбора не было. Она умеет унижаться, она научилась пресмыкаться. Перед кем угодно. Но только не перед Косачом. И поэтому она останется здесь, где строят, говорят, новые совхозы и берут людей отовсюду: из столицы и глухомани, из райкомов и тюрем. А где было сойти с поезда - в Атбасаре, Джаксах, Есиле - ей всё равно. Наверное, кто-то в вагоне говорил о Джаксах - вот она и сошла здесь.
   Два дня назад Клавдия перестала быть зэчкой, сучкой, шалавой, курвой, но только сегодня на грязном джаксынском перроне ощутила это. А может, всё не так? Может, она обманывает себя? Может быть, это короткая пауза в страшной судьбе, счастливое мгновение в беспросветной жизни - со звёздами и прохладным ветром? И через минуту отрезвит её грубый окрик рябой бригадирши Оспы:
   - Чево хавало раскрыла, халява?!
   Клавдия стояла одна среди ночи возле чахлых акаций, подальше от обшарпанного и приземистого вокзальчика, похожего на санчасть в их зоне. На вокзале романтический и завербованный народ - мужчины и женщины. Клавдия ещё не научилась отличать их по человеческим качествам. В её глазах все мужики были похожи на беззубого, постоянно потного конвойного Потапчука, который водил её в камыши, похабно и поспешно брал, поле чего рассчитывался краюхой хлеба и луковицей. Все бабы на свете были похожи на Оспу, которой Клавдия отдавала хлеб Потапчука, чтобы Оспа не заставляла чесать перед сном её крепкую, веснушчатую спину и целовать в жирную задницу, желая спокойной ночи. Это делали две молодые, совсем девчушки, которые не желали ходить с конвойным в камыши, а значит, им нечем было откупиться от Оспы.
   Клавдия боялась и презирала людей за их похожесть на Потапчука и Оспу. И поэтому не вошла в здание вокзала, плотно набитое ими. Уйти бы в степь, подальше от их гнусных и лживых рож, пожить одной в усладу опоганенной душе. Но из лагеря её выпустили без приданого, а ей смертельно хотелось есть.
   О еде Клавдия думала всегда, с самого рождения. Она не знала, не представляла сытного состояния. Из детских лет осталось какое-то смутное, нереальное воспоминание: отец зарезал кабана и отрезал ей большое ухо. Она съела свиное ухо и была сыта так, что чуть проглотила потом кусочек свежины. Ей всегда казалось, что эта картинка из прошлого просто приснилась.
   В желудке Клавдии урчало, как в кадке с бражкой - наверное, от ржавой, солоноватой воды из колонки возле вокзала. Двое суток она пила только воду, если не считать второпях съеденный грязный кусок хлеба, который подобрала в тамбуре поезда. Сердобольная старушка в вагоне, увидев её голодные глаза, предложил немного хлеба и сала, но Клавдия отказалась. Она не знала, чем должна расплатиться со старушкой. А за еду необходимо расплачиваться. С утра до ночи вязать камышитовые щиты за миску баланды или ложиться под Потапчука. Если бы старушка попросила почесать ей спину, Клавдия, не раздумывая, взяла предложенную ей пищу. Клавдия привыкла быть сучкой, которая лижет руки хозяина, бросившие ей кость. И низа что не возьмёт сало из рук незнакомого, чужого человека.
   Клавдия подошла к акациям, растущим у перрона, и заметила на них жёлтые цветочки. Отщипнула несколько лепестков и положила на язык. Пососала. Как сладко и вкусно! Но от этого - полный рот слюны и урчащее возмущение желудка. Он, пакостник, не любит обмана. Нет, не может Клавдия уйти в степь и жить одна. Она должна найти хозяина и служить ему куска хлеба ради. В этом смысл жизни, а то, что она думала, глядя на звёзды - не её мысли. Это из книжек, которые ей изредка удавалось читать в зоне. Единственное, что любила она в лагере - это книжки. Из-за них она не боялась три дня отсидеть в карцере. В книгах рассказывалось о другом - об увлекательной жизни, которой она не знала, которой, наверное, нет на самом деле. В книгах много пили и ели, но думали не о еде, а о возлюбленных. Чем больше жизнь героев была не похожа на её жизнь, тем интереснее казалась книга Клавдии. Нет ничего волнительнее, чем недостижимая мечта.
   На востоке гасли звёзды, чувствуя приближение утра. Клавдия присела на чемодан, боясь упасть - при мыслях о еде у неё всегда кружилась голова. Сколько ей торчать на этом перроне? До рассвета? День? Два? Пока не умрёт с голода? Ведь она ничего за день не сделала для того, чтобы заработать миску горохового супа.
   Значит, надо куда-то пойти и что-то сделать. Вокруг станции Джаксы есть несколько совхозов. В какой из них ей следует направить свои стопы? Желательно в тот, который ближе. А для этого у кого-нибудь на вокзале надо было спросить дорогу. У потапчуков и осп? Наверное. Но ей необходимо преодолеть страх перед ними и спросить.
   Подхватив чемоданчик и направившись к блеклому зданию вокзала, Клавдия слабо улыбнулась. Она вспомнила последнюю из прочитанных книг - "Воскресение" Льва Толстого. Чем там возмущался Нехлюдов? Что люди запирались на месяца и годы в тюрьме, находясь там в полной праздности? Что они подвергались ненужным унижениям, цепям, бритым головам. Позорной одежде? Очём там ещё было? О заразных болезнях, изнурениях, развратниках, убийцах, розгах? Господи! Всё это было и с нею, кроме праздности, конечно. Ничего не меняется на земле. Только унижают человека всё изощрённее. Что сказал бы Нехлюдов, если бы увидел, как Катенька целует задницу прожжённой воровке и желает ей спокойной ночи? М были ли на земле Нехлюдовы? Никому не было дела до того, что Клавдию вёл в камыши Потапчук. Кто пожалел её? Остались ли люди на земле, способные жалеть других? И Клавдия никого не жалела. Даже двух девчонок, с усердием чесавших спину Оспе. Почему Она, Клавдия, должна была ходить в камыши, а они нет? Нет, нельзя остаться чистым в мире, где властвуют ложь и унижение. В конце концов и те девчушечки от камышей не увильнут.
   Читая книгу, Клавдия не могла понять: почему правосудие уравняло Катюшу, убившую человека, и её, укравшую в колхозе полмешка ржи? Далеко же зашла цивилизация, если на весах справедливости жизнь человека не перевешивает двадцати килограммов зёрен! Разве убила Клавдия человека? Она не могла спокойно смотреть, как пухли от голода пятеро её младших братьев и сестёр. Разве не заработала она двадцать килограммов хлеба, вкалывая в колхозе по пятнадцать часов в сутки? Если за то, что она по-библейски возлюбила ближних, ей пришлось пройти круги ада, то как после этого любить остальных людей?
   Нет, не осталось в сердце Клавдии любви к людям, и нет сил на ненависть к ним. И самое сокровенное желание, чтобы её оставили в покое. Пусть никто не возлюбит, не пожалеет - не нужно её этого. Пусть возьмут её руки, плоть её, пусть куска ради заставляют служить голодной сучкой, но не требуют любви к ним. Она не желает отдать то, чего сама не имеет.
   В тамбуре вокзала курили мужики, и Клавдия подумала, что спросит дорогу в ближний совхоз у кого-нибудь из них - всё-таки мерзкого Потапчука она боялась меньше циничной Оспы. Тамбур тускло освещала электрическая лампочка, закрытая, к тому же, матовым плафоном. Густым, недвижимым облаком стоял табачный дым, и в этом полусумраке лица людей можно было ясно различить, когда кто-нибудь делал затяжку, и вспыхнувший огонёк цигарки или папиросы освещал его. Но Клавдия и не всматривалась в лица куривших - она отвыкла смотреть в глаза людей, ей это было не обязательно или даже опасно, потому что презрение глаз било по сердцу больнее, нежели презрение слов. Но теперь она может не бояться ни глаз, ни слов, потому что привыкла к любой боли, как привыкают к дождю или морозу. У неё много привычек, приобретённых в зоне: сутулиться и сжиматься, если почувствует за спиной человека, не смотреть людям в глаза, не различать их лица, не высказывать свои мысли вслух, ничего не просить у людей и за сё платить своим унижением. Учстие, бескорыстие, милосердие - это абстрактные слова из книжек, а не из реальной действительности.
   Клавдия в нерешительности задержалась на пороге тамбура и долго не могла найти правильного вопроса. Она не знала: обратиться ли ко всем сразу мужикам или выбрать кого-нибудь одного? Она думала, что важно правильно обратиться ко всем сразу мужикам или к одному из них, это было важнее того, как она ответит на чей-либо вопрос. Этому она научилась в зоне, где за неудачный вопрос наказывали строже, чем за глупый ответ. И ещё она привыкла, что нельзя долго обдумывать вопрос, иначе получишь в морду. В зоне не любили долго размышляющих и не по делу спрашивающих. поэтому Клавдия удивилась: почему у мужиков, куривших в тамбуре вокзала, не было винтовок ипочемук никто из них до сих пор не врезал ей в морду?
   - Чего спросить хочешь, молодуха? - поинтересовался кто-то из мужиков прокуренным басом.
   - Я это... Как до ближнего совхоза дойти? - сжавшись спросила Клавдия.
   - До какого совхоза? - переспросил тот же басовитый мужик. - До "Энтузиаста" или до "Жаксынского"? Что до первого, что до второго одинаково топать - восемь "кэмэ".
   - Мне всё равно... - подавившись слюной, прошептала Клавдия. - Наверное, до "Жаксынского".
   Она так сказала, что последнее название населённого пункта ей более знакомо из-за его созвучия с названием станции. И ещё - слово "Энтузиаст" казалось каким-то скользким и зловещим. Это слово любила Оспа. Построив утром команду, она по обыкновению спрашивала:
   - Есть энтузиасты сортир чистить?
   Все дружно отвечали:
   - Никак нет!
   Оспа довольно обнажила кривые зубы и говорила:
   И не дай Бог какой-нибудь зэчке провиниться в течение дня - на ночь она назначалась энтузиастской-дерьмодавом.
   Мужик, отвечавший Клади, подоршёл к ней поближе, с любопытством заглянул в лицо.
   - Тогда перебирайся за линию и топай по дороге. И никуда не сворачивай!
   Клавдия забыла, что в миру, именуемом свободным, ещё существуют слова "пожалуйста" и "спасибо". Даже не взглянув на говорившего, она по пороге развернулась на сто восемьдесят градусов.
   - Чувишка из зоны, как пить дать! - услышала она за спиной. - А с виду - сама невинность.
   - Под дуру косит! Такая институткой прикинется, а при случае прирежет
   Боже мой! Скольких бы она перерезала, если бы ненавидеть умела! Скольких бы утешить могла, если бы жалеть не разучилась!
   Так пусто было на душе Клавдии, что слова мужиков из тамбура упали на её дно, как на дно пустой бочки ассенизатора падает дерьмо - без звона, без гула, без отзвука эхом.
  
   3.
  
   Фёдор Иконников взглянул на часы: без пяти три ночи.
   - Однако! - сказал он вслух и энергично похлопал руами по своим крутым плечам. Потом включил зажигание и наступил на кнопку стартера. "ГАЗ-51" недовольно забурчал, будто спросонья, но завёлся.
   Несмотря на конец июня, ночь выдалась довольно холодной. Фёдор задремал за рулём всего на полчаса, а продрог до костей. Уезжая из совхоза в полдень - в самое пекло он не прихватил с собой фуфайки. В этом, он думал, нет никакой необходимости. Ехал Иконников на станцию Джаксы с прорабом Алпысом Жунусовым самое большее на час-полтора, чтобы уточнить приход на станцию двух вагонов с щитовыми финскими домиками. Прораб уточнял это дело не больше получаса, а потом ему вздумалось заехать в дальним родственникам на той по случаю рождения мальчика.
   - Один часок барашка кушаем - и езжаем! - уверял он Фёдора.
   А на деле получилось вон как - и в три ночи у казахов пир горой. Иконников выпил двести граммов водки, откушал беспармака, а от чая отказался, ушёл из приземистой, но широкой землянки в машину, надеясь, что таким образом он ускорит прощание прораба с гостеприимными хозяевами. Увы, он не подозревал, что приглашение к чаю у аборигенов тургайских степей - только начало тоя, а не его завершение.
   Пока прогреется машина - совсем околеть можно. И Фёдор толкнул дверцу "газончика". Почти не прикасаясь к подножке, спрыгнул на твёрдую, вытоптанную овцами и козами землю во дворе. Два-три круга трусцой вокруг машины - и всё было в порядке.
   Фёдор уже трижды ходил за Жунусовым и каждый раз заставал его пьянее прежнего. Но ответ получал не отличающийся разнообразием.
   - Шичас! Одна минута, Федя!
   И минута эта растянулась на часы. Мог Фёдор обосноваться за праздничным столом, где водки, мяса и кумыса хватило бы ещё на такое же количество (человек тридцать) гостей. Но после последнего инцидента три месяца назад, когда он мог загреметь в те же края, откуда вернулся, решил завязать с выпивкой. И пил только по случаю и до того момента, пока не начинал затуманиваться мозг.
   Вернувшись к кабине, Иконников сделал несколько энергичных приседаний. Широкоплечий, коренастый, он несколько раз сжал-разжал руки в кулаки. А вернее сказать - в кулачища. Одним ударом такого кулака в лоб можно завалить племенного быка.
   Из-за такого удара едва не загремел Иконников ещё лет на десять. В общежитии распетушился бывший зэк Ступак, начал приставать к девчатам. И, когда хамство Ступака достигло пределов терпения, Фёдор успокоил его одним ударом. В результате у Ступака оказалась сломанной челюсть, а Иконников три дня провёл в Кийминском следственном изоляторе. Дело рушилось бы быстрее и легче, потому что в защиту Фёдора пошло всё общежитие, если бы он не был в стельку пьян.
   Зарядка и взбодрила его, и разогнала-разогрела кровь в жилах. Прежде, чем забраться в провонявшую бензином пыльную кабину, Иконников решил перекурить на свежем воздухе. Вытряхнув из пачки "Севера" папиросу, он прикурил и присел у подножки машины. Сделав глубокую затяжку, нижней губой запустил сизую струю дыма вверх - к звёздам. А они нынешней ночью были знатные, будто ременные бляшки, начищенные пастой-гойей. Фёдору казалось, что звёзд в степном небе раза в два-три больше, чем в Мордовии или Белоруссии. Их здесь - будто щедрая хозяйка сыпанула, не жалеючи. Зёрен проса выводку цыплят. И за всю ночь не склевать их, не пересчитать. А среди них Сириус блистал так ярко, буцдто собрался сегодняшней ночью делать предложение своей красавице-соседке Мирзам. И даже Млечный Путь вылизал языком свой туманный шлейф.
   Говорят, у каждого человека есть своя звезда на небе. Может быть, это и правда. Только как определить: какая она, твоя звезда? Может быть, её надо почувствовать сердцем, душой? Фёдору больше нравилась вон та, в голове Гончих Псов, не самая яркая на небе, но дерзкая и бесстрашная, вся устремлённая вперёд, вверх - Чара. И казалось, что остальные звёзды из этого созвездия с трудом поспевали за ней. Возможно, это и есть его звезда? Кто знает!
   Затоптав сигарету каблуком штиблеты, Иконников полез в кабину - в тепло. За год никак не мог привыкнуть к здешнему климату. Днём можно умереть от жары, а ночью дрожишь от холода. А как бы уютно было сейчас похрапывать, провалившись в панцирную сетку в совхозном общежитии. Или, выманив повариху Зойку, со страстью мять её губы на склоне балки за совхозом.
   Фёдор усмехнулся в пшеничные усы. Во время прошлой уборочной он ещё работал на тракторе - таскал "Сталинец". Уборка шла к концу, и бригадир разрешил хлопцам в банный день уехать со стана. А у Иконникова закапризничал к вечеру трактор, будто надоело ему целый месяц таскать эту ленивую, неповоротливую уродину-комбайн. Забились грязью фильтры - сделал диагноз "тракторный врач" совхозный механик Зубов. Пока Иконников прямо в поле, прочищал, ставил на место эти самые фильтры, бригада укатила на центральную усадьбу.
   На стане осталась лишь повариха Зоя и её помощница Зиночка. Им надо было подниматься в три часа ночи и готовить завтрак для пятидесяти мужиков - не дураков поесть. Остался на стане и моторист Клим, но тот в своей мотористской и дневал, и ночевал, вылезай на свет божий только поесть и до ветру. Уже почти стемнело, и Фёдор мысленно распрощался со своим ужином.
   Но его ожидал сюрприз: тридцатилетняя вдова Зоя сидела за одним из столов летней столовой - под навесом и клевал носом над миской с кашей.
   - Где тебя носит, чёрт мазутный?! - без злобы заругалась она, как только Иконников, умывшись, придвинул к себе миску. - Мне рано вставать, а его жди тут, как загулявшего мужа!
   - Чего ждала? Не сдох бы до завтрака. Зато утром двойную порцию отвалила бы!
   - Жалко дурака! Вон - одни маслы торчат. На лагерных харчах не разжирел!
   Она права, бедовая Зойка! От баланды, которую в зоне выдавали, жирок не завяжется. Повариха не была красавицей, как восемнадцатилетняя Зиночка, но страхолюдиной её никак не назовёшь. Несколько полновата, широковата в бёдрах, но исходила от неё живая жизненная сила. Вот только траурный платок неделю назад сняла. Незадолго до Нового года произошло несчастье с её мужем - тихим и безвредным водителем совхоза. Возвращаясь из Киймы на своей полуторке, он попал в буран и замёрз.
   После ужина Фёдор и Зоя разошлись спать. Он - в мужскую половину, она - в женскую. Иконникову, несмотря на то, что целый день отпахал в жаркой кабине, спать не хотелось. И этому было своё объяснение. После мордовских лагерей, в которых оттрубил от звонка до звонка десять лет, он лишь однажды переспал с женщиной. В поезде, направляющемся на целину, с какой-то невзрачной, пересидевшей в девках завербованной. Но что это была за любовь! По пьянке, в спешке. В грязном тамбуре. А в совхозе все его попытки обзавестись пассией терпели фиаско. Женщин было мало - одна на трёх-четырёх мужиков. Иконников приехал в совхоз через два года после его организации и столкнулся с ситуацией, когда почти все женщины были разобраны. Большинство из незамужних в течение года рушили эту проблему, а остальные были в полушаге от этого.
   И вот сейчас в соседней комнате ворочается в постели ядрёная тридцатилетняя женщина, которая не знала мужских ласк много месяцев. К тому же, как заметил Фёдор, среди мужиков бригады Зоя благоволила ему. И куски за обедом подкладывала лучшие, и душевные разговоры заводила. Нет, круглым дураком он будет, если упустит сегодняшний удобный момент. Правда, в этой же комнате на соседней койке спала Зинаида. Но ведь в её возрасте девушки спят так крепко, что и выстрелом из пушки не разбудишь, не говоря уже о скромном скрипе панцирной сетки.
   За одну минуту Иконников убедил себя и крадущимися, бесшумными шагами проник в женскую комнату бригадного общежития. Там царила абсолютная тишина, и, казалось, машины вообще не дышали. Ночь была звёздной, и Фёдору не представляло труда отыскать кровать, на которой спала Зоя. Приподняв байковое одеяло, он юркнул под бок к ней. И в ту же секунду получил одновременно два резких и сильных удара: локтём в грудь и коленкой - в то место, из-за которого он решился отправиться в этот бесславный поход.
   Он и не понял, как оказался на полу. Усвоил другое, услышав тоненькое, ехидное похихикиванье Зинаиды: надо быстрее убираться восвояси.
   Назавтра Зоя вела себя, как будто ничего не произошло. Даже была с Фёдором ласковее, чем прежде. Лишь ветреная Зинка бросала в его сторону многозначительные иронические взгляды. С тех пор Иконников обходил повариху стороной. Но в новогоднюю ночь, когда Фёдор остался один в комнате совхозного общежития, Зоя крадущимися шагами пришла к нему и юркнула под одеяло. Он не был таким решительным, как она. И теперь всё шло к их свадьбе, если можно так назвать роспись в сельсовете и скромную вечеринку в кругу десятка людей.
   - Нет, определённо этот Жунусов наглец! Скоро уже рассветать начнёт, а он никак не напьётся-не нажрётся!
   Иконников с превеликим удовольствием вытащил бы пьяного прораба из-за стола за шиворот и забросил бы, как тушу валуха, на кузов. Но... Во-первых, Жунусов - начальник, и наживать в его лице врага - надо быть дураком. Во-вторых, Иконников, как бывший дезертир, был в совхозе одним из меченых, которых, хоть и не прижимали, но и не доверяли им. С огромным трудом устроился Фёдор нынешней зимой на курсы шоферов, а то тягать бы ему рычаги тихоходного "дэтэшки" до сего дня.
   Этот вопрос надо по возможности решить полюбовно. И, коли разгулялось начальство, ему ничего не остаётся, как терпеливо ждать. Ведь бывало в его жизни и похуже, когда он десять лет ждал казавшийся ему непостижимо далёкий пятьдесят шестой год. Когда летом пятьдесят третьего объявили амнистию, Иконников заплакал от счастья, но через несколько дней он уже плакал от разочарования. Его статья не подпадала под амнистию. Отпетые уголовники, откровенные негодяи выходили на свободу, а он, виноватый лишь в том, что не мог совладать с целым взводом гитлеровцев и попал в плен, оказывается, был социально опасен. Но Фёдор нашёл в себе силы терпеть ещё три года. И вытерпел.
   Тридцать пять лет - не тот возраст, когда за спиной остаются одни лишь воспоминания. Ещё есть время впереди, чтобы пожить по-человечески и добрую память о себе оставить. Это сейчас Иконников так думает. А год назад? Год назад, когда он выходил из лагеря, ни за что не хотел возвращаться в родную деревню Носовичи, что под Гомелем. Он согласен был ехать в Сибирь, на Дальний Восток, на Курильские острова - к чёрту на кулички, лишь бы не возвращаться домой лишённым всех боевых наград зэком с клеймом дезертира. И тут кстати подвернулись вербовщики с целины. Добродушный, начинающий полнеть мужик - главный инженер совхоза "Жаксынский" Чугунов - отобрал пятерых механизаторов из политических и таких, как Иконников.
   И Фёдор не пожалел, что рванул после мордовских лагерей сюда, на целину. Хоть и приходилось иногда тут работать не меньше, чем в зоне, хотя и были здесь условия жизни чуть лучше, чем в бараках. Но все эти неудобства с лихвой перекрывало неописуемое чувство свободы.
   Первое время обиженный на весь белый свет Иконников был угрюм и нелюдим. Строго, но без особого энтузиазма выполнял указания начальства. И не спешил сходиться с кем-либо близко. Но народ на целине подобрался в основном лёгкий на подъём, неприхотливый, разномастный, и Фёдор со своими прошлыми грехами не был среди них белой вороной. Простые работяги принимали его таким, какой он есть, и не очень-то интересовались прошлым.
   Сколько бы ещё терпеливо ждал Иконников прораба Жунусова, если бы у него не закончились папиросы. Торчать в кабине ночью и без курева - это уже слишком. И, сплюнув давно погасший окурок на полик под ноги, он решительно толкнул дверцу кабины.
   Тою, казалось, не было конца. Иконникова хлебосольные хозяева заставили выпить полстакана водки, съесть кусок молодой конины и лишь после этого, наградив десятком папирос "Казбек", уже почти ничего не соображающий Жунусов по случаю выходного отпустил его в совхоз. Прораба обязался подвезти водитель председателя райисполкома - участник празднества.
   Воодушевлённый Иконников покинул утопающую в дорогих коврах землянку дальнего родственника Жунусова. Застоявшийся ГАЗ-51, весело бодая утреннюю зарю, побежал по степной дороге. Но подъехав к железнодорожному переезду, где у шлагбаума пришлось долго ждать длинный товарняк, Фёдор почувствовал, что буквально засыпает за рулём За полтора часа очень потеплело, к тому же, некуда было спешить, раз прораб объявил выходной, и Иконников, преодолев переезд, свернул в лесопосадку. Придавить по часику на каждую ноздрю - и всё будет в порядке. Так решил он и пристроился, свернувшись калачиком, на седушке.
  
   4.
  
   Рассвет в степи наступает стремительно, и светлеет, когда солнце ещё не показалось над горизонтом. Клавдия прошла всего ничего: перешла линию, преодолела метров триста широкой одинокой улочки с казахскими землянками-мазанками без огородов и деревьев, а уже загорелось на востоке вишнёвая дуга зари. Увеличиваясь, она светлела сначала до пунцового, потом до алого цвета.
   У края улочки возле колонки стоял старый казах в овчинном полушубке и лисьем малахае. Из двух погнутых жестяных вёдер пили воду лошади - гнедой, приземистый жеребец с длинной гривой и вороная молодая кобылка, нетерпеливо перебирающая элегантными с белыми бантиками у копыт ногами. Аксакал, обливаясь потом и тряся жиденькой седой бородёнкой, любовно поглаживал шею игривой кобылки. Нет, уж этого старика нельзя сравнивать с ненавистным Потапчуком, поэтому и бояться его не стоит, - решила Клавдия.
   "Неплохо бы попить перед дорогой и набрать в запас бутылку воды," - подумала она, но остановилась поодаль от колонки, в шагах десяти, пока аксакал с лошадьми не уйдёт.
   Клавдия не хотела общаться с кем бы то ни было. Она устала от общения с людьми в лагере. Оно почти никогда не приносила её радости. Клавдия за десять лет лагерной жизни почти не оставалась один на один с собой, исключая сновидения и несколько минут перед сном. Вот эти-то минуты были самыми дорогими. Перед тем, как забыться, коснувшись ласковой казённой подушки, она успевала вспомнить что-нибудь хорошее из детства и юности: величавую, тихую августовскую берёзовую рощу, с трепетом ожидающую осенних дождей, куда Клава бегала по грибы, чистую речку Белку, подковой огибающую её деревню Нитятино, в которой в жаркий день она любила поплескаться с братьями и сёстрами, мягкий и печальный голос матери, убаюкивающей маленькую сестричку, а ещё - светло-голубые, завораживающие Женины глаза и его требовательно-ласковые руки.
   Лишь мелькнёт какая-нибудь одна из этих картинок, как она мгновенно засыпала. Камыши вязать, твёрдую глинистую землю долбить - не книжки почитывать. А утром опять начинались крики, ругань, оскорбления, побои. Нет, она сыта по горло общением с людьми. По ней лучше жить одинокой волчицей среди степи. Откуда ей было знать, что одиночество всегда служит прошлому. Служит верно, как сторожевой пёс.
   Клавдию заметил аксакал. Пристально рассмотрел через узкие щелочки глаз и окликнул:
   - Кайда келдым ба?*
   Клавдия ничего не поняла, кроме "кайда" (куда), но сделала несколько шагов вперёд. Раз спросил старик по-казахски, значит докучать расспросами не станет. Она знала несколько казахских слов - самых необходимых, обозначающих хлеб, воду, дом, отца, мать. И вопрос аксакала поняла интуитивно.
   - Туда иду! - Клавдия показала рукой в сторону юга. - В совхоз "Жаксынский" иду. Су* пить можно?
   - Су? Пей, пей! Су - казённый, бесплатный. - залопотал аксакал, выбрасывая слова через беззубый рот. - Белагаш идёшь, совхоз?
   Клавдия не ответила, потому что не поняла, что Белагаш и "Жаксынский" - это одно и то же место. Она жадно прильнула к упругой и холодной струе воды. И вода из этой колонки показалась ей более вкусной, чем в колонке у вокзала.
   - Худой, голодный, бедный! Ц-ц-ц!.. - Зацокал языком аксакал. - Из тюрма идёшь?
   "Проницательный ата!"* - подумала она и ответила отчуждённо:
   - Моя два сына тюрма сидел... - Аксакал тяжело вздохнул. - Один помер. Пойдём мой уйге.* Мясо кушаешь, кумыс пьёшь. Весело идёшь. Голодный нельзя - помрёшь дорога.
   Клавдия молча подняла чемодан и пошла, даже не взглянув на старика. Разве можно просто так, за красивые глаза накормить человека?
   - Зачем обижаешь? Зачем гордый! Казах шистый сердца говорит! - Аксакал успел схватить её за рукав фуфайки. И пальцы у него были довольно цепкими.
   Кто цепко хватал за рукав или шиворот, был её хозяином. И Клавдия послушно поплелась за аксакалом, путаясь в длинной, рваной юбке. С головы на спину слетел бледно-коричневый платок, но она даже не попыталась править его.
   ______________________
   *Кайда келдым ба? (казах.) - Куда идём?
   *Су (казах.) - вода.
   *Ата (казах.) - отец
   *Уйге (казах.) - домой
  
   - Я вам помогу чем-нибудь, дедушка! Кизяку насобираю, воды наношу! - заискивающе сказала Клавдия и смотрела на аксакала преданными, глубоко запавшими карими глазами.
   - Зачем "помогу"? Степи гость любят, как брат. Степи гость уважают, как хан. Ты мой гость!
   "Странный старик!" - Клавдия с недоверием посмотрела на него.
   В землянке с низким - рукой можно достать - потолком было сумрачно, почти темно, словно рассвет сменился поздним вечером. В единственной, но просторной комнате с печуркой посередине много подушек - маленьких, средних, больших, которые все вместе не обхватить. Земляной пол устлан рыжей кошмой. Посреди землянки, рядом с печуркой, - низкий круглый стол. Всё это Клавдия разглядела, когда аксакал увеличил пламя в керосиновой лампе. Странное дело. Когда она шла по улице, то видела электрические столбы.
   Добродушная апа* - жена аксакала - пролопотала по-казахски что-то ласковое, гостеприимное. В казахском наряде, в белом тюрбане на голове, с узкими щелочками глаз на заштрихованном морщинами лице, она напоминала Клавдии её мать - веяло от апы теплотой, домашним уютом, отчего Клавдия давно отвыкла, и это походило на сон - простенький и уютный сон. Пружина, спрятанная внутри Клавдии, постоянно натянутая и дрожащая от напряжения, готовая свернуть её душу в тугой клубочек, как ёжика в минуту опасности, ослабила своё давление. Нет, Клавдия не улыбнулась - она разучилась это делать, - выдохнула из глубины лёгких свободно, словно, сделав на станционном перроне вдох свежим степным воздухом, задержала этот глоток в груди и несла-берегла до самой казахской землянки.
   Это были первые люди, встреченные ею после лагеря, которые не походили на Потапчука и Оспу. Клавдия подумала о том, что иногда необходимо поднимать взгляд на другого человека, не боясь ответного взгляда. Наверное, и старушка в поезде, предлагавшая ей хлеб с салом, и мужчина в тамбуре, объяснявший ей дорогу, тоже не были похожи на Потапчука и Оспу.
   Но мысль эта пронеслась короткой вспышкой метеорита в её искажённом сознании, и она испугалась неожиданно возродившейся доверчивости, опустила взгляд и плотно сжала губы, будто ожидала острыми лопатками удара прикладом винтовки. И лампа в землянке, искривившись в пространстве причудливым миражом, превратилась вдруг в барачную их коптилку, при свете которой Клавдия украдкой читала, пока уходила почифирить к подругам своим воровским Оспа.
   ___________________
   *Апа (казах.) - мать
  
  
   Позабрались на нары политические и ещё несколько тихих дурёх вроде Клавдии, почему-то зачисленных в бригаду "паршивых сучек из собачьего племени врагов народа". Если этот народ олицетворяла Оспа, то Клавдия согласна была изменять ему каждую минуту. Гнетущая тишина, как перед появлением Оспы - самой беспощадной зэчки в зоне. Политические боялись её, слушались, но без трепета в душе. И, когда Оспа наглела сверх меры, дружно давали отпор. Оспа временно отступала, но при случае подкладывала свинью. Этих свиней у неё была полная пазуха. Некоторых "политических сучек" жестоко избили Оспины товарки из соседнего барака, особо строптивых "отстаивали" в карцере лагерные начальники. Но не было от Оспы пощады "примкнувшим", среди которых числилась и Клавдия.
   Коптилка, барак, нары, Оспа - всё это фантасмагорической картиной предстало перед Клавдией, зазвенела от напряжения пружина внутри её. И в ужасе она закрыла лицо руками, корнями волос ощущая прикосновение крепкой руки Оспы. Сейчас, через мгновение затрещат, как сухие ветки в костре, волосы в кулаке бригадирши, которая потащит её к нарам, цвыркая сквозь редкие зубы слюной и ругаясь:
   - Я те почитаю, шалава!
   Но это старуха погладила её, упавшую на колени, по чёрным, как карагандинский уголь, волосам и проговорила что-то ласковое, успокаивающее по-казахски, из которого Клавдия уловила только "Жаксы, Жаксы" - хорошо, хорошо. И Клавдия очнулась, а может быть. Вновь погрузилась в уютное сновидение, заплакала и стала неистово целовать руки апы - пахнущие кобыльим молоком.
   - Маменька1 Хорошая моя! Н гони, не гони меня! - причитала Клавдия. Но старуха не понимала её, а старик в это время был во дворе.
   - Жаксы, жаксы... - шептала старуха и гладила волосы Клавдии почти невесомой рукой.
   - Ой, бай! Зачем плачешь? - спросил вошедший аксакал о строганиной вяленой конины в руках. - Сейчас мясо кушать будем, чай кушать будем!
   Клавдия быстро успокоилась - этому она тоже научилась в лагере, где плач и слёзы были страшнее неповиновения Оспе. Клавдия вытерла рукавом бывшей когда-то яркой и цветастой блузки и мысленно обозвала себя истеричкой. Если она хочет выжить в этом жестоком мире, если есть смысл жить ей на этой суровой земле, нельзя быть слабой. Иначе и на свободе она, как берёза чагой, обрастёт новыми потапчуками и оспами. Истекали последние дни её пребывания в зоне. И однажды ночью, лёжа на нарах, она поклялась себе: никогда и никому не верить и не слушать себя. Она никому не желает зла, презирает себя и терпит, носит своё бренное тело по земле только из-за трусости завязать на шее пеньковый галстук. Если кто-то к ней добр, значит, хитростью хочет истребовать от неё чего-то нехорошего, гнусного, несовместимого с человеческой природой. Но разве есть что-то более гнусное, нежели сама она, нежели сама жизнь?
   Аксакал отдёрнул марлевые занавески на крохотных оконцах землянки, и в глаза Клавдии ударил животворящий утренний свет. Но старик опоздал с этим - она уже ушла от них внутрь себя.
   Голод переборол спонтанную, задубевшую в своей неправоте гордость Клавдии. Она жадно рвала ослабевшими от нехватки витаминов зубами кусок конины, запивая, обжигаясь, чаем. Старики мудро молчали и даже отвернулись от неё. Им была знакома эта картина. Год назад возвратился из Сибири их сын - настороженный, пугливый, как корсак, и голодный, как волк в феврале. Но у сына почти не осталось зубов, и он плакал, потому что не в силах был справиться с жёсткой кониной. Плакали вместе с ним ата и апа. Но сейчас они мудро молчали и не лакали. Не потому, что Клавдия чужая, случайно появившаяся в землянке русская женщина - просто им уже привычная подобная картина.
   Аксакал задул лампу, сел напротив Клавдии.
   - Хотел электроток проводить - старуха боится. Шайтан, говорит. Шайтан глазом смотрит. Отсталый она. Ты кушай, кушай! - Старик наполнил пиалу Клавдии чаем из самовара. - Мажит, как ты, пришёл. Худой, голодный. Перед война его Сталин садил. Конь забирал. Мажит и Есен не давал. Есен русский начальник камча бил. Мажит не бил. Всё равно его садил. Есен Сибир умер. Мажит живой. Дурной стал. Ушёл. Опять тюрма сидит. Конь ворует. Милиция искал его. Мы с апа один живём. Ты с нами живи. Мажит придёт - тебя жена возьмёт. Он красивый, но дурной. Тюрма испортил.
   Старик говорил ещё несколько минут, не замечая, что Клавдия давно уснула, свернувшись калачиком на кошме. Уснула прямо у столика.
   Почему она ушла от гостеприимных, одиноких стариков? Наверное, у них ей было бы хорошо. Но всё дело в том, что Клавдия не верила их доброте, их жалости. Если бы аксакал вручил ей в руки вилы и приказал выбрасывать навоз из сарая, она, наверняка, осталась бы. Доброта - это любимая хохма Оспы. Подзовёт к себе забитую какую-нибудь колхозницу или провинциальную ударницу фабрики, обнимет, по головке нежно гладит, шепчет ласковые слова и незаметно к параше ведёт. Размякнет такая дура от ласк Оспиных, благодарную слезу выпустит - тут Оспа её мордой в парашу. Сколько их и, оскорблённых и Клавдия среди них обещались убить бригадиршу. Сами вешались, топились, а Оспу и пальцем не тронули. Почему? Клавдия до сих пор не понимает. Ладно, она - валежина гнилая. Но ведь Нюрка из Ростова такая отчаянная была!
   - Мне на этом свете не жить, но и суке этой, Оспе, - тоже! - грозилась Нюрка.
   Но пошла ростовчанка на озеро камыши резать, выплыла на середину водохранилища и утопла. А может, убежать хотела, а конвойные пристрелили. Стреляли ведь, когда увидела, что полпыла Нюрка. Кто знает, как она погибла? Сейчас Клавдия не хотела убивать Оспу. Что толку? Её убьёшь, другая в бригадиршах объявится. Сколько этих осп в зоне было! И откуда среди людского племени дерьма столько?
   Старики-то - люди хорошие, а Клавдия ушла от них. Не попрощавшись. Только взяла маленький узелок с мясом и лепёшкой из рук апы. А по-хорошему - поклониться надо было им в пояс. Небось, спина бы не треснула пополам! Сердцем всё это понимала Клавдия, но ничего с собой поделать не могла. А ну как всё это хохма - доброта и жалость? А потом - мордой в навоз!
   Солнце поднялось уже довольно высоко - выше землянок и нескольких домов под шиферными крышами. По улице, как беспризорники, бродили куры. Что могли найти они на утоптанной, потрескавшейся от жары земле? Из травы кое-где пробивался лишь низкорослый спорыш.
   У колонки Клавдия набрала бутылку воды, плотно законопатив горлышко винной пробкой. И свернула на дорогу, ведущую в в неведомый ей совхоз "Жаксынский".
  
   5.
  
   Ещё бы часок покемарил Фёдор, да достали его комары со слепнями. От них отбиваться - какой сон! Он сразу же вскочил, ударившись затылком о баранку. Чертыхнувшись, Иконников полез в бардачок. После водки и жирного беспармака во рту у него такая же сушь, как в Кызылкумах в полдень. А в бардачке лежала армейская фляжка с водой. Только после того, как на треть осушил фляжку, Фёдор закурил "Казбек".
   От приятного дыма закружилась голова. Вот это табачок! Но заработка шоферюги на такие дорогие папиросы не хватит. Да к тому же, время от времени он высылает переводы матери в Белоруссию. Мать по почтовому штемпелю расшифровала его адрес, прислала несколько писем, звала домой. Иконников отвечал короткими отписками и ссылался на занятость.
   Скоро исполнится год, как живёт он в тургайских степях. С одной стороны, привык к их бескрайним просторам, лютой зиме и жаркому лету, к суровой красоте казахского мелкосопочника. Но с другой - тосковало сердце по белорусским лесам, по чистым речкам. Казалось, что там речушка Уть в его родной деревне - воробью по колено, а милей она широкого Белагашского озера. Из-за этого. Может быть, не любил он купаться там, где озеро особенно широко - до километра, а приезжал на рукава - отходившие от озера балки, заполненные водой. Мечтал попариться по-чёрному в баньке с ядрёным запахом берёзового веника. В совхозной бане и пар сухой, и народу набивается - того и гляди, что оторвут шайкой что-нибудь ценное. И деревьев в совхозе - несколько десятков тоненьких топольков-подростков, акации да карагач. Куда там до цветения садов в Носовичах!
   Бежит вприпрыжку время на воле, порой дни не успеваешь считать. А как невыносимо медленно тянулось оно в мордовских лагерях! От однообразия дней выть хотелось. Подъём, работа в лесу или на лесопилке, отбой. Одна радость - удавалось по вечерам с полчасика почитать, да изредка лагерное начальство разрешало прокрутить какой-нибудь трофейный фильм. От тоски Иконников записался в хор, хотя, даже оставшись наедине с собой, редко когда набирался энтузиазма спеть больше одного куплета.
   Здесь же между посевной и уборочной компаниями свободного времени столько, что Фёдор заделался настоящим богачом и щедро транжирил его. Это в лагере он дорожил каждой свободной минутой, стараясь прочитать лишнюю страницу книги или сделать запись в дневнике, который вёл нерегулярно - слишком тоненькая тетрадка и не поощрялось писательство в зоне. Попади Сервантес в советскую тюрьму в сороковых-пятидесятых годах, не слышать бы миру о гениальном Дон-Кихоте!
   Иконников пошевелил шершавым языком во рту - опять пересохло, как в пустыне. Глотнув несколько глубоких глотков из фляжки, Фёдор собрался уже было завести свой ГАЗ-51, но, натянув штиблеты, передумал. Такая лень накатила на него, что не хотелось шевелить и мизинцем. В лагере такая лень была бы слишком большой роскошью, за которую можно было поплатиться карцером. Не любил Фёдор вспоминать о днях, проведённых в зоне, но не выкинешь из жизни целых десять лет. Прибавить к ним три года в армии, два в плену и один целинный.... Шестнадцать лет он не был дома! Половину прожитой им жизни.
   Осенью сорокового года его призвали в армию. Из письма матери он узнал, что младшего брата в сорок четвёртом призвали в действующую армию, и вскоре тот сложил бедовую головушку где-то в Польше. А сестра Маша уже взрослая женщина, имеет троих детей.
   Наверное, переживает ласковая сестричка, что у её брата жизнь пошла наперекосяк К тридцати пяти годам - ни кола, ни двора, ни жены, ни детей. Да плюс ко всему - бесславье. Ярлык дезертира на всю жизнь. А ведь два года отвоевал, да ещё как! Чего стоили только два ордена - Славы и Отечественной войны и медаль "За отвагу"! Но нелепый случай перечеркнул всю жизнь.
   И, чтобы не вспоминать об этом, Иконников в сердцах, со скрежетом врубил первую передачу. Прежде, чем отпустить сцепление, он допил воду и решил заехать в залинейные Джаксы к колонке, чтобы наполнить фляжку. Посмотрел на часы - свою гордость, "Командирские". Их он выменял по случаю на вокзале у какого-то пьяницы за литру водки. Часы шли точно, как на Спасской башне, и показывали восемь утра. Пора и честь знать, возвращаться в совхоз. Сегодня он по случаю воскресенья обещал свозить женскую половину общежития постираться и искупаться на озеро. Понаблюдать за купающимися молодухами - сплошное удовольствие. В кино такого не покажут. Правда, если чрезмерно ревнивая Зоя не отправит его в балку подсматривать за интимной жизнью саранчи и божьих коровок.
   Фёдор не сомневался, что с будущей женой ему повезло. С тех пор, как она впервые переночевала в его комнате, Иконников всегда был сыт и забыл о стирке. Зоя с трудом окончила начальную школу, в последние раз из книг открывала "Чтение2 в четвёртом классе, была по-деревенски глуповата, но всё это компенсировалось добротой и любовью к нему.
   К осени в совхозе обещают достроить десять четырёхквартирных домов, и одну из квартир Жунусов обещал выделить Фёдору, как самому ответственному водителю в совхозе "Жаксынский". В этом плане прораб, конечно же, перегибал палку. Опыта у Иконникова никакого - всего третий месяц за баранкой, но прораб почему-то любил ездить с ним и требовал у завгара, чтобы в обслугу стройучастка выделял именно Фёдора. Может быть, он был терпеливее, чем другие шофера?
   Ага! Вот и искомая колонка. Кто-то совсем недавно набирал воду - крохотная, размером в человеческую ступню лужица не успеа просохнуть. Нажимая на рычаг колонки, Иконников почувствовал, как остро кольнуло под сердцем. С чего бы? Такого с ним раньше не случалось, и он на это почти не обратил внимания. Два года в немецком концлагере и десять в советском ГУЛАГе не могли пройти бесследно, не сказаться на здоровье.
  
   6.
  
   Евгений Иванович Блинков вышагивал по вымытым ночным дождём кулёмовским улицам в ровно-удовлетворительном настроении, ухоженный, как английский денди (см. Пушкина). Костюм, сшитый по заказу из хорошего материала, модный галстук, модные туфли. Высокий, со спортивной фигурой, с правильными чертами лица, с тоненькими усиками и аккуратным пробором - его портрет несомненно мог украсить обложку "Огонька". И горе той женщине, которая вдруг засмотрится на него - страдание сердца на несколько дней ей обеспечено.
   Вряд ли кто осмелился бы дать Блинкову его кровно нажитые тридцать восемь лет, так как выглядел он на круглые тридцать. Щедрое июньское солнце улыбалось ему, лукаво и заигрывающе подмигивало, если присмотреться внимательно, и манило, манило, манило в прохладные кущи ракитника на берегу Быстрицы, на бархатный, тёплый песочек пляжа, но никак - в опостылевший райкомовский кабинет.
   Щедрость солнца Евгений Иванович принимал снисходительно, как и любовь женщин, тайно вздыхающих по неотразимому красавцу. Блинков считал, что всё вокруг и обязано любить его6 и солнце, и женщины, и начальство. А если случалось, что солнце закрываи тяжёлые свинцовые тучи, если давала от ворот поворот какая-нибудь строптивая и принципиальная бабёнка, а начальство вызывало на ковёр и снимало стружку, Евгений Иванович печалился, но недолго - ровно на столько, сколько уходит времени, чтобы побриться. Брать близко к сердцу свои и чужие неприятности, Блинков не желал, ибо считал вредным для здоровья расточительное сжигание нервных клеток.
   Но, несмотря на внешнее жизнелюбие, он, бывало, впадал в депрессию и даже злился: на жену, на начальство, на подчинённых ему людей - на весь мир. Самый значительный урон его жизнелюбию наносила некрасивая. Чёрная, как негритянка, зависть. Бывший фронтовик, майор запаса, четырежды орденоносец, он считал себя незаслуженно обойдённым удачей, ибо в его возрасте должность инструктора райкома партии - это унизительно. В минуты просветления настроения он делал спасительное для нервов умозаключение, что инструктор райкома - всё-таки не механик колхоза. Но... это не очень утешало.
   В свой крохотный кабинет в самом углу, на камчатке райкомовского здания, по соседству с женским(!) туалетом Блинков вошёл бодрым шагом. Но следующие три шага до небольшого письменного стола были менее оптимистичными. Он почему-то всегда ожидал, открывая дверь кабинета, увидеть широкий, массивный стол со столешницей, отделанной дорогим зелёным сукном. И Блинков с неприязнью в душе, будто делал кому-то одолжение, присел не в кресло, а на жёсткий скрипучий стул. Переложив с места на место несколько бумажек, он, подперев выбритый до сини подбородок рукой с изящными, аккуратно обрезанными ногтями, стал ожидать вызова вышестоящих. Ожидать поручений и взбучек - удел всех мальчиков на побегушках.
   В то время, как Евгений Иванович тоскливым взглядом облизывал чёрное тело молчавшего телефона, распахнулась дверь его кабинета. Через порог большим расстроенным колобком перекатился его закадычный дружок, председатель райпо Василий Угликов. Вася был взволнован и весь в поту. Вернее - потный и взволнованный, потому что Угликов потел, даже когда не волновался. У Васи случилась неприятность, а это хоть как-то поможет разнообразить тягуче скучное утро. Приняв безвольную, мягкую и влажную ладонь Угликова в свою жилистую сильную руку, Блинков изобразил а лице искренние внимание и участие.
   - Ну и скотина этот Бубнов! - Председатель райпо мешком с опилками плюхнулся на стул у стола, вытер потную красную шею огромным (в такой и слон высморкается) носовым платком. - Ты только представь себе, Иваныч! Буквально две недели тому назад на рыбалке хлестал мой коньяк без зазрения совести, а тут фельетон состряпал! Да на кого! На меня, мой друг, - бога торговли в Кулёмовском районе!
   Блинков понимающе усмехнулся, вытащил из ящика стола сложенную вчетверо районную газету "Кулёмовская правда".
   - Горе несчастному, Гермеса унизившего! - сострил Евгений Иванович.
   - Но ты-то читал? - нервничал Угликов.
   - А як же! Внимательный просмотр районной прессы входит в круг моих обязанностей. Вот он, гнусный опус редактора Бубнова! "Унтер Пришибеев от прилавка". И такое начало ехидноеЁ "Утром 15 июня 1957 года председатель райпо В.П. Угликов был не в духе..." Здорово он тебя! По дружбе - и под самый дых. Удар в спину предательским ножом.
   - Уж этого я ему никогда не прощу! - Угликов едва не укусил платок, которым вытирал лицо. - Не знаешь, меня к Ивану Михайловичу по поводу фельетона?
   Евгений Иванович хорошо знал, по какому поводу секретарь райкома вызвал к себе председателя райпо. Оглянувшись на дверь, он вполголоса сказал Угликову:
   - По этому пакостному делу. Так что намыливай одно место и готовься к экзекуции. Минимум, что тебя ожидает - выговор с занесением. Факты Бубнов не стриг - сам понимаешь.
   - А "сам"-то мечет громы и молнии? - обречённым голосом спросил Василий Петрович и глазами поискал воду. Блинков молча переставил графин с водой и стаканом с сейфа на стол. Дрожащей рукой Угликов набухал целый стакан и жадно опорожнил его, словно дорогой армянский коньяк.
   - Не приведи Господь! Похлеще самого Зевса. Я, говорит, этому Унтер Пришибееву покажу! Правда, что покажет, не сказал. Но мы-то знаем, что...
   - Иваныч, хоть та на нервы не капай! - взмолился председатель райпо. - Конкретно, что мне грозит?
   - Поначалу Первый грозился: и с работы полетит, и партбилет на стол положит. Потом помягчел немного до строгача. - Евгений Иванович вышел из-за стола, по-дружески обнял Угликова. - Да не трусь, Василий Петрович! Пока до бюро дело дойдёт - пройдёт злость у Ивана Михайловича. Он же отходчивый!
   Председатель райпо с испугом взглянул на дорогие часы.
   - Время... Ну я пошёл! - Угликов тяжело поднялся, пронёс своё тучное тело, как стокилограммовый фугас.
   После ухода председателя райпо Блинков задумался. Тонким нюхом райкомовской ищейки он чувствовал падальный запах руководящих трупов. Очень даже шаталось кресло под торговым руководителем района. Но оно ни шло, ни ехало Евгению Ивановичу. От торговли он так же далёк, как от балета. Да и вряд ли рухнет такой колосс, как Угликов, хоть и глиняный. Выдвиженец Первого. К тому же, Иван Михайлович многим обязан председателю райпо - об этом Блинков знает понаслышке. Первые секретари не святым духом сыты, они тоже хотят дорого выпить и вкусно поесть. Да и шубка у жены Ивана Михайловича чуть ли не с королевского плеча.
   Бубнов... Редактор в героях дня недолго походит. Вряд ли Первый простит ему лай не к месту на своих людей. Бубнов ошибочно полагает, что он слон, а на деле-то - Моська. Ко всему прочему, у редактора есть весьма уязвимое место - слаб на выпивку. Нет, Угликов не свалится, и должность его слишком хлопотная и опасная с точки зрения социалистической законности. А вот редактор газеты - это кое-что. И престижно, и кое-какая власть. Всё-таки автоматически - член бюро райкома.
   О журналистике, газетном деле Евгений Иванович знает понаслышке. Но ведь не боги горшки обжигают. Выступление для секретарей райкома Блинков писал грамотно, гладко - комар носа не подточит. Бубнов, конечно, - талант. Но этого недостаточно, если не держать нос по ветру. При наличии журналистских способностей редактор Бубнов - слабый администратор. Ершистая журналистская братия, почувствовав слабину, разболталась. И сам редактор подал дурной пример, несколько раз появившись на работе под мухой. Всё это на всякий случай с датами и временем у Блинкова зафиксировано. Чувствовал, что пригодится. Но, чтобы свалить Бубнова, требуется причина посерьёзнее, случай из ряда вон выходящий.
   Евгений Иванович отсоединился от своего скрипучего стула, подошёл к окну, открыл форточку, закурил. Пуская дым в форточку, Блинков размышлял над тем, какую конкретную выгоду для себя он может извлечь на ссоры Бубнова с Угликовым. Бубнов - номенклатура обкома. Но это не столь важно. Хозяин в районе - Иван Михайлович. Он рекомендует назначение и снятие. Его мнение будет решающим, если найдётся сверхуважительная причина. Но сам-то он не будет искать повод, его надо организовать. А как?
   Евгений Иванович мучительно думал об этом, но в голову ничего не приходило. Ещё неизвестно, доверят ли ему редакцию? Заместитель Бубнова Поликарпов, конечно, молод, неопытен, но у него журналистское образование, нутро газетчика. С другой стороны, Иван Михайлович очень хвалил доклад, который готовил для него Блинков.
   - Тебе бы, Евгений Иванович, в газете работать, а не в райкоме сидеть!
   Вот от этих слов Первого ему надо и отталкиваться, когда подвернётся подходящий случай. Евгений Иванович иронически усмехнулся. Пять лет назад, будучи председателем крепкого колхоза, он мечтал о должности первого секретаря райкома. И что теперь? Кресло редактора районной газеты - предел его тайных грёз? А годы идут, годы пролетают. Ещё лет пять, и его переведут в разряд бесперспективных работников. И уходить ему на пенсию каким-нибудь завотделом райкома партии или того хуже - парторгом захудалого колхоза. Нет, он должен что-то предпринять!
  
   7.
  
   Кто говорит, что автомобиль - мёртвая. Бездушная железяка, тот ничего не понимает в технике. Машина понимает ласковые руки и благодарностью отвечает им. Машина знает свой дом и скучает по нему. Она чутко прислушивается к хозяину и старается ему угодить. Абсурд? Ахинея?! Иконников мысленно высмеял себя за нелепые мысли. Но почему нелепые? Стоило ему выскочить на полевую дорогу, ведущую в совхоз "Жаксынский", как его "ГАЗ-51" заурчал ласково, как котёнок на груди. И бежал непринуждённо, без капризов.
   Фёдору с машиной повезло. Новенький "газончик" - один из четырёх, пригнанных в совхоз, должен был достаться не ему, а деду Федосу. Федосу всего-то было пятьдесят лет, но совхозная шоферия любовно величало его дедом. Федос наотрез отказался менять свою надёжную, старую полуторку на неизвестно какого зверя, тем более отдавать в руки новичка в водительском деле Иконникову. Директор совхоза Таркивский обматерил капризного Федоса, в котором души не чаял, и велел закрепить новый "газончик" за Фёдором. На зависть другим водителям, не первый год крутившим баранку. Иконников после окончания шофёрских курсов получил машину, на которой муха не сидела.
   В полукилометре от станции на развилке дороги в направлении "Жаксынского" маячила одинокая фигура женщины. Кто бы это мог быть? Наверное, кто-то к кому-то приехал. Может быть, чья-то жена, заждавшись приезда мужа или его вызова, на свой страх и риск прикатила к нему на целину? И хорошо, если её место законной супруги не занято. А то такое уже случалось. Или мать какого-нибудь сопливого комсомольца-добровольца решила навестить сыночка, посмотреть, в каких условиях её талантливый отрок героическим трудом творит историю страны. Других предположений выдумать было трудно.
   До незнакомки не больше ста метров, верно, она уже хорошо слышит (если не глухонемая) рокот мотора, но не оборачивается. Если судить по старой, немодной, блеклой одежде, по вялой, будто она спала на ходу, походке и сутулым плечам, - возраст женщины приближался к пятидесяти годам. Удивительно: уже установилось настоящее пекло, а она не снимает фуфайку и тёплый платок.
   За десять метров до неё Иконников посигналил, но незнакомка даже не вздрогнула и не оглянулась. В таких случаях обязательно голосуют. Или она принципиально намерена прогуляться пешочком по жаре с чемоданом в руке до совхоза, а может быть, до самой Киймы? Никак иначе - глухонемая.
   Фёдор начал тормозить, но поздновато и поэтому уехал от странной путешественницы метров на десять. Остановился, поджидая попутчицу. Прошло с полминуты, но в его кабину никто с благодарностью не рвался. С удивлением Иконников посмотрел в правое зеркало заднего вида.
   Женщина в фуфайке и не думала бежать или хотя бы идти к машине. Она застыла, как вкопанная, на том же месте, где находилась, и всем видом показывала, что готова бежать в степь. Очень даже странно... Целинники не были пугливы и необщительны. Оставить в покое эту странную женщину от греха подальше? Пусть топает пешком, если ей так нравится? Но ведь жалко! С такой скоростью она по жаре ещё часа три с половиной будет топать.
   Иконников на своём веку уже такого повидал и испытал, что бояться одинокой женщины в степи ему стыдно. И включил заднюю скорость.
   Женщина, действительно, отбежала от дороги на пять-шесть шагов в сторону. Она была напряжена и испуганна - на руке, держащей чемодан, вздулись вены. "Если боишься всего на свете, зачем в степь одна попёрлась?" - с иронией подумал Фёдор. Не гоняться же ему за ней по степи, как за зайцем или сайгаком! Иконников вышел из машины.
   - Женщина! - крикнул он. - Я вам ничего плохого не сделаю! Садитесь, довезу, если вы до "Жаксынского"!
   Фёдор постарался изобразить на лице такую добродушную улыбку, с какой с родной матерью не разговаривают. Незнакомка резко, из-под лобья взглянула на него. Но Иконников успел заметить, что у неё тревожные, глубоко впавшие глаза. И что-то очень знакомое померещилось Фёдору в этом взгляде, в лице женщины. И не только знакомое, а что-то близкое когда-то ему, что-то дорогое.
   "Мало ли на земле встречается похожих людей!" - успокоил он себя и не зацикливался на том, на кого была похожа эта незнакомка.
   Она похожа на ту, в которую он тайно и безнадёжно влюбился в сорок третьем году. Хотя... Незнакомка не могла быть той девчонкой из Нитятино в Брянской области. Сегодня той девчонке не больше тридцати. А эта - почти старуха.
   Странная попутчица остановилась, но всё ещё не решаясь сделать шаг к машине.
   - Женщина! Не буду же я целый час уговаривать вас! - с досадой сказал Иконников. - Если вы не желаете ехать - поехал я!
   И шагнул к машине. Незнакомку это убедило. Она нерешительно , с опаской, но всё же двинулась. Фёдор пошёл навстречу. Поравнявшись, схватил чемоданчик, чтобы забросить его на кузов. Но женщина крепко ухватилась за ручку чемодана, будто везла в нём золото, а Иконников был грабителем.
   И вдруг в упор встретился с умоляюще-испуганным взглядом незнакомки. И непроизвольно, от удивления стал открываться его рот. Женщина была намного моложе, чем ему показалось издалека. И ему совсем не померещилось. Этот взгляд, это лицо он узнал бы в любой толпе и через двадцать лет.
   - Клавдия? Аксёнова? - в изумлении прошептал он.
   Женщина вздрогнула, недоумённо взглянула на него и, отпустив ручку чемодана, вдруг рванула в степь - шустро, как быстроногая девчонка. За незнакомкой Фёдор и не подумал бы бежать, но это была красавица из Нитятино - в этом он уже не сомневался. И бросился догонять её.
   А у Клавдии откуда только силы взялись. Ей и так было странно и неуютно в этом мире. А тут в голой степи её догоняет Потапчук. Это мог быть только он, потому что назвал её по имени и фамилии. Никто в этих диких местах не знал её, кроме Потапчука и Оспы. Никто! Она, выйдя за ворота лагеря, надеялась, что больше никогда не увидит гадкого, ненавистного мужика-конвойного. Но Потапчук никогда не оставит её в покое. Он догнал её на машине и теперь бежит за ней по степи, чтобы повалить на землю и, дыша в лицо перегаром сивухи и луком, задрать ей юбку. Но он не в зоне, она же позволит ему измываться над собой. Только после того, как он убьёт её.
   Иконников без труда нагнал отощавшую женщину и схватил за полу фуфайки. Незнакомка взвизгнула, как пойманная зайчиха, и, резко дёрнувшись, вырвалась, оставив фуфайку в его руках.
   "Тут что-то не так! Тут что-то не так!" - лихорадочно думал Фёдор.
   Отбросив фуфайку в сторону, он снова бросился догонять Клавдию. Клавдию?.. Неужели он так бездарно обознался? Но лучше будет извиниться перед незнакомкой, чем... И что? Пусть это и Клавдия из Нитятино - он-то к ней какое отношение имеет? Это он тайно и безнадёжно был влюблён в неё. А Клавдия Аксёнова любила другого.
   Все эти мысли пронеслись в его голове за десяток шагов, которыми он догнал убегавшую. И больше не рисковал, а броском в ноги схватил её за щиколотки и покатился вместе с ней по цветущему сединой ковылю. Он всем телом навалился на женщину, будто собирался изнасиловать её, а та извивалась под ним, отчаянно и дико визжала. И пока Фёдор поймал её сумасшедшие руки, она успела пару раз больно впиться ногтями в его лицо.
   Женщина была очень слаба, чтобы долго сопротивляться ему - коренастому, здоровому мужику. Это год назад его ветром шатало. Год назад трудно было бы предсказать, в чью пользу закончилась бы эта борьба.
   Клавдия сопротивлялась, сколько могла, и отдала все силы этому отчаянному сопротивлению. И теперь ей оставалось только тихо плакать, ожидая, когда потная, гадкая рука Потапчука заберётся ей под юбку. Видно, ей уже не избавиться от него. Потапчук возьмёт её и везёт обратно в зону. Но он плохо знает Клавдию. Она выскочит из машины, как только "газончик" наберёт ход. Лучше умереть, чем вернуться в лагерь, в котором Потапчук и Оспа.
   Клавдия плотно зажмурила глаза, и из уголка правого обречённо выкатилась скупая слеза. Даже плакать по-настоящему она разучилась в Карлаге. Но что же медлит Потапчук? Ей, как и в камышах на степном озере, хотелось, что бы это ненавистное дело закончилось поскорее. А он держит крепко её руки и тяжело дышит. Боится, что она опять начнёт царапаться? Увы... У неё не осталось сил.
   - Клава, ты что, не узнала меня?
   Как же! Она узнала его. И пусть голос Потапчука сегодня не скрипит противно, как прежде, пусть изо рта несёт только табаком, а не луком с сивухой, пусть его глаза сегодня не водянисто холодные, а тёмно-синие и добрые, - всё равно она его узнала!
   И Клавдия обмякла всем телом, уронила безвольно голову набок, давая Потапчуку понять, что она не будет сопротивляться - пусть поскорее удовлетворяет свою похоть и хоть не надолго оставит её в покое.
   Но Потапчук не был похож сам на себя.
   - Клава, посмотри на меня! Это я, Фёдор Иконников. Помнишь сентябрь сорок третьего? Капитан Блинков и сержант Федя? Помнишь?
   Почему Потапчук ничего не делает, а разговаривает с ней? Почему у него не потные, не дрожащие руки? Почему он спрашивает о сорок третьем годе? Откуда он знает о Жене? И кто такой Федя?
   Она осторожно открыла глаза и сразу же зажмурила их, будто из темноты вышла на солнце. Через несколько секунд опять открыла их. Повернула голову, посмотрела на Потапчука. Мужчина, который лежал на ней и крепко держал её руки, не был похож на Потапчука - ни чуточки. Но лицо незнакомца было ей знакомо, и он знал её имя и фамилию. Это странно. Он не был похож ни на кого. Он не был похож ни на кого из нитятинских мужиков и, тем более, - на Женю. Женя... Женя в сорок третьем жил в её доме не один. С ним был ещё кто-то... Тот кто-то и этот, который держит её руки, очень похожи.
   И из её пересохшего рта вырвались первые звуки, что Иконников даже вздрогнул.
   - Отпустите меня! Я не буду больше царапаться, - сказала она устало и спокойно.
   - Ну вот и замечательно!
   Фёдор отпустил её и поднялся. Стряхнул пыль с брюк. Протянул Клавдии руку, чтобы помочь подняться ей. Но она сама, неловко встав на четвереньки, тяжело поднялась. И не стала стряхивать вываленные в пыли юбку и кофту.
   Иконников молча пошёл от неё к "газончику", подобрал по пути телогрейку женщины. Он уже сомневался в том, что она - Клава Аксёнова. Клавдия была доброй и тихой. Клавдия обязательно узнала бы его, ведь они в отсутствии капитана несколько раз беседовали по душам, и Фёдор здорово помог ей в сорок третьем по хозяйству: подремонтировал хлев, подлатал крышу дома, наколол целую гору дров. Она любила капитана, но к Фёдору относилась не как к чужому - как к брату. Нет, эта женщина - не Клава. И хорошо, что так. Потому что Клавдию в таком странном состоянии ему было бы видеть больно.
   Иконников сел за баранку, решив: если незнакомка протянет ещё минуту, не сядет в кабину, он выкинет чемордан и фуфайку на дорогу - и был таков. С него хватит!
   Женщина, немного поколебавшись, села в кабину. И Фёдору показалось, что с любопытством посмотрела на него. И как же эти внимательные карие глаза были похожи на глаза Клавы Аксёновой!
   Фёдор, просунув руку под руками женщины, которыми она уцепилась в ручку перед бардачком, захлопнул дверцу с её стороны. И завёл машину. Тронув с места, он спросил у странной попутчицы:
   - Почему вы убегали от меня, ведь я не сделаю вам ничего плохого? Разве я похож на насильника?
   - Не знаю, - ответила она, не взглянув на него.
   "Газончик" уже набрал достаточную скорость - за пятьдесят километров в час.
   - Извините, - сказал, улыбнувшись, Иконников. - Я принял вас за знакомую женщину. Вернее, девушку. Я встречался с нею в сорок третьем году. Ещё раз извините!
   Женщина некоторое время молчала. Или обиделась, или нелюдимка. Но что такого из ряда вон выходящего сделал Иконников? Ну, обознался - с кем не бывает. Разве из-за этого стоило сломя голову убегать в степь. И всё равно он испытывал чувство вины перед попутчицей. Переборщил, что тут скажешь!
   Фёдор носовым платком вытер кровь на щеке - результат отчаянного сопротивления незнакомки, которая приняла его за насильника. Только царапин ему и не хватало! Если кто-то из ребят увидит, с кем он приехал - шуток, подколок будет целый короб. А это некстати при неуёмной ревности будущей супруги.
   - Я из Нитятино. Я - Клава Аксёнова, - спокойно сказала женщина. И Иконников от неожиданности на полной скорости влетел в ухаб. "Газончик" высоко подпрыгнул, и баранка едва не вырвалась из рук.
   - Клава?... - с недоверием переспросил Фёдор. Теперь он не верил в то, в чём был уверен пять минут назад.
   - Да. А вы - Федя Иконников. Я вас узнала. Только сейчас. А раньше... Вы очень изменились за прошедшее после войны время! - И Клавдия впервые за многие годы прямо посмотрела в глаза другого человека.
   "Вот теперь это Клава," - растерянно подумал Иконников.
   Но что делать с этим открытием, он не знал. Во всяком случае, попутчица, кажется, успокоилась и надо обязательно продолжить разговор. Слишком странной, слишком драматической получилась встреча людей, хорошо знавших друг друга. Тут что-то не так.
   - Извини, Клава... Но как ты попала сюда?
   - Приехала... На поезде.
   Она опять посмотрела на него настороженно, с некоторой пугливостью и, кажется, собиралась уйти глубоко в себя, как улитка в свою раковину.
   - Понимаю, что на поезде. Но откуда? Из Нитятино?
   Было заметно, что вопрос Иконникова не понравился Клавдии. С недовольно скривившимся лицом она размышляла: ответить на его вопрос или нет? Сама Клавдия ещё сомневалась6 не спрятался ли ненавистный Потапчук под личиной бравого и добродушного сержанта из далёкого сорок третьего года? Но ведь Потапчук должен знать, откуда она прибыла на целину, он не спрашивал бы об этом.
   - Из Карлага...
   - Из Карлага?!! - Иконников поперхнулся дымом папиросы. - Ты что там делала?
   - Сидела... - Теперь уже Клавдия с удивлением посмотрела на него. Как на иностранца.
   - И сколько сидела?
   - Десять лет. Почти десять лет... - Клавдия как-то странно, умоляюще взглянула на него.
   Может быть, хочет попросить, чтобы он больше не пытал её своим любопытством? Если она, действительно, отбарабанила больше девяти лет в Карлаге, то Фёдору понята неадекватность её поведения при встрече. В ГУЛАГе не каждый мужик выдерживал, а тут - девушка... Господи! Она-то за что?!
   Но Фёдор удержал в себе готовый сорваться с языка вопрос о Карлаге. Будет лучше, если когда-нибудь она расскажет об этом сама, если захочет.
   Иконников уже обуздал своё любопытство, но Клавдия по-прежнему умоляюще смотрела на него.
   - Ты голодна, Клава? Сейчас, через пятнадцать минут мы будем в совхозе, и я накормлю тебя.
   Но Клавдия отрицательно покачала головой, а её умоляющий взгляд буквально впился в его правую руку. В лагере Клавдия, как к наркотику, пристрастилась к курению. Чтение и курение были единственно доступными радостями в лагере. С папиросами и махоркой было туго, но, когда правдами и неправдами удавалось достать их, это был настоящий праздник. Но как об этом попросить Иконникова? Хотя они и были когда-то знакомы. А вдруг он за папироску потребует того, что и Потапчук. Ну и пусть! По крайней мере, у него добрые глаза и руки совсем не потные.
   - Фе... - Клавдия поперхнулась первым слогом.
   - Ты чего-то хочешь, Клава?
   Она подняла руку и поднесла к своим губам два пальца.
   - Папиросу? - Почему-то обрадовался Иконников и протянул ей папиросу "Казбек" и коробок спичек. - Хоть сто порций!
   Клавдия с жадность затянулась дымом. И Фёдор ничего не потребовал взамен. Может быть, у тех, кто на свободе, другие законы? Неужели лучше лагерных?
  
   8.
  
   Блинков отошёл ото окна, чтобы закурить новую папиросу. Что-то он разнервничался! Какой-то гнусный червячок неприятно точил под сердцем. То, о чём он размышлял - гадко и пошло. Так не должен делать нормальный, честный мужик. А ведь таким он был когда-то - нормальным и честным. В школе, в военном училище. С ним можно было идти в разведку - вот такой он был мужик. И что же произошло с этим мужиком? Когда он стал готов идти по головам людей, лишь бы потеплее, посытнее пристроиться в жизни?
   Впервые Блинков оступился в сорок пятом году. Осенью. Но тогда у него не было выбора. Слишком крутыми были времена, и поступить по совести означало поставить крест на своём будущем.
   В сорок восьмом, когда он ожидал ещё одну звёздочку - подполковничью, когда впереди реально замаячила военная академия, его, начальника штаба полка, неожиданно демобилизовали из армии. Это не было случайностью. Что-то произошло. Три дня, которые он провёл в военном городке после объявления приказа, он мучительно размышлял об этом. И докопался.
   В пехотный полк, расквартированный в Забайкалье, замполит майор Кирьяков и начальник штаба майор Блинков прибыли в один день. Полк только обустраивался на новом месте, и вновь прибывших разместили в одном номере местной гостинцы - в грязи и неуютном трёхэтажном доме. Казалось бы, были причины, чтобы молодые люди подружились раз и навсегда.
   Так поначалу и получилось. Первые два месяца замполит и начштаба были такими неразлучными друзьями, что даже командир полка боялся, как бы такая дружба не стало помехой в службе. И напрасно боялся. Молодые заместители, полные честолюбивых планов, взялись за дело, засучив рукава. Буквально ночевали в полку, а редкие свободные минуты проводили вместе - на рыбалке, на охоте или за дружеской чаркой водки.
   Незаметно минуло лето сорок седьмого года. Наступивший сентябрь из-за запланированных учений обещал быть хлопотным. И никто не ожидал, что именно на учениях пробежит маленькая чёрная кошка между друзьями-майорами. У замполита Кирьякова появился в полку любимец - комсорг третьей роты второго батальона сержант Целуйко. Сержант числился замкомвзводом и командиром был никаким - склёпку с трудом на турнике делал, на плацу выглядел чуть подтянутее коровы за неделю до отёла, а стрелял чуть не хуже всех в полку. Зато был незаменим в другом - политически подкован, а боевые листки выпускал такие, что хоть на выставку политагитации отправляй.
   На учениях, заменив условно погибшего командира взвода, этот сержант Целуйко потерял ориентацию на местности, завёл свой взвод в непроходимое болото. В результате - одного солдата засосала трясина, а чтобы вывести остальных бойцов, пришлось привлекать местного дедка-охотника. В итоге полк за учения получил неудовлетворительную оценку, а Блинков схлопотал выговор.
   Естественно, майор Блинков подводил Целуйко под военный трибунал. Но на его защиту встал Кирьяков. И просил содействия Блинкова.
   - Знаешь что, Виктор... - сказал ему Блинков. - Занимаешься одурманиванием боевого состава полка, так и занимайся! И не суй своего замполитовского носа в боевую подготовку! Разгильдяй, виновный в смерти солдата, должен быть наказан!
   В конце концов Целуйко загремел в штрафной батальон, а Кирьяков затаил обиду на друга. Хотя до поры до времени никак не проявлял её публично.
  
   В конце сентября в полку открыли магазин. А продавцом в нём была смазливая бабёнка Тамара. В эту ветреную шатенку и втюрился по самые уши не блиставший внешним данными замполит Кирьяков.
   На ноябрьские праздники Кирьякову выпало дежурить по гарнизону, а Тамара заявилась в их комнатушку (офицеры уже жили в общежитии командного состава) отмечать праздник. Тамару не очень-то расстраивало отсутствие возлюбленного. Она много пила, развлекала Блинкова скабрезными анекдотами, а во время танцев под патефон довольно откровенно прижималась к нему. Блинков, опьянев, потерял контроль и оказался в постели с Тамарой. И надо же было такому случиться, что в самый разгар боевых постельных действий на минутку домой заскочил Кирьяков.
   Майор Кирьяков после Нового года всё-таки женился на Тамаре. С Блинковым после ноябрьских праздников он общался только по службе и через неделю после того некрасивого случая обменялся комнатами с другим офицером.
   А в феврале без объяснения причин Блинкова демобилизовали из армии. И хорошо, что этим всё кончилось. За в сердцах обронённое слово "одурманивание", он мог не в кресло председателя колхоза попасть, а прямиком на лесозаготовки.
   Вот тогда-то он понял, как опасно быть неосторожным в своих поступках и словах. С уходом из армии в нём умер бесшабашный рубаха-парень.
   Евгений Иванович недолго стенал по поводу случившегося. И первым делом решил устроить свою личную жизнь. Прежде, чем возвратиться на родину в Щигры Курской области. Во время войны у него был короткий, но бурный роман со скромной и красивой девушкой из Кулёмовского района Брянской области. Три года они регулярно переписывались, но в начале сорок седьмого года он перестал получать письма от Клавдии. Может быть, она вышла замуж, но проверить стоило. Тем более, что временем Блинков располагал.
   Увы, Клавдия, оказывается, попала туда, куда дважды имел возможность загреметь и Евгений Иванович. Да Бог миловал. В Нитятино ему никто ничего толком объяснить не мог. В первый же день Блинков сошёлся на короткой ноге с местным председателем колхоза, воевавшим с ним в одной дивизии. Назавтра во время застолья к председателю нагрянул первый секретарь райкома Хорьков и за рюмкой да разговорами уговорил понравившегося ему бывшего бравого офицера Блинкова остаться в Кулёмовском районе. И сосватал на довольно крепкий колхоз.
   "Да... - подумал Евгений Иванович, задавливая папиросу в пепельницу. - Совесть - вещь хорошая, нужная. Особенно для героев романов. Таких, как Павка Корчагин. А для меня? При её мудром содействии меня будут почётно хоронить как парторга колхоза. Пожалуй, с нею в кармане можно несколько лет и на нынешней должности удержаться. Но выше - ни-ни. Я ведь из провинившихся. Чёрная метка - она надолго. И умру турнутым из колхоза".
   Как-то само собой его мысли опять переключились на фельетон Бубнова. И какого ладана он зацепился за этот случай? В сущности, ничего особенного не произошло. Наоборот, казалось, редактор проявил принципиальность, укрепил свои позиции. Но тонкий нюх райкомовца с пятилетним стажем уловил запах завтрашней грозы. Нет, не по нутру этот фельетон Ивану Михайловичу, хотя он и не подаёт вида. И Угликов Василий Петрович не тот человек, чтобы простить такую обиду. Придёт в себя и найдёт способ отомстить строптивому редактору? А если не найдёт? Если он выйдет от Костылёва - от первого секретаря - разжалованным? Нет, нет, Иван Михайлович не сторонник крайних мер. Особенно к тем, кто ему каким-то образом дорог. Старый партийный интриган. Закалённый в закулисных игрищах.
   И всё-таки, что можно высосать из этого случая?
   Блинков нутром чувствовал, что, слети Бубнов, и у него появится козырная игра. Редактор - неплохая стартовая площадка. С неё хорошо и райкомовские высоты просматриваются, и райисполкомовские.
   "Зачем тебе всё это? - заговорил в нём тот прежний, уже почти неузнаваемый из-за давности лет Женя Блинков. - Стоит ли плести интриги, тратить нервы и здоровье неизвестно ради чего?! Неужели тебе надоела спокойная в принципе жизнь без всякой ответственности?!"
   А пошёл ты" - разозлился Евгений Иванович. Была у него возможность, он смачно приложился бы пинком под сухой зад мальчишки-романтика, чтобы тот вылетел через форточку и никогда больше не докучал ему. При чём здесь покой и отсутствие ответственности?! Надоело жить побеждённым - в этом всё дело. В тридцать восемь служить гарсоном: мальчик, сбегай туда, принеси сюда, подай то, отдай это. Тьфу! Стыдно, аж уши горят. Сплошное унижение!
   А есть и другое чувство - щемящее, сладостное, когда приветствуют тебя почтительно и смотрят подобострастно; когда не считаешь копейки от зарплаты до зарплаты и можешь позволить себе и коньячок армянский, и балычок черноморский; когда ты не спеша завтракаешь, попирая дорогой кофе, а под окном тебя ждёт персональная "Волга" с персональным шофёром. Ни хрена ты не понимаешь, Женька Блинков! А потому не докучай умному и серьёзному человеку - Евгению Ивановичу.
   Блинков вдруг подскочил на стуле, чуть не опрокинув его. Господи! Пресвятые Маркс с Энгельсом! Как же он сразу не додумался?! Ведь только самые хитрые и изворотливые чужими руками жар загребают. А он, что, - тупой, как валенок сибирский? Нет, он, Евгений Иванович Блинков поднесёт на блюдечке с голубой каёмочкой председателю райпо идейку-теоремку, в которой и требуется доказать, что редактор Бубнов - самый горький и буйный пьяница на свете. А значит, таким не место в славной, высокоидейной, высокоморальной советской прессе.
   Блинков взволнованно стал выхаживать по кабинету. Он был возбуждён, будто перед свиданием с красивой и доступной женщиной. Дорогой ты наш колобок, Василий Петрович! Приходи скорее к нам, прикатывайся! То, что мы предложим в ваше распоряжение достойно тончайших интриг императорского двора!
   Будто бы в кабинете инструктора орготдела сделалось невыносимо жарко и надымлено - Евгений Иванович настежь распахнул дверь. Хоть и не увидеть отсюда Угликова, но скрип двери приёмной Первого он отличит даже при грохоте морского прибоя. И тяжёлые шаги председателя райпо - осторожно-суетливые - он с другими не перепутает. А ну как Василий Петрович от расстроенных чувств забудет забежать, улизнёт с горя ковшами коньяк кушать. Нет уж! Мы его за жаберки, как помятого в пасти щуки пескарика, аккуратненько - на стульчик. И через пять минут почти прирезанный агнец превратится в разъярённого могучего льва.. Ух. поберегись, Бубнов!
   В преддверии удачной интриги, предвкушая и смакуя её, Блинков перекладывал с места на место отчёты парторгов, не пытаясь даже заглянуть в один из них. Что му сухая цифирь м вычурно-высокопарные, скучнейшие письмена, когда впереди ждут великие дела!
   "Что-то долго Иван Михайлович Угликова распекает. Может, это и к лучшему. Злее будет!"
   Евгений Иванович чутко, как тигр в засаде, прислушался: не скрипнет ли дверь в приёмной?
  
   9.
  
   Ровно на полпути между станцией и совхозом - довольно глубокая балка. По ней в весеннее половодье с сопочек и косогоров по более мелким балкам и лощинкам стекаются в озеро Белагаш вешние воды, пополняя и широко разливая его. Без них и ключей жить бы этому озеру не дольше августа под жарким степным солнцем.
   Вдоль высохшей балки к одному из рукавом озера - самому широкому из четырёх и самому любимому Иконниковым - бегут едва заметные среди ковыля две колеи. На них и свернул с накатанной дороги Фёдор.
   - Куда мы? - встрепенулась Клавдия, как будто хорошо знала дорогу в совхоз. Отчасти это и так, ведь мужик с вокзала объяснил ей, что ни в коем случае не надо никуда сворачивать.
   - На озеро, - спокойно ответил Иконников. - Надо искупаться. Особенно тебе. Негоже в таком виде появляться в совхозе. Встречают-то, как ни крути, по одёжке.
   Фёдор с тоской посмотрел на убогое одеяние Клавдии и особенно - на перевязанный медной носок правого ботинка. Дореволюционная нищенка с паперти - да и только.
   Клавдия удовлетворилась его объяснением и, не докурив папиросу, забычковала её, спрятав окурок в кармашек кофточки. Фёдор, усмехнувшись, протянул ей две папиросы. Она с недоверием, но взяла их.
   Подъехал к рукаву, к уютному заливчику между камышами. Здесь хороший берег с зелёной, ласковой травой, и дно в заливчике твёрдое, будто асфальтированное. Лучшего места для купания на озеро не найти.
   Ещё пыль, поднятая затормозившей машиной, не рассеялась, а Фёдор уже стащил с себя майку и брюки, побежал к воде.
   - Раздевайся, Клавдия! - крикнул он и с разгона вонзился в обжигающую прохладой воду. И вспотевшее от жары, пыльное тело блаженно отдалось ласкам некрутых волн. Проплыв несколько метров крупными саженками, фыркая и брызгаясь, как конь на водопое, Иконников оглянулся на берег. Клавдия сидела на траве, обняв колени руками. Взгляд у неё был задумчивым и печальным.
   - Клава, ну что ты?! - с укоризной спросил Фёдор и поплыл к берегу.
   Иконников понял, почему она не вошла в воду. Если есть у неё исподнее бельё, то такого вида, что даже для самой себя раздеться стыдно, не говоря уже о присутствии мужчины. Этого-то Фёдор не учёл.
   Иконников вышел на берег, попрыгал на одной ноге, вытряхивая воду из уха. Потом оделся, пошёл к машине, принёс обмылок и вафельное полотенце.
   - Слушай, Клава. Я на двадцать минут - на полчаса отлучусь. А ты за это время без стеснений искупайся, хорошенько вымойся. Не бойся, если здесь кто и появится, то не раньше, чем через два часа.
   Фёдор положил рядом с ней мыло и полотенце.
   - Снимай ботинки. Снимай, снимай!
   Как боящаяся грозного отца маленькая девочка, Клавдия стала быстро, суетливо расшнуровывать ботинки. Но правый, перевязанный проволокой, никак не могла стащить с ноги. Опустившись на колени, Фёдор помог ей.
   - Ботинки я забираю, чтобы ты не вздумала убежать! - попробовал пошутить Иконников. Но даже намёка на улыбку не увидел на лице Клавдии. Он был наслышан о Карлаге, считавшемся одним из самых страшных лагерей ГУЛАГа, и не удивлялся угрюмости Клавдии. В зоне не только улыбаться могут отучить, но и плакать. Ничего, время и не такие болячки лечит. Оклемается!
   С парой рваных ботинок в руках Иконников вспрыгнул на подножку "газончика". Перед тем, как сесть за баранку, оглянулся на Аксёнову и крикнул:
   - Обязательно дождись меня, Клава! Слышишь?!
   Клавдия лишь обречённо кивнула головой. Ироды Царя Небесного! До какого состояния довели человека. Казалось, перевернул бы вверх тормашками эту гнусную страну с лживыми и жестокими вождями, всколыхнул бы вонючее болото, в котором задыхаются умные, честные люди! Да ведь что толку?! Проглотит его смердящая трясина бесследно, даже не заметив этого. Будто и не жил Фёдор Иконников на этом свете.
   Что поделаешь - другой страны у него нет. Надо жить и терпеть до лучших времён, закрыв разум, сердце и уста на амбарный замок. И выпускать из них самое мелкое, не значащее, льстиво-угодливое, дабы остаться на свободе. Фёдор был бы согласен, чтобы ему отрезали язык, но только бы не отбирали снова свободу. А то, что он ненавидеть, и дальше будет ненавидеть - сердцем. Все кошмары однажды, когда-нибудь кончаются. Дожить бы до этого времени. Хоть одним глазком взглянуть. А там - и умирать не страшно.
   И Иконников в сердцах нажал на педаль акселератора. "Газончик" будто удивлённо, испуганно прыгнул вперёд, будто он был виноват в чём-то.
   Клавдия печальным взглядом проводила машину Фёдора Иконникова, волочившую за собой жёлто-серый шлейф пыли - медленно отплывающий в сторону станции, редея и рассеиваясь. Блекло-бурая, выгоревшая степь со светло-зелёными бляшками травы по склону балки, в низинах широко раскинулась на запад, в ту сторону, откуда ползла, расширяясь, к озеру балка. А на север, к совхозу, и степь, и полевая дорога лениво подымались на широкую пологую сопку, за которой, видимо, и спрятался целинный посёлок.
   Нырнув в балку, а через минуту вынырнув из неё, метнулся к накатанной грунтовке "газончик", вильнув задом, сверкнув в небо зайчиками от ветрового стекла, упрямо пополз вверх, сердито подвывая, что даже здесь, у заливчика, было слышно.
   Клавдия выпустила машину Иконникова из своего внимания, перевела взгляд на хиленький куст степного шиповника, выпустившего из-под резных листочков зелёные бутоны будущих плодов. Она оторвала один из них, поднесла к ноздрям. Тонкий запах, слабо напоминающий запах розы. В него густо примешивался полынный дух пыли. Клавдия попробовала пожевать нежно-упругий плод: горьковато-безвкусное ощущение на языке.
   Неподалёку от шиповника - в пяти шагах - приютился кустик белой полыни. Клавдия не поленилась - дошла до него. И отпрянула от неожиданного испуга6 из-под самых её ног - босых, с белой сморщенной кожей - выпорхнул рыжий жаворонок. Под кустом полыни было его гнездо, в котором копошилось несколько рыжих комочков.
   Чтобы напрасно не тревожить птенцов и их мать, Клавдия отломала веточку полыни и отошла в сторону. Она не держала обиды на этих птиц, на эту веточку. Они - не люди, они ни в чём не виноваты, они никому не причинили зла. И Клавдия не за что мстить им. Она лишь старательно внюхалась в полынь. И странное дело: здесь она пахла терпче и головокружительнее, нежели в Карлаге.
   Клавдия подняла голову и посмотрела в ту сторону, куда ушла машина. "Газончик" уже скрылся за гребнем сопки. Она успела подумать, что этот Иконников из другой её, почти напрочь забытой жизни, какой-то странный, совсем не похожий на охранников и конвойных в лагере, какой-то подозрительно предупредительный, будто он был Клавдией, а Клавдия - Оспой. Но распетушилось, боевито распушило свои яркие перья-лучи степное солнышко, жарким языком облизывая её простоволосую голову, и Клавдии расхотелось думать об Иконникове. Ведь она вдруг оказалась одна среди огромной степи, а рядом бирюзовым огнём сияла прохладная вода. Всё было так, как она недавно мечтала6 много-много свободы да ещё и вода.
   Клавдия подошла к самой воде и, оглянувшись по сторонам, стала раздеваться. Оставшись в грязно-сером лифчике и тёмно-синих, штопанных-перештопанных трусах, она на секунду задумалась, опять оглянулась по сторонам и с испуганной решительностью сняла с себя всё остальное. Прихватив мыло, она вошла в воду по щиколотки, слегка встревожив водную гладь. Тёмно-зелёные, лениво шевелящиеся камыши, падая тенями на залив, кончиками листьев касались её нечёткого изображения на воде, будто заигрывали, щекотали.
   Но Клавдия не могла ощущать этого, она ощущала, как засвербело, зачесалось её тело в предчувствии воды и мыла, как недовольно зашевелились вши на голове. Прежде, чем войти в воду поглубже, она осмотрела себя - худые ноги с заострившимися коленками, небрежно вспушенный бугорок под животом, впалый грязный живот с глубоко запавшим пупком, почти лишившиеся мяса руки со вздутыми венами и неопрятными ногтями, безвольно обвисшие груди - и заплакала. Заплакала по-настоящему - со слезами и рыданиями, чего не делала уже лет пять. Она вспомнила давно-давно виденную ею черноволосую стройную девушку с упругими красивыми грудями и никак не могла соединить её с женщиной, которую она обследовала пристальным взглядом сейчас. Хотя они должны, обязаны были соединиться.
   И всё ещё плача, она с куском мыла в руке отчаянно бросилась в воду с головой, словно решила утопиться. Погрузившись в воду всем телом, она открыла глаза и увидела сумеречно-жёлтый свет - такой приятный на ощупь взгляда. Клавдия подумала, что хорошо бы и остаться здесь, в прохладной глубине. И никто на свете больше никогда не потревожит её. О таком блаженном покое можно было только мечтать. Но Клавдия вдруг испугалась. Она давно, уже года три не плавала, потому что не резала камыш на озере, а вязала камышитовый щиты на берегу. Она боялась, что не сможет плыть, потому что, наверное, разучилась плавать. Но она выскочила из воды лихо, как пробка, и так же легко, уверенно, сама удивляясь этому, поплыла к берегу.
   Выбравшись на берег, она с минуту полежала на мягкой, шелковистой, отчаянно-зелёной траве, передохнула. Потом снова вошла в воду, окунулась и стала намыливать тело, пока от обмылка ничего не осталось - будто хотела содрать с себя не только грязь, но и кожу. Немного поплескавшись в воде, она легла на траву, не одеваясь, приподняла голову, чтобы видеть, как из-за гребня сопки появится "газончик" Иконникова. Пока он доедет до озера, она успеет одеться.
   Нежась подсыхающим телом под ласковым солнцем, Клавдия подумала, что всё это, всё, что происходит с нею сейчас, всё, что она чувствует - не её и не с ней происходит, а с какой-то героиней одной из книг - из тех, что она читала. А если и с нею это происходит, о чём и подумать даже страшно, то в сновидении. После изнурительной работы на жаре, после вонючего, потного тела Потапчука и побоев Оспы Господь сжалился на ней, наконец, и послал это прекрасное сновидение в награду за страдания и долготерпение. Клавдия боялась даже подумать, что это не сон, чтобы, не дай Бог, не проснуться. И всё-таки ей страстно захотелось проверить6 а вдруг это, действительно, реальность? Ради этого она пожертвовала по сказочному чудесным сновидением, ущипнула себя за бок. И почувствовала резкую, осязаемую боль. Даже слабо вскрикнула.
   И снова заплакала по-настоящему - на этот раз от давно забытого счастья. И ещё счастливее чувствовала себя от того, что могла вот так открыто и непринуждённо, не боясь никого, плакать.
   Клавдия снова посмотрела на сопку, на то место на ней, где, уткнувшись в гребень двутуловищной змеёй, пропадала дорога. Тихо и пустынно, будто вообще никто не жил на этой планете. Но это было бы слишком здорово для того, чтобы просто мечтать.
   Клавдия подумала, что сержант из сорок третьего года не вернётся. Может быть, его вообще не было может быть, он её пригрезился, а она попала на это чудесное, просто райское озеро по мановению волшебной палочки. Разгребая высушенные камышинки, она нашла среди них эту волшебную палочку, взмахнула рукой и...
   Отодранное мылом, обласканное чистой водой тело было лёгким и невесомым, как пёрышко белой голубицы. Казалось, что, если сейчас налетит пусть и не очень сильный ветер, её сорвёт с этой травы и понесёт к редким перистым облакам. Ну и ладно! Её не страшно. Ведь это, наверное, здорово - легко и свободно лететь над землёй рядом с облаками. И пусть ей завидуют те, кто остался в зоне, пусть умрут от зависти Потапчук с Оспой. Их грязные похотливые руки ни за что не дотянуться до неё.
   Клавдии почудился гул машины - более басовитый, чем у "газончика" Иконникова. Она испугалась, всполошилась, потому что гребень сопки был по-прежнему пуст. Но звук с угрожающим нарастанием исходил откуда-то сзади, за спиной Клавдии. Она поднялась на четвереньки, как встревоженная волчица, принюхалась, повернула голову назад и увидела большую машину, почти такую же, как у них в зоне "Студебеккер", с людьми на кузове - в километре, может быть, чуть дальше. Но всё равно это было очень близко для неё. Как жаль, что красивый сон так быстро кончился!
   Она вскочила, начала в панике, суетливо хватать бельё с травы, сгребла его в охапку, побежала к камышам, но уронила: сначала - лифчик, вернулась, потом - трусы, вернулась. Наконец, нырнула в зелёные заросли камышей. И стала забираться дальше, вглубь - насколько возможно, обкалывая пятки прошлогодними корнями, обжигая руки, груди, щёки острой, жёсткой листвой молоди. Полоса камыша у берега была неширокой - метров десять. Но и это поможет ей схорониться, если погрузится в воду по шею.
   Затаив дыхание, Клавдия прислушалась. Может быть, машина с людьми проедет мимо, на совхоз? Но она видела, что в километре от заливчика на восток стоит на берегу у самого озера беленький домик - видимо, водокачка. И боялась, что люди ехали туда.
   От страха и волнения что-то щёлкнуло, переключилось в её голове, потом всё перемешалось и затуманилось. Клавдия вдруг подумала, что машина с людьми едет не просто так к озеру, а конкретно - за ней, что машину эту послали из Карлага, когда выяснилось, что Клавдию Аксёнову выпустили по ошибке, а в кабине рядом с водителем сидит краснорожая Оспа и глазами-щёлками зорко выглядывает беглянку.
   Клавдия осмелилась лишь чуть-чуть приподняться в камышах, чтобы выглянуть, убедиться в правильности своих подозрений. Выглянув она увидела, что машина свернула сюда, к заливчику, а в кузове сидят не просто люди, а солдаты. Обезумев от ужаса, она чуть ли не с головой погрузилась в воду.
   Конечно же, это за ней. Иначе зачем ехали к озеру солдаты, будто им не нашлось другой работы6 копать землю, устанавливать столбы, натягивать колючую проволоку? Нет, она им живой не дастся. Если машина остановится, и солдаты начнут выпрыгивать из кузова, она из камышей нырнёт в чистую воду и больше не вынырнет. После того, как она испытала у заливчика несколько минут блаженства и счастья от свободы, после того, как она представила себя белым пёрышком голубицы, ни за что не вернётся в Карлаг.
   Машина грозно урчала уже рядом. Сердце Клади оборвалось к пяткам. Машина была уже напротив камышей и вот-вот должна остановиться. Клавдия едва не потеряла сознание от ужаса. И вдруг ясно, ей показалось - рядом, услышала мужской голос:
   - Мужики! Мне показалось или нет: вроде как по берегу пробежала русалка. Может, поищем в камышах?
   Клавдия была уже готова навсегда погрузиться в воду, как услышала другой голос, более строгий:
   - Рядовой Савельев! Отставить глупые разговоры!
   И машина начала удаляться на восток, туда, к белому домику. Клавдия облегчённо вздохнула и опять заплакала. Беззвучно. Чтобы, не дай Бог, не услышала даже эта лягушка, застывшая на упавшем в воду листе камыша. Выходить из камышовых зарослей Клавдия не рисковала.
  
   10.
  
   Иконников лихо затормозил возле общежития - большого, казарменного типа здания, построенного буквой "П" из самана. В одном длинном крыле располагались мужские особи, в другом - бездетно-семейные, а в поперечном - незамужние девчата. Фёдор жил в самом неопрятном, замызганном блоке - холостяцком - с двумя трактористами из первой бригады. Это были двадцатидвухлетние парни из Тамбовской области - двоюродные братья, не очень разговорчивые, нешумные, посвящавшие весь свой досуг молчаливому пьянству. Уговорят после работы пару-тройку водки и падают без чувств до утра на свои кровати. Приехали они на целину с конкретной целью заработать деньги на постройку хат в родной тамбовской деревне, чтобы затем жениться. Больше о своих сожителях Вове и Вите Иконников ничего не знал. Это их устраивало, а его - тем более.
   По случаю выходного дня в общежитии было шумно. Вернее, там стоял невообразимый тарарам. С десяток загорелых парней в майках резались в волейбол на площадке у общежития, во дворе мужики постарше забивали "козла". Кивнув им головой в знак приветствия, Иконников заскочил в общежитие, преследуя две цели: взять из чемодана деньги и уговорить Вальку - продавщицу промышленного магазина - открыть на четверть часа своё заведение.
   Фёдор шёл по коридору общежития, едва сдерживая себя, чтобы не зажать уши ладонями. Трудно вынести нормальному человеку эту какофонию. В одной из комнат весёлая компания уже употребила по случаю выходного и вразнобой пела под лихую гармонь:
  
   Здравствуй, земля целинная!..
  
   В другой комнате какая-то супруга пыталась вытащить из-за холостяцкого застолья своего муженька-буйную головушку и кричала высоко и противно. Хохотали, хлопали дверями, забивали гвозди, из патефона летел голос Шульженко. И каждый из жителей общежития имел право до одиннадцати вечера куролесить на свой лад. Иконников ненавидел общежития не только из-за подобного бардака, но и потому, что они напоминали лагерные бараки. Если бы была у него возможность, он предпочёл бы вырыть себе индивидуальную землянку. Вот почему Фёдор так легко сдался на милость поварихи Зойки: в случае женитьбы ему светила тесная, но отдельная квартирка.
   В комнате Фёдора ждал сюрприз. Не в виде выпивающих братьев4 они, видимо, предпочли провести выходной на природе, где их не будут тревожить, а тем более, "падать на хвост", то бишь претендовать на выпивку на дурняк. На кровати Иконникова - стандартно холостяцкой с казённой подушкой, набитой ватой, с казёнными пожелтевшими наволочкой и простынями, серым байковым одеялом, сидела угрюмо насупленная Зоя. Вместо того, чтобы радостно вскочить, броситься ему на шею, она не ответила на его "Привет, Заинька!", а грозно вопросила:
   - Где ночь шлялся?! Нашёл на станции бабёнку помоложе?
   У Иконникова не было времени, не было желания на разборки. Он оставил на озере Клавдию, и мало ли что могло случиться. Девушка из Нитятино, его тайная возлюбленная во время войны, вернулась из Карлага психически надломленной. Что это означает, Фёдор знал не понаслышке. В таком состоянии её может обидеть кто угодно, даже не имея намерения обижать. В таком состоянии она способна на любые, самые непредсказуемые поступки. Поэтому ответил Зое резко, грубовато:
   - О том, где я провёл ночь, спроси у прораба! Это во-первых. А во-вторых, ты мне ещё не жена, а я не под следствием нахожусь.
   От изумления Зоя только и смогла, что открыть рот, забыв через некоторое время закрыть его. Она-то представляла Фёдора мягкохарактерным и бесконфликтным, а он вдруг предстал колючим ёжиком. Зоя уже собралась употребить самое действенное женское оружие - удариться в слёзы, но Иконников опередил её.
   - Твои слёзы тебе не помогут! Я очень спешу. Почему и зачем - объясню по возвращению! Вы свободны, мадам! - И Фёдор полез под кровать за чемоданом.
   - Ты же обещал отвезти нас с девчатами на озеро. - От неожиданного упорства Иконникова Зоя пошла на попятную. - Они, между прочим, ждут. И я жду.
   - Только через час, Заинька. Вам придётся ещё немного подождать!
   В чемодане у Фёдора были припрятаны три тысячи рублей. Он собирал деньги, чтобы организовать хотя бы скромный свадебный обед. Пересчитав деньги, Иконников засунул их в глубокий карман брюк.
   "Надо отругать тамбовских братьев, чтобы они не оставляли в комнате неофициальных жён!" - подумал Фёдор, собираясь покинуть комнату.
   - Ты не знаешь, Валентина-продавщица не смоталась из общежития?
   Зоя с подозрением взглянула на него.
   - Зачем тебе Валя понадобилась? - Подозрительность Зои сменилась безудержной ревностью. - Сначала с ней решил на озеро скататься7 И деньги для этого взял?
   Это было уже слишком. Начинать жизнь со слепой ревности - гиблое дело. Но Фёдор из экономии времени и нервов решил не обострять отношения.
   - Потом объяснимся, мой дорогая! Ты будешь здесь дожидаться или позволишь закрыть комнату на ключ?
   - А пошёл ты!.. - Зоя быстрыми мелкими шажками выскочила из комнаты, сочно хлопнув дверь - аж штукатурка посыпалась.
   С превеликим трудом Иконников уговорил Вальку продавщицу, гулявшую в компании с гармошкой, открыть магазин. Валентина, к тому же, как нельзя лучше подходила для примерочного манекена - одного роста и одной комплекции с Клавдией. Ботинки же Клавдии он прихватил с собой.
   Денег Фёдор не жалел - очень хотел угодить бывшей зэчке, хоть чуть-чуть растопить её заиндевевшую в зоне душу. Купил дорогое платье, самые лучшие в магазине туфли.
   - Вот что, Валюша!.. - Он замялся, покраснел от стеснения. - Мне необходимо исподнее женское бельё. Выбери на себя, будто ты покупаешь.
   - Интересно!.. - съехидничала Валентина - рыжая, как апельсин. И подмигнула бесноватым зелёным глазом. - Может, ты мне бюстгалтер подарить хочешь? Так я не против...
   - Никита меня прибьёт. Я тебе лучше двадцатку на шоколадку оставлю. Идёт?
   - Да шучу я, Фёдор! - Теперь уже смутилась Валентина. - Нада, значит, надо. Только вот кому. На Зою ничего из этого не налезет Поверь мне!
   - Валюша, давай договоримся. Обо всём этом - никому. Обещаю на досуге тебе объяснить. Очень прошу... Ты же Зойку знаешь! Докажи ей потом, что белое - не чёрное!
   - Раз просишь, то я - могила. Ох, страсть как я люблю всяческие тайны! Так ты мне расскажешь? Не обманешь?
   - Да чтоб мне на этом месте провалиться! - побожился Иконников, укладывая купленное в авоську.
   - К туфлям же носочки надо, обормот!
   - Давай покрасившее. И ещё вон тот синий джемпер.
   - Может ещё и духов?
   - Духи не надо. Тебя до общежития довезти?
   - Не стоит! - великодушно и весело ответила Валентина, заговорщески подмигнув Фёдору. Видно было, что за пиршественным столом она сидела не ради проформы. - Тут сотня шагов какая-то, а ты, вижу, спешишь!
   - Продовольственный магазин будет открыть? - спросил Иконников, выходя из магазина.
   - А как же! У Любки во вторник выходной. - Валентина таинственно усмехнулась.
   В продовольственном магазине к радости Фёдора покупателей не было. Он купил хлеба, колбасы, консервов, печенья с конфетами, папирос и, конечно же, бутылку водки. Садясь в кабину "газончика", взглянул на часы. Вроде бы всё быстро делал, а почти час минул. Хотя бы кто-нибудь случайно не вспугнул Клавдию. Потом ищи ветра в поле. Она ведь находится в таком напряжении, что собственной тени боится. Интересно, за что она в Карлаг загремела? За пустяк, верно, какой-нибудь. У нас ведь человека загнать за колючую проволоку легче, чем пса на цепь посадить.
   Фёдор только отъехал от продовольственного магазина, как с дороги со стороны пруда, что был выкопан у фермы, замахали руками братья-тамбовцы. Иконников высунул голову в окно дверцы, крикнул им:
   - Ребятки, ей-богу некогда! Скоро буду!
   Иконников не слушая, что сожители кричат в ответ, нажал на педаль акселератора. Вперёд, вперёд - и только вперёд! Фёдор не вполне осознавал, что сегодня произошло после того, как он встретил Клавдию. Может быть, вернулось то необыкновенное, щемящее чувство, которое согревала его осенью сорок третьего года, потом в фашистском концлагере и в первые годы в мордовской зоне? Потом в гнусном однообразии лагерной жизни он забыл о существовании Клавдии, почти забыл о своём прошлом. Он, как и большинство вокруг него, грубел сердцем, подчиняя все свои помыслы одной-единственной цели6 выжить, чего бы это ни стоило. Среди вшей, различных болезней, высасывающего все силы труда и адских унижений - выжить любой ценой.
   И Фёдор сумел выжить. Он даже смог остаться человеком, смог почти на равных влиться в свободное и жестокое сообщество людей. Но он мужик, прошедший черз огонь и воду. А Клавдия - хрупкая, скромная деревенская девушка, никуда дальше Брянска не уезжавшая. М как же невыносимо тяжело, наверное, ей было в лагерной зоне! Но ещё тяжелее будет отвыкать от неё. И он, Иконников, обязан её помочь, даже если не осталось в его сердце любви к ней. Ведь Клавдия сорок третьего года и Клавдия пятьдесят седьмого - две больших разницы. Фёдор, может быть, ещё любит девушку из Нитятино. Ту, восемнадцатилетнюю, чей образ носил в своём сердце много лет.
   Целинный посёлок совсем не походил на его родную деревню. Маленький, пыльный. Ни деревца, если не считать хилых саженцев тополей вдоль улиц и домов. Ну а чего ожидать от селения, появившегося три года назад среди голой степи? Наладится быт, подрастут топольки. Не сразу Москва строилась. Ему здесь было по душе из-за относительно свободных нравов. И всё же...
   Иконников не очень-то понимал, ради чего нужно было вбухивать столько средств в почти безнадёжное дело? Срывать с насиженных мест столько людей! Ведь в позапрошлом году получили урожай курам насмех. И в этом такой же ожидается. В его родных Носовичах рожь в три раза тучнее удавалась. Лучше бы уже возделанные земли улучшали. А то живут люди ещё при лучине. И там толку нет, и тут никакого. Но не он такое решение принимал, не ему его отменять.
   Вот и балка внизу зеленеет. Что-то не видать у заливчика Клавдии. Может быть, камыши закрывают? "Газончик" весело выпрыгнул из балки и полетел к заливчику.
   Странное дело: Клавдия как под землю провалилась. Вскочив из машины, Фёдор растерянно огляделся по соронам. Не утонула же она! И одежды нигде не видать, и горизонт на все четыре стороны чист.
   - Клава! Клава! - сложив ладони рупором, громко закричал Иконников в степь.
   Зашевелились, захрустели камыши напротив, раскачиваясь цветущими метёлками соцветий, словно вепрь в них безобразничал. Но оттуда вышла босая Клавдия - вся мокрая, в илистой грязи и с застывшими от ужаса глазами.
   - Ты чего туда забралась, Клава?
   - Тише! - шёпотом сказала она, приложив указательный палец к губам и оглянувшись по сторонам. - Тут солдаты ехали. Они хотели меня забрать.
   - Они что, у заливчика останавливались?
   Клавдия отрицательно покачала головой.
   - Ну и чего ты испугалась? Солдаты, как солдаты. Они тут свою водокачку рядом с железнодорожной строят. - Иконников взял Клавдию за руку, но она испуганно выдернула её, отскочила на два шага в сторону. - Вот дикарка! Не надо никого бояться. Ты на свободе. Понимаешь: на сво-бо-де! Ты человек, равный другим людям: мне, солдатам, которые мимо проехали, людям, с которыми ты встретишься в совхозе. Тебе надо усвоить в срочном порядке всё это, иначе тебя упекут в психиатрическую больницу. А там не лучше, чем в лагере. Ты хочешь попасть в психушку?
   Клавдия отрицательно покачала головой. В одной из книг она читала о сумасшедшем доме. Не помнит уже - в какой. Это не важно, что она не помнит ни автора книги, ни её названия. Главное, что в психушку она не хочет.
   - Я твой друг, понимаешь? Я твой брат, твой отец. Воспринимай меня, как тебе заблагорассудится. Я никому не дам тебя в обиду. Пока не привыкнешь жить в свободном сообществе людей, слушайся во всём меня. Я дурного не подскажу. Я сам год назад вернулся из мордовских лагерей, и мне тоже было трудно привыкать. Поэтому я тебя понимаю.
   Карий взгляд Клавдии сделался более осмысленным. Иконникову показалось, что смотрит она на него с благодарностью. Он принёс из машины авоську с одеждой.
   - Это тебе. Немножко примялось, но всё же... Я отвернусь, а ты искупайся и переоденься! - Фёдор положил купленные одежду и туфли у её ног и пошёл к машине, чтобы в её тени накрыть на газетах стол.
   Нарезать хлеба, колбасы, открыть консервы - недолгое дело, и Иконников лёг на живот. Покусывал в задумчивости ковылинку, ожидая Клавдию. Ни перистые облака, ни беззаботное солнце - ничего не предвещало дождя. Но Фёдор чувствовал его интуицией. Нынешнее лето, в отличие от прошлого, было жарким беспощадно, почти без дождей. Но сейчас, вдохнув глубоко полынный запах степи, Иконников учуял будущий, может быть, вечерний дождь.
   Вывела Фёдора из раздумий Клавдия, прикоснувшаяся к его плечу. Он обернулся и растерялся от неожиданности - она сидела перед ним на корточках совершенно обнажённой. Иконников не знал, как вести себя в этой ситуации, чтобы не обидеть её, не оттолкнуть.
   - Ты хочешь меня, Клава?
   Она отрицательно покачала головой.
   - Я должна...
   - Почему должна?
   - Вот за это... - Клавдия кивнула в сторону одежды. - За это...
   Иконников всё понял. В лагере её за всё приходилось платить: за краюху хлеба, за папиросу. И с ним она ведёт себя, как с каким-нибудь надзирателем. Ни обижаться, ни ругаться на неё не имеет смысла. Девять лет лагерной жизни почти напрочь отрезали её от прошлого, она забыла, какими должны быть взаимоотношения нормальных людей в свободном обществе. И, хотя до свободы в этом обществе было так же далеко, как до свободы в этом обществе было так же далеко, как до Москвы пешком, но всё же... Клавдия не знала иных законов, кроме тех, неписанных, уродливых, регулирующих жизнь в зоне. Волей-неволей им подчинялся и Фёдор. Но за его плечами было двадцать пять лет жизни, из которых два с лишним года - фронтовых. Он сумел в своей душе провести чёткую границу между прошлым и настоящим.
   - Клава, давай усвоим сразу: лагеря больше нет. То, что было там, не годится здесь. Здесь не надо рассчитываться за папиросы, одежду тем, чем ты рассчитывалась там.
   - А чем? - изумлённо прошептала Клавдия.
   - Здесь ты пойдёшь на работу. Тебе за это будут платить деньги. За деньги ты будешь покупать одежду, еду, папиросы. Поняла? За всё будешь рассчитываться деньгами, как делала это до лагеря. А это... Это ты будешь делать с тем, кто тебе понравится. Только по твоему желанию.
   Только по твоему желанию... А если она выйдет замуж за грубого мужлана? Много ли прав в семейной жизни у русских баб? Только на бумаге, пожалуй. Ну да ладно. Потом разберётся что к чему, а пока...
   Клавдия, кажется, не поверила ему.
   _ За работу не платят деньги. Я помню. Я работала в колхозе. Нам ставили палочки, за которые почти ничего не давали. Деньги за работу дают только в книгах, которые я читала.
   Иконников старался не смотреть на обнажённую Клавдию. Если её месяц хорошенько покормить, то фигура её сделается заманчивой и желанной. Она и сейчас привлекательнее Зои, несмотря на худобу. Фёдор стыдился подзуживающей его мыслёнки, что взять эту женщину сейчас ему не представит труда. А через неделю-два она может стать недоступной, как в сорок третьем году. Но разве это не подло - пользоваться её временной слабостью? Разве ты получишь от этого какое-нибудь удовольствие7 - укорял себя Иконников.
   - Ты работала в колхозе. А здесь совхоз. Здесь платят деньги. Он посмотрел ей прямо в глаза, давая понять, что не кривил душой. - Это мы с тобой обязательно сделаем, Клава. Когда тебе захочется. Ну а сейчас иди, оденься, и будем обедать. Хорошо?
   Она не замечала своей наготы в течение всего разговора. И лишь после этого опомнилась: прикрыла правой рукой груди, а левую положила на лобок. На её щеках проступила едва заметная краска стыда. Это же здорово! В ней начинает просыпаться человечек. И так шаг за шагом. Сколько же таких шагов Сколько же таких шагов - трудных и непонятных предстоит сделать прежде, чем она будет смотреть на этот мир без страха.
   - Хорошо, - ответила она с детской покорностью и пошла одеваться.
  
   11.
  
   Угликов не забыл о том, что после разноса у первого секретаря райкома он обещал зайти к инструктору Блинкову. Кому ещё он поплачется в жилетку.
   Вот он, председатель райпо, - катится по коридору небрежно подфутболенным мячом. Красное, как перезрелый помидор, одутловатое лицо Василия Петровича побагровело до вишнёвого цвета, в маленьких живых глазках застыли испуг и злость. Теперь он своим объёмным носовым платком буквально вымакивал обильный пот с открытых участков тела.
   - Заходи, Василий Петрович! - притворно ласково пригласил его Евгений Иванович. - Видок у тебя, будто минуту назад из парной выскочил!
   - Уж попарили, мать его так1.. В три дубовых веничка с добавкой крапивки! Ну, Бубнов, сука продажная! Задушу скотину! - Угликов тяжело дышал.
   - А вот душить редактора не рекомендую. - Блинков загадочно улыбнулся. - Здесь у нас жарковато, а вот в Магадане, мне кажется, наоборот.
   - Тебе бы всё шуточки шутить, Евгений Иванович! А у меня каждая поджилка от страха трясётся. Еле ноги от Первого унёс! - Угликов плюхнулся на стул и развалился на нём так, что тот затрещал, грозясь рухнуть.
   - А я и не шучу. Так ты говоришь, Бубнов твой трудами праведными заработанный коньяк хлестал и тебя же раздел без зазрения совести при всём честном народе?
   - Истину глаголешь, Евгений Иванович1 Хлестал подлец! Вливал в себя стаканами, как дармовую водку. Чтоб его понос от моего коньяка пробрал! Чтоб... - начал распаляться легко возбуждаемый председатель райпо.
   - А ты, мой друг, не жмоться, ещё раз его коньячком угости. Да пощедрее!
   - Ты что, Евгений Иванович, с глузду съехал?! Я паршивого денатурата этому щелкопёру не налью, не то что благородного напитка! - возмутился Василий Петрович.
   - Хоть ты и бог торговли, потомок хитроумного Гермеса, а соображаешь туговато! Для пущей убедительности своих слов Блинков постучал себе по лбу и присел рядом с Угликовым. - Знаешь, что я сделал бы на твоём месте?
   - Что, интересно? Морды набил бы? Ну и этого для его подлого величества мало!
   - Не неси ахинеи! На твоём месте я успокоился бы, вернулся в свой шикарный кабинет и позвонил Бубнову. Сказал бы так ласково, примирительно: "Здравствуйте, дорогой Пётр Владимирович! Хотя вы и написали про меня фельетон, но я на вас не в обиде. Против фактов, как говорится, не попрёшь. А чтобы вы не подумали, что я для вас держу камень за пазухой, предлагаю выпить мировую. Может быть, поймём друг друга ближе. Жду вас у себя дома в семь часов вечера".
   - Да ведь не дурак он! Не поверит.
   - Бубнов подумает, что это идея Ивана Михайловича - вас помирить. К тому же ради дармового коньячка с хорошей закуской он во что хочешь поверит. Даже в то, что ты его родной брат. По-семейно- му, вместе с женой его пригласи.
   - А баба его зачем?
   - Для убедительности искренности приглашения. Бубнов свою фурию всё равно не возьмёт с собой, чтобы не помешала ужраться в стельку. А он нажрётся, поверь мне! Только не дави на него с наскока. Две рюмки тяпнет, а там и стопки со стаканами в ход пойдут. Да ежели выпитое пивком запивать, через час он будет готовенький. Делай с ним что хочешь. Хочешь, домой опочивать со своим шофёром отправь, хочешь...
   Вдруг оживился Угликов - аж на стуле подскочил, чуть его не порокинув.
   - Ну и голова у тебя, Евгений Иванович! Ну жу домой я его хренушки отправлю! Я его... А что я его?
   Блинков нарочито отвёл глаза в сторону, сказал, будто невзначай, равнодушно:
   - А ты позвонишь Ивану Михайловичу. Порадуй старичка весёлым происшествием. Мол, приполз ко мне редактор Бубнов чуть живенький, едва ли не на четвереньках. Ругал, мол, безбожно на чём веет стоит, грозился, мол, за решётку меня упрятать, в порошок стереть. А потом грохнулся под стол пьяный, отрубился от реальной действительности. Не знаю, мол, что и делать теперь. И на улицу выкидывать члена бюро некрасиво, и дома оставить не могу. Жена, мол, неправильно поймёт, скандал учинит.
   - Не поверит Костылев. Он не так наивен, как Бубнов. - Угликов разочарованно обвалился на стул.
   - Наверное, не поверит, наверное поймёт, что это всё подстроено. Но, будь уверен, виду не подаст, примет меры. Ему самому этот Бубнов, как кость в горле.
   - Правду говоришь?
   - Я когда-нибудь тебя обманывал?
  
   - Не припомню. Если выгорит эта авантюра - это будет месть! Башка у тебя, Евгений Иванович! Я до такого за три дня не додумался бы!
   - Ты явно занижаешь свои способности, Василий Петрович!
   - Одного я боюсь. Как бы это потом не стало всерайонным анекдотом, а то и анекдотом областного масштаба. Как бы потом в меня пальцем тыкать не стали.
   Блинков по-товарищески обнял Угликова за плечи.
   - О таких вещах не распространяются. Это тайна нашего с тобой мадридского двора.
   - Лады. Это, так сказать, моя перестраховка. Ну, прощевай, друг сердешный! Приходи завтра коньячок допивать, если Бубнов весь не выхлещет!
   - Восполнишь если что - не из бедных. А ты меня таким же образом не подкузьмишь? - с ехидцей спросил Евгений Иванович.
   Тяжёлые шторы взлетели на единственном окне кабинета инструктора орготдела Блинкова от громового хохота председателя райпо.
   Сегодняшний день обещал быть длинным и тягучим. Если не сыщут Евгению Ивановичу какого-либо срочного поручения секретари или завотделом, если не пошлют на городские предприятия или в колхозы, если не надо будет готовить какую-нибудь срочную бумагу, в кабинете ему делать нечего. Идти точить лясы к другим инструкторам или пустословно ловеласничать с одной из машинисток райкома или райисполкома Блинкову не хотелось, и он с тоской посмотрел на молчащий телефон. Хотя бы вызвали, что ли? Послали ли бы к чёрту на кулички, к лешим на болото. Желанное прежде безделье сегодня не радовало.
   Вздохнув, Блинков вышел из кабинета, поплёлся в приёмную. Может быть, у секретарши Катеньки выведает какие-либо райкомовские тайны и сможет хоть как-то прояснить сценарий сегодняшнего рабочего дня.
   Катенька мило улыбнулась Евгению Ивановичу, как улыбнулась бы всякому красивому мужчине в Кулёмах. Она была молода, хороша собой. Блинков приударил бы за ней с огромным удовольствием, но... Видит око, да зуб неймёт. На секретаршу Первого положил глаз молодой и энергичный председатель райисполкома, и она согласно своей должности благоволила ему. Рисковать своей скромной, но достаточно уютной должностью ради флирта с красивой дурочкой - это было не в правилах Евгения Ивановича. Он поддерживал с Катенькой ровные, доброжелательные отношения, необходимые для спокойной работы.
   - Доброе утро, Катенька!
   - Здравствуйте, Евгений Иванович! Вы к Ивану Михайловичу?
   - Упаси боже, милая Катенька, к Самому на рожон лезть! Я лично к тебе.
   - Понимаю... - Катенька, изображая важность своей персоны, поправила на столе папки и вкрутила чистый лист бумаги в пишущую машинку. - Пришли провести рекогсценировку? Докладываю, как другу: Иван Михайлович срочно укатывает в Житное. По всей видимости, будет отсутствовать до вечера. Так что смело можете через пятнадцать минут укатывать на рыбалку или по более важным личным делам. Насколько я знаю, ваш непосредственный шеф в командировке?
   - Да, до следующего понедельника. - Евгений Иванович доверительно положил свою ладонь на руку Катеньки. - Я с огромным удовольствием укатил бы куда-нибудь с вами, Катенька, да боюсь гнева Павла Петровича.
   Секретарша от своих райкомовских и не скрывала тесных отношений с председателем райисполкома.
   - А Павел Петрович, как вам известно, в отпуске на югах. Будет отдыхать со своей конопатой мадам ещё два дня. Я же вынуждена скучать в обществе жадных до любви, но трусоватых мужчин., - с тоскливой въедливостью и циничностью подкузьмила Блинкова Катенька.
   - Ах, если бы Кулёмы не были большой деревней... - неловко начал оправдываться Евгений Иванович. Но на его счастье на столе секретарши задребезжал телефон.
   - Слушаю, Иван Михайлович! - приятным альтом попела секретарша. - Евгения Ивановича? Сию минут. Как раз в приёмную зашёл.
   Катенька изящно-небрежно заученным движением бросила трубку на рычажок.
   - Первый вас вызывает. Не бойтесь - голос доброжелательный.
   Иван Михайлович с Блинковым был краток.
   - Поезжай на козле Павла Петровича в Остуженку. Там завал с сенокосом. Вникни в ситуацию и не либеральничай! Хорошенько накрути хвост Машкову. Всё ясно?
   - Всё, Иван Михайлович! - бодро, по-военному ответил Блинков. Он на самом деле был рад. Нашлось дело по душе, да, к тому же, райисполкомовский "козлик" в его полном распоряжении.
   Одухотворённый, будто его наградили орденом Трудового Красного Знамени, Евгений Иванович выскочил из кабинета первого секретаря.
   - Благодарность объявили? - спросила Катенька у сияющего белоснежной улыбкой инструктора.
   - В Остуженку посылает на "козле" твоего Рудого, - доверительно сообщил Блинков.
   - В Остуженку? - переспросила Катенька. - Подождите одну минутку, Евгений Иванович! Очень прошу!
   И секретарша шустро прошмыгнула в кабинет Первого. Через минуту вернулась в приёмную. И тоже сияла не меньше, чем Евгений Иванович.
   - Отпустил. Надо же...
   - С работы отпросилась?
   - Да. К бабушке в Остуженку.. Приказал вам доставить меня на место и неукоснительно привезти обратно в Кулёмы. Так что придётся вам, Евгений Иванович, держать ответ перед Павлом Петровичем по полной программе!
   Глупая женщина! Приказ первого секретаря - это не собственная инициатива.
   - Приказ начальника - закон для подчинённых. Жду ваше величество внизу!
   - Евгений Иванович! - секретарша окликнула его уже в дверях и сказала шёпотом. - Я, между прочим, люблю красное креплёное вино и шоколадные конфеты.
   - Замётано! - обрадовался Блинков. - Тогда тебе надо спуститься вниз не ранее, чем через полчаса.
   Евгений Иванович скакал по лестнице вниз, как молодой горный козлик. Какой удачный день! Тьфу, тьфу, тьфу!.. Он почему-то был уверен, что сегодняшняя поездка в Остуженку будет необыкновенной и запоминающейся.
  
   12.
  
   От полстакана водки порозовели щёки Клавдии, а её глубокие печальные глаза даже заблестели. Ей казалось, что никогда в жизни ей не было так хорошо и сытно. Закуривая папиросу, она подумала, что продолжается прекрасный сон, которым наградил её Господь за страдания. После такого сна, наверное, она должна умереть и, как грешница, идти по кругам ада. Потому что и за такой сон - красивый, как жизнь в книгах, - тоже надо платить. И дороже, чем в зоне - своей смертью.
   Клавдия не могла представить себя в таком красивом платье, в таких изумительных туфлях. Её вялым, усохшим грудям было уютно в атласном бюстгальтере, а шёлковая комбинашка ласково облизывало её тело. На газете лежало ещё много хлеба и колбасы, которые она хотела, но не в силах была съесть. От водки и счастья приятно кружилась голова, и она желала продлить этот сон хотя бы ещё на пять минут. Клавдия страшно боялась, что через мгновение благостную, райскую тишину, нарушаемую лишь пением жаворонка и ласковым шёпотом камыша, разрежет резкий, прокуренный голос Оспы. И Клавдии останется только умереть, потому что после такого сна она жить в зоне уже не сможет.
   Близко от неё, напротив возлежал, облокотившись о землю, добрый, большой и красивый, как сам Бог, Фёдор. Верно, его облик воспринял Господь в её сновидении, и Клавдия готова была выполнить любое его желание, любой его приказ, лишь бы хотя бы ещё пять минут длился этот сказочный сон. Хотя бы до того мгновения, когда она докурит папиросу. Ей хотелось дотронуться до руки Иконникова, чтобы отблагодарить его нежным касанием, но она испугалась неосторожным движением оборвать дивное сновидение.
   Иконников не мог знать, что творилось в возбуждённом мозгу Клавдии. А сели бы телепатически проник в её подкорку, то у него волосы встали бы дыбом от того гротескового бреда, что поселился у неё в голове. Он размышлял о другом - о её ближайшем будущем. Понятно, что нельзя заселять Клавдию в их сумасшедшее общежитие со свободными нравами, грубостью и скабрезными шуточками. Практически полусумасшедшая, не воспринимающая реального мира, как данного, она сломается сразу же. И он, опекая её, навлечёт на себя гнев Зои. Неизвестно, чем это может кончиться, как далеко зайдёт в своей ревности его будущая супруга.
   Клавдию надо спрятать от толпы людей и выдавать лекарства не всегда приятной реальности малыми дозами. Чтобы принять настоящее, она подробно должна восстановить в своей памяти прошлое. Прошлое - не как сон, а как бывшую реальную действительность. Но не скрываться же ей от людей в камышах! Её, как хрупкий цветок, который могут растоптать грубые сапоги людей, надо поместить на такой грядке, по которой меньше топчутся. Не в совхозе, нет. В бригаде! А лучше всего - на Втором Току. Там же в настоящее время живёт только добродушный дед Пилип. Фёдор сегодня же должен переговорить с директором совхоза Таркивским. Директор - хороший мужик, должен вникнуть в ситуацию Во всяком случае, Иконников ничего лучшего придумать не может.
   - Всё, Клава, хорошего помаленьку! - Фёдор поднялся и протянул руку Клавдии, чтобы помочь подняться ей. - Надо ехать в совхоз, устраивать твою судьбу. Помоги мне собрать с нашего стола всё, что осталось.
   Клавдия не приняла его помощи, а сама вскочила на ноги, начала суетливо заталкивать в авоську хлеб и колбасу и даже попыталась воткнуть туда недоеденную открытую банку консервов, но Иконников отобрал банку и зашвырнул в степь. Отдав Фёдору авоську, Клавдия стояла, не шелохнувшись, ожидая его новой команды. В это мгновение она была внимательнее и предупредительнее самой преданной служебной собаки. Казалось, брось Иконников палку в заводь, и она с радостью, прямо в новом платье бросится в воду. Как же всё-таки ей повезло, что она приехала на станцию Джаксы, что выбрала именно этот совхоз и что задержал Фёдора чревоугодник Жунусов! А если бы она нарвалась на какого-нибудь тупоумного хама, который не провёл бы пять лет на соседней койке с интеллигентным профессором Свизинским? Клавдию он легко превратил бы в безотказную машину для исполнения своих желаний. Или ускорил бы ей дорогу в психиатрическую больницу.
   Сам Господь, однажды столкнув их в жизни, подстроил и эту встречу через четырнадцать лет и за четыре тысячи километров от тех мест, где они жили и с большой долей вероятности могли встретиться. Ничем иначе нельзя объяснить эту вопиющую случайность. Мир не без добрых людей, и, возможно, Клавдии повезло бы, попади она в другое место и встретившись с другими людьми. Но любое её общение с чужим, незнакомым человеком проблематично. Этот мир она воспринимает и понимает, как огромный Карлаг. И обязанность Фёдора осторожно разубедить её в этом.
   - Садись в кабину, Клава! Едем!
   Она с готовностью, спотыкаясь на непривычных каблуках, обежала машину и села в кабину. Конечно же, Клавдия сейчас боготворит его, считает своим хозяином. Это Иконников должен использовать для её же пользы, иначе Клавдина наивность, неразборчивость в житейских вопросах вне лагеря может погубить её.
   Тронувшись с места, Фёдор сказал ей:
   - Давай договоримся, Клава. Я твой друг и брат. И ты должна слушаться только меня. И никого другого, если этого не разрешу я. Хорошо?
   Она преданно глядя ему в глаза, согласно закивала головой. Ей нравился новый хозяин. Он не кричал на неё и не заставлял делать то, что ей не нравилось. Он красиво одел её и вкусно накормил. Он давал ей папиросы и ничего не требовал за это. Он хотел только, чтобы она слушалась его и никого другого. Это гораздо лучше, чем слушаться Оспу, её подружек, конвойных и надзирателей. Слушаться одного доброго хозяина - это настоящее счастье, о котором Клавдия и мечтать не могла.
   Но, несмотря на то, что Клавдии стало ясно и понятно, как в Карлаге, она с тревогой смотрела на целинный посёлок, открывшийся перед ней. Ей хотелось прижаться к своему хозяину, попросить защиты от этого незнакомого и страшного мира, но боялась его гнева.
   Директор совхоза жил в крайнем доме на крайней улице, и это Иконникову было на руку. Лишнее любопытство, лишние свидетели - это действовало бы угнетающе на Клавдию. Хотя она как-то ехала в поезде, провела половину ночи и утро на вокзале. Может быть, он умеет находиться среди людей, как среди деревьев в лесу? Но кто знает, что было в поезде, на вокзале? Обижали её или просто не обращали внимания?
  
   Свернув на крайнюю восточную улицу, Фёдор задал Клавдии один вопрос, ответ на который был необходим при разговоре с директором.
   - За что ты попала в Карлаг?
   Клавдия испуганно посмотрела на него, будто вопрошал её Пётр, стоящий у врат рая.
   - Не бойся, отвечай!
   - За что? - Клавдия задумалась. - Вспомнила! Я украла в колхозе рожь. Полмешка...
   - И всё? - не поверил Иконников.
   - И всё. Хищение социалистической собственности - это нехорошо. Нам нечего было есть. Но красть всё равно нехорошо. Лучше умереть, чем красть! - вдруг разговорилась Клавдия. - Я ничего не буду красть, если ты не прикажешь.
   - Да-а... - с грустью пробормотал Фёдор и затормозил у дома директора совхоза. - Я никогда не прикажу тебе воровать. Никогда!
   Заглушив мотор, Иконников стал давать Клавдии последние наставления:
   - Из машины не выходи, пока не вернусь я. Если кто-нибудь будет проходить мимо и что-нибудь спросит - лучше ничего не отвечай. Сделай вид, что ты глухонемая. Иначе тебя могут обидеть или рассердить.
   Клавдия на все его слова с готовностью кивала головой. Смирно, как первоклашки в школе, сидящая на сиденье, она была похожа на большого несмышлёного ребёнка. Как долго будет продолжаться её инфантилизм, поневоле зависит от терпении и изворотливости Иконникова. И ещё - от директора совхоза.
   Подбежав к двери директорского дома, выкрашенной яркой синей краской, Иконников нетерпеливо постучал. Через минуту дверь отворилась, и на порог вышел грузный, лысый, похожий на Никиты Сергеевича Хрущёва Иван Матвеевич - директор. Он поздоровался с Фёдором, крепко пожав ему руку.
   - Здоров, Иконников! Как раз к обеду!
   - Я сыт, Иван Матвеевич. Я к вам по очень неотложному и серьёзному делу.
   - Зайдём в хату.
   - Я оторвал вас от обеда? Я подожду.
   Я ещё не начинал трапезничать. Обед подождёт. Давай на лавочку присядем в тенёчке. Пять минут тебе хватит? - Таркивский предложил Фёдору сесть рядом с собой.
   - Иван Матвеевич, сегодня случайно я встретил свою давнюю знакомую. Во время войны я с комбатом квартировал в её хате. Она отсидела в лагере почти десять лет. За то, что украла в колхозе полмешка ржи. Родители её умерли перед войной, а она осталась стар-
  
   шей в многодетной семье. Голодали они после войны, понятное дело.
   - Я не в Париже живу - это мне знакомо. На Украине таких несчастных воров тоже много было. И я крал да не попался. А что от меня требуется?
   - Понимаете... Она очень плоха. В физическом плане. Но ещё больше - в психологическом. Видимо, в лагере ей здорово досталось. Запугана, душевно надломлена. Ей необходимо привыкнуть к нормальным людям. Сразу в большом коллективе, в нашем шумном общежитии она может растеряться и сорваться. Нельзя ли её отправить на Второй Ток к деду Пилипу? До уборки она привыкнет к жизни на свободе, успокоится, не будет дичится людей.
   - И где же эта девушка?
   - В моей машине сидит. Только этой девушке уже тридцать с хвостиком.
   Посмотреть на неё можно? - Директор совхоза поднялся с лавочки. - Не бойся, я культурненько.
   Иконников с Таркивским подошли к "газончику". Клавдия вроде бы как с интересом посмотрела на директора, но, кажется немного испугалась. Иван Матвеевич открыл дверцу кабины с её стороны.
   - Здравствуй, молодица. Тебя как зовут?
   Клавдия вопросительно посмотрела на Иконникова. Тот утвердительно кивнул головой.
   - Клава... - смущаясь, ответила она.
   - Не бойся, Клава! Не дай Бог, кто тебя обидит, я тому загривок намылю! Всё у нас с тобой будет хорошо! - заверил её Таркивский мягким голосом.
   Клавдия лишь смущённо улыбалась. Директор аккуратно захлопнул дверцу машины.
   - Добро. Отвези её на Второй Ток. Пусть помогает деду. А тебя я со стройучастка снимаю. Будешь бригадира третьей бригады, Карпыча возить. И его хлопцев. Заодно свою подшефную проведывать сможешь. Ну, бывайте!
   Попрощавшись с Фёдором и сделав три шага в направлении дома, Таркивский вдруг остановился и обернулся с задумчивым интересом.
   - А ты, Иконников, разве воевал? Ты же вроде как дезертиром числишься!
   - Воевал, Иван Матвеевич! - Иконников посмотрел ему прямо в глаза. - Больше двух лет. Имел ордена и медаль "За отвагу". Но в сорок третьем попал в плен.
   Директор понимающе кивнул головой.
   - И так бывало на войне. Всяк бывало.
   Таркивский, не спеша, ушёл в хату.
  
   Иконников шустро заскочил в кабину "газончика", весело нажал на стартер.
   - Ну, Клавдия, повезу тебя на новое место жительства!
   - Второй Ток - это лагерь? - испуганно спросила она.
   - Какой лагерь?! Забудь это слово навсегда! Ты едешь, можно сказать, на курорт.
   - На курорт? - ещё больше испугалась Клавдия. Не поеду! Я не хочу ехать на курорт! Я вам не сделала ничего плохого!
   Состояние Клавдии было на грани истерики. Иконников ничего не понимал и от испуга затормозил.
   - Что случилось, Клава?
   - Я не хочу на курорт!
   - Ну, хорошо. Ты не едешь на курорт. Я неудачно пошутил. Ты едешь со мной в такое место, где среди стоит один дом и два склада. А живёт и работает там один старый и очень славный дедушка Филипп. Он такой же добрый, как и твой дедушка. Ты помнишь своего дедушку?
   - Помню. Он был хороший! - Клавдия сквозь слёзы попыталась улыбнуться, но это у неё не получилось.
   Уже на выезде из совхоза до Иконникова дошло, почему Клавдия испугалась слова "курорт".
   - Клава, у вас в лагере курортом называли карцер?
   Она угрюмо кивнула головой.
   - У нас тоже.
   Немного помолчав, Фёдор спросил у Клавдии:
   - Ты помнишь сентябрь сорок третьего года? Капитана Женю, меня, сержанта Иконникова Федю. Ты же любила капитана Блинкова?
   Но Клавдия не ответила ему. Взглянув на попутчицу, Иконников обнаружил её спящей. Наверное слишком насыщенным, слишком необычным выдался для неё сегодняшний день. От счастья тоже устают, когда его вдруг сваливается на голову много и ниоткуда. Так чувствовал себя в первый день после освобождения и Фёдор. И тоже страшно хотел спать.
   Свобода ошеломила бывшего узника мордовского лагеря Иконникова. Но, в отличие от Клавдии, у него была проведена чёткая граница между жизнью в зоне и жизнью на свободе. И ещё. Благодаря мудрому профессору Свизинскому, он научился приспосабливать этот жестокий, насквозь пропитанный ложью мир под свою жизнь, почти не подделываясь под него. Чтобы выжить в этом мире, надо иметь две души: одну для себя и Бога, а другую - для этого мира и населяющих его людей. И хранить свою правду, как драгоценность, в сундуке своей души. И до тех пор не выпускать её на волю, пока не будет уверен, что её не убьют первым же выстрелом.
  
  
   13.
  
   К вечеру, не успело ещё солнце подрумянить свои щёки закатным румянцем, налетел с юго-запада залихватский степной гуляка-ветер, взметнул в небо облака сизо-оранжевой пыли, которая забивалась в глаза, ноздри, уши, хрустела измельчённым стеклом на зубах. В сумасшедший хаос пыли вовлекалась поднятая ветром сожжённая солнцем и опавшая трава, сорвались со своих непрочных стеблей сухостойные перекати-поле и покатились, покатились по степи легковесными футбольными мячами через пологую сопочку к балке, прыгали в балку бесстрашно, как в омут бросаются отчаянные пловцы.
   А следом за ветром накатилась на степь несметная орда тяжёлых ультрамариновых туч. И заблистала яркими клинками молний, зарокотала, зарычала неведомым чудовищем гроза. Знойный ветер, соприкоснувшись с тучами, за несколько минут обрёл свежее и ровной дыхание. Запоздавшие перепуганные воробьи забивались в панике под стрехи зерноскладов и саманного дома, под большую цистерну с водой, под дремлющие у складов неуклюжие "Сталинцы".
   Клавдия с восторженно-тревожными глазами и не думала покидать лавочку у крыльца, словно сама собиралась превратиться в перекати-поле и мчаться по степи в безумной гонке в никуда. Гроза в степи - это долгожданное чудо, которое можно прождать весну, лето, осень и не дождаться. И ничто не сравнится с её неистовой силой. Это как девятый вал в открытом океане.
   Открыл дверь из дома дед Пилип - среднего роста юркий старичок с шустрыми серыми глазами. Они едва удержал дверь, чтобы ветер не разнёс её в щепки, ударив о стену.
   - Ступай, Клава, в хату! Счас такая карусель закрутится - не приведи Господи!
   Клавдия умоляюще посмотрела на деда.
   - Я не хочу в хату. Можно я здесь останусь?
   - Как Хошь... Страшно сделается - заскакивай. - Дед Пилип аппетитно, во весь рот, зевнул. - А я сосну маненько. Страсть как люблю под грозу спать!
   И дед Пилип выхватил из объятий ветра дверь, громко хлопнул ею, закрывая.
   Несколько часов назад привёз Иконников Клавдию на Второй Ток и оставил на попечение не страшного, похожего на лесовичка (только седой бороды не хватает) деда Пилипа. Дед - первый человек, из встреченных Клавдией после освобождения из лагеря, которого она не испугалась при встрече. И правда, он был сильно похож на деда Никишу - такого же мягкого и доброго, умершего перед самой войной.
  
  
   Дед Пилип, выслушав распоряжение директора совхоза на счёт Клавдии, обрадовался тому, что с ним будет жить живая душа, и сделал несколько безуспешных попыток накормить Клавдию. Но она, проспав всю дорогу, ничего не желала, кроме как приклонить голову к какой-нибудь подушке. Никогда она не была так сыта, как сегодня, и от этого тоже сон влил её с ног.
   - Она же на ходу засыпает, как дитё малое у мамкиной сиськи! - Дед Пилип всплеснул руками. - Пошли, ладушка, в твою спаленку!
   Но как ни хотела Клавдия спать, а нашла в себе силы постоять у двери и послушать, о чём будут говорить Иконников и дед. Подслушать в лагере разговор Оспы с подругами-зэчками или со своими шестёрками считалась большой удачей. Можно было заранее узнать об опасности, грозящей тебе или кому-нибудь из подруг по несчастью, о работе, которая ожидает тебя завтра. А сегодня тем более Клавдия должна знать, что задумали сделать с ней Фёдор с дедом - они не вызывали к себе доверия, потому что были очень добры. Слишком добры с нею. Этим они походили на Потапчука, который раза три-четыре угощал понравившихся ему новеньких хлебом, а потом требовал вернуть долг. Понятно, что никто из них не мог добыть сразу полбуханки хлеба, и бедолагам приходилось идти с Потапчуком в камыши. Не бывает добра без корысти - это хорошо усвоила Клавдия.
   Но ведь она сама предлагала Иконникову расплатиться за одежду, еду и папиросы, а тот отказался. Но, может, он сделал это специально, чтобы продать её деду - доброму с виду, но очень уж старому. Сейчас, ожидая каждой клеточкой тела освежающего ливня, Клавдия посмеялась над своими глупыми страхами. Здесь, на свободе, по-другому относились к женщине. Здесь зачем-то спрашивали её согласие, чтобы идти в камыши. Если это и вправду так, то она, Клавдия, никогда не даст своего согласия, никогда не будет заниматься неприятным делом, которое так нравилось Потапчуку.
   Клавдия смутно припомнила, что когда-то давно-давно, в прошлой её жизни это дело доставляло ей удовольствие, ей нравилось, когда Женя прикасался к ней, раздевал её. А может, этого не было в её жизни, может быть, она прочитала об этом в книгах, а потом присвоила себе. Но если есть, если встретился ей сержант Федя Иконников. Значит, был капитан Женя Блинков. Давно-давно. Она Женю, наверное, уже никогда не встретит.
   Когда дед Пилип ушёл из её спаленки и сел на кухне за стол, чтобы поговорить с Иконниковым, Клавдия на цыпочках подошла к двери, чуть-чуть приоткрыла её и стала подслушивать: не грозит ли ей неприятностями разговор мужчин?
   - Дед, я привёз тебе подарочек и заранее извиняюсь перед тобой!
  
   "Ага! - подумала Клавдия. - Я чувствовала, что Фёдор слишком добр ко мне. Значит, он хочет подарить меня деду. Может быть, на день рождения!"
   В лагере зэчки готовили в подарок на день рождения Оспы самую молодую и красивую девочку в отряде, умывали её и хорошо одевали. И эта девочка должна была любить Оспу до самого утра.
   - Да вроде ничего страшного - тихая бабёнка, квёлая... - размыслил вслух дед Пилип.
   - нет, дед. Жизнь у неё была - не дай Бог врагу. Она за полмешка ржи отсидела почти десять лет. Карлаг - это не подарок, скажу тебе. В общем, вышел оттуда больной человек. Всего на свете боится, на мир смотрит сквозь призму зоны. Не удивляйся, если она за еду или за что-нибудь ещё предложит тебе рассчитаться собой. Это не из-за распущенности. Такие волчьи законы были в Карлаге. Так что ты поосторожнее, поаккуратнее с нею, взвешивай каждое слово при разговоре, не дай Бог, не повышай на неё голоса. Считай, что передаю тебе в руки больного ребёнка. Только твоя доброта может вылечить ей. Из совхоза, из общежития у неё одна дорога - в психиатрическую больницу. Вот такой подарочек тебе, дедуля!
   - Да уж ладно, не из тугодумных я. Не обижу твою Клавдию. Бережней, чем с родной дочерью буду обращаться. А она кто тебе, если не секрет?
   - Долгая история. Как-нибудь расскажу. А коротко: стояли мы с комбатом в её хате на постое в сорок третьем. Какая задушевная девушка была! Красавица! У них с комбатом любовь была. А я тайком по ней вздыхал. Любил, честно тебе признаюсь. Но...
   - Ты фронтовик? - удивился дед.
   - Меня об этом сегодня уже спрашивали. Для всех я - дезертир. А вот на этой груди висели и орден Славы и медаль "За отвагу". Ты тоже воевал, знаешь, что такие награды по блату не выдавались.
   - Плен? - догадался дед.
   - Он самый, будь он неладен! Ну ладно, дед, мне ехать надо. Зойка из меня отбивную сделает - ей не привыкать. Пойдём, я кое-какую еду тебе привёз. На пару дней хватит, а там ещё подкину.
   - Да не умрём мы с голоду. Разносолов у меня нет, но не исхудал за два года.
   Мужики ушли, а Клавдия на цыпочках вернулась в свою постель. Ничего опасного для себя она не услышала и удивлялась этому. Странно всё здесь, на свободе, непонятно.
   И вот пошли, пошли сверкать, с треском разламывать небо молнии - всё ближе и ближе ко Второму Току. От грома содрогалась земля. Клавдия не боялась грозы в степи. В Карлаге, изнывая от жары, зэчки ждали ливня, как манны небесной. Но там Клавдии не позволяли полюбоваться грозой, вольно подставить лицо и тело неистовому
  
   ливню.
   - Может, всё-таки в хату зайдёшь, Клава? - Опять выглянул на улицу дед Пилип.
   - Я ещё немного побуду, дедушка. Можно? - Она умоляюще смотрела на него.
   - Будь, коли простыть не боишься! - ответил дед.
   Какая простуда в июне?! В карцере, в холодной воде по щиколотки стаивала в феврале, и ничего - не заболела. Клавдия холода и жары не боится, их перенести, перетерпеть можно. Оспа - вот что страшнее любых природных катаклизмов. И что это дед так часто выглядывает? Как конвойный, боится, что сбежит? Некуда на этом свете бежать Клавдии. Братьев, сестёр, по всей видимости, по детдомам рассовали. Она теперь плохо их помнит - все как-то на одно лицо: малые, чумазые, кушать просят. А Клади и дать им нечего, хоть сама в чугун полезай. Хорошо, что хоть корову сохранили - молоком от голода спасались. А ведь одно лицо Клавдия хорошо помнит - впавшие щёки, лихорадочно блестящие карие глаза. Это пятнадцатилетняя сестра её Груша. Сильно она болела осенью сорок седьмого, когда Клавдию колхозный бригадир с рожью поймал. И при Клавдии Груша на ладан дышала, а без неё, без заботы, конечно, умерла.
   Потихоньку, небольшими дозами, как забытые страницы давно прочитанных книг, возвращалось прошлое к Клавдии. Хоть и было оно безрадостное, печальное, но всё же лучше, чем всё время о лагере вспоминать. Ужаснее и тоскливее, наверное, ничего на свете нет.
   И поэтому не хотелось ей сегодня о плохом думать. Лучше - о Груше. Клавдия помнит, как в сорок пятом она с сестрой в лес по грибы пошла. Конец июля был или начало августа? Столь ли важно? Главное, что их дождь тогда в лесу застиг - сильный, крупный. Они визжали, глупышки, шалаш в орешнике сооружали. Не понимали, какая это благодать - летний дождь!
   Первые крупные капли сорвались с полыхающих туч. Ударившись о сухую, пыльную землю, капли не разлетелись брызгами перламутровыми, а скатывались в серые шарики, будто на жирной сковороде. Со стороны запада нарастал шелестящий шум - это неумолимо приближался ливень. И Клавдия захотела встретить его открыто и радостно, с распростёртыми в стороны руками, как дорогого гостя.
   - Ей-богу, дитя неразумное! - с печалью прошептал дед Пилип, наблюдая за Клавдией в окно. Не приведи Господи, случится с ней что-нибудь, Фёдор ему не простит! А что может случиться, если в степь не убежит и не заблудится? И это уже немалые неприятности. Ищи её потом!
   Дед Пилип ещё не успел как следует раззнакомиться со своей странной сожительницей. На самом деле, преподнёс ему Фёдор подарочек! Но, если правду сказал, что шугается бывшая зэчка людей, то тут ей спокойнее будет. Лучше места, чтобы оттаять душой, не придумаешь. Невелика, конечно, с неё помощница, да этого сильно и не требуется - до сих пор один справлялся. Одно неудобство, что за ней глаз да глаз нужен.
   Хлынул ливень, как из ведра, мощными струями прижал, прибил пыль к земле, придавил, постелил седой ковыль, а тоненький тополёк, посаженный нынешней весной - единственный из десяти принявшийся - сгибался до земли и, казалось, вот-вот сломается. Говорил дед Пилип, что не будут деревья на вершине сопки расти - зябко им тут и сухо, да не послушалась упрямая Веерка, что жила на Втором Току ещё во время посевной да потом замуж выскочила. Верку с Клавдией не сравнишь - дебёлая, уверенная в себе. Но ведь чего сравнивать: Веерка не из лагерей на целину приехала.
   А Клавдия, подставив лицо ливню, ловила потрескавшимися губами прохладные струи, захлёбывалась в упоении ими. И взвизгивала, смеялась, кружилась, будто сошла с ума. Ей самой казалось, что так оно и есть на самом деле.
   В одно мгновение сделалось сумрачно в степи, будто одновременно с ливнем, грозой солнечное затмение случилось. И в обнявших степь сумерках зловещим казалось полыхание молний. Да и дождь не показался Клавдии таким тёплым, какого она ожидала. За одну минуту промокла до нитки и продрогла. И когда с треском врезалась в землю молния, не дальше, чем в пятидесяти шагах от неё, она ойкнула и заскочила в дом.
   С платья Клавдии на тщательно выскобленный пол ручьями стекала вода. Она растерялась, боясь, что сейчас дед накричит на неё и выгонит. И суетливо искала взглядом половую тряпку. Дед Пилип усмехнулся по-доброму и сказал ей мягко:
   - Ничего! Вода не грязь, вытрем! Тебе переодеться надо - промокла насквозь.
   Клавдия с ужасом подумала, что переодеться ей невозможно. Она не помнила, чтобы в зоне у неё была переодёвка, как у некоторых зэчек. Что стирала - тут же на тело натягивала. И здесь Иконников выбросил её лагерное тряпьё в кучу, облил бензином и сжёг.
   Понял причину её растерянности дед.
   - Поди к себе в спаленку, разденься, повесь на спинку кровати одежду, а сама закутайся в одеяло и возвращайся - обедать будем. У меня сегодня макароны по-флотски.
   После этих слов Клавдия почувствовала, что проголодалась и жадно сглотнула слюну. Поэтому её переоблачение в байковое одеяло не заняло более двух минут. Клавдия боялась, что дед передумает и не накормит её какими-то макаронами по-флотски, которые она ни разу в жизни не ела. Ну и разницы нет. Если дед будет их откушивать, от и Клавдии понравится. Наверное, будет вкуснее, чем баланда в зоне.
   Клавдия наворачивала макароны с тушёнкой с большой скоростью, почти не пережёвывая, глотала, давясь, и при этом, как голодная собака, тревожно оглядывалась по сторонам, будто кто-то хотел отобрать у неё еду. Наблюдая эту картину, дед чуть не заплакал. Всякое бывало в его жизни. Бывало, что и он не доедал, голодал, особенно в первые годы после революции, но чтобы до такого скотского состояния доводили человека...
   Как ни жадничала Клавдия, как ни дрожала над своей миской, а осилить выделенной дедом порцией не смогла. И теперь в растерянности смотрела на еду: то ли впихнуть её в себя насильно, то ли забрать с собой в спаленку и надёжно спрятать. Дед Пилип горестно улыбнулся.
   - Мы макароны поставим на печурку, а когда тебе захочется есть, не стесняйся! Подходи к печурке, когда вздумается, снимай сковороду и ешь!
   Клавдия, страдая и сожалея, позволила ему убрать миску с остатками еды. Очень странный день получается у неё сегодня. Уж в третий раз её кормят и ничего не требуют взамен. А так на этом свете быть не должно. Так бывает только в сказках.
   - Я должна чем-нибудь расплатиться за обед? - Она с тревогой посмотрела в глаза деда.
   - Конечно, - на полном серьёзе сказал он. - За это ты должна смирненько сидеть на табуретке, а я гребнем повычёсываю вшей из твоих волос.
   Клавдия покорно подставила голову под гребень. И дед расчёсывал её волосы, не спеша, так ласково и приятно, как в далёком-далёком забытом детстве расчёсывала её волосы и заплетала косы покойная матушка.
  
   14.
  
   Евгений Иванович вернулся домой поздно и в прекраснейшем настроении. Поездка в Остуженку получилась запоминающейся. Приехав в деревню, он пообещал секретарше Костылева, что недолго будет устраивать головомойку председателю местного колхоза: выпишет данные по сенокосу, пожурит, даст пару ценных указаний и через час подберёт её у крайнего в деревне дома. Катенька была пунктуальной да ещё и деревенской снеди прихватила. Через двадцать минут они заехали в берёзовую рощу за Остуженкой и так культурно отдохнули, что не заметили, как опрокинулись на землю сумерки. Катенька была ласкова и жадна до любви, не случайно заклинило на ней председателя райисполкома, у не случайно у того появились проблемы в семье, а значит, появятся и на службе.
   Блинков был доволен, но... Кажется, он понравился райкомовской секретарше больше, чем хотел, и из-за этого могут появиться проблемы у него. Если Евгению Ивановичу не удастся полюбовно и мирно расстаться с Катенькой, могут осложниться отношения с Павлом Петровичем. Два-три свидания и о связи Блинкова с секретаршей райкома будут гудеть все Кулёмы.
   Неприятности на работе, скандалы в семье - это ли ему надо сейчас, когда он закрутил интрижку против редактора районки? А вдруг выгорит этот номер? Нет, Катенька... Хороша ты, спору нет. Но придётся тебе удовлетвориться одной страстью -твоего высокого покровителя. А Блинков - человек не гордый, Ему пока и Верки-медички хватит. Веерка мало в чём Катенька уступает, как женщина, а претензий и апломба гораздо меньше.
   Блинков был не голоден, но чайку перед сном выпит не мешало бы. Жена, конечно, его не дождалась, как курица, улеглась с заходом солнца. Она вообще спала по двенадцать часов в сутки с тех пор, как отправила сына и дочь на летние каникулы к матери Блинкова в Щигры. На работу пошла бы, что ли! Так нет. Хватит, говорит, что её мать десять лет в колхозе лямку оттянула, состарилась раньше времени, пока муж до должности первого секретаря райкома добрался. Она замуж, видите ли, за перспективного выходила. А он ни рыбой, ни мясом оказался. Врёт, передёргивает Анна. Влюбилась она в него по уши. Только пальцем поманил - и побежала.
   Ладно, пусть тлеет никому не нужной головешкой в мягких перинах. А Евгения Ивановича она в домоседа, в Манилова не превратит. У него ещё есть порох в пороховницах! А что он ещё и рыба, и мясо - это Блинков ей докажет. Просто случая подходящего не подвернулось. Да и опалу надо было пересидеть. В партийных кругах грехи не скоро отпускаются.
   Стараясь не шуметь на кухне, Евгений Иванович поставил чайник на плиту. Вытряхнул из пачки беломорину, закурил, ожидая, пока закипит чайник. Что там у Угликова? Получилось ли задуманное? Евгений Иванович с тоской смотрел на телефон. Позвонить бы... Не стоит. Не стоит раньше времени обнажать свою заинтересованность в падении Бубнова. Пусть для Василия Петровича это останется ненавязчивым дружеским советом. Никуда председатель райпо не денется - сам позвонит. А Блинков, если всё удачно пройдёт, даже виду не подаст, что рад этому. Он ведь данную интригу не для собственной выгоды затеял - из дружеской солидарности, за товарища обидно сделалось.
   Хороша версия оправдания для своей изредка докучающей совести. А совесть даётся человеку в нагрузку за счастье рождения. Что проку в ней, кроме неудобств? Нет Бога на небе, нет его Страшного Суда - всё тёмные людишки выдумали. А значит, Евгению Ивановичу и отчитываться не перед кем, кроме как перед самим собой. А перед своими потомками? Его доченьке Клаве глубоко плевать на папенькино прошлое, если оно не уголовное. Ей бы поесть повкуснее да поиграть повеселее - всё, что требуется пока от отца. А сын совсем мал. Блинков - не Шолохов и не Хрущёв, чтобы биографы пятна судьбы белилами замазывали. Если он умрёт первым секретарём райкома, это будет пределом его мечтаний. Всё в этом мире кончается прахом, и не стоит изводить себя напрасными надеждами и страданиями. И природа, и человеки-люди живут тысячелетиями по одним волчьим законам - выживает сильнейший.
   Заверещал некормленым поросёнком телефон и засвистел паром чайник. Евгений Иванович знал цену суете и терпению и знал цену себе. Поэтому сначала не спеша прошёл к плите, снял чайник и лишь после этого снял телефонную трубку.
   - Алло! Блинков на проводе!
   А трубке триумфальным колокольчиком зашёлся голосок Угликова - взволнованный и возбуждённый:
   - Евгений Иванович! Случилось-то что! Иван Михайлович приказал закрыть Бубнова в вытрезвитель. Члена бюро! Такого в истории Кулёмовского района ещё не бывало!
   - Бедняга Бубнов! Не завидую я ему! - только и ответил Евгений Иванович.
   - Ты заходи ко мне завтра, Евгений Иванович! Я буду ждать тебя! - Угликов чуть не умирал от радости. Странно, но человек наиболее счастлив в минуту состоявшейся мести. Что поделаешь, такое устройство человеческого механизма.
   - Не могу обещать, Василий Петрович. Если буду свободен. Созвонимся!
   Евгений Иванович положил трубку на рычажок. Какой-то мерзопакостный червячок шевельнулся выше желудка, словно съел что-то противное. Блинков открыл на кухне шкафчик, налил полную стопку коньяка из ополовиненной бутылки, выпил одним глотком. И с чего он это вдруг представил себя на месте Бубнова? Жалко редактора? Уж его, Евгения Ивановича, в подобной ситуации никакой Угликов не споил бы, будь он самим Гермесом. Каким наивным и тупым для этого надо быть! Редактор пал жертвой своего порока, и Блинков тут ни при чём.
   Хреновая штуковина эта совесть!
   Пока курил Евгений Иванович, пока гонял чаи со сливками, оставил его в покое холодный, тошнотворный червячок. Ну и ладненько! Совестью пусть терзаются прямолинейные Бубнов с Угликовым, а Блинкову некогда самоедством заниматься, ему необходимо тщательно продумать, как ненавязчиво, но убедительно подсунуть свою кандидатуру первому секретарю. Ведь никому не поручишь этого щекотливого дела.
   Как бы там ни было, но день сегодня получился неожиданно удачным. Вот только жена... А что жена? Евгений Иванович ещё не старик, из которого песок сыплется. Если для мира в семье необходимо, он готов пожертвовать личными удовольствиями. Да и закон у него был: после очередной интрижки к жене надо относиться особенно ласково. Чтобы подозрений не возникло и на случай сплетен себя обезопасить. Чего это стоило Евгению Ивановичу - одному ему известно. Это как после шашлычков с коньячком щи после самогонки хлебать.
   Убрав чашку и коньяк со стола, Блинков решительно направился в спальню жены. Не включая света, разделся, нащупал кровать и нырнул под одеяло. Придвинувшись к Анне, поцеловал её округлое обнажённое плечо. Жена на это проявление нежности никак не прореагировала. Тогда его рука нашла её большую мягкую грудь. Анна недовольно вздохнула, схватила его руку и сбросила с груди. Зашипела встревоженной гадюкой:
   - Выгулялся за день, кобель! А я вон сколько дел переделала! Сходи, у Верки-медички попроси, если не от неё заявился!
   Что она такого делала-то, помощница Сизифа?! Обед приготовила, в квартире подмела? Другие бабы день-деньской, как белки в колесе, крутятся, - и ничего. А откуда Анне о Верке известно? Ведь сидит дома, никуда, кроме как в магазин, не выходит. Так в магазине какая-нибудь сплетница-доброжелательница и напела услужливо! Советские магазины - это самые злостные рассадники сплетен. Там, часами выстаивая в очереди за каким-нибудь дефицитом, такого наслушаешься, чего в райкоме за неделю не узнаешь. А-а!.. Всё равно! Где ваши доказательства, мадам Блинкова? Она с Веркой не показушничают. Конспирируются не хуже революционеров. У брата её, шофёра райкомовского гаража, встречаются. Тот после развода один в доме живёт. Сдуру, что ли, Евгений Иванович с этим неотёсанным охламоном сдружился?! Так что с алиби у него всё в порядке. Не удастся Анне мужа на крючок подцепить.
   И надо же было жене, этой рыхлой развалине, так испортить ему настроение! Блинков с брезгливостью посмотрел на матово белеющую в сумерках, разряжённых слабым светом уличного фонаря, бесформенную спину Анны. Особенно гадкими показались ему веснушки, густо усыпавшие её лопатки и плечи. Будто воробьи нагадили.
   Евгений Иванович поднялся, натянул пижаму. Лёг на диванчике в зале, закурил папиросу.
   "И угораздило меня жениться на такой дуре! Растолстела, как корова! - невесело подумал он. - А ставит из ебя киноактрису Любочку Орлову!"
   Анну Блинков не любил никогда. Даже в день свадьбы. Став председателем колхоза в большой деревне Лежнёвке, он стал подумывать о женитьбе. Холостяк-руководитель в возрасте тридцати лет мог вызвать подозрение у начальства. После войны недостатка в девчатах не было Выбирай и покраше, и послаще. А он на рябую двадцатипятилетнюю толстуху-перестарку польстился. А как не польститься, если она дочерью первого секретаря райкома Хорькова была?! К ней и клинья подбивать не надо было. На первое же свидание в пригородный сад прибежала, будто норму ГТО сдавала. А девичьей стойкости на пять минут хватило.
   Евгению Ивановичу казалось, что с женитьбой на дочери Хорькова он рассчитал верно. Поначалу так и было. Свои позиции в районе он укрепил. Всё самое дефицитное - запчасти. Элитные семена сначала ему, а потом уж - остальным. Впереди кресло председателя райисполкома замаячило. И надо же было так бездарно залететь с приписками! Славы ему захотелось, да чтоб на всю область. Чтобы ни у кого даже сомнений не возникало, кому председателем райисполкома быть. В результате - и сам председательского кресла лишился, и тестя под монастырь подвёл. Хорошо ещё, что пожалел Хорьков своего непутёвого зятя - в инструктора райкома определил. А мог в механиках колхоза сгноить.
   Блинков духом не падал. Первый секретарь - не чужой человек. Посидит Евгений Иванович год-два в опале, и начнёт тесть двигать. Но всесильный в Кулёмовском районе отец Анны сам оказался не у дел из-за срыва государственных планов поставки сельхозпродукции. Тестя перевели на мелкую должность в облисполком.
   И остался Блинков у разбитого корыта. Без приличной должности и с женой, расползшейся, как тесто на дрожжах. А ведь какие девушки его любили! Хотя бы комсорг колхоза Любаша. Чернявая, стройная, чем-то на Клаву похожая. Из глаз бесенята выпрыгивают. А губы - сочные, как переспелая вишню. Поцелует председателя - и у того туман перед глазами плывёт. Женился бы на ней Евгений Иванович, кабы не подвернулась Анна. Кто знает, где потеряешь, где найдёшь?
  
   15.
  
   Иконников нашёл Зойку и девчат из общежития на озере. Конечно же, их привёз сюда падкий до женского пола Санька Ступин, которого и уговаривать не надо было. Женщины, отстиравшись, плескались и визжали, выгоняя из воды не в меру расшалившегося Ступина. А между тем, небо на западе потемнело, и не пройдёт и часа, как в Белагашское урочище нагрянет гроза. В степи погода и портилась, и восстанавливалась стремительно.
   Купающиеся даже не заметили подъехавшей машины. Фёдор подошёл к берегу.
   - Зоя! Девчата! Гроза надвигается!
   - А-а, Федя!.. Раздевайся - и к нам. А то у Ступина одни претензии и никакого толку! - сострила подвыпившая тётка из Зойкиной комнаты. Иконников не знал, как её величают, так как она появилась в совхозе всего месяц назад - по вербовке.
   - Вы в сторону запада посмотрите, купальщицы! До совхоза доехать не успеете!
   - Девчата, и вправду гроза надвигается! - крикнул кто-то из купавшихся.
   И пёстрая гурьба девушек и женщин с криками и визгами высыпала на берег. Своими купальными парами они могли наделать шуму на каком-нибудь крымском пляже. Конкретно купальник был только у стройной молодой москвички - секретарши директора. А остальные щеголяли в трусах, бюстгальтерах и майках различных фасонов и раскрасок.
   Зоя принципиально не обращала внимания на Иконникова, будто вовсе не была знакома с ним. Фёдор не считал себя провинившимся перед ней и не собирался оправдываться или пресмыкаться. Слишком безапелляционно и много прав предъявляла на него Зоя, ещё не выйдя замуж. А что же его ждёт впереди?
   - Зоя! - окликнул он. - Садись, поехали!
   Иконников собирался взять в машину только её, чтобы по пути разъяснить ситуацию. Если поймёт, значит, с нею стоит связывать дальнейшую жизнь, а если закатит истерику - Фёдору надо бежать от неё, как от чумы. Голубая мечта Иконникова после десяти лет мордовских лагерей - спокойная семейная жизнь с понимающей, заботливой женщиной. Передряг в его судьбе было столько, что их лимит исчерпан.
   - С кем приехала - с тем и уеду! - с пренебрежительным вызовом ответила Зоя.
   - Как знаешь! - Иконников лишь пожал плечами и направился к "газончику".
   Этого не ожидала Зоя. Она-то рассчитывала, что Фёдор будет виниться, оправдываться перед нею, тем более - было за что. Но в её планы никак не входило, чтобы его отбила какая-то заезжая фифа, о которой ей уже доложили.. Поэтому, подхватив таз с постиранным бельём, она побежала за Иконниковым и забралась в кабину "газончика", опередив его.
   - Зоя, давай сразу договоримся: сначала я расскажу тебе всё, что посчитаю нужным, а потом выслушаю тебя. - Договорились? - предупредил Иконников.
   Зоя понимала, что его предложении е разумно, что прежде, чем наскакивать на него с обвинениями, она хотя бы должна выслушать его оправдания. Но это она понимала умом, а не сердцем, которое кипело от негодования. Десятилетняя жизнь с первым мужем - покладистым, уступчивым, меланхоличным - не могла не наложить отпечатка на её характер и привычки. Зоя привыкла к тому, что супруг беспрекословно подчинялся ей и не смел противоречить. Если верх возьмёт бестолковое племя мужиков, то порядка в семье не будет. Мягкохарактерным показался ей Фёдор - таким, каким и должен быть в её понимании её будущий муж. И до сегодняшнего дня он не разочаровывал её.
   Зоя готова была выслушать его, он распоясается так, что всю оставшуюся жизнь слезами умываться будешь. Поэтому она не могла позволить Фёдору взять инициативу в свои руки. Это потом она постарается понять его и простить, при условии, что в следующий раз он будет думать головой и советоваться с нею.
   - А что ты можешь рассказать? Что привёз из Джаксов какую-то фифу, одел, обул, да ещё пристроил к деду Пилипу на Второй Ток,
   чтобы под боком была любовница?
   "Да-а... - Иконников ухмыльнулся про себя. - Совхозное радио работает без проводов, но безотказно. И у продавщицы Вали язык, что помело! Теперь доказывать что-либо Зое - бесполезное дело!"
   - Молчишь? Сказать нечего? Ты думаешь - на необразованную дурочку нарвался?!
   "Как же она, Зоя, права, охарактеризовывая себя!" - с иронией отметил Фёдор. В данном случае разговор по душам не будет иметь эффекта и не стоит понапрасну растрачивать нервные клетки которые, говорят, не восстанавливаются. Зря он рассчитывал, что будет правильно понят.
   Пока ещё не загрузились в кузов машины Саньки Ступина женщины, Иконников вылез из кабины, под удивлённым взглядом Зои обошёл машину перед капотом и открыл пассажирскую дверцу. После чего спокойно взял из рук Зои таз с бельм, поставил его перед собой.
   - Выходи! - твёрдо приказал ей Иконников.
   - Ты что, Федя?! - Зоя вытаращила на него испуганные глаза. - Ты выпил, что ли?
   У Иконникова нервно заиграли желваки на скулах.
   - Выходи, а то силой вытащу!
   Фёдор не шутил, и на их ссору обратили внимание Ступин с женщинами. Зое не хватало ещё позора на весь совхоз и насмешек баб, которые завидовали её отношениям с Иконниковым. И она, вспыхнув от негодования, выскочила из кабины.
   - Ты ещё пожалеешь об этом! - разозлённой гадюкой прошипела Зоя.
   - Конечно, пожалею... - Фёдор лишь усмехнулся.
   Иконников не стал дожидаться развития дальнейших событий и, оставив Зою в полном недоумении с тазом в руках, сразу же укатил в сторону совхоза. Педагогическое кредо Зои потерпело полное фиаско. Но таких заумных слов она не знала и подумала, что Фёдор - псих недоделанный. Говорили ей белагашские бабы - не связывайся с зэком. Она их не послушала - и вот получила. Всё в этой жизни Зоя объясняла просто, по-житейски.
   А Иконников, доехав до центральной усадьбы. Свернул налево - к пруду у строящейся фермы. Он не хотел возвращаться в общежитие. В шумном муравейнике ему не дадут отдохнуть, собраться с мыслями. Да и Зоя не успокоится - прибежит выяснять отношения.
   Господи! До чего же мелочны и глупы люди! Они знают лишь собственную правду и выгоду, живя своими ничтожными желаниями и страстями, не прислушиваются ни к своей душе, ни к чужой. А ведь кроме квартир-клоповников, денег и сытой жизни, есть ещё и любовь, звёзды, великие страдания и великие разочарования. Каждый из них ошибочно думает, что рождён для счастья, вырабатывает под него свой стандарт и отметает, уничтожает всё, что под него не подходит. А счастье - понятие условное и личное, оно может быть даже липким тополиным листком, если ты назовёшь его счастьем.
   Но откуда это знать Зое, которая искренне делала Фёдора счастливым, кормя его, обстирывая и позволяя по ночам ласкать свои пышные груди. Всё это она считала своей огромной жертвой ради любви к нему, а для него - огромным счастьем, которое неожиданно, благодаря её милости, привалило ему. Но только Фёдор всю жизнь ощущал бы себя счастливым колхозным быком, которого сытно кормят сеном и комбикормом и которому приводят для развлечения коровёнок. Он не против счастливой семейной жизни. Но необходимо ещё что-то. Для души и сердца.
   Иконников остановился в пяти шагах от небольшого пруда предусмотрительно на высоком месте, густо поросшем ковылём и полынью, чтобы после грозы без приключений выбраться на дорогу, ведущую в совхоз. Что грозы не миновать, он не сомневался, потому что уже долетали до пруда отсветы маланок и пока ещё тупые, приглушённые раскаты грома.
   В своём новом "газончике" Фёдор спокойно переждёт стихию, зато никто не помешает его неспешным мыслям касаться прошлого и настоящего, и, может быть, будущего, хотя он не был предрасположен к пустым мечтаниям, не имеющим под собой реального основания. Случится может только то, что должно случиться. Чудес на свете не бывает. А встреча с Клавдией - это разве не чудо? Это как посмотреть на это. Они встретились в сорок третьем, они жили на одной планете, в одной стране, а значит, их встреча реально могла произойти. И произошла. Из всех чудес Иконников настоящим считал только одно: рождение человека.
   В мордовских лагерях у Фёдора было достаточно времени, чтобы со всех сторон обсосать свою судьбу. Он ли сделал её такой или она была предопределена свыше? Случай - это предопределение или реалия текущего времени? Со школьной скамьи его воспитывали на материалистической философии Маркса и компании. И до войны у него не возникало вопроса об идеальном в мироздании, а теория Дарвина казалась высочайшей и незыблемой глыбой, как Джомолунгма. Впервые он стал всё это подвергать сомнениям, обжигая свою душу в адовом пекле войны. Там происходило такое, что не могли объяснить теории Маркса и Дарвина. Его друзья, отъявленные безбожники, умирая, взывали к Богу. Что такое открывалось им, что они предпочитали униженно молить прощение у несуществующего, выдуманного фантома, вместо того, чтобы умирать героически с твёрдой любовью к Родине на устах? А то, что вершина дарвиновской теории - человек в иных условиях превращается в скотину достоинством ниже, чем обезьяна - это как объяснить?
   На войне и в лагерях Иконников прошёл эволюцию не по учениям Маркса и Дарвина. И кем он в результате стал? Кто из них лучше: тот, наивный и восторженный, твёрдо верящий в счастливое коммунистическое будущее, или этот, разочаровавшийся во всём и сомневающийся в разумности самого мироздания?
   Профессор Свизинский в лагере убеждал Фёдора, что только человек думающий и сомневающийся может называться человеком, а тот, кем Иконников был до войны - марионетка, управляемая большевиками, запрограммированная на такую утопию, как коммунизм. Свизинский не боялся быть еретиком, которых в те времена не сжигали безжалостно, что было более благородно, а унизительно гноили на смрадных просторах ГУЛАГа. Как было не верить профессору, которому ничего, кроме смерти, не грозило, и который ничего, даже смерти, не боялся. Свизинский был слишком стар, чтобы, как Фёдор, надеяться, что у этой страны есть будущее, которое он пощупает трясущимися от счастья руками, хотя верил, что такое будущее через двадцать, пятьдесят, сто лет неминуемо наступит. Человек - не класс, не вид, не подвид, как ошибочно полагал Дарвин. Он - индивидуум, парадоксально обособлённый от остальных животных организаций. А если это так, он никогда не будет сидеть в общей клетке со свиньями и чавкать из общего корыта помои. Однажды человек прозреет, опрокинет корыто и вырвется из клетки. И никакие марксы со сталинами не остановят его. Его стремления к индивидуальной свободе.
   Многое почерпнул Иконников из бесед со Свизинским. И ему больше нравился этот человек, который сейчас сидит за баранкой машины. Хотя жить этому человеку труднее и мучительнее. Ах, каким он глупым и наивным был, уходя в армию осенью 1940 года!
  
   16.
  
   Вскрикнула ночная птица - филин. Близко ухнула - почти над головой. И Фёдор Иконников очнулся. Здесь, у болота, поздним вечер-
  
   ним часом было едко-сыро и прохладно, и холод, пробив плотную ткань гимнастёрки, до немоты зализал лопатки, поясницу, подбирался к груди и животу. Фёдор и не помнил уже, когда замерзал в середине июля. Сделав несколько энергичных взмахов руками, он поднялся со мха и ещё потоптался на месте, разогревая ноги. Сейчас бы костерок развести, согреться, да боязно - вдруг немцы поблизости шастают? Им, фашистам, казалось, несть числа, будто из земли вырастают. Иконников и не думал, что такое великое количество немцев живёт на белом свете. И чего им не сиделось в своей Германии? Неужто земли и хлеба не хватало?
   Недовольно, громко заурчал желудок, и проснулся острый позыв. Будь она неладна! Притравился Иконников от болотной оды или от полусырых грибов. Сделав три длинных прыжка, Фёдор присел у куста. Вот так попал он в переплёт: если от немцев ноги унесёт, то от дизентерии коньки откинет. Позавчера хотел он поживиться хотя бы горбушкой хлеба в маленькой деревушке недалеко от Новосёлок, думал что хотя бы там немцам делать нечего, и едва нос к носу с ними не столкнулся. Немного их было - четверо. Да ведь и этого количества достаточно, чтобы Фёдора на тот свет отправить. Куда ему с винтовкой да двумя патронами засады устраивать!
   После того, как разогнали фашисты их полк под Лунинцем, Иконников уже пятый день идёт на восток, пробиваясь к своим. Если не догонит фронт, которые шустрее его бежит, то хоть до родных Носович доберётся. В родных местах легче схорониться, лихолетье переждать. Как же попёр фашист! Нагло, шустро, будто по проспекту. А силища какая! Вот те и война на чужой территории! На поверку оказалось, что нам, несокрушимым, нечем против немцев крыть, окромя ядрёного мата.
   От Лунинца Фёдор не один ушёл - с Лёшкой Коноваловым, весёлым крепышом из Тулы. Но под Редигеровым Лёшка - отчаянная душа - пошёл за хлебом с салом и сгинул бесследно. До утра прождал его Иконников в чаще, но искать не пошёл - бесполезное дело, если тот нарвался на немецкий отряд. С тех пор уже четыре дня один идёт подальше от оживлённых дорог, лесами и болотами. И всего километров сто прошёл. Не густо. Да ещё к северу его развернуло, на лишний крюк чёрт занёс. Эдак до осени до Носович добираться будет!
   Пробирался Фёдор по низменным полесским лесам на восток. Он решил исключить всякий риск. Днём продирался только чащами, а попадались редколесье или луг - выжидал до ночи. Лучше своих не догнать, нежели живота лишиться или в немецкий плен загреметь.
   Ещё раз филин ухнул, напугал - аж сердце захолонуло, потом заколотилось бешено. В трусливого зайца лихой сержант превратился - самому стыдно. Если так дальше пойдёт, скоро вообще в дрожа-
  
   щего от страха лесовичка превратится - заросшего и грязного. Нет, так не годится. И кишки от голода перезваниваются друг с другом, и курить охота, аж уши распухли, и дизентерия доконала. Вон, кажется, и температура подкинулась. К вечеру Иконников почти до Копаткевич дотопал - большого села на берегу реки Птичь. Нет, сегодня он наберётся наглости и постучится в крайнюю хату. Бог не выдаст, свинья не съест. Он должен нормально поесть и узнать ситуацию: далеко ли фашисты наших отогнали?
   Хотя в нынешнее время вряд ли простые полесские бабы или старики знать фронтовую обстановку будут. Так неожиданно война грянула, что всё перевернулось вверх тормашками, перемешалось. Поди, разберись! Паника - это дело гиблое. Если и он, Фёдор, запаникует - сгниёт его труп в этих смрадных болотах.
   Часа три в кромешной тьме пробирался Иконников по чернолесью, спотыкаясь о валежник, с трудом пробиваясь через густой кустарник и частую молодь сосны и ольхи. И трясины боялся, и заблудиться боялся и ещё много чего боялся в эту ночь Фёдор. Мешалась. Цеплялась за что ни попадя винтовка. Да ведь не выбросишь её. Как он к своим заявится без личного оружия?
   Сколько же народу под Лунинцем полегло! Но ведь не один Иконников в живых остался. Немало однополчан подобно ему через леса продираются. Встретить б кого-нибудь, хотя бы одного. Вдвоём веселее и безопаснее у немцев по тылам шастать.
   Забрезжил рассвет, когда Фёдор выбрался в сухую рощу. Где он? Запрокинув голову в небо, Иконников хотел отыскать звёзды. Быть может, они что-нибудь подскажут? Но тщетно. Небо заволокли угрюмые тучи. Только дождя в его незавидном положении и не хватало. К тому же, начала мучить жажда. Только по мху на деревьях он сумел определить направление своего движения. И успокоился. Не зря потратил ночь и силы - на юго-восток движется, к Птичи. Не спадала температура, и расстроенный желудок совсем измучил. Оправляться уже нечем было, а он не отпускал.
   Через некоторое время совсем рассвело. Не успел Фёдор до Копаткевич добраться к утру. А может, чуток промахнулся? Но ведь не слышал Иконников ни лая собак, ни крика петухов. Значит сильно промахнулся. Чу! А вот он и лай - далёкий-далёкий, в верстах трёх. Копаткевичи? Или деревенька поскромнее? Ах, если бы второе! Маленькая деревушка - вот что ему надо. Это гораздо безопаснее.
   Собрал Иконников последние силы, ускорил шаг, пошёл на лай. Через полверсты роща с небольшими болотцами, которые приходилось обходить, кончилась. А дальше перед Фёдором лежал широкий луг - заболоченный, с высокой травой. Он остановился, затем решительно взмахнул рукой и двинулся через луг. Волков бояться - в лес не ходить. А ему терять уже нечего. Он должен выйти к людям, иначе пропадёт в лесу от болезни живота.
   За лугом - перелесок, взбирающийся на высокий холм. Достигнув перелеска, Иконников облегчённо вздохнул. Хоть и не чаща, а всё же есть егд схорониться при случае. Передохнув, он едва ли не ползком взобрался на взгорок. И ему открылась панорама небольшой деревеньки - дворов на тридцать. Бедные приземистые хатки, большая часть которых крыта соломой, куцые огородики. Наверняка, немцам тут делать нечего. И Федор, решивший было отдохнуть, вскочил, поправил винтовку на плече и быстрым шагом, сгорая от нетерпения, стал спускаться к деревне. Откуда только силы взялись?!
   У редкой полуистлевшей изгороди Иконников остановился, осмотрелся по сторонами. Тихо. Лишь в трёх хатах дымились трубы. В остальных, видимо, спали. Из трубы крайней хаты тоже стремился выщипанным лисьим хвостом сизый дымок. Туда и решил направить свои стопы Фёдор. И одним махом преодолел невысокую изгородь. Сделал несколько шагов по стежке между картофельных рядов и, вздрогнув, остановился. Скрипуче отворилась дверь в сенях, и во двор вышла старуха в овчинной безрукавке, в плотно и низко повязанном на голове платком. И старуха заметила идущего по огороду солдата. Наверное, была подслеповата, потому что ребром приложила ладонь к надбровью.
   Иконников остановился в трёх шагах от хозяйки.
   - Доброе утро, бабуля! Немцы в деревне есть?
   - Нема нияких немцев, - не очень приветливо ответила старуха.
   - Я к вам на минутку. Мне бы воды испить да хлебца горбушку. Или пару картофелин.
   Хозяйка сурово усмехнулась.
   - Вояки! И бягуть, и бягуть! Ходи до хаты, там вже один таки снедае. И с тобой поделится!
   "Надо же - как повезло! И накормит, и попутчик нашёлся!" - повеселел Иконников.
   За нешироким столом в низенькой хате в галифе и нательной рубахе сидел служивый примерно тех же лет, что и Фёдор. Светло-русый, голубоглазый, высокий. Чисто выбрит и ухожен. Будто столичный артист в гости приехал, а не драпающий от немцев красноармеец зашёл.
   - Здорово, боец! Проходи к столу! - Служивый освободил часть лавки. На столе было негусто - отварная картошка в мундире, простокваша и пучок перьев зелёного лука. Судя по норову, понял Иконников, перед ним сидел, по меньшей мере, лейтенант. И Фёдор приветствовал его по-военному:
   - Здравия желаю!
   - Эко как допекло тебя! Оброс, весь в грязи. Из болота вылез, что ли?
  
   Иконников лишь кивнул головой, жадно и торопливо очищая кожуру с картофелины. Он и с кожурой слопал бы её, если бы не стеснялся незнакомца.
   - Ты, я вижу, помкомвзвода. А я - комроты Блинков! - Служивый непринуждённо подал руку - узкую, но крепкую. Фёдор несмело пожал её. - А тебя как величают?
   - Иконников.
   - Ладно. Ешь, ешь1 Потом поговорим. А я пока оденусь. Тоже болотами брёл. Вчера вечером к бабуле лешим вроде тебя заявился. Не пустила она меня в лес, ночевать оставила. Мудрая и добрая женщина. Баньку истопила, я себя в порядок привёл.
   - Немцев не боишься?
   - А чего их бояться? Мы на своей земле. Да и далековато до них - вёрст семь до Копаткевич. Ты куда направляешься?
   - К своим, - с полным ртом буркнул Фёдор.
   - Правильно. Я тоже. Теперь вместе пойдём. Моих попутчиков возле Житкович подстрелили. На немецкий дозор напоролись. Я одного успел прихлопнуть и унёс ноги лесами. - Блинков натянул на себя выстиранную гимнастёрку. - Жаль, что ты постираться не успеешь. Но баньку принять надо. Хоть и без духа, а горячая вода должна быть.
   Иконников вдруг вскочил из-за стола и, повалив лавку, метнулся к выходу. Комроты выхватил пистолет, крикнул:
   - Стоять помкомвзвода! Стрелять буду!
   Фёдор умоляюще оглянулся на него.
   - Понос у меня, товарищ командир!
   - Тьфу ты, напугал! - успокоился Блинков, но Иконников его не слышал.
   Обмывшись горячей водой в крохотной баньке, топившейся по-чёрному, Иконников побрился и, посвежевший, повеселевший вышел во двор.
   Комроты Блинков стоял у калитки с пистолетом в руке и зорко вглядывался в дорогу, извилисто петляющую на юг, в сторону Копаткевич.
   "Стреляный воробей!" - оценил его Фёдор.
   - Пошли в хату, собираться будем! Времени у нас в обрез! - приказал Блинков. - Что-то бабули долго нет, будто пропала. Не нравится мне это!
   Иконникову собираться - две секунды: винтовку да пустой вещмешок закинуть. А комроты был парнем не промах. Уже и немецким "шмайссером" обзавёлся, и в вещмешке не пусто было.
   - Тихо! - на полушаге к двери замер Блинков. - Идут! И не похоже, что одна старуха!
   Широко расставив ноги, офицер направил автомат на дверь. Вошла старуха и следом за ней невысокий старик с окладистой седой бородой.
   - День добрый в хату! - поприветствовал служивых пришедший старик.
   Комроты опустил "шмайссер". Дед тяжело опустился на лавку, строго сказал бабуле:
   - Ну-ка, Лукерья, погуляй по шляху! Не приведи Господь, немцы в гости пожалуют!
   Старуха без лишних слов вышла из хаты. А старик обратился к Блинкову:
   - И куда вы, орёлики, собрались?
   - Как, куда? Своих догонять будем! - ответил комроты.
   - Своих догонять? Догоните к Новому году, кали немцы раней не кокнут! Наши уже по Брянщине тикают!
   - Догоним! - заверил Блинков. - Хоть у Москвы. У нас иного выхода нет!
   - Чаго ж нема выхода? Ёсць! Под Петриковым партизанский отряд организуется. Бойцов хапае, а вось кадровых военных - раз-два и обсчитався. Хиба ёсць разница де немцев лупить: в наших лесах ти под Москвой?
   - Дело говоришь, дед! Не от тебя первого об отряде слышу. Мне про него в Копцевичах говорили. Ты, конечно, прав. Но мы с товарищем никак не можем в партизаны. Нам к своим позарез надо.
   - Чаму так?
   Блинков поднял гимнастёрку. Его торс был опоясан красным знаменем.
   - Знамя моего полка. Ты, дед, понимаешь, что это означает?
   - Не... Сцяг, як сцяг. Ти мало их?
   - А это значит, что, если я не вынесу это знамя к своим, полк расформируют. Будто его и не было. И кто в нём служил, будут вроде предателей. Я обязан с флагом к своим вернуться! - Блинков решительно одёрнул гимнастёрку.
   - Можа, и у вас правда. Лушка дала продуктов на дорогу?
   - Дала немного. Да мир не без добрых людей, - ответил комроты.
   - Полещуки не обидят. Абы от супостатов гэтых Бог хранив! Вам зараз чераз Птичь перебираться. Я проведу вас, покажу, де лепей переплыть.
   - Спасибо, дед! Тебя как зовут?
   - Сямёном.
   К полудню блинков с Иконниковым и дедом-проводником вышли к лесистому берегу Птичи. Попрощавшись со стариком, почти вброд перебрались через реку. Отойдя на полверсты от берега, на опушке леса устроили привал, чтобы перекусить. Впереди их ждал долгий, полный опасностей путь.
  
   17.
  
   В течение двух дней Клавдия отоспалась за все девять с половиной лет. О такой жизни она уже и не мечтала. Её кормили, о ней заботились, на неё не ругались, словно чудесным образом он попала на страницы книг, которые читала. Не могло быть такой жизни наяву. Наяву такой жизни не бывает. Или она однажды уснула в бараке и во сне умерла, а душа её попала в то место, которое называется раем? Просторная степь, маленький домик на горбу покатой сопки и старенький архангел Филипп, живущий в нём. Не совсем похоже на то, что она слышала и читала о рае, но тоже хорошо.
   Сегодня Клавдия проснулась рано. Впервые за многие годы с утра у неё ничего не болело, не ныли тело и душа, и сердце билось ровно и спокойно. Она не стала нежиться на белых простынях, к которым никак не могла привыкнуть, а, согнав со лба настырный и игривый солнечный зайчик, вскочила с кровати, сладко-сладко потянулась и взволновала руками волосы под затылком. И они осыпались в стороны с лёгким шорохом, будто не её волосы были - склеенные пылью, секущиеся, а чьи-то чужие, густые и волнистые, о каких только можно мечтать. А может, это и не она вовсе - заключённая Карлага Клавдия Аксёнова - проснулась июньским утром в маленьком домике среди степи, но какая-нибудь женщина из книги, которую она читает? Поверив в это, Клавдия подошла к зеркальцу, вмурованному в стену, и оттуда на неё взглянуло знакомое и вроде как незнакомое лицо. Знакомые глаза, нос, губы. Но у этого лица какое-то другое выражение, совсем не то, что она видела в зеркальном отражении воды карлаговского озера. Из воды на неё смотрела испуганная, измученная старая женщина. У той женщины никогда не было на лице такой, стеснительной улыбки, а щёки были мертвенно-бледными.
   Нет. Это он, Клавдия. Просто два дня назад всё, решительно всё изменилось в её жизни. И началось это с того, что в степи на новенькой машине неизвестно откуда появился Фёдор Иконников, которого она раньше знала. Он появился, усадил её в машину, и жизнь её чудесным образом преобразилась. Это он привёз её сюда, в это райское место, которое дед Филипп называет Вторым Током. Может быть, сам Господь явился к ней в образе Фёдора и наградил её за все мучения и издевательства, которые она вынесла. Этот большой, сильный и добрый человек спас её и исчез, как исчезает летняя туча, пролив животворящий ласковый дождь. И всё после этого дождя оживает, цветёт.
   Но так не может быть! Почему дед убирает дом, готовит обеды, что-то делает в длинных, как гусеницы, зерноскладах и не приказывает делать это ей. Может быть, Фёдор приказал деду делать всё самому, чтобы она чувствовала себя в раю? Но она ведь слышала, как
   Тот толстый и добрый человек, который разрешил Фёдору отвезти её на Второй Ток, говорил, что она должна помогать деду. Ведь дед уже старенький, каким был её дедушка, и ему надо помогать. Клавдии это совсем не трудно.
   Клавдия остановилась посреди комнаты в нерешительности. Ей очень захотелось сделать что-нибудь, чтобы доставить приятное деду Филиппу. Например, приготовить обед. Разве она не сможет сварить щи или суп? Ведь когда-то давно делала это! Конечно, делала. И видела, как это делает дед. Сначала он ставит кастрюлю на печь, которую топит дровами и углём. Потом ждёт, пока закипит вода. Потом бросает в кастрюлю картошку, крупу и тушёнку. Неужели она не сможет сделать это?
   Клавдия осторожно приоткрыла дверь из своей комнаты на кухню, где ночевал и дед Филипп. Отвернувшись к стене, дед спал. Стараясь не шуметь, Клавдия взяла ведро, совок и стала выкладывать шлак из печи. Но дед всё равно услышал её возню и проснулся.
   - Клава, что ты делаешь? - проворчал он спросонья.
   Клавдия испугалась, вздрогнула, от страха выронила из рук совок да так и осталась стдеть на корточках, онемев. Она думала, что сейчас дед поднимется и накажет её за то, что она сделала недозволенное, может быть, посадит в карцер, хотя здесь, на Втором Току, не было карцера. Но он может закрыть её в комнате и ничего, кроме воды, не давать её три дня или ещё дольше. Заем, зачем она вдруг решилась самовольничать?! Ведь всё так было хорошо!
   Дед, кряхтя, поднялся с кровати. И громко, противно скрипнула под ним панцирная сетка Так громко и противно, как будто открылась дверь барака, в которую вот-вот должна войти Оспа. Клавдия, будто ожидала удара кулаком по темени, вжала голову в плечи, затаив дыхание.
   Но дед Пилип подошёл к ней и положил маленькую сухую руку на её. Рука была сморщенной и подрагивала - такой рукой невозможно бить человека, ею можно только погладить и утешить. Но Клавдия, понимая это, всё равно не успокоилась и ожидала жестокого наказания за самовольство.
   - Ты решила растопить печь, Клава? - ласковым голосом спросил дед Пилип. Но ведь и у Оспы был ласковый голос, когда та издевалась над новенькими. Теперь Клавдии надо быстро придумать, как ответить деду, ведь она должна ответить быстро и правильно, или её накажут, побьют.
   - Я хотела... Я хотела помочь вам... - заикаясь и всхлипывая, ответила она. И испугалась ещё одной своей глупости: ей ни в коем случае нельзя всхлипывать - в лагере не любили этого.
   - Ну и умница! Выбирай, выбирай золу, а я сейчас дровишек принесу. - Дед успокаивающе погладил её руку. - Растопим печь, при-
  
   готовим обед. Ты поможешь мне приготовить обед?
   Клавдия молча кивнула в ответ. И вдруг схватила его руку и начала покрывать её неистовыми, перемешанными со слезами поцелуями. Дед Пилип растерялся и сидел перед ней с широко открытым от удивления ртом. А она с благодарностью целовала его руку и ругала себя за то, что так плохо подумала об архангеле, заботящемся о ней.
   Дед Пилип не на шутку испугался. Он-то думал, что Клавдия уже начала приходить в себя, забывать о страшном прошлом. Но стоило нечаянно, спросонья в его голосе прозвучать недовольной нотке, как она едва не сошла с ума от страха. Как же можно довести несчастного человека до такого, чтобы собственной тени бояться?! Эхма, жизнь!
   Дед Пилип был предельно предупредителен, пока они готовили обед. А Клавдия буквально заглядывала ему в рот, когда он что-нибудь говорил. Дед взял на себя роль подсобника. И хотя щи получились похуже тех, что готовил он, нельзя было не оценить стараний Клавы.
   - Вкусные у тебя щи получились!
   И вдруг она улыбнулась - не натужно, через силу, лишь краешком губ, а открыто и непринуждённо, впервые за два дня.
   - У вас, дедушка, щи выходят вкуснее!
   - Да нет, у тебя не хуже. Ты хлебай, хлебай, Клава! У меня будет к тебе просьба. Уважишь?
   Клавдия с готовностью, согласно закивала головой.
   - Не называй меня дедушкой. По крайней мере, уж дядей. Дядей Филиппом... Идёт?
   Если бы он попросил называть его высочеством, она с радостью согласилась бы. У неё до сих пор не прошёл испуг. И дед видел это.
   - Вот что, Клава. Если ты своей тени будешь бояться, толку в твоей жизни не будет. Запомни хорошенько: никто тебя здесь не обидит и в обиду не даст. И делать здесь ты будешь то, что тебе захочется. Только в степь далеко не заходи, а то потеряешься. Договорились?
   После обеда Клавдия опередила деда и сама схватилась за веник. Из разговора с ним она усвоила главное: если она захочет что-нибудь сделать сверх того, что приказывают, за это её не накажут. Дед лишь добродушно усмехнулся и пошёл на склады лопатить бурт пшеницы.
   Клавдия, убравшись в избе, прибежала на зерносклад. Застыла перед стариком, как солдат в ожидании приказа, пока не спросила нерешительно:
   - Что мне делать, дядя Филипп?
   Ну чисто ребёнок! А ведь не её вина, что она ведёт себя, как пятилетняя девочка. Подавили её волю и достоинство в лагере до нуля. Что-то сместилось у неё в голове. Вроде и книги умные читает и
  
   слова такие знает, о которых старый Филипп не слыхивал. Но вот как-то отдельно это у неё всё - книги и жизнь. Она в своём сознании никак не совмещает их. Книга - сказка, жизнь - страшное недоразумение.
   - А я уж заканчиваю, Клава! Иди почитай или погуляй. После обеда я метлу смастерю - склад подметёшь.
   Клавдия минуты две постояла возле бурта, будто осмысливая сказанное дедом Пилипом, и медленно ушла. Старый Филипп грустно покачал головой6 долго ещё ей добрая нянька будет нужна, пока приручится жить самостоятельно, без чьей-либо подсказки. Тяжёлую ношу взвалил на себя Иконников. А кабы не он, кабы не встретилась с ним Клавдия - пропала бы баба. И как она в совхоз "Жаксынский" попала?! Разве мало этих совхозов нынче на целине?! Надо же было угодить именно в тот, в который и требовалось, чтобы до нормальной человеческой жизни докарабкаться! Только Господь и мог устроить такую встречу. Может, и сеть он, Бог, может напрасно Филипп на него обижается? Может , из-за неверия в него всё наперекосяк пошло в жизни?
   А Клавдия, выскочив из склада, торопливо пошла к сопочке - правой от дома. Там в ожидании жатвы стояли четыре комбайна "Сталинец" да сломавшийся неделю назад "ДТ-54". Ещё вчера она заметила промелькнувшую между комбайнов оранжевую шубку сурка. Ей давно, с лагеря нравились эти смышлёные, незлобивые зверьки. Любила Клавдия, когда они стояли на задних лапках, совсем как сказочные гномики, на мелких сопках и взгорках и выводили тонкие, беззаботные песни. И сейчас она услышала знакомый свист и поспешила к сопке. В кармане кофты у неё лежала горбушка хлеба. Вдруг ей удастся приманить сурка, подружиться с ним? Хороший. Добрый человек старый Филипп, а всё равно она боится его. А сурка не боится. И даже поговорила бы с ним, если бы он её не боялся. Вот как в жизни этой: кто-нибудь кого-нибудь обязательно боится. А нет бы людям жить тихо и неприхотливо, как суркам, друг друга не обижая!
   Поискала Клавдия глазами степного гномика - не нашла. Или под комбайн спрятался, или в нору, что неподалёку от крайнего комбайна, заскочил. В шаге от норы положила она хлеб, а сама шустрым подростком забралась на комбайн. Притаилась на площадке, ожидая, пока сурок обнаружится. Может быть, ждать придётся долго, несколько часов. Но Клавдии спешить некуда. Книгу она и вечером почитает, а вот так свободно, на воле, не боясь, что кто-то тебя через минуту окликнет, накричит, побьёт - она давно, с самого детства не бывала. В юности она любила уйти в лес по ягоды или грибы, одной и наедине с природой поразмышлять о чём-то приятном. Как же она мечтала в детстве! О любви, о том, как на учительницу выучиться, и все в Нитятино будут её уважать.
   Но жизнь рассудила по-другому. От какой-то странной болезни, пролетевшей по нескольким деревням, скончались её родители - сначала мать, потом отец - в течение недели. Своих младших сестёр и братьев Клавдия в детдом не отдала, а четыре года тянула на себе семью, пока не случилось то, что случилось. А в одночасье распророщалась она и с мечтой своей, и с любовью. Какие же чистые, голубые глаза были у капитана Жени! Как красив он был! Как зашёл к ним в хату со старшиной Фёдором, как взглянула на него Клава - так и остановилось сердце. Не думала, не гадала, что так бывает. Как в омут с высокого обрыва прыгнула.
   Сколько же времени с тех пор утекло?! И капитана она совсем плохо помнит. Может, память в лагере отшибли? И такое там случалось с бедными бабами. И Фёдора плохо помнит, хотя узнала чуть ли не сразу.
   Ага!.. Высунулся, негодник! Ещё тот хитрец! Мордочку из норы высунул, сначала принюхался. Вылез, осмотрелся по сторонам. И лишь после этого посеменил к горбушке. Взял двумя лапками, стоит - грызёт. И шустро-шустро взгляд то влево, то вправо бросает. У сурка тоже врагов хватает: и волки, и лисы, и корсаки. И каждый есть хочет. Суровы законы природы.
   Клавдия, видно, тоже травоядной родилась и по неосторожности попала в зубы хищников. Где-то она читала, что человек рождён для счастья. А она для чего? Для страданий? Не человек он, что ли? Или счастье один раз человеку даётся? Одним в молодости. Другим в зрелом возрасте. Может, и её не минет.
   Клавдия изумлённо заёрзала на жёстком сиденье комбайна. Надо же! Впервые об этом подумала. В лагере боязно было. Туда за счастьем не приходят. Если не снится ей всё это, то поживёт ещё. Ведь есть на свете иная жизнь, кроме лагерной. Книжки - они тоже не из воздуха пишутся - из жизни. А там жизнь всякая. Сколько людей - столько и судеб. Может, и у неё сложится своя судьба.
   А Сурка заметил человека - косит в её сторону чёрным глазом. Но не убегает, грызёт хлеб. И чего ему убегать, коль она за ним не гонится, не угрожает. И ей, наверное, не надо бояться людей и убегать от них. Ведь уже два дня за ней никто не гонится, не угрожает.
  
   18.
  
   Три дня в райкоме было тихо и спокойно, будто никакого ЧП не произошло. Да ведь как, не произошло! Не каждый день членов бюро райкома в вытрезвителе закрывают.
   Блинков сидел в своём кабинете, как на иголках. И ничего не понимал. Отсидев ночь в медвытрезвителе, Бубнов назавтра вышел на работу. Пишет, руководит, газету подписывает. Неужели у него наверху оказалась мохнатая лапа, о которой никто в Кулёмах не ведал?
   Каждое утро Евгений Иванович с надеждой в душе бежал на работу, и каждый раз его ждало разочарование. Лишь однажды Катенька передала Блинкову указание Ивана Михайловича съездить в колхоз "Родина" и выяснить: чего это тамошний парторг с председателем сельсовета конфликтует? Выяснить и подготовить записку на заседание бюро.
   Евгений Иванович и выяснил, и записку подготовил, но никто его больше не тревожил. Будто забыли о его существовании все секретари и заведующие отделами Впору подумать, что не Бубнов влип, а он, Блинков. Или на самом деле влип и не подозревает - во что?
   Евгений Иванович, закурив папироску, начал мучительно ворошить свою партийную и домашнюю жизни в течение последнего месяца. Да нет, вроде не делал проколов, за которые можно на вид поставить, не говоря уже о более строгих мерах. Стоп! А Катенька?
   Что если он с нею засветился? Ну, нет. С нею он чисто съездил. А ей их тайну раскрывать ещё накладнее, чем ему, Блинкову.
   В окно нагло заглядывало июльское солнце и своей беззастенчивостью раздражало Евгения Ивановича. Он подошёл к окну, задёрнул шторы. Вытащил очередную папиросу из пачки. Наверное, десятую за сегодняшнее утро. Странная, очень странная тишина воцарилась в райкомовских коридорах. Словно перед наступлением на фронте.. И нет у него никаких моральных сил ожидать развязки. Или её, этой развязки, и не предвидится? Нет, Блинков доверял своему аппаратному нюху. Он уверен: что-то обязательно произойдёт. Может быть, провести разведку боем? Зайти к Ивану Михайловичу, поговорить по душам. Опять нет. В таких тонких играх высовываться опасно - мигом в аут выбьют. В таких играх выгоднее отсидеться в запасе. А что если зайти к Первому насчёт записки по колхозу "Родина" посоветоваться? Ведь, как ни крути, а в конфликте парторг виноват. Это означает подвох ведомству Ивана Михайловича и некоторое торжество Рудого. Хорошая идейка у него родилась ближе к обеду. Главное - на стульчик в кабинете первого секретаря присесть, а там неизвестно куда разговор выведет. Ведь этой историей и редакция во главе с Бубновым интересовалась. Значит, и редактора можно каким-нибудь боком в беседе с Иваном Михайловичем зацепить.
   Стройная логическая цепь выстроилась. Она не должна вызвать подозрения в заинтересованности Блинкова редакционными делами. Они ему будут интересны, если Коростылёв об этом напрямую спросит, без обиняков. И Евгений Иванович решил не откладывать это дело в долгий ящик, не пускать его на самотёк, а брать быка за рога, звонить в приёмную Первого. И Евгений Иванович решительно сорвал телефонную трубку с рычажка.
   - Катенька, золотце, здравствуйте! Вы не можете мне устроить встречу с Иваном Михайловичем? На пять минут.
   - Даже не знаю, Евгений Иванович. До обеда навряд ли. Завтра Первый в область катит. Сейчас собрались у него секретари и Рудой. Решают что-то важное.
   - Как настроение у Самого?
   - Слишком задумчивый. Как перед обильным обедом.
   - Понятно. Кого-то есть будут. Часом не меня? - Блинков коротко хохотнул в трубку, будто пошутил. Но в его шутке была доля правды. Работа такая нервная и как на качелях: то вниз, то вверх.
   - Не знаю, Евгений Иванович. Все мы под Богом ходим. Не поручусь, что и меня... - И Катенька тоже заливчато рассмеялась.
   - Но всё-таки попробуйте устроить, когда Иван Михайлович освободится. Я буду терпеливо ждать на телефоне.
   - Ладно, попробую.
   Блинков положил телефонную трубку и закурил ещё одну папиросу. Нет, с этой аппаратной жизнью наркоманом заделаешься! Видимо, сегодня ему придётся пожертвовать обедом, ибо он не покинет кабинета, пока не дождётся звонка секретарши. Что стало с их райкомом в последнее время? Такого не бывало, чтобы Евгений Иванович не знал, что затевают наверху. Назначения, кадровые перестановки, важные хозяйственные кампании - ко всем этим передрягам Блинков был загодя готов, и это позволяло держать нос по ветру. Но год назад его товарища, заворготделом Ветрова выдвинули на самостоятельную работу председателем горсовета, и Евгений Иванович о важных событиях теперь узнавал чуть ли не последним в райкоме. Это может навредить его карьере. Но новый заворг - родственник жены, держа обиду на Блинкова за прежние дела и за двоюродную сестру, на сближение не шёл. Ну и чёрт с ним! Земля круглая - и всякое может быть в этой жизни.
   Зазвонил телефон. Наверняка, это не Катенька, потому что прошло не более пяти минут, как он покинул приёмную. И Евгений Иванович с раздражением снял трубку.
   - Блинков на проводе!
   - Евгений Иванович! Ничем не могу вас обрадовать. Иван Михайлович после совещания сразу же ушёл домой готовиться к завтрашней поездке в Брянск. Сказал, что примет вас послезавтра, - Евгений Иванович не мог не узнать голоса Катеньки.
   - Жаль... - Он собрался уже бросить трубку.
   - Женя, Женя, подожди!.. - остановила его секретарша. Что означает это панибратское в стенах райкома "Женя, Женя"? - Между прочим, Первый завтра вместе с Рудым уезжает.
   - Это тонкий намёк?
   - Тоньше быть не может! У второго секретаря я отпрошусь, когда потребуется.
   - Что-нибудь придумаю, Катенька. Перезвоню в конце рабочего дня! - Вот теперь уже с раздражением Блинков швырнул телефонную трубку на место.
   Некстати, не ко времени закрутил Евгений Иванович интрижку с секретаршей приёмной. Меньше всего он желает нажить врага в лице председателя райисполкома. Тот имеет голос в районе и не слабый. Блинков и так лавирует, как слаломист, на сложной трассе всех этих местных традиций, родственных отношений, семейных кланов. Ведь по сути Евгений Иванович в этом районе пришлый. И при всех равных возможностях предпочтение отдадут не ему, потому что всегда найдётся кто-то, способный замолвить словечко за своего. Так получилось год назад, когда на должность заворготдела претендовали он и его родственничек. Блинков был уверен: если всё-таки слетит редактор, найдётся на это место претендент и из кулёмовского клана.
   Размышления инструктора райкома прервал осторожный стук в дверь. Только посетителей ему сегодня не хватало! Впрочем, какие посетители могут быть у инструктора?! Кто-нибудь из знакомых пришёл потрепаться. Может быть, это и кстати, чтобы не оставаться один на один с этой иссушающей мозги аппаратной стратегией и тактикой.
   - Входите! - равнодушно крикнул Блинков, задавливая папиросу в пепельницу. От этого курева тошнило. Через полчаса обед, и хорошо бы перекусить в столовой.
   В кабинет ядром Царь-пушки вкатился незабвенный Угликов - обаятельный, Как Карасик из фильма "Вратарь". Протянув пухлую ручку для рукопожатия, он испытывающее заглянул в глаза Евгения Ивановича. Чего такого не знает Блинков, что давно известно Угликову?
   - Присаживайся, Василий Петрович! Какими ветрами? Коньяком пришёл отблагодарить? Надеюсь, ты помнишь, что я грузинскому предпочитаю молдавский?
   Угликов развалился на стуле, как один из трёх толстяков из сказки Олеши, объёмным платком вытер лоб, пухлые щёки и лишь затем громко высморкался.
   - Вкусы у тебя, Евгений Иванович! Бери выше - сегодня я и на армянский не поскуплюсь и на токайское вино. Только и с тебя магарыч полагается.
   - С меня?! За что? - искренне удивился Блинков.
   - Святая наивность! Дурачка разыгрываешь?
   - Вот те крест, Петрович! - Инструктор райкома партии легкомысленно перекрестился. - Ни рылом, ни ухом...
   - Плохи твои дела, дорогой друг! Ты же в райкоме работаешь. Такие новости ты мне должен сообщать, а не я тебе.
   - Увы... Как ушёл Ветров... Этот говнюк Припалый последней бабе на рынке новость сообщит, но только не мне.
   - Знаю, брат. Но иногда ты пооперативнее его информацию получаешь. Потому что интуиция и дедукция. А Припалый тупой, как сибирский валенок!
   - Ну его! Выкладывай, Петрович. Не томи... - И вдруг Блинкова осенило. Он даже на стуле привскочил. - Неужели?!
   - Вот именно! - Угликов ехидно усмехнулся. Я-то сразу не докумекал, с какого ляда ты эту интрижку затеял. Думал, что искреннего уважения старого друга. А ты и мне угодил и про себя не забыл!
   -Так, значит, верхи сегодня совещались по поводу моей скромной кандидатуры?
   - Попал в десяточку. Приснопамятному Бубнову кранты. Обком дал согласие на его понижение после выговора на бюро райкома. Намекал на свою кандидатуру из соседнего района. Но ты же Коростылёва знаешь. У него железный принцип: лучше своя Баба Яга, чем чужой Кощей Бессмертный.. Первый прощупал почву, кому надо звякнул. В общем, с твоей кандидатурой завтра с Рудым едут. Сто процентов.
   - Рано ещё это дело замачивать. А вдруг обком заартачится?
   - Я, Евгений Иванович, не сказал тебе: девяносто девять процентов. Я сказал: сто процентов. Так точ не жмоться, нам сегодня полагается двоим проставляться. Я уже придумал. Мотанём-ка мы в Белоруссию. Девочек прихватим. Чтобы ни одна сволочь о нашем пикничке не знала! - Угликов находился в предвкушении разгула и вскочил со стула.
   - Неплохо придумано! Но...
   - Никаких "но"! Сегодня наш праздник, Евгений Иванович. Прекрасная река Беседь ждёт нас!
   - Я не против. Только нахожусь в стеснённом финансовом положении. Сам знаешь, какая у меня зарплата.
   - Иванович! О чём базар?! Друга редактором назначают, а Угликов мелочиться будет? У меня уже "козёл" затарен, как полагается. И шофёр домой отправлен, чтобы лишних свидетелей не было. Осталось девочкам позвонить - и полный порядок. Набери-ка мне универмаг!
   Блинкова осенило: сегодня он может двух зайцев убить6 и сам отдохнёт, отключится от всех переживаний, и Катерине угодит. То, что он без пяти минут редактор газеты, Евгений Иванович был уверен. Угликов при всех его странностях слов на ветер никогда не бросал.
   - Погоди, Петрович! Давай-ка я сначала позвоню. Возможно, что потребуется только одна девочка - для тебя. Ты не против?
   - Ладно, - великодушно согласился Угликов. - Недолюбливаю я твою медсестру, но раз ты так хочешь...
   Набирая номер, Евгений Иванович не ответил ему.
   - Катенька! Это я, Женя. Слушай, ты можешь передать Второму, что я уезжаю в "Родину" по поручению Первого? Можешь? Чудненько! Что?.. Я и звоню по этому поводу. Ты сегодня с ПП ничего не планировала? Говоришь, недосуг ему? Чудненько! Значит так, Катя... Как хочешь, отпрашивайся, но через полчаса ты должна быть у универмага. Я тебе обещаю запоминающийся отдых на берегу Беседи. Без проблем? Чудненько!
   Председатель райпо от изумления возвратил упитанный зад на стул и опять повторил манипуляцию со своим большим носовым платком.
   - Нет, Евгений Иванович! Ты - самоубийца. Рудой же тебя в бараний рог согнёт!
   - А-а!.. В последний раз можно! К тому же, от Катеньки не так просто избавиться, как ты думаешь. Резко оборвать отношения - не безопасно, к тому же. Должность у неё, конечно, маленькая, но коварная. Она с Первым в десять раз чаще нас с тобой вместе взятых общается. Таких людей надо уважать и ублажать.
   - Я тебя ещё больше зауважал, Блинков! Далеко смотришь. Главное в этом деле - конспирация.
   - Если твоя дама не языкаста, всё будет о`кэй!
   - У меня с этим построже, чем у вас в райкоме. Демократический централизм! - Тяжело выдохнув воздух, Угликов поднялся. - Поехали, что ли? С тобой, Иваныч, не пропадёшь, но горя хапнешь!
   - Ладно, топай, министр торговли!
  
   19.
  
   К утру третьего дня Блинков с Иконниковым подошли к Василевичам. Перебравшись через железнодорожное полотно, решили обойти небольшой городок слева, потом пройти краем деревни Бабичи, чтобы провести день в густом, изобилующем болотинами лесу. У комроты был компас, и в ночном лесу тот ориентировался не хуже Ивана Сусанина. Лишь забрезжил рассвет, они были уже на краю большого смешанного леса, в котором свободно мог укрыться целый полк.
   Углубившись в берёзово-осиновые заросли, Блинков и Иконников отыскали небольшую опушку, на которой расположились до вечера. Днём даже по чащобам они опасались продвигаться на восток не рисковали.
   И всё бы хорошо - лежи, высыпайся до вечера, если бы, кроме досаждавших туч комарья, не урчали сердито, не бурлили желудочным соком пустые желудки.
   - Федя! - За два дня Блинков и Иконников сблизились и, несмотря на разницу в званиях, перешли на "ты". Какая там субординация между людьми, пробирающимися по тылам фашистов с риском погибнуть! - Ты из этих краёв, в грибах толк понимаешь. Сгоняй недалеко, найди хоть по несколько штук на брата. А я пока костерок разложу, хоть кипяточком желудки погреем!
   - Ладно, - согласился Иконников. - Я "шмайссер" с собой возьму. Он полегче всё-таки...
   - Бери! Хоть толку от него мало. Он полегче всё-таки...
   - Всё же в три раза больше, чем в моей винтовке! - пошутил Иконников.
   До войны Фёдор был большим охотником грибы пособирать. Далеко от Носович уходил, чтобы полную корзину набрать. Какое удовольствие, не спеша, побродить по лесу! Будто воедино с тихой и задумчивой природой сливаешься. Ядрёный лесной воздух, беззаботно клесты щёлкают, настырно дятлы стучат, а то и закукует ветреная кукушка, которой глупые люди доверяет свои годы жизни считать. Совсем другое - сегодня грибы искать. Придётся не под ноги смотреть, а шнырять тревожным взглядом по сторонам - не нарваться бы на немцев.
   Иконников прошёл шагов тридцать по смешанному лесу до соснового взгорка, набрал десятка два белых, подберёзовиков и сыроежек в армейский котелок доверху. Хватит им с Женей на хороший грибной супчик, которым второй день питаются. Вчера нарвались на латку переспелой черники - до рези в животе ели.
   Фёдор уже собирался возвращаться назад, к Блинкову. Оглянулся на взгорок и вдруг замер. Лесная дорога в десяти шагах. И довольно накатанная. Не только крестьянскими телегами, но и машинами. А они-то её не заметили - на днёвку остались. Да ещё и костерок Блинков развёл - дымком запахло. Надо передислоцироваться от греха подальше.
   Что за наваждение? Не успел Иконников в первом шаге ногу на землю опустить, как со спины ветер донёс до него человеческую речь. И ладно бы родную, полесскую. На немецком говорили. Оглянувшись на взгорок, Фёдор никого не увидел. Видимо, немцы шли по дороге и ещё не поднялись на взгорок. Иконников шустро, почти на носочках -чтобы не шуметь сапожищами - рванул в берёзово-осиновые заросли. Выскочил, перепуганный, на опушку - сразу костерок затаптывать. Хорошо ещё, что огонь только схватываться начинал.
   - Женя, немцы! - громким шёпотом предупредил он удивлённого Блинкова.
   - Откуда? - спросил комроты. - Где?
   Блинков упал на влажную траву рядом с Иконниковым.
   - Мы с тобой лесную дорогу не заметили! Довольно укатанную и оживлённую.
   - Они тебя не заметили?
   - Нет. Там взгорок... Сейчас они поднимутся.
   - Так... - На несколько секунд комроты задумался. - Два дня скучно топали, как лешие. Пора и поразвлечься!
   - Что ты задумал? - с тревогой спросил Фёдор.
   - Ползи за мной в пяти шагах. Разведаем. Если их не больше двух - нападём внезапно. Оружием разживёмся да и жратвой, возможно. Я же не белка, чтобы одними грибами питаться! - В голубых глазах Блинкова занялся огонёк азарта.
   Иконников по-пластунски прополз за ротным шагов пятнадцать, когда увидел его приподнятую руку, предупреждающую об осторожности. Он подполз к Блинкову и увидел немцев. Их было двое, поднявшихся на взгорок. Невысокий, плотный - с катушкой телефонного провода за спиной - и высокий, рыжий. Низкорослый что-то оживлённо рассказывал, а высокий, откидывая назад голову на тонкой шее, весело похохатывал. Шли они уверенно, по-хозяйски и без опаски, повесив автоматы на шеи.
   - Не страшно сволочам! - зло прошипел Блинков. Как по своей земле топают!
   Немцы свернули по дороге направо.
   - Значит так, Федя... Ползи вдоль дороги по их ходу и жди до тех пор, пока я не выскочу на них сзади. Бери на себе полного. Помни: у тебя один-единственный патрон. Если не будут дёргаться - не стреляй.
   Через минуту немцы поравнялись с Блинковым, залегшим за берёзой, и двинулись в сторону Иконникова. До чего же они были самоуверенными и беспечными в первый месяц вой ны в полесском лесу!
   Женя выскочил за их спинами и громко крикнул:
   - Ханде хох!*
   Немецкие связисты, вздрогнув, обернулись и, увидев направленный в них автомат, присели в ужасе, старательно вытянули четыре руки вверх. Фёдору не представило труда снял с них автоматы и подсумки с гранатами.
   - Что дальше, Женя? - Иконников не знал, что делать с дрожавшими от страха немцами.
   - Брось мне винтовку, а их держи под прицелом!
   Иконников щёлкнул предохранителем "шмайссера".
   Блинков зашёл немцам за спину и прикладом винтовки уложил их на землю лицами вниз. Немцы, уткнувшись носами в траву, лежали не шелохнувшись. Ротный подошёл к Фёдору.
   - Дай щтык-нож!
   Приладив штык-нож к винтовке, Блинков коротко приказал:
  
   _____________________
   Ханде хох (немецк.) - Руки вверх
  
   - Тюкни своего прикладом по затылку! Да крепенько!
   Синхронно приклад "шмайссера" упал на затылок низкого и штык-нож вошёл под лопатку высокого. Блинков для верности ещё раз воткнул штык-нож в спину рыжего немца, а затем то же самое хладнокровно проделал и со вторым немцем. В конвульсиях мелко дёрнулись ноги в кирзовых сапогах. У Фёдора к горлу подкатилась тошнота. Его поразило деловитое хладнокровие Блинкова - будто тот резал не людей, а свиней.
   Его взгляд перехватил комроты и иронически усмехнулся.
   - Не ожидал найти в тебе чистоплюя! Ты предпочёл бы тащить пленных по их же тылам полторы сотни километров? Или поднять такой шум, что нас обложили бы, как зайцев? Ты этого хотел, помкомвзвода Иконников?
   - Да нет, всё правильно! - сдерживая рвоту, ответил Иконников.
   - Ну и хорошо... Тащим их в кусты. Не оставлять же улики у дороги!
   Они оттащили мёртвых немцев в кусты. Сняли с них всё, что могло пригодиться. Трофеи оказались богатыми. Две фляжки. Одна - с водой, другая - с шнапсом. Четыре банки свиной тушёнки. Две буханки хлеба. Хороший, килограмма на два, шмат сала. Пяток яиц. Шоколад. Чистые носки - три пары. Сменное исподнее бельё, полотенце, мыло, бритвенный прибор, туалетная бумага. Три гранаты и патроны к "шмайссеру".
   - Фёдор! С такими трофеями мы вдвоём можем партизанский отряд организовать. Поменяй сапоги! У толстого - новяк, муха не сидела, а твои скоро развалятся.
   Иконников брезговал снимать сапоги с трупа, не то чтобы переобуваться в них.
   - Я в родных до своих дойду!
   - Не ломайся, как девочка! Это война, Федя... Притом - в тылу врага. Неизвестно, что нас ждёт впереди.
   Он был прав, комроты Блинков. Что будет впереди - им ли знать? И доберутся ли до своих? Догонят хотя бы через месяц? Драпает-то непобедимая и несокрушимая знатно! Фёдор в сердцах сплюнул и стал стягивать сапоги с немца, у которого так и осталась катушка на спине. Икры у фашистского связиста были полные, и Иконников с трудом вырвал сапоги. Они пришлись ему впору - будто шились на его ноги.
   - Итак, Фёдор, подведём итоги нашей блестящей операции. Если экономить, то неделю мы не будем зависеть от случайностей. А за это время, вполне возможно, сможем нагнать фронт. Повертев винтовку Иконникова в руках, Блинков снял щтык-нож и зашвырнул её подальше в кусты.
   - Ты чего это?! - возмутился Иконников. - Это же табельное оружие!
   - Брось ты! В нашем положении винтовка - обуза. Со "шмайссером" удобнее. - Блинков внимательно рассматривал три автомата. Наконец, выбрав один - похуже на его взгляд - зашвырнул его туда же, куда и винтовку. - А теперь, Федя, уносим отсюда ноги. Най-дём место понадёжнее - там и перекусим.
   Место понадёжнее они нашли километра через два - в овраге, густо поросшем ракитником и дроком. В котелке приготовили суп из тушёнки и грибов. Впервые за два дня сытно поели и, сменяя друг друга через два часа, проспали до густых сумерек. А потом снова пошли, держа направление на восток. Но теперь идти было веселее и увереннее. Их не тревожили голодные желудки, и при случае они могли ждать самый настоящий бой небольшой группе немцев. Держа ориентир на спину Блинкова, Фёдор размышлял: может или нет он записать на свой счёт первого убитого фашиста?
  
   20.
  
   Утром во вторник Иконников поймал директора совхоза после пятиминутки в гараже. Таркивский спешил и поэтому предложил Фёдору объясняться на ходу.
   - Иван Матвеевич! Вы обещали, что я смогу навещать Второй Ток каждый день, а я два дня по району мотаюсь!
   - Что поделаешь, Иконников1 Не хочет никого наш Жунусов, кроме тебя.
   - Я же переживаю: как она там?
   - А что переживать?.. В Филиппе Иванове я уверен больше, чем в себе. Добрейший человек!
   - И всё же, Иван Матвеевич...
   - Ладно. Ты прав. - Таркивский погладил свою плешь. - Дал слово - держи!
   Директор совхоза остановился, оглянулся. Заметив прораба Жунусова, который два месяца как сменил тяжело заболевшего любимца директора хохла Подопригору, крикнул ему:
   - Алпыс Дженг... А чтоб тебя! - выругался Иван Матвеевич, не выговорив отчества прораба. - Алпыс Дженгильдинович!
   Прораб шустро подкатился к директору.
   - Кого на Второй Ток за зерном занарядили? - спросил у него Таркивский.
   - Ступина, товарищ директор.
   - Не уехал, Ступин-то?
   - Вона анекдота травит! - почти подобострастно доложил старший прораб.
   - Так вот, бери этого балаболку себе. А на Второй Ток Иконников поедет.
   - Ивана Матвеич!..
   - Это приказ, Алпыс Джен... - Директор совхоза безнадёжно махнул рукой. - Слушай, прораб! Сколько ты со своим отцом над бедным хохлом издеваться будешь?! В паспорте, как хочешь, а я тебя Алексеем Евгеньевичем звать буду. Для удобства, так сказать, общения.
   - Очень хорошо - Алексей Евгеньевич!.. - Жунусов расплылся в довольной улыбке. - Только пускай Ступин бригада едет. Пускай ср мной Шаймерден едет!
   - Лады, Алексей Евгеньич! - И Таркивский громко расхохотался в спину убежавшему Жунусову. - Надо же, перекрестил казаха, а он и рад. Безобидный народ!
   - Не скажите... - неопределённо пробурчал Иконников. Но поблагодарить директора совхоза не забыл. - Большое спасибо, Иван Матвеевич!
   - Деду Пилипу привет от меня передай!
   У Фёдора была причина не согласиться с директором. В лагере у них конвойным был некий Кенжетай. Огромная и тупая скотина. В лютости с ним ни один сравниться не мог. Впрочем, у каждого народа свои уроды есть. Шаймерден - тоже казах. Сердечный мужик. Женился на русской женщине Лиде. Говорят, что с пузом взял. Такие, как Шаймерден - редкость и среди русских.
   А вот Кенжетай - выродок... Продукт своего уродливого времени. В пятьдесят первом фактически убил удивительного по уму и совести человека - интеллигентнейшего Михаила Владимировича, профессора филологии, по учебникам которого учились студенты двадцатых-тридцатых годов. В январе это было, в лютые крещенские морозы. В такую погоду сердобольные хозяева собаку на улицу не выгонят. А их, зэков ГУЛАГа, выгнали на рассвете в сосновый бор на заготовку деловой древесины. Согнулся Михаил Владимирович над двуручной пилой, а разогнуться не может - поясницу прострелило. Немудрено на лесозаготовках и в поганых лагерных условиях радикулит заработать.
   Так, согнувшись, отошёл профессор к другой сосне. И не успед даже опереться на неё, как подскочил Кенжетай - почти двухметровая орясина.
   - Пошему не работаем?! Скотин! Былядь!
   - Спина, товарищ начальник! (Кенжетай от зэков требовал только такого почтительного обращения). Разогнуться не могу! - Застонал Михаил Владимирович.
   - Э-э, дурак валяешь! Я твоя мама!.. - И тяжёлый приклад винтовки с дурной силой упал на сухонькую спину профессора. Да только не прямо, а по косой ударил Кенжетай. Приклад соскользнул с обледеневшей фуфайки к затылку. И филолог с мировым именем ткнулся лицом в наст.
   Михаил Владимирович не пришёл в сознание и через два дня умер в лазарете. Кенжетай отделался лёгкой взбучкой от начальства. Чем дальше, тем больше взыгрывали амбиции безграмотного, туповатого казаха. Он пытался свою безграничную, жёсткую власть над политическими распространить и на блатных. Весной того же года он не вернулся с работ, как и два ярых рецидивиста. Рецидивистов-бандитов убили при задержании где-то под Кудымкаром. А труп Кенжетая всплыл в конце апреля в реке.
   Вот что могут натворить власть и тупая сила. Любые великие умы бессильны перед ними. И это справедливо утроенный Господом мир на Земле? Умерший от туберкулёза Свизинский, погибший Михаил Владимирович, доведённая почти до сумасшествия невинная деревенская девушка Клава Аксёнова. А сколько таких трагических судеб?! Тысячи, миллионы! За что? Ради светлого будущего коммунизма? Да пропади он пропадом! Правильно сказал Достоевский, что счастье всего человечества не стоит слезинки ребёнка. А Бог? Почему он свысока безучастно наблюдает за страданиями невинных людей? И после того, что увидел и вынес Иконников, Бог хочет чтобы тот почитал т любил его? Чем любить? Больным, ожесточившимся сердцем?
   - Фёдор! - вывел его из раздумий скрежещущий окрик Саньки Ступина. - Что ты там, как телеграфный столб, в землю закопался? Иди сюда!
   Иконников будто с недоумением оглянулся. Уже укатили директор, Жунусов с Шаймерденом и большинство других автомашин. Фёдор почти бегом двинулся к своей, у которой со свёртком в руках ждал его Ступин.
   - Вот, главный агроном передал твоей мадам рабочую одежду. И два письма деду передай. Одно - из Москвы от Некрашевичей, а другое - от Луи-Филиппа из армии. И не задерживайся! Тебе после обеда в Жаксы ехать с Ефимычем!
   "В Жаксы, так в Жаксы!" - равнодушно подумал Иконников.
   С утра у него было неважнецкое настроение - из-за Зои, из-за полученного вчера от матери письма. Впервые мать в жёсткой форме упрекнула его. И справедливо. Сестра затуркалась на Урале с детьми и мужем-пьяницей. Три года не показывалась в Носовичах. А матери уже за шестьдесят, сильно болят у неё ноги, скоро ухаживать за собой не сможет. Пишет: хоть бы приехал да сдал её из сочувствия в Дом престарелых.
   После того, как прочитал Фёдор письмо, тоска железным обручем сдавила его сердце. А ведь порядочная скотина он, Фёдор Иконников! Погрузился, как в густой туман, в свою обиду на весь мир. Ничего не видит, ничего не слышит. На несправедливость судьбы сетует. Стыдно в родной деревне в звании дезертира и зэка показываться. А мать-то при чём? В чём она провинилась? Разве малым, ничтожным обязан ей? Она не только родила и вскормила его. Она ещё и колыбельные пела ему, и сказки сказывала, и жизни учила, чтобы не вырос он чёрствым и жестоким к людям, чтобы по совести жил.
   Эх, мама - добрая, нежная душа! Не принесла счастья твоему сыну жизнь по совести. Одни неприятности и страдания. Но не позор! Отчего он боится появиться в своём селе? Он перед односельчанами и своей страной чист. А если Родина его убогая и затурканная позволила над собой подлецам и хамам, лжецам и убийцам изгаляться, то он, Фёдор, не при чём. Или и его какая-то доля вины в этом есть?
   А что он может?! Выйти на Красную площадь и сказать всю правду? Кто его услышит7 Десять, двадцать человек, которые примут его за сумасшедшего? И после этого он окончит свои дни или в лагере, или в психиатрической больнице. Кремль обухом не перешибёшь - так говорил Свизинский. И всё-таки сам Свизинский предпочёл умереть с чистой совестью, нежели превратиться в покорную, бессловесную скотину или того хуже - в воинствующего подлеца.
   Слава Богу, изменились времена. Никого не надо предавать, и себя можно не продавать в идейное рабство. С такой позицией Иконников ничего не достигнет в жизни. Будет крутить баранку и молча сопеть в две дырочки. Позиция трусливого пескаря из сказки Салтыкова-Щедрина? Но так по крайней мере он никому не навредит. Один в поле не воин. Времена Дон-Кихотов прошли.
   Чтобы кричать, необходимо быть услышанным. Чтобы бросаться на амбразуру, надо быть увиденным. Иначе его пример, его жертва будут напрасными. Но, может, его детям повезёт больше?
   Каким детям? Ему уже тридцать пять лет. А семейной жизни в ближайшее время не предвидится. Вчера он окончательно разошёлся с Зоей. Хотя пришёл к ней в комнату с самыми благородными намерениями.
   - Ты пришёл просить прощение? - Обрадовалась Зоя и бросилась Иконникову на шею.
   До чего убога умом и мелочно тщеславна эта аппетитная тридцатилетняя толстушка!
   - Я не чувствую за собой вины. Наоборот. Я помог попавшему в беду человеку. И без разницы, что этот человек оказался женщиной!
   - Просто так? Взял и помог незнакомой женщине, растратив на неё две тысячи рублей?! - с недоверием спросила Зоя.
   - Просто так... По зову совести. А она, к твоему сожалению, у меня есть.
   - И ты собираешься всю жизнь поступать подобным образом? - Зоя была ошеломлена его жизненной позицией.
   - Именно так: всю жизнь. Не нравится?
   - Нет, - честно призналась Зоя. - Я думала, что ты будешь заботиться только обо мне. И все заработанные деньги приносить домой.
  
   И вдруг Фёдора осенила догадка. Он начинал понимать, откуда у Зои такие собственнические взгляды на мужика, стремление заботиться о нём, одновременно беспредельно властвуя над ним. Муж по её понятиям должен быть и её супругом, и её ребёнком в одном лице.
   - Зоя, сколько тебе лет? Только откровенно.
   - Тридцать два.
   - И сколько же ты прожила с первым мужем, Царство ему Небесное!
   - Одиннадцать лет, - сердито ответила Зоя. - Это что за допрос с пристрастием?
   - У вас не было детей. Почему?
   - Не знаю... - Зоя отвернулась от Иконникова. - Не получалось - и всё.
   И вдруг заплакала. Иконникову по-человечески было жаль её. Он присел на краешек кровати, на которой лежала Зоя, погладил её круглые плечи.
   - У тебя что-то произошло в молодости. Деревенская повитуха неудачно сделала аборт?
   - Да, да, да! - в истерике закричала Зоя и застучала пухлыми кулачками по подушке. - А что?.. Я должна была рожать от немца, который меня изнасиловал? В шестнадцать лет?!
   Изумлённый Иконников сидел на кровати, сбросив руки между колен. Как он просто подходил к личности Зои! Как он жестоко, не подумавши, рванул больную струну! Вот и ещё одна трагическая судьба, искалеченная войной. Потому и властвовать над мужиками хочет. Таким образом она мстит им. И опекать, как детей, желает, потому что своих детей у неё никогда не будет.
   - Уходи, Федя! После этой правды, у нас с тобой любви уже не получится. И нормальной семьи... - Зоя всхлипнула, но резко поднялась с кровати, вытерла слёзы. - Только об одном прошу6 никому не говори о том, что узнал. Только ты и я на целом свете знаем об этом. Повитуха умерла. И муж умер - он моим соседом был с малолетства.
   - Хорошо. Обещаю: эта тайна уйдёт вместе со мной в могилу.
   - Давай я тебя поцелую, Федя, на прощанье! - Зоя двумя руками приблизила его голову к своей, поцеловала. - Мы могли бы остаться любовниками. Ты мне нравишься, как мужик. Но я не хочу так. Я хочу ждать мужа с работы, кормить его, обстирывать. Я же простая деревенская баба. А у тебя в глазах - боль и страх. И ты не успокоишься. Они будут мучить тебя всю жизнь. Постепенно они переселились бы в меня. А я хочу покоя.
   Вот тебе и дура-баба. Простушка. А ведь имеет свою, логически обоснованную позицию. И философию. Она нашла мужество расстаться с ним только потому, что он не подходил под слепленный ею образ мужа, с которым она могла бы жить покойно и счастливо.
   А Фёдору этот образ не нравился, он не хотел втискивать свою личность в её прокрустово ложе. И ещё - он страстно желал иметь своих детей, которые будут счастливее его. Это единственное, может быть, что он без сожаления оставит после себя миру. Иконников надеется, что будущий мир будет честнее и добрее нынешнего.
  
   21.
  
   Дед Филипп встречал "газончик2 Иконникова, как генеральскую "эмку" - под козырёк. Правда, отдавал он честь простоволосым, пряча под ладошкой глаза от яркого солнца. И весело скатился с крыльца, когда Фёдор начал тормозить.
   "Как молодой! - Иконников по-доброму усмехнулся. - А ведь в прошлую уборочную едва не умер от сердечного приступа!"
   - Здравствуй, Фёдор! - Старый Филипп поздоровался с ним за руку. - И где тебя носит? Обещал почаще наведываться!
   - Что, обижают? - Иконников вытащил из кабины свёрток. - Как Клавдия? Где она?
   - Там, в "Сталинце" сидит. Вроде потихоньку отходит. Ты верно решил, когда отправил её ко мне. Тяжёлый случай, с точки зрения современной психиатрии.
   - А ты не из тёмных, дед! Но плясать тебе придётся, несмотря на все заслуги - сразу два письма!
   - Только не в присядку! - Дед пару раз перебрал на месте ногами, обутыми в парусиновые туфли, и схватил конверты. - Так... От Лёньки... И от Полины!..
   Тут же при Фёдоре старик вскрыл один из конвертов.
   - Ладно, дед... Потом почитаешь. Надо машину пшеницей загрузить на центральный ток. Погрузчик работает? Я тебе помогу!
   - Работает. Я сам потихоньку погружу. А ты пойди, с Клавдией поговори. Ждёт тебя, как отца родного. Что в свёртке? - дед Филипп вытащил из конверта фотографию.
   - Рабочая одежда для Клавдии. А в кабине - авоська с гостинцами степным отшельникам.
   -Хорошо. А то ей и переодеться не в чего. Смотри, Фёдор! Какой солдат справный! М лычки уже заработал. Младший сержант. Помнишь Лёньку?
   Иконников из вежливости взял фотографию. Филиппова Лёньку он помнил плохо. Несколько раз сталкивался в общежитии и в совхозной мастерской.
   - Помню. Идейный мальчишка. Кажется, на прошлой уборочной первое место по совхозу занял!
  
   - А то!.. - с гордостью сказал старик. - Он мне, как родной внук, был.
   - Так Клавдия, значит, в "Сталинце"?
   - Там... Сурка приручает хлебом.
   Фёдор посмотрел в сторону стоянки техники. Заметил Клавдию. Та так увлеклась беседой с сурком, который, стоя на задних лапках, слушал, казалось, очень внимательно, что не услышала и не заметила, как подъехал Иконников. И то: громко тарахтел в сараюшке дизель, вырабатывающий электричество.
   Чтобы не вспугнуть её, Фёдор при приближении несколько раз кашлянул в кулак.
   Сурок, заметив чужака, юркнул под комбайн. Клавдия подняла встревоженные глаза, увидела Иконникова. И в карем её взгляде мелькнули искорки радости. Она суетливо стала спускаться с площадки комбайна.
   Клавдия не припомнит, когда была рада другому человеку так искренне. И всё же шла навстречу Фёдору не спеша, осторожно, будто чего-то боялась. Задумавшемуся Иконникову пришлось улыбнуться, чтобы ободрить её. И это получилось: Клава тихо улыбнулась ему в ответ. Она уже не походила на того испуганного зайчонка, которого он подобрал в степи три дня назад.
   Они сблизились на расстояние вытянутой руки и остановились. Клавдия пребывала в растерянности и нерешительности. Было заметно, что она сдерживала в себе какой-то порыв. Вполне возможно, что Клавдия хотела броситься Фёдору на шею - ведь в карих глазах её было столько детской преданности.
   - Здравствуй, Клава!
   Она почему-то смутилась, разволновалась. Не знала, что сказать в ответ. Что для других не представляло труда, для неё оказалось проблемным. Она не понимала, как обращаться к Иконникову. И на всякий случай выбрала нейтральное:
   - Здравствуйте...
   Фёдор взял её дрожащую руку в свою, сел на скат от автомашины, усадил её рядом с собой. Она опустила голову, рассматривая свои босые ноги.
   - Ну, как ты здесь, Клава? Дед Пилип тебя не обижает?
   Клавдия, не глядя ему в глаза, отрицательно покачала головой. Смятение чувств, обуявшее её с появлением Иконникова, лишило дара речи. Чего только не было намешено в её душе! И радость, каковая, если и приходила к ней в зоне, то в образе какого-нибудь книжного героя, в минуты, когда ей изредка удавалось почитать. И нежность - совсем забытое чувство, испытанное за девять с половиной лет в Карлаге лишь однажды, когда на заготовке камыша она взяла в руки пушистый комочек подраненного птенца чирка. И тревога, которая, казалось, никогда с момента рождения не покидала её: а вдруг всё происходящее с нею в последние дни - всего лишь сон? И страх, прочно въевшийся в каждую клеточку тела, холодом отдающийся в мозгу: а если добрый Фёдор и не Фёдор вовсе, но надевший на время маску добряка Потапчук? Ведь и Потапчук мог на время превращаться в добряка и блаженно улыбаться, когда получал своё в камышах. Клавдия и радовалась тому, что ей хорошо в этом райском оазисе среди степи, и боялась того, что слишком хорошо - это подозрительно и коварно, что всё это какая-то иезуитская затея Оспы. От всех этих переживаний у неё больно закололо в висках. Внутри её рос и рос необъяснимый ужас, от которого хотелось кричать и плакать, бежать куда глаза глядят, спрятаться, юркнуть, как Сурка в нору. Да, да! Бежать и спрятаться!
   И Клавдия, вздрогнув, резко дёрнулась со ската, чтобы изо всех сил бежать в степь, но на её руку уверенно легла большая и тёплая рука Фёдора, в которой было много-много нежности и радостного покоя - столько много, что в них потонули её тревоги и страхи. Ей страстно захотелось зарыться с головой в эти покой и нежность, целиком спрятать себя от жестокого мира. И она прижалась к груди Иконникова, уткнулась носом в его запылённую рубаху, вдыхая терпкий запах степи и мужского пота.
   И Фёдор почувствовал на груди не женщину, а обиженного, доверчивого ребёнка, ищущего у него защиты. Он осторожно и ласково гладил её по волосам, боясь даже дышать глубоко, чтобы не вспугнуть её доверчивости, и почувствовал, что к горлу, кадыку его поднимается какой-то жалостливый, наполненный очищающими слезами комок. Лишь из-за мужского, жёсткого своего характера он проглотил его. И закрыл глаза, которым докучало своей откровенностью солнце.
   Так и сидели они минут пять тихо, не шевелясь, как слепец, присевший отдохнуть, и уснувшая на его груди женщина. А Сурка, высунувший свою любопытную мордочку из норы, с интересом наблюдал за ними.
   - Клава, я помню, у тебя было много сестёр и братьев...
   Она пошевелилась, будто и на самом деле уснула на его груди. Некоторое время молчала, потому что прозвучавший вопрос был из другого мира - даже не из неё, а из книжного. Но вопрос, словно чёрная птица, краем крыла коснувшаяся её памяти, витал над степью. Из каких-то глубин души начали выплывать смутные воспоминания: скособоченная хатка, приземистая русская печь и чумазые дети на ней. Четверо.
   Старший - Пашка. Десятилетний мальчуган в веснушках, с тёмно-русым чубом и серыми, папиными глазами. Машенька - кареглазая егоза восьми лет. Соня - шестилетняя "серьёза", с вечно недовольными, надутыми губками. Трёхлетний несмышлёныш Сашка с отсутствующим, мечтательным взглядом. Какого же цвета у него глаза? Карие, как у мамы, как у неё, Клавдии. А Груша? Должна быть ещё и четырнадцатилетняя Груша. Ага! Вот она - за широким дубовым столом, на котором горит, потрескивая, лучина. Груша читает какую-то книгу без обложки, без начала и конца. Любовь к чтение у Клавы и Груши - от мамы. Дедушка отправлял маму учиться на учительницу в Кулёмы, но что-то там не получилось.
   А где она, Клавдия? За тем же столом. Напротив неё - широкоплечий коренастый старшина с мягким синим взглядом. Фёдор Иконников. Они о чём-то говорят, Фёдор и Клавдия. Но она из того разговора не помнит ни слова. И вообще странно, что она вспомнила именно тот вечер, потому что в лагере она о нём ни разу не вспоминала. А ведь было хорошо и покойно в тот вечер. Как сейчас, когда ей так уютно на груди Фёдора, когда он не торопит её с ответом, слушая непритязательную мелодию степного ветерка, заплутавшего среди комбайнов и трактора.
   - Да... - шёпотом отвечает она, потому что боится громким голосом нарушить эту благостную тишину. - Два брата и три сестры.
   Клавдия задумывалась, но очень давно - в первые годы карлаговской жизни - о том, что стало с её братьями и сёстрами. А потом... Потом она чаще думала и мечтала о жёстких нарах и подушке, набитой сухим камышом. Нары и подушка были самыми желанными вещами на свете. И ещё - краюха хлеба, половину которой она съедала в камышах, пока, блаженно улыбаясь, отдыхал гнусный Потапчук, а вторую половину прятала за пазуху, чтобы вечером откупиться от Оспы. Своими воспоминаниями она будто предвосхитила вопрос Феди Иконникова, который продолжал приятно гладить её по голове.
   - Что с твоими братьями и сёстрами? Где они? Не задумывалась об этом?
   Нет, в лагере она редко вспоминала о них. Им-то в любом случае было хоть чуть-чуть легче, чем ей. Вот только Груша...
   - Груша, наверное, умерла. Остальные - не знаю.
   Покой и уют в душе оставили её. Какие-то неприятные, щекочущие волны прокатились по позвоночнику. Это жизнь с памятью и своими проблемами коснулась её, вернула в реальную действительность, в которую Клавдии возвращаться не хотелось.
   - Почему ты думаешь, что Груша умерла? Это такая чёрненькая, как цыганочка, и всегда с книгой в руках?
   - Когда меня поймал Косач, она сильно болела. У неё был жар. А меня забрали...
   - Остальных, наверное, отправили по детдомам. В Нитятино близких родных не было?
   - Тётка. Тётка Соня. Она ненавидела нашу маму и не роднилась с нами.
   - Старая?
   - Нет, сейчас ей лет пятьдесят, - ответила Клавдия, удивляясь тому, как просто и обыденно она отвечает на сложные для неё вопросы Иконникова.
   Почему она вдруг вспомнила нелюдимую и жадную тётку Соню? Ведь казалось, что этот человек навсегда покинул закоулки больного мозга Клади. И вдруг вот она: как живая перед глазами - полная, коротконогая, с холодным серым взглядом. Когда у них не осталось ни крошки хлеба, Клавдия пошла к тётке попросить немного муки.
   - У меня самой двое спиногрызов! Твоих спасу, а мои пусть от голода пухнут? Нет уж, ступай в правление - там твоей беде помогут! - со злостью ответила тётка.
   Глотая слёзы, Клавдия направилась в правление. Там ей выделили десять килограммов ржаной муки с отрубями, но что это на её ораву?! Муки хватило на три дня.
   - Как фамилия твоей тётки? - спросил Иконников.
   - По мужу - Кравченко.
   Фёдор не стал загружать Клавдию вопросами. Для первого раза достаточно. Он убедился, что память её хранит прошлое, а значит, дела не столь плохи. Он узнал фамилию тётки Клавдии, через которую сможет выяснить судьбу Клавдиных сестёр и братьев. Только тесная связь с долагерным прошлым, со своими родными может вернуть бывшую заключённую к нормальной, полноценной жизни - в этом Иконников был уверен. И братья, и сёстры Клавдии давно уже взрослые люди, а значит, способны правильно оценить жертвенность старшей сестры во имя их будущего.
   - Жаль, Клава, но мне уезжать надо. Чтобы выжить в этом мире, необходимо трудиться. А я в настоящий момент нахожусь на работе, - вздохнув, сказал Фёдор.
   - Не уезжай! - Клавдия, будто любящая дочь отца, обхватила руками крепкую шею Иконникова. - Пожалуйста, не уезжай!
   Её карие глаза были такими беззащитными и умоляющими! Горький комок опять подкатился к кадыку Фёдора. И опять усилием воли он сглотнул его. Он совсем не ощущал в Клавдии женщины - будто его сестра после долгой разлуки прижалась к нему и не хочет отпускать. Оно так и было - Клавдия видела в нём своего спасителя и защитника, и он не имел права не оправдать её ожиданий.
   Иконников посмотрел на часы. Пожалуй, минут пятнадцать ещё может побыть на Втором Току, раз он так необходим Клавдии. Впрочем, Фёдор может попросить завгара. Чтобы разрешил ему ночевать здесь. Ему тоже есть необходимость побыть подальше от людей хотя бы несколько дней. И с Зоей как-то нехорошо вышло. Он был не безразличен ей, и даже случайные встречи с ним будут причинять Зое боль.
   А ему, Иконникову? Он-то как относился к Зое? В настоящую минуту думает, что с уважением, потому что за её внешним спокойствием, невозмутимостью пряталась страшно трагическая судьба. С уважением - и больше никак. А любовь? Нет, его отношения с Зоей никак не походят на любовь. Он не испытывал к Зое чувств, какие были у него в сорок третьем к нитятинской девушке Клаве.
   Но вот же она - притихла у него на груди. Неужели даже крохотный червячок не шевельнётся в его сердце? Фёдор непринуждённо вызвал из памяти тот последний вечер, когда они с Клавдией сидели за столом в её хатке. Уютно трещала лучина. Рядом на лавке, не прислушиваясь к их разговору, читала книгу черноволосая, как цыганка, Груша. О чём они говорили? К сожалению, ни о чём, что было бы приятно вспомнить Иконникову. Клавдия спрашивала-расспрашивала о голубоглазом капитане Жене, которого и Фёдор в тот вечер любил, как родного брата. И не имел права даже прикоснуться к руке девушки, о которой грезил каждую свободную от войны минуту.
   - Господи! Забыл совсем!.. - Иконников снял руку с головы Клавдии. - Я же гостинца тебе привёз! Карамелек и печенья. Они у меня в машине.
   - Я не хочу карамелек1 - почти закапризничала Клавдия. - Я хочу, чтобы ты не уезжал. Я хочу, чтобы ты рассказал мне о капитане Жене. Как тогда, давно. Помнишь?
   Если бы Клавдия знала, как своим вопросом жестоко полоснула по его сердцу! Но Фёдор сдержал себя, вернул руку на её голову. Всё правильно. В жизни Клавдии было так мало светлого, что не вспомнить о капитане, которого любила, она просто не могла. И если Иконникову неприятны подобные воспоминания, он должен сделать так, чтобы память Клавдии не тревожила ни его, ни её. Солгать? А почему бы и нет, если это во благо психологически травмированной женщине и во благо ему?
   - Капитан Женя погиб...
   - Жаль... - почти равнодушно сказала Клавдия. - Он был таким красивым!
   - Был.. красивым, - чуть не поперхнувшись словом, ответил Иконников. - Ладно, Клава... Мне надо ехать. Ты не огорчайся - я обязательно вернусь сегодня вечером.
   - Правда? - Клавдия подняла голову и пристально, откровенно как не делала за последние годы ни разу, посмотрела в его глаза. Фёдор облегчённо вздохнул про себя: её взгляд был, хотя и тревожным, но осмысленным. - Не обманешь?
   - Я никогда не обманываю.
   Иконников прямо и откровенно взглянул на неё. Он считал, что нисколько не кривил душой. Ложь во благо и обман - совершенно разные вещи.
  
  
  
   22.
  
   Блинков вернулся с пикничка на берегу Беседи поздно - почти трезвый и в расстроенных чувствах. Хотя расстраиваться, казалось, не было причины. Пикничок-то получился незабываемым. Но из-за этой незабываемости боялся последствий Евгений Иванович.
   Подойдя к своему дому - крепкому, просторному особняку, который тесть подарил зятю в качестве приданого дочери - Блинков не решился толкнуть калитку, а присел на лавочку под каштаном, уже выстрелившим в небо своими великолепными свечами. На землю опустились густые сумерки, а на небо высыпали за круглой луной-уточкой многочисленные цыплята-звёзды. Свежий ветерок ласково причёсывал своим гребнем пышноволосую липу напротив. Такими вечерами, наверное, поэты пишут лучшие свои стихи. А ведь и он, синеглазый, похожий на Серёжу Есенина Женечка Блинков в семнадцать лет писал стихи, влюбившись в красавицу-одноклассницу Ирину. Он писал стихи наивно и сентиментально, которые, прочитай он их сейчас, оказались бы смешными. Но тогда он чувствовал себя одухотворённым и счастливым.
   Первая его любовь Иринка. Единственный, стеснительный поцелуй накануне его отъезда в военное училище. Клавдия из Нитятино - черноокая и страстная девушка. Самая большая любовь в его жизни, которую он не может забыть до сих пор. И всё? И больше за четырнадцать лет он по-настоящему не любил? Как же ты, Евгений Иванович, убого и скучно жил! И вот теперь так похожая на Клавдию Катенька. Боже мой! Какие слова она говорила ему в сосновом бору на берегу Беседи! Какие страстные руки обвивали его шею! Как бесстыже самозабвенно любила Катенька его!
   И он... Он тоже, забыв обо всём на свете, всем существом своим отдался безумству этой любви. И шептал Кате невообразимо красивые, сумасшедшие слова любви. Что произошло с ними обоими, когда они отошли от опушки, где выпивали и закусывали, к сосновому бору? Будто шаровая молния ударила. Во всяком случае к "козлику" Угликова они возвращались совершенно другими людьми - одухотворёнными неожиданно захватившими их чувствами. Даже толстокожий председатель райпо заметил это и несколько минут просидел с открытым от удивления ртом.
   Что это? Любовь? Давно забытое и почти презираемое им чувство? - спрашивал себя Блинков. Да, он помнит6 это чувство прекрасно! Как сама жизнь. Но и гибельно. С ним он уподобится наивному мотыльку, упорно налетающему на костёр. Нет, нет! Это не любовь. Это кратковременная, как дар грома, вспышка страсти, - убеждал себя Евгений Иванович. Страсть - это преходяще. Это как жажда жарким июльским днём. Она терзает тебя, пока не припадёшь пересохшими губами к кринице. А напьёшься, утолишь жажду - и забудешь о ней.
   Да, его отношения с Катенькой - это страсть, о которой он завтра должен забыть. Забыть о горячих, кружащих голову словах Кати, о её жадных губах, её истомных стонах. А как же иначе?! И угораздило же его в такой ответственный момент жизни влюбиться! Тридцативосьмилетний мальчишка! Во-первых, Евгений Иванович женат. Во-вторых его тесть ещё имеет кое-какой вес в области. И Блинкову не сдобровать, если слухи о его любовных похождениях дойдут до секретаря облисполкома.
   Но это - ещё полбеды. Катенька - почти официальная любовница Рудого. Иметь в лице председателя райисполкома соперника, а значит, врага - на это добровольно может пойти только сумасшедший. Он ещё не сидел в кресле редактора районной газеты, а оно уже шаталось под ним. Глупец1 Опомнись, пока ещё не поздно. Или окончатся твои дни в какой-нибудь Тмутаракани за двадцать-тридцать вёрст от районного города на почётном месте спившегося от одиночества парторга.
   Нет, дорогая Катенька! Сладкая ты ягодка, но этого недостаточно для нормального будущего Блинкова. В этой жизни не накушаешься одной клубничкой. К ней требуется ещё и хлеб. И желательно, что бы и хлеб белый, и с маслицем. Одной страсти маловато будет. Не заметишь, как она кончится. И останешься ты, как пушкинская старуха, у разбитого корыта. Ох, ох... Кто многого хочет, тот мало получает.
   Вздохнув, Евгений Иванович поднялся с лавочки, задавил каблуком туфли недокуренную папиросу. С тоской взглянул на звёздное небо, будто искал там удавку.
   "Ничего... Всё пройдёт! Всё как-нибудь обойдётся!" - смог он утешить себя.
   Если его утвердят редактором газеты, он переберётся работать в другое здание, подальше от колдовских глаз Катеньки. И хорошо что между ними стоит председатель райисполкома. Легче будет объяснить секретарше причину своего резкого охлаждения к ней. Понятно, что вынужденного охлаждения. Будь она неладна, эта аппаратная жизнь с партийной субординацией и этой важной ячейкой социалистического общества - семьёй!
   Толкнув ногой калитку, Блинков почувствовал, как его сердце опутывается, как паутиной, колючей проволокой. Его сердцу было очень больно.
   "Ничего, ничего, ничего!.. - в такт своим неторопливым шагам успокаивал себя Евгений Иванович. - Левой! Левой! Всё будет хорошо!"
   Дома Блинкова ждал такой сюрприз, что он чуть не присел от удивления. В одиннадцать часов вечера в прихожее его в дорогом вечернем платье встретила напудренная-напомаженная жена, а это уже было из ряда вон выходящим событием
   - Где тебя черти носят, Женя?! Я уже всех парторгов района обзвонила! - совсем не злясь на него, с лёгким укором спросила Анна.
   "Конечно же, его величество папаша пожаловал! Возможно, что и с мамашей. А их рябая доченька, чтобы не ударить в грязь лицом, прикидывается заботливой, любящей супругой!" - укрепился в возникшей догадке Блинков.
   - Папа приехал?
   - С чего ты взял?
   В гостиной комнате был накрыт праздничный сто. По какому такому случаю? - заволновался Евгений Иванович. Неужели он забыл о какой-то памятной для Анны, а значит, должной быть таковой и для него дате? Женились, насколько он помнит, они осенью, познакомились в августе, сын и дочь родились зимой, он - тоже, а Анна - весной. На столе стояла дорогая бутылка вина и различные закуски - как на Новый год.
   - Мой руки, Женя, - и за стол. Два часа назад звонил Рудой. А я не знала, что сказать ему.
   - Да погуляли мы немного с Угликовым, По случаю, что его пронесло после фельетона в районной газете, - не побоялся сказать половинной правды Блинков. А у самого голос дрожал от волнения: чего это искал его председатель райисполкома? Неужели что пронюхал об их пикничке на Беседи? Может быть, искал Катеньку и не нашёл? - Чего хотел Рудой.
   - А ты будто бы и не догадываешься? - Анна улыбнулась, но не ехидно, как обычно.
   - О чём? - действительно ничего не понимал Евгений Иванович.
   - В области тебя утвердили редактором районной газеты. - Вот уж неожиданная новость, правда? - Радовалась жена. - А ты как будто и не рад?
   - Для меня это не новость. А ты на седьмом небе, будто меня первым избрали!
   - Первым - не первым, а приличная должность. Не какой-нибудь инструктор!
   Евгений Иванович и пил, и ел неохотно - этим он занимался весь сегодняшний день. И всё-таки Рудой не мог позвонить только ради того, чтобы сообщить новость о его утверждении. Не на столько они были близкими людьми. Его звонок наверняка имеет глубинный подтекст. Нет, определённо кто-то донёс на Блинкова, и председатель райисполкома искал подтверждение этому доносу. Наверняка, это так. И теперь Евгению Ивановичу предстоит бессонная ночь, чтобы найти алиби своему отсутствию дома в девять часов вечера. Угликов для алиби не годится - трусоват, да и у самого рыльце в пуху. А вот председатель из Нитятино... Этот выручит, как фронтовик фронтовика. Надо позвонить ему, когда Анна уснёт.
   - Рудой для того и звонил, чтобы сообщить эту новость?
   - Ах, забыла совсем!.. Просил, чтобы ты пришёл на работу на полчаса раньше. И сразу же к нему в кабинет. Поведёт тебя представлять коллективу редакции.
   "Это уже легче!" - Блинков вздохнул и отложил в сторону вилку.
   Нет, не легче1 Какой там получасовой инструктаж перед представлением в редакции! Евгения Ивановича ждёт другое представление - изощрённое и нелицеприятное. Звонить в Нитятино придётся, чтобы обезопасит свои тылы. Ах, ты! Для опытного аппаратчика Блинков поступил легкомысленно. Может быть, он и сумеет выкрутиться, выйти сухим из воды, но подозрения у Павла Петровича останутся. Ничего!.. Евгений Иванович больше не даст повода. Лучше синица в руке, нежели журавль в небе! Не так хороша Верка-медич-ка, как Катенька, но покладиста и непритязательна. А главное, кроме жены, он никому своими отношениями с нею не докучает. Анна - дочь старого партийного интригана. Она, зная, чем это грозит карьере мужа и семейному благополучию, сор из избы выносить не станет.
   - Ты сыт, милый? - Анна полезла к нему обниматься и целоваться. А её любовный энтузиазм Евгению Ивановичу вынести не легче, чем разнос Первого.
   - Спасибо, сыт. Ты сегодня угодила мне! - солгал Блинков.
   - Такие праздники не каждый день! - анна сладко потянулась крупными, застоявшимися телесами. - Уберу со стола завтра утром! А сейчас мы с тобой баиньки! Давно интересными делами не занимались!
   От её "интересных дел" Евгения Ивановича всего перекоробило. Но пренебрегать Анной сегодня, когда он вернулся поздно, опасно.
   - Я покурю на кухне и приду! - сказал он, надеясь, что настроится во время перекура на любовь с женой. Это так же нелегко, как съесть гусеницу. Трудно возбудить желание, преодолевая отвращение. Тем более, после страстного, сумасшедшего свидания с Катенькой.
   Евгений Иванович курил не спеша. На столько не спеша, что трижды пришлось прикуривать папиросу по новой. Он надеялся, что Анна за это время уснёт. Но едва он подошёл к кровати в их просторной спальне, как сильные руки жены, обвившие шею, заставили его утонуть в её пышных грудях.
  
   23.
  
   Блинков и Иконников догнали фронт у Почепа. Вряд ли это можно было назвать фронтом - наши продолжали стремительно откатываться на восток. Окопаются на день-два и оставляют вои позиции. Правда, более организованно, чем в конце июня - начале мая.
   По завязавшемуся с утра бою с артобстрелом и бомбёжкой они высчитали, что идти им осталось не больше десяти километров. Но самых опасных на всём их пути от центра белорусского Полесья. Преодолевать эти километры днём было бы самоубийством. И они укрылись до вечера в довольно густом лесу. Разжигать костёр было рискованно, как и спать. Перекусили последней горбушкой хлеба и половиной банки тушенки. Из съестных припасов не осталось и крошки, но это их не волновало. Завтра они будут обедать у своей полевой кухни или сами станут обедом для воронов. Иного не дано. Или грудь в крестах, или голова в кустах. И странное дело: эту мысль Иконников принял спокойно, почти равнодушно. Он очень устал за две недели, а уж страхов натерпелся - на всю оставшуюся жизнь хватит. Если её останется больше, чем сегодняшний день.
   Они с Блинковым залегли в десяти шагах друг от друга из предосторожности. Ротный следил за фронтом, а Иконников - за тылом. Блинков хотел исключить любую случайность. Вблизи передовой немцы вели себя активно. В километре справа по тракту часто шли их танки, наверное, большое количество пехоты. Они спешили на Москву и, казалось бы, им не было никакого дела до двух окруженцев, пробирающихся к своим. Может быть, оно так и было. Но даже они, целеустремлённые и опьянённые величием момента, не дадут им просочиться сквозь свои ряды легко. Малейшая неосторожность с их стороны, малейшая оплошность - и их, походя, пришьют. Словно куропаток во время охоты.
   Чего-чего, а времени на раздумья в эти дни хватало. Женя Блинков, как старший по званию, с первого дня взял на себя роль ведущего, прокладывая путь по чащобам и топям. Так что Иконников состоял при нём вроде носильщика и дневального, когда они днём затаивались в кустарнике. Фёдор топал за ротным почти бессознательно, ориентируясь только на его спину. Даже в незнакомых болотах ротный вёл себя так уверенно, будто родился и прожил двадцать четыре года своей жизни в этих местах. И всё-таки в первых два дня пути Иконникову пришлось дважды вытаскивать его из трясины.
   Плутая гнилыми болотистыми местами, они не опустились. Находили возможность каждый день умываться с мылом и через день бриться. И всё равно их внешний вид, особенно руки и ноги, производил неприятное впечатление. Мерзкий лесной гнус искусал их до такой степени, что от их глаз остались только узкие щёлочки, а губы распухли так, что говорить было трудно. Но и к этому привык Иконников, не обращая внимания на комарьё и мошкару. Главное, что они живы и рано или поздно выйдут к своим.
   Четыре дня назад они прошли в двадцати верстах от родных Иконникову Носович. Но он не уговорил Блинкова заглянуть в село. Слишком редколесные места, к тому же, напичканные немцами. Они взяли выше - к Злынке. Наверное, правильно сделали. На удивление легко они преодолели два главных препятствия на своём пути - широкие Днепр и Сож. Ротный оказался классным пловцом. Оружие и вещмешки он толкал перед собой на плотике, а Фёдор переплывал реки налегке. И лишь однажды они нарвались на немцев. Но отряд численностью в полтора десятка солдат не заметил их, пройдя мимо в двадцати шагах. Нет, Иконникову повезло, что он встретил Блинкова. Без него он не прошёл бы и ста километров. Хотя... Он мог остаться в формируемом партизанском отряде под Петриковым.
   Сколько они прошли за пятнадцать дней? Если верить Блинкову, около трёхсот километров Это очень много, учитывая, что им приходилось двигаться в основном короткими ночами и лесом. Правда, в широких лесных массивах они прихватывали и светлое время суток. Иначе до сих пор были где-нибудь у Злынки. Одно утешало Иконникова: наши отступали медленнее, чем догоняли их они с ротным. А то этой погоне не было бы конца!
   Топая след в след за Блинковым, Фёдор имел уйму времени для размышлений. А они не были весёлыми. Он встретил вону не зелёным новичком, а уже почти год отслужив в армии. Он умел стрелять, атаковать и уничтожать противника на его же территории. Но их полк, базировавшийся под Лунинцем, практически не мог дать и одного серьёзного боя. Накатились бесчисленной ордой немцы. Как саранча - всё сметая на своём пути. И что? Чем объяснить то, что побежала без оглядки наша непобедимая, судя по официальной пропаганде, армия? Внезапное вероломное нападение? А мы что, ничего не знали и не слышали? Гитлер практически всю Европу под немецкий сапог положил, а мы надеялись, что он нас не тронет? Такая наивность равноценна страшному предательству. Кто его совершил? Он с Блинковым - маленькие, ничего не значащие винтики в огромном и сложном механизме войны. Они не струсили. Они стояли бы насмерть. Но этого от них не требовалось. Подхваченные неистовым смерчем, они во всеобщем хаосе понеслись на восток без надежды зацепиться за пядь своей земли. Кто виноват в этом? Иконникову даже думать было страшно, не то что высказать своё мнение вслух.
   Над лесом поднялось солнце, и даже здесь - в густых зарослях осины, ольхи и ракитника стало душно и жарко. Зато немного умерил свой пыл гнус. Бессонная, тяжёлая ночь давала знать о себе - Фёдора клонило ко сну. Он уже с трудом боролся со своими тяжёлыми веками, норовившими сомкнуться. И вот погасла однообразная картинка заболоченного ольшаника, лес задвигался, раздвинулся и по нему в сумеречном фиолетовом свете двигалось двое, с трудом вырывая сапоги из вязкой грязи. Нескончаемое пространство мироздания маячило впереди зыбким туманом, грозящимся проглотить всё сущее во Вселенной. М двух беззащитных перед временем и пространством бойцов, в одном из которых Иконников узнал себя, а в другом - Блинкова. Они продирались через топкое, сплошь поросшее осокой рыжее болото к какой-то далёкой и неясной цели, которая не обещала спасения их измученным душам. Это цель просто была единственным ориентиром в угнетающем пространстве, как клещами, плотно охватившем их двоих. И слева, и справа зловеще бурлили и чавкали липкие и бездонные трясины.
   Вдруг Фёдор оступился - зацепился за какую-то корягу, скрытую водой, по которой он шёл верхом, как по суху. Его резко и неудержимо тянуло вправо, он силился удержаться, сбалансировать - но тщетно. Иконников ухнул в чавкающую трясину, как в котёл с кипящей смолой, приготовленный для неисправимых грешников. Провалился сразу по пояс и почувствовал, что какая-то чудовищно-мощная, засасывающая сила схватила его за ноги и настырно, неумолимо тянет в свою необъятную прожорливую пасть.
   Иконников отчаянно закричал в удаляющую спину Блинкова:
   - Женя! Женя! Спаси!
   Блинков оглянулся, почему-то иронически усмехнулся и пошёл дальше. А Фёдора засосало уже по грудь. Он вырвал руки из рыжей воды, пытаясь ухватиться хотя бы за воздух. Но воздух был разряжён и бесплотен, и даже соломинка не плавала в нём. И когда уже не осталось никакой надежды на спасение, чей-то голос окликнул:
   - Федя! Федя! Ты уснул, что ли? - Это громким шёпотом звал его Блинков.
   - Извини, придремал немножко! - оправдывался Иконников, бросив взгляд на заляпанный грязью циферблат часов. Ничего себе придремал - около часа!
   - Ползи ко мне! - приказал ротный.
   Блинков не зло отчитал Иконникова.
   - Из-за твоего "придремал" можно навечно остаться в этом ольшанике! Изготовься к бою! К нам, кажется, гости... 0 Ротный щёлкнул предохранителем "шмайссера", выложил перед собой две немецких противопехотных гранаты.
   Фёдор осторожно приподнял голову, но ничего не увидел. Но услышал шум, надвигающийся на них с тракта. Голоса, тупое жужжание пилы, стук топора. Шум остановился, не доходя до ольшаника. Потом снова возник. Так продолжалось не менее получаса. Немцы суетились, громко переговаривались - видимо, пилили, рубили деревья для каких-то одним им известных целей.
   Но Блинков не выдержал и тревожного соседства с ними, шепнул Иконникову.
   - Уходим слева, до края ольшаника!
   Они поднялись в полроста и в полусогнутом положении двинулись на северо-восток. Вдруг ротный наступил на валежину, и она, ломаясь под сапогом, громко затрещала. И через несколько секунд над ними, неприятно подвывая, пронеслось несколько автоматных очередей. В бедро Иконникова что-то впилось, будто укусило или осокой обожгло. Он и не понял сразу, что произошло, падая следом за Блинковым на зыбкую, влажную землю. Сзади них дружно и громко захохотали. Наверняка, немцы подумали, что по ольшанику бродит лось или вепрь. Но для охоты у них не было времени. Они спешили к Москве.
   Кончился переполох, и вдруг Иконников почувствовал, что место укуса стало обрастать болью. Он попробовал подтянуть к себе правую ногу, но от острой, пронизывающей боли застонал.
   - Что случилось? - с тревогой обернулся к нему Блинков. И подполз ближе.
   - Кажется, шальная пуля... - простонал Фёдор.
   - Куда?
   Иконников показал на правую ногу выше колена. Ротный исследовал место ранения, ножом обрезал галифе и кальсоны.
   - Касательное... Крови, слава Богу, не много. Потерпи, брат! Пулю вырезать буду - она, должно быть, не глубоко.
   Не глубоко-то неглубоко, но от пронизывающей всё тело боли Иконников потерял сознание. Очнулся он, когда Блинков перевязывал его бедро трофейным бинтом.
   - А ты, Федя, как кисейная барышня! Чуть что - в обморок. Ничего!.. До свадьбы заживёт!
   - Немцы где? - заволновался Иконников, с трудом терпя жгучую боль в бедре.
   - Ушли... - Ротный вздохнул. - Будь оно неладно! Совсем ничего до наших осталось. Идти сможешь?
   Фёдор пошевелил правой ногой. И громко застонал. Блинков испуганно зажал его рот рукой.
   - Тише, Федя! Терпи, дорогой! - В расстройстве он саданул кулаком по земле. - Это я виноват! Чего вдруг замандражил? Курить хочется...
   - У меня в кисете немного табака осталось и лоскут газеты... - жалобно простонал Иконников. - В кармане гимнастёрки.
   Он почему-то так ослабел, что не мог пошевелить рукой. С трудом перевернулся на левый бок. Блинков вытащил кисет, скрутил цигарку, закурил.
   - Оставлю тебе, Федя...
   Иконников вздрогнул. Ему показалось, что ротный сказал: "Оставлю тебя, Федя..." Всё правильно. С такой обузой, как он, Блинков не перейдёт линию фронта. У него под гимнастёркой знамя полка. И не погибать же за компанию из-за дурацкой случайности. На войне, как на войне. Видно, такая планида Иконникова. И сон оказался в руку.
   - Иди, Женя! Другого выхода я не вижу.
   - Куда идти? - не понял Блинков.
   - К своим. А меня оставь. Всё правильно. Погибать обоим глупо.
   - Уж не бредишь ты, Фёдор?! Чтобы ротный Блинков оставил своего бойца на погибель? Да я уважать себя перестану! На, докури цигарку!
   И только теперь Иконников понял, что сказал ротный, когда прикуривал.
   Ближе к вечеру рана Фёдора начала опухать и гореть адовым огнём. Он впал в беспамятство. Очнулся через три дня в медсанбате, отступающем вместе с нашими войсками. Блинкова рядом с ним не было.
  
   24.
  
   Первое августа 1957 года в тургайских степях выдался пасмурным. Сизые мохнатые облака тяжело проплывали на восток, чтобы там сбиться в грозовые тучи. Серая, выцветшая за жаркое лето степь сиротливо дремала под неуютным небом и постанывала шальными, порывистыми ветрами, которые бежали поверх седого ковыля короткими перебежками. Перелётные птицы попритихли, начав готовиться к трудному пути на юга. И лишь легкомысленные воробьи перелетали с места на место небольшими стайками, бродили по степи в поисках козявок, чирикали, перекликались друг с другом.
   В суматохе, связанной с оформлением отпуска, Иконников опоздал на бригадную машину и теперь топал на Второй Ток пешком. На попутку рассчитывать было трудно. До уборки было ещё не меньше двух недель. Вряд ли найдётся бездельник, пожелавший от нечего делать пошастать на машине по степи.
   Под стать погоде пасмурно было на душе у Фёдора. Вчера вернулось его письмо матери, которое он отправил две недели назад. Вернулось с трагической надписью на конверте: "Адресат умер". У Иконникова ноги подкосились и перед глазами поплыли небрежные буквы "Адресат умер". Не может быть! Чья это злая шутка? Ведь ещё меньше месяца назад мама старательно выводила малограмотные строки, адресованные ему. Со словами упрёков, с надеждой, что к сыну вернётся совесть, и он приедет, чтобы она могла перед смертью посмотреть на него, убедиться, что он жив и здоров, и с лёгкой душой отойти к Богу. А он? Он не прочитал беды в её дышащих тревогой строках.
   Мама так и умерла с чувством тревоги и обиды на него, потому что не прочитала его письма, в котором он сообщал, что приедет в Носовичи после уборки в начале октября. Как же ожесточилось, обросло равнодушием его сердце, что он не почувствовал надвигающегося горя?! Ведь мать писала, что она больна, что ей тяжело ухаживать за собой, а он откладывал и откладывал поездку, боясь показаться в селе ущербным неудачником с клеймом дезертира и зэка. Он не мог переступить через своё самолюбие, через свою эгоистическую гордость. И вот он - печальный итог. Этого он себе не простит до конца жизни.
   Присев на берегу небольшого степного озерца, он вытащил из кармана гимнастёрки конверт. Нет, это не его письмо с жуткой надписью поверх адреса. Это короткое письмо Сони Кравченко - тётки Клавдии. В нём она сообщала, что она жива и здорова, хотя и осталась пять лет назад вдовой, что она знает, куда порастащила судьба Пашку, Соньку и Машку - брата и сестёр Клавы; что Груша умерла через три дня после того, как забрали Клавдию, а младшего Сашу тётка забрала к себе и вырастила, как родного сына. Сашке уже семнадцать лет, и он учится в фэзэу в областном центре, уже год не кажет в Нитятино глаза и не пишет писем. Она звала Клавдию в Нитятино, сообщив, что её хата, хоть и плоха, но цела, а этот иуда Косач утонул по пьяному делу в реке.
   Иконников, прочитав это письмо, порадовался, что нашлась зацепка за жизнь для Клавдии. А назавтра вернулось его письмо. Как раз, когда он собрался везти радостную весть на Второй Ток. Нет, не все чёрные дни кончились в его жизни, не до конца ещё испытала его незадавшаяся судьба. Сколько ей ещё измываться над ним, сколько ещё горьких дней насчитала ему? А ведь уже начала налаживаться жизнь, начало просвечиваться во мгле его будущее, в котором было место надежде на счастье и любовь.
   Ха прошедшие две недели отошла Клавдия, оттаяло её заледеневшее от страха сердечко. И в этом была немалая заслуга его, Иконникова. Он сумел сохранить такт и терпение. Клавдия привязалась к нему так, что трудно представить более сильной связи между мужчиной и женщиной. Она дышала его воздухом, она боготворила его. Четыре дня назад у Фёдора выдался выходной, и он решил целый день посвятить Клавдии. Не только одной заботы ради. Его самого неудержимо тянуло к ней, словно проснулись, возродились из глубины прошлого чувства, которые он испытывал к ней в далёком сорок третьем году.
   Они с Клавдией пошли на степное озерцо в двух километрах от Второго Тока. Пошли пешком, оставив машину на току. До полудня было ещё далеко, а солнце жарило так, как в пустыне Каракумы. На небе - ни облачка, лишь несколько разреженных перьев на западе. Где-то среди пшеничного моря прилёг отдохнуть степной скиталец - ветер. Поблекшая степь, золотеющие нивы пшеницы притихли, слушая беззаботные трели жаворонков и тонкий пересвист сурков и сусликов. И в щедром солнце, и в знойном покое всё равно чувствовалось: лето в тургайских степях отживает последние деньки. Впереди капризный август с холодными ночами - предтеча скорой осени.
   Именно такой день грешно было бы не использовать для отдыха. В одной руке Фёдор нёс небольшой фанерный чемоданчик с вином и снедью, а левую руку надёжно захватила Клавдия, уцепившись в неё, словно была дочерью Иконникова детсадовского возраста. Но Фёдор чувствовал: что-то изменилось в их отношениях. Вчера, когда дед Пилип уехал по своим делам на центральную усадьбу, прощаясь с Иконниковым перед сном Клавдия обнимала и целовала Фёдора далеко не по-дочернему. И он взглянул на неё вдруг не как опекун, а как мужчина, оценивающий достоинства понравившейся ему женщины.
   Всего десять дней прошло после появления в "Жаксынском" Клавдии, а с нею произошли разительные превращения. Начало по-женски округляться, наливаться упругостью её тело, разгладилось, посвежело лицо, появился живой блеск в глазах. Старый Филипп не докучал ей работой, ненужными, неуместными вопросами и хорошо кормил. И Клава всё больше и больше стала походить на ту девушку из сорок третьего года с таинственным и томным карим взглядом.
   Когда она прижалась к нему наливающимися силой грудями и чувственно поцеловала, у Иконникова закружилась голова и участилось биение сердца.
   - Спокойной ночи, Федя! - мягко и ласково сказала Клавдия и упорхнула в свою комнату.
   Через неплотно прикрытую дверь Иконников видел просачивающийся на кухню электрический свет. Значит, Клавдия не спала. Верно, читала одну из книг, которые Фёдор привёз ей из совхозной библиотеки. Читала она много и жадно, словно хотела наверстать упущенное в лагере. Иконников вздохнул. Он едва сдерживал страстное желание подняться и войти в комнату Клавдии. Наверняка, она не оттолкнула бы его. Но он боялся всё испортить, боялся, что Клавдия отдастся ему, как хозяину, как незнакомому ему Потапчуку в зоне. И тогда рассчитывать на её искреннюю любовь не придётся. А он почему-то желал, чтобы Клавдия полюбила его искренне, как нормальная здоровая женщина нормального здорового мужика.
   Если бы он знал, что перестраховывается! Клавдия, открыв "Айвенго" Вальтера Скотта, почти не видела строчек на страницах. Строчки, словно в тумане, дрожали перед глазами и расплывались. Клавдия, затаив дыхание, прислушалась к себе, к новому или почти забытому состоянию, когда сладко ноет каждая клеточка тела, когда хочется, чтобы к горячим почему-то губам прикоснулись уверенные и жадные губы мужчины, чтобы сильная, мозолистая рука легла на обнажённую грудь. И не просто абстрактного мужчины, а именно Фёдора, потому что никого другого в этой роли она не представляла. Даже синеглазого Женьку, которого любила. Любила? И ещё може полюбить? Ведь если есть любовь в книгах, то она должна быть и в жизни. Это так, так. Потому что даже она помнит, что любила, что едва не умерла с горя, когда после недельного постоя в Нитятино ушла рота Жени.
   И вот теперь она испытывает похожее чувство к Фёдору Иконникову.
   Иконников справился с обуреваемыми его желаниями. Помогла ему в этом и накопившаяся за день усталость. Отвернувшись к стене, он вскоре уснул.
   До развилки дорог Фёдора и Клавдию провожал Сурка. Он бежал в пяти шагах сзади их, заискивающе поглядывая на Клаву. Как же быстро она приручила его! Сурок брал хлеб из её рук и даже позволял гладить себя по рыжей шубке.
   У озерца Иконников открыл чемоданчик и протянул Клавдии свёрток. В райцентре он купил ей купальник чёрного цвета.
   - Это купальник, Клава. Я отвернусь, а ты примеряй!
   - Купальник? Что это такое? - искренне удивилась она.
   Фёдор улыбнулся. На самом деле: откуда ей знать об этом? До войны в российских деревнях о купальниках бабы и слыхом не слыхивали. Смешно думать, что их выдали в Карлаге.
   - Это специальная вещица для купания. Вместо трусиков и лифчика, - сказал Иконников и, смутившись, отвернулся.
   Клавдия некоторое время возилась за его спиной, наконец, взмолилась:
   - Федя, я не знаю, что делать с этой красивой вещью... Помоги мне!
   Иконников повернулся к ней и обомлел. Полностью обнажённая Клавдия невинно смотрела на него, протягивая закрытый чёрный купальник. Нет, это уже была не та женщина, которую он видел обнажённой десять лет назад. Та была с жалкой и беззащитной наготой. А эта... Эта будила в нём желания. И он снова сдержал себя, помогая Клавдии облачиться в купальник.
   Искупавшись, они сели обедать. Клавдия с удовольствием пила вино, с удовольствием ела. От выпитого разрумянились её щёки. А взгляд сделался ещё больше таинственным и томным. Насытившись, Клавдия подползла к Фёдору, по привычке положила голову ему на колени, притихла, ожидая, когда он начнёт ласкать её волосы. Господи, что происходит? - удивился Иконников. Он разволновался и боялся прикоснуться к её волосам. У Клавдии были закрыты глаза, и тихая, едва заметная улыбка застыла на её губах. Нет, это была та Клавдия из Нитятино, дерзко и самозабвенно любившая капитана Блинкова. Та Клава, которую тайком нежно любил Иконников.
   Фёдор осторожно, но уверенно взял Клавдию за руки и поднял её. Они стояли друг перед другом. И взгляды их тоже остановились: её лукавый и томный, его - нежный и вопрошающий. Она первой подалась к нему...
   Иконников, докурив папиросу, отбросил окурок в сторону. Спрятал в карман оба конверта. Он знал, что будет делать дальше: заберёт Клавдию, и они поедут в Носовичи. Там у него есть дом, и в нём они будут жить. Разыщут её брата Сашку. Может быть, остальных братьев и сестёр. И будут жить, несмотря ни на что. Как луговая отава. Их обоих скосила судьба под корень, но они найдут силы, чтобы подняться, потянуться, как былинки, к солнцу. Главное, что Фёдор уяснил для себя: он снова любит Клавдию. Любит ещё сильнее, чем в сорок третьем году. А она? Она твердит об этом без умолку вот уже четыре дня. И снова превратилась в тихопомешанную, только теперь - в счастливую. Позавчера за ужином старый Филипп, покачав в изумлении головой, сказал Иконникову:
   - Удивительное место Второй Ток! Если тут влюбляются, то совсем теряют голову.
   - Что дед? Мы с Клавдией не первые?
   - Уж точно, не первые. Смотри, Фёдор, вот плоды такой любви. - Он протянул Иконникову две фотокарточки. - Это вот между Некрашевичем и Полиной их дочь Джульетта. А здесь - сын Джульетты Антон.
   - Я слышал о них. Никифора и Полину ещё застал в совхозе, хотя видел их пару раз. Ты же знаешь, дед, я, вроде тебя, в первой бригаде отшельником жил...
   - Да уж знаю!.. Клавдию береги, Федя. Здесь степь, безлюдье. А в миру люди разные. Нервы у неё ещё хрупкие.
   - Это я его беречь буду! - Клавдия незаметно подошла к ним, обняла Иконникова и улыбнулась. - И ни за что никому не отдам! Не думайте, я теперь сильная!
   Любовь делает людей сильными. Во имя любви совершались подвиги. Но она делала людей и ранимыми. Сколько горя и страданий испытал мир из-за любви! И об этом тоже надо помнить. Они с Клавдией больше других, наверное, заслужили счастье. Но счастье -
   Вещь тоже хрупкая. Оно непостоянно и капризно. Но он, Иконников, научился собирать его по крупицам и хранить в своём сердце.
   Только вот с мамой вышло нехорошо. И чувство вины перед ней омрачало обретённое им счастье.
  
   25.
  
   Тревога, поселившаяся в душе Блинкова в минуту пробуждения, сопровождала его на всём пути по дорогу к райкому. Из-за неё он не замечал красоты первого августовского утра: торжественного солнца, выкатившегося над фабричными трубами, неприхотливый лёгкий ветерок, заигрывающий с курчавыми каштанами.
   Радоваться бы и вдыхать полной грудью эту благодать, а он истязает себя, пытаясь предугадать характер предстоящего разговора с Рудым. Павел Петрович - из молодых руководителей, которые хитростью, умением лавировать среди сложных аппаратных лабиринтов дадут сто очков вперёд старым испытанным кадром. При всей своей изворотливости Первый был намного прямолинейнее председателя райисполкома. Евгений Иванович в принципе безошибочно предугадывал каждый шаг Коростылёва. А вот Рудой... Хлёсткий, въедливый, с пронзительными карими глазами. И предельно вежливый. При встречах с ним Блинкова не покидало ощущение, что Павел Петрович своим внимательным взглядом просвечивает его насквозь. Взгляд Рудого как бы предупреждал: оставь даже попытку обмануть меня!
   Но Евгений Иванович всё-таки надеялся выкрутиться. В час ночи телефонным звонком он поднял с постели нитятинского председателя, и вместе они сочинили правдоподобную легенду шестичасового пребывания Блинкова в этом колхозе. Дружеская попойка после трудового дня на берегу реки - это должно убедить Рудого в невиновности Евгения Ивановича. Он и Угликова разбудил, чтобы убедить того: вчера они с ним за пределами города не встречались, на что Василий Перович ответил недовольно:
   - Я тебя предупреждал: не играй с огнём! Ладно, замётано. Я не только не встречался с тобой, но и лично в лицо не знаю! - Угликов на прощанье хохотнул в телефонную трубку.
   Ему хорошо веселиться! А Блинков попал, как кур в ощип. Эх, какая женщина - Катенька! Из-за таких женщин в века минувшие войны объявлялись. Молодые, умные мужики на дуэлях погибали. А сейчас. Обмельчали мужики. И в их числе - Евгений Иванович. О какой дуэли может идти речь, если он готов отказаться от Кати единого расположения начальства ради?! Истинный аппаратчик никогда не пожертвует своей карьерой ради любви, - с иронией подумал Блинков. Любовь и страсть проходят, а должности остаются.
   Неужели он превратится в бесчувственное, рациональное животное? Неужели он подавил в себе всё человеческие страсти, ради чего и рождается на свет мужчина? Разве не прекрасно жить свободно и ни перед кем не преклонять колени и не гнуть спину? Ведь иной колхозный пастух свободнее и счастливее его. Он не заражён вирусом власти и умеет довольствоваться малым. Ему достаточно куска хлеба, шматка сала и луковицы в холщовой сумке, любви ядрёной деревенской бабы и чистого воздуха в поле. Ему достаточно власти над сотней глупых бурёнок.
   А Евгению Ивановичу непременно надо жрать хлеб с маслом и колбаской, важно восседать в персональном "козлике" и почтительного отношения окружающих, которые, наверняка, в душе его ненавидят. Как это мелочно и пошло! Ради этих мнимых ценностей безвозвратно растрачивать единожды данную тебе жизнь? Послать всё к чёрту, поехать в Нитятино и попросить у председателя стадо. А потом вызвать к себе Катеньку.
   Блинков иронически усмехнулся. Катенька - не деревенская баба. Милым рай в шалаше - один, два дня. Потом Катенька потребует наряды, хоромы, шампанского и зрелищ. А он ей ничего, кроме сала и самогона, предложить не сможет.
   И всё-таки какой Видок был бы у Павла Петровича, если бы Евгений Иванович без обиняков объявил бы ему: а пошли вы кое-куда со своей редакцией, потому что Катя мне любых должностей дороже! Увы... Топая удивительно чистым днём по центральной улице Кулём, щекоча свои нервы отчаянно смелыми и авантюрными размышлениями, он подсознательно тренирует свой хвост, которым через десять минут будет услужливо подметать ковровую дорожку в кабинете председателя райисполкома.
   В бесстрашный, полный романтических грёз восемнадцатилетний курсант Блинков издевательски смеётся над трусливым и властолюбивым редактором Евгением Ивановичем. Ах, молодость! Ты беспечна и неприхотлива! Поэтому время твоё проходит быстро.
   Выдохнув из груди весь воздух, будто собирался опрокинуть стакан спирта, Блинков осторожно постучал в обитую дерматином дверь кабинета председателем райисполкома.
   - Заходи, Евгений Иванович! - уверенно и проницательно крикнули из кабинета.
   Это как ехидная насмешка над недавними размышлениями Блинкова. Рудой даже не сомневался в том, что Евгений Иванович за полчаса до начала рабочего дня явится на ковёр и осторожно постучит в дверь. По иному и быть не могло.
   Блинков запуганной тенью проник в кабинет и сел на ближний к выходу стул, перед тем промямлив:
   -Здравствуйте, Павел Петрович!
   - Что ты, Блинков, как бедный родственник в углу приютился? Ты не сегодня-завтра член бюро. Значимая единица в районной иерархии! Так что прошу к столу!
   Евгений Иванович поднялся и пошёл к столу, приставленному к широкому бюро, за которым сидел председатель райисполкома. Пошёл, как смертник к гильотине. Он старался не встретиться взглядами с Рудым, поэтому не сразу заметил протянутую ему руку. От этой оплошности он ещё больше упал духом.
   - Ну что ты, Евгений Иванович, сегодня, как в воду опущенный? На повышение идёшь - радоваться надо!
   Действительно, он ведёт себя донельзя глупо. Только посмотришь на него - и любой скажет: нашкодил, брат! И он осмелился поднять глаза на Рудого. Странное дело6 в карих глазах Павла Петровича было полно иронии, любопытства, но только не злости. Это как-то обнадёживало.
   - Голова с утра побаливает, - с хрипотцой в голосе ответил Блинков. Конечно же, от волнения.
   - Понятно... Перепил вчера. Не осуждаю: повод серьёзный. А я грешным делом подумал, что с женой поругался. Кстати, твой тесть вам привет передавал. В следующий выходной нагрянет к вам в гости. Искренне радовался за тебя.
   - Спасибо.
   Рудой прикурил. Придвинул пачку "Казбека" к краю стола.
   - Угощайся! Ты, я знаю, "Беломор" куришь. Теперь, пожалуй, на "Казбек" перейдёшь!
   Блинков внимательно следил за лицом председателя райисполкома, но оно было непроницаемо равнодушным. Великий актёр погибает в нём! И всё-таки иронию не прячет. Иронию, которая через минуту может превратиться в громы и молнии.
   "Ну что ж, если погибать, то хоть покурив напоследок дорогую папиросу!" - невесело подумал Евгений Иванович, прикуривая.
   - С кем же ты перепил вчера, если не секрет? = полюбопытствовал как бы между прочим Павел Петрович.
   - Да какой секрет, Павел Петрович! С Александром Кирилловичем в Нитятино будущую должность обмыли.
   - И до поздна? В девять часов вечера тебя ещё дома не было.
   - Ну мужики же... Стопка за стопкой. Ещё захотелось.
   - Понимаю, сам не святой! - Рудой опять иронически усмехнулся. - Александр Кириллович- твой давний друг. Можно сказать, почти однополчанин. Он мужик надёжный. С ним в разведку можно идти - не то что выпить. Друга никогда не выдаст. Уважаю таких!
   "К чему он клонит? - всполошился Евгений Иванович. - Рубил бы прямо - легче было бы. А т с далёкими заходами, с тонкими подковырками!"
   - И кто же вам компанию составлял? Не подумай, Евгений Иванович, это не допрос с пристрастием. Из чистого интереса спрашиваю Времени у нас ещё двадцать минут - надо же как-то убить.
   "Ох и лиса! Зачем тогда на полчаса раньше вызвал?" - Блинков нервно облизнул губы.
   "Мы вдвоём выпивали. Для этого большая компания не обязательна. А с точки зрения конспирации - и вредна.
   - Всё вено. Верно... - Павел Петрович укоризненно покачал головой. - Эх, Евгений Иванович... Не доверяешь ты мне! Неужель думаешь, я учиню тебе разнос, если признаешься, что выпивал на берегу Беседи с Угликовым? Что, Василий Петрович менее уважаемый человек, нежели Александр Кириллович?
   - Павел Петрович! - Блинков чуть на стуле не подпрыгнул - Вам сообщили неверные сведения! Позвоните в Нитятино Александру Кирилловичу!
   - Да ладно, Бог с ним! - Рудой безнадёжно махнул рукой. - сегодня нитятинского председателя и гестапо не раскололо бы! И к тебе на поганой метле не подъедешь! Не будем пудрить друг другу мозги. На то я и председатель райисполкома, чтобы знать всё и обо всех в районе. У меня к тебе серьёзный разговор. Тебе секретарша Катенька нравится?
   - Павел Петрович, я не понимаю, о чём вы?
   - Ну хватит, Евгений Иванович, под дурака косить! ЯЧ о вашем свидании под Остуженкой знаю, не то что о вчерашнем. И ты до сих пор жив-здоров. Даже на повышение пошёл! Отвечай прямо на поставленный вопрос.
   Блинков готов был сквозь пол провалиться - прямо в зал заседаний на первом этаже.
   - А кому такая красавица может не нравиться?
   - Это хорошо. Хорошо, что Катька в тебя втюрилась. У меня к тебе дружеская просьба: поиграй с ней недельки две-три в активную любовь. Засветись пару раз. Не бойся, я тебя прикрою. Ну а потом завязывай. Чтобы моральное разложение не влепили. Ты ведь членом бюро будешь - нехорошо!
   - Вы это серьёзно, Павел Петрович?! - опешил Блинков.
   - Более чем! Если выполнишь мою просьбу, можешь считать меня своим другом. - Рудой поднялся из-за стола. - Ну ладно, Евгений Иванович. Нам в редакцию пора. Ты не ответил мне...
   - Для вас, Павел Петрович, на всё согласен!
   - А для себя? - Рудой улыбнулся. И опять иронически.
   Коридоры райкома-райисполкома уже наполнились шагами, шуршанием одежды, скрипом портфелей и приветствиями. Евгений Иванович шёл рядом с председателем райисполкома и изумлённо пережёвывал услышанное. Вместо головомойки за секретаршу, Рудой, наоборот, развязал ему руки. Хитрый лис! У него жена, хоть и красавица, но, в отличие от Анны, откровенная дура. Наверняка, о связи Павла Петрович с Катенькой стало известно в облисполкоме. Он получил хорошую взбучку и решил замести следы.
   И на этот раз Блинкову повезло. Неужели в его жизни открылась светлая полоса?
  
   26.
  
   Лёжа на животе на верхней полке плацкартного вагона, Клавдия смотрела в окно поезда, за которым монотонно кружилась увядающая степь. Время от времени в унылый пейзаж врывались посадки карагача и акации у железнодорожного полотна, редкие полустанки. Перед ней лежала книга - "Пётр Первый" Алексея Толстого, но читать не хотелось. Тем более - о великих потрясениях России, о жизни царя. Она была далека от этого, её волновали мысли более земные и более приятные. Рядом, на соседней полке спал Фёдор, негромко похрапывая, и Клавдия с нежностью всматривалась в самое родное лицо на земле с большим открытым лбом, с прямым, чуть широковатым носом и пшеничного цвета усами, с азиатскими широкими скулами и волевым крутым подбородком. Господи, ну как же тогда, в сорок третьем году, не рассмотрела его красоты, как могла отдать предпочтение почти женской смазливости капитана? Молода была, дурочка!
   Вот и покидают они эти скупые на красоту, скудные земли. И Клавдия - без сожаления. Кроме того, что она здесь по божественному провидению встретила Фёдора, её не за что благодарить покидаемые края. Она старалась реже вспоминать о жизни в Карлаге, и если вдруг память прикасалась нечаянно к этому адовому прошлому, Клавдия усилием воли переключалась на другие воспоминания6 о Фёдоре, раскладывая по секундам и с нежностью смакуя каждую минуту, проведённую с ним.
   Нет, без Бога, которого она ненавидела и кляла в лагере, здесь не обошлось. Почему она вышла на той невзрачной единственной станции, на которой должна была выйти? Почему пошла по той единственной дороге, по которой должна была пойти? Ей было бы всё равно, когда и где покинуть поезд, ей было всё равно в какой совхоз идти. И, если она была почти безумна и не управляла собой, то Господь взял опеку над ней, воздавая ей за прежние страдания, ненавязчиво подсказал нужную станцию и нужную дорогу. Спасибо тебе, Господи! Клавдия, отвернувшись к стене, тайно, чтобы не заметили соседи по купе, трижды перекрестилась.
   Сложные отношения сложились у неё с Богом. Её мама была глубоко верующей женщиной, не ленилась по церковным праздникам за восемь километров ходить в храм. Не раз она брала с собой и старшую дочь Клаву, за что Клавдию ругали в школе и даже грозились исключить из пионеров. Но она любила маму и верила, что Бог существует. Молилась перед сном и читала Библию. А потом Господь поступил с нею несправедливо, в одночасье оставив сиротой да ещё с пятью детьми на её хрупких плечах. Через некоторое время она снова шептала благодарные молитвы ему за то, что послал на постой в её хату капитана Женю. А потом Карлаг. Место, неприспособленное для почитания Бога. Там безраздельно властвовал Сатана, который без труда овладел её душой. И если бы не встреча с Фёдором, может быть, Клавдия навсегда утратила бы Бога в своём сердце. А без него жить ох как тяжело! Но теперь она понимает, чем грозит хотя бы временное отрицание Господа. Пожалев её, он дал ей последний шанс.
   Вот только возлюбить людей она никак не может. Она их, кроме Фёдора и старого Филиппа, до сих пор боится. Когда они в Джаксах входили в купе, одна из их соседок-попутчиц - пышнотелая, недовольная, с острыми глазками - показалась ей Оспой, Клавдия сразу обомлела, у неё подкосились ноги. И только присутствие Фёдора позволило ей взять себя в руки. Даже окажись в купе настоящая Оспа, он не дал бы Клавдию в обиду.
   И теперь, лёжа на верхней полке, она ругала себя за недавние страхи. Она забыла о словах деда Филиппа, с которыми он обратился с ней, прощаясь:
   - Никого не бойся, Клава, и дерись за своё счастье до смерти. И тогда не повторится то, что с тобою случилось!
   Она пообещала не бояться людей и давать отпор любому, кто покусится на то, что ей дорого. Даже если на её дороге станут Потапчук и Оспа. И любить людей она научится. Прости, Господи, - только тех, кто достоин любви. Никто и никогда не заставит её полюбить потапчуков и осп. Никто и никогда!
   Поезд начал замелять ход - видимо, впереди станция. На стрелке вагон сильно качнуло, и Фёдор проснулся. Приветливо улыбнулся Клавдии и посмотрел на часы. А ей нестерпимо захотелось обнять его и поцеловать. Но она помнила просьбу Фёдора не демонстрировать на людях свои любовь и счастье, чтобы людская зависть не навредила им. Но почему так устроены некоторые люди, что терпеть не могут, когда другие счастливы? По Клавдии пусть все вокруг неё будут счастливы, тогда не будет необходимости в ненависти.
   - По времени к Кустанаю подъезжаем. Там мы стоим двадцать пять минут. Надо прикупить что-нибудь из продуктов, а то у нас, кроме дедушкиной курицы и консервов ничего нет! - Сказал Иконников и свесил ноги с полки.
   Одна из попутчиц не заметила этого и, поднимаясь, ударилась о ноги Фёдора головой. Острые оспины глаза сверкнули злобой.
   - Ты ещё бы мне на шею уселся!
   И Клавдия, удивляясь себе, мгновенно возмутилась:
   - А у вас глаза есть, чтобы посмотреть?!
   Фёдор успокаивающе положил руку на её плечо.
   - Спокойно, Клава! Ничего страшного не произошло!
   Спрыгнув с полки, он извинился перед мордастой тёткой. А та даже ухом не повела. Протянула ему сто рублей.
   - Купите мне колбасы!
   И никакого "пожалуйста". Будто Иконников обязан был обихаживать её. С большим трудом Клавдия сдержала себя. Она тоже спрыгнула с полки и начала обуваться.
   - Клава, я сам сбегаю. А ты подожди меня!
   Она решительно, нервно даже покачала головой.
   - Нет, нет, я с тобой! А вдруг ты опоздаешь?
   - Да не опоздаю. Я мигом!
   Она преданно и жалко посмотрела на него. Её карие глаза начали тускнеть. Фёдор испугался.
   - Хорошо, хорошо. Пойдёшь со мной. Только держись за мою руку и не отпускай её.
   Клавдия радостно улыбнулась. Ну, совсем, как маленькая девочка!
   Вредная тётка пристально, с подозрением посмотрела на Клавдию. Попутчица с верхней полки явно ей не нравилась. Клавдия из-за этого расстраиваться не будет. И бояться её. Она уже не жалкое существо, которое боялось каждого шороха. Она такая же свободная, как се в этом поезде. У неё равные права со всеми. В этом её убедил Фёдор. И она привыкнет жить в этом сумасшедшем и жестоком мире. Пусть только попробует кто унизить её! Она лучше умрёт, чем снова влезет в шкуру той полоумной, испуганной Клавдии. Все три дня, когда они собирались к отъезду, Фёдор беседовал с ней о том, как вести себя, когда она попадёт в общество людей. Он хорошо учил, правильно, и она благодарна ему за это.
   Они закупили продукты быстро, за десять минут. И отошли на десять шагов от вагона к фонарю, чтобы поговорить.
   - Клава, не надо защищать меня. Я здоровый, сильный мужик - пусть попробует кто-нибудь обидеть.
   - Ты же меня защищаешь! Значит, и я должна защищать. Ты сильный. Но ты добрый, и тебя могут обидеть.
   - А ты злая?
   - Нет, не злая. Я уже научилась доверять людям.
   - Люди в этом мире разные. И доверять им надо избирательно. Я тоже доверяю далеко не всем.
   - Потому что ты тоже сидел в лагере.
   - Не только поэтому. Это очень сложно, Клава. Мы поговорим об этом, когда у нас будет больше времени.
   Клавдия нежно погладила его руку.
   - Мы долго будем ехать до Москвы.
   - Ещё четверо суток.
   - Боже мой! - Взор Клавдии опечалился. - Так долго! Я так хочу тебя - терпеть невозможно!
   Иконников улыбнулся. Он знал, какой вулкан разбудил в Клавдии. Настоящий Везувий! Поэтому наклонился к её уху и прошептал:
   - Не переживай, ночью что-нибудь придумаем!
   Она не удержалась и прижалась к нему.
   - Наверное, я совсем бессовестная?
   - Если ты останешься такой до шестидесяти лет, я буду самым счастливым человеком на свете.
   - Правда?
   - Правда.
  
   27.
  
   Фёдор бежал по скошенному полю, спотыкаясь и обегая частые копны соломы. Тяжёлые кирзовые сапоги норовили слететь с ног, от быстрого бега он задыхался. Время от времени он поворачивал голову назад и вскидывал тревожный взгляд в небо. Немецкая рама стремительно догоняла его. Вот она уже на расстоянии пистолетного выстрела от него. Противно, хрипло рокотал её двигатель.
   Иконников с разгона, как большая, неуклюже пикирующая птица, прыгнул грудью в стерню. Упав, подобрал под себя ноги, закрыл голову руками. И тут же по земле застучала пулемётная очередь, о через мгновение пули забарабанили по его спине. Он не почувствовал боли. Наверное, потому, что сразу умер.
   Он умер - иначе и быть не могло. Но почему он слышит рокот удаляющейся рамы? Почему больно колет щёки острая стерня ржи? Он жив? Может быть, по спине барабанили комочки почвы, которые взметнули пули? И Фёдор подхватился, метнулся вправо, снова стал набирать скорость, высматривая в небе раму. Жуткая, чудовищно уродливая птица начала разворачивать. Нет, как быстро бы он ни бежал, она настигнет его и снова будет поливать тяжёлым свинцовым дождём. И, осознав это, Иконников нырнул в копну, шустро работая руками, начал зарываться в неё. И в копне он тоже лежал на животе, в ужасе обхватив руками голову. Солома - не то защитное средство, чтобы задержать пули крупнокалиберного пулемёта. Хриплый рокот рамы неумолимо приближался. И через несколько мгновений зарокотал пулемёт. Пулемётная очередь прошив копну соломы, несколькими пулями прошлась по его спине. На этот раз не могли барабанить по спине комочки земли. На этот раз он точно умер. И он поверил бы в это, если бы не рокот удаляющейся рабы, заложивший его уши. И ещё - запах горелой соломы. И ещё - стремительно приближающийся к нему жар огня. Фашист стрелял трассирующими пулями! - дошло до него. Когда пламя уже коснулось его галифе, Фёдор почувствовал острый ожог на правом бедре.
   - А-а-а!.. - утробным голосом заорал он и выскочил из полыхающей вселенским пожаром копны.
   - Фёдор! Фёдор!
   От лёгкого толчка в плечо Иконников проснулся. Это разбудил его солдат с соседней койки, готовившийся к выписке - веснушчатый, круглолицый, белобрысый белорус.
   - Ну, ты и воюешь - мурашки по коже!
   Фёдор окончательно пришёл в себя, осмотрелся по сторонам. Большое приземистое помещение со множеством, может быть, двумя десятками кроватей. Горячо саднило на правом бедре. Он вспомнил, что два дня назад его из Брянска на самолёте переправили в
  
   Калугу. И спасли ему ногу. Ещё бы день и началась бы гангрена.
   Хирург сказал ему, что он по гроб жизни должен благодарить лётчика, который, лавируя между зенитными очередями и прячась в облаках от немецких истребителей, доставил восемь тяжелораненых в Калугу. Но Фёдор знал, что больше лётчика он должен благодарить другого человека, которого, может быть, и не увидит уже никогда - Женю Блинкова. Уму непостижимо! Как он тащил его десять километров, как перешёл линию фронта! Хотя. Как сказал сосед-белорус, никакой такой линии нет, потому что наши не везде успевают окапываться. А немцы всё прут и прут, и он не удивится, что через неделю раненых из госпиталя будут эвакуировать куда-нибудь в Горький, если не в Свердловск.
   За эти слова белорус получил хорошую взбучку от обгоревшего лейтенанта-танкиста.
   - Отставить панические разговоры, солдат! Немцы никогда не будут в Калуге! Их остановят в Смоленске!
   Если бы это было правдой, - с надеждой подумал Иконников. Неужели такая большая страна не соберётся с силами, чтобы преградить путь этой нечисти? Не может такого быть! Русские со времён Александра Невского били немцев. И сейчас побьют.
   "Тебе бы на передовую агитатором, сержант Иконников - фашистов ещё бы под Гомелем остановили бы!" - горько усмехнулся про себя Фёдор.
   Медленно и тягуче тянулось время в госпитале.. Слава Богу, хоть рано быстро заживала. Через неделю Иконников уже поднимался с кровати, мог сидеть. Но ходить ещё было больно. Да и врач не позволял - могла вскрыться рана. От нечего делать Фёдор по второму разу начал читать "Анну Каренину" Толстого - одну из пяти книг, ходивших по палате. Удивлялся неспешной и унылой жизни, которую вели герои романа и завидовал им. Их страсти он с удовольствием поменял бы на свои, через которые прошёл в первые полтора месяца войны.
   Перед обедом Иконников тщательно выбрился, будто ожидал кого-то в гости. Хотя-то было некого: его деревня в оккупации, а в Калуге не было родственников даже на десятом киселе. Побрившись, он лёг почитать и не заметил, как уснул.
   Проснулся от чьего-то прикосновения. Открыл глаза и не поверил им: перед ним стоял старший лейтенант Блинков в новенькой форме с орденом Боевого Красного Знамени на груди.
   - Ну здоров, сержант Иконников! Всю войну проспишь!
   - Товарищ командир?! Какими судьбами? - Фёдор приподнялся на кровати.
   - Да я здесь, в Калуге. Формируем полк. И не знал, что ты здешнем госпитале. Я-то думал, что тебя прямо в столицу отправили. Ну как ты?
   - Нормально, заживет, как на собаке. Через неделю бегать буду. Спасибо, Женя! Я тебе жизнью обязан!
   - Да ладно! Ты меня тоже не бросил бы. Из трясины два раза вытаскивал.
   И Фёдор не сомневался в том, что окажись они в противоположной ситуации, не бросил бы Блинкова. Вынес бы к своим - неизвестно. Но что тащил бы до последнего - точно.
   - Болото - ерунда. Там я жизнью не рисковал.
   - Фёдор, не будем расшаркиваться друг перед другом. На войне, как на войне. Я тут тебе фруктов принёс. Полезно - витамины.
   - Спасибо! Как ты всё-таки узнал, что я здесь?
   - От земляка твоего белоруса. Я его в свою роту записал. И для тебя местечко держу, если успеешь выздороветь. С врачом говорил. У тебя всё нормально. Сухожилие целы, а мясо нарастёт. Ну, как, будем вместе воевать?
   - Почему бы и нет? Я с большой радостью! - Иконников потрогал орден на груди Блинкова. - Орден новенький...
   - Сам комдив вручил! За спасение полкового знамени. Да!.. Что же я дурак! - Старший лейтенант вытащил из кармана гимнастёрки что-то завёрнутое в белую тряпочку. - Сержант Иконников! За проявленные мужество и героизм при спасении знамени полка вам вручается медаль "За отвагу!"
   Блинков развернул тряпицу.
   - Извини, Фёдор. Спрячь её пока. Не вешать же на пижаму.
   - Спасибо, Женя! - Он, действительно, был благодарен Блинкову. Мог бы и забыть о нём, когда докладывал комдиву. Не забыл... Иногда снам не стоит верить.
   - Я постараюсь тебя ещё навестить. Ты уж не подведи меня, а то останусь без старшины роты! Я сейчас спешу - комбат разрешил на два часа отлучиться.
   Пожав Иконникову руку, старший лейтенант быстрым шагом покинул палату. Строен, подтянут - красавец! Фёдор искренне желал служить под его началом. С таким командиром роты не пропадёшь!
   После визита Блинкова и больничная палата стала просторнее и светлее, и солнечный свет, пробивающийся через окна - теплее. Фёдор любовно погладил медаль на ладони. Эта медаль дорогого стоит - самая почётная из всех солдатских наград.
   Иконников всё-таки не успел выздороветь, как их полк бросили под Смоленск. Выписался он из госпиталя через две недели. И был направлен для дальнейшего прохождения службы в роту старшего лейтенанта Блинкова.
  
   28.
  
   За один день принял дела у Бубнова Блинков. Под вечер, когда он уже собрался уходить домой, зазвонил телефон. Евгений Иванович, как уважающий себя начальник не схватил сразу трубку, а дал отзвенеть трём звонкам.
   - Редактор Блинков слушает!
   - Солидно, солидно! - похвалила трубка. Евгений Иванович узнал голос председателя райисполкома. - Осваиваешься?
   - Пока только дела принял...
   - Понятно. Ты о моей просьбе не забыл, Евгений Иванович?
   - Прямо с сегодняшнего дня? - уныло спросил Блинков.
   Как человек серьёзный, он тщательно, с придирками принимал редакционное хозяйство от Бубнова. Устал, как собака. До любовных ли утех в таком состоянии? К тому же, не очень-то хотелось ему подставляться с Катенькой. От Рудого подозрения отведёт, а сам вляпается. Анна, может быть, проглотит горькую пилюлю, а вот тесть...
   Со вчерашнего дня, если быть точным! - В трубке ехидно хохотнули. - Ладно, отдохни сегодня. Я чего тебе позвонил... Ты, как я понимаю, в редакционном деле, как я в издательском. Бубнов тебя в курс дела может так ввести, что месяц расхлёбывать будешь на посмешище коллективу. Но выход есть. Я с завтрашнего дня на неделю хозяином района остаюсь. Иван Михайлович в Москву уезжает. Так что беру опеку над тобой. Поезжай завтра в Клинки к тамошнему редактору. Он за день ознакомит тебя со всеми хитростями редакторской работы.
   - Хорошо, Павел Петрович! Это мудро.
   - А начальство не мудрым не бывает. Вот что... Я посылаю в Клинки за новой пишущей машинкой секретаршу Ивана Михайловича. Вы уж не сочтите за труд захватить её с собой. Редактор Клинковской газеты мой старинный приятель. Он согласился проконсультировать вас на лоне природы. Так уж вы, Евгений Иванович, отблагодарите его за старания. И секретаршу не бросайте! Каково хрупкой с пишущей машинкой по Клинкам таскаться!
   Не успел Блинков и слова молвить в ответ, как трубка высоко и тонко запипикала. Ну, лиса! Всё продумал! Рудой хочет не только в родном районе Евгения Ивановича засветить, но и в области. Клинковский редактор поделится секретом с редактором из Удодово или Новолюлькино. И пошло по области гулять: у кулёмовского редактора любовница-ягодка. Да ещё и секретарша первого секретаря. Да ещё и секретарша первого секретаря. Хват - мужик!
   Нет, Павел Петрович не только переигрывает и подставляет его, но и мстит этим. За то, что посмел соблазнить любовницу его - председателя райисполкома. Не сдобровать бы Блинкову, если бы Рудой сам бы не влип. А так... Всё для него получилось весьма кстати. Он ещё и Угликова в союзники привлечёт. А не Василий ли Петрович друга со всеми потрохами сдал? Тоже не прост, как хочет всем показать. Умеет лавировать между аппаратных огней Но ведь и с Блинковым так шутить опасно!
   Всё это до добра не доведёт. Понятно, что Рудой ведёт необъявленную войну с Евгением Ивановичем. Ведёт тонко, хитро. Но ведь и Блинков не лыком шит. Превратить тестя - опытного интригана - в своего яростного защитника - вот что он должен сделать в первую очередь.
   Вызвав шофёра, Блинков дал ему несколько поручений.
   - Как машина, Егор?
   - Работает, как часики! - бодро доложил водитель.
   В этом Евгений Иванович не сомневался, ведь сам Иван Михайлович собирался переманить Егора к себе.
   - Значит, так... Завтра у тебя выходной. Я поеду в Клинки сам. Соскучился по баранке за пять лет. Не волнуйся, я водитель классный. Всё-таки председателем колхоза работал. А сегодня мы с тобой отлучимся в гастроном. Жена не простит, если я не обмою с ней новую должность.
   - Естественно, Евгений Иванович! Я побежал заводить?
   Блинков не поскупился на коньяк и сладости, которые обожала Анна. Вчера она устроила ему сюрприз в виде праздничного стола. Сегодня, как любящий и внимательный супруг, ответный ход сделает он.
   Анна и на самом деле была приятно удивлена. Даже прослезилась, целуя его. Она-то привыкла, что все удачи или неудачи муж разделяет с друзьями или любовницами. И забегала, засуетилась, накрывая стол.
   Свой коварный контрудар по Рудому Евгений Иванович решил нанести в самый подходящий момент: после того, как старательно отлюбил ненавистную свою жену, счастливо затихшую на его груди. Для начала он тяжело, глубоко вздохнул и закурил папиросу.
   - Что случилось, любимый? Устал? - забеспокоилась Анна.
   - Да нет. Неприятности у меня.
   - В первый день - и уже неприятности?
   - Понимаешь... Рудой решил сделать из меня козла отпущения.
   - Как это? - Анна больно облокотилась на его грудь. Но Блинков стоически терпел.
   - Ты слышала, что у него есть любовница?
   - Как же! Секретарша Ивана Михайловича. Катенька, кажется...
   - Так вот. Жена Рудого, в отличие от тебя, откровенная дура. - Этими словами он пролил бальзам на сердце супруги. - Доложила об этом наверх. Вчера Павлу Петровичу в облисполкоме устроили хорошую головомойку. Вот почему он и вызвал меня за полчаса до работы.
   - А ты-то при чём?! - сгорала от любопытства Анна.
   - Вызвал меня Рудой и говорит: ты, ЕвгенийИванович, из всего райкома и райисполкома мужик самый видный. И жена у тебя умница, из солидной партийной семьи. - Опять бальзам на сердце Анны. - Ты, мол, должен меня выручить.
   "Как?" - спрашиваю я.
   А он без обиняков:
   "Охмури секретаршу Ивана Михайловича. А я тебе за это по гроб жизни обязан буду!"
   Завтра меня с нею в Клинки посылает.
   - Негодяй! Прелюбодей! Но хитрый... - возмутилась Анна.
   - А мне-то что делать? Наживать в его лице врага?
   Анна на минуту задумалась. Евгений Иванович был доволен собой: жена захватила наживку.
   - Нет, наживать врагов не годится. По крайней мере, пока ты не укрепился. Может быть, мне с тобой в Клинки поехать?
   - Аня! О чём ты говоришь?! Это же секретное задание Ружого. Догадается, что я тебе разболтал. Может, просто послать его подальше?
   - Не годится, Женя. Я уверена, что у него на тебя компромат имеется. Ты ж у меня не святой. Вот что... - Анна обречённо вздохнула. - Пусть идёт, как идёт. Тебе совсем не обязательно спать с этой Катенькой. Поезжай в Клинки, немного пофлиртуй.
   - А если я не выдержу? Я же живой человек!
   - И в этом, к сожалению, я тоже не уверена. Ну что ж, из двух зол придётся выбирать меньшее. Я к этому уже привыкла. Лишь бы и обо мне не забывал... - У Анны явно испортилось настроение.
   - Ну, что ты такое говоришь?! - Евгений Иванович будто бы со страстью начал покрывать поцелуями её одутловатое лицо, пышные мягкие груди. - Я такую жену ни на кого не променяю!
   - Ладно, ладно, врать! - Анна со страстью прижалась к нему. - Послезавтра папа приезжает...
   Он не дал ей договорить. Последние слова жены подводили желательный итог его стараниям. И он сполна отблагодарил её за это.
   Утром, проснувшись и взглянув на жену, он потерял остатки хорошего настроения. Оно вообще качнулось в отрицательную сторону, когда Блинков в семейном кошельке обнаружил всего тридцать рублей. Придётся идти на поклон к Угликову.
   Катенька подлетела к редакционному "козлику", будто у неё за плечами выросли крылья.
   - Ничего не понимаю, Женя... - сказала секретарша после того, как заняла подобающее её неотразимой особе место начальника в машине. - Павел Петрович был очень холоден со мной и вдобавок послал с тобой в командировку. Это неспроста. Что-то случилось?
   У Катеньки за три года работы в райкоме тоже появился аппаратный нюх. И довольно тонкий.
   - Случилось... - ответил Блинков, тронув "козлик" с места. - Если это останется между нами, я тебе расскажу.
   - Женя, ты меня за колхозную тёлку держишь?!
   - Ну ладно, не кипятись, Катенька. Дело-то конфедициональное. Хочу поставить перед тобой прямой вопрос: я и Рудой. Кого ты выбираешь?
   - Как мужчину, не задумываясь, - тебя. Но ты же понимаешь наше положение...
   - Ты не юли, Катя! Кого из двоих ты любишь? Или играешь с ним и со мной? - Евгений Иванович старался сохранить спокойствие. - Начистоту, пожалуйста.
   - В тебя влюбилась, Женя. Как последняя дура. Ради тебя я готова работать секретаршей у председателя захудалого колхоза. Невелика у меня должность. Я за тебя боюсь!
   - Так вот. Катя... Вчера я пошёл к Павлу Петровичу и напрямую объяснился с ним. Сказал, что мы любим друг друга, и ничего с этим поделать нельзя.
   Катя удивлённо и с недоверием посмотрела на него.
   - Не поверю. В это трудно поверить...
   - Не веришь? Спроси по возвращению у Рудого. Разве случайность, что ты едешь вместе со мной в Клинки?
   - И что ответил Рудой на твоё признание?
   - Сказал, что насильно мил не будешь. Он-то искренне полагал, что ты его любишь.
   - Какое благородство с его стороны! Это на Павла Петровича не похоже. Тут что-то не так. Он же меня шантажом принудил стать его любовницей.
   - Чтобы шантажировать, надо иметь компромат. А какой компромат может быть у секретарши?
   - А кто в доме, где мы работаем, чистенький? Может быть, ты?
   - Не буду утверждать, что это так. Но не в этом суть. Суть в том, что мы любим друг друга и... Мы свободны, Катенька! - Блинков, наконец, улыбнулся. Он и любовнице своей продемонстрировал, какой он незаурядный и смелый мужик. Поверила ли?
   - Допустим, я свободна. А ты? Рано или поздно дойдёт до твоей жены. Я уже имела маленькие неприятности от жены Рудого. Верно, ты ходил к Рудому рано утром - это в райкоме знают. Но отказался он от меня не из благородства. Жена прижала. И ты был смел по этой причине. Если вместе с Павлом Петровичем не затеяли иезуитской игры.
   Нет, дурочкой Катеньку никак не назовёшь. Всё разложила по полочкам. Евгению Ивановичу даже страшно стало. Хотя чего ему бояться? Всё это у Катеньки на уровне интуиции. В больших дворцовых интригах она - дитя. Она никогда не узнает о тайном сговоре Блинков аи Рудого, потому что никому из них не хотелось выглядеть в её глазах подлецом. Если бы они жили лет на сто тридцать раньше... И что же? Дрались бы за Катеньку на дуэли? Сам Евгений Иванович не был уверен в этом.
   - Что за подозрения, Катенька?
   - И вправду! Чего я буду засорять голову всякой ерундой? Мне с тобой хорошо - буду этим жить. А предашь - поплачу недельку и успокоюсь. У любви, подобно нашей, будущего нет. Есть только настоящее.
   Евгений Иванович промолчал. Переубеждать её - значит, вселять надежду. Делать это он не имел права, потому что их связь больше месяца не продлится. Партийная этика не позволит. А рай в шалаше - это выдумки сентиментальных романистов.
   - Ну что мы о грустном в такой замечательный день?! - Блинков нежно прикрыл руку Катеньки своей рукой. - Свернём за Кулаковым в лесок грибков пособирать?
   - Пожалуй, грибков мы с тобой насобираем! - Счастливо засмеялась Катенька.
   Она любила Евгения Ивановича. И была умницей. Она знала, что судьба не так часто одаривает людей любовью. Пусть неделя, пусть месяц, но с любимым человеком. А там будь что будет!
  
   29.
  
   Угрюмым, облачным августовским утром вернулась Клавдия в своё Нитятино. Мало что изменилось в деревне за девять лет.. Разве что изб покрепче больше стало да изгороди с воротами поновее. День был мрачным, но зато пряно, на всю округу пахло яблоками. В садах антоновка стонала от большого урожая.
   Многие нитятинцы уже и забыли, что была-жила в их деревне, что вообще существовала такая Клавдия Аксёнова на белом свете. А она, гляди-ко ты явилась - не запылилась. Да не одна, а с крепеньким, видным из себя мужиком. Всякое на свете бывает. Возвращались некоторые нитятинцы из ссылок и тюрем. И всё-таки было это в диковинку.
   Взяв Фёдора под руку, Клавдия шла по деревенской улице и была довольно тем, что, кроме кур, никого из нитятинцев в это утро нужда из дома не выгнала. Но она напрасно так думала. Потому что уже в крайней хате у окна курил Гошка Второй. И он заметил интересную пару, входящую в деревню. В нарядной женщине он с удивлением узнал свою троюродную сестру Клавдию.
   - Мать, смотри-ка, чувиха из зоны, словно краля вернулась! Племянница твоя - Клава.
   - Якая там племянница! - не шелохнулась на припечке худая, с чёрными ведьмиными глазами старуха, похожая на седую цыганку. - Седьмая вода на киселе!
   - Не скажи, мать, какая-никакая, а родня! - в задумчивости произнёс сорокалетний холостяк Егор - Гошка Второй.
   Гошка - Второй, потому, что был уже Первый, его дядя - дитя любви заезжего лихого цыгана и легендарно любвеобильной Агриппины. Это статная, отчаянная Гриппа, давно почившая от странной какой-то болезни, являлась родной бабушкой Клавдии и двоюродной - Гошке Второму.
   В роду Аксёновых, в основном сохранившем фамилию по женской линии от георгиевского кавалера, участника русско-турецкой войны и боёв за Шипку Никандра Аксёнова, почти сплошь были бабы, которым по злой иронии судьбы не везло на мужиков. Можно по пальцам сосчитать тех из них, кто счастливо или хотя бы сносно жил в замужестве. Немногие из аксёновского женского племени стояли под венцом, ещё меньше расписаны были в сельских Советах. Но несмотря на это, детей от мужиков своих и заезжих производили на свет охотно и много. Байстрюком был и отец Клавдии.
   Самой колоритный фигурой среди аксёновских баб, пожалуй, была Агриппина, осчастливившая этот свет семью отпрысками. Все семеро росли вольно, переходили на самостоятельные хлеба, едва оторвавшись от мамкиной сиськи, и были настоящей грозой для хлевов, садов и огородов всего Нитятино. И только Василий - отец Клавдии рос тихоней и чистым на руку, потому что полюбил и приютил его дед Никандр. Остальных агриппининых отпрысков он во двор к себе не пускал и часто проходился крапивой или лозой по смуглым и белым попам, за что страдал от своих неугомонных внучат более других. Яблоки в его саду никогда не дозревали, картошки он накапывал - едва до весны хватало, а яичницу мог сделать, только когда брал яйца из-под несушек ещё тёпленькими. "Вселенским бедствием" называл бедный Никандр своих внуков.
   По разному распорядилась судьба детьми Агриппины. Гошку Первого пырнули ножом в живот такие же, как он, медвежатники. Павел сгинул в гражданскую. Никто из нитятинцев не знал: в войсках какого цвета он состоял. Поговаривали, что начинал он у белых, побывал у красных, где был приговорён к расстрелу за мародёрство, но сумел убежать из кутузки к батьке Махно, в войске которого и нашёл успокоение своей мятущейся душе. Одна из сестёр - Дарья жила в городе, в гражданскую ходила в кожаной куртке, налаживала коммуну в Нитятино. Во время войны в сорок втором году Дарья была изнасилована немецким унтер-офицером. Позора не стерпела и задушила пьяного фашиста вожжами, за что принародно была повешена на площади у бывшего правления колхоза. Марфа - мать Гошки Второго родила сына от заезжего продразвёртщика да и куковала всю жизнь одна из-за своего скверного характера. Ещё одна агриппинина дочь, кажется, Варвара в двадцатом году сбежала с белым офицером в Румынию - и с тех пор о ней ни слуху, ни духу. Младшая Сонька благополучно вышла замуж. Но из-за того, что Васька был любимцем деда, Сонька его на дух не переносила. И ещё - за выкобенистую учёность. Он один из агриппининых отпрысков окончил полную школу.
   Из такого неординарного рода была Клавдия, смуглостью и кареокостью похожая слегка на цыганку. В красивом платье, светящаяся рядом с обожаемым ею Фёдором она совсем не походила на недавнюю узницу Карлага. А вот у Иконникова после трёх суматошных дней в Носовичах, после взаимных упрёков и разбирательства с сестрой, переехавшей вместе с семьёй в родительский дом, вид был не очень. Он был небрит, подарил выходной костюм пообносившемуся зятю, а сам переоделся почти в рабочую робу. Добавить к этому покрасневшие от переживаний и бессонных ночей глаза, подавленное настроение - и чем не портрет отпетого рецидивиста. Нервно пожёвывая мундштук папиросы, он бирюковато взглянул на трёх старух, шептавшихся у колодца на повороте улицы. И это вывело из себя ядовитую бабку Коржиху.
   - Мать честная! Токо варнака на нашей улице и не хватало! Этот похлешь Гошки Второго будет! Ишь як зыркает!
   Фёдор, погружённый в свои невесёлые мысли, пропустил эту характеристику мимо ушей, но Клавдия, решившая ради своего счастья никому в Нитятино спуску не давать, услышала Коржиху и остановилась. Уж если Коржихе язык не укоротить, потом от сплетен деваться некуда будет. Насочиняет такого, что тронутому умом не пригрезится.
   - Конец тебе пришёл, Коржиха! В одном исподнем тебя мой суженый оставит. За три убийства, как-никак, сидел! Беги скорей домой, сундуки с добром на замки запирай!
   Коржиха - мелкая, сухая, востроносая - испуганно трижды перекрестилась.
   - Окстись, бесстыжая девка! Откуда у бабы нитятинской богатство?! Мыши по закуткам шныряют!
   - А ты не прибедняйся! Или твой сын-полицай в войну не натаскал добра от солдаток?
   Коржиха отшатнулась к колодцу. Её сын Пётр во время войны служил какое-то время полицаем. Большого вреда не наделал, но таскал потихоньку из хат односельчан, что под руку попадётся. И погиб не в бою с партизанами, а в трясине, от последних ноги унося. Мать его Пелагея краденым не брезговала.
   - И не стыдно тебе, Клава? Как базарная баба ругаешься! - укорил её Иконников.
   Хотя в глубине души был доволен. Раз Клавдия задирается с деревенскими бабами - обидеть её будет нелегко. А ведь меньше месяца назад собственной тени боялась. Слава Богу, не такой глубокий, как он опасался, след оставила психологическая травма. А может, это благодаря любви? Любовь и не такие чудеса творила!
   - А Коржихе только палец на зуб положи. Я-то знаю, Федя! - оправдывалась Клавдия.
   - Всё равно. Ты же дочь культурных людей. Подонков лучше молча презирать, чем уподобляться им.
   - Я знаю. Один древний грек или римлянин сказал: "Настоящий способ мстить врагу - это не походить а него".
   - Это Апулей.
   Фёдор улыбнулся и ободряюще пожал руку Клавдии. Теперь уже жены. Они всё-таки выкроили время расписаться в Носовичах. Хотя сестра Фёдора была категорически против, ведь после смерти матери не прошло сорока дней. Но и в Нитятино ехать с Клавдией неизвестно кем он не хотел. Клавдии и так нелегко придётся, зачем давать лишний повод нитятинцам почесать языки?
   Так и дошли они под прицелом любопытных глаз нитятинских баб до скособоченной хатки с окнами, забитыми досками крест накрест.
   - Ну вот мы и дома, Федя! - Клавдия облегчённо вздохнула.
   Иконников с трудом отворил расхлябанную калитку, которая яростно заскрежетала на заржавленных петлях. Небольшой двор плотно и высоко зарос крапивой и лопухом. На покосившихся дверях сеней висел огромный амбарный замок. Клавдия пошарила рукой за притолокой и вытащила ржавый ключ.
   - Гляди, Федя! Девять лет назад положили - и цел лежит! - Удивлённо воскликнула Клавдия. - Только поржавел весь!
   Однако открыть замок ключом Иконникову не удалось. Пришлось сбивать его таким ржавым ломом.
   - Вот здесь и жить будем... - тихо сказала Клавдия, с грусть осматривая бедную, запылившуюся обстановку в хате.
   Сколько противоречивых чувств, сколько воспоминаний нахлынуло на Клавдию в одну минуту! Она растерялась. Остановилась посреди горницы - слабо освещённой пробивающимися через доски лучами солнца - и опустила руки. С чего начать? Ведь кроме пустых полатей, стола и лавки, ничего не осталось в родительском доме. Не только сундук, подушки и простыни поутащили, но и чугунки, ухваты с ёмками. Ни ведра, ни кружки. В правом углу замерла мышь, посмотрела на Клавдию удивлённо и скрылась в норке. Она-то давно считала себя полноправной хозяйкой этой хаты.
   Ничего, ничего!.. - утешала себя Клавдия. Не сразу Москва строилась. Обживутся и они потихоньку. Кое-каких деньжат привезли с целины. Но не теснится же в избушке матери Фёдора вместе с немалым семейством его сестры!
   Фёдор подошёл к ней, обнял за плечи. Конечно же, он думал и понимал одинаково с ней. Одной ей в пустой, обветшалой хате - хоть волчицей вой. А с Федей ничего не страшно.
   Иконников оставил жену побыть несколько минут один на один с прошлым, вышел на крыльцо, присел на шаткую доску. Вытащил из кармана пачку папирос, закурил. Жёсткие складки у уголков его рта разгладились, мягче, круглее сделался излом бровей. Торжественное затишье перед началом увядания среднерусской природы. Тёмная зелень берёзовой рощи, за огородами крайних в Нитятино дворов начинающейся; лёгкий, почти невесомый туман, курившийся над широким лугом, рассекаемым пополам речушкой-ручейком; тревожное треньканье птиц, предчувствующих непогоду - от всего этого веяло чем-то родным, непритязательным, что он уже начал забывать.
   И посветлело на душе у Фёдора, покидали его тяжёлые мысли о смерти матери, о неустроенном настоящем и неизвестном будущем. Может, не надо было уезжать им с целины. Нет, нет, и ему, и Клавдии надо прилаживаться к жизни, налаживать отношения с близкими людьми, с той землёй, на которой они родились. Не век же скитаться по свету неприкаянными перекати-поле?!
   Клавдия походила по хате, прислушалась к скрипу половиц, стёрла ладонью пыль со стекла раки, висевший на стене. Под стеклом в беспорядке было множество выцветших фотографий - пожелтевших от времени и плохого фиксажа. В сумеречном свете трудно было рассмотреть, кто на них изображён.
   Вздохнув, Клавдия вышла на крыльцо, печальным взглядом окинула запущенный двор. Присела рядом с мужем, склонила голову на его плечо.
   - Охо-хо, Феденька, сколько делов здесь!
   Он нежно погладил чистую, смуглую руку.
   - Ничего, Клава! Руки, ноги у нас есть - наведём порядок!
   Иконников решительно поднялся с крыльца и взял в руки лом. И заскрежетали на всю улицу, пугая нитятинцев, ржавые гвозди, нехотя покидающие оконные рамы. Полетели в лопухи выцветшие доски крыжей и щепа.
  
   30.
  
   Батальон Блинкова подошёл к Нитятино к вечеру. Уже сгустились ранние октябрьские сумерки. По улицам деревни гулял холодный, пронизывающий ветер, неся жухлые листья вперемежку с редким крупным снегом - первым этой осенью. Пушистые снежинки спускались на землю медленно и осторожно, словно парашютный десант. Но у самой земли их лёгкий, невесомый полёт прерывал ветер - сбивал, подбрасывал снова верх, сталкивал с листьями.
   Бойцы батальона устали от непрерывных двухнедельных боёв, от последовавшего затем стремительного наступления. Немцев почти без остановки гнали к Днепру и Сожу, но они не бежали сломя голову: то тут, то там огрызались, завязывали короткие, но жестокие бои. Из-за этой стремительности наступления в рядах не только отступавших, но и атакующих началась неразбериха. Отставали тылы, линия фронта во многих местах напоминала рваную кривую, когда одни части глубоко вклинились в оборону противника, а другие отставали. Надо было остановиться хотя бы на несколько дней, перевести дух, собраться с силами для переправы через древние русские реки.
   Батальону Блинкова для постоя была определена довольна большая деревня Нитятино. Когда впереди в надвигающихся сумерках замерцали её огоньки, осунувшиеся, уставшие лица бойцов преобразили надежды на скорый отдых. Пусть одни сутки, пусть одна ночь, но можно будет по-человечески помыться, поужинать горячей пищей - если повезёт, то и по-домашнему. И главное - поспать. Хоть и в тесноте, но в тепле. В общем, побыть в домашнеё обстановке каждый в батальоне был не дурак.
   Если бы в Нитятино пришёл не один, а два батальона - вряд ли смогла бы принять и разместить их эта захиревшая за годы войны и оккупации деревня. Даже блинковским воякам пришлось сильно притеснить нитятинцев - в иные избы по пять-шесть человек набивалось. Но никто из деревенских, заждавшихся наших, не роптал. Наоборот, лезли в самые укромные места в кладовых и погребах, выставляя на столы самое лучшее из скудных припасов.
   Капитан Блинков выбрал для себя, старшины Иконникова и ординарца небольшую хату в убтном переулке. Нет, комбат не был велким скромником или аскетом. Во время коротких передышек на войне он не прочь был устроить праздник для души и всегда предпочитал уют неудобствам. И прошёл бы мимо хирой хатки, если бы у калитки не стояла с керосиновой лампой в руках статная черноокая хозяйка. Словно молнией поразило комбата. Он резко остановился перед ней.
   - Старшина! Мы остаёмся здесь! Старший лейтенант Никодимов! Проконтролировать размещение остального состава и организовать охрану! Об исполнении доложить через полчаса!
   Командир третьей роты ушёл с остатком батальона, а комбат подошёл к девушке, которая была одета в несуразное какое-то пальто, обута в разбитые кирзовые сапоги, с плотно, по-старушечьи повязанным платком на голове.
   - А мы к тебе на постой, хозяйка!
   - Добро пожаловать, гости дорогие! - Давясь слезами, пригласила девушка. И вдруг уронила голову на грудь Блинкова и заплакала.
   Капитан растерялся. Стоял, как перед высоким начальством - руки по швам.
   "Видать, немало горя хлебнула молодка при немцах!" - подумал он.
   Молодая женщина скоро опомнилась, вытерла слёзы краем платка. Подняла лампу, высветив лицо капитана. И оно показалось ей очень красивым.
   Они вошли в хату. А как разглядели хозяйку после того, как она сняла платок, застыли в изумлении. Перед ними стояла не забитая нуждой женщина - высокая, стройная, черноволосая девушка восемнадцати-девятнадцати лет. Взрослее своих лет её делали карие глаза на худом лице, затаившие в себе глубокую печаль. Нет, даже больше - тоску, боль. С русской печи, с полатей, застланных старым кожухом, на солдат уставились любопытные глазёнки... раз, два, три... пятерых ребят! И когда голопузый, худенький малыш захныкал: "Мама, писи!", их удивление не знало границ. Или так хорошо сохранилась эта женщина, или она - не мать этих детей.
   Иконников не удержался и спросил:
   - Ваши?
   - Мои. Чьи же ещё?
   И на удивлённый взлёт бровей старшины добавила:
   - Братья и сёстры. Мама и папа...
   Девушка отвернулась в маленькому оконцу.
   Все трое вошедших, как по команде, полезли в вещмешки, а с печи и полатей саранчой слетели дети, окружив солдат.
   - Давайте знакомиться, хозяйка! - предложил капитан.
   Он уже повесил шинель на гвоздь, вбитый в стену, и элегантно расправил портупею. На груди его поблёскивали два ордена и гвардейский знак.
   - Клавдией меня зовут. А фамилия - Аксёнова, - уже веселее представилась хозяйка и поставила на стол большой чугун картошки, сваренной в мундирах.
   - Капитан Блинков.
   - Рядовой Каламшин, - представился ординарец.
   - Фёдор, - по-простому отрекомендовался Иконников.
   - Я сейчас, погодите! - вспомнила о чём-то Клавдия и выскочила в сени. Через минуту вернулась с большой запотевшей бутылкой.
   - Самогон7 - повеселел Блинков, потёр в удовлетворении руки. - Фёдор, ренат! Все съестные припасы на стол!
   - Мама прятала до дня, когда наши вернутся. Не дождалась... - с грустью сказала Клавдия. - Но всё-таки пришли!
   Фёдор и Ренат штык-ножами открыли несколько банок тушёнки, нарезали большой шмат сала.
   -Ну-ка, голопупики, ко мне за пайками! - приказал Иконников ребятишкам, с хрустом грызущих сахар.
   Пацанята, получив хлеб, сало, картошку и по банке тушёнки на двоих, попрятались на печке и полатях. Но не сразу принялись за еду, не веря нежданно нагрянувшему на их головы счастью.
   Ужин удался на славу. Клавдия уложила детишек в горнице - кого на широкой кровати, кого - на сундуке. Фёдора и Рената от выпитого и от тепла разморило, и они клевали носами за столом.
   - Товарищу капитану - полати, а вы, если хотите, полезайте на печь - там теплее! - предложила хозяйка.
   - Ладно уж, не беспокойтесь! - сказал Фёдор. - Мы на полу в горнице разместимся, если вы не против.
   Спутники Блинкова ушли в тесную горницу и уснули сразу, едва их тела приняли горизонтальное положение. А комбат, прикурив уже третью папиросу подряд, сидел за столом и наблюдал, как Клавдия убирает нехитрую посуду, вытирает стол.
   "Красивая девушка! Добрая, заботливая..." - с нежностью подумал он.
   Взглянула коротко на него Клавдия - и сладкой болью отозвалось сердце капитана. От выпитой самодельной водки у него кружилась голова. А Клавдия тихо улыбалась чему-то своему, ходила от стола к печи, изредка бросая тёплый взгляд на Блинкова. Что это? Благодарность освободителю? Или он нравится ей?
   - А вы чего, товарищ капитан, не ложитесь спать? - почти шёпотом спросила Клавдия.
   - Хорошо у тебя, Клава, уютно! Давай посидим! - Капитан отодвинулся на скамье, освобождая хозяйке место.
   Она присела совсем рядом, обдав комбата жаром молодого крепкого тела. Блинков с минуту сидел молча, боясь неосторожным или необязательным вопросом нарушить эту благостную тишину, Клавдия вдруг поднялась с лавки.
   - Затушу лампу. Керосину у нас совсем не осталось! - сказала Клавдия.
   Кухонька погрузилась в темноту, будто решило отдохнуть и поспать само мироздание. Но что его покой по сравнению с гулко стучащими молодыми сердцами, которые, устав от суеты и ужасов войны потянулись друг другу!
   Клавдия вернулась на своё место, и Блинков сразу же отыскал её руку в темноте, ласково сжал в своей руке. Ладошка Клавдии была шершавой и обжигающей. Девушка не убрала руки и даже больше - склонила голову на плечо комбата. Затихла. Блинков ощущал на щеке своей её прерывистое, осторожное дыхание, чувствовал, как вздрагивает рука Клавдии, и почему-то думал о том, что никогда в жизни ему не было так уютно с женщиной.
   А санинструктор Глаша? С ней у него не вышло любви, потому что любовь и война - вещи редко совместимые. Он уже остался с Глашей наедине в блиндаже, и Глаша, сбросив с себя гимнастёрку и юбку, юркнула к нему под шинель. Но едва их губы нашли друг друга в страстном поцелуе, Блинкова вдруг срочно вызвали в штаб полка. Потом был тяжёлый бой на рассвете июльского дня, из которого Глашу вынесли на плащ-палатке. До сих пор капитан не может забыть ужаса, охватившего его, когда он открыл лицо санинструктора, чтобы попрощаться с ней. Лица-то, как такового, не было - сплошное кровавое мешево. Сказали, что мина разорвалась прямо под ногами Глаши.
   И вот сидевшая рядом деревенская девушка из неведомой ему ранее деревни Нитятино будило в нём страстное желание обнять её, крепко прижать к себе и целовать, как целовал в блиндаже Глашу. Но он боялся, что их гостеприимная хозяйка неправильно поймёт его. Ведь по сути они почти незнакомы.
   Клавдия вздохнула на его груди, прошептала:
   - А вы женаты, капитан?
   - Не женат. У меня и девушки нет, - так же шёпотом ответил он.
   - Так уж нет! - Хозяйка тихонька засмеялась. - Не поверю!
   - Почему?
   - Да ведь мужчина вы видный, капитан!
   - Война, Клавушка. Недосуг было. И не зови меня капитаном. Евгением меня зовут.
   - Ев-ге-ний, - с распевом прощупала его имя Клавдия. - Красивое имя. И ты мне сразу понравился.
   - Что ты - девушка, а в любви первой признаёшься? - пошутил капитан, слегка привлекая Клавдию к себе.
   - А разве я про любоь говорила? - смеясь, шептала Клавдия. - Понравился - это не значит, что полюбила. Мне вон кот Васька нравится, потому что красивый, пушистый.
   Тут уж комбат рассмеялся.
   - Ну, ты даёшь, Клава! Боевого капитана с каким-то котом сравнила!
   Он привлёк к себе девушку, но она упёрлась руками и его грудь, отстранила.
   - Тише, Евгений! Ребята услышат!
   И тут же опять зашептала на ухою
   - А вы надолго в нашу деревню?
   - Кто его знает! Прикажут - с утра дальше пойдём. - Он опять привлёк Клаву к себе, пытаясь отыскать её губы.
   - Не скоро ли?
   - Ох, Клавушка!.. Кабы не война, год за тобой ухаживал бы, пальцем не коснувшись. На войне время другое - гож, как сутки. Сегодня жив, а завтра... - Блинков чувствовал, что говорил что-то не то. То есть, говорил правду, но выгодную ему, оправдывающую его желание, страсть, которую он испытывает к молодой хозяйке. А разве это неправда, что нет у него времени для ухаживания? Утром уйдут они из Нитятино, и останется в его памяти образ черноокой Клавдии - лёгкий и неуловимый, который, если и потревожит сердце, то не надолго, как непритязательное воспоминание о случайной встрече на войне. Но ведь она запала в его сердце поглубже, чем мимолётное, ни к чему не обязывающее свидание.
   Но Клавдия вдруг сама прильнула к нему, стало часто-часто целовать в губы.
   - Ох, дура, дура я! Война-то - забыла совсем! Ох, дура! Слышь, Евгений! М любить тебя буду - и не убьют тебя!
   - Если бы так оно и было, Клавушка!
   - А у нас, у аксёновских баб так. Коль полюбит, и смерть боится суженого отобрать. Я за тебя молиться стану! - Она обвила его шею руками.
   - Ты что, в Бога веруешь?
   - Верую. Потому что он есть. Потому что не даст в обиду ни тебя, ни меня!
   У Блинкова кружилась голова от жаркого шёпота Клавдии, от её лёгких, совсем не страстных поцелуев.
   Капитан ощущал себя могучим и мудрым. Всё, с чем он соотносил себя - с мирозданием, с реальной действительностью - отодвинулось на задний план, подёрнулось лёгкой голубой дымкой. Муки самолюбия, ощущения своей неполноценности, обиды на людей и себя, боязнь погибнуть на войне, не воплотивши свою личность во что-то значительное - всё это оставило его в эту волшебную минуту, не докучало его просветлившейся душе.
   Он уже не испытывал страстного, животного желания обладать черноокой красавицей. Он уже не смотрел на неё, как на тех немногих женщин, которыми обладал. Он только хотел слушать простые и красивые слова о себе, слетавшие с уст деревенской девушки. Бесхитростные, но такие искренние слова, глубоко западающие в его сердце, до двадцати четырёх лет не знавшее настоящей любви.
   Ведь никто ещё не любил его. Даже мать - легкомысленная, ветреная женщина, родившая его от красивого поручика Ивана Блинкова, бежавшего за границу в двадцать первом, бросив жену и двухлетнего сына, - даже мать не любила его, потому что он мешал многочисленным её похождениям. Евгений любил свою мать и часто плакал на кухне по ночам, слыша, как она шепчется, целуется с очередным кавалером в маленькой комнатушке. И лишь потом, повзрослев, понял, что в общем-то несчастная женщина, родившая его, была обыкновенной кокоткой. За счёт своего красивого тела, которое она не стыдилась демонстрировать двенадцатилетнему сыну, содержала и его, и себя. Нет, она не любила его. И только природный материнский инстинкт не позволял ей сдать Евгения в приют. А может, ошибается Блинков? Может, любила сына опустившаяся мать, но просто не могла выплеснуть наружу любовь свою?
   И вот теперь впервые в жизни ему говорили слова любви. Ему говорили: посмотри на себя - ты красивый. Сильный, умный, тебя есть за что любить. И от накатившей благодарности он пижал к себе это трепетное существо, доверчиво прильнувшее к нему, и целовал нежно и осторожно в невидимые в темноте глаза.
  
   31.
  
   С чего это Евгению Ивановичу вспомнился тот день в начале октября сорок третьего года? Да ведь потому, наверное, что поздним что поздним вечером, возвращаясь из Клинков, остановился он у колодца на памятном перекрёстке в Нитятино, чтобы долить воды в радиатор. Выкручивая ведро воды из колодца, он глянул в переулок на хату, в которой провёл три дня, может быть, самых счастливых в своей жизни и вздрогнул. В окнах почти развалившейся хатки, в окнах, девять лет забитых крыжами, мерцал призрачный огонёк от свечки.
   Неужели вернулась из заключения Клавдия? - больно защемило под сердцем. Блинков едва справился с первым порывом бежать к этой хате. Нет, нет, это не Клавдия. Она, если ещё жива, должна отсидеть свой срок в следующем году. А в хатку её сельсовет мог кого-то временно заселить.
   А если бы к Клавдии вернулась, что до этого ему? Опять ворошить давние, почти уснувшие чувства? А ну как разгорятся почти дотлевшие угольки первой настоящей любви? Что он будет с этим делать? Евгений Иванович любит Катеньку, он дорожит покоем, наконец, устанавливающемся в его семье, он дорожит так нелегко давшейся ему должностью редактора, Стоит ли рисковать всем этим ради сильно постаревшей романтической истории? Да и вряд ли разгорится прежний страстный огонь в холодном кострище. Если и вернулась Клавдия, то, наверное, старухой. Не могут девять лет лагерей пройти бесследно. Она далеко не та искренняя и нежная красавица.
   И будто боясь, что Клавдия действительно вернулась и может придти за водой к колодцу, Евгений Иванович разволновался, заспешил. Быстро вылил, проливая, воду в радиатор и запрыгнул в кабину "козлика".
   - Что случилось? - сладко звнула прикорнувшая на заднем сидении Катенька.
   - Ничего. Воды в радиатор залил.
   - А-а... Где мы?
   - В Нитятино.
   Блинков тронул машину с места, а Катенька снова затихла. Да, они в Нитятино... И пока они ехали до Кулём, перед его глазами, словно на экране кинотеатра, прошли незабываемые кадры из его фронтовой жизни - первый вечер в Нитятино.
   Сладко защемило под сердцем от этих воспоминаний. На то она и память у человека, чтобы вспоминать. Главное, чтобы прошлое не накатило на настоящее, не подмяло его под себя. Иначе жизнь твоя превратится в сплошной кошмар. Всякое там было там, в прошлом, - и хорошее, и плохое. Кое-что из него зацепилось за память и тянется веригами. Но, слава Богу, разум человека свободный, и в его силах освободиться от этих вериг. А совесть? Что с совестью делать, которая, объединившись с памятью, иногда восстаёт, и сражаться с нею бывает нелегко.
   Вон на заднем сидении Катенька сладко посапывает, Евгений Иванович планировал с нею лёгкий флирт, ни его, ни её ни к чему не обязывающий. А вышла-то как?.. Опасно и серьёзно и для него, и для неё. Случись такое с Блинковым пятнадцать лет назад, и он отдался бы любви бездумно, как течению горной реки. И было бы, в принципе, всё равно, куда бы его вынесло.
   А сейчас? Что сдерживает его? Нелюбимая, почти ненавистная жена? Постылая, однообразная семейная жизнь? С трудом доставшаяся должность? Имея всё это, он чувствует себя счастливым? От такого счастья плакать хочется, на луну выть! И кто же мешает ему быть с любимой женщиной, ни от кого не прячась и ничего не боясь?
   Может этому тридцативосьмилетний мужчина, умудрённый жизненным опытом, который усвоил, что нет вечной любви. Год, два, а потом поостынет страсть у него, и у Катеньки. Это так, это уже неоднократно пройдено в этой жизни миллионами супружеских пар. И ради года-двух любви, пусть нежной и страстной, положить на алтарь все достижения прошлых лет? Лучше жить с ненавистной женой в достатке и уважении, чем жить с ненавистной женой нищим и отвергнутым. И надо быть круглым дураком, чтобы не понимать этого.
   Клинковский редактор - невысокий, хлёсткий сорокалетний мужичок с колючими серыми глазами - в пику рекомендации о нём оказался человеком далеко не радушным и гостеприимным. Он принял Блинкова недоброжелательно, сразу же сослался на занятость, за что просил извиниться перед Павлом Петровичем, и для обучения редакторским премудростям приставил к нему ответственного секретаря. И ответственный секретарь - с виду добродушный, лысоватый толстячок - вёл себя с высокомерием, как бы нехотя рассказывал Евгению Ивановичу о вёрстках, шрифтах, жанрах. Блинков решил потерпеть два часа, пока набегается по магазинам Катенька.
   Мало что усвоив из рассказа ответственного секретаря, Блинков зашёл к редактору, чтобы пригласить его на пикничок. Любитель, по словам Рудого, таких мероприятий, Клинковский редактор вдруг заартачился, даже будто бы обиделся за такое предложение.
   - Какие могут быть пикнички при моей-то занятости?! Не обессудьте, Евгений Иванович!
   - Жаль!.. - только и сказал Блинков, собираясь распрощаться. - Спасибо за приём, Николай Михайлович!
   В последние слова он вложил весь свой сарказм. И понял, что ему и клинковскому редактору никогда не бывать друзьями. А Николай Михайлович на прощанье не преминул ещё раз унизить его:
   - Без обид, Евгений Иванович. Для вашего пикничка я могу выделить Костю Иванькова - нашего лучшего корреспондента. Он очеь компанейский парень!
   - Нет, не надо! - Блинков даже руки не подал коллеге. - Извините, что побеспокоил.
   Выйдя на улицу и вдохнув свежего августовского воздуха, будто несколько часов кряду просидел в парилке, Евгений Иванович вдруг понял, почему к нему отнеслись так пренебрежительно в клинковской редакции. Он же для журналисткой братии чужак, аппаратчик, дилетант. Полез со своим свиным рылом в калашный ряд. К тому же, редакторы районок - тёртые калачи. Они не могли не почувствовать неприятного душка в истории с Бубновым. Если бы Николай Михайлович узнал, что идейным вдохновителем этой истории был Блинков - на порог кабинета не пустил бы. И, стоя возле своего "козлика".Евгений Иванович ощущал себя человеком, которого с головы до ног окатили помоями.
   "Ничего, ничего!.. - успокаивал он себя. - Я вам ещё всем покажу, что такое настоящий редактор!"
   Затянувшись дымом сигареты, Блинков усмехнулся про себя. Ничего и никому он не докажет. Для этого необходимо продемонстрировать чудеса целеустремлённости. И чего ради? Двух-трёх похвал? Почётные грамоты к празднику? Евгений Иванович для себя давно решил, что творческую часть редакторской работы отдаст на откуп Поликарпову, а сам взвалит на себя жёсткую административную работу. Уж дисциплину и порядок в редакции он наведёт! Вольная журналистская братия пищать будет!
   Блинков уже не мечтал благочинно, на равных правах влиться в клуб редакторов районных газет. Бог с ними! Пусть живут своей, одним им понятной жизнью. А он будет жить своей. Редакторство, в отличие от них, - не предел его мечтаний. Для него это удобный плацдарм для будущего наступления. Он должен занять кресло председателя райисполкома, а то и самого первого секретаря. Вот где понадобится его целеустремлённость и тонкая аппаратная игра! А для этого ему надо потихоньку выходить на областной уровень. Год назад назначили нового редактора областной газеты. Тоже аппаратчик. Бывший завотделом обкома партии. Вот с кем Евгению Ивановичу надо искать дружбу, а не с высокомерным клинковским редактором!
   Пикничок, обещанный Катеньке, Блинков не отменил. Не пропадать же коньяку и продуктам! Не пить же сей благородный напиток, умирая от тоски и скуки, на брудершафт с ненавистной Анной. Господи, какие страсти и нежность дремали в этой, казавшейся циничной и высокомерной, секретарше райкома партии. Находясь под её чарами, Евгений Иванович совсем забыл о своих хладнокровных рассуждениях и всерьёз мечтал бросить всё и бежать с Катенькой на целину. Сильная половина человечества не совершала больше ошибок, чем в порыве любовной страсти. Империи клали к ногам любовниц! А он, Евгений Иванович? Потёртое редакторское кресло жадничает положить!
   Хватит ли его хладнокровия, чтобы не потерять голову? Не снесёт ли волна страстной любви Катеньки его с постамента карьеры? По глазам заметно, что она сильно волнуется, переживает. Ещё бы! Ведь она знала, что где и с кем он был. Подозрения, догадки не так мучительны для ревности женщины, чем знание. В первом случае у неё всегда остаётся возможность успокоить ревность самообманом.
   Анна терпеливо дождалась, пока муж разденется. Лишь после этого спросила:
   -Ну, как прошло?
   - Как и было запланировано... - Блинков усмехнулся.
   - Перед секретаршей ты, конечно, не устоял.
   - Отнюдь... Хотя это было нелегко. Присутствие свидетелей помогло. Но в следующий раз не ручаюсь!
   Анна подошла к нему и влепила довольно хлёсткую пощёчину.
   - Подлец! Циник!
   Но тут же опомнилась, бросилась ему на шею, стала покрывать его лицом частыми поцелуями.
   - Прости, Женечка, дуру! Ты у меня молодец! Стойкий оловянный солдатик!
   Евгений Иванович с трудом сдержал себя, чтобы не отбросить с неприязнью у стене рыхлую тушу жены. И едва вынес в этот вечер буйный порыв страсти Анны, вспыхнувшей на костре ревности.
  
   32.
  
   Фёдор проснулся рано - сквозь маленькое оконце в горнице едва пробивались немощные лучики стыдливой зари. В комнате ударил сумрак. Тихо, размеренно стучали настенные часы, которые он отремонтировал вчера вечером. Он посмотрел на часы, но ничего не увидел: стрелки слились с цифрами. По привычке, оставшейся с войны и вновь приобретённой на целине - курить натощак, потянулся за пачкой папирос, закурил.
   Рядом разметала по бушлату, приспособленному под подушку, свои воронёные волосы Клавдия. Иконников с нежностью посмотрел на жену. Даже в сумеречном свете было видно, что спала она неспокойно, дышала прерывисто - вероятно, докучал нехороший сон. Но не будить же её из-за этого! В таком случае с Кладвией вовсе спать не стоит. Сколько воды утечёт, пока покинет их жуткое, не удалившееся от них на достаточное расстояние прошлое!
   Фёдор осторожно погладил округлое плечо жены. Клавдия что-то промычало во сне, перевернулась на другой бок - лицом к стене. Иконников усмехнулся в отрастающие усы.
   "Тридцать шесть лет на свете прожил, а впервой счастье руками пощупал! Ну, ничего! - успокоил он себя. - Поживём, поборемся ещё!"
   Фёдор замял мундштук папиросы в консервную банку, приспособленную под пепельницу. Осторожно спустил ноги с топчана на пол. Оделся, вышел во двор.
   Из-за леса всплывало косматое красное солнце. Островерхие ел протыкали своими макушками алеющее небо, пытаясь достать светило, а оно всё дальше и выше убегало от них. За огородами по долу курился холодный туман. Справа от луга и леса, на косогоре желтела озимая рожь. Воздух по-августовски был уже холоден, но удивительно свеж. В эту свежесть примешивался пряный дух зреющих яблок, одичавшей клубники в палисаде. Иконников полной грудью вдохнул этот дурманящий запах. Жадно вдохнул, словно последним в жизни глотком.
   - Красота-то какая! Не насмотришься, не надышишься! Не сравнить с пыльной, скудной степью! Всё-таки хорошо жить на свете! - проговорил он вслух негромким шёпотом.
   Хата Клавдии стояла второй в проулке, отходящем от центральной улицы к лесу. Стоял на пригорке, с которого красиво открывалась панорама села Нитятино, которое, так уж случилось, поломало ему, Иконникову, жизнь и обещало счастье...
   Зигзаги судьбы непредсказуемы. Они ехали с Клавдией в поезде - мечтали о том, как хорошо заживут в Носовичах. Родительская изба Фёдора была покрепче и попросторнее, чем Клавдина. Но так уж получилось, что на похороны матери сестра приехала с детьми и непутёвым мужем, со всем скарбом. Иконников её понимал - ей надоело с большим семейством на Урале по чужим квартирам скитаться. Их с Клавдией не выгоняли. Фёдор тоже имел право на угол в родительском доме. Но разве это жизнь - двумя семьями?!
   Сходил Фёдор на могилу матери, повинился, покаялся перед её памятью, и покатили они с Клавдией на Брянщину. Даже с сестрой, затюканной заботами и нищетой, по душам не поговорил. Да и не получилось бы по душам. Отдалило их время друг от друга - всё-таки семнадцать лет не виделись. К тому же, сестра затаила на него обиду за то, что не удосужился за год мать навестить и ей письмо написать. Поневоле пришлось местом жительства избирать Нитятино. Впрочем, если не получится прижиться здесь, не поздно вернуться на целину, в "Жаксынский".
   Оглядываясь на своё прошлое, Иконников удивлялся: неужели он смог вынести столько обид, унижений и несправедливости? Их, собранных до кучи болючей памятью, хватило бы не на одну человеческую жизнь. Случалось, что он бывал на самой грани, стоял на краю пропасти с названием небытиё.
   В такой тяжёлый день он и познакомился с профессором Свизинским. Вечером в лагере Фёдор набил морду мелкому воришке, лагерной шестёрке Бубне. Тот выкрал у Иконникова кисет с табаком, который стоил Фёдору немало трудов. А ночью уголовники устроили ему тёмную. Били не сильно, но унизительно. ВАот тогда-то, назавтра на лесозаготовках, стоя на крутом берегу мордовской речушки, он готов был броситься с обрыва. Конвоиры были внизу, набирали с двумя зэками воду в армейский термос. Что помешало Фёдору рассчитаться с жизнью?
   А помешало вот такое солнце и весеннее утро. Удивительно красивой была заря, занимавшаяся над землёй. Ему сделалось жутко от того, что никогда он не увидит черёмуху в цвету, не услышит заливчатого смеха сынишки, которого не успел родить. И с того самого момента вселилась в него вера, что не всё в жизни потеряно, что всё это недоразумение, похожее на кошмарный сон, когда-нибудь кончится.
   Иконников встал на колени перед корявой, уродливой берёзкой, уткнулся головой в мокрую траву и тяжело, без слёз, заплакал. И плакал, пока не почувствовал на своём плече чью-то руку. Это мог быть конвоир или того хуже - бригадир-уголовник. Но Фёдору в тот момент было всё равно. Пусть бьют, пусть убьют, но он должен очистить свою душу, на минуту соединившись своей плотью с плотью земли.
   На его счастье это оказался старый заключённый, профессор психологии Свизинский. Он по-отечески привлёк Иконникова к себе.
   - Терпи, сынок! Не таи обиды на весь мир. Грядут лучшие времена - поверь старому чудаку. Даже я надеюсь, а тебе, молодому, и Бог велел.
   - А присутствует ли Бог среди этих неимоверных человеческих страданий? - всхлипнув, спросил он. - Видит ли он эти страдания? Если видит, почему не спасает униженных и оскорблённых?
   - Видит и сам страдает вместе с ними. И поверь: воздаст по заслугам палачам и жертвам!
   Не убедили Фёдора слова профессора, но на душе стало легче.
   Иконников ломом сорвал замок с двери хлева. Там, среди десятилетней пыли и паутины разыскал заржавевшую косу, кусок точильно бруска. Попробовал на крепость ореховое косовьё, - оно внушало доверие. Выкатил на улицу трухлявый чурбан, сел на него, стал точить косу.
   На шаткое крыльцо в белоснежной сорочке вышла Клавдия. Сладко, истомно потянулась. Подошла к Фёдору, прижалась мягкими грудями к его затылку.
   - Что так рано, Федя, всполошился? Поспал бы ещё!
   Господи! Вот оно счастье, которого он уже не ждал - не гадал. И за него он будет бороться и драться, как ни боролся и ни дрался за свою жизнь. Отошла Клавдия, оттаяла. И немалую роль сыграли в этом его терпение, его любовь, которая неожиданно всплыла из самых глубин души. Словно вспугнутый пескарик в глубоком омуте, затаилась она до поры до времени в его сердце. И вот всплыла, резвится, радуется, освещает своим дивным светом всё вокруг.
   А Клава, обретя любовь, ощетинилась, как ежиха. Пытается таким образом защитить себя, его, Фёдора, и их счастье от посягательства злых людей. Страшный психологический надлом ещё остался, ещё мучает её, страшные видения Карлага ещё преследуют Клавдию. Как Иконников испугался за неё в поезде на пути в Москву!
   Это случилось где-то на полдороге к столице. Клавдия отлучилась в туалет, но через минуту влетела в купе, перепуганная насмерть. Бросилась к Фёдору, дрожа всем телом, пытаясь втиснуться в него, раствориться в нём, и от ужаса мелко дрожали её губы.
   - Что случилось, Клава? - переполошился Иконников.
   - П-П-П... Потапчук! В тамбуре Потапчук! - В панике шептала она, беспокойно оглядываясь. - Спрячь меня, Федя! На третьей полке. И одеял на меня набросай!
   Клавдия уже ринулась от него лезть на третью полку, но Иконников удержал её, силой усадил возле себя.
   - Не бойся никаких потапчуков! Я с тобой рядом, я люблю тебя! И никому не дам в обиду! Ты веришь мне?
   - Верю, Федя, верю... Но всё равно боюсь!
   - Пойдём, я тебя провожу в туалет.
   - Нет, нет, не пойду! .. Там Потапчук, я боюсь!
   Соседки по купе испуганно смотрели на Клавдию и сидели, не шелохнувшись. Они, конечно же, восприняли её, как психзически больную и были недалеки от истины.
   - Я никого не боюсь. И хорошенько проучу Потапчука, который в тамбуре! - Фёдор поднял Клавдию с полки. - Если ты будешь бояться потапчуков, они будут выползать на свет божий из всех дыр и нор!
   В тамбуре курил мордастый мужик в красной майке. На вид - совсем добродушный и простецкий. Клавдия осторожно продвигалась за Иконниковым, прячась за его спину.
   - Ваша фамилия Потапчук, товарищ? - как можно строже спросил Фёдор.
   - Нет, я Васильев, - испугался пассажир.
   - А зачем женщин пугаете, гражданин Васильев?
   - Я её не пугал. Я просто сказал, что туалет занят и что она будет за мной... - пассажир ничего не понимал и бочком-бочком покинул тамбур.
   - Вот видишь: никакой это не Потапчук, а Васильев.
   - Он врёт! - на полном серьёзе сказала Клавдия - Ноя его уже нисколько не боюсь. Потому что ты сильный, и он боится тебя!
   Иконникову пришлось до самой Москвы водить Клавдию в туалет, потому что без него она ни за что не соглашалась выходить из купе. Так что о полном выздоровлении Клавдии говорить было рано.
   Черканув по косе бруском, Фёдор ответил Клавдии:
   - Как же, Клава, спать, если быт надо устраивать?! Нам здесь жить, пока не отыщем брата, а может быть, и всех остальных братьев и сестёр.
   - Тебе хорошо, Федя? Правда, хорошо?
   Иконников ласково прижал олову жены к груди, прошептал:
   - Хорошо, Клава! Так хорошо мне никогда в жизни не было! - Он легонько хлопнул её по ягодице - Ступай, оденься! А то бегаешь по двору в исподней рубашке!
   - А то и правда! - Клавдия рассмеялась и побежала в хату.
   С ожесточением Иконников вгрызся косой в заросли дурнотравья - крапивы и лопухов.
   "Не устоишь, чёртово племя, Не устоишь!"
   С такой весёлой злостью косил, будто вместе с дурнотравьем хотел выкосить нечеловеческую обиду, нестерпимые мучения, которые выпали на их с Клавдией долю.
   "Вжиг-вжиг!" - и чистая полоска за ним, Вот бы и по жизни так!
   Отчаянно заскрежетала покосившаяся калитка. Пошатывающейся, развязной походкой к Иконникову подошёл чернявый детина. Из кармана его замызганной фуфайки торчало горлышко бутылки, заткнутое пробкой, скрученной из лоскута газеты.
   - Чей будешь, малый? - осведомился он у Фёдора.
   - Подкидыш! - буркнул тот.
   - Клёво! Сеструха моя дома? - Детина нахально поставил ногу в начищенном яловом сапоге на чурбан.
   На крыльцо вышла Клавдия уже в платье и накинутом поверх него джемпере.
   - Брательник пожаловал! Собственной персоной! Знакомься, Фёдор. Его высочество нитятинский ворюга Гошка Второй!
   - Сеструха! Драгоценность моя! - Гошка бросился к ней, изобразив родственные объятия. - Какая знатная чувиха вышла! А телеса-то, телеса! Слушай, вас там в зоне Клево кормили!
   - Ты, Брательник, в другом месте чувиху поищи! Ишь ты, драгоценностью стала! А когда дети - братья и сёстры твои - с голоду пухли, десятой дорогой обходил! А ну, шагай отседова, цыган чёртов!
   Клавдия замахнулась на Гошку черенком лопаты.
   - Во, стерва! Ты Поглянь - свою родню не признаёт! - растерялся тот.
   Подошёл Фёдор с косо в руках.
   - Ну-ка, паря, гуляй вдоль по Питерской. Пока гордость твою не отчикал по самый корень! - Иконников так посмотрел на Гошку Второго, что тот стремглав метнулся к калитке.
   - Зверьё! На человека - с косой!
   - Испугался, кобель нитятинский?! - Захохотала Клавдия. - Приди ещё - вмиг оскопим!
   Гошка своим паническим бегством развеселил Клавдию. Она покатываясь со смеха, сидя на крыльце. А Фёдор - помрачнел лицом.
   - Неспроста он к нам припёрся! За своих, блатных принял. Мол, такие же зэки, как и я...
   - Не надо, Федя! - сразу же успокоилась Клавдия. - Плюнь ты на него и разотри!
   А когда увидела, что Фёдор и вправду быстро успокоился, положила голову на его плечо, стыдливо прошептала:
   - Пойдём, Федя, отдохнём чуток! Пойдём, милый!
  
   33.
  
   В маленьком сельповском магазине бабы, галдевшие у прилавка, испуганно затихли, как только вошла Клавдия. Смотрели на неё любопытными и в то же время какими-то прячущимися глазами. Клавдия поняла, что за минуту до этого здесь говорили о ней. Она загадочно усмехнулась, подошла к прилавку.
   Пройдясь по улице родного села, приветствуя встречных односельчан, Клавдия сделала для себя открытие: она совсем не боялась нитятинцев, у неё не возникло даже малейшего желания спрятать голову, как страусихе, в песок. Может быть, потому что большинство из них она узнала. А раз узнала, раз вспомнила каждого, то никто из них не мог быть Потапчуком или Оспой, никто из них даже чуть-чуть не походил на тех людей в Карлаге, которых до ужаса боялась Клавдия. Этих людей она не могла ненавидеть, даже если не встречала с их стороны радушия. За что? Только за то, что она отсидела в Карлаге за полмешка ржи более девяти лет, а они - нет? Как учил её Фёдор? Первых год-два она для всех будет зэчкой, которую на всякий случай следует опасаться. Так уж устроен человек со времён слепого греческого поэта Гомера. И ничего с этим не поделаешь. Надо терпеть и своим терпением возвращать доверие людей.
   "Ну что ж... - вздохнула про себя Клавдия. - Буду терпеть, раз это необходимо для нашего с Федей счастья!"
   Но она твёрдо решила: больше никогда, даже под угрозой смерти не позволит издеваться и измываться над собой. Даже если сейчас в магазин зайдут Потапчук с Оспой, она будет кусаться, царапаться, но не дастся им.
   Впрочем, с какой стати им появляться здесь? Оспе сидеть ещё пять лет, а Потапчук, даже если его уволят из органов, покатит на свою Украину. Таких, как Клавдия, им хватает и в Карагандинском лагере.
   Клавдия подняла глаза на продавщицу. И эту рыжую, веснушчатую женщину она узнала. Катерина училась на три класса выше её и, как раз незадолго до того, как Клавдии. Поймал с зерном Косач, она вышла замуж за длинноносого парня из соседнего села. Большого труда стоило Клавдии напустить на себя уверенный и независимый вид.
   - Дай-ка, Катерина, буханку хлеба и полкило колбасы. И ещё селёдочки взвесь!
   Клавдия боялась, как бы продавщица не обманула её - ведь она почти не разбиралась в деньгах и в ценах и перед походом в магазин долго расспрашивала об этом Фёдора.
   Добрячка-продавщица суетливо схватилась за колбасу, а деревенские бабы отодвинулись от Клавдии на два шага, будто она была прокажённой.
   - Чего это вы так переполошились, бабоньки? - Клавдия с насмешкой посмотрела на пяток нитятинских баб. Нет, пусть лучше они боятся её, чем она их! - Ножа у меня за пазухой нет - забыла захватить!
   - Да ить не боимся мы тебя! - прошамкала древняя старуха. - Любопытствуем толькичка: якая ладная да откормленная из тюрьмы вернулась! И мужик не худой.
   - А кто сказал, что мы из тюрьмы вернулись? На югах отдыхали, на самом Чёрном море!
   - Как же?.. - Старуха открыла рот с тремя передними зубами. - Люди говорят другое!
   - Люди говорят, баба Варя, что ты любовника завела! - Клавдия даже улыбнулась - так ей собственная шутка понравилась. - А я и поверила!
   Старуха испуганно перекрестилась и смотрела на Клавдию, как на исчадие ада. Клавдия с вызовом прошла мимо изумлённых нитятинских баб. И, пока шла к двери, слышала испуганное перешёптывание:
   - Якая бесстыжая!
   - А они все оттуда бесстыжие!
   - Агриппинина гордыня! - прошамкала всё та же старуха.
   - Якая там гордыня - под каждого мужика её бабка подстилалась!
   - И Клавка, видать, в бабку!
   Клавдию так и подмывало вернуться, сказать нитятинским бабам что-нибудь резкое, обидное. Но сдержала себя. Не стоило слишком обострять отношений с деревенскими. Они с Фёдором и так белые вороны для них. Превращать неприязнь в ненависть - им же хуже. Ведь, возможно, в Нитятино им придётся жить до конца дней своих.
   Клавдия вышла на крыльцо магазина и увидела подкатывающий к нему "козлик". Из машины вышел высокий, стройный мужчина в возрасте между тридцатью и сорока годами. Она не обратила бы на него внимания и прошла бы мимо, если бы они случайно не встретились взглядами. И его - синий показался Клавдии знакомым до боли.
   Она недолго вспоминала этот взгляд. А когда вспомнила, оборвалось к пяткам сердце.
   "Капитан! Женя!" - Как-то сладко, тупо побежала по всему телу волна.
   Клавдия захватила рукой джемпер на груди, остановилась. Её ноги вдруг стали ватными, не способными оторваться от земли. Блинков тоже остановился, на десяток секунд задумавшись, вспоминая. И его красивые, задумчивые глаза стали наполнятся изумлением, перемешанным с восторгом. А её карие, наоборот, взблеснув радостно и встревожено, начали тускнеть.
   В первую секунду, когда она увидела Блинкова, всколыхнулись, выплеснулись из души её те чувства, те мечты, те надежды, которые лелеяла и хранила она четырнадцать лет и которые похоронила на целинном озере на свидании с Фёдором. После того дня не могла она помнить с нежностью этого человека, а тем более - любить его. Тогда, у озерца, Иконников со своей, как у неё обидой, с вечной чёрной болью сердца стал ей родным и близким, самым дорогим человеком на свете.
   Сейчас Клавдия уверена, что никого не любила и никого не полюбит так, как Фёдора. За него она, не задумываясь, свою жизнь отдаст. Но почему, почему предала её сердце, сладкой болью отозвавшись на взгляд капитана? Нет, нет! Это всего лишь память, на одно мгновение перенёсшая её в далёкий сорок третий год. Этот красивый мужчина далеко не тот добрый и нежный Женя, на его душе лежит тяжкий чёрный грех, который Клавдия не простила бы, даже если бы до сих пор любила его.
   - Клава?! - громким шёпотом, наконец, выдавил из себя Блинков. - Откуда ты?
   Клавдия молчала. Она думала о том, что ей надо уйти, уйти немедленно. Даже то, что она просто стоит и смотрит на этого человека, казалось ей подлостью, предательством по отношению к Фёдору. Но она стояла, словно парализованная. И ощущение брезгливости при виде этого выхоленного красавца не могло перебороть сладких бабьих грёз, заполнявших её сердце четырнадцать лет. Ведь не месяц и даже не год любила этого человека Клавдии. Он был её первой любовью. А первую любовь забыть невозможно.
   - Откуда ты, Клавушка? - в растерянности переспросил Евгений Иванович. Он ещё не пришёл в себя от изумления.
   И это "Клавушка" вывело её из состояния оцепенения. Нечто скользкое, трусливое, заискивающее было в этом "Клавушка". Презрительно прищурились её карие глаза. Блинков окончательно растерялся под этим пронизывающим насквозь взглядом.
   - Я ведь приехал... В сорок восьмом приехал... А с тобой вон что случилось!
   - Так чего спрашиваешь? Известно, откуда вернулась!
   Противоречивые чувства терзали Евгеия Ивановича. С одной стороны, радостное изумление. Он видит перед собой Клавдию, его любимую Клавдию, котрую, оказывается, он не только не забыл, но и любил до сих пор. Она очень изменилась, она уже не та смущающаяся деревенская девчушка с чистым и преданным карим взглядом. Но это упругое тело, углубившиеся глаза сделали её много краше, женственнее, привлекательнее. Но с другой стороны, Блинков испытывал просто животный страх. Страх за себя. Словно эта встреча могла перевернуть вверх тормашками всё в его устоявшейся и мирно текущей жизни. Под угрозой было всё: и карьера, и семейная жизнь, и страстные отношения с Катенькой.
   Впрочем, чего он так испугался этой простой деревенской бабы, пусть даже она была его самой большой любовью? Что было, то быльём поросло. Он спокойно может сказать: "Извини!" и войти в магазин. И больше никогда не встречаться с ней. Но его самолюбие было уязвлено тем, что так недобро смотрит на него Клавдия, будто он сильно провинился перед ней. Интуицией Евгений Иванович чу3вствовал, что в неприязни Клавдии к нему есть ещё какая-то причина, о которой он не знал. Что, он должен был, как жёны декабристов, поехать за ней в заключение? Или обходить все инстанции, добиваясь снисхождения к ней? Да ведь не глупышка Клавдия, - знает в какие времена тогда жили.
   - Я ведь писал тебе, что приеду. И приехал. Но...
   - А ты не суетись бывший капитан Блинков! - Клавдия усмехнулась. - Я, может быть, судьбу благодарю, что ты не успел приехать!
   Удивлённо взлетели вверх красивые брови Евгения Ивановича.
   - Что ты такое говоришь, Клавушка?!
   Опять это "Клавушка"! Как-то ненатурально, мерзко звучало оно в устах бывшего капитана. А ведь четырнадцать лет назад называл он её так - и сердце таяло. Вот он смотрит на неё удивлённо и в то же время почти спокойно. Смотрит прямо в глаза. Скорее всего, он даже не подозревает, что она знает всё. Всё о том, отчего должен мучиться совестью нормальный человек.
   - Капитан, а ты помнишь старшину Иконникова! - вдруг в упор спросила Клавдия.
   Блинков отшатнулся от неё, будто она влепила ему пощёчину. В одно мгновение заполошенно пронеслись в его голове мысли: "Почему она спросила о старшине? Что ей известно? Но откуда ей знать то, что знают только двое - я и Иконников?"
   - Помню. Конечно, помню. Иконников был моим другом. Но, к сожалению...
   - Что, "к сожалению"? - Она пристально посмотрела на него.
   Евгений Иванович отвёл глаза в сторону.
   - Я ничего не знаю о его судьбе с сорок третьего года. То ли он попал в плен, то ли пропал без вести.
   "Видимо, он не понял намёка, - подумала Клавдия. - И ведать не ведает, что Фёдор в Нитятино вернулся. Не быть бы беде, когда Фёдор дознается, что Блинков здесь!"
   - Так ты, значит, ко мне приехал и застрял здесь? - спокойно и равнодушно спросила Клавдия.
   - Да... Редактором районной газеты работаю. Женился... - Он будто бы виновато развёл руками.
   - Корнями зацепился... - почему-то грустно подытожила Клавдия.
   Евгений Иванович что-то хотел сказать, как-то нерешительно шевельнулись его губы, но в эту секунду из "козлика" окликнули:
   - Евгений Иванович! Ну что ты застрял там?! Мы долго ждать не намерены! - Из машины выглянул одутловатый мужик - Угликов.
   - Председатель райпо... - почему-то шёпотом объяснил Блинков. - Ещё свидимся!
   И быстрым шагом он пошёл в магазин. Клавдия облегчённо вздохнула, будто сбросила с плеч тяжкий груз.
   Клавдия, не обращая внимания на приветствия или просто любопытные взгляды встречных нитятинцев, медленно возвращалась домой. Неожиданная встреча с Блинковым взволновала её. Нет, нет. От прежних чувств, кроме неназойливых воспоминаний, ничего не осталось. Всё это перегорело у неё за один день, когда правду от Фёдора узнала. Тревожило её другое: как бы не наломал дров Фёдор! Шутка сказать: десять лет жизни из-за этого подлеца вычеркнуто! Кто, кто, а уж Клавдия это хорошо понимает - не своей шкуре испытала. Ей казалось, что попадись ей сейчас Косач - задушила бы гада! Да не попадётся - утонул чертяка хромая!
   А как Фёдор поведёт себя при встрече с Блинковым? Ну жу любезничать и обниматься с ним не станет. И кто знает, как лучше будет: неожиданно ли они встретятся или рассказать Фёдору о её встрече с бывшим капитаном? Клавдия попыталась примерить эту ситуацию на себя, и выходило, что один чёрт: сразу или после.
   Понимала, ох как понимала она Фёдора! Полтора года плена - прошёл все круги мыслимого и немыслимого ада. Какова же была радость освобождения! Сколько надежд, сколько планов на дальнейшую жизнь. И тут, как молотком по лбу, - ещё десять лет лагерей. Выдержала бы она такое? Поди, выдержала бы. Самой немногим лучше досталось. А ведь ударься она в слёзы на суде, взмолись о пощаде - от силы пять лет получила бы. Но гордыня взыграла, их, аксёновская гордыня. Начала судьям грубить. И сейчас не считает себя неправой, воровкой. Судья-то откормленный сидел, а у её сестрёнок и братишек все рёбрышки пересчитать можно было. Где же тут стерпишь?! До того разошлась, что рваться начала - сытую морду судьи расцарапать. Да конвой, слава Богу, удержал.
   "Ох, Федюша! Какие мы с тобой горемычные! - подумала Клавдия. - Недаром нас вместе Бог свёл! Или Сатана? Да нет, люди мы, как и все".
   Ничего. Всё позади. И Фёдора от глупостей она сумеет уберечь. Но Блинков... Блинков-то! Залез, как улитка в раковину, в себя, замаскировался, затих. И думает, небось, что никогда правда наверх не всплывёт.
   Воспоминания о тех днях, о красивом, ласковом капитане начали досаждать Клавдии, но она решительно гнала их прочь, считая постыдным делом даже думать о таком. В смятении чувств вернулась она домой. И Фёдор заметил это.
   - Что случилось, Клава?
   Она испугалась рассказать ему правду именно в эту минуту. Уж очень весёлым и счастливым был сегодня Фёдор. Пусть хоть несколько дней с лёгким сердцем поживёт.
   - Ничего, Федя, мелочи! Не больно нас в Нитятино привечают!
   - Может быть, на целину вернёмся? Разыщем твоего брата и вернёмся?
   - Не знаю. Может быть, и вернёмся, - задумчиво сказала Клавдия. После сегодняшней встречи с Блинковым, это, наверное, было бы выходом.
  
   34.
  
   Под вечер Клавдия собралась к своей тётке - Соне. Взяла подарок - платок, который Фёдор купил в Москве.
   - Меня чего не берёшь? Показать стесняешься? - без умысла пошутил Иконников.
   - Не обижайся, Федя! Тётя Соня - слишком неуравновешенная, зловредная старушка. В другой раз вместе сходим. А пока я в разведку сгоняю!
   - Разведчица! - с иронией сказал Иконников. - Боюсь, как бы она тебя не обидела!
   Клавдия подошла к нему, поцеловала в небритую щёку.
   - Не волнуйся! В Нитятино я себя в обиду не дам. Пусть теперь они меня боятся!
   "Они" - это Клава имела ввиду людей. Иконников опасался, как бы боязнь людей у Клавдии не переросла в ненависть к ним. Если она начнёт воевать со всем миром, добра им не видать. Согнёт их реальная действительность в бараний рог, затянет в клоаку взаимной ненависти. В такой ситуации выжить трудно.
   - Клава, вот о чём я тебя попрошу: не задирайся с нитятинцами. Никто из них не виноват в наших несчастьях. Конечно, у них есть предубеждения. Но... По одёжке встречают. А наша с тобой одёжка - лагерное прошлое. Чем доброжелательнее, чем терпимее мы будем относиться к людям, тем скорее они примут нас.
   - Может быть, ты и прав, Федя, но никому угождать не собираюсь. В Карлаге я вволю наугождалась, и вволю на поездили!
   - Я не об услужливости говорю, а о терпимости. Не отвечать грубостью на грубость или обидное слово. Помнишь, в поезде мы говорили, что "настоящий способ мстить врагу...
   - "Это не походить на него!" Апулей! - сказала, улыбнувшись Клавдия. - Я постараюсь быть хорошей девочкой! Ты целый день работаешь, не отдыхая. Отложи, оставь дела на завтра.
   - Хорошо, - согласился с ней Фёдор. - Я, действительно, устал.
   Клавдия ушла, а Иконников сел на отремонтированные полати, прикурил папиросу. Дел в полуразвалившейся хате Клавдии, в запущенном дворе - за неделю не переделать. К тому же, нет стройматериалов, гвоздей, инструмента. Если всё это закурить, не хватит денег на жизнь. И зимовать в такой хате не годится. Неужели придётся на целину уезжать? Фёдору так понравилось в Нитятино. Лес, красивая река - что ещё надо для русской души? Живут же тут люди. Небогато, но с голоду не пухнут. И у них всё наладится. Не сразу Москва строилась.
   Всё подворье, всю хату Клавдии Фёдор облазил, а вот на чердаке не был. А ведь и там могут оказаться полезные для хозяйства вещи. Ведь нашёл он косу, топор, лопату, несколько поленьев дров. Не всю вытянули нечистые на руку люди, которые в каждом селе найдутся. Русская печь худо-бедно горит после того, как он глиной щели замазал. Жаль, что чугунка ни одного не сохранилось.
   Докурив папиросу, Фёдор задавил окурок в консервную банку. И по шаткой, грозившей рухнуть под его весом лестнице полез на чердак. А там - пыльно и темно. Иконников подошёл к фронтону, выходящему на улицу и ногой вышиб доски, которыми было забито окно на фронтоне. На чердаке сделалось светлее.
   Трофеи его порадовали: с десяток книг, стопка журналов "Огонёк", старая керосиновая лампа без стекла, сломанные часы с кукушкой и небольшой чугунок. В три приёма он спустил эти вещи с чердака, а когда вернулся за стопкой журналов, в самом углу наткнулся на икону, которая была завёрнута в старые тряпки. И от этого волнительно забилось его сердце. Найденная икона показалась ему добрым предзнаменованием.
   Вытерев от пыли вещи, соорудив новый фитиль для лампы, он осторожно развернул икону. На дубовой доске без оклада темперой был изображён Иисус Христос. Простенькая работа неизвестного богомаза. Но до чего же грустными, страдальческими были глаза Христа. Словно в них затаилась боль человечества, ищущего и погибающего, грешащего и кающегося. Встретившись взглядами с Иисусом, Иконников, как холодные мурашки побежали на его спине.
   И он вдруг перекрестился. Впервые в своей жизни. Он обращался к Господу, когда ему было особенно тяжело, но эти обращения были на уровне рефлекса самосохранения. И Библию, и самого Христа он считал красивой, нравоучительной легендой, которой тешили себя страдающие в этой жизни. Может быть, потому Бог не брал его под свою защиту? Но ведь не меньше Фёдора принял мук и страданий в мордовских лагерях старый священник из-под Рязани. И Господь не защитил его, не взял под свою опеку!
   Ишь, как строго вопрошает Иисус его, Фёдора Иконникова! За что? Тридцать шесть лет он старался жить по совести и ничем, кажется, не запятнал её. За что ему такие муки? Так ведь принял Фёдор их от нелюдей, безбожников. Бог-то тут при чём? Как не при чём? Почему дозволяет измываться над хорошими людьми?!
   Иконников тщательно протёр икону. Вбил последний гвоздь в красном углу хаты, повесил на него икону. Пусть висит. Может быть, он, Фёдор, и не прав. Слишком сложно и запутанно устройство этого мира. Это так похоже на анархический, никем не управляемый хаос. И всё же в природе существуют кем-то установленные незыблемые законы.
   От этих размышлений у Иконникова разболелась голова. На всякий случай ещё раз перекрестившись, он прилёг на топчан. Пока дождётся Клавдию, и головная боль прекратится, - надеялся он. Всё-таки суетный день давал о себе знать - ныли спина и руки в бицепсах. Выкурив папиросу, Фёдор повернулся на бок и не заметил, как уснул.
   По необъятным, неподвластным для обхвата даже разуму просторам мироздания бродит космический ветер. Такой же неприкаянный, как и каждый из нас. Посреди мироздания на стыке Вселенных сиротливо лежит брошенная Создателем палитра, в хаотическом беспорядке разбросаны кисти. Создатель уста рисовать жизнь на самодовольных планетах и в задумчивости бредёт Млечным Путём на край Галактики. Ему перестали нравиться его картины, которые он поразвесил по мирозданию, он разочаровался в своём творческом таланте.
   - Что-то здесь не так! Что-то здесь не так! - шептал он, топча космическую пыль босыми ногами.
   Он создал жизнь, миллиарды лет изнывал от одиночества, и с любопытством наблюдал, как суетятся, страдают живые существа, придуманные им, цепляясь за эту самую жизнь, бдто в этом был какой-то смысл. А животные, которые он шутки ради нарисовал подробным себе, в триллионы раз уменьшенные копии себя, превзошли все ожидания. Размножившись, набравшись неизвестно откуда чванства и гордыни, они возомнили себя самодостаточными и даже равными ему. А часть этого неблагодарного человеческого племени вообще отринула его, как существующего, наивно полагая, что по собственной воле сотворила себя и сами будут управлять мирозданием.
   Нет, нет, они не ранили Создателя и даже не разгневали его, потому что нельзя ущемить то, что даже разумом охватить невозможно. Просто Создателю стало грустно от того, что его собственная шутка докучает его величественному покою. Увлёкшись творчеством, он не заметил, что примитивные персонажи, изображённые им на полотне мироздания, начали вырываться из-под контроля великого художника. Особенно нагло и бесцеремонно вели себя те из них, которых он поселил на маленькой и уютной голубой планете, которую любил, как одно из лучших своих творений. Пока он перемешивал краски на палитре, вдохновенно фантазировал в других Галактиках, эти тщедушные и корыстные существа изуродовали невинную планету. Они уподобились неразумным детям, ломающим и коверкающим подаренные им красивые игрушки.
   Создателю ничего не стоило набрать полную грудь воздуха и сдуть с лица планеты эти глупые существа и нарисовать вместо них новые - добрые, умные, почитающие его. Но он расстроился, бросил палитру и пошёл бродить Млечным Путём, шепча в задумчивости:
   - Что-то здесь не так! Что-то здесь не так!
   Осторожные шаги шуршали по мирозданию. И вдруг нога Создателя зацепилась за беспечную звёзду, и та, звеня, полетела с небосвода.
   От этого звонка Иконников проснулся и с недоумением обвёл взглядом комнату. Почти полная, как в Космосе, темнота. И едва проявлялся в ней чей-то силуэт - там, где должен стоять стол.
   - Кто здесь? - испуганно спросил он.
   - Это я, Федя! - узнал он голос Клавдии. - Не хотела тебя тревожить, да вот, чугунок нечаянно ногой зацепила.
   - Фу-у!.. - Фёдор облегчённо вздохнул.
   - Что случилось? Приснилось что дурное? - с участием спросила она, зажигая свечу.
   Иконников сел на топчане, взболтнул Гловой. С недоумением взглянул в сторону иконы. При слабом свете свечи не было видно Христа, лишь насмешливо блестели его глза.
   - Приснилось... Но не дурное, а такое, что и придумать трудно. Впрочем, это всего лишь сон...
   Клавдия присела рядом с ним, прикоснулась губами к мочке его уха, обдав свежим тёплым дыханьем.
   - И кто же тебя напугал? - шёпотом спросила она.
   - Он напугал! - Фёдор кивнул в сторону иконы. - Вернее, его отец.
   Клавдия подбежала к иконе, ласково провела по ней рукой.
   - Ты икону отыскал и повесил? А хорошо ли это? Вдруг увидят, совестить начнут?
   - Это наше с тобой личное дело. И никого это не касается. Пусть висит. Когда в доме в красном углу висит икона, чувствуешь себя защищённее.
   - Ты видел во сне Господа? Это бывает редко. Этим даже не все святые могут похвалиться! - Клавдия перекрестилась перед иконой. - И каким ты его видел? Добрым7 Рассерженным7 Каким?
   - Разочарованным и растерянным... - Иконников подошёл к жене и обнял её за плечи. - Не надо об этом, Клава! Это всего лишь сновидение.
   - Это и сон, и знамение. Он вернулся к нам и возьмёт нас под свою защиту.
   - Не знаю. До сегодняшнего дня я не верил в Бога. А теперь... Теперь не знаю.
   - Вот видишь! Я рада тому, что ты так думаешь. Он есть. Он точно есть. Иначе, как объяснить, что я выжила, не сошла с ума и в самый важный момент встретила тебя? Он воздал мне за мои страдания. И тебе воздаст, как только примешь в своё сердце. - И Клавдия зашептала молитву. - Отче наш! Ежеси на небеси... Господи! Прости меня - молитву забыла. Но я вспомню или выучу. Ты только не ропщи на нас, а возьми под свою защиту!
   Фёдор с некоторым удивлением посмотрел на жену, но вслед за ней перекрестился и поклонился иконе.
   - Мы ужинать будем, женщина?
   - Будем, конечно, будем! - засуетилась Клавдия. - Тётка Соня сала дала.
   - Ну как она?
   - Такая же нелюдимка, как и была. Но мне кажется, добрее стала. Меня жалела - плакала. Кровать нам даёт и две курицы. Завтра сходим, заберём. Сашкин адрес взяла. Брянский. Напишу ему завтра, чтобы приезжал.
   - Вот и хорошо. Сегодня не грешно и по стопочке выпить. Правда, у нас всего одна кружка! - с энтузиазмом сказал Фёдор.
   - Ничего страшного. Главное, чтобы с душой, - тепло улыбнулась Клавдия.
  
   35.
  
   В полном смятении чувств садился Блинков в машину, в которой его ждал Угликов. Не шла из головы Клавдия и её холодные карие глаза. Понятно - какие могут быть при встрече через четырнадцать лет. И всё же не так холодно должна была встретить его Клавдия. И почему она спросила о старшине Иконникове. Был в её вопросе какой-то едкий подсмысл. Тут что-то не так. Смотрела она на него, будто рентгеном просвечивала. Но что ей могло быть известно? Неужели превратности судьбы свели где-то Клавдию и Иконникова? Навряд ли. Вероятность тких встреч чрезвычайно мала. И всё-таки они случаются в жизни.
   - Что хмурый такой? - спросил Угликов, принимая из рук Блинкова пачку "Казбека". - Что за женщина? Уж не тайная ли любовь?
   - Да так... Знакомая одна, - промямлил Евгений Иванович.
   - А хороша! - Угликов облизал губы. - Огонь-баба!
   Как ни ошарашил Блинкова какой-то нелепый, с недомолвками разговор с Клавдией, он постарался взять себя в руки. Угликов только играет роль добрячка-просточка. Иногда его проницательности можно позавидовать. В противном случае не удержался бы на этой богатой на искушения должности двенадцать лет.
   - Ну что, насчёт пикничка в воскресенье мы договорились? - Василий Петрович с удовольствием затянулся дымом и важно выпустил его через пухлые губы. - И рыбка была высший класс и стол за чужой счёт! Уважают меня в районе. Не переживай, Иваныч! Скоро и тебя уважать будут. Угостить тебя за честь почтут.
   Блинков открыто улыбнулся Угликову. Но его мало волновал предстоящий воскресный отдых на берегу реки. Перед глазами прилипчивым привидением стояла Клавдия.
   - И всё-таки эта женщина не просто знакомая. Опять загрустил! - Василий Петрович почему-то усмехнулся. - Хоть и хороша, а против Катеьки не тянет. Поверь мне. Я, хоть и не с блестящими внешними данными, толк в красивых бабах знаю!
   - Да при чём здесь эта женщина?! Случайная знакомая! - разозлился Евгений Иванович. - Жена что-то учуяла. Чисто немецкая овчарка! Вот и думаю, как выкрутится...
   - Хм... А мне показалось, что ты до Нитятино весле колхозного жеребца был. И вдруг такие перемены в настроении.
   - Василий Петрович! Тебе бы следователем быть, а не председателем райпо!
   - Пас, пас! - Угликов шутливо поднял руки вверх. - Грусти на здоровье, а я подремлю.
   В корень смотрел Василий Петрович. Опытный аппаратный ловелас. Его на мякине не проведёшь. И всё-таки почему Клавдия вспомнила об Иконникове? О старшине Блинков старался не вспоминать. Не из-за вины перед ним. От кратковременных заболеваний совести Евгений Иванович научился избавляться быстро. Иначе ему не выжить на районном партийном олимпе. Отсечь от памяти Иконникова, значит, отсечь себя - смелого, ершистого, романтичного - в молодости от нынешнего - целеустремлённого и уравновешенного. То, что было тогда - четырнадцать-пятнадцать лет назад, происходило не с ним, а с каким-то малознакомым молодым человеком.
   Как некстати среди его размеренной, устоявшейся жизни появилась Клавдия! Почему некстати и почему он испугался? Ровно ничего не произошло. Встреча с ней ничего не значила и ничего не изменит. Он не обнаружил у Клавдии желания возобновлять их отношения через полтора десятка лет. Если для ней прошлое быльём поросло, то и он к этому должен относиться спокойно. Зачем бередить то, что, кроме боли воспоминаний, может перевернуть и его жизнь. Он далеко не мальчик, чтобы начинать всё сначала.
   Блинков подогнал "козлик" к солидному, прочно, ладно сбитому дому Угликову, прозванному острым на язык народом дачей Собакевича, обернулся назад.
   - Ты жив, Петрович?
   Председатель райпо открыл осоловелые, заспанные глаза, оглянулся недоумённо по сторонам.
   - Приехали уже? А сколько времени?
   - Шесть вечера.
   - Пожалуй, пойду домой. Рабочее время кончилось, и я имею законное время на отдых!
   Угликов, пыхтя, вылез из машины. В эту минуту он почему-то вызвал у Евгения Ивановича неприязнь. Совершенно беспричинную. Такую же беспричинную неприязнь и к себе. Просто дурное настроение, - успокоил он себя. Но с Василием Петровичем распрощался довольно холодно. Слава Богу, что тот не придал этому никакого значения.
   И "козлик", будто почувствовав настроение хозяина, закапризничал: при трогании с места вдруг чихнул и заглох. Блинков попробовал завести его - тщетно. По этой причине остановился на крыльце Угликов. Евгений Иванович выскочил из машины, хотел поднять капот.
   - Иваныч! - крикнул с крыльца Василий Петрович. - Ты что, не начальник? Зайди ко мне, звякни водителю. Пусть он копается в этом хламе.
   - Пожалуй, ты прав, Петрович! - Блинков с раздражением пнул в колесо.
   - Пойдём. Пока явится твой Никифор, мы по стопочке коньяка примем.
   Дорогой коньяк Угликова не лёг на душу Евгения Ивановича, и он поспешил распрощаться с хозяином. Единственное, что он желал сейчас: добраться до кровати и проспать до самого утра. Он не желал, чтобы этот день продолжался. Давненько не было так пакостно на душе.
   Никифор, чья задница в замасленной спецовке торчала из-за капота, копался в двигателе.
   - Что-нибудь серьёзное? - спросил Блинков.
   - Не-а, - ответил Никифор, не меняя положения. - Карбюратор засрался!
   - Я пойду, а ты завтра на работу за мной заедь!
   - Ага!.. - согласился водитель.
   Двести метров от дома Угликова Евгений Иванович шёл на заплетающихся ногах, будто перебрал коньяка у председателя райпо. Давно забытая, необъяснимая депрессия накатила на него, сковала, парализовала все члены и волю. Даже дышал он с трудом.
   Но его надеждам на отдых дома не суждено было сбыться. Там его ждал сюрприз.
   На кухне, по-купечески попивая чай мз блюдца, сидел егог тесть. Ворот рубахи тестя распахнут, лицо раскрасневшееся - будто после бани.
   - Что квёлый такой, зятёк? - вместо приветствия поинтересовался Анатолий Павлович. - Бабы все соки высосали?
   - Вам бы всё шутить, папа! Прихворал я что-то...
   - Ну. ладно, ладно. Садись к столу, чаи погоняем, пока Анна из магазина вернётся. Дожился ты, брат! Дома и стопки водки не сыскать. Разве можно так районному редактору?
   Блинков присел на табуретку у стола. Надо взять себя в руки, - решил он. Как ни крути, а тесть занимает солидную, по сравнению с его, должность. Завотделом облисполкома - это что-то значит. Без Анатолия Павловича его давно бы съели и не подавились бы.
   - Как у вас дела, папа?
   - Пока у нас не дела, а делишки. Но надеюсь, что скоро начнутся эти самые дела.
   - Что, есть надежды?
   - Ещё какие! Но об этом позже. Я понимаю, отчего ты такой кислый. У меня был бы Видок не лучше, если бы назначили редактором газеты. Ведь как ни крути, а ты и я в этом деле - почти абсолютные нули! - Тесть поднялся, закурил папиросу, положил свою крепкую руку на плечо зятя. - Ничего, не боги горшки обжигают! Сейчас, раздавим бутылочку, и настроение поднимется.
   Хлопнула входная дверь. Анна не заставила себя ждать, выставив на стол водку и пиво.
   "Весьма кстати!.. - как-то безнадёжно подумал Евгений Иванович. - Сегодня остаётся только напиться до полного отключения!"
   Блинков не мог взять в толк: с чего это его сегодня понесло по кочкам? Никаких эксцессов на работе: всего делов-то было - прочитать и подписать материалы сотрудников, гладкие и неопасные. Или, по выражению Поликарпова - беззубые. И потом день шёл по-накатанному. Неужели всё дело в Клавдии? Неужели он до сих пор любит её? Нет, нет, о Клавдии он должен забыть немедленно и бесповоротно. Связь члена бюро с бывшей, недавно освободившейся зэчкой, это мина под его кресло большая, чем та, что они с Угликовым подложили под Бубнова.
   - Ты сегодня рано, Женя! - всерьёз была удивлена Анна.
   - Ну ладно! - строго оборвал её отец. - Садитесь за стол, а то у меня уже кишка с кишкой перестукиваются. Разливай, хозяин!
   Это "хозяин" в другой ситуации Евгений Иванович принял за издёвку - ведь дом был записан за тестем. Но сегодня он был инертен и апатичен, и каждая произнесённая фраза давалась ему с трудом. Едва чокнувшись с тестем, он залпом осушил стопку.
   - Вот что, зятёк! Не будем перед тобой темнить. Я прибыл по звонку Анны, несмотря на то, что дел у меня в Брянске невпроворот. - Анатолий Павлович с аппетитом грыз сало, но это нисколько не мешало ему разговаривать. - Ты ещё не влип в историю с секретаршей?
   - Ничего, кроме возможных разговоров... - Блинков постарался посмотреть в глаза тестя как можно искреннее.
   Кажется, тот поверил. Хотя разве можно быть уверенным в искренности старого партийного лиса?
   - Ну и довольно. Ничего не бойся. Мы этого Рудого аккуратно поставим на место. Разве я позволю подставить своего зятя? Вот уж кукиш! Никаких секретарш! У тебя есть моя дочь - вот и люби её.
   - Что вы намерены предпринять? - встревожился Евгений Иванович.
   - Абсолютно ничего. Завтра воскресенье. Сходим на рыбалку. Лодка моя цела? - Анатолий Павлович сам разлил водку по стопкам.
   - Цела. Только вот просмолить недосуг было.
   - Так уж недосуг! Эх, Женька, не доведут тебя бабы до добра! - Тесть, едва прикоснувшись к закуске, налил по третьему разу. - Ладно, все разговоры завтра, на рыбалке. Хоть Анна мне и дочь, но поменьше делись с нею своими служебными проблемами. Трёкнет где-нибудь что-нибудь не то. Бабы - они и есть бабы. Такие столпы из-за их поганых языков валились!
   - Папа!.. - обиделась Анна. - Я не баба я, и не такая!
   - Знаю, что не такая. Но бережёного Бог бережёт! Хотя насчёт Рудого и секретарши правильно сделал. Не дал себя подставить. - Тесть задымил папиросой. - А чего он именно тебя для прелюбодейства избрал?
   - Откуда мне знать? - Блинков пожал плечами.
   - Я, хоть и в предпенсионных летах, но не олух. Дыма без огня не бывает. Ладно, об этом завтра поговорим!
   Нагрузил тесть Евгения Ивановича намёками и недомолвками, какими-то смутными подозрениями и тайнами, что не уснул бы он до середины ночи, если бы не выпитые две бутылки водки на двоих и необходимость любить Анну, которую так некстати прорвало на эти дела.
  
   36.
  
   Клавдия плакала. Плакала беззвучно, чтобы не слышал посапывающий рядом Фёдор. Серый свет пробуждающегося дня с трудом пробивался через занавески на конах. Тихо поцокивали, словно далеко-далеко лошади подковами по асфальту, отремонтированные Фёдором настенные ходики. Эта миролюбивая тишина показалась ей странной с мгновения пробуждения. Она не успокаивала её, наоборот, угнетала своей ненадёжностью и недолговечностью. Она ещё не научилась доверять тишине. И своим ощущениям.
   Но только из-за этого она не заплакал бы. Тревога была состоянием её души, она редко покидала её. Клавдия заплакала, вспомнив сон. Из-за этого сновидения ей было стыдно перед Фёдором, перед собой и даже перед Господом, который в конце концов стал снисходительным к ней. Клавдия вспмнила, что во сне жарко и страстно целовал её молодой красивый капитан, и она не противилась этому.
   С капитаном она сидела на высоком берегу реки под высокой, раскидистой берёзой и целовались до одури. Клавдия чувствовала горячую, мелко подрагивающую руку его на своей обнажённой груди, и тёплая, сладострастная волна пробежала по её животу. Выдохнув из лёгких распирающий грудь воздух, она упала на траву и ничего не видела, кроме двух голубых звёзд, зависших над ней. Звёзды горели голубым огнём страсти, а клвдия хотела умереть от счастья. И вдруг среди солнечного дня ударила молния, глухо, недовольно раскатился на рекой гром.
   - Нет, нет! - закричала Клавдия и проснулась.
   И заплакала. Она не хотела, не имела права изменять Фёдору даже во сне. И уж тем более - с Блинковым. Она совсем не виновата - просто во сне в неё вселилась восемнадцатилетняя девушка со своими первыми чувствами, со своей скоротечной и бурной любовью к красивому капитану. А сегодняшняя Клавдия любит Иконникова. И будет любить его до последнего своего издыхания. А Блинкова она ненавидит всеми фибрами души, и пусть он ей никогда не снится!
   Когда она проснулась, Фёдор даже не пошевелился. Значит, вскрикнула она во сне - ведь спал он чутко. Клавдия осторожно вытерла слёзы и прислушивалась к звукам, пробивавшимся в сумрачную хату с улицы. Нет, не похоже, чтобы с утра над деревней разразилась гроза. Недалеко пролаял пёс, по дороге проскрипели колёса телеги, звонко щёлкнул пастуший кнут, будто из тумана возникли и погасли приглушённые людские голоса. И гроза тоже - в её сновидении. Будто Господь разгневался за её бесстыжий сон и разбудил громом и молнией. Спасибо тебе, Мудрый и Всемилостивый!
   Дура она, Клавдия, дура! Нашла о чём думать, переживать, плакать! Красивый капитан - это далёкое-далёкое прошлое, с которым, вспомнив его, Клавдия без сожаления рассталась. В её прошлом, может быть, и было счастье, но недолгое и обманчивое, как приятный сон. А настоящее - вот оно, рядом лежит, посапывает, как ребёнок! Феденька... Добрый и милый. Поболей её, Клавдии, испытал в жизни горя. Другой бы на его месте в зверя жестокосердечного обратился, мстил бы этому жестокому миру. А он в своём израненном сердце столько нежности сохранил! И себя этим спас, и её, Клавдию. И только он один достоин её ласки и нежности.
   Никакая сила на свете не заставит её разлюбить Фёдора. Клавдия ему сына родит. Обязательно! Как же она хотела ребёночка от Фёдора! С того дня на озерце она каждое утро, проснувшись, прислушивалась к себе, не желая прозевать новые ощущения, такие изменения в своём организме, которые дали бы знать о зачатии новой жизни. Смеялась над собой в душе: вот глупая баба! Чего прислушиваться, коли всего две недели с Фёдором живёт?! Но интересно, как оно чувствуется в первый раз? Ведь говорят, женщины скоро чувствуют. Но чем, как? Не дай Бог, пропустить этот момент. Ей кажется, что если она не услышит в самый первый раз, будет нехорошо. И поэтому боялась пропустить, прислушивалась к себе.
   Уж как мечтала Клавдия о ребёночке! С того дня на озерце. И как боялась забеременеть в Карлаге от Потапчука! Иметь ребёнка от ненавистного человека - разве может быть для женщины наказание хуже?! Когда несколько раз случались у неё задержки, она готова была умереть от презрения к себе. Но Бог миловал её. От Фёдора Клавдия согласна и десять детей родить, только бы хорошо всё было.
   А что если у Фёдора или у неё что-то не так, и не будет у них ребёночка? Клавдия испугалась, похолодела вся. А вдруг?.. Ну что же, они не люди, как все? С чего это у них должно быть что-то не так? Федя вон какой сильный и до любви охочий. У его сестры трое детей. И у неё в роду, кого ни возьми, не бездетные. Более того - по шесть-восемь, а то и по десятку детей рожали. Глупости всё это бабы, страхи напрасные! Будет у неё с Фёдором сначала сыночек! Обязательно будет!
   А какой будет? Это тоже её интересно. Чернявенький, как она, или светло-русый, как отец? А глаза какие? Карие или голубые? Не всё ли равно, на кого похож будет? Главное - сыночек. Но всё же она больше хотела, чтобы белобрысый и голубоглазенький. Уж как бы она любила, лелеяла его! И опять, чудачка, к себе прислушалась: но когда же? Когда?
   Пока о ребёночке думала, повысохли слёзы её, и восемнадцатилетняя девушка Клава больше не тревожила её. Всё! Забыто напрочь! Осторожно, едва касаясь, стала гладить первую проседь на висках Фёдора. А он всё посапывает. Господи, сколько же нежности у неё за девять лет скопилось! А ведь меньше месяца назад думала, что ничего в её сердце, кроме обиды и жестокости, не осталось. Она готовилась всю жизнь ненавидеть людей, и вдруг полюбила. Клавдия повернула голову к углу комнаты, в котором темнела икона. Она не видела лика Христа - лишь одни глаза его блестели. И Клавдии показалось, что одобряюще. Она едва заметно перекрестилась, едва слышно шептала:
   - Благодарю, Господи, за щедрость и любовь твою!
   У неё возникло желание подняться с постели, встать на колени перед иконой и помолиться. Но она забыла все молитвы, которым учила её мать. Она давно е обращалась к Богу, считая его виноватым в её бедах. Она долгие годы не верила никому: ни себе, ни людям, ни Богу.
   Всё изменилось к лучшему за короткое время. И что же, их с Фёдором будущее теперь безоблачно? Так не бывает в человеческой судьбе. Они с Фёдором не на необитаемом острове живут. Среди людей. Некоторые вон как смотрят на них - как на людей пропащих. Ох, эти взгляды!.. Взгляды какие! Только их вынести - и то какое твёрдое сердце необходимо. А сколько терпения требуется! Но надо, не надо терпеть. Всякую боль время излечит. Будут они с Фёдором людьми, и люди к ним потянутся. Клавдия постарается, всё вытерпит ради счастья своего, детей будущих ради, мужа. А Фёдор и вовсе мудрее её. Только вот поездка в родную деревню ему тяжело далась. Даже замкнулся после этого, в колючий клубочек свернулся. Вина его перед памятью матери гложет.
   Ничего, ничего. На целине он её опекал, из сетей сумасшествия терпеливо выпутывал. Теперь её очередь помочь ему лаской и заботой. Клавдия прижалась к мужу всем телом и едва прикоснулась губами к его губам. Но этого прикосновения было достаточно, чтобы он проснулся.
   - Клава! - Фёдор потянулся - аж косточки захрустели, улыбнулся, ещё крепче прижал её к себе. - Ты почему не спишь?
   - Я люблю тебя, милый мой!
   Когда лежали они - тихие и просветлённые - среди постепенно светлеющей горницы, она вдруг вспомнила свой сон и вчерашнюю встречу с Блинковым. Вспомнила и встревожилась. Не миновать Фёдору встречи с ним. А если Блинков начнёт искать свидания с ней? Но почему, почему она не сказала ему, что замужем за Иконниковым? Может быть, Блинков боялся бы Фёдора, избегал бы встречаться с ним, а то и вовсе уехал бы. Как же, такой уедет! Кабы её знать, как поведёт муж при случайном столкновении с Блинковым!
   - Фёдор, а если бы тебе Блинков случайно встретился, чтобы ты сделал с ним.
   - А почему ты об этом спрашиваешь? - повернувшись к ней, удивлённо посмотрел Иконников.
   - Просто так, Федя. Вспомнила...
   Он ещё раз с подозрением взглянул на неё и некоторое время молчал, сосредоточенно посасывая папиросу. Потом, вздохнув тяжело, сказал:
   - А ничего не сделал бы. Просто посмотрел бы ему в глаза, чтобы узнать: как живёт, мучается ли совестью?
   - И всё? - приятно изумилась Кладия.
   - Не я судья ему, а Господь. Он его накажет, не даст спокойной жизни. А уж спокойной смерти - тем более.
   - А если у человека совести нет и в Бога он не верует? Плевать ему на всё это!
   - Не скажи! Дела наши - и добрые, и пакостные, - отзываются на судьбах наших. Рано или поздно его достанет память. На этом свете. А на том он перед Ним ответ держать будет! - Иконников кивнул в сторону иконы.
   - Ты веруешь в Бога? Искренне? - Клавдия в изумлении заглянула ему в глаза.
   - Не знаю... Человек должен верить во что-то светлое. Уж лучше верить в Бога, чем в коммунизм.
   Клавдия испуганно положила ладошку на его губы, будто кто-то мог услышать страшно опасные слова Фёдора в их хате.
   - Что ты такое говоришь?! Я боюсь за нас!
   - Не бойся. Кроме тебя, никому не скажу. Самому надоело п лагерям скитаться! - Иконников поднялся, сел на кровати. - И всё-таки, с чего вдруг ты о Блинкове спросила?
   - Приснился он мне. Расхаживал по этой хате, как хозяин, - отведя взгляд в сторону. Сказала Клавдия. Открыть свой сон во всей правде его у неё не хватило духу.
   - Знаешь, единственное, чего я хотел бы: пусть бы Блинков жил рядом. Чтобы я перед его глазами, как заноза, торчал. Но кто его знает - где он сейчас? Может быть, уже до генерала дослужился!
   - Ты так спокойно об этом говоришь!.. Он же перед людьми тебя испачкал, а тебе отмываться приходиться! - вырвалось у Клавдии. И об этом она сразу же пожалела.
   - Кулаками ведь не погонишь его виниться. Себя унижать? Да и зачем мне сегодня раскаяние это?
   - А если дети, Федя, будут? Им каково?
   Иконников ненадолго задумался.
   - Да... Им-то несладко из-за отца-дезертира придётся. Но ты не волнуйся, Клава. К тому времени, пока они вырастут, многое прояснится.
   - Как прояснится, Федя, если он ни в чём не признается?
   - Не знаю. Во всяком случае, я детей своих так воспитаю, чтобы они верили мне и уважали меня. А подрастут, расскажу им всю правду, как тебе рассказал. Ты же мне поверила!
   Клавдия прильнула к нему, сцепив кольцо рук у него на животе.
   - Какой ты у меня сильный и мудрый! А я боялась за тебя!
   - Не бойся, Клава. Помнишь, как у Апулея? Мы будем мстить врагам своим тем, что мы лучше них! - Иконников нежно поцеловал жену в затылок. - Жить нам, конечно, на первых порах будет не сахар. Но постараемся! Главное, что ты у меня есть. А там и сыночка родишь. Ведь родишь?
   - Рожу! - Она счастливо улыбнулась.
   - Ну, давай поспим ещё чуток! - предложил он, а сам за папиросой потянулся.
   - Куришь ты много, Федя! - Клавдия вздохнула. - Как бы не во вред. Взял бы пример с меня.
   Иконников промолчал, размышляя о чём-то своём. О чём? Может быть, самое время ему о Блинкове рассказать? - мучилась Клавдия. И всё-таки решилась.
   - Ты вправду хотел бы, чтобы Блинков неподалёку ошивался? А сам не страдал бы от соседства такого?
   - Это он пусть страдает. У меня совесть чиста.
   - А ведь он здесь. В Кулёмах живёт.
   - Ты ничего не выдумываешь? - Фёдор взволнованно соскочил с кровати.
   - Это правда. Вчера случайно встретились... - Клавдия с беспокойством взглянула на мужа. - А ты чего так всполошился?
   - Да ведь... - Фёдор не договорил и положил руку на её плечо. - Не волнуйся, Клава. Как сказал - так и будет. О чём вы с Блинковым говорили?
   - А считай, ни о чём. Я ведь ненавижу его не меньше твоего. Жаль, что не сказала ему о тебе. О том, что ты здесь и мой муж.
   - Ну и ладно. Давай выбросим его из своих голов, чтобы не мешал нам жить. Не стоит он того, чтобы думать о нём.
  
   37.
  
   Капитан Блинков проснулся от тревоги, которая родилась в нём ещё во сне из-за шагов в соседней комнате - в горнице. Шаги были тяжёлыми, мужскими - под ними жалобно скрипели половицы. И без этого маленькая комнатка в утренних сумерках казалась берлогой, а тут ещё низко нависал давно не белёный потолок, единственное оконце был таким маленьким, что в него вряд ли мог влезть упитанный мужик.
   Капитан очнулся, с минуту соображая, где он находится? И всё это время держал руку под грубой подушкой, набитой сеном, на пистолете, который на всякий случай привёл в боевую готовность. Лишь уяснив, то его батальон находится на постое в каком-то Нитятино, облегчённо вздохнул: его драгоценной жизни ничего не угрожает.
   Он лежал на неширокой кровати, больше похожей на полати, застеленные какой-то дерюжкой. Но укрыт он был настоящим байковым одеялом. И его не покидало странное чувство, что чего-то в этой крохотной спаленке не хватает. Он прикрыл глаза и сразу понял - чего: перед ним возникли блестящие карие очи, нависшие над ним, как звёзды. Конечно же, не хватает Клавушки - нежно и страстной нитятинской девушки, которая минувшей ночью подарила ему столько любви, сколько он не имел за всю свою жизнь. Господи! Оказывается, есть счастье на свете, и его может быть много, оно может свалиться на голову, как снег в июле.
   Блинков блаженно улыбнулся, с удовольствием потянулся и начал шарить возле себя в поисках папирос. Нашёл их на короткой лавочке возле кровати-полатей. И спички лежали рядом.
   Он чиркнул спичкой по коробку, и шаги в горнице замерли, будто прислушивались. Затянувшись табачным дымом, капитан с грустью подумал, что ему придётся вставать, заниматься делами батальона, а ему так этого не хотелось. Вот бы поблаженствовать хотя бы пару дней в полном безделье. Разве он не может заболеть? Ведь и на войне простывают и болеют люди!
   Капитан ощущал свой тело сказочно лёгким, а голову ясной, будто не было войны, и он проснулся дома. Так комфортно он чувствовал себя, когда летом сорокового года приезжал в Щигры в отпуск. Но там у него не было такой девушки, как Клава. Там он любил жизнь, любил себя, а его не любил никто, кроме мамы.
   Куда же ушла Клавдия? Наверное, хлопочет по хозяйству. Он и не слышал, как она выскользнула из его объятий. Блинков накрыл ладонью вмятину на соседней подушке, где лежала голова Клавдии, и будто ощутил тепло, исходящее от податливого тела девушки.
   Комбат с наслаждением затягивался дымом папиросы и отдавался приятным воспоминаниям: вот Клавдия неумело, но неистово целует его, шепчет: "Милый, милый!", и у него кружится голова от слов этих, от ласк - одновременно буйных и стеснительных, вот крепкое, упругое тело девушкам прижимается к нему, замыкается кольцо её рук на его шее. И её горячий шёпот: "Как же это? Стыдно, стыдно!"
   Блинков с удивлением прислушался к себе: в эту минуту он любил Клавдию - черноволосую и статную, такую мудрую в жизни и наивную в любви. Он раньше думал, что любил. Любил одну девушку, другую. А теперь понял: то была не любовь, то были кратковременные увлечения. Любовь - это когда тебя ни на секунду не отпускает образ любимой, когда только от одного воспоминания о ней, начинаешь задыхаться, будто тебе не хватает воздуха.
   Нежданно обретя любовь в неприметной русской деревне Нитятино, капитан думал о том, как несправедливо устроено
   Мироздание. Но почему через несколько минут он должен покидать это уютное ложе, уходить из хаты, в которой живёт высокая смуглая красавица, любящая его, уходить туда, где каждый день с тобой под ручку бродит смерть, где каждый день думаешь, что он последний в твоей жизни, где человеку неуютно и грубо, где надо убивать такого же человека, как он сам, - Фрица и Ганса, которого, может быть, любит такая же молодая и статная, как Клавдия, Марта или Гретхен. Но с другой стороны, не он, Блинков, топчет сапогами Германию, а немец - русские просторы.
   "Нет, нет, только не вспоминать об этой треклятой войне! Она уже в печёнках сидит! - с тоской подумал комбат. - А как бы хорошо было никуда не уходить, остаться здесь с Клавушкой!"
   Боясь окончательно рассупониться, капитан Блинков поднялся, резко отбросил одеяло в сторону. Натянул кальсоны и нательную рубаху. Подошёл к оконцу, ощущая, как приятно щекочет холод пола разгорячённые пятки. Отодвинув в сторону занавеску, впустил в комнату немного утреннего света. Его оказалось достаточно, чтобы он увидел свою форму, висящую на вбитом в стену гвозде, и сапоги, стоящие в углу. Одевшись, комбат вышел в горницу.
   За столом с цигаркой в руке сидел высоченный ординарец Целуйко; по его молодому узкому лицу, только-только познакомившемуся с бритвой, плясали отблески пламени от горящей русской печи. От потрескивающих внутри печи поленьев, от этих отблесков огня повеяло таким уютом, что Блинков взволнованно взжохнул. Увидев капитана, Целуйко вскочил и стал во фрунт.
   - А где Иконников? - не поздоровавшись, спросил комбат.
   - Пошёл с хозяйкой на полевую кухню. Давно ушли, скоро должны вернуться! - доложил Целуйко.
   - Это хорошо... - сказал Блинков, присаживаясь у стола. Конечно, поесть не мешало - желудок недовольно урчал от голода. - Садись, Целуйко, не торчи каланчой!
   Рдин за другим начали просыпаться дети. Горница наполнилась смехом, плачем, криками. Малыш четырёх лет забрался Блинкову на колени и, сверкая любопытными цыганскими глазками, спросил:
   - Дядя, а ты не мой папа?
   Комбат чувствовал прижавшееся к нему крохотное, тёплое тельце и терзался раздвоением. Какая-то нежность всколыхнулась в нём - захотелось погладить малыша по головке. И в то же время его тревожили неудобство, неловкость, брезгливость, будто бродячий бездомный котёнок вспрыгнул ему на колени и замурлыкал свою песню.
   - Нет, малыш. Я чужой дядя!
   - Нет, папа! У тебя волосы, как у папы! - упорствовал братишка Клавдии.
   Но тут же подошёл мальчуган постарше и очень серьёзно сказал:
   - Это не наш папка, Саша! У папы усы!
   Малыш Сашка упорно не соглашался.
   - Он усы сблил!
   Вокруг этого вопроса дети затеяли ожесточённый спор, не обращая внимания на Блинкова. Капитан усмехнулся, вспомнив свои недавние мечты. С Клавдией ему было бы хорошо. И любил бы он её. Но вот что он станет делать с этим выводком? С ним же за три дня с ума сойдёшь! М вообще, что его могло ждать в этой деревне в мирное время? Пахать землю, пасти скот? Нет уж, увольте!
   Комбат с облегчением подумал: неплохо, с другой стороны, что он ничем не обязан Клавдии, что ни сегодня-завтра получит приказ двигаться дальше. И может быть, девушка будет горько плакать. Но не станет проклинать, потому что он не убегает, не бросает её, а уходит дальше воевать за Родину. А там, после войны, видно будет.
   В этот день из штаба полка не поступило никаких распоряжений. И была ещё одна ночь с Клавдией. Они совсем не спали. Среди ночи ели тушёнку, которую вытащили из чемодана Блинкова. Что-то шёпотом рассказывали друг другу, смеялись. Потом сидели на топчане. Он курил, а она обнимала его за талию и целовала в плечо. И так хорошо, так покойно было Блинкову, как никогда в жизни.
   А утром, когда ещё не рассвело, батальон подняли по тревоге. Собрались в спешке, переполошив всю хату. Громко плакала Клавдия, но не висла на шее Блинкова, а всё пыталась повесить на неё крестик. Комбат не захотел её обижать и в конце концов надел на шею этот крестик, быстро поцеловал Клаву в солёные от слёз губы и последним выскочил из хаты.
   Он вёл батальон по лесной дороге. Было темно. Звёзды, все до одной, погасли, но рассвет не торопился. Нужно было спешить, чтобы через полтора часа быть у деревни Гончаровка, что в семи километрах от Нитятино. Рядовой Целуйко тащил и тяжёлый рюкзак и пыхтел рядом. И как ни тяжело ему было, а кольнул-таки Блинкова.
   - Теперь вы, товарищ капитан, и за командира у нас и за попа!
   Капитан выругался, сорвал с шеи крестик, но не выбросил его, а засунул в карман шинели.
   - Хорошая девушка Клавдия! Если вы выживите на этой проклятой войне, товарищ капитан, и не вернётесь к нашей хозяйке, большой грех будет лежать на вашей душе! - не унимался ординарец.
   Блинкова всегда коробило от его болтливости. Целуйко не так давно появился в его батальоне - месяца три назад, но, благодаря своей энергии и коммуникабельности, быстро освоился. Иногда, забываясь, даже с комбатом панибратничал. И тогда получал от командира нагоняя на полную катушку.
   - Отставить разговорчики, рядовой Целуйко! - резко оборвал его капитан.
   Но от слов ординарца покраснел.
   "Как бы анекдоты по полку не пошли про мои нитятинские похождения!" - с невесёлой иронией подумал он.
   Как не спешил батальон Блинкова, а деревушку Гончаровка без него освободили. Командир второго батальона майор Лапшин постарался. Когда "блинцы" вышли на центральную улицу Гончаровки, их встретили насмешками:
   - Разнежились у нитятинских бабёнок! А воевать за вас другие должны?
   - Целуйко, а, Целуйко! Ты сколько раз к стакану приложился? - пристал к ординарцу Блинкова белобрысый сержант-балагур из лапшинского батальона.
   - А сколько раз ты со своей жонкой спал, столько раз я и выпил! - не полез за словом в карман Целуйко.
   Бойцы обоих батальонов возрвались хохотом.
   - Так ты абсолютный трезвенник, Целуйко! - Белобрысый сержант оскалил крепкие зубы. - Ибо я до сих пор того... девственница!
   Тут уж шутники набросились на санинструктора второго батальона Веру - веснушчатую, низенькую девушку.
   - Верка! А что, твой сержант по ночам тебе только сказки рассказывает?
   - Гони ты его, белобрысого и плюгавого! Вон Целуйко - верста коломенская и красавец! Переходи в наш батальон, ординарец!
   Пухленькие щёчки девушки зарделись, она беспокойно посмотрела на своего возлюбленного - белобрысого сержанта. Во всей дивизии знали историю их женитьбы. В перерыве меду боями понадобился Лапшину батальонный разведчик - этот самый сержант. А тот, как в воду канул. Искали, искали... Наконец, сам майор в санчасти его обнаружил. Вдвоём с Верочкой. И оба любовника были одеты совсем не по-уставному. Встречаться им не запретили - против любви ничего не попишешь, но майор собственноручно выписал им бумагу, что они муж и жена. А когда в одной из освобождённых деревень сыскался бывший председатель сельсовета с сохранившейся печатью, Лапшин выписал официальный документ. Таким образом он наказал сержанта-разведчика - покорителя женских сердец. Но, к его удивлению, сержант относился к своей некрасивой жене с нежностью.
   Майор Лапшин оборвал шутников, а сам пошёл к Блинкову.
   - Обстановка такая, Евгений Иванович... Полк собирается в трёх близко стоящих друг от друга деревнях. Завтра утором у комдива совещание на уровне командиров батальонов. А дальше, видимо. Начнётся то, о чём говорили три дня назад в штабе дивизии.
   "Наступление!" - вспомнил Блинков.
   - Ночевать твоим бойцам придётся на улице, - продолжил Лапшин. - Так что пусть строят шалаши на краю деревни. А для твоего штаба - вон та крайняя хата.
   В Блинкове шевельнулось чувство обиды, ведь большую часть своего батальона Лапшин расположил по квартирам, а блинковским бойцам придётся мёрзнуть в шалашах. Но он ничего не сказал майору, так как тот пользовался привилегированными правами заслуженно - его батальон первым вошёл в Гончаровку.
   - По данным разведки, Евгений Иванович, немцы заняли заранее подготовленную линию обороны. Поэтому они с такой лёгкостью отдали несколько населённых пунктов. Так что работка нам предстоит тяжёлая!
   Поручив устройство батальона командиру первой роты, Блинков весь день проспал в натопленной хатке древней бабки Марии. Проснулся, когда над землёй уже надвигались сумерки. Крикнул ординарца.
   - Слушаю, товарищ капитан! - Целуйко упёрся головой в притолоку.
   - Уставник из тебя никудышный, Целуйко! - Блинков с иронией усмехнулся. У него сегодня не было никакого желания воспитывать насквозь гражданского ординарца. Тем более, что это было бесполезным делом. - Принеси мой чемодан! И найди мне Иконникова!
   - Будет исполнено! - Целуйко обрадовано крутнулся на каблуках: комбат выпивал только в обществе Иконникова и ординарца, поэтому предвкушал весёлый ужин.
   - А где Фёдор? - спросил Блинков, когда вернулся ординарец.
   - Он на кухне. Сейчас явится!
   Капитан раскрыл чемодан, чтобы достать спирт и стопки. Он не мог пить спирт из армейской кружки. Перебрал-перековырял содержимое чемодана: трофейные сигареты, банка тушёнки, кольцо домашней колбасы, шмат сала, нижнее бельё в газете... И всё. Но должен быть ещё и планшет! А в нём ведь карта, на которой нанесено немало интересного для разведки противника. Куда же он мог запропаститься? Ведь был в чемодане на самом верху!
   - Целуйко, чемодан никто не открывал?
   - Да что вы, товарищ капимтан! Он всё время под моим наблюдением находился. Что-нибудь пропало?
   Замявшись на секунду, комбат захлопнул чемодан.
   - Нет, нет, показалось.
   Блинков вдруг с ужасом вспомнил: они с Клавдией ночью ели тушёнку. Планшет он положил на подоконник и в утренней спешке забыл о нём. То, что планшет с важными документами попадёт к противнику - маловероятно. Слишком далеко немцы от Нитятино. А если он попадёт в руки кому-нибудь из СМЕРШа? Тогда Блинкову не миновать штрафбата. В лучшем случае.
   "Что делать? Что делать?! - со страхом, лихорадочно думал он. Капитан злился на себя, а больше всего - на Клавдию, которой вдруг среди ночи захотелось есть. - Надо кого-нибудь послать в Нитятино!"
   Кого послать - сомнений у него не было. Конечно же, пошлёт того, кому доверяет, как самому себе - Фёдора Иконникова.
   - Рядовой Целуйко! Ты свободен! Срочно пришли ко мне старшину Иконникова!
   Ординарец - весь недоумение - положил фляжку со спиртом на стол и вышел.
   Блинков и Иконников выпили по сто наркомовских граммов. Капитан поделился со старшиной своей бедой, и тот согласился сбегать в Нитятино. Заверил, что через три часа планшет будет у комбата.
  
   38.
  
   Евгений Иванович проснулся рано - задолго до пяти часов утра. В это время они с тестем собирались идти на рыбалку. Блинков снял со своего бедра увесистую ногу жены, отодвинулся от неё и закурил. Лежал с открытыми глазами, созерцая тёмно-серый в предутренних сумерках потолок. Не спалось даже с учётом, что вчера он немало выпил с тестем. Не шла из головы Клавдия, досрочно освободившаяся из заключения. Из-за неожиданной встречи с ней, пока выкурил подряд две папиросы, прокрутились в памяти два дня из его фронтовой жизни.
   Вроде бы ничего необычного. Ночь с наивной деревенской девушкой, которую, кажется, любил. Переход батальона из одной деревни в другую. Забыл в хате Клавдии планшет с картами. Боевая тревога, суматоха - с кем не бывает! Чтобы у него не возникло неприятностей, фронтовой друг вызывается помочь ему. Ничего из ряда вон выходящего. Но почему так тоскливо ноет сердце? Почему он с такой надеждой смотрит на зашторенное окно, будто пришедшее утро освободит его от этой зудящей, как назойливая муха, тоски?
   Блинков не мог знать, какое точное время в эту минуту. Наверное, больше трёх ночи и далеко ещё до пяти утра, но понимал, что больше уже не уснёт. И что толку валяться в постели, истязая себя тоской воспоминаний?! Разумнее будет пойти на кухню и поставить на электроплитку кофейник.
   Евгений Иванович прошёл на кухню на цыпочках, чтобы, не дай Бог, не разбудить жену или тестя. Плотно прикрыл дверь на кухню, а потом уже включил свет. Поставил кофеварку на электроплитку. Сел на табуретку, безвольно сбросив руки между колен.
   "Вот твои достижения, Блинков, на рубеже сорока лет! - с горькой иронией подумал он. - В доме, где живёшь, боишься чихнуть. Потому что и дом, и что в нём есть - не твоё. Ничего твоего в этой жизни нет. И даже самому себе ты не принадлежишь!"
   Евгений Иванович забыл захватить из спальни папиросы. Но к счастью, нашёл нераспечатанную пачку на подоконнике. На кухне было душновато, и он открыл форточку. Его лицо ласково лизнул свежий утренний ветерок. Может быть, он один и любил искренне Блинкова?
   "О какой ерунде ты думаешь, доморощенный философ! - упрекнул он себя, выпуская в форточку струю дыма. - А о чём думать? О райкомовских интригах? Так вроде интриговать больше не требуется. Против кого? Против Павла Петровича? Рановато ещё. Чтобы не наломать дров, надо взять временный отпуск по части этих дел".
   Блинков взглянул на ходики. Десять минут пятого. Пора бы уже и солнцу проснуться. Ах, да... Евгений Иванович совсем забыл, что окно кухни выходит на запад. На востоке, наверное, утро уже начинает теснить ночь. Вот бы прямо сейчас выйти на рыбалку! Каким красивым должен быть сегодня рассвет! Но тесть сказал, что они поднимаются в пять утра. Разве может Блинков перечить тому, от кого кругом зависит? Никому не может перечить Евгений Иванович, потому что в этой жизни он букашка, которую запросто может раздавить, кто хочет.
   Анна с вечера прибрала стол, но оставила на нём недопитую бутылку водки и рюмки. Блинков несколько секунд пристально смотрел на бутылку, будто изучал её. Потом решительно подошёл к столу и налил полную рюмку. Необходимо выпить, а то что-то пакостно на душе. Вроде и не должно быть причины для этого: и на повышение пошёл, и красивая женщина его любит. Что ещё нужно мужчине для ощущения счастья?! Но откуда эта тоска, по-русски тягучая?
   Клавдия! Это всё из-за неё. Какая глупость с его стороны - страдать из-за прошлого. Он был с Клавдией всего два дня. Можно сказать, что они случайно столкнулись в круговерти войны, как молекулы в пробирке. Столкнулись и разбежались в разные стороны. Тем более, что прошло почти четырнадцать лет. И у него, и у неё - у каждого своя судьба. Будет лучше и для него, и для Клавдии, если он забудет о её существовании.
  
   - Ты чего это поднялся ни свет, ни заря?! - Совесть спать не даёт? - голос тестя из проёма открывшейся двери прозвучал так неожиданно, что Евгений Иванович чуть не выронил рюмку.
   - Не спится... - как нашкодивший ученик, промямлил он.
   - Пить водку в четыре утра - это в некоторой степени извращение, зятёк! - Анатолий Павлович ядовито, как мог только он, усмехнулся.
   Блинков почему-то совсем растерялся, будто был подростком, которого застал за нехорошим делом отец. Он поставил рюмку на стол и покраснел.
   Тесть коротко хохотнул. Он любил властвовать над людьми и получал удовольствие, когда его боялись. А он, Евгений Иванович, не из таких же людей?
   - Пей, чего испугался?! Если душа требует, потрафь ей, если это не грозит тебе неприятностями. - Тесть присел у стола. - А я вот не похмеляюсь никогда. Да ты это знаешь... Я всегда начинаю пьянку по новой, с чистого листа. А вот кофейку сейчас бы выпил!
   Анатолий Иванович прислушался к начавшему гудеть на электроплитке кофейнику. Не выпить водку после его слов было бы глупо. Евгений Иванович в глазах тестя выглядел бы ещё более нелепо, чем сейчас. Блинков решительно выпил и потянул из пачки папиросу.
   - Ну, будет дымить! Давай лучше кофейку выпьем и будем собираться! - За пять лет пребывания на задниках областной власти тесть не утратил властности. - Пока дойдём до реки, самый клёв начнётся! Иногда я завидую простому рабочему с фабрики. Отработал смену - и все проблемы побоку. Хочешь - на рыбалку, хочешь - на охоту. А мы карабкаемся по шаткой служебной лестнице с риском сломать шею и не понимаем, сколько удовольствий в жизни себя лишаем!
   Такой сентиментальности от Анатолия Павловича Блинков не ожидал. Но ведь никто его в спину на эту лестницу не толкает! Хочешь покушать чёрствого хлеба работяги - пожалуйста. Секретарём обкома можешь не стать, доктором наук - тоже, а стать к станку никому не заказано. Посмотрел бы Евгений Иванович, как тесть в поте лица пашет! Посмотрел бы и от души позлорадничал!
   Снимая кофейник с электроплитки, он рискнул пошутить:
   - Если есть желание, я могу посодействовать. Один из начальников цехов на фабрике - мой хороший приятель.
   - Весьма остроумно!.. - Опять ядовито усмехнулся тесть, бросив в чашку четыре кусочка сахара. Как и дочь, он был сластёной. - Сразу видно, что не фуфры-муфры, а журналист! Вот ты подъелдыкиваешь, а я ведь серьёзно. Только на фабрику мне поздновато: и годы не те, и здоровье. А вот через три года на пенсию уйду и пошлю все эти дела подальше. Много ли нам со старухой надо? Займусь рыбалкой - и летней, и зимней. По музеям и театрам стану ходить, навёрстывать то, что в молодости упустил. Только тебя вот жалко!
   - С чего вдруг? - прихлёбывая кофе, наивно спросил Евгений Иванович.
   - Д ведь, если бы не я, ты поболтался бы, как дерьмо в проруби, в инструкторах, или торчал бы в парторгах или профоргах в каком-нибудь захудалом колхозе до пенсии! Или ты думаешь: Бубнова подставил, и тебя такого умного и незаменимого, в редакторское кресло посадили? Ты знаешь, кого первой кандидатурой предложили?
   - Поликарпова?.. - уныло предположил Блинков.
   - Вот именно! Парень с высшим журналистским образованием. Знаешь, как мне пришлось покрутиться, чтобы тебя, остолопа, внедрить в мозги соответствующих товарищей? Не знаешь... Если бы не молодость Поликарпова, и я вряд ли добился бы чего. А почему это дел всё-таки выгорело, ты на рыбалке узнаешь.
   "Чего же, дорогой тестюшка, пижамные штаны не снимаешь? - с тоской подумал Евгений Иванович. - Я бы твою упитанную задницу с благодарностью исцеловал с севера на юг!"
   Он понимал, что напрасно злится на тестя, без его активного участия редакторство вряд ли светило ему, но ничего не мог поделать с собой. Блинков ненавидел Хорькова с того дня, как женился на Анне. Именно после свадьбы дочери Анатолий Павлович смотрел на него, как на свою собственность. И не очень церемонился с зятем, когда тот давал повод. Евгений Иванович в душе ненавидел тестя так, как раб может ненавидеть своего хозяина. Но внешне вынужден был выражать любовь и преданность, услужливо повиливать хвостом. Впрочем, вряд ли старый лис Хорьков не догадывался об истинном отношении зятя к нему.
   - Ладно, ступай в дровяник за удочками! Червей возле реки накопаем!
   Хозяин приказал - раб побежал. Даже не допив кофе.
   Хорьков и Блинков вышли за калитку, когда любопытное пунцовое светило наполовину выглянуло из-за горизонта. Тесть сразу же всунул ему в руки небольшой чемоданчик - довольно увесистый. В ответ на недоумённый взгляд Евгения Ивановича, громко рассмеялся.
   - Ты, Евгений Иванович, наверное, шёл и думал: какая же это рыбалка без выпивки? Правильно, зятёк! Что рыбачить, что охотиться без водки равноценно любить женщину без мужского органа. Я всё предусмотрел и приехал в Кулёмы основательно затаренным!
   Судя по весу, тесть затарил свой чемоданчик прилично. Даже если вычесть вес закуски, в нём было не менее трёх бутылок водки. На двоих это вроде как многовато. Хотя, принимая на грудь, Анатолий Павлович хорошо держал вес. При хорошей закуске он мог влить в себя литр водки, оставаясь при этом вменяемым. Старая партийная закалка!
   На перекрёстке центральной улицы Хорьков вдруг свернул направо, хотя к излучине реки, где изредка рыбачил и он, и Евгений Иванович, надо было поворачивать налево. Поэтому Блинков удивился.
   - Вы открыли новое место для рыбалки, папа?
   Евгений Иванович не часто называл тестя папой, но изредка баловал его самолюбие.
   - Иногда ты бываешь излишне любопытен, товарищ редактор! - Анатолий Павлович очень загадочно улыбнулся. - Не бойся, со мной не пропадёшь!
   "Кругом одни загадки! - невесело подумал Блинков. - Когда тесть бывает таким таинственным и начинает играть в шпионов? Когда задумывает нечто грандиозное! Может, в этом грандиозном запланировано и моё участие?"
   Однако Евгений Иванович не питал больших надежд. Слишком невзрачна нынешняя должность тестя для грандиозных дел. Правда, были у него связи в области и даже в столице. Но когда это было! Ещё во времена великого грузина.
   Скоро город кончился, и они поднялись на взгорок. Хорьков был полноват, да и возраст - под шестьдесят. И, хотя шли они не торопясь, тесть запыхался. Он остановился на взгорке. По рыхлому лицу и двойному подбородку двумя ручейками стекал пот.
   "Неужели и я когда-нибудь превращусь в такую рыхлую развалину? - с неприязнью подумал Евгений Иванович. - Никогда! У меня другая конституция".
   Тесть на взгорке расположился основательно - широко расставив ноги, будто собирался провести здесь весь день. Это не раздражало Блинкова - он тоже никуда не спешил. Это в детстве. В юности он был азартным рыбаком. Профессия офицера редко представляла ему возможность порыбачить. И он постепенно охладел к этому занятию, считая пустым времяпрепровождением. Так что сегодняшняя рыбалка ему ни шла, ни ехала.
   Рассвет ещё не набрал силы. Впереди тусклой свинцовой лентой блестела река. За ней многочисленными светлячками рассыпались на фоне чёрного соснового бора огоньки фабрики. Оттуда, из-за её высоких корпусов начали просачиваться розовые лучи зари. Улица, по которой они вышли из города, сбегала вниз, пробегала по мосту, а затем огибала жёлтые стены фабрики, переходя в автостраду, соединяющую Кулёмы с областным центром. По ней мечтал въехать на белом коне в Брянск Евгений Иванович. Прошли годы, и эта мечта всё больше походила на несбыточную.
   Блинков повернулся к тестю, внимательно вгляделся в его лицо: не плохо ли тому? У Анатолия Павловича иногда пошаливало сердце. Нет, ничего страшного. Подставив лицо прохладному утреннему ветерку, Хорьков любовался ещё сумрачными просторами и усмехался чему-то своему.
   - Что или кого мы ждём? - ничего не понимал Евгений Иванович.
   - Посмотри на мост! - сказал тесть.
   Блинков повернул голову к мосту. На него вкатилась чёрная "Победа".
   - Это за нами. Поедем в Косарёвское урочище. Там есть удивительная рыбная яма. Клёв - сказка! - Анатолий Павлович одобряюще похлопал зятя по плечу.
  
   39.
  
   Накинув телогрейку на плечи, Иконников осторожными шагами, чтобы не разбудить жену, вышел во двор. И остановился на крыльце, поражённый открывшейся панорамой. За двумя крайними в Нитятино, кособокими хатками, крытыми тёсом, тёмным ультрамарином сквозь лёгкий туман вырисовывался лес. А над ним выкатилась, красуясь, огромная, сочная, как спелая вишня, заря. Состояние природы такое волнующее, будто в далёком детстве, когда он на рассвете бежал на рыбалку на речушку Уть. А какой чистый и ядрёный воздух! Казалось, что он состоит из одного чистого кислорода - так жадно захватывали его лёгкие. И даже закуривать Фёдор передумал, чтобы не травить вонючим табаком эту здоровую свежесть.
   Эх, жить бы да радоваться: свобода, любимая женщина рядом и эта прелестная природа среднерусской равнины. Но на душе у Иконникова было смутно. Это из-за сновидения. Сам он старался отстраниться от своего прошлого, силой ыоли вырезая из памяти жуткие его картины. Но вот во сне он не властен над ней. Время от времени память - неумолимая и жёсткая - подсовывала ему кошмары, которые ещё совсем недавно были реальной действительностью.
   На этот раз ему снился немецкий концлагерь. Жуткими, худющими призраками в однообразных серых и полосатых костюмах под холодным и занудливым дождём брели в никуда узники. Они походили на марионетки, из которых вынули все человеческие органы, коими они осязали жизнь и любили друг друга. И теперь они ничего не могли чувствовать, даже ненависти к мирозданию, превратившемуся в ад, представляющий из себя кошмарный абсурд. Одним из этих безвольных марионеток был и Фёдор.
   Нет, нет, только не это! Это было не с ним, этого не было никогда! Он будет думать о жизни и только о жизни. Он будет думать о будущем и только о будущем. Но как думать о том, что не можешь представить себе ясно?! Что ждёт их с Клавдией завтра в Нитятино? А что может ждать хорошее в вороньей стае двух белых ворон?
   Тринадцать чёртовых лет Иконников был вычеркнут из жизни, был превращён в жалкое животное, не думавшее ни о чём, кроме как выжить. Выжить любой ценой. Во имя чего? Чтобы сдаться и опять надеть унизительную шкуру этого животного? Нет! Ради этой изумительной зари, ради любви Клавдии, ради будущих своих детей. И жизни, какой бы тяжёлой и безрадостной она ни была. Иначе не стоило страдать и терпеть в немецком и мордовском лагерях.
   Иконников присел на крыльцо, закурил папиросу. И сразу же закашлялся: лёгкие с возмущением приняли табачную гадость. Люди - жуткие твари. Им доставляет удовольствие издевательство не только над другими, себеподобными, но и над своим здоровьем. Фёдор с отвращением посмотрел на папиросу, будто собрался выбросить её или раздавить, но вместо этого, откашлявшись, сделал вторую затяжку. И испытал подобие блаженства. Наши пороки срастаются с нами прочнее, нежели добродетели.
   Фёдор думал о том, что они с Клавдией сделали большую ошибку, уехав с целины. Таким изгоям, как они, место там, где ещё не сложились прочные, годами устоявшиеся отношения между людьми. Там легче вписаться в сообщество людей, стать равными им, несмотря на своё прошлое. Иконников в совхозе "Жаксынском" уже не ощущал себя чужаком, никто не воспринимал его белой вороной.
   Но ведь ему с Клавдией не отрезаны пути к возвращению. Директор совхоза, прощаясь, так и сказал: "если что у вас там получится не так, возвращайтесь. Будем рады!" Найдут они брата Клавдии Сашку, может быть, ещё кого из братьев и сестёр и, если отторгнет их Нитятино, вернутся в "Жаксынский". Невелико богатство - разваливающаяся хатка Клавдии, чтобы жалеть о нём.
   Докурив папиросу, Фёдор поднялся, с удовольствием потянулся. Он легко убедил себя, что всё у них с Клавдией будет хорошо. В отличие от убогой и униженной жизни в лагерях, у них есть варианты, есть выбор.
   И вдруг он вспомнил о Блинкове и почувствовал что-то похожее на тревогу. Нет, он не боится капитана - для этого не было причин. Наоборот, это Блинков должен бояться его. Вряд ли капитан до сих пор испытывает угрызения совести. Предавший раз, предаст и десять. А вот мести Иконникова он бояться будет.
   А если бы предоставилась возможность, Фёдор отомстил бы подлецу? Нет, потому что уже не испытывал ненависти к Блинкову. Он ненавидел его до встречи с профессором Свизинским, который ненавязчиво научил его уму-разуму. И Иконников понял, что капитан предал его из страха за себя, за своё будущее. Он оказался жалкой и трусливой жертвой системы. И теперь образ Блинкова не будит в нём никаких чувств, кроме брезгливости.
   Тогда откуда и почему эта щемящая тревога под сердцем? Клавдия, которую Фёдор любил, как ни одну женщину до этого. Он боялся за Клавдию, а значит, и за себя, ведь капитан - её первая любовь. А первая любовь не забывается никогда - это Иконников по себе знает. Хотя его первая любовь была смешной и наивной.
   Нет, нет, Клавдия не из тех, кто может предать. Она прошла все круги ада, и мера её страдания сравнима с его мерой. Они нужны друг другу, как необходим человеку воздух. Но ведь мы вольны командовать разумом, но не сердцем. Вот из-за этого и тревога.
   "Чтобы не докучало прошлое и тревога, надо заняться делами! - справедливо решил Иконников. - Их ведь у нас с Клавой невпроворот!"
   Отойдя от крыльца на пять шагов, он бросил внимательный взгляд на крышу. Вот отчего в хате в нескольких местах обвалилась глиняная штукатурка на потолке. Подгнил тёс, и крыша прохудилась. Хороший дождь, и будут они по всей хате искать сухого места. А чем же подлатать? Фёдор вспомнил, что видел в хлеву несколько листов жести. Можно ими временно залатать дыры. Но для этого нужны гвозди.
   "Проснётся Клавдия - что-нибудь придумаем!" - решил Иконников и пошёл в хлев за жестью.
   Через минуту он услышал хрипловатый со сна голос жены:
   - Ты что, Федя, с утра пораньше расшумелся-разгремелся?
   Фёдор вышел из хлева с ржавой жестью под мышкой, улыбнулся Клавдии.
   - Доброе утро, милая!
   - Оно и вправду доброе! - Клавдия обняла мужа, поцеловала в губы. - Наклонись, я что-то скажу тебе на ушко.
   Иконников грешным делом подумал, что жене оказалось недостаточно любви ночью - проснулась в ней охочая до ласк женщина.
   - Клавдия, может, чуть позже? Я крышу подлатать настроился, а то при первом же дожде нам лодку мастерить надо будет!
   Жена смущённо зарделась, несильно стукнула кулачком по его могучей груди.
   - Я совсем не об этом, дурачок!
   - А о чём же?
   - Наклонись! - Она сама пригнула голову Иконникова до уровня своих губ, шепнула ему на ухо. - У меня месячных нет!
   - И давно должны быть?
   - Неделю назад.
   Фёдор с нежностью поцеловал её за ухом.
   - Дай бы Бог! Но не будем прежде времени, чтобы не сглазить.
   - Ты будешь счастлив, если это окажется правдой?
   - Я буду самым счастливым мужиком на свете! - Он поднял её под мышки и закружил по двору. - Самым счастливым на свете!
   - Какой ты у меня! - Клавдия вдруг прослезилась и всхлипнула.
   - И какой же? - удивился Иконников.
   - Хороший! - Сквозь слёзы улыбнулась Клавдия. - Я бы, наверное, умерла, если бы тебя не было. Или сошла с ума!
   После раннего и скромного завтрака, состоящего из хлеба и молока, которое Клавдия принесла от тётки Сони, Фёдор попросил жену:
   - Где бы, Клавушка, разжиться гвоздями, чтобы жесть прибить?
   Клавдия долго не думала, накинула на себя джемпер.
   - Схожу к дяде Грише. Он живёт недалеко - в соседнем проулке.
   - Удобно ли? = засомневался Иконников. - А купить нигде нельзя?
   - Да он добрый, дядя Гриша! Он с отцом моим дружил. Вернулся с войны без ноги. Я его жену, когда в магазин шла, встретила. Жив дядя Гриша!
   Но в это утро лезть на крышу Фёдору не пришлось. Нет, гвозди Клавдия через полчаса принесла, но вернулась от дяди Гриши не одна. Рядом с ней шёл невысокий - ниже Клавдии, худой мужик в кирзовых сапогах и в русской рубахе, перепоясанной армейским ремнём. Левый, пустой рукав рубахи заткнут за ремень. На вид ему было чуть больше тридцати. Клавдия ходила быстро, и однорукий едва поспевал за ней, но шёл уверенно, цепкими серыми глазами оценивал окружающий его мир.
   "Кто бы это мог быть? - забеспокоился Иконников, покидая крыльцо. - Может быть, какой-нибудь дальний родственник Клавдии?"
   На сердце у него отлегло, когда он увидел, что Клавдия вернулась весёлой и возбуждённой. В Нитятино она совсем не выглядела забитой бывшей зэчкой, боящейся собственной тени. И это радовало Фёдора. Он-то думал: страх засел в ней так глубоко, что выковыривать его придётся долго.
   - К нам дорогой гость, Федя! - Она подвела однорукого к мужу.
   Иконников собирался поздороваться с гостем за руку, но лишь сейчас заметил, что в единственной руке незнакомца был свёрток из газеты.
   - Здравствуйте! - по-простому поприветствовал однорукого Иконников.
   - Здравствуйте, старшина! - поздоровался с ним гость.
   "Почему он назвал меня старшиной? - удивился Фёдор. - Наверное, фронтовик, а Клавдия рассказала ему что-то обо мне".
   - Мы с Петром Петровичем учились в одном классе, Федя. А теперь он председатель сельсовета в Нитятино, - сообщила Клавдия.
   "Понятно... - Иконников сразу же потерял интерес к гостю, потому что тот не был гостем, как таковым. - Как же, в его вотчину прибыли два зэка, один из которых - не местный гражданин. Председатель сельсовета просто обязан был появиться у нас, раз гора не пришла к Магомету!"
   - Пойдёмте в хату, Пётр Петрович и Федя! = Засуетилась Клава. - У нас, правда, пусто, как на вокзале. Ну ничего, обживёмся!
   - А ты не суетись, Клава" Фёдор принесёт лавку, а ты стаканы и хлеб. И посидим во дворе по-свойски!
   Странно, что председатель сельсовета не боится сидеть с зэками за чаркой практически на виду всей деревни - ведь ни плетня, ни забора вокруг Клавдиного двора почти не сохранилось, - продолжал удивляться Иконников, топая в хату за лавкой.
   Лавку поставили между крыльцом и завалинкой, на которых и расселись втроём. Пётр Петрович развернул свёрток, в котором оказались бутылка мутной самогонки, кусок сала и две луковицы.
   - Разливайте, Фёдор! - Председатель рукой пригладил непокорный по-юношески русой вихор на голове. - Я живу рядом с дядей Гришей. Смотрю: Клава к нему пошла. Вот и подумал: а не сходить ли мне в гости к однокласснице?
   Пётр Петрович совсем не походил на проверяющего. Иконников успокоился и даже почувствовал доверие к этому спокойному мужику. И взялся разливать самогон.
   - За знакомство, что ли? - Фёдор поднял свой стакан.
   - Не годится! - Председатель сельсовета по-доброму усмехнулся. - Потому как мы с вами давно знакомы. Не помнишь меня, старшина?
   Как ни вглядывался в его лицо Иконников, а не мог вспомнить, где встречался с ним.
   - Не помню, к сожалению...
   - В сорок третьем, старшина, ты мне на полевой кухне отвалил целую миску перловой каши с тушёнкой и три огромных куска сахара. У нас отец в партизанах погиб, а мать тяжело болела. Голодал я со своими младшими сеструхами. Так что твою кашу, старшина, всю жизнь помнить буду! - Председатель чокнулся с ним.
   Теперь Фёдор что-то смутно припоминал: вихрастый подросток, сидящий на корточках в пяти шагах от кухни и блестящие голодные глаза, пожирающие взглядом кашу, которую в котелки старшины щедро накладывал батальонный повар. Значит, в сорок третьем вихрастому мальчишке было восемнадцать дет, а Фёдор-то думал, что ему не больше пятнадцати. Он тогда окликнул парнишку и приказал повару наложить ему большую миску каши.
   - Так на всех не хватит, товарищ старшина! - заупирался повар.
   - Отдай порцию мою и ординарца комбата. Нам одного котелка на троих хватит. А сахар весь отдай!
   Вот как, значит, могут добрые дела отзываться! Даже через четырнадцать лет.
   Иконников с председателем выпили по полстакана самогонки, а Клавдия лишь пригубила. Фёдор сбросил с себя телогрейку: солнце уже выкатило на полуденную дорогу и начинало поджаривать.
   - Я ещё вчера узнал, что вы вернулись, но потревожить в первый день как-то стеснялся. Закурим, старшина? - Пётр Петрович протянул ему пачку папирос.
   - Можно и закурить, - согласился Иконников. - Только я давно уже не старшина. И даже не рядовой.
   - Даже так?.. - совсем не удивился председатель. - Догадываюсь, раз прибыли из мест не столь удалённых... И догадываюсь почему. Я ведь на фронте был, хотя и недолго - всего полгода. Руки в Польше лишился. На фронте всякое бывало. И в плен попал бы, кабы санинструктор меня не нашла.
   - А про то, что я был в плену, откуда знаете? - Фёдор посуровел лицом.
   - Вот что, Фёдор... Мы почти ровесники. Так что не будем "выкать" и изображать из себя интеллигентов. - Папироса у председателя потухла, и он одной рукой ловко зажёг спичку. - Про плен не знаю. Но не дурак, чтобы не догадаться. Назавтра, после того, как вы ушли из Нитятино, Клавка ко мне прибегала. Спрашивала, не видел ли я старшину. Она сказала, что ты из Гончаровки пошёл в Нитятино и пропал. Я ещё тогда жалел тебя. Думал, что убили. А вчера увидел мельком, когда ты двор выкашивал, - узнал. И обрадовался. Честное слово! Вон, оказывается, с каким зэком Клавка приехала! Этот зэк, подумал, мне хлопот не доставит.
   - Что так решил? За эти годы любой лютым зверем мог стать. Особенно обиженный жизнью...
   - Перловая каша тому гарантией. Чтобы в твоей жизни ни произошло, ты не мог озвереть! - Председатель бросил окурок под каблук сапога. - Наливай ещё по одной, старшина!
   Подхватилась напряжённо молчавшая во время разговора Клавдия.
   - У нас ещё колбаса есть! Вчера ещё в сельпо купила.
   - Не суетись, Клава! На оед съедите, я не голодный,
   - остановил её Пётр Петрович.
   - Значит, ты не держишь меня за дезертира? - ухмыльнувшись, спросил Фёдор.
   - Понимаю тебя, Фёдор. Трудно жить с таким клеймом!
   - Чего трудно? Я уже привык. А люди... Отчасти они правы. Не гладить же дезертиров по головке! - ни с того, ни с сего окрысился Иконников.
   Пётр Петрович спокойно выпил, не спеша разжевал кусочек сала.
   - Оставь, старшина! Лично мне ничего доказывать не надо. Захочешь, расскажешь при случае, как всё произошло. Думаешь, мне это время сладко жилось? Не сравнить, конечно, с твоим. Но всё же... Ты душой покалеченный, я - телом. И всё-таки живём на земле, дышим чистым воздухом, баб любим. А сколько наших погибло?! Нам с тобой на судьбу обижаться не стоит!
   - Лучше бы я без рук, без ног вернулся, чем эдак... Вроде бы и должен людям прямо в глаза смотреть, а не могу. Иногда сам думаю: а не правда ли всё это? Может, и впрямь дезертир, коль умереть по-человечески не смог? Может, зря в концлагере за жизнь цеплялся?
   Фёдор отвернулся, чувствуя, как комом под горло подкатывает обида. Пётр Петрович положил на его плечо руку.
   - Не трави себя! Умереть мы всегда успеем. Не сторонись людей - рано или поздно они тебя поймут.
   - Не все такие, как ты. Другим разжевать необходимо, по полочкам разложить, справку показать, что человек ты, а не сволочь. - Иконников сам не понимал, чего он так завёлся? Впервые после того, как освободился.
   - Ну-у!.. Это ты загнул! Время необходимо, а не справка. Оно - лучший лекарь.
   - Да хватит вам, мужики! - оборвала их Клавдия. - Нашли о чём за бутылкой говорить. Не надо, Петя, нам на больные мозоли наступать.
   - Извините... - смутился председатель. - На самом деле, зря я...
   - Да ладно! - Фёдор долил остатки самогонки. - Зато расставили все точки над "и". Рано или поздно пришлось бы завести разговор об этом.
   - А вы надолго в Нитятино? - спросил Пётр Петрович. - Или только проведать?
   - Как получится. Но скорее всего - останемся, - ответил Иконников.
   - А ты кто по профессии?
   - Шофёр. Могу и на тракторе.
   - С этим у нас туговато. С техникой, имею в виду. Потерпеть надо, может, станет колхоз на ноги. А как насчёт пастуха, временно?
   - Можно и пастухом. Это даже лучше - на природе. И знакомо мне это нехитрое дело. Мы люди не гордые! - без иронии ответил Фёдор.
   Председатель поднялся, стряхнул крошки с кортовых брюк.
   - Извините, ребята, но мне надо идти! Думаю, ещё встретимся. Спасибо, старшина! - Он протянул Иконникову руку на прощанье.
   - За что?
   - За кашу. За откровенный разговор, что по нынешним временам тоже редкость. Всё у вас будет хорош8о, поверьте мне! Потому что вижу: любите вы друг друга. А это - главное! - почему-то с грустью сказал председатель. И, пригладив свой вихор, пошёл со двора.
   - Настоящий мужик... - глядя в его мальчишескую спину, тихо и задумчиво сказал Иконников. - Как его фамилия?
   - Кистенёв, ответила Клавдия, прильнув к Фёдору.
  
   40.
  
   Непревзойдённой красоты оказался омут на реке в Косарёвском урочище. Блинков и не подозревал, что такое красивое место существует в Кулёмовском районе. И от города ехать всего ничего - четырнадцать километров. Высокий берег с сосновым бором, Чуть правее - не широкий, но чистый песчаный пляж. До ближайшей деревеньки три километра. Нет, лучше места для культурного отдыха в районе не сыскать! Вот где провести бы денёк с любвеобильной Катенькой!
   Евгений Иванович остановился на круче и, откинув голову назад, набрал полные лёгкие чистейшего борового воздуха, терпко пахнущего хвоей. В тёмном омуте, над которым клубился лёгкий сизый парок, умывалась красная заря. Благоговейная тишина, ни единого порыва ветерка, отчего гладь воды была почти идеальной, зеркальной. Наверное, стоя перед этим омутом, можно было бриться.
   "Всё-таки какое это богатство - человеческая жизнь! - с юношеской восторженностью подумал Блинков. - А я растрачиваю её по-скотски бездарно!"
   Он оглянулся назад. Разговаривающие у "Победы" Хорьков и товарищ из Москвы показались ему чужими, людьми из другого мира, в который по случайности занесло Евгения Ивановича. Он не понимал, что делает в этом кажущемся абсурдном мире, зачем стремится к каким-то ложным целям, обманывая себя и других? А чего бы он хотел? Жить, как хочется его душе, и любить, как хочется его сердцу. Суета сует называется то, чем занимался Блинков, его тесть и этот высокий гость из Москвы. Истина, которую почти сорок лет пытается ухватить за хвост Евгений Иванович, лежит совсем в другой плоскости. Это вдруг открылось ему сегодняшним утром на высоком берегу реки, поросшем стройным сосняком.
   А может быть, опомниться и начать новую жизнь? Какую? Уйти от женщины, которую он ненавидит, и жит с той, которую любит. С Катей? Ну почему его память не подсунула ему услужливо образ Кати? Чьи это цыганские глаза преследовали его и не давали покоя?
   - Женя! - окликнул его тесть, возвращая в реальную действительность. Блинков даже с некоторым недоумением оглянулся на Анатолия Павловича. - Мы собираемся сегодня рыбачить?
   - Да. Да, конечно... - будто опомнившись, рассеянно ответил он.
   - Но черви не накопаны, удочки не размотаны! - укорил его тесть.
   "Можешь сколько угодно предаваться пустым мечтаниям, уподобившись Манилову, товарищ Блинков! - с горечью подумал Евгений Иванович. - Всё равно ты останешься шестёркой, прислуживающей сильным мира сего!"
   Как осуждённый с кандалами на ногах, Блинков подошёл к машине, нашёл под сиденьем малую сапёрную лопатку и пошёл у лощинке невдалеке, уже изрытой рыбаками. Значит, там должны быть дождевые черви. Наверное, зря он крысится. Разве это унижение: накопать червей, приготовить к рыбалке удочки? Просто он моложе тестя и гостя из Москвы.
   Чему хорошо научился Евгений Иванович к сорока годам - это успокаивать свои самолюбие и совесть. Лощинка кишела червями и, копанув лопатой три-четыре раза, через пять минут он вернулся с полной червями консервной банкой, спокойный и удовлетворённый. К его удивлению, тесть с гостем приготовили к рыбной ловле не только свои удочки, но и его.
   - Думаю, что вам пора познакомиться, - сказал Хорьков, когда все трое забросили удочки. - Это Дмитрий Александрович Кулеш - прошу любить и жаловать. Заместитель заведующего отделом...ЦК КПСС!
   "Ни хрена себе птичка в Кулёмы залетела! - Евгений Иванович с потаённым изумлением разглядывал гостя из Москвы. Начинающий седеть сухопарый мужик со светло-серыми глазами. Стриженный под бобрик. Ничего выдающегося. Встретил бы на улице, подумал: колхозный бухгалтер. А мой тесть не так прост, как я думал!"
   - Очень приятно. Евгений Иванович Блинков, редактор районной газеты! - Блинков с готовностью и осторожно пожал руку, протянутую Кулешом.
   Евгений Иванович понимал, что ему теперь будет не до рыбалки. Он всё сделает, чтобы угодить гостю, понравится ему. Такими знакомствами не разбрасываются, такие знакомства бывают раз в жизни. И то не у всех смертных. Блинков представил себе, как Павел Петрович шепчет на ухо Ивану Николаевичу: "У этого Блинкова волосатая рука в ЦК!" Евгений Иванович даже почувствовал, как под его лопатками прорезаются крылья.
   - И по совместительству - моя зять! - пошутил Хорьков. Общаясь с высоким московским гостем, тесть вёл себя с достоинством, нисколько не лебезил перед ним.
   "Если я чего-нибудь хочу добиться в жизни, мне надо стать прилежным учеником тестя! - уже с уважением к Хорькову подумал Блинков. - Трудно представить, чего бы достиг Анатолий Павлович, если бы не оступился!"
   - Давайте порыбачим, Анатолий Павлович! - вежливо попросил высокий партийный функционер. - А все разговоры за ухой. Если, кончено, что-нибудь поймаем.
   Он казался очень простым и доступным, этот Кулеш. Но презрительно искривлённые складки по краям губ, говорили о его высокомерии. И ещё - почти неподвижный, без выражения мысли взгляд. Ещё как хитёр и скрытен этот московский гость!
   - А вы, Дмитрий Александрович, попробуйте забросить вон у того куста ракиты! - посоветовал Блинков, сам намеревавшийся перейти на это место.
   - Пожалуй, ты прав, Евгений Иванович! - Кулеш перешёл к ракитнику, и через минуту его поплавок уже повело.
   Гость умело подсёк подлещика, и его непроницаемое лицо, холодные лаза сразу же ожили. Всё-таки в цэковском небожителе не умер смертный человек. И Блинков с удовольствием отметил, что одно очко на свой счёт он уже положил.
   Солнце, как стальной шар в кузнечном горне, раскалялось с каждой минутой и превратилось уже в оранжевый мяч, взлетающий в лазурное небо. И клёв пошёл. Кулеш и Хорьков не успевали менять наживку. А Евгений Иванович, как рыбак-новичок трижды прозевал хорошие поклёвки, но не ощущал себя не в своей тарелке. Его мысли были о том, как понравиться ответственному работнику ЦК и при этом не переборщить с услужливостью. Он понимал, что холуёв ценят только недалёкие люди. А таковые в сорок с небольшим лет в Центральный Комитет не попадают.
   Но каким образом с ним спелся тесть? Уму непостижимо! При чём, в Кулёмовский район Кулеш прибыл инкогнито. Это ясно, как белый день. Уж не гоголевским ли ревизором?
   Нет, просто из уважения у Хорькову и рыбалки ради, такой высокий чиновник не прикатил бы в глубинку, отстоящую от столицы на пятьсот километров. Что-то таинственное и значительное стоит за его приездом - это Евгений Иванович чувствовал интуицией. И его, Блинкова, тесть притащил не за красивые глазки, не за звание зятя.
   Наконец, и Евгений Иванович вытащил ладную плотвичку, но это не вызвало у него и малейших эмоций. Рыбачий азарт в нём умер ещё до войны. А к чему у него остался азарт? К власти и женщинам! К вещам, ради которых стоит рисковать и жить, благодаря которым и движется вперёд этот мир. Только власть и женщины имеют стоимость, а не какие-то несбыточные идеи. Идеи о светлом будущем нужны стремящимся к власти, чтобы охмурять быдло, чтобы легче было этим быдлом управлять. Нет, он, Блинков, не будет быдлом, он всё сделает, чтобы быть среди тех, кто наверху. И до рыбалки ли тут, когда сегодня, может быть, самый решающий день в его жизни?!
   - Я вижу, зятёк, что рыбак из тебя сегодня никакой! - сказал Хорьков, снимая с крючка горбатого красавца окуня. - Рыбы для ухи достаточно. Может, занялся бы ухой?
   - Это я с большим удовольствием! - искренне обрадовался Блинков.
   В холостяцкие годы он умел и любил готовить, и уха у него всегда получалась знатная. Если уха понравится Кулешу, он легко заработает второе очко. Несомненно, что сегодня от него потребуется более серьёзная услуга. Он разобьётся в дым, но сделает всё, что от него требуется, он покажет гостю из Москвы, что на него всегда можно положиться.
   - Ведро в багажнике! - крикнул Кулеш, на секунду оторвав взгляд от поплавка. Он всерьёз увлёкся рыбалкой, и Блинков начал уже побаиваться, что ради этого тот и приехал в Кулёмы.
   - А воду наберёшь в кринице вон за тем взгорком! - Анатолий Павлович свободной рукой указал зятю, куда он должен идти за водой.
   "Нет, Павел Петрович, мы с тобой ещё потягаемся. И неизвестно, кто из нас будет на щите!" - думал Евгений Иванович, энергично выхаживая к кринице и весело размахивая пустым ведром. Вот теперь в нём проснулся настоящий азарт. Азарт охотника за властью.
   Солнце уверенно рулило к зениту, когда уха была почти готова. К этому времени Хорьков и Кулеш уже разделись до трусов и маек, а клёв сошёл на нет. Рыбаки сблизились друг с другом и, с тоскливым интересом поглядывали на неподвижные поплавки, о чём-то вполголоса переговаривались. Изредка бросали нетерпеливые взгляды на Блинкова, который колдовал у ведра с ухой в десяти шагах от них на крутом берегу. Он тоже сбросил рубашку и майку. Солнце уже жарило так, будто был полдень. По сравнению с нелепой фигурой тестя Блинков выглядел Аполлоном. Не атлетом смотрелся и гость из Москвы.
   - Граждане-товарищи рыбаки! Уха готова! - наконец, крикнул Евгений Иванович, и Хорьков с Кулешом, не сговариваясь, бросили удочки на произвол судьбы и начали подниматься к догорающему костерку. Ветер дул со стороны реки, и до Блинкова долетел обрывок фразы:
   - Договорим в Брянске, Анатолий Павлович! - тоном приказа сказал Кулеш и на некоторое время замолчал, будто намазал свои губы клеем.
   Евгений Иванович разочарованно вздохнул. Неужели он был приглашён на рыбалку лишь с целью обхаживания высокого гостя? Они считают, что его таланта всего-то достаточно для приготовления ухи? Нет, нет, это логически не стыкуется. Раз они здесь, в Кулёмах, значит, им для чего-то необходим Блинков. Для рыбалки прекрасное место можно было отыскать и поближе к Москве.
   - А вот тарелки, Евгений Иванович вы выставили совершенно зря! - наконец, заговорил Кулеш, с воодушевлением потирая руки. - Во-первых, кроме ухи, я ничего другого есть не буду. А уха хороша, только когда её хлебаешь из общего котла. А во-вторых... Анатолий Павлович, у нас что-нибудь имеется к ухе?
   Хорьков полез в свой чемоданчик, выставил на расстеленную на траве газету дорогую бутылку коньяка, три элегантных стопки и буханку хлеба. Тесть Блинкова всегда был по-немецки предусмотрителен.
   Евгений Иванович не любил, уподобившись свиньям, хлебать из общей лохани. Но сегодня у него не было права потакать своим привычкам, и он сделал вид, что с воодушевлением воспринял предложение гостя из Москвы, раздал деревянные ложки Кулешу и Хорькову.
   После стопки коньяка гость из Москвы хлебал уху с таким удовольствием и жадностью, будто три дня у него во рту не было и крошки.
   - Ну что за уха - просто чудо! - восторгаясь, Кулеш лил бальзам на сердце Блинкова. - Удружили, Евгений Иванович, честное слово! Такую уху умел готовить только мой дядя Андрей, с которым я любил ходить на рыбалку. Как давно это было!
   - Вам, Дмитрий Александрович жаловаться на возраст грешно! Что же тогда мне говорить?! - Хорьков тоже с удовольствием хлебал уху из ведра.
   - Не в возрасте дело, Анатолий Павлович! Сколько же человек теряет, добровольно запирая себя в железобетонные клетки городов!
   - Зато компенсируется это удобствами, беззаботной жизнью! - Хорьков снова наполнил стопки. - Ты вот, Женя, думаешь, наверное: как это мой тесть с таким высоким человеком из Москвы сошёлся? Что же у них может быть общего? Открою тебе секрет: Дмитрий Александрович - мой ученик. Да, да. Я ведь не всегда был секретарём райкома или работником облисполкома. Начинал я учителем истории в скромной школе в захудалой деревеньке Калужской области. И был у меня лучший ученик в классе Дима Кулеш. Так-то вот. И то, что он к сорока годам достиг таких высот, есть и моя прямая заслуга. Я не привираю, Дмитрий Александрович?
   - Нисколько. И я буду благодарен вам по гроб жизни. После окончания института Анатолий Павлович выхлопотал меня в свой район, сделал вторым секретарём райкома комсомола, потом через год - первым. Прошёл ещё год, и он рекомендовал меня в обком комсомола.
   - А последнее сделал зря, потому как он нашёл там девицу, на которой женился. И на Анне пришлось жениться тебе, Евгений Иванович! - Хорьков захохотал так, будто был рад, что подсунул Блинкову такую большую свинью.
   "Так вот за кем я вынужден был подбирать объедки и есть их целую жизнь!" - подумал Евгений Иванович.
   Закусив вторую стопку, гость из Москвы как-то нервно взглянул на часы.
   - К сожалению, у меня осталось не больше двадцати минут. Поэтому перейдём к делу! - Кулеш подошёл к Блинкову, положил руку ему на плечо, заглянул в глаза так пристально, что по спине Блинкова пробежали холодные мурашки. - Анатолий Павлович заверил меня, что на вас я могу положиться, как на него. Это так?
   Евгений Иванович чуть не задохнулся от предчувствия удачи.
   - Можете не сомневаться, Дмитрий Александрович! - Он не отвёл взгляда, как никогда не отводил его на фронте.
   - Ну тогда, Анатолий Павлович, представьте зятю ситуацию...
   - Предыстория коротка. Первый секретарь обкома уходит на пенсию. Претендентов на место двое: второй секретарь и Дмитрий Александрович. Пока этот вопрос в стадии анализа в ЦК, - как по инстанции, доложил Хорьков.
   - Дочь я беру на себя, - без всяких эмоций продолжил Анатолий Павлович. - Ты должен в короткое время влюбить в себя эту секретаршу Катеньку. У тебя получится, потому что бабы липнут к тебе, как мухи к варенью. Короче, за десять дней ты должен убедить секретаршу, чтобы она написала на имя председателя облисполкома - нашего сподвижника - жалобу на Рудого, что тот принудил её шантажом к сожительству, а потом, чтобы замести следы, приказал стать твоей любовницей. Из облисполкома потребуют объяснений от тебя, и ты письменно всё подтвердишь. Вот такое для тебя приятное задание!
   "Ни хрена себе - приятное задание! - с тоской подумал Блинков. - Если второй станет первым, мне головы не сносить! А у меня есть выбор? Кто не рискует, тот не пьёт шампанское!"
   - Вы должны понимать, Евгений Иванович: если у вас получится, то кресло председателя райисполкома вам гарантировано.
   - Не знаю, получится ли у меня? - решил поскромничать Евгений Иванович, чтобы не выглядеть в глазах Кулеша дурачком, готовым, сломя голову, выполнять любое, самое авантюрное поручение начальства.
   - Получится! - Иронически усмехнувшись, гость из Москвы ободряюще похлопал его по плечу. - Так, как вы провернули интригу с прежним редактором, редко кто сумел бы! Весьма остроумно и элегантно!
   "Ну, тестюшка! Мало, что сам каким-то образом пронюхал, так ещё всё Кулешу выложил! - Евгений Иванович побледнел. Он почувствовал, что аркан на его шее затянулся. - Конечно же, это дело не обошлось без Угликова! Ведь Василий Петрович - выдвиженец Хорькова!"
   - Я сделаю всё, что от меня требуется! - заверил Блинков, преданно глядя в бесцветные глаза Дмитрия Александровича. Он не блефовал. Он был уверен, что легко выполнит это поручение. Тем более, что игра стоила свеч.
   - Ну и ладненько. Я не сомневался в этом! - Гость из Москвы засобирался. - Но, Евгений Иванович... Мы с вами незнакомы, мы с вами никогда не встречались. А познакомимся, когда будем утверждать вас на должность председателя райисполкома.
   Кулеш тепло, как со своими соратниками, расрорщался с ними. Глядя на отъезжающую "Победу", Блинков почувствовал, как сладко у него заныло под сердцем.
  
   41.
  
   Клавдия бродила по двору, будто потеряла что-то, обмывая утренней росой парусиновые туфли. На душе у неё было неспокойно, тревожно, и причину своей тревоги она знала. Потому и проснулась ни свет, ни заря, сразу же выскочила на улицу, чтобы своими вздохами не разбудить мужа. Нет, когда в сновидениях её преследовали лагерные кошмары, ей было легче пережить их наутро, легче вернуться в реальную действительность, нежели когда снился высокий и синеглазый капитан из сорок третьего года.
   Женя опять целовал её во сне, т она не сопротивлялась этим поцелуям, прижималась к нему доверчиво и страстно. Во сне она желала его поцелуев и ласк, а проснувшись, от стыда задрожала всем телом и едва не разрыдалась.
   "Что же это такое?! - до расстройства удивлялась она, в сердцах пнув узловатый корень репейника, который Фёдор вывернул, когда выкашивал двор.
   Она же видела Блинкова, стояла напротив него на расстоянии вытянутой руки, и он не разбудил в ней никаких чувств, кроме брезгливости. Да, он по-прежнему красив и статен, но в день их встречи его красота лишь добавила презрения и брезгливости к человеку, которого когда-то любила. Он и заслуживал её презрения. Но к чему же тогда такие странные сновидения?!
   "Нет, нехорошо это!" - подумала Клавдия, но не о своём сне, не о голубоглазом капитане Жене, а о том, что Фёдор давно выкосил дурнотравье, но она никак не удосужится сгрести и вынести траву за хлев. И за это ей тоже должно быть стыдно перед мужем, она вообще как-то устранилась от дел, а он всё что-то возится, ремонтирует -латает.
   Клавдии всё ещё не верится, что она вернулась домой в Нитятино, ей казалось, что они с Фёдором заглянули в далёкое-далёкое и совсем безрадостное её прошлое на денёк, и вскоре они соберутся и уедут куда-нибудь - неважно куда, лишь вместе и подальше отсюда. Так уж безрадостной была её жизнь в Нитятино? Разве не любили её мама и отец, разве не любила Клавдия их, своих братьев и сестёр? Разве не любила она берёзовую рощу по противоположную сторону деревни, которая была щедра на грибы и землянику? Разве не любила она шуструю и чистую реку, на которую бегала купаться в детстве? В Нитятино было много мест, которые были дороги её сердцу, но любовь к ним отзывалась, будто из далёкой дали - глухо и неясно.
   А вот голубые глаза капитана... Будто вчера видела их. Разве иначе? Ну, не вчера, а позавчера. Только это были не те глаза, которые смотрели на неё в сорок третьем с любовью и нежностью. Голубые глаза позавчера были изумлёнными и испуганными одновременно. Они не радовались ей, будто это были чужие глаза. От этого чужого взгляда ей сделалось почему-то больно.
   Клавдия отворила дверь дровяника и вошла в сумрачное помещение без окон, разрезаемое крест-накрест лучами солнца, прострелившими пространство, как через бойницы, через щели дровяника. Она вздрогнула: уж слишком знакомой показалась ей эта картина, где-то она видела эти пустынные сумерки, расстреливаемые солнцем. Ну, конечно же, дощатый хозяйственный барак в Карлаге, куда однажды затащил Потапчук. Ей даже показалось, что там, в тёмном углу за тощей поленницей дров притаился ненавистный конвойный. Побледнев, дрожащей рукой она дотянулась до грабель и выскочила во двор.
   "Что же это я, дура?! - опомнилась она посреди двора с выставленными вперёд, как пика, граблями. - Какой Потапчук может быть в Нитятино?! Таких идиотов тут отродясь не водилось!"
   Вроде бы убедила, успокоила себя Клавдия, но зачем-то вернулась и плотно прикрыла дверь дровяника. Крепко, как боевое оружие, обжала черенок грабель, наполовину вызубренных, и начала сгребать в кучу скошенное Фёдором дурнотравье.
   А прошлое всё равно не отпускало её, репейником прицепившись к памяти, которая снова перенесла её в октябрь тысяча девятьсот сорок третьего года.
   После того, как скрылся в предрассветных сумерках батальон Жени, Клава весь день слонялась по дому, как потерянная. И сама не замечала того, что делала по необходимости: варила детям тюрю, заправленную тушёнкой, к которой сама не прикоснулась, пометала в хате пол, стирала какие-то тряпки в лохани. А потом сидела за пустым столом, уставившись в одну точку в углу горницы. Дети, будто понимая её душевное состояние, затихли на печи и даже переговаривались друг с другом шёпотом.
   Опомнилась, только когда стемнело в хате, кода маленький Сашка захныкал, прося есть. Клавдия поднялась, зажгла коптилку, вытащила из печи чугун, в котором осталось ещё много тюри. Накормила детей, немного поела сама - без аппетита, машинально.
   - Ложитесь спать! - приказала она детям, хотя было очень рано, по обыкновению в это время она им что-то рассказывала или читала. Забыв о том, что сели на насест голодными три курицы - всё, что имелось у неё в хозяйстве, Клавдия ушла в спаленку. Не взяла с собой даже Сашку, который всегда спал с ней. И тот закапризничал, притулился к боку Груши и сразу уснул.
   Не раздеваясь, Клавдия обвалилась на кровать, как скошенная былинка. От тоски ей хотелось плакать, рыдать, выть, но, чтобы не испугать ребятишек, она сдержала себя, опять уставившись в одну точку, на этот раз - на маленькое оконце, в которое беззастенчиво заглядывала полнолицая луна. Господи! Ну почему, когда она, наконец, обрела долгожданное счастье, ты сразу же и отобрал его?
   Но разве Бог виноват в том, что люди никак не научатся жить друг с другом в мире и всё воюют и воюют? Благодаря войне, они с Женей встретились, и она, проклятая, сразу же разлучила их. Что ждёт их любовь впереди? Голубоглазый капитан может забыть её. Мало ли таких деревень, как Нитятино, встретится ему на пути, мало ли таких, как она, дурёх? А влюбиться в такого красавца немудрено. И от этой мысли Клавдии было особенно обидно.
   Она продолжала смотреть в окно пристально и внимательно, будто могла в нём рассмотреть что-то, коме луны и звёзд. И вдруг её взгляд зацепился за плоский предмет, лежащий на узком подоконнике, на котором ничего не должно было лежать.
   Клавдия испугалась, всполошилась, вскочила с кровати, подошла к окну. В руках её оказалась планшетка капитана. Забыл Женя! А ведь там могли находиться важные документы. Что же теперь будет? Капитана за растяпство могут серьёзно наказать.
   "Нет, - успокаивала себя Клавдия. - Батальон ушёл недалеко, я краем уха слышала, что в Гончаровку. Женя обязательно кого-нибудь пришлёт за своей планшеткой!"
   Она совсем успокоилась и зачем-то спрятала планшет под подушку, будто в Нитятино мог появиться вражеский лазутчик, разбить стекло в окне и похитить документы. Скоро кто-нибудь из Жениного батальона обязательно придёт за ними. И Клавдия почему-то подумала, что придёт крепыш с добрыми глазами - старшинаю Она помнила, что старшину звали Фёдором, а фамилию его запамятовала. А хорошо было бы, чтобы вернулся сам Женя. Но вряд ли командир может оставить свой батальон. Даже в подавленном состоянии Клавдия не утратила способности мыслить логически.
   Клавдия долго лежала в ожидании гостя из Гончаровки, свернувшись калачиком и обняв подушку, прокручивая в памяти каждое сладостное мгновение свидания с Женей, и от этих воспоминаний волнительной негой покрывалось молодое девичье тело. Она и не заметила, как прикорнула. Проснулась в недоумении от потерянного времени. Сколько его минуло? Час? Два? Три?
   Во всяком случае луна уже не заглядывала в окно, покатив дальше по веснушчатому от звёзд ночному небу. В горнице во сне захныкал Сашка.
   Клавдия резко села на кровати. Какое-то нехорошее предчувствие не давало ей успокоиться: что-то там, в батальоне Жени, произошло. Она выхватила из-под подушки планшетку, вышла в горницу и начала одеваться. Зажгла спичку, поднесла её к настенным часам с кукушкой. Четверть первого ночи! Не глупость ли она задумала? Глухой ночью шагать в Гончаровку лесной дорогой, когда недалеко проходил фронт? Она же умрёт от страху!
   "А вот и не умру! - в отчаянии заспорила с собой Клавдия. - Если буду всё время думать о встрече с Женей, мне ничего не страшно!"
   Она разбудила старшую из детей Грушу, наказала ей шёпотом:
   - Я ухожу, но завтра утречком вернусь! В печи в чугунке - картошка, а в комоде - шмат сала. Покормишь детей, и сама поешь!
   Груша вдруг заплакала, заполошно обхватила её шею худющими руками.
   - Ты не вернёшься, ты бросаешь нас из-за этого капитана!
   - Дурочка! Как же вас бросишь?! Мне надо... Женя забыл важные документы. Его могут посадить в тюрьму. Я сбегаю в Гончаровку и вернусь!
   Клавдия разжала объятия сестры и ушла в ночь. Сколько страхов она натерпелась за длинную дорогу! Слегка подморозило, идти лесным путём было легче. Правда, несколько раз проваливалась в довольно глубокие лужи, но не обращала на это внимания. В кирзовых сапогах хлюпала вода, однако Клава не сотанавливалась, чтобы вылить её - не хотела терять времени. Её согревала прижатая к груди планшетка капитана и мысль, что скоро она увидит того, без кого жизнь на этом свете не имеет смысла.
   Часовой, стоявший под ветлой у входа в деревню, сразу же узнал её и даже объяснил, как найти комбата. Сказал, в задумчивости глядя в спину девушки:
   - Что любовь с людьми делает! И вона нипочём!
   Она услышала его слова. Он был мудрым этот часовой, потму что пожил на свете.
   У хаты, в которой остановился Блинков, бодрствовал ординарец капитана Целуйко. Он был изумлён ещё больше часового.
   - Клава?! Да ты, девка, с ума сошла!
   - Мне нужен капитан! Срочно! - сказала она, прижимая к груди спрятанную под кацавейку планшетку.
   - Не подлежит сомнению, что срочно. Для тебя, Клава, в любое время суток! - шутя, галантно Целуйко освободил ей путь.
   Клавдия уверенно постучала в некрашеную, хлипкую дверь сеней.
   - Входите! Входите! - сразу же слышала она нетерпеливый и до боли в сердце знакомый мужской голос.
   Она возникла в дверном проёме, как привидение в чёрном. Видимо, капитан ожила увидеть кого угодно, но только не её.
   Клавдия прошла в горницу, подошла к опешившему комбату и протянула ему планшетку. В эту минуту она была похода на юного батальонного разведчика, выполнившего ответственное задание.
   - Вот, Женя, ты забыл у меня!
   - Мать родная! Да как же ты не побоялась одна, ночью, по лесу?! Вымокла вся! - Капитан обнял дрожащую от холода Клавдию, прижал её к себе.
   - Я думала, что у тебя могут быть неприятности!
   - Да ничего страшного. В планшетке ерунда всякая. Старые карты, которые только для подтопки годятся, мамины письма, - солгал капитан.
   Но в ту минуту Клавдия не поняла этого и не испытала разочарования, что напрасно, натерпевшись страху, проделала такую дорогу ночью. Слушая биение сердца любимого, он млела от счастья.
   - А старшины Иконникова у тебя не был, Клава?
   - Того невысокого молчуна?
   - Его самого.
   - Нет, не было. Может, мы разминулись? Ты послал его за планшеткой?
   Капитан ничего не ответил ей. Посмотрел как-то странно, подозрительно.
   - Ты не смотрела, что в планшетке?
   - Нет. Нельзя же! Военная тайна, наверное...
   - Я же сказал тебе, что там никакой тайны нет! - с некоторым раздражением сказал он. Но тут же опомнился, прижал к себе Клавдию. - А ты всё равно молодец! Старшину я никуда не посылал. Часовой доложил, что он в Нитятино ушёл. Что он там забыл? На фронте так нельзя - могут дезертирство приписать.
   - О, Господи! - Клавдия всплеснула руками. - Так чегоь ему в Нитятино делать-то?
   - Бог его знает! Может, с девушкой какой познакомился...
   - Не замечала этого. Он ведь всё по дому старался: плетень подправил, крышу починил, хлев. А с вечеру спал. Я пойду, Женя! Обещала детям скоро вернуться! - как-то нерешительно сказала Клавдия.
   - Нет, Клавушка! Опять в темень тебя не отпущу. Начнёт светать - пойдёшь. Целуйко тебя до полдороги проводит. - Капитан поцеловал её и умоляюще смотрел в глаза. Какими они были чистыми, его голубые глаза - как июньское небо!
   - Хорошо, хорошо... - почти падая в обморок, согласилась Клавдия.
   - Мы сделаем лучше. Целуйко найдёт коня и подводу! - Комбат подскочил к лежанке русской печи. - Баба Мария, у кого в Гончаровке есть конь с колёсами?
   Из-под вороха трпья высунулась востроносая физиономия старухи.
   - У Фильки Комарова имеется, у мироеда этого!
   - А где он живёт?
   - По центру села. У него самый крепкий дом. Сразу узнаешь!
   - Бабуля, сходи с моим ординарцем к нему. Попроси, чтобы через два часа девушку в Нитятино отвёз, - попросил капитан.
   - А чего я к нему? Не согласится он просто так...
   = А я не просто так, хотя бы мог приказать. Я тебе банку тушёнки и сахару дам. А Фильке... Денег дам, не будет в обиде.
   Бабка, покряхтывая, спустилась к лежанке, с ехидненькой усмешкой взглянула на обнявшихся влюблённых.
   - Ладно... Одна схожу! Вернусь с Филькой через два часа. Не поздней!
   Комбат с сыновней нежностью обнял старуху, поцеловал её в морщинистую щёку.
   - Спасибо, баба Мария! Ты самая мировая бабуля на белом свете!
   В то утро под охраной чудаковатого ординарца Целуйко в тесной и приземистой хатке гончаровской бабки Марии она любила Женю так, будто предчувствовала, что это в последний раз.
   Провожая Клавдию к телеге, на которой сидел бирюковатый низкорослый мужичок, капитан, не скрывая своих слёз, сказал ей:
   - Ты дождёшься меня?
   - Дождусь. Коль нужна тебе буду! - Под пристальным наблюдением бабки Марии она обняла его и поцеловала в губы, как жена, расстававшаяся с мужем. - Если Фёдора встречу, что сказать ему?
   - Встретишь? Впрочем, всё может быть! - С какой-тоской сказал Блинков. - Скажи ему, чтобы немедленно возвращался!
   - Попадёт ему?
   - Ничего страшного. Отсидит суток трое на полковой гауптвахте.
   - Строго!.. - Клавдия прежде, чем взобраться на телегу, оглянулась. - Храни тебя Господь, Женя! Писать-то мне будешь?
   Блинков бросился к ней, стал покрывать лихорадочными поцелуями её руки. В то утро, Клавдия была уврена, он это делал искренне.
   - Буду, буду! А ты жди меня, Клавушка! Меня не убьют, если ты ждать будешь!
   Отъезжая от Гончаровки, Клавдия молила Бога, чтобы Женя выжил на этой треклятой войне и вернулся в Нитятино.
  
   42.
  
   - Чего ты так рано поднялась, Клавушка? - улыбаясь уютному солнцу, спросил вышедший на крыльцо Фёдор. - Могла и позже траву сгрести. Дел у нас с тобой немного. Гуляючи управимся!
   Клавдия понимала, что она должна бросить грабли, бежать к мужу, броситься к нему на шею, поцеловать и пожелать доброго утра. Ей и хотелось это сделать, но от чувства не покинувшей её вины, будто судорогой схватило ноги и руки. У неё хватило сил и воли лишь повернуть голову в его сторону и виновато улыбнуться.
   Нет её вины перед Фёдором, - убеждала она себя. И правда, разве вольна она управлять своим сном? Этого не может сделать ни один человек на свете! Клавдия отбросила грабли в сторону, но осталась стоять на месте, не делала и шага навстречу мужу.
   А Иконников, передумав закуривать, подошёл к ней, обнял за плечи, привлёк к себе. И от этого ей сделалось хорошо-хорошо и уютно... И боязно. Она подняла на него наполненные тоской и тревогой глаза и тут же уронила их на мокрые парусиновые туфли.
   - Что происходит с тобой, Клава? - Фёдор легонько приподнял её подбородок и пристально взглянул в её тёмно-карие глаза.
   Вот тут уже Клавдия совсем перепугалась. Забоялась, что Федя догадается об истинной причине её тревоги и вины, и тогда так нежданно обретённое счастье опять ускользнёт от неё - на этот раз навсегда. В этом случае её ничего не останется, как умереть.
   Ну, зачем она ведёт себя, как дура?! Ведь она любит Фёдора, как не любила никого, даже голубоглазого капитана, который без спросы является в её сны, из-за чего у неё образовалось чувство вины перед мужем.
   "Милый, милый! Я же за тебя умереть готова!" - Клавдия с неподдельной страстью обхватила руками его крепкую шею и начала покрывать его лицо частыми поцелуями.
   - Федя, миленький! Пошли в хату! Я проснулась и страшно захотела тебя! - лгала и не лгала Клавдия - она уже не могла разобраться в этом. - Я захотела тебя, но ты так сладко спал... Так жалко было тебя тревожить!
   Она порывисто схватила его руку и потянула за собой - неожиданно сильно для хрупкой женщины, что легко сорвала с места недоумевающего Иконникова, который обречённо, как телёнок, пошёл за ней.
   - Ты с ума сошла, Клавдия!
   - Сошла, сошла! На этот раз окончательно сошла с ума от любви к тебе! - Клавдия обернулась на него. И он мог поклясться, что никогда не встречался с таким влюблённым взглядом.
   Клавдия любила Иконникова с таким неистовством, будто завтра кто-то из них должен был умереть. Этим взрывом чувств она хотела погубить, похоронить все свои тревоги, всю свою вину перед Фёдором, которую сама же и придумала. Своей неистовой любовью она доказывала прежде всего самой себе, что никого, кроме Фёдора, не любит и не полюбит никогда.
   Они лежали на кровати, вчера принесённой от тёти Сони, изумлённые от любви и остывающие от неё. Клавдия смущённо улыбалась и украдкой поглядывала на мужа: не осудит ли он её за разнузданность? Чувства удовлетворённости и счастья перемешивались с чувством стыда. Разве можно так? Наверное, она точно - сумасшедшая!
   А Иконников был удивлён. Его приятно изумила, но и испугала неистовость Клавдии, похожая на отчаянность самоубийцы, бросающейся с высокого берега в омут с камнем на шее. Что вдруг случилось с ней? Какой вдруг рычажок переключился в её голове, ещё недавно забитой страхом и ужасами Карлага?
   Фёдор ощущал себя обессилевшим скакуном, которого несколько часов подряд во весь опор, казалось, он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. И всё-таки дотянулся до пачки папирос, закурил. Клавдия вдруг повернулась к нему, ласковой рукой провела по его щеке, заросшей щетиной.
   - Дай и мне папироску, любимый!
   - Ты же бросила курить! К тому же, возможно, что ты беременна!
   - "Возможно, возможно"! Я нисколько не сомневаюсь - мы с тобой зачали сыночка.. Он будет крепеньким, как боровичок, как его папа. И черноглазеньким, как мама. - Она отобрала папиросу у Иконникова. - Прикури себе ещё! А я одну-единственную... Честное слово!
   Клавдия курила с удовольствием, как заядлая курильщица, давно не знавшая запаха табака. Но тёмный взгляд её снова ушёл из реальной действительности, витал где-то в недостижимых для понимания Иконникова далях. Во всяком случае - дальше этой хаты.
   - Что происходит, Клавушка? - Фёдор повернулся к ней и посмотрел прямо в глаза. - Я чувствую: с тобой что-то происходит и ничего не понимаю...
   Она вздрогнула от его вопроса, испугалась его прямого взгляда и нечаянно стряхнула пепел с папиросы на его обнажённое плечо.
   - Ничего особенного не происходит. Просто мне тревожно, мне почему-то страшно за нас, будто может что-то случиться. Что-то нехорошее. Может быть, нам не стоит оставаться в Нитятино?
   - С чего вдруг?
   - Трудно нам здесь будет жить...
   - Жить вообще трудно, Клавушка. - Он погладил её воронёные волосы. - Но мы ещё вдвоём и любим друг друга. А значит, можем любые трудности преодолеть. Мы через такое прошли, что нас теперь не запугать!
   В хате стояла такая тишина, что стук в окно прозвучал, как взорвавшаяся петарда. От неожиданности они синхронно вздрогнули, а Клавдия уронила папиросу себе на обнажённую грудь.
   Два оконца в горнице были занавешены кусками старой простыни, но всё равно по силуэту головы можно было различить, что в окно стучала какая-то женщина.
   - Вы не поумирали там?! - крикнула нежданная гостья и закашлялась. Голос у неё был грубоватым и простуженным. - Солнце уже высоко, а они отпочивают! Понятное дело - курортники!
   - Тётя Соня! - испуганно прошептала Клавдия и сорвалась с кровати. Начали суматошно одеваться, как во время лагерного подъёма.
   А Фёдор и поднялся, и одевался не спеша. Как-никак он находился в своей хате, а не в лагерном бараке. Это его личное дело, когда опочивать, когда любовью заниматься с собственной женой. И от осознания этого ему легче задышалось. Наверное, это и есть свобода, о которой так часто говорил профессор Свизинский.
   Иконников прошёл в сени и откинул ржавый крючок со двери. В хату вползла, переваливаясь, как утка, маленькая и полная старушка - черноглазая, как Клавдия. С незаплетёнными седыми волосами до лопаток она была похожа на цыганку, которая пристаёт к прохожим с предложением погадать. С охами и стонами тётка Клавдии перевалилась через порог и тяжело обвалилась на лавку у стола.
   - Привет в вашу хату, голубки!! - с придыханием сказала тётка Соня. - Всё никак не намилуетесь! И ночи не хватило!
   Фёдор перехватил едкий взгляд тётки Сони, покраснел и отвернулся всем телом. Как же он так опарафинился - не застегнул ширинку! А Клавдия, как опытный дипломат, перевела разговор в другое русло.
   - Извините, тётя Соня, не угостить вас нечем. Разве что стакан чая?
   - Давай хоть чайку! - Гостья вела себя бесцеремонно, будто дома. - Знаю, что была голью перекатной, ею и осталась! Но богатство при хорошем мужике - дело наживное. Главное, что жива осталась!
   Клавдия шустро разожгла печь, поставила в неё закопчённый алюминиевой чайник.
   - Сейчас, тёть Соня, мигом закипит!
   - Да нет, это дело нескорое... - глубокомысленно произнесла гостья и облизнула полные, бесцветные губы. - К деревенской жизни тебе по новой привыкать придётся, Клавка! Привыкла в тюрьме на всём готовеньком!
   "Тебе бы на таком готовом хотя бы годик посидеть! - с неприязнью подумала Клавдия. И раньше она недолюбливала тётку, и теперь без восторга к ней относилась. - Небось исхудала бы!"
   - А куда нам спешить? - сказала она вслух. - Дети по лавкам пока не плачут!
   - И нам спешить пока некудова. Посидим, поболтаем. Я-то за жизнь привыкла рано вставать. Печь уже истопила, позавтракала чем Бог послал. Слышь, Фёдор... Извини за прямоту, но уж привыкши я без обиняков. Клавка по глупости в тюрьму угодила. А ты за что? Не врут, что за разбой?
   - Тёть Соня!.. - укорила её Клавдия. - Слушаешь всякие сплетни!
   - А чтоб не слушать, пусть ответит родственнице, коль не секрет!
   Не любил Иконников отчитываться о своём прошлом. Даже родной сестре рассказал о нём скупо, обрывочно. Но негоже было, чтобы по Нитятино плодились небылицы и дальше. Эдак через неделю в бабьем воображении он превратится в кровожадного убийцу.
   - Никакого секрета нету - в плену я был, - спокойно ответил Иконников.
   - Да-а... - неопределённо протянула тётка Соня. - И всего-то делов! Хотя немудрено. Мой тоже вон неизвестно куда делся. Пришла бумажка, что пропал без вести. А с этой бумажкой только до ветру и сходить - никакой пользы. Непутёвым был, таким и до последнего дня остался. И погибнуть на войне по-человечески не смог. В плну много наших погибало?
   - Как мухи, отчезали тысячами. Не курорты! - Иконников посчитал, что на этом можно и закончить неприятный для него разговор, схватился за ведро. - Пойду, воды из колодца принесу.
   - Вот и я думаю, что и мой, может, в плен попал и умер там. Кто это может знать?! - уже в спину Фёдора пробубнила гостья.
   Иконников обернулся на пороге.
   - На войне всё могло быть!
   Как только закрылась за ним дверь в сенях, Клавдия подошла к тётке и положила руку на её круглое, рыхлое плечо.
   - Не надо, тётя Соня, Фёдору о плене напоминать. Не любит он этого!
   - А чего не любит? Стыдно? - Гостья с иронией усмехнулась.
   - Ему стыдиться нечего! - Чуть не вспыхнула Клавдия, но сдержалась. - Он, между прочим, туда не по собственной воле попал!
   - Ну ладно, не буду!.. - Легко согласилась тётка Соня. - Раз твой мужик такой нервенный. Ты же помнишь, как немцы у меня пудовый окорок отобрали? А в сорок третьем, когда наши вернулись, меня допрашивали, будто я немцев продуктами снабжала! Кто-то же придумал и донёс! Так что правильно Фёдор сказал: на войне всё могло быть!
   - А вы в гости или дело какое? - Клавдии не хотелось, чтобы тётка явилась по первой нужде. Она вообще не желала, чтобы кто-то вмешивался в их с Фёдором жизнь.
   - Если в гости, то и не рада?
   Какая всё-таки ядовитая усмешка была у её тётки! И как же походила она в такие мгновения на Оспу. Если бы ещё и водянистые глаза ей - ну, вылитая уголовная стерва, которая вдоволь наиздевалась над Клавдией!
   - Отчего же, приходите... Всегда будем рады, если останемся в Нитятино.
   - А чего, можете и не остаться? Зачем же тогда кровать утаскивали?
   "Вот скряга! Ржавой, ненужной железяки пожалела!" - Клавдия отвернулась к печи, чтобы родственница не заметила её неприязни.
   - Ох, старость - не радость! Кому мы, старичьё, не нужны? - заохала-закудахтала тётка. - Родные дети и те отвернулись. Будто обижала их. Все жиды вытянула, пока на ноги подняла! Старалась, чтобы сытыми и обутыми росли. Сама не доедала!
   Это было чистой правдой. При всей скряжистости тётя Соня в своих двух детях души не чаяла и всё отдавала им. Вряд ли она так заботилась о Сашке и всё же не отдала его в детдом. Уже за это должна благодарить её Клавдия, а не нос воротить.
   - А я ведь, верно, не в гости пришла, Клавка. Куда с моими больными ногами по гостям хаживать! - Она тяжело поднялась с лавки. - Вчера хотела придти да плохо чувствовала себя.
   Она коротким, негнущимся пальцем поманила к себе Клавдию, будто хотела сообщить страшную тайну. Но вместо этого расстегнула верхнюю пуговицу джемпера и вытащила конверт. Подала его племяннице.
   - От Сашки письмо пришло. От братца твоего. Оказывается, он уже давно в армии служит. И не сообщал, негодник! Обиделся, видите ли!
   - Чего обиделся? - Клавдия почувствовала, как дрожит от волнения её рука, держащая конверт.
   - А-а!.. - Тётка безнадёжно махнула короткой рукой. - В карты проигрался! Просил двести рублей. А где мне их взять? Ну и побили его картёжные дружки сильно. Явился весь в синяках, отлёживался две недели и съехал с концами. Вот и вся благодарность за заботу!
   Тётка протянула к Клавдии руку, будто хотела погладить, но, передумав, вернула её на место - к рыхлому бедру. Клавдия, сгорая от нетерпения, вытащила из конверта листок, который был исписан негусто.
   "Здравствуй, тётя Соня! Я служу в армии. У меня всё нормально. Не вернулась ли из тюрьмы Клавка? С армейским приветом, Саша".
   - Нашёлся! - Клавдия на радостях поцеловала письмо, потом - тётку.
   - Оставь себе! - уставшим голосом сказала тётя Соня. - Раз объявилась, ты ему и ответишь, от меня привет передашь. Если бы о тебе не надо было спросить, он мне и слова не написал бы. Эх!..
   Гостья не скрывала своего разочарования.
   - Тётя Соня, простите Сашку! Молодой, поймёт ещё! - утешила её Клавдия, погладив по плечу.
   - Пойду я, Клава. Пейте чай без меня. Дел у меня невпроворот! - Уже в дверях тётка обернулась, посмотрела виновато на племянницу. - Будешь писать Сашке, что тётя Соня просит у него прощения. Ох, Клавка! Сильно я виновата перед Сашкой. Он хороший вырос, добрый. Ну, попал в дурную компанию по глупости - с кем не бывает. А я, дура старая! Выгнала его з дома. Вот так-то...
   Гостья молча поковыляла мимо Фёдора, курившего на завалинке. Он явно не желал общаться с родственницей - чересчур любопытной и ядовитый. Как только тётка Соня скрылась за калиткой, Иконников с ведром воды побежала в хату.
   И уже на пороге на его шее повисла возбуждённая Клавдия.
   - Федечка, Сашка нашёлся! Он в армию служит!
  
   43.
  
   - Уйду я от тебя, Блинков! Давно собиралась, но решусь, наконец! - Анна в сердцах поставила стакан с чаем на стол так, что чай расплескался. Она была в извечном своём пёстром и от этого похожем на клоунский халате, с неаккуратно расчёсанными волосами, с припухлыми и водянистыми со сна веками. Добавить к этому рыхлое, тяжёлое тело - и будешь несказанно рад исполнению её угроз.
   - С чего вдруг такое озарения? - с иронией спросил Евгений Иванович, присаживаюсь за стол. - А бутерброды где?
   - Сам сделай! Думаешь, как редактором стал, так барином заделался? - Невыразительные глаза Анны метали громы и молнии.
   - Ты что, сегодня не с той ноги встала?! - Блинков, сохраняя спокойствие, сам сделал два бутерброда с колбасой. - Тебе сделать?
   - Обойдусь без твоих бутербродов!
   - Ну отрубился я вчера без чувств. Ну, извини!.. - Евгений Иванович примирительно прикрыл рукой руку жены. - Во всём виноват твой папаня. Притащил с собой коньяку на целый взвод!
   Анна захлюпала носом и через несколько секунд расплакалась. Навзрыд - так, что из халата чуть не выпрыгнула большая, мягкая грудь.
   "Нет, засиделась бабёнка дома! - Блинков опустил голову к стакану чая, чтобы жена не рассмотрела в его глазах брезгливости. - Если бы пахала на производстве, не оставалось бы времени и сил на выкрутасы!"
   Жена, вдруг яростно всхлипнув, выскочила из-за стола, чуть не опрокинув его.
   - Сволочи вы с моим папенькой! Подлецы! - Евгению Ивановичу показалось, что не его жена в ярости снуёт по кухне, а голодная поросная свиноматка. Грозными холмами, как при землетрясении, тряслись её груди под халатом. - А я вот возьму и схожу к несчастной секретарше! И расскажу, что вы с папенькой задумали!
   - Ах, вот оно в чём дело! В мадам Хорьковой чувство собственности заговорило! - Блинков сразу же успокоился. Пошумит-повопит Анна, а против папеньки не попрёт. Как же удачно всё для него складывается! Не сглазить бы! Даже погулять на стороне он может фактически официально, без последствий и на работе, и дома. - Ну, поди, скажи! Похорони карьеры и мужа, и отца!
   - Зато у власти не будут такие циничные подлецы, как вы! - в истерике закричала Анна. Пожалуй, крепко её достал мерзкий план отца.
   - Ну и чего ты добьёшься? Ты об этом подумала?
   - Подумала. Справедливости добьюсь! С такими, как вы, мы светлое будущее не построим!
   - Посмотрите на неё: какая идейная! Да тебя надо в агитаторы-пропагандистки определять! А представь, пропагандистка, такие последствия: я от тебя уйду и отец откажется... Что ты станешь делать? Самой на жрать, одеваться зарабатывать придётся. Двоих детей поднимать тоже надо? Значит, необходимо точно на работу идти. А что ты можешь? Уборщицей? И как же ты, привыкшая, как сыр в масле купаться, на зарплату уборщицы жить будешь?
   По глазам Анны было видно, что доводы мужа несколько отрезвили её. Она въехала в безвыходность своего положения. И от этого понимания завыла ещё громче и безнадежнее.
   Евгений Иванович даже не успел выкурить традиционную утреннюю папиросу, как в праведном гневе вскочил из-за стола. Стукнул кулаком по столешнице.
   - Ну хватит! Надоело! Терпеть ненавижу! Ты со своим папашей давно меня из человека в свинью превратили! Да, я циник! Да, я подлец! Но это благодаря вам. Терпеть ненавижу! - И Блинков выскочил из-за стола.
   На самом деле он совсем не был сердит и разъярён. Он понимал, что отчасти талантливо сыграл роль униженного и оскорблённого. Мести хвостом землю перед тестем да ещё и перед женой, его доченькой-уродиной, унижаться?! Нет уж! Чем больше Хорьков будет унижать его, тем сильнее Блинков будет издеваться над его дочерью. Кровь за кровь, глаз за глаз, как на Кавказе. И никак иначе. Это справедливо, а не "ударили по правой щеке, подставь левую"!
   Усмехнувшись, Евгений Иванович взглянул на наручные часы. Даже если он выйдет из дома через двадцать минут, вполне успеет на работу. Улыбнулся, вздохнул и перед зеркалом в прихожей сделал разъярённое лицо.
   - Плевал я на всё! А на тебя с папенькой персонально! - Почти в истерике закричал он и направился в зал. Плюхнулся на диван - аж пружины жалобно заскрипели. - Отныне я буду жить, как захочу!
   На кухне изумлённо притихли. Напряжённая пауза длилась не больше минуты. Потом к залу зашаркали тяжёлые шаги. Блинков отвернулся к стене и закрыл глаза. Почему он пошёл по военной стезе, а не в актёры? Может быть, к сегодняшнему дню был бы знаменитым на всю страну. Тем более, что и конституция, и внешность для этого подходящи. Все советские женщины сходили бы от него с ума.
   - Женя, ты чего это задумал? - осторожно спросила Анна.
   Евгений Иванович решил отыграть свою роль до конца - до тех пор, пока, унижаясь, жена будет умолять простить её. И, не поворачиваясь к ней, ответил сквозь зубы дрогнувшим, обиженным голосом:
   - Я заболел! У меня высокое давление, покалывает в боку. Сейчас вызову неотложку и буду на больничном не менее десяти дней.
   - Какой больничный?! Ты с ума сошел?! Забыл, что обещал папе к следующему воскресенью?! - Жена грузно опустилась на диван в его ногах.
   - А на хрен мне сдались эта Катенька и твои истерики?! Я спокойной семейной жизни хочу. А для этого мне достаточно должности и оклада редактора. Работа не очень пыльная, с кое-каким престижем. Секретаршу пусть твоей папенька обихаживает и спит с ней. Мужик он ещё крепенький, остался ещё порох в пороховницах! - Блинков едва сдержал смех, представив миниатюрную и молоденькую Катеньку в объятиях обнажённого борова - своего тестя. Пошленькая картинка!
   А Катеньку, которая так нравилась ему, которую, кажется, он любил, ему не жалко? Эффектная и умная молодая женщина. Евгений Иванович был бы счастлив, если бы она провожала его на работу, а вечером встречала. Именно Катенька, а не эта ноющая развалина Анна Хорькова. Нет, сейчас, к сожалению, Блинкова. Но он ничего не может изменить. Катя стала разменной монетой в политических играх циничных мужчин.
   Так уж не может? Он ещё молод и не обделён умом. Они с Катенькой могут уехать из Кулём. Хотя бы в Щигры. Не умрут ведь с голоду и не будут стоять на паперти с протянутой рукой. И Евгений Иванович выдруг поймал себя на мысли, что, если бы ему пришлось всё бросить и уезжать, то он Катеньке предпочёл бы Клавдию Аксёнову. Что за ерунда такая ударила ему в голову?!
   Анна ласково погладила его по спине. Ему, как ни странно, сделалось приятно, будто это была ласка другой женщины, которая ему мила. Всё-таки из жены иногда выплёскивались нежность и страсть, как роднички из застоявшегося, смрадного болота. Может быть, так и надо с ней жить и любить - с закрытыми глазами.
   - Ну, прости меня, Женя! Погорячилась я. Что возьмёшь с глупой и ревнивой бабы? Мне же тоже обидно, что родной отец толкает собственного зятя в постель к другой женщине!
   - А у тебя есть другое предложение?
   - Нет, к сожалению, - вздохнув, сказала жена. - Надо делать так, как сказал папа. Чтобы не превратиться в последних людей в этой жизни, все средства хороши. И тут папа прав!
   Уж чего не отнимешь у Анны, так это того, что она, как две капли воды, похожа на своего папочку. И тоже кое-чего достигла бы, если бы не была патологически ленива.
   То ли Блинков хотел гениальным по замыслу финалом закончить эту трагикомедию, то ли в нём на самом деле на короткое мгновение вспыхнули какие-то чувства к жене, но он резко развернулся и подмял её под себя. И любил не менее страстно, чем Катеньку. Только с закрытыми глазами.
   В приподнятом настроении вышел Евгений Иванович к редакционному "козлику", в котором его ждал шофёр. Утро было погожим и свежим. Кажется, природа сжалилась над испепелённой землёй, и на небе начали собираться облака. Они наплывали с запада всё плотнее и плотнее. Дай Бог, к вечеру натянет дождя. Блинков улыбнулся, подставляя разгорячённое лицо ласковому ветерку. Сегодня он нравился себе. А когда уважаешь и любишь себя, жизнь кажется прекрасной.
   "Надо привыкнуть быть циником и подлецом, и тогда всё будет в порядке! - беспечно подумал Евгений Иванович, открывая дверь "козлика". - Я циник! Я подлец! Я председатель райисполкома! Я первый секретарь райкома! Неужели все эти понятия взаимосвязаны?"
   Блинков не желал философствовать на подобную тему. Если нет Бога, то ему не перед кем отчитываться за содеянное. А перед своей совестью? Но что такое совесть и как она выглядит? Из-за какой-то неосязаемой абстракции осложнять себе жизнь?
   "Тебе не надо привыкать быть подлецом! Хихикнул кто-то ехидненький у него внутри. - Ты давно уже подлец! Вспомни своего лучшего фронтового друга Федю Иконникова".
   Тьфу ты! И надо же было ему вспомнить об Иконникове! Настроение покатилось к нулю, будто он в навозную лужу вступил. А не навозная ли лужа его сегодняшняя жизнь, в которой он барахтается?
   - Заводи! - излишне резко приказал Евгений Иванович водителю, и тот удивлённо взглянул на него. Действительно, Никифор не давал ему повода для грубости.
   Войдя в тесный редакторский кабинет, Блинков обвёл его тоскливым зглядом. Он никак не привыкнет к своему новому кабинету. А может, и не надо привыкать? Может быть, скоро... Как скоро? И случится ли это вообще? Во всяком случае, пока он редактор газеты, должен выполнять свои обязанности. Легко сказать зверю "Повой на луну!", если он медведь?
   - Люда! - Евгений Иванович крикнул машинистку. Надо было что-то делать, чем-то заниматься, иначе тоска загрызёт его.
   В кабинет заскочила худенькая, веснушчатая машинистка редакции. Она была замужем, имела ребёнка, но выглядела подростком.
   - Вызови мне Николаева! - приказал Блинков.
   Почему именно Николаева? - не мог врубиться в ситуацию Евгений Иванович после того, как секретарша ушла. И что он скажет этому Николаеву - корреспонденту сельхозотдела? Даст задание? Какое?
   Обескураженный редактор сел за стол, обитый зелёным сукном. И взгляд его упал на листы бумаги, отпечатанные на пишущей машинке. Ах, вот почему он вызвал Николаева! - облегчённо вздохнул Блинков. В субботу он просматривал статью этого самого Николаева. И она не понравилась ему. Как-никак, а в вопросах сельского хозяйства Евгений Иванович разбирался. И председателем колхоза работал, и, будучи инструктором райкома, этими делами часто занимался.
   Вошёл Николаев. Кого-то он напоминает Блинкову. Как же! Среднего роста крепыш, взгляд спокойный, невинный. А главное - какое-то затаённое упорство, настырность даже. Да, вот таким Евгений Иванович помнит старшину Иконникова. Где он сейчас? Жив ли? И почему вдруг спросила о нём Клавдия при первой же встрече?
   Николаев нерешительно переминался с ноги на ногу, терпеливо ждал, что скажет ему новый редактор?
   - Опять в Нитятино поедешь, Игорь Владимирович! Напишешь объективную статью о положении дел в колхозе. А прежняя, написанная тобой, не пойдёт! - Блинков выхватил из подставки красный карандаш и начал крест-накрест перечёркивать листы бумаги, на которых творил Николаев.
   Евгений Иванович предполагал, что корреспондент болезненно прореагирует на его нетактичный поступок. Но тот стоял перед ним, согласно кивал головой. Казалось, весь смирение и послушание. Но кто знает, что за мысли бродят в его голове? И, чтобы ни говорил Блинков, он всё равно сделает по-своему: опять напишет статью залихватски, с метафорами и рассуждениями, с ядовитым сарказмом, незаметным разве что дураку. И это всё о друге Блинкова - председателе нитятинского колхоза.
   - Игорь Владимирович! Прошу тебя: отнесись покорректнее к Александру Кирилловичу! Пойми, ему сейчас трудно. Не хватает техники. На ферме работников - раз, два и обчёлся. И специалисты у него - не приведи Господь!
   - А кто же ему виноват, Евгений Иванович? Он людей не любит! - Вроде бы подобострастно смотрел на него Николаев, но Блинков не дурак, заметил иронию в его взгляде. Конечно же, редактора за дилетанта держит!
   - Не нам с тобой судить о человеческих качествах. На это райком имеется. Мнение райкома: Александру Кирилловичу надо дать время для наведения порядка. А ты со своей статьёй! Ну зачем ты залез в экономику хозяйства? Хватило бы общих мест. По-твоему получается, что его давно нужно снять!
   - Получается, что так, - невозмутимо ответил Николаев.
   - Но для тебя должно что-то значить мнение райкома!
   - А может, это ваше мнение, Евгений Иванович? - с нескрываемым ехидством спросил корреспондент, внешне сохраняя покорность овечки.
   - Это уже слишком, Игорь Владимирович!
   - Почему? - Николаев невинно улыбнулся. - Ведь я с председателем райисполкома ездил.
   - Иди, работай! - Блинков встал со стула, плохо скрывая раздражение.
   Корреспондент смущённо, как красна девица, улыбнулся. Он был не так прост, как представлялся.
   - Хорошо, хорошо, Евгений Иванович! Я постараюсь покорректнее.
   Николаев вышел из кабинета, а Блинков нервно вытолкнул из пачки "Казбека" папиросу. Ломались, не зажигаясь, спички. Прикурил только с пятой. Опять этот Рудой! Он становится для Евгения Ивановича злым гением.
   "Ну, ничего! Будет и на нашей улице праздник!" - успокаивал себя редактор.
   И тут же схватился за телефонную трубку. Набрал номер приёмной первого секретаря.
   - Катенька, здравствуй! Вас беспокоит редактор районной газеты Блинков!
   - Как непривычно! Но солидно! - защебетала трубка. - Слушаю вас, Евгений Иванович!
   - Ты сегодня вечером не занята?
   - Смотря во сколько... В пять часов ещё занята, а в шесть уже нет.
   - В таком случае в восемнадцать тридцать я жду тебя на "козлике" у библиотеки.
   - Слушаю и повинуюсь, мой король! - Катенька была в настроении и обожала Блинкова. А значит, над головой Рудого сгущались тучи.
  
   44.
  
   Вернувшись из магазина, Клавдия застала Фёдора одетым выходную одежду и причёсывающимся перед маленьким зеркальцем, вмурованным в фасад русской печи. Она вдруг испугалась, будто он собрался бросить её. Но поставив авоську на стол, постаралась успокоиться.
   - Уж не на свадьбу ты собрался, Феденька? Так не приглашал никто!
   - Схожу в Кулёмы. Пока деньги есть, надо в лесхозе лес выписать!
   - Зачем нам лес, милый? - искренне удивилась Клавдия.
   - Надо штакетника напилить. А то живём, как цыгане - ни забора, ни плетня. Считай, голые ворота с калиткой - и те разваливаются. И в сортир страшно ходить - боишься, что провалишься! - Иконников спрятал расчёску в нагрудный карман пиджака, поцеловал жену.
   Она с подозрением, пристально посмотрела ему в глаза.
   - Уж не по другому делу ты собрался в Кулёмы?
   - По какому? - Фёдор будто через силу улыбнулся. - Женщин у меня в Кулёмах нет. Не обзавёлся ещё.
   - Ты не отшучивайся! Не терпится с Блинковым свидеться? - Клавдия вдруг обхватила руками его талию, прижалась к нему. - Ох, Феденька! Не ходил бы ты никуда! Боюсь я, как бы дурного чего не вышло!
   - Перестань, Клава. Сказал же - в лесхоз иду. А что касается Блинкова... Пусть живёт себе. Всё рано ничего не изменишь. Что прошло, то быльём поросло!
   Не поверила Клавдия ему до конца, но не станет же силой его удерживать! Добрый Фёдор, но упёртый. Всё равно на своём настоит.
   - Ты бы поел на дорожку, Феденька! Не завтракали же ещё.
   - Я чай пил.
   - Целый день на пустом чае? Так не годится! Я колбаски, селёдочки купила.
   - Ну, давай перекусим! - согласился Иконников, присаживаясь за стол.
   Ел Фёдор вяло - о чём-то задумавшись, уставился в одну точку. Это было нехорошим признаком - забеспокоилась Клавдия.
   - Слышь, Федя... Сашка нашёлся. Что нам в Нитятино делать? По детдомам писать мы и из Казахстана можем. Не нравится мне тут. Давай на целину уедем. Люди там простые, приветливые. А тут... - От неуверенности мелко подрагивали её руки, отчего она уронила ломоть хлеба на пол.
   - А мне, наоборот, тут нравится. Река, лес. На целине - пыльная, безрадостная равнина. Неуютно. Что касается людей... От них и там не спрячешься. Разве что на Втором Току у деда Пилипа. Надо здесь пробовать. Мне так кажется, Клавушка.
   - Мне страшно чего-то...
   - Ты за себя или меня боишься? - спросил Фёдор и так странно-пристально посмотрел, что Клавдия поёжилась и растерялась совсем. Иконников будто понял всё, обнял её за плечи, погладил по голове. - Всё будет хорошо, лава! Ты мне веришь?
   - Верю.
   Она облегчённо вздохнула, будто разом освободилась от докучающих ей тяжёлых мыслей.
   - Завтра сходим в правление. Говорила с председателем колхоза. Его Александром Кирилловичем зовут.
   - И что он тебе сказал?
   - Тебя могут только пастухом взять, а меня - дояркой.
   - Ну и ладно. Для начала и это неплохо, - сказал Фёдор, поднимаясь.
   - Но ты же шофёр! А я корову в последний раз доила, когда ещё девчонкой была, когда мои родители корову держали.
   - Нехитрое дело - коров доить. Вспомнишь, научишься. И я потерплю. Нам с тобой, Клава, где-то приживаться надо, корни пускать... Ну, я пошёл?
   - Ты только не задерживайся, ладно? - Клавдия вдруг всхлипнула.
   Иконников ласково потрепал её по щеке.
   - Будто на фронт меня провожаешь!
   И решительно толкнул дверь в сени. Прошёл по двору мимо поднимающегося над бором солнца - ярко-оранжевого, ещё не раскалённого. А Клавдия, уронив голову на стол, расплакалась. Сама не понимала: зачем и почему? Может быть, потому что женщина, а за девять лет накопилось столько невыплаканных слёз?
   Через десять минут Иконников вышел на большак. Это была хорошо укатанная дорога, соединяющая Кулёмы и Клинки. Сразу за деревней по обе стороны дороги тянулся смешанный лес - высокий и редкий. В дождливые годы здесь должно быть много грибов. Фёдор не любил охоты, редко рыбачил, а вот грибником был страстным. Его так и подмывало свернуть в лес и найти под берёзой хотя бы неприхотливую сыроежку. Вдохнуть её терпкого лесного духа, попробовать на зуб.
   "Куплю в Кулёмах кошёлку и на обратном пути обязательно зайду! - решил Фёдор, легко, как в юности, шагая по большаку. - Хотя какие сейчас могут быть грибы - неделю жарит, как в Каракумах!"
   Солнце уже выкатывалось в лазурное небо под сорокапятиградусным углом, но сегодня оно не было таким яростным, как вчера и позачера. Вот и облачком стыдливо прикрылось - и утро сделалось ещё свежее и уютнее. Хорошо! Распелись, расщебетались лесные птахи, затрещали в травах цикады. Далеко, ближе к реке, отозвалась августовскому утру кукушка. В детстве Федя любил считать года, накукованные лесной предсказательницей, пока не разочаровался в ней. Потому что каждый срок его жизни менялся.
   Разве может знать человеческую судьбу глупая кукушка, если иногда сам всевидящий Господь о ней забывает?
   Успеет хотя к полудню дойти до Кулём Иконников, если не попадётся попутный транспорт? Всё-таки двенадцать километров. Не велика беда, если не попадётся. Можно и отшагать, если дорога по душе.
   Но сзади послышался скрип телеги и пофыркивание лошади. Фёдор оглянулся. Рысью его нагоняла каурая лошадка, которая тянула за собой рассохшуюся, видавшую виды телегу. На телеге сидел мужичок с начинающей седеть бородкой. Он был так худ и мал, что походил на беспечного лешего, возвращавшегося из парикмахерской.
   - Тпру, гончая! - закричал мужичок на кобылку и натянул вожжи. Голос его был трескучим, как в костре из сосновых веток - ну, точно, как у лешего. Хотя... Иконников усмехнулся: откуда он мог знать, какой голос у лешего? - Садись, Фёдор! Хоть ноги у тебя и крепкие, но всё равно в них правды нет!
   Прежде, чем взобраться на телегу, Фёдор протёр сеном место на ней, на которое собрался сесть.
   - Спасибо! А откуда вам известно, что меня Фёдором зовут?
   - Ну ты даёшь! Но!.. - Мужичок хлестнул по крупу каурой ивовым прутом. - Нешто Нитятино - Москва или Брянск?! Ты несколько дён уже в деревне. Так что всем ведомо, что ты Фёдор, что законный муж Клавдии Аксёновой, что сошлись с ней на тюремной территории.
   - А вот с последним промашка. Знаем мы с Клавдией друг друга уже четырнадцать лет. И встретились не в тюрьме, - ответил, усмехнувшись, Иконников. У него было хорошее настроение.
   - Гляди-ко ты! Дало петуха сарафанное радио. Папироской не угостишь, Фёдор?
   - Отчего же? - Иконников с готовностью протянул ему пачку "Севера".
   А то мою гончую останавливать и запускать, что капризный пускач - нервы иметь надо. Хотя для тебя остановилась с полным желанием. Понравился, наверное. Меня, прочим между, Никодимом Филимоновичем кличут. Это пока ты не освоился. Потом позабудешь мои имя-отчество! - Возница принял от Фёдора прикуренную папиросу. Ручка у него была маленькая, короткопалая, как у подростка, только сморщенная.
   - Чего так?
   - А-а!.. - Никодим Филимонович взмахнул ручкой, отчего каурая испугалась и пошла бойче. - Всё равно узнаешь. И отца, и меня по-уличному Филинами кличут. Хоть за глаза, хоть в глаза - без разницы. Пусть себе кличут, лишь бы в печь не садили!
   На самом деле! - удивился Иконников. Никак не шло называть этого пожилого карлика Никодимом Филимоновичем. А вот Филином - в самый раз. Точнее не придумаешь, учитывая, что глаза у него зелёные и навыкат.
   - Значит, с Клавкой вы не в тюрьме стакнулись? А где же?
   - На целине.
   - Четырнадцать лет... - Никодим Филимонович задумался. - Срок немалый. Это значит, что вы познакомились в сорок третьем.
   - Верно.
   - М каким же образом, извини за любопыство? На сколько я знаю, Клавдия не воевала.
   - Наш батальон освобождал ваше Нитятино.
   - Постой, постой... Так на день Победы один освободитель выступал на митинге. Бывший командир батальона. А теперь в райкоме в Кулёмах работает. Он, как и ты, не нашенский. Потому и фамилию его забыл. - Возница с сожалением отбросил окурок в сторону. - Мала твоя папироска. Коротка, как человеческая жизнь. Вот козья ножка - другое дело. Напыхтишься до головокружения. Только свой табачок у меня кончился. Вот куплю в Кулёмах махорки...
   - Его фамилия Блинков. Он теперь редактором газеты работает.
   - Даже так? На повышение, значит, пошёл. А ты сидел, хоть и фронтовик. Что натворил-то?
   Иконниклов удивлялся тому, что разговаривал с нитятинским карликом на эту тему. Может быть, испытывал к нему особое доверие? Как верующий прихожанин к своему священнику.
   - Ничего не натворил. В плен к немцам попал.
   - Сам, что ли сдался, если посадили? Так в сорок третьем нужды сдаваться не было. Это в сорок первом паника была.
   - Шёл из Гончаровки в Нитятино через лес ночью. Сзади напали, оглушили...
   - Понятное дело. Не ты первый такой. У моего кума из Кулём сын в немецком лагере не умер, так в нашем сгинул. Не разбирались тогда с простым братом.
   - И с непростым не разбирались. У нас и профессора, и полковники сидели. Ладно, это прошло всё! - Фёдор закурил сразу две папиросы, одну протянул Никодиму Филимоновичу. - Только пятно осталось. Обидно, что ни за то. И Клавдии обидно - за полмешка ржи почти десять лет страданий!
   - Это понятно, что обидно. Только ты, парень, не серчай, а радуйся, что жив. Сколько таких было, которых ни за что расстреливали? Тысячи! Моего брата старшего в Сибирь согнали, как кулака. Только он туда не доехал - помер по дороге. А мне повезло - не раскулачили. У меня на одного коня и на одну свиноматку меньше было. И батраков не нанимал, потому как делянка меньше была. И детей всего четверо. А у Николая - десять душ. Их кормить надо было. А вот сейчас мне благодать! Одни портки, одна кобылка дохлая и пенсия, которой на махорку не хватает. Но никто к тебе никаких претензий не имеет. Хочешь живи - хочешь умирай!
   - Не боитесь, Никодим Филимонович, со мной такие разговоры вести? А вдруг я - не зэк бывший, а из органов подосланный?
   - Чего мне бояться? Хватит, что при Сталине боялись с газетой до ветру ходить. Чем я сейчас со старухой питаюсь - в тюрьме есть не будут. Лес валить я уже стар. Поставят кашу варить - я ещё и жиру нагуляю!
   Иконникову очень понравился этот мужичок-с-ноготок. Ничего напускного в нём н было. Чист, как родник в природе. Навоз на него навильниками накидывай, а он чист останется. И от общения с ним на душе светлее делается. И беды твои перестают быть бедами.
   - А в горд вы чего, Никодим Филимонович? И не везёте ничего...
   - И чего я могу везти? Мышей да крыс в чулане наловивши на продажу? Сын Витька в городе дом строит, а я еду ему помогать. На цельную неделю от старухи съезжаю, пока ей полегчало. У меня ведь четыре сына было, а один остался, младшенький. А старших троих в один день призвали в сорок третьем. В одном бою и погибли под каким-то Хальчем возле Гомеля. Эх!.. - Никодим Филимонович в сердцах хлестанул прутом каурую. Та удивлённо скосила на него фиолетовый глаз, потрусила быстрее. - На-ка, паря, порули до города, а я прикорну. Что-то ко сну клонит - не пойму. Старый, верно, стал...
   - И сколько же вам лет?
   - Через два гады семьдесят будет! - Зевнул Никодим Филимонович.
   - Я бы и шестидесяти вам не дал, - искренне удивился Иконников.
   - Это потому, что седина моего волосья боится. А так я - старый пень. Ты. Фёдор, заходи ко мне, как я из Кулём вернусь. По стопке выпьем, покалякаем. Верно председатель сельсовета говорил, что ты хороший мужик. Теперь и сам вижу1 - Дед, которого седина боится, свернулся на заднике телеги калачиком. И вообще превратился в десятилетнего пацана. - Ты эту ленивую Гашу не жалей! Постёгивай час от часу!
   Иконников с удовольствием подёрнул вожжами и для профилактики, чтобы уважала, приложился прутом по крупу каурой.
   - Но, Гаша, но!
  
   45.
  
   До обеда оставалось не менее часа, а Евгению Ивановичу уже надоела его редакторская работа до коликов в животе. К тому же, сегодня ещё сидеть на выпуске газеты в типографии. И так как вторничный номер шёл со скрипом, был риск не подписать его до шести вечера. Но почему за всё должен отдуваться редактор? И хозяйственные вопросы на нём, и вычитка материалов с правками, и выход газеты. Такие порядки завёл Бубнов? Или это во всех районных редакциях так? Это что же получается? Три дня в неделю он должен, как на привязи, просиживать на работе? Нет, так не годится! Он боролся за эту должность, чтобы обрести свободу. А обрёл кандалы.
   У него есть Поликарпов. Скромник, умница, интеллигент. В отличие от Блинкова, к газете относится, как к чему-то святому. А Евгений Иванович, судя по всему, человек здесь временный. Стоит ли ему лезть в чужой монастырь со своим уставом? Да, новая метла метёт по-новому. Но Блинков относится к тем мётлам, что вместе с мусором могут вымести и золотые слитки. Стоит ли набивать шишки там, где можно тихо отсидеться.
   Докурив третью подряд папиросу, он отбросил в сторону интервью молодой корреспондентки, в котором сам чёрт ногу сломает, и крикнул машинистку. На вермя он должен превратиться в демократа, коих любит и уважает журналистская братия. Закручивать гайки он будет в случае, если не выгорит дело у Кулеша.
   - Я слушаю вас, Евгений Иванович! - Взгляд у машинистки напряжённый, она не знает: гнева или милости ждать от нового начальника? Она ещё не научилась чувствовать его настроение, не изучила его характера. Эх, милочка! Если бы он обосновывался в этом кабинете надолго, ты никогда не изучила бы и не научилась бы. Потому что Евгений Иванович не такой простак, как Бубнов. Он сделан из более тонкой психологической материи. Так думал Блинков, равнодушно разглядывая Людочку.
   - Поликарпов на месте?
   - Да, что-то пишет...
   - Людочка, попросите, пожалуйста, Александра Петровича зати ко мне на минутку. Если это его не затруднит! - Евгений Иванович так мило улыбнулся этой конопатой пигалице,Ю будто перед ним стояла артистка Орлова.
   Машинистка аж чуть-чуть присела от изумления. Слишком неожиданно и разительно изменился редактор, будто весь выходной слушал лекции по этике. И нерешительными шажками покинула кабинет.
   "Нет, на выпуск газеты я посажу Поликарпова, Бубнова и Николаева. А сам буду чистый сигнальный подписывать! - Блинков встал из-за стола, подошёл к окну, скрестил по-наполеоновски руки на груди. - И материал пусть ответсекретарь правит. Ему, вчерашнему редактору, это дело привычное. Я уж за контролёра, чтобы не умудрили чего! Только начальники-дураки тянут воз сами!"
   Евгений Иванович высоко оценил свою мыслительную деятельность - даже настроение поднялось. Коллектив редакции оценит всё это, как доверие, и никак иначе. А это поможет ему найти контакт с каждым. Вот с Николаевым он напрасно так резко. Кто таков Александр Кириллович? Собутыльник? Таких собутыльников, если по всему району насобирать, можно с десяток обрести. А статья-то хороша!
   "Нет уж, извините, Александр Кириллович, но мне надо очки набирать. Я должен зарекомендовать себя смелым и бескомпромиссным партийцем. Поэтому не поедет Николаев в Нитятино, а его материал пойдёт в следующем номере! Так будет лучше, так будет правильно во всех отношениях. Я должен всколыхнуть это болото. Тогда и у Кулеша будут основания продвигать меня. А если не выгорит? - заволновался Блинков и холодные мурашки протопали по его спине. - Но ведь в этом случае он останется работать в ЦК! И при случае в обиду не даст".
   Скрипнула дверь. Кто-то бесшумно вошёл в кабинет. Не постучавшись. Конечно же, Поликарпов. У них в редакции, что, не принято стучаться? Блинков решил не оборачиваться на вошедшего - так он выглядит умнее и значительнее. Совсем, как Наполеон. И зама отчитывать не будет. В другой раз. Он попросит журналистскую братию соблюдать правила хорошего тона.
   - Проходите, Александр Петрович! Присаживайтесь!
   - Спасибо! - ударил со спины незнакомый и слегка знакомый голос. - Только я не Александр Петрович.
   Испугавшись, Евгений Иванович резко обернулся.
   Если бы на стул присаживалось привидение, если бы на стул усаживался уссурийский тигр, Блинков был бы поражён меньше. У него подкосись ноги, и он опёрся руками на подоконник, чтобы не упасть. Он, конечно же, сразу узнал вошедшего, он не мог забыть того, о ком помнил все четырнадцать лет. Старшина Иконников, даже постарев, почти не изменился: тот же невозмутимый, спокойный взгляд, та же причёска. Он узнал бы его среди десяти тысяч коренастых мужчин среднего возраста.
   Евгений Иванович нашёл всё-таки в себе силы вернуться к столу и опустился на стул. Он не поднял глаза на Иконникова, он и не смог бы этого сделать, даже если бы осмелился и захотел, а, как слепой, начал шарить рукой - мелко подрагивающей - по столу, пока не нащупал пачку папирос. Он не терялся так безнадёжно даже на допросе в военной прокуратуре в начале сорок шестого года, и в его положении разумнее всего закурить и успокоиться. Но, как назло, никак не вытаскивалась из пачки папироса.
   Блинков не смотрел на нежданного гостя, но ясно представлял его лицо в эту минуту - спокойное и ироническое, с застывшей на краешке губ ухмылкой. Так Фёдор смотрел на бойцов, когда кто-нибудь из них изворачивался или лгал. Евгений Иванович помнит это, как вчера, как будто не минуло четырнадцати лет.
   Если бы Иконников что-нибудь сказал или спросил, Блинкову было бы легче, он из-за молчания гостя ощущал себя затянутой и заржавленной гайкой на болте, которую надо было сорвать. Он уже пришёл в себя и даже засунул папиросу в рот, но будто каменным сделался язык во рту, который невозможно было оторвать от нёба.
   Разрядил напряжённую, взрывоопасную обстановку осторожный стук в дверь - так стучаться мог только интеллигентный Поликарпов. И, встретившись, Блинков подавленно, с хрипотцой сказал:
   - Войдите!
   Задумчивым Чацким возник в проёме дверей заместитель редактора.
   - Вызывали, Евгений Иванович? - За стёклами круглых очков блеснули робкие и сторожкие серые глаза.
   - Давайте встретимся после обеда, Александр Петрович, - проглотив комок, сказал Блинков.
   - Хорошо... - покорно согласился Поликарпов, развернулся неловко, как призывник в карантине. И, по-стариковски ссутулившись, будто ожидал удара ножом в спину, вышел. И не прикрыл плотно дверь.
   Евгений Иванович испугался этой неплотно прикрытой двери больше, чем прихода Иконникова. И резко сорвался с места, будто собрался убегать, широким шагом подошёл к двери, открыл её и выглянул в приёмную. Там, скучая, сидела за машинкой Людочка - ждала обеденного перерыва. Она не была виновата в том, что в кабинет редактора вошёл незнакомец, ведь Блинков послал её за Поликарповым. И всё равно Евгений Иванович едва сдержался, чтобы не отчитать её. Вместо этого сказал:
   - Идите на обед, Людочка!
   Евгений Иванович плотно прикрыл за собой дверь. Но не отошёл от неё, пока не услышал, что хлопнула другая дверь - в приёмной.
   - Ну, здорово, капитан Блинков! - Поймал его на полпути к столу мягкий баритон Иконникова. - Как мне кажется, ты меня признал...
   - Здравствуйте! - почему-то на вы ответил Евгений Иванович. - Только я майор запас.
   "Извини, запамятовал. Читал одну бумажку в сорок шестом. Правильно! Она была подписана: гвардии майор Блинков" - Под гостем скрипнул стул.
   - С какой целью ты пришёл, Фёдор? Поворошить прошлое? - Блинков немного успокоился, потому что, оказывается, давно готовился к этому разговору и, кажется, подготовился. Во всяком случае, он примерно знал, что будет спрашивать Иконников и что будет отвечать ему он.
   - Прошлое? Это для кого как. Для меня это почти настоящее. Потому что двенадцать лет из четырнадцати...
   - Я знаю. Тебе пришлось несладко. Я могу извиниться перед тобой сотню раз, но понимаю, что это тебя не устроит. Что случилось, то случилось, Федя, и ничего уже нельзя изменить. Я могу лишь предложить тебе сё забыть. Со своей стороны гарантирую сделать для тебя всё, что в моих силах! - Евгений Иванович попытался посмотреть в глаза Иконникову, но взгляд его получился мимолётным, будто он взглянул на пролетающий мимо железнодорожный состав.
   - После того, что случилось, ты предлагаешь мне прежнюю дружбу? - Фёдор зашуршал пачкой папирос, и Блинков услужливо подтолкнул к нему коробок спичек. Но Иконников чиркнул своей спичкой.
   - А зачем ты пришёл ко мне? - Евгений Иванович опять занервничал.
   У него вроде бы не было причин бояться своего бывшего старшину. Вряд ли тот может навредить ему. Кто поверит бывшему зэку, дезертиру и военнопленному? Хотя кусочки грязи могут прилипнуть к репутации Блинкова. Вряд ли Иконников будет мстить ему, угрожать его драгоценной жизни. Он нанёс визит с морализаторскими намерениями, а это Евгений Иванович как-нибудь переживёт. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Ведь Блинков почти уже привык, что он циник и подлец. Что может добавить к этому бывший однополчанин?
   - Чтобы посмотреть в твои глаза.
   - За чем же дело стало? - Евгений Иванович уже не боялся Иконникова, не боялся прошлого, поднял взгляд на нежданного визитёра. И встретился с его светло-голубыми ироническими глазами. И не отвёл в сторону свои синие, хотя чувствовал, что в них задержались и тоска, и страх. - И что ты в них увидел?
   - Что хотел, то и увидел! - Блинкову было неприятно, что Фёдор по-прежнему спокоен, как удав. Было бы легче, если бы он кипятился. - Как ты ни стараешься придушить свою совесть, а она ещё жива. Задыхается, сучит ногами в предсмертных конвульсиях, но ещё жива!
   - Ну хорошо... Давай поговорим, если хочешь. Я не считаю себя виноватым в твоих бедах на столько, как этого хочешь ты. Да, я попросил тебя сходить за планшетом в Нитятино. Подчёркиваю: я не приказывал тебе, а попросил. И то, что на тебя напали в лесу, я не виноват. На твоём месте мог оказаться Целуйко, кто угодно из батальона. Это война, Фёдор, и не тебе это надо объяснять.
   - Всё правильно. И оспаривать сие нелогично! - Иконников иронически усмехнулся. - Только...Ты-то написал в особый отдел, что я самовольно покинул расположение батальона. Улавливаешь разницу: по твоему приказу и самовольно? Ты сделал из меня дезертира!
   - Ты будто вчера на веет родился, Фёдор! Знаешь, какие времена были. Чтобы я не написал, твоя судьба не изменилась бы. Для них не имело значения, как ты попал в плен, для них было важно, что ты там был!
   - А для тебя что было важно, когда бессовестно лгал? - Иконников привстал на стуле и задавил окурок в пепельницу.
   - Для меня?.. Я готовился поступать в военную академию. И каждое, даже маленькое пятнышко, могло стать непреодолимой преградой.
   - Судя по тому, что ты не генерал, а редактор районки, при поступлении в академию ты всё равно не прорвался?
   - Это уже другой вопрос. Я завалил иностранный язык. Чистое невезение.
   - Ты завалил мою жизнь, Блинков! Не все следователи по подобным делам были сволочами. Мой поверил мне. И если бы не твоя трусость и ложь...
   - Ерунда всё это! Кроме следователя, должен был поверить судья...
   - Но ты не предоставил для этого возможности!
   Евгений Иванович опять занервничал, вскочил, заходил по кабинету.
   - Быть в наше время честным и наивным, Фёдор, - это опасно. И ты до сих пор этого не усвоил. Как можно найти правду, если она умерла задолго до нашего рождения?
   - Прежде всего ты продал нашу дружбу, в которую я верил и которой дорожил! - Фёдор тоже поднялся со стула. - Ты превратился в ещё более изощрённого подлеца, чем был в сорок шестом, гвардии майор Блинков! Ладно, живи!.. Не моё дело наказывать тебя, а Бога. И это рано или поздно случится, поверь мне!
   "Уж не попом ли готовишься стать, зэк Иконников?! - с сарказмом подумал Блинков. - А что, фамилия подходящая. И меня бы это устроило на все сто процентов!"
   Но это ёрничество не помогло Евгению Ивановичу. На душе у него было пакостно. Давно на его душе не было так прескверно. Ему до слёз было жалко бесследно исчезнувшего старшего лейтенанта Блинкова, который на своей спине тащил через линию фронта раненого сержанта Иконникова. И он схватился за этого старшего лейтенанта, как утопающий за соломинку.
   - А ты забыл, сержант Иконников, кто спас тебе жизнь в сорок первом?
   - Нет, не забыл. Если бы ты бросил меня в сорок первом, то стал бы подлецом на пять лет раньше! - невозмутимо ответил Иконников и собрался уходить.
   "Какой праведник! - разозлился Блинков. - Тебе и вправду надо идти в попы. Деревенских бабок опиумом для народа охмуривать!"
   Но Евгений Иванович не хотел ни обострять отношения с Иконниковым, ни продолжать неприятный для себя разговор. Пусть идёт себе с Богом! Наверное, это их последняя встреча. И уж наверняка - последняя беседа.
   - Ты надолго приехал в наш район, Фёдор? - Как же Евгений Иванович надеялся, что Иконников в Кулёмах проездом!
   - Скорее всего, навсегда! - Фёдор ядовито усмехнулся. И почувствовал, что из-за этого неприятен себе.
   - Я могу чем-нибудь помочь тебе?
   - Можешь... - Иконников остановился у двери. - Никогда не подходи к Клавдии. Слышишь - никогда! Она моя законная супруга. В противном случае у нас с тобой будет совершенно другой разговор.
   Иконников спокойно, без нервов закрыл за собой дверь. А Евгению Ивановичу показалось, что она хлопнула, как гаубица выстрелила. И после этого он, шумно выдохнув воздух, без сил обвалился на стул.
   Закурив очередную папиросу, он в сердцах ударил кулаком по столу. Это сделал редактор газеты или старший лейтенант из сорок первого года? Он не смог бы ответить на этот вопрос, даже если захотел бы.
   "Так вот чего ради ты явился ко мне, старшина Иконников! - успокоившись, подумал он. - Испугался, что ради меня тебя бросит твоя жёнушка Клавдия! И где же вы могли встретиться друг с другом?
   И ещё Блинков подумал, что ему легче будет жить, если возненавидит Иконникова, а заодно - и Клавдию.
   "Это же твой лучший друг, Блинков! Ни до него, ни поле у тебя не было таких друзей! - подзуживал Евгения Ивановича кто-то чужой, забравшийся наглецом в его мозг. - В кого ты превратился, гвардии майор Блинков?!"
   Евгений Иванович легко прогнал наглеца, поглядев на часы и отметив, что пора ехать на обед.
  
   46.
  
   Солнце не спеша скатывалось с зенита к потемневшему бору, величественно вознёсшемуся к небу на противоположном, крутом берегу реки. Навстречу уставшему от трудов праведных светилу, шевеля тёмно-синими щупальцами, наплывали тяжёлые тучи Но Иконникову они не казались зловещими, потому что она давно и с нетерпением ждал дождя - и на целине, и здесь со дня своего приезда. Ему казалось, что стоит только пойти дождю, как изменится не только всё вокруг, но и в его жизни. Нет, теперь он уже не имеет права говорить: моя жизнь. Теперь он думать и говорить должен иначе, как: наша жизнь.
   Он легко шагал по пыльному, разогретому за день большаку и совсем не чувствовал тяжести кошёлки, которую купил на колхозном рынке и в которой стояла авоська с продуктами: консервы, колбасой, сыром. Разговор с бывшим комбатом не испортил ему настроения. Во-первых, он и не ожидал иного поведения Блинкова, а во-вторых, свои неожиданным визитом в редакции он достиг желаемой цели: бывший его командир растерялся, испугался и теперь не может жить так же спокойно и комфортно, как жил до сегодняшнего дня.
   Иконников не думал о мести. Тем более, что не было за что мстить. Возможно, Блинков прав. Если бы он на допросе сказал правду, скорее всего, это не спасло бы Фёдора. Профессора Свизинского сделали польским шпионом за одну только фамилию. В те годы не искали фактов для оправдательного приговора. Их не искали и для осуждения. Как говаривал русский баснописец Иван Крылов: "Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!" Выходит, что Иконников должен простить Блинкова? Сделать вид, что ничего не произошло?
   И всё-таки предательство остаётся предательством, в какие одежды его не ряди. Блинков предал не только Фёдора, но и саму идею мужской дружбы. Иконников не сделал бы этого даже под угрозой смерти. А тут какие-то экзамены в военную академию!
   Зачем выстраивать целую философскую систему под примитивную человеческую слабость? Комбат попросту струсил. Но как такое могло случиться? Блинков не был ни слабым духом, ни трусливым человеком, на войне никогда не прятал голову в песок, не прикрывался жизнями своих солдат. Можно сказать, что он был отважным командиром. По крайней мере, до осени сорок третьего года. Чего стоит только то, что он из немецкого тыла вытащил его - тяжелораненого, находящегося в бессознательном состоянии, - к своим?!
   Служил в их батальона в сорок вором году сержант-увалень. Вот это был патологический трус! Он зарвался в землю при каждом посвисте пуль. А потом его захомутал СМЕРШ. Оказалось, что в сорок первом, выходя из окружения, он пристрелил раненого командира роты. А тот возьми и выживи. Точно так же мог поступить Блинков, если бы он был трусом, он мог оставить Иконникова умирать среди смердящего болота. Тем более, что Фёдор сам просил его об этом
   Нет, Фёдор никогда не сможет понять Блинкова. Он никогда не сможет понять, почему человек, не кланявшийся пулям в течение одной-двух минут ломался в мирное время, когда его припирали к стенке? Об безропотно шёл на собственную погибель, при этом тянул за собой ещё несколько невинных. Эта система, о которой говорил Свизинский, которой плевать на мораль и нравственность. Она легко превращала мужественных и отважных людей в подобие того, во что превратили Клавдию в Карлаге. В человеке убивали всё человеческое. Вот и Блинкова превратили в животное, которое желало стать генералом. Но ведь Иконников не превратился в животное, хотя мог это сделать. Надо было только чуть-чуть, совсем невинно солгать, перед чем не остановился Блинков.
   Поэтому комбат с тал серой, дрожащей от страха мышью, мечтающей преобразиться в уссурийского тигра. И если это ей удастся - горе любому, кто встретится на её жизненном пути. Поэтому Иконников не сожалел о том, что зашёл в редакцию. Вряд ли этот визит что-то изменит в натуре или жизни Блинкова. Но подлец испытал некий дискомфорт и будет испытывать его, если Фёдор станет жить рядом.
   За этими размышлениями Иконников дошёл до края роскошной нитятинской берёзовой рощи. Его нагнало несколько попутных машин, но Фёдор не останавливал их, потому что хотел пройтись пешком, полюбоваться среднерусскими душевными пейзажами, по которым он тосковал в мордовском лагере и на целине. Идти было тем более приятно, что спала жара. Что проснулся и разгулялся западный ветер, который потащил за собой из Белоруссии дождевые тучи. Тёмные облака надвигались дружным строем. И пусть даже хлынет ливень, как из ведра, Иконников не будет прятаться под кроны деревьев. Он ощущал себя скошенной под самый корень луговой травой, которая ожидала живительного дождя, чтобы подняться молодой и зелёной отавой.
   "Можно жить, даже если тебя подкосила судьба, как нас с Клавдией! - весело подумал Иконников, сворачивая с большака в берёзовую рощу. - Тысячу раз прав Никодим Филимонович! Всё познаётся в сравнении: я мог сложить голову на войне. Но я остался жить и хотя бы поэтому должен ощущать себя счастливым. Особенно, если судьба предоставляет тебе возможность подняться отавой!"
   Фёдор шёл опрятной опушкой берёзовой рощи и с наслаждением вдыхал терпкий от поспевшей ежевики предгрозовой воздух. Как всё-таки красиво в окрестностях Нитятино! Он понимал, что им с Клавдией придётся здесь трудно, им придётся вытягивать из себя жилы, чтобы выжить. На целине в материальном плане, конечно же, жилось бы легче. Но... У них родятся и подрастут дети. Он и Клавдия придут с ними в эту берёзовую рощу. И, впитывая эту красоту, их души не могут быть грубыми.
   Но ведь в этой роще наверняка бывал Блинков. Таких рощ немало на необъятных просторах России. Откуда же тогда на Руси столько дурных и чёрствых людей? Имеющий глаза не всегда видит красоту, а имеющий сердце не всегда любит? Зачем? Зачем они обделяют себя? Ведь жить невозможно, если не видишь красоту и не умеешь любить! Получается, что Блинков намного несчастнее его?
   Получается, что так. Блинков безмерно любит себя, и эта любовь застилает ему глаза. Уже тогда, на войне, при всей своей порядочности, было заметно его стремление властвовать над людьми. От власти над людьми он получал упоительное удовольствие. И это чувство, как прожорливая гусеница, поедала его душу и в конце концов привело к предательству. Скольких он предал после Фёдора? Скольких ещё предаст?
   В высохшем от зноя лесу вряд ли Фёдор отыщет грибы. Ничего, грибной сезон ещё только начинается. После дождей они с Клавдией обязательно придут сюда, и Иконников отведёт душу. А сейчас пора разворачиваться и топать домой. Жена, наверное, заждалась его.
   Подумав о Клавдии, Фёдор ощутил, как тёплая, ласковая волна накрыла его сердце. Он полжизни ждал этой любви, уже не надеялся на чудо, но Бог был милостив к нему, столкнув на перекрёстках жизни с той, о которой он уже и мечтать перестал. Значит, человеческие страдания чего-то стоят в этом мире, и рано или поздно за них воздаётся сторицей! Иконников и представить себе не мог, что было бы с ним, если бы Клавдия случайно не вышла на пыльной, затерявшейся в степи станции Джаксы? Случайно ли? Разве может этот гармонично устроенный мир зависеть от случайностей? Нет. Тогда всё предопределено? Но это же ужасно скучно и безнадёжно, когда от тебя ничего не зависит!
   Но со вчерашнего дня Клавдия тревожила его. С ней что-то происходит, что-то из прошлого волнует её. И это может быть связано с Блинковым, с которым она встретилась у магазина. Синеглазый капитан был её первой любовью, первым мужчиной. А это забыть трудно, это забыть невозможно. Необходимо понять жену, но нельзя выпускать ситуацию из-под контроля. Клавдия не предаст его. Будет страдать, но не предаст - в этом он уверен. Но зачем ему её жертва, если к ней вернутся чувства к Блинкову? Он надеется, что она любит его и будет любить всегда. Ах, если бы она и вправду была беременна! Когда родится ребёнок, все станет на свои места.
   Из этой ситуации есть простой и эффективный выход: они с Клавдией вернутся на целину. Он, Иконников, прошедший все круги ада, от страха побежит сломя голову куда глаза глядят? Это он испугался Блинкова, а не тот его? И потому пошёл сегодня в редакцию? Нет и ещё раз нет. Фёдор не боится бывшего комбата, он уверен в любви Клавдии и останется в Нитятино. Сведя его и Клавдию так неожиданно, судьба не может ещё раз сыграть с ним злую шутку. Господь не позволит!
   Как же не хотелось уходить из рощи, притихшей накануне грозы! С запада ветер уже приносил чуть слышные раскаты грома, где-то далеко-далеко, возможно, над родными Иконникову Носовичами, полыхали маланки. Ах, если бы и Клавдия была вместе с ним в роще! Они никуда бы не спешили, а бродили бы между берёз, взявшись за руки.
   Фёдор чуть не наткнулся на ровный и удобный, как табурет. берёзовый пень. Берёзу спилили в этом году, возможно весной. На жёлто-оранжевом пне отчётливо проступали годовые кольца. Пройти мимо такого удобного для отдыха пня было бы грешно, и Иконников решил присесть, выкурить сигарету перед тем, как направить свои стопы домой.
   За спиной, где-то за Нитятино, уже громче и сердитее пророкотал гром, резко потемнело в лесу - стремительно надвигалась долгожданная гроза. Но Иконников ничуть не тревожился - пусть, пусть, подольше и посильнее, чтобы до чиста выстирать этот мир и души людей!
   Наклонившись к зажжённой спичке, чтобы прикурить папиросу, Фёдор краем глаза заметил, что от реки из лощины поднимается женщина, которая показалась ему знакомой. Прищурившись, он всмотрелся пристальнее и узнал в женщине свою жену.
   "Клавдия? - искренне удивился он. - А она что здесь делает?"
   И сорвался с пенька, побежал ей навстречу. И она, заметив мужа, ускорила свой шаг до бега.
   Они встретились на середине косогора и крепко обнялись, будто расставались не на полдня, а, по крайней мере, н месяц. Клавдия обнимала Фёдора одной рукой, потому что в другой держала небольшой узелок. На него и обратил внимание Иконников, когда отпрянул от жены, как от надвигающейся грозы страсти.
   - А что это у тебя? Ты убежать от меня собралась? - пошутил он.
   Она смущённо улыбнулась, откинув со лба непослушный завиток.
   - Не шути так, Феденька! Мы никогда, никогда не расстанемся, несмотря ни на что! - Клавдия развернула узелок из ситцевой хустки, и в нём оказались грибы - лисички. - Во, насобирала в низине!
   - Надо же! А я думал, что после такой жары в роще и паршивой поганки не сыщешь! - Иконников вытащил из кошёлки авоську и пересыпал в кошёлку лисички. - Сварганим замечательный грибной супчик!
   - Сварганим, конечно! - Клавдия обняла его, плотно прижалась пышущим жаром телом. - Пошли домой, Феденька, а то под грозу угодим!
   Фёдор развернул её к себе лицом, посмотрел прямо в глаза.
   - Погоди, погоди!.. А почему это ты сказала "несмотря ни на что"? У тебя есть какие-то причины для сомнений?
   Клавдия сердито и умоляюще посмотрела на него.
   - Ну что ты, Феденька?! Нет никаких причин! - И она ещё больше смутилась.
   - А капитан Женя, ныне редактор Блинков? Он тебе покоя не даёт?
   И молния над сосновым бором за Нитятино, и глаза Клавдии полыхнули одновременно. В её голосе впервые за время их знакомства промелькнули стальные нотки.
   - Никогда!.. Слышишь, никогда не говори так! Я люблю только тебя и только тебя любить буду, пока живу на белом свете!
   Иконников привлёк к себе жену, Извиняюще поцеловал её в щеку.
   - Прости меня, Клавушка! Прости, любушка!
   На косогор они поднялись молча. Уже на его вершине остановились и прильнули друг к другу в продолжительном, чувственном поцелуе.
   - А с другой стороны... - Счастливо улыбнулась Клавдия. - Мне приятно... Мне приятно, что ты немножко ревнуешь. Значит, любишь!
   - А от таких доказательств любви... - Фёдор на мгновение задумался, будто потерял нужное слово. Потом взглянул на стремительно чернеющее небо. - Да ладно, что там! Ведь мы с тобой счастливы, наконец! А всё остальное - бред сивой кобылы. Верно, Клавушка?
   - Верно, Федя, верно. Ты у меня умный и добрый. Я бы умерла или сошла с ума, ели бы тебя не было! - Она доверчиво прижалась к нему. - А знаешь, любимый... У нас с тобой будет ребёночек. Теперь я это точно знаю.
   - Откуда такая уверенность?
   - Я сегодня на кладбище была, навещала родителей. И на пять мнут прикорнула нечаянно у их могилки. А может, и не нечаянно...
   - И о чём же твой сон?
   - Не стану рассказывать, иначе не сбудется. Только теперь я точно знаю: у нас тобой будет сыночек! - Глаза её вдруг погрустнели. - Только Феденька... Лчень прошу: сторонись большого огня. Очень прошу тебя!
   - Да брось ты, Клавушка! Суеверие это всё. А что сын у нас с тобой будет - в это верю безоговорочно.
   Молния ударила где-то по центру деревни, с мощным рокотом прокатился над их головой гром.
   - Пошли, Феденька, скорее! Угодим под грозу - промокнем до нитки!
  
   47.
  
   Нитятинская берёзовая роща - величественная и светлая - бла залита солнцем. Её сентябрьское золотое свечение на фоне пронзительной лазури неба могло вдохновить на возвышенные стихи даже впавшего в депрессию поэта. Торжество бабьего лета. Будто сорокапятилетняя баба на свидании с красивым и молодым возлюбленным. Оно не думало о том, что век такой любви короче комариной жизни.
   Слева от рощи голубовато-золотистым парком курилась река, над которой с курлыканьем плыла последняя, запоздавшая с вылетом журавлиная стая. Всё равно в тихой песне ранней осени не чувствовалось печали. Она прозвучит потом, позже, когда задуют студёные ветра, когда зачастят в гости моросящие дожди, а роса по утрам на лугах будет превращаться в иней.
   И сейчас не могут не нарадоваться на эту красоту глаза капитана Блинкова - молодого ти щеголеватого, пьющего эту жизнь полной грудью.
   Было странным, что он, молодой капитан, находится в этой нитятинской роще и нет ощущения войны. Он чувствовал, что не однажды бывал здесь, на этой уютной опушке на вершине косогора, - и это тоже было странным. Капитан стоит, опершись плечом о берёзу, запрокинув лицо навстречу солнечным лучам, а у его ног суетится черноволосая девушка - красивая и упругая, как молодая ракита, накрывая стол на домотканом покрывале, расстеленном на сиреневом вереске. На покрывало ставятся шампанское и коньяк, кладутся апельсины и конфеты. Господи, откуда шампанское и апельсины в глухой деревушке в десяти верстах от линии фронта?!
   Капитан Блинков опускается н колени напротив черноволосой девушки с красивыми цыганскими глазами и с выстрелом открывает шампанское. Вино шипит и пенится, и капитан спешит налить его в хрустальные фужеры. Вино золотистого цвета сентябрьского солнца искрится жемчужными пузырьками, искрятся лучисто счастливые глаза девушки.
   - За тебя, моя любимая жена! - поднимает фужер молодой капитан и несёт его плавно и торжественно к фужеру девушки.
   Но та, вдруг сверкнув цыганскими глазами, вскакивает, отбрасывает в сторону свой фужер и кричит с ненавистью прямо ему в лицо:
   - Я никогда не буду твоей женой! Никогда, предатель!
   Срывается с опушки и убегает в сторону большака. На ветру голубым стягом полощется её воздушное платье.
   - Клава! Клавушка! - в безнадёжной тоске зовёт капитан Блинков. Но девушка, не оглядываясь, уходит, погружаясь в белесый туман бабьего лета.
   - Клавушка! Клава!
   - Проснись, Женя, проснись! - звучит над ним, как голос Всевышнего - чей-то высокий и требовательный крик.
   Евгений Иванович открыл глаза и недоумённым взглядом обвёл сумрачное пространство. Где он находится, в каком времени и чей это женский силуэт Галактикой нависает над ним? Он не мог избавиться от ощущения, что он умер, и его грешная, неприкаянная душа плывёт в пустом Космосе: и некому окликнуть её и помочь.
   - Что это за Клава? У тебя появилась новая женщина? - - Ещё ниже склонился к нему женский силуэт, и теперь он мог различит в утренних сумерках горящие, как у кошки, глаза. Он вздрогнул от неожиданности, потому что ему показалось, что свет этих глаз не земной. А если и земной, то хищный и кровожадный, как у румынского графа.
   С трудом до Блинкова дошло, что женщина, склонившаяся над ним - секретарша райкома Катенька, и что они с нею находятся у него дома в спальне. Почему дома и почему в спальне? - опять испугался Евгений Иванович, будто вдруг потерял время, или каким-то невероятным образом его забросило в иную реальность. Нет, нет, всё в порядке - логично и объяснимо. Анна вчера вечером уехала в Брянск за детьми, которые отдыхали в престижном пионерском лагере, после чего остались погостить у дедушки с бабушкой. И Евгений Иванович решил засветиться с секретаршей у себя на дому, чтобы дать пищу для кулёмовских сплетниц. Задание Кулеша и тестя требовали правдоподобности. А жена? Она как-нибудь переживёт. По крайней мере, идти против воли отца не посмеет.
   - За всё надо платить, дорогая жёнушка! - со злорадством подумал Блинков. - За мужа-красавца и за незаслуженное женское счастье!
   - Ну, проснулся, наконец? - Катя ловкой бабочкой выскочила из-под одеяла и включила свет в спальне. Ну просто божественна она была в Евином костюме! Анна по сравнению с ней, что яловая корова рядом с арабской кобылицей чистых кровей. - Отвечай: кто такая Клава?
   - Клава? - переспросил Евгений Иванович, будто не знал, о ком идёт речь. А он и вправду запамятовал на минуту после какого сна проснулся. - Ах, Клава... Разве обладая таким совершенством, как ты, можно смотреть в сторону других женщин? Для этого надо быть полным идиотом и не иметь вкуса.
   Блинков, как ему показалось, говорил Катеньке комплименты по инерции, как бы продолжая игру, начатую несколько дней назад. Он понимал, что сегодняшняя ночь с ней, какой бы волшебной она ни была, последняя. Он понимал это с сожалением, поому что любил эту эффектную и жадную до любви молодую женщину. Многое он отдал бы, чтобы остаться с ней.
   "Многое?! - ехидно уколол его внутренний голос. - Ты даже малым не поступишься, если это будет бросать тень на твою репутацию. Ты закоренелый и неисправимый карьерист, Евгений Иванович!"
   2Ничего подобного! - заспорил со своим внутренним голосом Блинков. - Если бы я любил Катеньку, как когда-то Клаву Аксёнову, я не думал бы о своей карьере!"
   "Так ли? - ещё ехиднее прошипел внутренний глосс. - А если завтра придёт к тебе Клавдия и скажет, что по-прежнему любит тебя? Ты сожжешь бросить всё ради неё?"
   На самом деле, если предположить такой невероятный пворот? Блинкову сделалось стыдно за того человека, в которого превратился капитан Блинков . Он не знал ответ на этот вопрос, но даже тайком, даже мысленно не осмеливался бы озвучивать его. Кому хочется признавать в себе последнего подлеца?
   - Не заговаривай мне зубы, Блинков! - не успокоилась Катенька. - Кто такая Клава?
   Неужели и в эту раскрепощённую, совсем не похожую на ханжу, молодую женщину преследуют приступы ревности? Неужели женщины рождаются с чувством собственниц? Того и гляди, что завтра она потребует от Евгения Ивановича развода с Анной и женитьбы на себе. Неужели она не понимает, что подло бросать законную жену, а ещё подлее уходить от своих детей?
   "Какое благородство!" - с иронией подкузьмил внутренний голос, но Евгений Иванович с досадой отмахнулся от него.
   - Клава - это всего лишь сон из далёкого прошлого - дела давно минувших дней. Сорок третий год, фронтовая любовь.
   Зачем Блинков отчитывался перед Катей, как перед женой? Ели он своего благополучия ради хочет с нею расстаться, то логичнее было бы накручивать её ревность и свои придирки. Но Евгений Иванович в отношении Катеньки не желал сжигать все мосты. Жизнь может выбрасывать такие фортеля! Кто его знает, что ждёт его завтра? Партийная интрига, как любая другая авантюра - это эквилибристика на тонком канате. А вдруг сорвёшься? И Катенька может стать хорошей компенсацией за его падение. Во всяком случае, крах не будет восприниматься безнадёжно и трагически, если с ними останется любимая женщина.
   Нет, не может быть никаких крахов и падений! Уровень Центрального Комитета - это не уровень Кулёмовского райкома. Стоит Кулешу только пальцем шевельнуть, как Блинков станет председатлем райисполкома. Но ведь и в ЦК работают живые люди, которые могут взлетать и падать. Так что, Евгений Иванович, поставив на крести, однажды можно обнаружить, что идёт пиковая игра.
   - Если я вычислю, что эта фронтовая подруга живёт в пределах Кулёмовского района, тебе, ненаглядный мой, не поздоровится! - Катенька, не выключив света, вернулась к нему в кровать.
   "А ведь как же право это дитя природы! Она здсь, любовь всей моей жизни - Клава Аксёнова! - с горечью подумал Евгений Иванович. - Только ты её не вычислишь. Мне никогда не вернуть Клавдию, мне никогда не быть с тобой! Что может позволить себе пастух, не может партийный функционер!"
   - Ты любишь меня, Женя? - Катенька откровенно заглянула ему в глаза.
   Это приятно, когда тебя любит такая красивая женщина, это приятно щекочет мужское самолюбие. Но... Такая любовь и бывает наиболее опасной. Идеально для партийного функционера, когда отношения с любовницей никому не режут глаза, когда это отношения самца и самки. Сбежались - разбежались. И волки сыты, и овцы сыты!
   "В какого ты циника превратился, синеглазый капитан!" - Блинкову показалось, что он явственно услышал голос Клавдии. Но не той, которую встретил три дня назад у магазина, а Клавы из сорок третьего года.
   - А ты как думаешь? - лениво отшутился Евгений Иванович.
   - Это что такое, товарищ редактор?! - изумилась, приподнявшись на локтях, Катенька. - Ты так похож сейчас на барина Обломова! На пресытившегося барина, негодник!
   - Я люблю тебя, и в этом вся трагедия! - уже не шутил Блинков. Чего больше было в его бархатом голосе: цинизма или горечи?
   Тки тонкие психологические нюансы были неподвластны затуманенному любовью уму Катеньки, и она набросилась на него со страстью голодной волчицы. Когда Катенька любила Евгения Ивановича, ему показалось, что она кровожадно урчала. Она любила его с такой неистовостью, будто чувствовала, что это в последний раз. Он это не только чувствовал - он это знал. И шептал, изрыгал из самых глубин такие сумасшедшие слова, которых, казалось, не знал никогда.
   А между тем, утренняя заря уже пыталась первыми лучами раздвинуть тяжёлые шторы на окне спальни. Начинался новый день, в котором уже не будет места Клавдии и Катеньке. Лёжа рпядом с любовницей и остывая, Евгений Иванович прикурил папиросу и проглотил горький комок обиды. Может быть, делает что-то не тк, может быть, он - самоубийца? Ведь Блинков собирается добровольно отказаться от жизни, какой живут миллионы людей, любя и страдая.
   "Какая жизнь?! - рассердился на себя Евгений Иванович. - Нищая, полностью подвластная другим? Это не жизнь, а унижение".
   - Милый, у нас осталось шампанское, у нас остался коньяк... - повернулась к нему Катенька.
   Евгений Иванович встретился с ней взглядами. Нет, это уже не ликующие и беспечные карие глаза, что были пять минут назад. Лёгкое облачко печали уже накрыло ясный взгляд. Неужели предчувствие? Неужели женщина - столь тонкий организм, который интуицией дотягивается до того, до чего мужчина не может дотянуться умом?
   После слов любовницы Блинков почувствовал дискомфортное состояние: покалывало в висках, в голове стоял мутный туман, а дым папиросы казался прелым и ядовитым. Все признаки похмельного синдрома.
   - К нас осталось достаточное количество выпивки, чтобы утолить жажду жизни! - высокопарно, как древний восточный философ, выразился Евгений Иванович.
   - Принести сюда или пойдём залу?
   Остаться в спальне, значит, спровоцировать Катеньку на продолжение любви. У самого Блинкова ни сил, ни желания на это не осталось. Оказывается, он уже не двадцатилетний юнец, у него появились физические пределы. Что это? Первый звоночек приближающейся старости? Только не это! Для полного счастья ему не хватает ещё возрастной депрессии.
   - Пойдём, пожалуй, в зал, - Евгений Иванович начал не спеша одеваться. А Катенька и не думала этого делать. Закурила для баловства папироску и бродила нагишом по спальне. Она, что, навечно поселилась здесь? - Ты оделась бы, что ли? А то можно подумать, что мы с тобой в западноевропейском борделе находимся. Между прочим, окна из зала на улицу выходят!
   - Подумаешь, экая невидаль!.. - обиженно хмыкнула Катенька, но начала одеваться. И после этого её глаза совсем потускнели.
   Евгений Иванович налил себе коньяка в меру, потому что через час надо было собираться на работу. Зато Катенька долила свой фужер с шампанским до краёв. Блинков скептически улыбнулся.
   - Как Иван Михайлович посмотрит на то, что ты явишься на работу пьяной? У тебя могут быть неприятности!
   - И пусть! - Секретарша с отчаянием, не смакуя выпила шампанское. Кому и что она хотела доказать? Может быть. Себе? - Я позвоню в райком и скажусь больной. Имеет право человек заболеть.
   - В августе?
   - А чего, летом не болеют? - Она опустилась на стул и умоляюще посмотрела на Евгения Ивановича. Отчего у неё вдруг такой жалкий и затравленный взгляд? - Женя... Послушай меня, Женя!..
   - Я весь внимание, моя божественная! - явно сфальшивил Блинков.
   - Не божественная я, а самая настоящая сучка. Женя, отдай мне назад бумагу, что я подписала. Нехорошо это! Ложь там всё,оговор.
   - Какую бумагу?
   - Не прикидывайся дурачком! Я не люблю Рудого - это правда. Но это не даёт мне основания быть по отношению к нему подлой. От этого я чувствую себя гадко, как последняя сучка. Как же я презираю себя!.. - Катенька порывисто ухватилась за руку Евгения Ивановича. - Отдай, прошу тебя!
   - Презирать себя не вредно, а даже полезно с точки зрения воспитания человека будущего. А что касается твоего письма в облисполком... Где же там ложь? Разве Рудой не принуждал тебя к сожительству? - Блинков, как районный прокурор с пристрастием заглянул ей в глаза. - Разве не ты сама об этом говорила?
   - Преувеличила я, чтобы перед тобой чистенькой показаться. На самом деле, я - стерва! Самая настоящая стерва! Больше я соблазнила его, чем он меня. Мне льстило, что моим любовником будет председатель райисполкома, Через него я задумала попасть заворготделом в райком комсомола. - режа о себе беспощадную правду матку, Катенька всё-таки отвела глаза в сторону.
   - Так ты, оказывается, карьеристка, мадмуазель! Не ожидал, не ожидал! А я ведь подозревал вас в искренности! - Евгений Иванович, прикурив папиросы, развязно развалился на стуле. Он испытывал удовольствие от того, что Катенька оказалась с ним ягодкой с одного поля. Теперь он может презирать её, как презирает себя. - А со мной? Тоже из карьерных побуждений? Или это всё-таки, так называемая, любовь?
   - К сожалению, в тебя втюрилась, как дура! - вдруг всхлипнула секретарша. - Отдай, пожалуйста, бумагу!
   - ну что ж... - Блинков поднялся со стула, и в глазах Катеньки вспыхнула надежда. - Правда за правду, так сказать... Я тоже в некотором роде влюбился в тебя, хотя не должен был этого делать. Рудой отнюдь не прост, как мы с тобой думали. Он вычислил нас с первого свидания. Мир полон сексотами, дорогая моя! И это оказалось ему в дугу, потому что он получил нагоняя в облисполкоме за связь с тобой.
   - И что? - От своей догадки секретарша чуть не задохнулась.
   - А то, что у нас с ним по отношению к тебе договор. Он попросил в обмен на его благосклонность ко мне совратить тебя, отвести от него подозрение. А что такое его благосклонность? Это шантаж высшей марки! Так что, в отличие от тебя, я влюблён по заданию! - Евгений Иванович был предельно циничен, как требовалось от него в этой ситуации.
   Катенька выскочила из-за стола в истерике и слезах.
   - Я подозревала это! Я чувствовала, что здесь что-то нечисто! Но... Любовь зла. Ах, подлецы! Ах, какие сволочи!
   Блинков усмехнулся, попытался её обнять, но Катя отбросила его руки.
   - Не подходи ко мне, подонок!
   - Какие эпитеты! Но ты ведь немногим лучше нас с Рудым. А доживёшь до нашего возраста, наверняка, переплюнешь! Так, что, передумала забирать заявление? Может, заодно и на меня настрочишь?:
   - Я никогда не опущусь дл вашего уровня! Отдай мне бумагу!
   - Нет уж! Что сделано, то сделано. Ты думаешь, она мне дёшево обошлась? Ты думаешь, мне коньяки-шампанское с неба валятся? А в моральном плане? Ты думаешь, моей жене в радость наши гуленьки? Нет уж, дорогая моя карьеристка! За всё надо платить!
   Катенька подскочила к нему и, размахнувшись, врезала хлёсткую пощёчину.
   - Подонок! Никогда! Никогда даже не приближайся ко мне! Я тебя ненавижу!
   Как выстрел из ружья, хлопнула дверь на веранде. Через открытую форточку Евгений Иванович слышал торопливые шаги, панически удаляющиеся от дома. И сразу же на него навалилась пустота. И от безнадёги хотелось выть. Он остался один в этом мире.
   Блинков подскочил к столу набухал полфужера коньяка и залпом выпил. Лети оно всё в тартары!
  
   48.
  
   Это августовское утро выдалось шелковистым, нежным. Лёгкий ветерок лениво пощипывал кроны тополей, выстроившихся вдоль центральной улицы Кулём, будто похмельный исполнитель романсов, струны гитары. Внизу, над логом, куда пастухи-очередники направили стадо коров, курился розоватый от утренней зари туман. Упоительный воздух, настоянный на полыни и тимьяне, был свеж и прохладен. Это дохнула из лесов и долины осень, объявляя миру, что отгуляло-открасовалось лето.
   И так эта щемящая от тихой грусти пора напоминала пору жизни Клавдии Кистенёвой! В её волосах уже закружилась в печальном медленном вальсе седина от уголков тёмно-карих цыганских глаз разбежались, как ручейки по весеннему долу, лучики морщин. Неужели прошла жизнь?
   Отогнав корову в стадо ядрёным августовским утром, возвращалась Клавдия домой. Ей не хотелось думать о старости, она, как любой нормальный человек, не любила этого делать, но ведь память - такая настырная штука, которую не уговоришь уснуть или хотя бы притихнуть ненадолго. Она, когда тебе уже под шестьдесят, привязывается к тебе морским узлом и не отпускает - даже во сне.
   Клавдия дошла до края главной улицы, которая за развилкой поднималась на косогор, чтобы бежать дальше - к Клинкам. Поворот от развилки направо - к новой деревенской улице, на которой стоял просторный дом Кистенёвых, построенный десять лет назад, когда Павел Петрович ещё был председателем колхоза, а налево - нитятинское кладбище, неприлично разросшееся за последние годы. Именно неприлично, - с горечью отметила Клавдия, потому что кладбище росло, а Нитятино ужималось, хирело, старело. Неумолимо обрывалась связь времён и поколений, молодёжь неудержимо тянуло в город Вот и её дети - Фёдор и Настя - съехали из родного Нитятино.
   На мгновение остановившись на развилке, будто засомневавшись, Клавдия свернула к кладбищу. Открыв расшатавшуюся калитку, пошла по дороге, заботливо присыпанной речным песком, между могил, навстречу разраставшемуся на востоке зареву. Как же дисгармонировал мёртвый, гнетущий мир кладбища с торжеством зарождавшегося августовского дня! Противопоставление скоротечной человеческой и вченой солнечной жизней? Ан-нет! Время - понятие относительное. Когда-нибудь погаснет провалится в космическую ночь и беспечное светило.
   Клавдия дошла до середины кладбища и свернула направо к кладбищенской ограде из аккуратного, выкрашенного в зелёный цвет штакетника. Красиво нитятинское кладбище, раскинувшееся прямо в берёзовой роще! Верно, приятно здесь спать вечным сном покойникам.
   Что же она, дура?! Чего может быть приятного в смерти? Но откуда ей знать? Талдычат все вокруг: нету Бога, нет. А ну как есть? Ведь и Фёдор перед смертью говорил ей, что есть Бог, есть, будто даже сам он слышал его. Разве может человек лгать, умирая?
   Вообще-то Клавдия собиралась посетить могилу своего первого мужа после обеда. И Паша с рыбалки вернётся, и Федя из Почина собирался приехать. Но вот не удержалась, завернула, потому как день сегодня особенный: ровно двадцать пять лет назад приехали они с Фёдором в Нитятино. И ещё не могла не завернуть потому, что нарвала на выгоне полевых цветов: колокольчиков, васильков, дивины, чтобы положить на могилу.
   Подойдя к фигурной металлической оградке, она открыла калитку, входя, перекрестилась и, вытащив из-за пазухи букетик цветов, положила его к мраморному памятнику, с которого печально смотрел на неё вечно молодой Фёдор Иконников-старший. Клавдия не была на могиле с Радуницы, и чёрный мрамор памятника был покрыт слоем серой пыли. Немудрено - кладбище находится рядом с большаком, по которому снуют машины, да и лето было жарким. Клавдия вытащила из кармана лёгкой куртки носовой платок и стала протирать мрамор. Из-под пыли заблестела краска-серебрянка. .
  
   Фёдор Иванович Иконников
   1920 - 1960
  
   Клавдия повыщипывала траву между бархатцами которыми густо заросла могила, и опустилась на лавочку у небольшого столика. Оглянувшись по сторонам вытащила из кармана куртки пачку болгарских сигарет "Стюардесса" и спички.
   - Посижу у тебя, Фёдя, покурю. Дома Пашка ругается. Он-то уже лет десять как бросил. А я вот, как закурила по новой после твоей смерти... - Она глубоко затянулась и, выпустив дым, закашлялась. - Я так просто зашла. По пути. Мы с Федькой и Пашей после обеда придём. Как положено. Помянем. Извини, что неделю назад не пришла. Без памяти под старость лет сделалась. Закрутилась и забыла!
   Клавдия вдруг сорвалась с лавочки и упала на бархатцы, обняв широко могилу руками, заплакала. Но не завыла - зашептала часто-часто:
   - Прости меня, Феденька! Ведь неделю назад была бы наша серебряная свадьба, кабы ты жив был. Ну зачем, зачем ты этих коней спасал?! Зачем ты меня оставил?! Ведь до сих пор тебя люблю!
   Она резко перестала плакать и затихла, будто сама умерла. Опомнилась, только когда догоревшая до фильтра сигарета обожгла пальцы. Клавдия отбросила в сторону окурок, поднялась, отряхнула одежду, села на лавочку, прикурила ещё одну сигарету.
   - Ты знаешь, Федя, я уже дважды бабкой стала. Два месяца назад Настя внука родила. Пашей назвали, как и деда. А наш с тобой Феденька никак не женится. Не везёт ему на баб. Опять с какой-то оторвой связался в своём Почине. Риммой зовут. Ладно, оторва. Ладно, старше его на пять лет. Так, знаешь, она кто? Последняя третья жена Женьки Блинкова. Он же на старости лет в третий раз женился. Я л нём много лет ничего не слышала. И не видела с тех пор, как он в шестьдесят втором приезжал ко мне, на коленях ползал, в любви признавался. Я тебе рассказывала, как он от ворот поворот получил. После его приезда я и решилась за Пашу Кистенёва замуж выйти, как ты мне наказывал перед смертью. Ты ведь прав, Федя, оказался, когда про ... Апулея, кажется, говорил. Он, Блинков, в страданиях умер. У тебя прощение просил.
   За спиной Клавдии послышался натужный рокот машины. Она испуганно оглянулась, спрятав руку с дымящимся окурком под лавку - в Нитятино всегда осуждали курящих баб. По большаку на косогор тяжело взобрался "ЗИЛ", гружёный лесом.
   - Откуда я это знаю? Федька рассказал. Так получилось, что Блинков чуть не на руках его умер. Оказывается, эта стерва Римма, его молодая жена, давно любовница нашего Федьки. Он-то про Блинкова не знал. Я ему месяц назад всё рассказала, сразу после смерти Блинкова. Он ведь, Блинков, как ни старался, карьеры себе не сделал. Помнишь, после Нового года, когда тебя бригадиром на ферму назначили, его перевели председателем райисполкома в Почин. С него он на пенсию и пошёл. В тот же год от него жена ушла, которая Анна. Он на молодой женился. На кулёмовской. В райкоме секретаршей работала. Не знаю, что у них там получилось, но лет через пять она вены себе перерезала и умерла. А перед самой своей пенсией Блинков на этой Римме женился. А та за его деньги и дом замуж вышла, а не за него. Стерва, одним словом. Федька это понимает, а всё равно к ней ходит. Будто заговорённый. Но он хороший у нас, добрый. Он, не смотри, что пока учитель. Он у нас писателем будет, у него в октябре рассказ в журнале выйдет. В самом "Новом мире". А про нашу с тобой любовь и жизнь сказал, что роман напишет. Я верю, что напишет. Он у нас, хоть и бестолковый немного, но упорный. И талантливый. Федькин рассказ я уже читала тебе, что в областной газете был. Помнишь, про тебя, как ты героически на пожаре погиб. Эх, Федя, чем мы с тобой Господа прогневали?
   Клавдия аккуратно задавила окурок в доску лавочки и выбросила его за ограду. Поправила белую косынку на голове, поднялась.
   - Ну ладно, Федя... Пойду я. Надо обед готовить. Придём мы к тебе сегодня, потому и не прощаюсь. Ты на Пашу не серчай, что он на Радуницу не пришёл. Болел он, чуть в больницу не попал. И за это прости, что ревнует к тебе, мёртвому. Он ведь чувствует, что я тебя до сих пор люблю. Что поделаешь, живым - живое.
   Клавдия, как-то сразу осунувшаяся, затворила калитку на могильной оградке. Медленно пошла по тропинке между могилок. Оранжевое солнце, оторвавшееся от горизонта, печально смотрело в её спину, будто провожало куда-то далеко-далеко близкого человека.
  
  
  
   2002-2005 гг. г. Сураж
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   234
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"