Стешец Сергей Иванович : другие произведения.

"Анатолий Иванович повесился"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


  
   Сергей Стешец
  
  
  
  
  
  
  
   АНАТОЛИЙ ИВАНОВИЧ
   ПОВЕСИЛСЯ
  
   -повесть-
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1.
  
   Наконец-то я добрался до вожделённой колонки! Только потревоженный и депрессирующий писатель, уставший вертеться бессмысленным волчком среди абсурда мироздания, мог при температуре плюс тридцать два по Цельсию в тени отправиться в лес по грибы и при этом не прихватить с собой фляжку с водой. В последнее время я совершал многое, расходящееся с логикой, и, чтобы вернуть расположение это строгой и правильной дамы, лучше было не делать ничего - лежать на даче и поплёвывать в потолок.
   Поставив корзину, наполовину наполненную скукожившимися от жары лисичками, под сенью плакучей ивы, я бросился к колонке, как возбуждённый любовник к обнажившейся женщине. Струя из колонки ударила с силой пожарного брандсбойда, но я, не обращая на это внимания, подставил спёкшиеся от жажды губы под живительный поток. Понятно, что мне трудно было выхватить из тугой струи глоток воды, но зато веера брызг приятно освежали разгорячённое лицо.
   Я поджаренной на солнце черепахой успел добраться до колонки и теперь в ближайшее время не умру от жажды. Поэтому искренне отблагодарил Господа, который не всегда бывает жестоким к неисправимым грешникам, и только после этого догадался снять жестяную банку из-под кофе "Пеле", висевшую на гвозде, вбитом в морщинистый ствол старой ивы.
   Я знал, что на этом краю села вода попахивает ржавчиной из-за древности водопровода, но в эту минуту она мне показалась родниковой. Выпив за один присест две полных банки, я опустился на шаткую, подгнившую лавочку, подставив лицо шастающему меж двух ив ветерку, и осознал, что жизнь в этом абсурдном и неразумном мироздании всё-таки неплохая штука. Может быть, это лучшее из всего, что в нём есть.
   Прикрыв веки и на ощупь вытащив из нагрудного кармана холщовой рубашки пачку сигарет, я блаженно вытянул ноги, опёршись спиной о ствол ивы. Если сидеть жарким днём в тени старой развесистой ивы, щекой ощущать неназойливые поцелуи ветерка и слушать полуденную деревенскую тишину, можно на минуту забыть обо всём, словно оставили тебя тревоги и проблемы реальной действительности, отодвинулось в небытиё мироздание, и ты существуешь сам по себе, не обязанный никому и себе. Тебе хорошо и покойно, как мертвецу. Неужели для того, чтобы ощутить себя счастливым, надо умереть? Глупости! Со смертью прекращаются всякие ощущения, и только по этой причине мы цепляемся за жизнь.
   И я испугался вдруг умереть и лишиться всего. Поэтому согнулся, обнял свои колени и открыл глаза. Передо мной беззаботно, но неприкаянно кружилась пушинка - с тополя, что через дорогу напротив меня, наверное. Тополя давно отцвели, и эта пушинка из последних. Я протянул вперёд руку, чтобы опустилась на ладонь пушинка, но белесый пух, сопротивляясь земному протяжению, проплыла мимо: не захотела садиться на потную ладонь, как опытная и умная муха на липучку.
   Я позавидовал пушинке, хотя сам был похож на неё своей неприкаянностью - и меня несло время неизвестно зачем и куда. Почему же неизвестно? К смерти, к даме с непроницаемым лицом небытия. Но почему безропотно идёт на вечное свидание с ней каждый сущий на земле? Будто есть в ней что-то притягательное. Надежда на избавление от жизни, а значит, от страданий?
   Я не люблю думать о смерти, но в последнее время размышляю о ней много, почти постоянно. К этому нет особой причины: не докучают мне хронические болячки, никто, ничего, кроме любви, не требует от меня. Любить кого-то - это не так трудно, как кажется. Я давным-давно свыкся с мыслью, что обязан кого-то любить, если уж ненавижу себя. Иначе на этом свете не выжить. Если не любить себя и никого, твоё существование становится бессмысленным.
   Благостно дремлющую тишину нарушило гусиное гоготанье. Переваливаясь с ноги на ногу, гуси бродят по лугу неподалёку от колонки, потому что из-за июньской жары пересохла речушка в сотне шагов отсюда. Это случается в редкие годы, а нынешний как раз из таковых. Гуси гоготали настойчиво и с надеждой смотрели на меня. Я понял их и открыл колонку, чтобы напустить воды в высохшую на краю луга лужицу. Пусть хотя бы гуси на этой земле почувствуют себя счастливыми, если разучились это делать люди.
   Курчавое сиреневое облако обволокло раскалённое светило, и на короткое мгновение, как по мановению волшебной палочки возникла прохлада. Жаль, что её век оказался недолгим, потому что облачко было невелико. И мне надо было подниматься с лавочки, плестись по пыльной, пустынной улице, тем более, что после докуренной сигареты я тут же раздвинул свои губы другой. Разве можно так бездарно губить своё здоровье, даже если ты не любишь себя?!
   Я затолкал сигарету обратно в пачку и ждал, когда мой вялый мозг подаст обленившемуся заду команду отрываться от лавочки. Ну же! Ещё один бросок на расстояние четыреста метров, и ты дома, в прохладной горнице, где можешь опрокинуться на широкую кровать и забыться мертвецким сном до самого вечера! - уговаривал я себя, пытаясь сорвать со шкалы "ноль" мощность своей силы воли.
   И вдруг вздрогнул от высокого и громкого женского визга, ударившего в спину.
   - Людечки! Ой, людечки! Горе-то какое! Горюшко!
   Крик доносился с подворья Иды Петровны Коноваловой - бывшей учительницы математики местной школы. Мне нравился её небольшой, но аккуратный дом, выкрашенный в нежный голубой цвет, с резными белыми ставеньками. Подворье было обнесено штакетником, тоже покрашенным голубой краской. Дом и двор Иды Петровны утопали не в навозе, а в зелени и цветах.
   Голос бывшей учительницы, вот уже двадцать лет находящейся на пенсии, оборвался на высокой ноте. Я уверен, что кричала она. Кому ещё вопить с её подворья? Да и голос её знал хорошо, потому что Коноваловы были мне не совсем чужими людьми. Можно сказать, они были самыми близкими в Лозе, где я купил дом под дачу двенадцать лет назад.
   Я сорвался с лавочки, как при пожаре, подхватил корзину с грибами и бросился к голубой калитке. Что за горе приключилось у доброй Иды Петровны? Поросёнок сдох? Кур хорёк подушил? Цыплят ястреб утащил? Или, не дай Бог, отошёл супруг ей Анатолий Иванович - тоже бывший учитель и пенсионер? Не должно быть. Мужик он, хоть и со странностями, но ещё крепенький.
   Целый калейдоскоп предположений пронёсся в моей голове за пять шагов стремительного броска. А калитка оказалась запертой на крючок со двора, и я не сразу врубился: как её открыть? У меня был не тот возраст, чтобы молодым козликом перемахивать через полутораметровую высотой калитку.
   - Ой, дурак, Толя! Ой, дурак! Что же ты наделал?! - снова взлетел высокий визг Коноваловой.
   Неужели нелюдимый и слегка потревоженный бывший физик Анатолий Иванович побил свою супружницу? Это за ним не заржавеет даже в лёгком подпитии, потому что в последние годы Ида Петровна частенько хаживала с синяками. Но, как правило, за побои на мужа никому не жаловалась. И чего не поделят старички, которым осталось красоваться на этом свете всего ничего?
   Я догадался поднять веточку у калитки и, просунув её через штакетник, сбросил крючок.
   Возбуждённая Ида Петровна металась заполошенной квочкой у двери покосившейся к улице баньки. Завидев меня, бегущего к ней, она завопила-запричитала ещё с большим воодушевлением.
   - Что учудил Толя-то?! Что учудил?!
   На бегу я пристально рассматривал полноватую, суматошную старуху, с взлохмаченными седыми космами, размахивающую короткими ручками, и не заметил никакого членовредительства: и руки, и ноги у Петровны были на своих местах. А самого чудика Анатолия Ивановича не видать. Поэтому я остановился, как вкопанный, возле Коноваловой - весь в недоумении.
   - Что случилось, Ида Петровна?
   Она вдруг онемела, будто за секунду её парализовало. Петровна лишь тыкала указательным пальцем, похожим на мини-сардельку в сторону открытой двери баньки. Палец был чёрным, потрескавшимся, с неопрятным ногтем. От Коноваловой за версту несло сивухой - бывшая учительница, уйдя на пенсию, любила приложиться к стопке. И не к одной в течение дня.
   - Т-там, Иваныч, т-там! - с трудом, заикаясь, наконец-то, выговорила она.
   Я даже не поставил корзину с грибами на землю, с нею и заскочил в предбанник и там уже, поражённый увиденным, уронил её, рассыпав по выскобленным половицам лисички. Прямо передо мной висело длинное, ещё более вытянувшееся тело старика Коновалова. Висело безвольно, будто новобранец в армии на турнике. Анатолий Иванович повесился спиной к выходу, привязав тонкую синтетическую верёвку к балке, рядом с электрической лампочкой. Ида Петровна, видимо, войдя в предбанник, включила свет, и теперь ярко выхваченный из серых сумерек висельник выглядел гротесково-жутко. Будто остановившийся кадр из фильма ужасов.
   У меня похолодела спина, и будто одеревенели руки; но в оцепенении я находился недолго - может быть, десяток секунд. Опомнился, отыскал среди рассыпавшихся лисичек нож, которым резал грибы, и подбежал к висельнику.
   Натянутая синтетическая верёвка перерезалась легко, и тело Анатолия Ивановича с грохотом обвалилось на пол предбанника, ударившись о деревянный топчан, опрокинув алюминиевый и эмалированный тазы, и те зазвенели, покатились в угол.
   Я перевернул Коновалова на спину. Светло-серые глаза его вылезли из орбит, остекленели. Как в зеркале, зрачки зловеще отражали свет электролампочки. Так зловеще, что я отшатнулся от трупа.
   Трупа? Я, преодолевая страх и тошноту, рвотами подкатывающуюся к горлу, приложил ухо к груди Коновалова. Там было тихо, как предбаннике, как за его пределами в окружающем мире. Я испугался: не почило ли вместе с Анатолием Ивановичем и мироздание? Схватив за запястье его безвольную руку, обнаружил, что она холодна так, будто сутки отлежала в холодильнике.
   Я поднялся с корточек и оглянулся на дверь. В её проёме, прижавшись бурой, одутловатой щекой к косяку, застыла Ида Петровна, напряжённо наблюдавшая за моими действиями.
   - Умер. И давно. Не позже, чем час назад, - сказал я каким-то уставшим и равнодушным голосом, будто только что закончил долгую и тяжёлую работу.
  
   2.
  
   Когда я научусь прислушиваться к собственной интуиции?! Только-только проснулся, не докурил ещё дежурной сигареты, во время которой, как правило, прокручивал предстоящие дела на день, а меня уже начал подзуживать легкомысленный червячок: сходи в берёзовую рощу, набери грибов, тем более, что работа за письменным столом движется ни шатко, ни валко, и вообще тебе давно пора переквалифицироваться из писателя в грибника, потому что пользы от второго гораздо больше, ныне писатель в России так же необходим, как скорняк. С этим червячком и заспорила моя тонкая интуиция: после десятидневного зноя без единого дождичка, в тридцатидвухградусную жару идти в лес за грибами может только малохольный.
   Попив чайку без булки и сахара, я переоделся в "грибную" одежду и громко (благо, я на даче был в единственном числе) сказал своей интуиции:
   - А я и есть малохольный! И никуда от этого не денешься!
   - Иди, но ты об этом горько пожалеешь! - с иронией ответила интуиция и, зевнув, задремала.
   Как же она в очередной раз была права! Лисичек я с горем пополам на сковороду набрал, но когда я их буду готовить - одному Богу известно. Потревоженный и непредсказуемый Анатолий Иванович своей последней в жизни выходкой сломал мне все планы. Откровенно сказать, эти планы были ничтожными, не стоили выеденного яйца, чтобы об их крушении сожалеть. Но всё же это были хоть какие-то и мои планы.
   Я никогда не стремился стать детективным писателем и никогда им не буду, ибо напрочь лишён таланта Агаты Кристи или Жоржа Сименона, но малейшее представлении о криминалистике имел. Потому, после того, как обрезал синтетическую верёвку и уронил труп Коновалова на пол предбанника, сказал Иде Петровне:
   - Пусть Анатолий Иванович полежит, его трогать нельзя, а мы вызовем милицию.
   - Вернее было бы сказать: пусть полежит то, что осталось от Анатолия Ивановича! - с горькой иронией прошептала Коновалова.
   От потрясения бывшая учительница математики уже отошла, несмотря на то, что две минуты назад ещё неистово голосила, глаза её находились на сухом месте, и вообще она была спокойна, как удав. Вытащила из-за затылка гребень и начала расчёсывать длинные седые космы.
   - Иваныч, телефон, ты знаешь, на кухне. Позвони, пожалуйста, в милицию, а то ещё разволнуюсь и опять заголошу!
   - А разве это неприлично: голосить по близкому покойнику?
   Признаться, мне было неприятно равнодушие Иды Петровны. Как-никак, а она прожила с Анатолием Ивановичем долгую жизнь. Кажется, пять лет назад они праздновали золотую свадьбу. Впрочем, Коноваловой идёт семьдесят восьмой год, и, может быть, в таком возрасте люди воспринимают смерть, как обыденность. Мудрый русский народ правильно говорит: жизнь прожить - не поле перейти. И вряд ли мне стоило становиться в позу третейского судьи, тем более, что у самого за неполных полвека грешков насобиралось, что на небесах придётся проводить не одно судебное заседание, дабы найти истину.
   - Устала я, Иваныч! До того устала от жизни, что и ответить тебе ничего не могу. Сама голову с радостью в петлю засунула бы, да стесняюсь детей своих. К тому же, и Бог, может быть, на небесах есть. Разве нам это ведомо?
   Я пристально посмотрел на Петровну и встретился с её выцветшим, отсутствующим взглядом. Я не часто бывал у Коноваловых, хотя давно был дружен с ними, - три-четыре раза в год, но никогда не видел такого взгляда Иды Петровны: будто со странной смертью мужа и в ней что-то умерло - там, наверное, что называется душой. Нет, когда она говорила об усталости и смерти, не блефовала, как обычно любила это делать.
   Ида Петровна тяжело опустилась на лавочку у крыльца, а я пошёл в дом звонить. Телефон у Коноваловых стоял на табуретке, на кухне - чёрный, допотопный, с треснувшим корпусом, перевязанным голубой изолентой.
   Дежурный по РОВД после моего сообщения о самоубийстве Коновалова, сказал усталым, как у Иды Петровны, голосом:
   - А кто гражданина Коновалова из петли вытаскивал? Именно вы? В таком случае вы должны оставаться на месте происшествия и дождаться наших ребят. И труп больше не тревожьте!
   Мне больше делать нечего, как тревожить труп! С этой поганой жизнью мне скоро до живых не будет дела, не то, что до мёртвых.
   - И скоро прибудут ваши ребята? - уныло спросил я.
   - Не могу сказать вам с полной определённостью. Как только вернётся со следственного эксперимента машина, - равнодушно и холодно ответил дежурный. И положил трубку.
   В конце концов, я научусь прислушиваться к своей интуиции. В нынешние времена нашу доблестную милицию можно прождать до вечера. К тому же, и случай не выдающийся: висельник, которому семьдесят восемь лет. Уныния в настроение добавлял пустой желудок - урчал недовольно, как голодная псина на забывчивого хозяина. Уютно подрёмывать у моего желудка не было причины: с утра познакомился лишь с чашкой пустого чая.
   До райцентра ровно двадцать километров. Даже если через полчаса милиция соберётся выехать на наше происшествие, в Лозе она будет не раньше, чем через час. Успею за это время сбегать домой и заморить червяка. В моих сусеках - шаром покати, но хлеб да кавалок сала имеются.
   Я зашёл в предбанник, собрал рассыпавшиеся лисички в корзину, я вышел во двор.
   - Ждите милицию, Ида Петровна! Скоро подъедут! - Я прошёл мимо неё.
   - Ты куда, Иваныч?! - Коновалова вскочила с лавочки с шустростью молодицы.
   - Скоро вернусь! Я ведь и не завтракал ещё, а уже два часа дня!
   Запыхавшимся колобком Ида Петровна подкатилась ко мне. Я был среднего роста, но жалкие глаза старушки были на уровне моего подбородка. Он цепко ухватилась за рукав моей штормовки, посмотрела в мои глаза умоляюще.
   - Не оставляй меня одну, Иваныч! Боюсь, что сама посреди двора распластаюсь! - Она решительно отобрала у меня корзину с грибами. - А отобедать - мы сейчас отобедаем. У меня картошечка в печи. Живым - живое.
   Коновалова суетились у печки с ухватами, выставляла на стол нехитрую крестьянскую снедь и совсем не походила на ту, что боялась протянуть ноги посреди двора. К картошке, солёным огурчикам, салу и домашней колбасе из крови Петровна выставила поллитровку самогона и стограммовые стопки.
   - Помянем отошедшего грешника! Пусть Господь будет милостив к нему, несмотря что висельник! - Коновалова, прежде, чем сесть за стол, неумело перекрестилась на чёрный и потрескавшийся образ в красном углу. С трудом можно было рассмотреть на иконе лик Божьей Матери. - Разливай, Иваныч!
   Равнодушные, затуманенные тоской светлые глаза Коноваловой вдруг ожили, в них вроде как оптимистическая искорка промелькнула. Старушка была большой любительницей выпить. Если бы не это её пристрастие, я, может быть, заходил к Коноваловым чаще. Всё-таки она и Анатолий Иванович были мне близки более других в селе, и на это существовали особые причины.
   "Не рано ли поминать?" - хотел упрекнуть я Иду Петровну, но интеллигентно махнул рукой на это дело. Мне-то что до этого?! Нам со старушкой до верующих фанатиков далеко, и почему не выпить к сытной закуске, хоть немного развеять тоску, которую нагнал своей экстравагантной смертью Анатолий Иванович. И я набухал в стопки самогона - ровно столько, чтобы бутылки хватило выпить в три присеста.
   Ида Петровна, почти не закусив, потребовала налить по второму кругу. Спорить с ней во время выпивки обычно бесполезно, но я попробовал:
   - Зачем лошадей гнать? Пока приедет милиция, мы с вами лыка вязать не будем! - С жадностью проголодавшегося нищего я налегал на картошку и кровяную колбасу.
   - А у меня одна-единственная бутылка. Больше нету, вот те крест! - Ида Петровна креститься передумала, а, не дождавшись расторопности от меня, сама наполнила стопки.
   Так я ей и поверил! Петровне лишь бы затравиться. А потом она будет носить самогонку к столу в чекушках, маленьких пузырьках, в майонезных баночках и, Бог знает, в чём ещё, которые у неё, наверное, прятались во всех углах, в подполье и на чердаке. Если Ида Петровна затравливалась, уйти из её хаты трезвым было невозможно.
   Но сегодня был особый случай, и после второй стопки старушка успокоилась. Засунула руку под комод, вытащила оттуда начатую пачку сигарет с фильтром. Я, отвлекшись от закусок, щёлкнул зажигалкой, дал ей прикурить. Ида Петровна не была заядлой курильщицей - иногда баловалась, когда выпьет, и только в случае, когда не мог видеть Анатолий Иванович или кто-нибудь из деревенских. Не стесняясь, курила только при мне и своей молодой товарке - жене лесника Любке. Сделав слишком глубокую затяжку, Коновалова закашлялась.
   - А всё-таки жалко Толю... - вздохнув, дрогнувшим голосом сказала старуха. - Всякое у нас с ним было. Конечно, не ангелочками прожили, ты знаешь. Но прожили же!..
   Многие в России старики прожили свой век похоже с Коноваловыми. Через что пройти пришлось в сумасшедший двадцатый век! Крутились, как белки в колесе, пили горькую, развлекались мордобоем, но рожали детей и худо-бедно их воспитывали. При этом ни одна семья не была похожа на другую, как близнецы. Как там Лев Николаевич в "Анне Карениной" писал? Только счастливые семьи похожи друг на друга. Что-то вроде этого. Но в русской деревне такие семьи вряд ли встретишь. Особенно в начале нового тысячелетия.
   Красноватые, почти безресничные веки Петровны набрякли слезами. Никак старушка расплакаться намеревается? Она была любительницей, когда выпьет, омыть щёки слезами. Не надо оставлять её один на один со своим прошлым. Приятных воспоминаний у русских баб не густо.
   - Я слышал, что у Анатолия Ивановича это не первая попытка? Или всё сплетни? - Насытившись, я отложил вилку и тоже закурил.
   - Не сплетни. И месяца не прошло, как Любка его из петли вытащила. Она молоко нам принесла и услышала в баньке возню. Заглянула в предбанник, а он висит-дёргается. Хорошо, что коса у стены стояла. А я сериал смотрела. Вышла бы не ранее получаса. В общем, если бы не Любка, к сороковинам готовились бы!
   - Да-а... Жизнь - штука необъяснимая. Верно я говорю, Петровна?
   - Что говоришь? - не расслышала старуха - видимо, задумалась.
   - Жизнь, говорю, - странная штука.
   - Ничего в ней странного нет. Это сами люди её странной делают. Толя, как головой пять лет назад ударился, совсем с глузду съехал!
   - Как "ударился"? Я об этом ничего не слышал... - удивился я.
   - А так. Полез за сеном на сенник по весне. Назад слезал и соскользнул с верхней лестнички. Кувыркнулся головой прямо в чурбан. Как только шею не сломал!
   - Надо же... Я, действительно, ничего не знал...
   - А что ты знаешь, писатель-художник? Закопался кротом на своей даче, портишь бумагу и чернила и о друзьях забыл. Ты когда к нам в последний раз заходил? Перед Рождеством. То-то же! - Петровна, судя по интонации голоса, совсем не упрекала меня. Так сказала, к слову. - По грибы идёшь - мимо проходишь!
   Эх, разлюбезная Ида Петровна! Если бы не ваше маниакальное стремление напоить гостя до положения риз, чего бы это ни стоило, разве я не заглядывал бы чаще? Но ведь к вам в гости придти - два дня жизни потерять. Один - на пьянку, а другой - на выздоровление.
   Я не только несколько раз с горечью думал об этом, но однажды во время очередного застолья у Коноваловых, высказал это вслух. Ида Петровна в ответ обиженно поджала губы, зато Анатолий Иванович оживился:
   - Правильно глаголешь, Иваныч! Я раньше, по молодости как пил? В меру, с достоинством, можно сказать, дринками, как американец. Это Идочка из меня горького пьяницу сделала. С волчицей жить - по-волчьи выть!
   - Ну и шагал бы к какой овце совместно блеять. Я тебя к себе не привязывала! - Психанула тогда Коновалова и с расстройства набухала себе маленковский стакан самогонки. Опорожнила, не моргнув глазом.
   Я решил воспользоваться задумчивым отсутствием Иды Петровны в реальности.
   - Может быть, Ида Петровна, я сбегаю домой, отнесу грибы? И переодеться мне надо, а то люди из района приедут, а я выгляжу не лучше Сика.- Я доверчиво прикрыл своей ладонью её руку - красную и подрагивающую. - Я мигом! Одна нога там, другая - здесь!
   - Беги уж! Я тебе не мать родная и не рабовладелица! Счас тебе бумажку с адресами дам и деньги. Отдай Любке, пусть детям телеграммы разошлёт. Кроме Ленки. Ленки сам позвони. Телефон её у тебя должен быть.
   Ленкин телефон у меня был, но я ей никогда не звонил. Лена - дочь Иды Петровны, поскрёбыш. Родилась, когда отцу с матерью за сорок было. Смеялись в Лозе над чудаковатыми учителями, осмелившимися под старость лет обзавестись младенцем, когда уже внуки пошли. Я-то, благодаря Ленке, с Коноваловыми познакомился. И дачу в Лозе купил, благодаря Ленке Коноваловой.
  
   3.
  
   Двенадцать лет назад я, начинающий писатель в тридцать восемь лет и талантливый для районного уровня журналист, работал в районной газете. Стоял погожий июльский день - такой, что было грешно сидеть в мрачном редакционном кабинете, обсасывая какую-то никчемную темку - вроде ни шатко, ни валко идущего сенокоса в одном из отсталых колхозов. Когда вовсю сияет солнце, когда беззаботно восторженно поют птицы, когда по улицам городка ходят, а на городском пляже возлежат местами обнажённые красотки, писать о каких-либо косилках и скошенных-нескошенных гектарах казалось кощунством, насилием над собственной творческой личностью.
   Благо, что моих журналистских способностей для районки хватало с лихвой, и подобные скучные статейки я писал одной левой ногой. И в тот замечательный июльский день я с облегчением думал, что через пять минут покончу с треклятой заметкой, отнесу её секретарю-машинистке - и свободен. Под видом поиска материала можно заняться поиском приключений с удовольствиями. Хотя бы на том же самом пляже.
   Когда моя дешёвенькая, за 35 копеек, шариковая ручка старательно вкручивала в лист бумаги жирную последнюю точку, дверь кабинета отдела писем отворилась. В проём дверей просунулась курчаво-блондинистая мордашка не друга, не товарища - корешка Васьки Кузнецова. Васька - двадцати пяти лет от роду секретарь райкома комсомола - питал ко мне слабость и уважение за частую мою помощь в написании докладов и выступлений на пленумах, собраниях, конференциях и заседаниях бюро.
   - Ты сильно занят, Иваныч, если честно сказать? - вопросил он заговорщеским тоном, по которому я мог определить, что Кузнецов собирается предложить мне нечто неординарное или, по крайней мере, то, что должно мне понравиться.
   - Если честно сказать, то с этой минуты уже совсем не занят! - с воодушевлением поспешил заверить я, чтобы у Васи не возникло и тени сомнений относительно меня.
   - Чудесненько! - Кузнецов был чем-то воодушевлён не менее меня. - Я помню, что у тебя в долгу за текст выступления на бюро, тем более, что оно получилось классным и убедительным. На данное число данного месяца я сижу на мели. Но я не был бы вторым секретарём райкома, если бы не нашёл выхода из положения.
   "Второй секретарь райкома" было так жирно подчёркнуто, будто речь шла не о райкоме комсомола, а о райкоме партии.
   - Я весь внимание, Василий...
   - Слышал я, что ты собираешься подавать заявление на развод?
   Да, собираюсь, потому что моя семейная жизнь давно дала трещину, которая с каждым днём становится шире и глубже. Но Кузнецову до этого какое дело? Я уже вышел из комсомольского возраста, а значит, из-под его влияния.
   - Это как-то касается того, что ты думаешь мне предложить?
   - Только косвенно!.. - Сев на стул у стола, Василий загадочно улыбнулся.
   - И?..
   - Значит, в морально-этическом плане ты будешь чист, как стёклышко. Не желаешь прокатиться в Лозу на колхозное комсомольское собрание?
   - А при чём здесь морально-этический план и мой развод?
   - При том, дорогой друг Иваныч, что собрание, надеюсь, будет недолгим, а затем... - Кузнецов довольно потёр руки. - Потом у нас запланирован пикничок на опушке леса в обществе совсем не старых дам. Ты как на это смотришь?
   - Я на это смотрю так, что ты мог припасти своё красноречие для пленума. А мне сказать просто: не хочешь ли ты, Иваныч выпить в женском обществе и порезвиться?
   Колхозное комсомольское собрание, действительно, получилось коротким - на полчаса. А после него случился небольшой конфуз. Колхозный комсомольский вожак Светочка запланировала мне в пару смазливенькую доярочку Люсю. Но к концу собрания за Люсей заявился её полупьяный отчим и погнал несчастную девочку грести сено.
   - Что за дела, Светлана?! - выразил начальственное недоумение Кузнецов. - Выходит такая твоя благодарность за бесплатную путёвку в Анапу?
   - Мы всё поправим. Только вам надо будет подождать минут десять-пятнадцать! - заверила нас шустрая комсомольская предводительница.
   Ожидание не растянулось, потому что, пока комсорг бегала в поисках замены доярочке, мы с Васей разговелись по сто пятьдесят граммов хлебной самогонки.
   В райкомовский "уазик" вместе со Светой села девушка приятной наружности в джинсах и майке, с умными ореховыми глазами. Он явно была не из наивных колхозных дурочек, легко клюющих на возможность пообщаться с молодыми начальниками из райцентра.
   У подруги комсорга был такой взгляд, будто во всём мироздании она жила одна, а всё, окружающее её, было виртуальным, не настоящим. Даже лёгкого любопытства не промелькнуло в её затуманенных, отстранённых глазах, когда она мельком взглянула сначала на Василия, потом на меня. Уныние начало пощипывать мои нервы, когда я представил наш пикничок в обществе айсберга. Даже моё любвеобильное сердце не могло разгореться костром, способным растопить эту ледяную гору.
   И сиденье "уазика", будто понимало толк в женщинах, недовольно скрипнуло, когда с ним соприкоснулся изящный зад в джинсах, который почему-то не вызывал и малейшего вожделения Казановы районного масштаба, каковым считал себя я.
   По прибытию на место отдыха, когда девочки отлучились в кустики, я поделился своими опасениями с Кузнецовым.
   - Не переживай, Иваныч! Куда девается их высокомерие, когда настоящий мужик сжимает их в объятиях! Поверь мне!
   Мой райкомовский друг заметил, что не очень убедил и утешил меня. И с вздохом обречённо сказал:
   - Так и быть... Я тебя пригласил и поэтому ответственен за твой полноценный досуг. На случай облома, забирай Светочку! Уж Светочка - деваха своя в доску и проверена делом. У неё тонкий носик, которая она умеет держать по ветру.
   За двадцать минут пикничка подруга Светы снизошла, приземлённых смертных, всего одним словом "Елена", когда Кузнецов потребовал представиться. Мне показалось, что она хотела произнести два слова - "Елена Прекрасная", но посчитала это излишеством.
   День сиял летним великолепием, но я уже не замечал этого. Господи! - думал я. - Зачем ты создал людей, обязанных везде и всюду портить жизнь другим? Если ты всех, кроме себя, ненавидишь, то сидела бы дома перед зеркалом и, как Нарцисс, любовалась собой! Зачем ехала с такими пентюхами, как я и Вася, на пикник?! А ведь эффектная девочка. И всё могло быть иначе, если бы она не уверовала в свою исключительность.
   А Кузнецов тем временем сближался и сближался со Светой, которая была смазливой и доступной, как кукла Барби. Ещё пять минут, и что-то менять в сюжете нашего пикничка будет поздно. Они улизнут в укромное местечко на час-два, а я в это время буду изнывать от скуки в обществе этой мымры. Нет, Снежной королевы. Нет, всё-таки красивой мымры, которая не идёт даже на словесный контакт.
   Бросив на Елену прощальный, без сожаления взгляд, я хлопнул стопку самогона и отозвал в сторону Кузнецова.
   - Слушай, Вася... Ты обещал мне Светочку. Вы, комсомолята, народ прыткий и зажигательный. Может, тебе удастся растопить этот айсберг?
   - Что ж... - Кузнецов уныло вздохнул. - Дал слово - держи. Сейчас поговорю со Светочкой. Уверен, что смогу дать ей правильную установку.
   Я вернулся на место, а Вася отозвал в сторону комсорга. Едва они удалились от места пикничка на пять шагов, как мою руку накрыла рука Елены - тёплая и нежная.
   - Прошу вас, Серёжа, не уходите со Светой! Обещаю, что вам не будет скучно со мной.
   Чего угодно я мог ожидать, но только не этого. Я буквально опешил и потерял дар речи. На время я превратился в дауна и олигрофрена вместе взятых. На что я смог уподобиться, так это свистнуть Кузнецову и отрицательно покачать головой. Василий пожал плечами, выразительно покрутил у виска и удалился со Светочкой в глубину леса.
   Жаль, что в тот день у меня не было с собой зеркальца. Я не мог лицезреть своего недоумённого взгляда, какого, наверное, у меня не было никогда в жизни. Даже когда я застукал супругу со своим другом. А Елена вдруг уронила голову на моё плечо и разрыдалась - навзрыд, безутешно.
   Мне в тот день, действительно, не было скучно. Пока не вернулись комсомольские работники, Лена плакала, положив голову на мои колени, а я гладил её русые, мягкие волосы и тоже плакал, но без слёз. Я понимал, как несовершенно мироздание и сколько мне придётся преодолеть и перестрадать, чтобы приспособиться к нему.
   Продолжить пикник в таком состоянии было бы кощунством, и я уговорил Василия возвратиться в город. Но прежде мы отвезли в Лозу девчат: Свету - к клубу, а Лену - домой. Вот тогда-то я впервые увидел Петровну - маму Лены.
  
   4.
  
   Я вернулся на подворье Коноваловых раньше, чем предполагал. И на двадцать шагов не удалился от него, как вылетевший из поворота расхлябанный "газончик" притормозил возле меня, окутав с ног до головы облаком белесой, едкой пыли. Пока я чихал и отряхивался, меня окликнул голос с приятной оптимистической хрипотцой:
   - Сбегаете с места преступления, Иваныч?!
   Осела на землю пыль, и я смог рассмотреть высунувшего из окна кабины солнцеликого участкового Губарева. Я мало знал этого крепко сбитого капитана с теплыми серыми глазами, потому что не приходилось бывать в одной компании за столом. В российской деревне, чтобы утверждать "я хорошо знаю человека", надо обязательно посидеть за одним столом и обязательно - с бутылкой.
   - Шутки у вас, Денис Михайлович!
   - Вам же было указано не покидать места происшествия до приезда милиции! - беззаботно упрекнул меня участковый.
   - Может, прикажете мне ещё и с голода умереть?
   - Ладно, Иваныч, без обид. Давай, вернёмся к Коноваловым, соблюдём протокольные формальности. Пятиминутное дело! Заскакивай в кабину! - Показал мне две золотые фиксы Губарев.
   - Что тут идти?! Одна минута! - С тоской сказал я, развернувшись на сто восемьдесят градусов.
   - Твоя правда! - согласился капитан, находящийся при погонах, но без фуражки, и скрежетнул коробкой передач.
   Я вошёл во двор Коноваловых вслед за широкоплечим участковым, как побитый дворовый пёс. Не хватало только хвоста, чтобы виновато поджать его.
   Завидев нас, встрепенулась седой галкой сидевшая за столом на открытой веранде Коновалова. Часть закуски и недопитую бутылку самогона она уже успела перенести с кухни на веранду. Поднявшись к Иде Петровне, Губарев по-сыновьи обнял её и поцеловал.
   - Мои соболезнования, Ида Петровна.
   - К этому всё шло, Денис. Сам знаешь!
   Участковый взял со стола бутылку с самогонкой, понюхал.
   - Покойник ещё не остыл, а уже поминаете!
   - Живым - живое, Денис. - Старуха мешком обвалилась на лавочку. Присел и Губарев. - У Иваныча во рту с утра крошки хлеба не было. Не умереть же ему с голоду, нашу доблестную милицию дожидаясь! А ты чего один?
   - Мне позвонили из прокуратуры насчёт происшествия с Анатолием Ивановичем. Извините, Петровна, но я им доложил: мол, не первая попытка у старика. Потревоженным он сделался с некоторых времён, нечего, мол, тут расследовать! Короче, поручили они мне провести акт освидетельствования, извините, трупа и привезти оный труп в райцентр для экспертизы. - Участковый с каким-то внутренним сомнением внимательно посмотрел на бутылку.
   Зато воодушевился я.
   - Слава Богу! И в органах умные люди остались! А то думал до второго пришествия тут торчать буду!
   - Вы интеллигентный человек, Иваныч! Писатель и художник, кроме того. Понимаете, что Иду Петровну в таком положении следует поддержать!
   - Он и поддержал, спасибо ему! - заступилась за меня Коновалова.
   Вроде бы капитан Губарев - свой, лозовской, а чувствовал я перед ним неловко, как перед любим милиционером. Я без предубеждения отношусь к нашей доблестной милиции, мне не приходилось иметь с органами серьёзных дел, и всё-таки контакт с ними не доставлял удовольствия. Мне казалось, что даже в невинном свидетеле они видят преступника. Если не реального, то потенциального. Вот и сейчас я не мог избавиться от чувства, что виноват в смерти несчастного Коновалова, что чуть ли не уговорил старика лезть в петлю. Мерзкое ощущение!
   - Во всём должен быть порядок! - Поднявшись, сказал с назиданием участковый с седеющими висками. Прикоснулась седина и краешка его тонких усов, - Даже в такие непорядочные и хреновые времена. Иначе мы до первобытнообщинного строя докатимся. Верно я говорю? Пойдём, Ида Петровна, глянем на Анатолия Ивановича!
   - А что на него смотреть! - Старуха капризно поджала нижнюю губу и отвернулась. - Я на Толю больше полувека на живого смотрела. А на мёртвого не хочу. Иди, смотри, коль требуется по долгу службы! В предбаннике он.
   По-стариковски крякнув, участковый поднялся, пригладил редеющий чубчик. Пошёл, слегка в раскорячку, будто всю жизнь отслужил на флоте, к баньке. Ида Петровна вздохнула.
   - Тоже наш бывший ученик. Хорошо учился, большие надежды подавал. А всего, что достиг, - местный Анискин.
   Я полез в карман за сигаретами, но Ида Петровна подала мне загашенную сигарету.
   - Покури мои, чтобы местный Мегрэ не вычислил старуху.
   - Мне кажется, что Губарев - неплохой мужик.
   Ида Петровна опять вздохнула, будто участковый был её непутёвым сыном.
   - Неплохой. Он в пединституте учился, когда его отец погиб. На мотоцикле разбился. Кроме Дениса, осталось четверо меньших. А он, молодец, не бросил меньших братьев и сестёр на произвол судьбы. Тем более, что у матери после смерти мужа крыша поехала. Она потом в психбольнице умерла. Денис на заочное перевёлся, в милицию пошёл работать. Всех младших в люди вывел. Самый меньший ныне кандидат исторических наук, доцент. Вот так-то.
   Ида Петровна замолчала, потому что вышел из баньки участковый и ленивой походкой направился к нам. Поднявшись на веранду, сел, шумно выдохнул воздух, будто устал. По раскрасневшемуся его лицу извилистыми ручейками стекал пот. Жара не спадала, и не доставала она, пожалуй, только Анатолия Ивановича.
   - Дело ясное, обыденное! - сказал капитан, вытирая лицо носовым платком. - Ты, Иваныч, как здесь оказался?
   - Из леса возвращался. Попил водички из колонки, присел в тенёчек отдохнуть...
   - В принципе всё правильно сделали. - Губарев взял бутылку со стола, старательно, как дегустатор, понюхал. - Камазы самогонка - по запаху чую. Выпил бы сто грамм, да труп в район везти надобно.
   Ида Петровна, будто от озноба, подёрнула плечами.
   - Верно, Ида Петровна, - жутко! - Как-то жалко усмехнулся участковый. - Был человек, а стал труп. Всё-таки Анатолий Иваныч мне учителем был и даже классным руководителем. Странным, строгим был, но справедливым - ничего не скажешь.
   - Он тебя уважал, плохого слова ни разу не сказал, - сказала, всхлипнув, старуха.
   - Эх! Вот жизнь, едрени-фени! К тому же, жара такая стоит! - В сердцах Губарев бросил носовой платок на стол. - Наливай, Иваныч, стопку! Хрен с ним! До пенсии два месяца осталось. Что они мне сделают? Должность такая, что никто не разгонится подсидеть.
   Я налил ему стопку. Капитан, как завзятый алкоголик, схватил её и залпом выпил.
   - Хорошо милиции! - Я старательно задавил окурок в пустую консервную банку. - И пятидесяти нет, а уже на пенсию.
   - Ох, не завидуй,Иваныч! - сказал Губарев, старательно пережёвывая сало. - Устал я. Одних деревень семь штук. Мотаешься, будто гончая. Преступность-то в связи с упадком нравов и морали растёт!
   - И в связи с нищетой! - добавил я.
   - Не без этого. И всё-таки... У меня тоже семья немалая, и получаю с гулькин нос, однако на чужое не зарюсь! И ты, Иваныч, можно сказать, без средств к существованию живёшь, но мне хлопот не доставляешь. Потому что воспитание. У меня одних краж за отчётный месяц, знаешь, сколько? Восемнадцать! Из которых шестнадцать раскрыто. И никакой благодарности со стороны начальства. Так что с радостью на пенсию пойду. Займусь мелкопоместным фермерством - с голоду не умрём. А нет - охранником в какую фирму.
   Коновалова положила свою пухленькую, морщинистую ручку на его погон.
   - Тяжело живёшь, Денис, потому что честный мент. Другие-то не бедствуют!
   - Зато сплю без кошмаров. - Губарев вытер губы платком, поднялся. - Пойдём, Иваныч, самоубийцу в машину отнесем. Я ведь сам за рулём. Председатель транспорт выделил, а кучер с утра пьян, как сапожник.
   Это мне только не хватало! Всю жизнь мечтал носить с ментами висельников! Уже не виноватой, а побитой собакой поплёлся я за участковым.
   - А вот переносчиком трупов я ещё не был! - не удержался я, чтобы не пробурчать.
   - А сколько я их переносил! Собачья работа, говорю тебе!
   Иногда тяжёлым бывал характер у Анатолий Ивановича, а вот труп его оказался лёгким. Будто уснувшего ребёнка несли мы с участковым. Завидев нас с трупом, вдруг заголосила Коновалова.
   - Ой, Толечка! Ой, миленький! Изрежут тебя вдоль и поперек! Вот дурак! Вот дурак!
   После того, как труп оказался в кузове, Губарев закрыл борт и стал мыть руки у колонки.
   - Поехали, Иваныч, довезу! - стряхнув воду с рук, предложил участковый.
   - Сейчас, корзину захвачу! - Я хотел домой, будто два года прожил на необитаемом острове.
   Но только я взялся за корзину, как заплакала Ида Петровна, схватила меня за рукав.
   - Иваныч, миленький! Не уходи, не оставляй меня одну! - уговаривала она меня.
   - И правда, Иваныч, побудь, поддержи вдову. Дети у тебя по лавкам не плачут! - крикнул Губарев и прыгнул на подножку машины.
  
   5.
  
   Нет, я не мог отказать Иде Петровне. У неё всегда были глаза бездомной дворняжки, а сегодня в них добавилось трагизма. Сложную, для большинства деревенских - странную жизнь прожила она со своим Анатолием Ивановичем. Но ведь был какой-то стержень, который не давал распасться их браку на протяжении полувека.
   - Хорошо, Ида Петровна, я останусь. Но с одним условием - никакой выпивки.
   Старуха с сожалением посмотрел на меня, как на слабоумного.
   - Иваныч, ты, в отличие от наших, лозовских, никогда не бел жестокосердечным. У меня же горе! И в заначке - всего-то единственная чекушка!
   Ну, что с нею поделаешь?! Она после ухода на пенсию не представляла общения между людьми без выпивки. Все мои попытки разубедить её терпели фиаско. Не было толку предпринимать новую.
   - Лады, Петровна. Но если к чекушке вдруг добавится какой-нибудь пузырёк или майонезная баночка, я, без обид, поднимаюсь и ухожу домой. Договорились?
   - Договор - дороже денег, - поспешила согласиться Коновалова, и тоскливый взгляд дворняжки повеселел. Она зачем-то заглянула в пустое ведро на лавке. - А воды-то нет!
   - Какие проблемы? Я принесу!
   Я схватил оцинкованное ведро и поспешил к колонке. Выйдя на улицу, с надеждой посмотрел налево, потом направо: в селе уже должны были узнать о самоубийстве бывшего учителя. Но улица была пустынна, будто в Лозе ничего не произошло.
   Ничего, ничего... - утешал я себя. - Хотя Коноваловы в Лозе считались белыми воронами, у них были друзья. Особенно много их появилось после того, когда они пристрастились к спиртному. Не долго осталось ждать желающих утешить вдову и выпить на халяву.
   Мне по-человечески было жаль Иду Петровну, но у меня не было никакого желания пить вонючую самогонку и успокаивать экстравагантную во хмелю бывшую учительницу. Господи, если цвет деревни - интеллигенция спивается, то куда ты придёшь, Россия? И осуждать деревенских выпивох трудно. Кроме сериалов по телевизору, от которых можно отупеть быстрее, чем от самогона, других развлечений нет. Так уж нет? Здоровый духом человек, имеющий стержень жизни, всегда может найти занятие по душе: книги, охота, рыбалка, сбор грибов и ягод. Жизнь без идеалов, нищета - вот, пожалуй, причина беспробудного пьянства на селе.
   Такие мысли приходят часто, когда стоишь у деревенской колонки и тебе по обе стороны открывается пыльная, хиреющая улица. За колонкой - зарастающее кустарником поле, на котором ещё десять лет назад буйно колосилась рожь. Как шагреневая кожа, сжимается пространство села, и лишь кладбище ширится, разрастается. От тоски сжимается сердце, и всё чаще приходят в голову мысли бросить, к чёрту, дачу и жить в городе, чтобы не видеть всего этого. Давайте все убежим, скроемся и, в конце концов, задохнёмся в своих асфальтовых джунглях!
   Закуска с открытой веранды вместе со старушкой перекочевала в хату. И, правда, на веранде было жарковато. Войдя на кухню, я поставил ведро с водой на табуретку у порога.
   - Ну вот, Петровна, тебе и вода! Что осталось еще хорошее в Лозе, так это вода, хоть и попахивает ржавчиной!
   Компанейская и неунывающая старуха, несмотря на то, что, может быть, завтра вынесут её из этой хаты ногами вперёд, с внимательностью учёного рассматривала чекушку на свет. - Завтра Толика вынесут, а потом уж меня. - Сказала она, будто прочитала мои мысли. - Надо же по-человечески: похоронить, помянуть, потом девятины, сороковины... А там уж можно на рандеву с супругом!
   - Да ладно тебе, Петровна, тоску нагонять!..
   - Какая там тоска! Откинула... Сыграла в ящик - и всего делов! Мы же с Толиком атеисты. Может быть, и зря. Может, если бы боялся Бога, в петлю не полез! - Ида Петровна поставила чекушку на стол, суровым полотенцем протёрла стопки. - Слушай, Иваныч... А разрешат Толика на кладбище похоронить?
   - На моей памяти Анатолий Иванович - пятый самоубийца в Лозе. И никто из предыдущих четверых за оградой не лежит.
   - Твоя правда. Церкви в селе нет, и никто открывать не собирается.
   - Лоза селом называется. Значит, была когда-то церковь? - Я присел за стол и стал нарезать сало. С подозрением взглянул на чекушку: слишком кристальной была в ней жидкость.
   - Была. На холме, где сейчас колхозный стан, стояла. Красивая, на пять куполов - я помню. В двадцать девятом комсомольцы сожгли. Среди них мой отец был. Так что вон откуда грехи нашей семьи тянутся! Нам легче в Бога не верить, а там - будь что будет!
   - Так вы, Ида Петровна, всё-таки допускаете, что Бог есть?
   - Не допускаю. Потому что не могу представить его своим куриным умом. - Коновалова уверенно, как за школьную указку, ухватилась за чекушку. - Закругляемся, Иваныч! Ты же не из секты "Благая весть" ко мне с агитацией зашёл. Давай помянем Анатолия Ивановича! Сложным он человеком был, но в этой сложности, быть может, я и виновата. А в целом... В целом - не хуже других! И тебя любил. И меня, наверное.
   Ида Петровна под моим недоумённым взглядом собралась выливать содержимое чекушки в полулитровую банку. Зачерпнула из ведра кружку воды. Испытывающе посмотрела на меня.
   - А ты, может, не разведённый предпочитаешь?
   - Это что, спирт? Так вот зачем срочно потребовалась вода!
   - А то! Чистый, медицинский! На Рождество сын привозил три литра. Вот, заныкала чекушку на чёрный день. А сегодня - куда там чернее!
   - Разводи, Петровна! Сжечь свои желудки всегда успеем! Мы стопки поднять не успели, как во дворе промелькнула чья-то распатлаченная голова. Коновалова кисло усмехнулась.
   - Ну вот, не дали интеллигентным людям побеседовать по душам. Камаза на всех парусах несётся! Уж эта везде успеет! - Ида Петровна без раздумий опрокинула свою ступку в беззубый рот. За компанию поспешил и я. И поперхнулся. С трудом удержал спирт в пищеводе, законопатив его, как кляпом, куском сала.
   В сенцах уже зашаркали подошвами - свою культуру демонстрировала Камаза, вытирая галоши о половичок. А вот постучаться забыла. Впрочем, в Лозе, приходя в гости, никто, кроме меня и моей жены, не стучался.
   Скрипнула дверь, и в её проёме показалась краснорожая, красноносая, сморщенная, как высушенная дуля, физиономия Камазы. Шустрыми хамелеончиками мгновенно менялись её бесцветные глазки - хитрые, восторженные, удивлённые, печальные, трагические, наполнившиеся слезами. В доли секунды лозовская пьянчужка пережила богатую гамму чувств.
   "Ага, меня хрен проведёшь! Я знаю, когда появляться"!
   "Ого! Только начали! Банка почти полная"!
   "А этот бумагомаратель что тут делает?! Не люблю чистоплюев"!
   "Они же Анатолия Иваныча поминают! Любила я с Анатолием Иванычем выпивать! Он никогда халявой не попрекал"!
   "Жалко всё-таки Анатолия Иваныча! Он всегда входил в положение одинокой женщины"!
   Изобразив сердобольность, Камаза серой вороной подлетела к Коноваловой, и её неопрятные крылья с обкусанными ногтями опустились на плечи новоиспечённой вдовы. Великий артистический талант пропадал в лице Камазы. Классической плакальщицей она завыла-запричитала:
   - Ох, Ида Петровна! Ох, горемычная моя! Горе-то какое! Горюшко! Что же ты натворил, Анатолий Иваныч?! Ида Петровна так любила тебя! Так любила!
   Ида Петровна, брезгливо скривившись, сбросила руки Камазы с плеч.
   - Ну, будет тебе, Камаза! Садись, налью стопку! Выть будешь, когда Толика из морга привезут. Хоть ведро слёз вылей!
   - Зачем ты так, Ида Петровна?! - Почти обиделись Камазы. Но за стол, натурально всхлипнув, села. - Я же искренне. Я же Анатолия Иваныча любила, как отца!
   - Как собутыльника... - Сморщилась Коновалова. - Пей уж, горе луковое!
   Рука Камазы дрожала, будто она не стопку держала, а отбойный молоток. Но ни одной капли спирта не пролила. И выпила Камаза с такой поспешностью, будто мы собирались отобрать выпивку.
   Я не знал, как звали Камазу по паспорту. Да и большинство деревенских, наверное, забыли её имя и фамилию, кроме почтальонши, которая разносила пенсию. Трудно было определить и возраст Камазы. С одинаковой уверенностью ей можно было дать и пятьдесят, и семьдесят лет. Пенсию она получала давно, по инвалидности. Но чем Камаза болела, никто не знал и не интересовался. Когда-то у неё были муж и дети. Муж лет двадцать назад умер от гнойного аппендицита, а позже с концами съехали дети. Одни лозовчане говорили, что у неё двое детей, другие - что трое. Жила Камаза на скромную пенсию инвалида второй группы и тем, что продавала самогон, который не успевала выпивать сама. Из скотины держала пяток плешивых кур да облезлого пса, который с голодухи шкодничал по всему селу.
   - Я последнюю стопку и ухожу, Ида Петровна! - предупредил я Коновалову. - Теперь есть кому вас утешать!
   - Хорошо, Иваныч... И на том спасибо! - устало согласилась Ида Петровна. - Только у меня одна просьба: зайди, пожалуйста, к старику Пешнёву. Скажи, чтоб гроб Анатолия Ивановичу делал. Жарко!.. Возможно, что завтра хоронить будем, если дети приехать успеют!
  
   6.
  
   Кирилл Никодимович Пешнёв то ли поздно обедал, то ли рано ужинал за столиком в просторном дворе. Во всяком случае, у него была причина для такой неразберихи: перед ним стояла выпитая наполовину поллитровка водки.
   Всколоченная рыже-седая борода, взлохмаченные пегие волосы - ни дать, ни взять, композитор-авангардист в экстазе творчества. Пешнёва в Лозе кличут Страшным Дедом, но уличная кличка совсем не отмечает сущности Кирилла Никодимовича, потому что его светлые глаза удивительно добры и всегда светятся оптимистическим огнём. Любимое выражение Страшного Деда - "Какой русский не любит выпить"?! И, следуя ему неукоснительно, он всегда находился в полупьяном состоянии. Пил Пешнёв в любую погоду и в любое время суток, но никто не мог похвастаться, что видел его пьяным с стельку. Хотя вряд ли у Кирилла Никодимовича имелся какой-то внутренний тормоз, сдерживающий его, - просто таким было свойство его организма.
   Когда-то, давным давно (он и сам не помнит - когда) Кирилл Никодимович работал учителем по труду Лозовской школы. Но затем ушёл в колхозные столяры. Злые языки говорили, что ушёл именно потому, что пил всегда и везде, даже на уроках. Более умеренные лозовчане утверждали, что Страшного Деда "ушёл" директор школы Дим Димыч из-за какой-то кошки, пробежавшей между ними. Пешнёву было под восемьдесят, но вряд ли ему можно было дать больше шестидесяти пяти. Он невысок ростом, сухопар и чрезвычайно подвижен, но главное - не принимает любые неприятности близко к сердцу. Вернее, воспринимает их философски: значит, так угодно было неподкупному року. Если учитывать, что Пешнёв только в прошлом году похоронил свою мать, которая едва не дожила до ста лет, то ему предстоит сколотить ещё немало гробов для своих односельчан и помоложе его возрастом. И пусть живёт! Никогда не жалко лишних дней жизни для людей лёгких, не докучающих другим.
   - Иваныч, ёсть твою корень! Вот так сюрприз! Ты ведь, корень ёсть твою, как три года назад заказывал у меня топорище, так с тех пор и показывался в моём дворе, словно по нему роями бациллы чумы лётают! - Без тени смущения Страшный Дед поправил вставную челюсть во рту.
   - Здравствуйте, Кирилл Никодимович! Как-то не находилось причины заходить...
   Пешнёв схватил мою руку и сжал её слишком крепко для восьмидесятилетнего старика.
   - А ты без причины заходи. Не съест тебя Страшный Дед! Ты русский?
   - Увы... Белорус.
   - Какая, на хрен, разница?! Главное, что не хохол, не бандеровец! Белорус и есть русский, только белый. А какой белый русский не любит выпить?!
   После войны Кирилл Никодимович ловил бандеровцев в Закарпатье и был ранен в неприличное место - в ягодицу, хотя до этого отвоевал в пехоте и имел лишь лёгкое ранение в руку. С те пор бандеровцы были для него врагами большими, чем американские империалисты и исламские фундаменталисты.
   - Ты почти вовремя, Иваныч! В моей бутылке ещё значимо имеется!
   Я искреннее запротестовал, замахал руками, будто он предлагал мне выпить денатурата.
   - Уволь, Кирилл Никодимович!
   - Что так? Нешта белорусы трезвенники?
   - Извините, но я к вам по делу пришёл...
   - Мне твоё дело известно - не в Нью-Йорке и не в Токио живём. Да сварганю я Толику гроб, если не к сегодняшнему вечеру, то завтра к полудню. В зависимости от необходимости. Толик мой двор стороной не обходил - сделаю по высшему классу. Как ни крути, а друг детства. Только внутренне обижен на меня был вплоть до сегодняшнего дня...
   - Обижен? За что? - Я вытащил сигарету из пачки.
   Кирилл Никодимович никогда не курил всерьёз, но не упускал случая стрельнуть сигарету. Вот и сейчас я и глазом не успел моргнуть, как моя сигарета была прижата его искусственными челюстями. Пришлось вытаскивать ещё одну сигарету.
   - О-о, это длинная, интересная история, Иваныч! Особливо примечательная для писателя. Расскажу уж, раз Толик так хитро вывернулся из жизни. Только сначала тяпнем по стопарику! Чай, мы с тобой братья-славяне! - Страшный Дед сунул сигарету под огонёк моей зажигалки.
   - Ну не могу, я Кирилл Никодимович! У меня много дел, и сын из города приезжает, - взмолился я.
   Пешнёв взглянул на меня недоумённо, как на слабоумного, и возмущённо взбрыкнула его борода.
   - Я что, самогонкой Камазы тебя потчевать собираюсь? Страшный Дед даже свою самогонку не пьёт! Только магазинную водочку! Пенсия у меня ветеранская - хватает при огороде и хозяйстве. Правда, и водка, ёсть твою корень, нынче дрянь. Но это уж не моя вина! - Пешнёв подошёл к элегантному, сделанному с любовью столику во дворе, набухал полную стопку водки, а перед второй остановил движение руки с бутылкой, замер в нерешительности. - Тебе полную или половинку? Страшный Дед собутыльников никогда не насилует!
   - Половинку, конечно! - воодушевился я уступкой Кирилла Никодимовича.
   - Как желаешь... Мне больше станется! Царство Небесное великому грешнику Анатолию Ивановичу Коновалову! - Пешков поднял стопку. - Ты, Господи, уж не гоняй его там за дурь! Все мы сталинские дети. Грузина за бога почитали, а не тебя! Иваныч, говорят, ты его из петли вынимал?
   - Так получилось... - Как на уксусную эссенцию смотрел я на содержимое стопки.
   - Дурак он, Толик! Дураком жил, по-дурацки и помер. Прости, Господи! - Кирилл Никодимович, смакуя, медленно выпил водку. - Закусывай, Иваныч! Сало то - высший сорт! Лично коптил - во рту тает!
   Через минуту Страшный Дед отошёл от стола и скоро вернулся с рулеткой.
   - Толик-то выше меня много был. А ты, пожалуй, с него ростом. Тебя и замеряю для гроба! - сказал Пешнёв так, будто был апостолом Петром.
   Я суеверно поёжился и умоляюще посмотрел на него.
   - Зачем измерять? Я свой рост знаю.
   Кирилл Никодимович, иронически рассмеявшись, бросил рулетку на стол.
   - А и верно! Проклятый склероз время от времени приходит к деду в гости! Каждый человек свой рост знает. Кроме меня. Потому как, ёсть твою корень, принципиально не хочу знать. Потому что метр с кепкой. Ну что ж, по последнему разу причастимся - и за работу с тобой!
   - Со мной? За работу? - Такого поворота своей судьбы я не ожидал.
   - А ты что, Иваныч, не поможешь старику доски из-под стрехи вытащить?
   Я смутился. И подумал, что не скоро, наверное, попаду домой. Но надо превратиться в невоспитанную свинью, чтобы не помочь восьмидесятилетнему старику.
   Страшный Дед отмерил доски-пятидесятки, и одну из них мы положили на козлы. Кирилл Никодимович принёс из дровяника двуручную пилу.
   - Покури, Иваныч! Обрежем с тобой доски, что пятиминутное дело, а дальше я сам. Вижу, что свербит тебе бежать домой - аж невмоготу!
   - Хозяйство не кормленное, Кирилл Никодимович!
   - Хозяйство для крестьянина - дело святое. А ты что, Страшного Деда сигаретой не угостишь?
   Усевшись на завалинку баньки, возле которой стояли козла, мы прикурили. Пешнёв вздохнул, и в его оптимистических глазах промелькнула печаль.
   - Вот жизнь!.. Летит, как ракета в другую Галактику! Кажется, ещё вчера с Толиком в школу бегали, а сегодня я ему домовину строгать буду!
   Загнул старик! Мне бы в таком тонусе до восьмидесяти дожить, не знал бы, как Господа благодарить!
   - И верно, - будто и он подслушал мои мысли, сказал Кирилл Никодимович. - По нынешним временам с испорченным воздухом и всевозможными стрессами мы с Толиком прожили немало. Однако, если человек при здоровье и настроении, ему хоть сколько дай жить - всё одно мало. Толик тоже жилистым был. Кабы бы не природная дурость, не отсутствие настроения к жизни, ещё бы пожил! Его дед в сто с лишним помер, как и мой. И что интересно: наши с Толиком деды тоже одногодки были. И отцы почти что. Вместе наши отцы погибли, в одном бою. Где-то под Веткой. Нам бы, как братам жить, а он всю жизнь обижался, будто я виноват в чём. Так вышло. Жизнь иногда такое закрутит, что и ты Иваныч, как писатель, не придумаешь!
   - Что-то вы, Кирилл Никодимович, всё вокруг да около ходите! - не выдержал я. - Что между вами и Коноваловым произошло?
   Старательно затоптав окурок, Пешнёв поднялся.
   - Ну ладно, пошли доски пилить! За пилкой и расскажу...
  
   7.
  
   - Черту видишь, Иваныч? По ней и пилим! Ну, слушай, значит... В сорок первом нам всем троим: мне, Толику и Идке по восемнадцать было. Ты не смотри, что я колхозным столяром был. Я ещё и в школе работал. А перед войной как раз поступил в учительский институт. Жил у тётки в городе. Ида тоже поступила. А Толик... Он потом, уже после войны на учителя выучился.
   Это дело началось за четыре дня до начала войны, как сегодня помню. То бишь, 18 июня 1941 года. День тёплый был, ясный. Я в те дни на Ипути с обеда до вечера пропадал. А потом, после речки, поужинал. Помню даже, что на ужин было, но не в этом суть дело. Я после ужина размышлял: чем заняться? То ли книжку почитать, то ли по городу прогуляться? Решил, покамест что надумаю, на лавочке посидеть перед домом. Вечер такой тихий, благостный. На улице - ни единой души. Напротив меня - закат огромный, красивенный, на полнеба. Как в раю, ей-богу! Сижу, озон вдыхаю полной грудью, и домой уходить не хочется.
   И тут из дома напротив парень выходит. Хотя, парень - это я, а он - в военной форме с портупеей, с тремя кубарями в петлице. Скорее - мужик уже лет двадцати пяти. Или на годок меньше. Увидел он меня, подходит, пачку "Казбека" из кармана гимнастёрки вынимает.
   - Закуришь? - спрашивает. И присаживается рядом со мной на лавочку.
   А я ведь в те годы табака вообще не нюхал. Это я потом начал по дурочке баловаться, когда водочки усугублю и угостит кто по доброте душевной.
   - Не курю, - говорю ему и смущаюсь, как красна девица перед добрым молодцем. Я - кто? Пацан безусый. А он - мужественный командир. Не ровня мне.
   - Правильно делаешь, что не куришь! - говорит он, а сам закуривает. - Ну, давай знакомиться, раз уж по-соседски живём. Меня Женей зовут. А фамилия - Бабаков.
   Ну, я знаю, что соседи напротив - Бабаковы. Знаю, что сын их в Красной Армии служит, в пограничниках. Значит, это он. И Женей зовут, значит, - так думаю.
   - Кирилл, - отвечаю, а сам тут же язык проглотил от своей наглости. Дома-то меня Кирюшей величали, на улице - Кирюхой, а тут Кириллом представился. Хорошо ещё - не с отчеством.
   - А чей же ты и откуда будешь, Кирилл? Что-то я тебя здесь раньше не замечал?
   - Я из села приехал, из Лозы. У тётки живу. В учительском институте учусь.
   - Ну, вот и познакомились. А я в краткосрочный отпуск прибыл. Через три дня отъезжаю на заставу. Так что надо отдохнуть, как полагается. Ты как насчёт того, чтобы с командиром-пограничником подружиться, по стаканчику винца выпить?
   Я-то, конечно, пробовал уже выпивать. До вряд ли болей сто грамм. Родитель у меня строгий был - прибить за пьянство мог. Не то, что я из нонешнего распущенного поколения, у которого из пяти сынов четверо - пьяницы с юных годов. А тогда перед командиром, да ещё перед пограничником сосунка строить стыдно было.
   - Я не против, - говорю, и всё ещё смущаюсь.
   - Пошли тогда, боец, в садочке у нас посидим! Ты не стесняйся, не боись! Отец с матерью в ночной смене на фабрике. Дома только малые сестрёнки, братишка. Я, хоть и командир-пограничник, а отца боюсь. Потому как уважаю!
   Вот тогда какие люди были! Уважали родителей...
   Выпили мы, значит, за столиком в садку по полстаканчика. Женя и спрашивает у меня:
   - А у тебя, Кирилл, девушка имеется?
   - Есть, - отвечаю и почему-то краснею. - Она в Лозе.
   - Очень хорошо, молодец! И как же её зовут?
   - Нина, - говорю.
   Это жена моя, Нинка. Я как в шестнадцать лет её полюбил, так до сего дня и люблю. Не то, что нынешняя молодёжь. И на год пороху не хватает!
   - А вообще, у вас в Лозе девушки красивые имеются? - так, ненароком интересуется командир.
   - Хватает. В Лозе самые красивые девки в районе! - похвастался я куликом, что своё болото хвалит.
   - Да ну?! - вроде как удивляется пограничник. И ещё по полстакана наливает. - И клуб у вас есть?
   - А как же! - с важностью индюка говорю ему. Ну пацан ещё - что возьмёшь? Только-только из деревни в город попал.
   - И что в вашем очаге культуры? Небось, открывается только по выходным?
   - Почему же?.. Сегодня, например, кино.
   - А после кино?
   - После кино на лугу собираемся. Под гармошку танцуем.
   Он меня по плечу хлопает.
   - Это же здорово! Поехали прямо сейчас в твою деревню!
   - На чём? - удивляюсь. - Двадцать километров всё-таки.
   - Ну, это при нашем наряде не проблема!
   В общем, вышли мы к мосту. А тут полуторка едет. Женя её остановил, что-то там поговорил, написал какую-то бумажку. И поехали в Лозу. Форма-то НКВД. Понятное дело - все боялись.
   Прямо к дому моей Нинки подъехали. Женька спрашивает:
   - А у твоей Нинки подруга имеется?
   - Она с Идой дружит. Но у Иды парень есть. Мой друг Толик. Они пожениться собираются! - без обиняков говорю.
   - Ну и ладно. Я просто так спросил. - Он папироску закурил. - Забирай свою девушку и пошли в клуб!
   У Нинки, оказывается, уже Толик с Идой сидели, в клуб собирались. Пошли туда впятером. Кино-то уже давно шло. Ну, мы ничего, кино досмотрели, на луг пошли, на гулянье. Женя в тот вечер был гвоздём программы. Оно и понятно для деревенских девок. Одно дело - командир Красной Армии, другое - красивый, высокий, косая сажень в плечах. И мне заодно почёт, так как он меня своим другом величал. В общем, перетанцевал Женя почти со всеми девками. Но честно сказать, Ида всех красивее была. Ей-богу, не вру. Даже Нинке моей далеко было. А Толик, он тихоней был. Всё что-то про себя размышлял. И танцевать не любитель. Ну, Женя, конечно, несколько раз пригласил Иду на танец. Другие парни тоже её приглашали. А Толику - хоть бы хны. Он уверен был, что Ида всё равно его, олуха, любила.
   А после танцев странные дела пошли. У Иды вдруг неожиданным образом голова разболелась. Мы её до дому проводили. Потом до края села Женю провели. А на завершение мы с Нинкой Толика до хаты сопроводили. И целовались до утра в Сироткином овраге.
   Пешнёв отложил в сторону последнюю отпиленную доску.
   - Всё, кажись, Иваныч! Поперечен я сам напилю. - Страшный Дед сел на завалинку, тяжело дыша. - Восемь десятков всё-таки скоро, не три, ёсть твою корень! Устал маненько. В общем, так. Ты часа через три приходи. Возьми у Петровны материал для обивки гроба и приходи. У неё есть. Как в первый раз Толика из петли вытащили, я ей посоветовал купить у коммерсантов. Оно ведь как: если человек петлю попробовал, он и в другой, и в третий раз полезет. Не отговоришь, не уследишь. И бутылку водки пусть передаст! Принесёшь всё, что я загадал, тогда и дорасскажу историю. Такую книжку напишешь - не чета нынешним. Дочка, что в Москве, забыла одну. Пробовал читать. Срамота одна! Ну, ступай! Не мешай Страшному Деду работать, ёсть твою корень! Гроб мастерить - тоже работа творческая. А для Толика постараться надобно!
  
   8.
  
   Я спешил домой, потому что через пять минут из города должен был приехать сын с кое-какими продуктами и сигаретами. Да и поросёнка с курами покормить надобно - небось голодный хор имени Пятницкого уже устроили!
   Село было пустынно, и не спавшая даже ближе к вечеру жара не была тому причиной. Если время между пятью и шестью вечера в большом городе является часом пик, то в деревне это мёртвый период. Жизнь здесь закипает трижды: через час после рассвета, когда выгоняют коров на пастьбу, в восемь утра, когда привозят хлеб, и за час до заката, когда скотина возвращается с пастбища.
   Лоза безмолвствовала, будто ничего сегодня в селе не случилось. Повесившись, Анатолий Иванович бросил вызов этому жестокому, деградирующему миру, а тот даже не заметил этого. Мне было немного обидно за странного и беззащитного перед своими страхами Коновалова. Мы редко беседовали с ним по душам - он был человеком немногословным. Про таких обычно говорят: сам себе на уме. Вряд ли он был хитрым. Нелюдимым - да. И ещё - печать смерти просматривалась на его высоком и открытом челе. Он и смотрел на окружающую действительность с некоторым недоумением, будто удивляясь тому, что так долго задержался в этом мире.
   Что-то от характера отца было и в Лене. Наверное, поэтому она была любимицей у Анатолия Ивановича, а не потому, что поскрёбыш, утешение на старость лет. Когда родилась меньшенькая, супругам Коноваловым перевалило за сорок. В Лозе по этому поводу посмеивались и злословили, а Анатолий Иванович как-то проговорился мне, что Лена - плод любви, нежданно вспыхнувшей между ним и Идой Петровной после многих лет затишья. Что-то должно было стать причиной этой вспышки, но эту тайну в связи со смертью Коновалова, вряд ли теперь узнать.
   Признаться, странное первое свидание с Леной во время пикничка в лесу взволновало меня, хотя я не рассчитывал, что мы когда-нибудь встретимся. Лена, как я узнал у Светочки, оканчивала технологический институт и не собиралась возвращаться в Лозу. К тому же, Лена была замужем.
   Ну, поплакала у тебя на коленях о чём-то своём, трагическом замужняя молодая женщина - что с того? Ну, запали тебе в душу её отрешённые, печальные глаза - и такое бывает. Пройдёт немного времени, и ты забудешь, что существует такая Лена на свете. Получишь развод, увлечёшься какой-нибудь другой женщиной, и она, может быть, ответит тебе взаимностью. В тридцать пять лет рано ещё ставить крест на своём будущем. А безнадёжно влюбляться в ту, которой тебе никогда не обладать, по меньшей мере, глупо.
   Примерно так я размышлял первые три дня после возвращения из Лозы с корешком Васей Кузнецовым. А потом закрутили меня дела и проблемы: бурный развод с делёжкой имущества и детей, неприятности на работе из-за редактора-язвы, тяжёлая болезнь мамы. У меня просто не оставалось времени на то, чтобы вспоминать о странной девушке, плакавшей у меня на коленях в лозовском лесу.
   Но однажды... В тот день с утра шёл дождь - по-летнему тёплый, обложной, какой в народе называют грибным. Я проснулся в отвратительном настроении, которое прихватил с собой на работу. В то утро я с трудом дышал и жил, в то утро единственным моим желанием было поскорее отнести ответственному секретарю статью о проблемах досуга городской молодёжи и после этого в доску напиться, чтобы хотя бы на время отключиться от реальной действительности, от которой устал не меньше, чем от себя.
   Уныло щёлкала пишущая машинка - будто батогами хлестала по мозгам, нехотя перепрыгивала с деления на деление секундная стрелка на настенных часах. Я ненавидел эти часы, медленно прогоняющие время до одиннадцати утра, когда начинали продавать спиртное. Я ненавидел пишущую машинку, равнодушную к моей безраздельной тоске. Я ненавидел сумеречный из-за дождя свой кабинет, который этим усугублял угнетённость души. Я ненавидел весь мир, в котором мне в тот день было неуютно.
   И вдруг - осторожный стук в дверь. Так неуверенно могли стучаться только читатели, которых обидел какой-нибудь бюрократ, и они пришли искать справедливости и помощи в редакции. Только их проблем мне сегодня и не хватало! Я представил себя болтающимся на виселице мироздания и обречённо выдохнул:
   - Войдите!
   И вошла она - Лена. В тех же джинсах, но в сиреневой блузке, которая очень шла к её ореховым глазам - всё таким же печальным и отрешённым. С её закрытого цветастого зонта слетали на пол упругие капли июльского дождя, но она будто не замечала этого, как и того, может быть, что в руках её зонт, что за столом сижу я, словно вошла в пустой кабинет. Ошарашенный этим неожиданным визитом, я не сразу обрёл дар речи.
   А за это время гостья прошла к стулу у моего стола и села - неуверенно, на самый краешек. Догадалась прислонить зонт к подоконнику - наверное, всё-таки он мешал ей. Ничего, кроме лёгкого вздоха, не вырвалось из её груди. Её груди, обтянутые лёгким материалом блузки, были рельефны и по-девичьи упруги. Она походила на красивую, но холодную статую Родена своим пренебрежением к живому миру. И всё-таки эта статуя дышала и жила, потому что остановила на мне свой красивый неподвижный взгляд, будто смотрела на дождь в окне. Я внутренне поежился, потому что мне было дискомфортно ощущать себя дождём.
   Наверное, она могла сидеть напротив меня в молчании бесконечно долго, как у постели больного в больнице, как десять дней назад в лесу, когда плакала у меня на коленях. И если бы не две неуклюжие фразы, когда она попросила меня не уходить со Светой, я мог подумать, что в гости ко мне пришла глухонемая.
   - Здравствуйте, Лена! - наконец-то я разбудил уснувшее в моём кабинете мироздание. И отодвинул в сторону пишущую машинку, которой, как ширмой, отгородился от реальной действительности.
   - Здравствуйте, Серёжа! - мягким голосом с дрожащим, как у Эдит Пиаф, тембром, сказала гостья, и будто очнулась, вернулась из далёкого своего мира и ожила, даже чуть заметно улыбнулась. И этого было достаточно, чтобы я с облегчением открыл для себя: передо мной сидит не красивое привидение из английского средневекового замка, а живая девушка. Это хорошо, что она улыбнулась краешком губ, потому что бывают и говорящие куклы. И даже с такими печальными глазами. - Моё появление в твоём кабинете для тебя явилось сюрпризом?
   - Если и сюрприз, то приятный. Я рад...
   - Что-то я не заметила радости на твоём лице. Вообще-то я зашла извиниться. Кажется, при нашем первом свидании я вела себя донельзя странно, если не по-дурацки.
   - Да нет, - поспешил заверить я, чтобы избежать интеллигентных расшаркиваний друг перед другом. - Ничего странного я не заметил.
   - Можно закурить? - очень непосредственно попросила Лена, и я с готовностью вытолкнул из пачки "Родопи" сигарету. Я зажёг спичку. Она выпустила струйку дыма небрежно, не по-женски. - Я по делам приехала в город и решила зайти в редакцию. Честно сказать, не для того, чтобы извиниться. Почему-то захотелось ещё раз увидеть вас.
   Я не имел понятия, что сказать ей в ответ, как продолжить беседу дальше. Во всём, что делала гостья, что говорила была какая-то алогичность. И я, тёртый калач в общении с женщинами, растерялся, как отрок на первом свидании. И ляпнул, глупее не придумаешь:
   - Вы, Лена, явно живёте не в Лозе и не работаете телятницей на ферме?
   - А вы проницательны, Серёжа! - В её мягком, но каком отчуждённом голосе чувствовалась ирония. И поделом мне! - Я, действительно, не телятница, не свинарка, не доярка. Я студентка уже пятого курса технологического института. Между прочим, замужем, как и вы - женаты.
   То ли из-за неловкости за свой идиотский вопрос, то ли из-за поганого настроения, я сразу же начал раскрываться перед ней, как на исповеди.
   - Допустим, я не женат уже несколько дней, потому что недавно состоялся бракоразводный процесс. Предупреждаю ваш вопрос: не сошлись характерами.
   Лена избегала встретиться со мной взглядами, будто провинилась передо мной. И сказала скорее окну, в которое смотрела, нежели мне:
   - На это раз проницательность подвела вас: я не собиралась задавать этого или подобного вопроса. Не потому, что толстокожа. Просто я совсем не по-женски не любопытна. Особенно, если дело касается семейный дрязг.
   Ну вот, попробуй найти тему для разговора с такой циничной мадам! И всё-таки Лена о чём-то плакала в течение получаса, положив голову мне на колени.
   - Извините за навязчивость... - Наверное, это сказал с некоторым раздражением, потому что гостья как-то неловко и виновато улыбнулась.
   - Не обращайте внимания, Серёжа! У меня дурной характер. Вижу, чувствую, что вы добрый, отзывчивый человек. И тонкий. Поэтому и пришла сегодня к вам. Мне бы расстегнуть свою душу, а я застёгиваю её, как перед другими, чужими.
   Значит, она не считает меня чужим, и это обнадёживало. Ох, какие же у неё болючие глаза! Красивые ореховые и болючие глаза - аж мурашки по спине бегут. И какой-то неясный интуитивный страх перед ней. Словно стоишь на тонком льду перед холодной и чёрной полыньёй. Сейчас затрещит, обвалится лёд и...
   Лена сделала последнюю, глубокую затяжку и задавила окурок в пепельницу. Я обратил внимание на то, что её пальцы - узкие и длинные - мелко, нервно подрагивают.
   - Мне кажется, что в Лозе мы встретились совершенно случайно, - сказал я, чтобы бы хоть чуть-чуть удалиться от задушевной беседы, как от опасной полыньи.
   - Возможно. Я ведь поддалась уговорам одноклассницы Светы. Я не очень-то близка с нею, как и с другими одноклассницами. К тому же, скептически отношусь к подобным пикничкам на природе, которые подразумевают... Вы понимаете, что я хотела сказать. Но Света расплакалась, что, если я откажусь, её могут ждать крупные неприятности на работе... Можно ещё сигарету? - Я не успел утвердительно кивнуть головой, как она уже зацепила большим и указательным пальцами сигарету в пачке. - Впрочем, я не то говорю. Нет, не это заставило пойти со Светой. Я не девочка, я понимала, чем могут закончиться подобные посиделки на природе. Я пошла, потому что... Интуиция мне подсказывала, что сегодня что-нибудь произойдёт. В моей жизни так давно ничего не происходило. Наверное, интуиция меня подвела. На самом деле ничего не произошло. Ничего ведь, правда?
   Я лишь неопределённо пожал плечами. Я не отсутствовал в реальной действительности, я не был рассеян, но никак не мог вникнуть в смысл её слов. Её слова казались мне всплывающими и снова тонущими огоньками в тумане.
   - И в то же время меня до сих пор не покидает ощущение, что произошло нечто значительное, - продолжила Лена, жадно затягиваясь дымом сигареты. - Вы ведь ничего не делали, не спросили ни о чём. Вы удивительно тонко чувствовали мою боль и молча разделяли её со мной.
   Июльский дождь беспечно барабанил по оконному стеклу, и Лена, замолчав, с каким-то недоумением и удивлением слушала его соло. Я должен был продолжить беседу, сказать что-нибудь утончённое, философское? Честно сказать, в ту минуту я чувствовал себя отупевшим ослом.
   Если бы не стук в дверь, не знаю, чем бы окончилась та встреча с Леной. Возможно, что, не поняв друг друга, мы разошлись бы навсегда.
   - Ты занят, Иваныч? - В дверной проём просунулась курчавая голова Васьки Кузнецова.
   Откуда я мог знать: занят или нет? Я не мог вникнуть в реальность: что в моём кабинете делает это молодая женщина из Лозы, что в этом кабинете делаю я? А может она не из Лозы, а с другой планеты, или из параллельного мира?
   - Что ты хотел, Вася? - Я болезненно поморщился, будто сидел в общественном сортире, а Кузнецов бесцеремонно распахнул дверь моей кабинки.
   Секретарь райкома комсомола ввернулся в мой кабинет, как настырный шуруп в стену.
   - Ба!.. Кого я вижу! Леночка! Какими судьбами?! И Светочка с тобой?
   Лена посмотрела на Кузнецова, как на детсадовца, наделавшего в штанишки.
   - Света вчера укатила в Анапу.
   - Ах, да! Запамятовал!.. Жаль. А то могли бы прекрасно отдохнуть на лоне природы. Съездили бы в вашу милую деревню! - тараторил Кузнецов.
   - Вам не кажется, Вася, что врываться в беседу двух людей, не интеллигентно? - Как старшая пионервожатая, без обиняков спросила Лена.
   Секретарь райкома с недоумением взглянул на неё, пытаясь что-то сообразить. Бесцеремонность была его визитной карточкой. А тут же его оружием нащёлкали по его курносому носу.
   - Да Бог с вами!.. Побежал я. В другой раз, Иваныч, о моём деле, не горит!
   Стрельнув у меня сигарету, Василий убежал.
   А между мной и Леной возникло неловкое молчание. Из-за этой неловкости я зачем-то начал перекладывать листки бумаги на своём столе. Не принцесса же из Монако зашла ко мне в гости, чтобы так теряться! - упрекнул я себя. И обрёл самого себя.
   - Беседовать с милой девушкой в таком замызганном кабинете как-то неловко! - Наверное, это прозвучало несколько развязно и пошло, но гостья будто и не слышала моих слов.
   - Жаль, что сегодня такая пакостная погода... У меня, как и у вас, судя по вашему настроению, огромное желание напиться. Вы правы, сделать это в вашем кабинете проблематично.
   Ни фига себе желаньице! Рабочий день не дополз ещё до своего экватора. И деньжат в моих карманах - на скромный обед в дешёвой фабричной столовой. Впрочем, всё это не серьёзные причины. Мне ничего не стоило отпроситься у заместителя редактора и у неё же стрельнуть пару червонцев. Но я по-прежнему боялся своей гостьи, с которой практически незнаком, как должно бояться инопланетянки. Кажется, она утонула в омуте жизни и могла потянуть за собой и меня. Может быть, она чувствовала, что и я тонул, поэтому и искала со мной встречи? Вдвоём тонуть легче - не так скучно.
   Господи! А ведь в этом что-то есть! Напиться вдвоём с красивой молодой женщиной и утонуть в омуте жизни!
   - С тем, где можно напиться вдвоём, проблемы нет. Я развёлся с женой и временно живу у друга-холостяка. А он вернётся не раньше, чем через неделю.
   Она с каким-то испытывающим любопытством посмотрела на меня, будто этими словами я предложил ей раздеться и лечь в постель.
   - Значит, вы не против напиться с экзальтированной девицей, у которой, к тому же, несносный характер. Не страшно?
   - Может быть, и страшно. Но и заманчиво, потому что эта экзальтированная девица - красавица! - попытался отшутиться я.
   Лена поморщилась. Видимо, мой комплимент не пришёлся ей по душе.
   - Почему все мужики сшиты по одному шаблону? Даже добрые и интеллигентные...
   - Такова их жалкая природа. Леночка, мне надо отпроситься у начальства и решить кое-какие проблемы. Пять-десять минут подождёте?
   - Не надо решать никаких проблем! - Лена полезла в сумочку, вытащила полусотенную ассигнацию и положила на стол. - Этого напиться хватит?
   Мне сделалось неловко, я почувствовал себя беззастенчивым альфонсом.
   - Леночка... Неужели я не мужчина? Вы унижаете меня...
   - Оставьте эти условности. Пока мы с вами добрые друзья. И нет разницы, кто из друзей угощает. Я выкурю ещё сигарету, пока вы вернётесь?
   - Ради Бога!
   Я шёл по сумрачному коридору редакции, превратившись в сплошное недоразумение.
  
   9.
  
   Ранний вечер терпко пах клубникой. Откуда-то из-за холма перед прудом выскочил взбалмошенный ветер, пробежался по кронам деревьев, но, запутавшись в огромном кусте белой сирени напротив автобусной остановки, затих, затаился. Ясное дело, он на этом не успокоится, не угомонится, раз уж ворвался в деревню. И точно: встрепенулся, как только я сделал шаг от остановки, взъерошил волосы на моей макушке, бросил в лицо горсть свежего воздуха.
   Я был благодарен гулёне за то, что затеял сражение с надоевшим зноем. Сиреневым маревом начало затягиваться небо на северо-востоке, через которое вроде бы проглядывали облака. Может быть, натянет к ночи долгожданный дождь? А то воздух в средней полосе России, будто в пустыне Сахара, - на зубах скрипит.
   Нежданно день у меня случился суматошный. А всё Анатолий Иванович! Не мог по-человечески дождаться срока, определённого Господом! Добровольно расставаться с такой красотой, пусть и запеленатой зноем, - это идиотство. Будто там, за гранью жизни, можно подставить лицо ласковому ветру или полюбоваться тем, как отекает, будто горящая восковая свеча, зной солнца к вечеру, и вот-вот зарумянится его оранжевый подол. А эту разноголосицу птиц, а жужжание шмеля, а первые ноты, распевку лягушачьего хора разве услышишь, лёжа в гробу? Нет, я лично всегда успею туда, куда поторопился этот странный Коновалов. Он и жил наперекор, и смерть себе такую же придумал.
   Провожал сына к автобусу и встретил почтальоншу Верку, которая сообщила, что отослала телеграммы всем детям Анатолия Ивановича и даже его пасынку Даниле. Всем, кроме Лены. Это означало, что младшей дочери Коноваловых должен позвонить я. Хорошенькое дело! Позвонить и сообщить Лене страшную весть о смерти отца, которого он любила больше, чем другие дети Анатолия Ивановича. А может быть, я и не прав, ведь никого из них, кроме Лены, я не знал близко? Чужая семья - потёмки, - так любила говаривать моя мама, которая никогда не лезла в чужие дела и к сплетням относилась болезненно. Я, наверное, пошёл в неё, и все новости до меня обычно доходили последними. За исключением сегодняшней. Тут уж Анатолий Иванович уважил из хорошего отношения ко мне.
   У меня на даче нет телефона. Дачник с телефоном - это редкость, а телефон у нищего дачника, изображающего из себя писателя и художника - вообще нонсенс. Значит, надо завернуть к Дмитрию Дмитриевичу - старому вдовцу, бывшему директору Лозовской школы.
   Я долго стучал в голубую калитку кулаком и щеколдой - никакого эффекта. Заглянув в щель, сделанную под почтовый ящик, чтобы посмотреть: не висит ли на двери веранды замок. Не висит. В какое-то мгновение у меня холодные мурашки пробежали по спине: неужели я сегодня являюсь злым роком? Бывший директор был в преклонном возрасте - ещё пять лет назад разменял девятый десяток, и у меня были основания испугаться. Отлегло на сердце в секунду, когда я вспомнил, что Дмитрий Дмитриевич глуховат и пользуется слуховым аппаратом.
   "Что ж, - вздохнул я. - Придётся шагать до следующего обладателя телефонного аппарата"!
   Благо, что это было не очень далеко. Для очистки совести я ещё раз громко звякнул щеколдой. И уже отходил от калитки, когда скрипнула дверь. Во дворе закашляли, закряхтели. Бедный старик1 Остаться одному в таком возрасте, без присмотра... Впрочем, Дмитрий Дмитриевич остался оптимистом. Его дети по нынешним временам жили более, чем благополучно, но не смогли увезти к себе в столицу своенравного старика.
   - Дим Димыч, что-то вы долго не открывали! Почивали, что ли? - спросил я, заметив, что проводок слухового аппарата струится из его уха.
   - Вы, молодой человек, думали, что в единственном числе являетесь летописцем наших глухоманный мест? - Маленький, сухонький старичок, похожий на старого гнома, пропустил меня в хату.
   Скудностью обстановки хата бывшего директора школы ничем не отличалась бы от других деревенский жилищ, если бы не книги, которые в не просторной горнице жили, как им вздумается: на этажерке и книжных полках, в серванте среди двух чайных сервизов, на столе и стульях, на телевизоре, сложенными в стопки по всем углам и даже, как упившиеся на гулянке пьяницы, - под столом.
   - Так вы работали и поэтому долго не открывали? - спросил я, заметив посреди стола рукопись, растолкавшую по сторонам книги. Рукопись была знакома мне, как-то Дмитрий Дмитриевич приносил её ко мне на дачу.
   "Незабываемые дни" - крупно, каллиграфически красиво было выведено на титульном листе и подчёркнуто тремя жирными красными линиями. А ниже - немного скромнее: исторический роман. Признаться, я с трудом одолел страниц двадцать текста на уровне школьного сочинения. А в качестве рецензии сказал бывшему директору школы и упёртому графоману:
   - Пишите...
   - Правда? - обрадовано спросил он. - Вы считаете, что надо продолжать работу?
   - Без сомнения!
   А что ещё я мог ему посоветовать? Стариковское одиночество в вымирающей деревне с бесцельным возлежанием на разваливающейся кушетке перед экраном телевизора? А так, обманываясь в том, что он писатель, Дмитрий Дмитриевич протянет лишних два-три года. Губят людей не заблуждения, а их отсутствие.
   - Что вы сказали, Иваныч? - Старик нервно поправил слуховой аппарат. - Барахлит что-то... К Яблочному Спасу обещал приехать старший сын и привезти новый аппарат. Вот тогда я буду на коне, вот тогда мы поговорим с вами!
   Я перешёл почти на крик.
   - Завидую я вам! Вы творите в поте лица, а я...
   - Не надо кричать, Иваныч! Я прекрасно слышу - аппарат наладился.
   Да Бог его знает: когда кричать, когда нет? Слуховой аппарат Дмитрия Дмитриевича никогда и ничего не сообщает мне о своём самочувствии.
   - Я позвонить пришёл. Телефон работает?
   - Работает, что ему сделается?! Я вот что скажу вам, Иваныч... Доживёте до моих лет, поймёте, что такое время. И станете работать, как я, - запоем.
   Дожить до восьмидесяти пяти лет? Это мне не светит. Никто из моих ближайших родственников не дотянул до этого срока. А против генов не попрёшь.
   - Коновалов повесился. Надо позвонить его дочери! - Я сказал это по инерции слишком громко, И Дмитрий Дмитриевич недовольно поморщился. Новость не произвела на него впечатления. Или он уже знал об этом?
   - Анатолий Иванович всё-таки повесился? - Бывший директор школы пожевал беззубым ртом жвачку. - Ну, дурак! Сколько я с ним провёл бесед на тему суицида! Говорил: живи, пока живётся, там, куда ты торопишься, к сожалению, ничего нет. Но ведь он упёртый, как Докин козёл!
   Признаться, я не был расположен продолжать разговор с Дмитрием Дмитриевичем. Он остался отпетым атеистом и ярым сталинистом, и, не дай Бог, повернёт беседу в это опасное направление. Сегодня я слабый громоотвод, чтобы отражать громы и молнии сталиниста и атеиста. Я благоразумно добрался до красного телефонного аппарата, стоявшего на кипе книг, и снял трубку.
   - Я потом заплачу за разговор с Москвой, - извиняющимся голосом сказал я ему.
   - Ладно, ладно!.. - Великодушно отмахнулся бывший директор школы. - Вы же не по личным делам звоните. Можно сказать, общественное поручение выполняете. А это дело святое!
   Ни фига себе - святое дело - сообщать дочери об отце-висельнике! Я рад был бы услышать голос Лены, которую когда-то любил и не слышал-не видел тысячу лет, но не в подобной ситуации. И всё-таки я мужественно набрал её московский номер.
   - Лена? Это тебя Сергей Иванович беспокоит...
   Трубка некоторое время напряжённо молчала. На обратном конце провода, видимо, вспоминали мой голос и то, кому могли принадлежать названные имя и отчество.
   - Серёжа? Я не ошибаюсь?
   - Не ошибаешься, Лена. Тот самый Серёжа, который нынче дачник в твоей деревне!
   - Я никогда не разговаривала с тобой по телефону, поэтому не сразу узнала твой голос. И вообще, я его слышала в последний раз пять лет назад. К сожалению...
   - Почему "к сожалению"?
   Трубка проигнорировала мой вопрос. Лена никогда не реагировала на глупые и не обязательные вопросы.
   - Я рада, что ты позвонил мне. Правда, рада. Хотя это неожиданно для меня. Что случилось, Серёжа? Ностальгические воспоминания?..
   - Не совсем так... - замялся я. Лена истолковала это по-своему.
   - Извини. Я не знаю, почему злюсь на тебя. Уже двенадцать лет я почему-то злюсь на тебя. И на себя злюсь, будто не было этих лет... Будто не было... - В трубке вдруг всхлипнули.
   Я совсем растерялся. Никогда я так не терялся, как при встречах и разговорах с Леной. Иногда мне казалось, что она из другого мира, с другой планеты. Неужели она до сих пор любит меня? Неужели я до сих пор люблю её? Нет, нет, что-то я перегибаю. Мы никогда не любили друг друга. Мы интересовались друг другом. Мне всегда становилось легче, когда я что-либо сложное упрощал.
   - У тебя что-то случилось, Лена?
   - До меня дошло, почему ты позвонил... Не стало моего папы...
   От её неожиданных проницательных слов я чуть не уронил трубку. И все мои слова застряли в горле, будто превратились в кляпы. Я смог лишь кашлянуть.
   - Я чувствовала это. Сейчас скажу, когда это произошло... Где-то между двенадцатью и часом дня. Да, да... Я вышла из метрополитена, чтобы идти к автобусной остановке. И вдруг что-то ударило. Одновременно - в голову и в сердце. Я споткнулась на ровном месте. Зачем-то развернулась и побежала обратно в метрополитен. Опомнилась только у турникета. - В трубке опять всхлипнули. - Я сразу почему-то подумала, что не стало папы. Я была уверена, что это так. Но ведь я любила его и не хотела этому верить. Я не верила этому, даже когда ехала на вокзал. Я взяла билет. Через полчаса собираюсь выезжать к поезду. Теперь уже через двадцать пять минут. Завтра утром встретимся, Серёжа! И поговорим обо всём. Хорошо? А то я плачу, и мне трудно говорить с тобой... Ну, что ты молчишь?
   - Я поражён твоей проницательностью...
   - А я нет... Я привыкла чувствовать такие вещи. Я знала, что однажды он повесится...
   - Лена, Лена!.. - прокричал я уже в никуда. Что я хотел сказать ей? Я не мог вспомнить, что я хотел сказать ей? Наваждение какое-то!
   - Вот, вот!.. - оживился Дмитрий Дмитриевич. - И Алёнка такая же странная, как и Анатолий Иваныч, её отец. Помню в школе...
   - Извините, Дим Димыч!.. - оборвал я его. - Мне необходимо бежать. Дел невпроворот. Да и Иде Петровне необходимо помочь, сами понимаете!
   - Ну, беги, беги! - с разочарованием сказал бывший директор школы. Его можно было понять - ему хотелось пообщаться. - Я тоже скоро приду к Коноваловым. Главу допишу, курам пшеницы насыплю - и приду.
  
   10.
  
   Солнце присело на трубу колхозной кочегарки, чтобы, отдохнув, покатиться дальше и вниз - к запущенному сосняку на горизонте. В этот одичавший без людского пригляда сосняк лозовцы ходили по малину. И ещё - за ним ночевало солнце.
   Ещё раз оглянувшись на светило, я толкнул калитку во двор Коноваловых. Было странно тихо, словно и Ида Петровна... Тьфу, тьфу, тьфу!.. Типун тебе на язык, графоман-мистик! Сегодня ты готов похоронить всех лозовских стариков. Но мои ноги сами почему-то направились не в хату, а в баньку.
   Из баньки вдруг выскочила не старая, простоволосая женщина в рваной серой футболке и выцветших до белых джинсах. Под мышкой она зажала алюминиевый тазик. Я узнал её. Это была Натаха Клюква.
   Я не знаю, какую фамилию носила Натаха, а говорящее прозвище она получила за вечно красный нос из-за беспробудного пьянства. При всём при этом у неё было пятеро детей, которых она нарожала от мужиков всех мастей и национальностей.
   Клюква шустро рванула от баньки, но через метров пять споткнулась о валявшуюся жердину и растянулась среди пыли и куриного помёта. Тазик, зазвенев, покатился в сторону, к поленнице. Я подбежал и подхватил его. Это для Иды Петровны и для меня алюминиевый тазик служил банной шайкой, а для Натахи - цветметом, который можно сдать приёмщику.
   - Ты что делаешь, Натаха?! - строго, как участковый милиционер, вопросил я.
   Натаха шмыгнула носом, который, действительно, был ярче переспелой клюквы, и потёрла грязной рукой с неопрятными ногтями ушибленное колено.
   - Пришла помянуть светлой памяти Анатоль Иваныча. Царство ему Небесное!
   - А элементарная совесть у тебя имеется? Зачем ты шайку Иды Петровны слямзила?
   А разбежавшихся в разные стороны серых глазах Клюквы стоял туман бессмысленности. Уверен, что в её деградированных мозгах шевелилась одна-единственная извилина: где добавить ещё, чтобы окончательно снесло с копыт? Если Натаха не отрубалась раз-два в день, она этот самый день считала напрасно прожитым и безнадёжно потерянным. Украденную шайку у "лепшай товарки" Иды Петровны обязан был наполнить её день жизни хоть каким-то смыслом.
   - Какая шайка? Что ты придумываешь, Иваныч? - Она тупо и с наигранным удивлением рассматривала тазик в моих руках. - Ты зачем это у Петровны тазик спёр?!
   Я с трудом удержал в себе желание попинать это жалкое, пьяное существо, барахтающееся в пыли, существо, которое назвать женщиной не поворачивался язык.
   Вместо этого, проявив Сизифово терпение, я подошёл к Натахе и, удерживая за шиворот, попытался поставить её в вертикальное положение. Старая футболка затрещала на ней и поползла на спине. При этом Клюква ещё пыталась сопротивляться- отмахиваться. Ногти на её неопрятных руках были чёрные и длинные, как у лесной кикиморы, и если бы она задела моё лицо и оставила на нём царапину, - заражения не избежать.
   Этого мне только и не хватало! Я отпустил Натаху, и она снопом обвалилась на землю. Попыталась подняться сама, но дальше четверенек дело не пошло. Как она походила на одичавшую и исхудавшую свинью!
   - Ты, Иваныч, нанёс мне материальный урон! Будешь отвечать перед судом за издевательство и моё избиение и купишь мне новый свитер!
   Как ни бывала пьяна Клюква, но с языком у неё всегда в порядке. Она могла облаять кого угодно, даже придорожный столб, и при этом редко материлась. Говорили, что когда-то в школе она училась без троек и подавала надежды. Инженера или учительницы из неё не вышло из-за раннего пристрастия к спиртному. Трудно сказать, сколько ей было лет на настоящий момент. Наверное, в районе тридцати пяти. Во всяком случае, старшему её сыну было больше десяти лет.
   - Отвечу, отвечу!... Скоро участковый придёт протокол по самоубийству составлять. Он и разберётся, кто из нас алюминиевую шайку у Петровны слямзил!
   Участкового милиционера Клюква боялась больше похмелья и, стартовав с четверенек, через три метра смогла подняться в полный рост и засеменила, повиливая из стороны в сторону, вдоль по деревенской улице.
   В избе Коноваловых меня ожидала полная идиллия. На кухне на диванчике, свернувшись калачиком, мирно посапывала Камаза. А сама хозяйка опочивала за столом, уронив седую голову на куски хлеба.
   Но лишь я со скрипом прикрыл настежь распахнутую дверь, как Ида Петровна оторвала голову от стола и подняла на меня не такие уж пьяные глаза. В них затаилось недоумение, будто она не узнавала меня. Старуха качнулась, будто из форточки налетел сильный ветер. Испугавшись, что она упадёт, я бросился к ней, обхватил за плечи.
   - Что ты, Иваныч?! Я совсем не пьяна, как может показаться. Я хотела бы напиться в дрезину, но не получается! - Она жалостливо хлюпнула побуревшим носом. - Всё-таки жаль Толика. Люди вон на какие дорогие и опасные операции соглашаются, чтобы жить, а он сам...
   - Ладно, Петровна!.. Уже не вернёшь, даже если мы с вами нарыдаем целую бадью слёз! Пойдём на свежий воздух!
   Но я не смог оторвать Иду Петровну от табуретки, будто она приклеилась к нему суперклеем.
   - Подожди, Иванович! Мы пойдём с тобой во двор и свежим воздухом подышим. Но посмотри, какой бардак на столе! А ведь скоро Толика привезут. Из морга звонили. Председатель колхоза машину послал. Нехорошо!
   - Так гроб ещё не готов...
   - Привезут без гроба - что ему сделается! У них в морге перенаселение. Авария какая-то случилась, сразу четыре человека погибло. Так что в морге моего Толика не ждали, вроде как внеплановый он. Всю жизнь каким-то несуразным и неприкаянным был и после смерти по-человечески пристроиться не может! - Старуха со вздохами, с трудом поднялась.
   - Посиди, Петровна! Я сам на столе приберусь - не княжеских кровей!
   - А кто знает, какие у нас крови? - Ида Петровна, слабо улыбнувшись, присела на табуретку. - Прибери уж, а то люди приедут - неудобно будет. И бабы начнут приходить после приезда покойника - в очередной раз осудят, за лозовскими сплетницами не заржавеет! Я-то всегда чихала с колокольни на их пересуды, но сегодня как-то нехорошо.
   Я с тоской окинул взглядом стол. Огрызки огурцов, куски хлеба, разлитый рассол, окурки в тарелке с квашеной капустой. Это уж дело Клюквы. Камаза не курит, а Петровна изредка балуется. Господи, что же эту умную, вполне интеллигентную женщину связывает с двумя опустившимися пьянчужками? О чём она с ними беседует за чаркой? Обида комком подкатилась к моему горлу. Обида на кого?
   Как ни пытаюсь ответить на этот вопрос, не получается. Обманутые коммунистической идеей, отвернувшиеся от Бога, к какой пропасти придут русские люди? И не сорвутся ли в неё всем скопом? Или уже летят - безропотно, не взывая к Небесам о помощи?
   - Где у вас, веник, Петровна? - спросил я у отрешившейся от реальной действительности старухи. В каких эмпириях витает она мыслями? Ведь думает, размышляет она о чём-то, ведь не Камаза с Клюквой?!
   - А?.. - спохватилась она. - Вон, за печкой стоит. И чтобы я без тебя делала, Иваныч? Хорошо, что ты есть! А что редко у нас появляешься - не обижаюсь. Понимаю тебя. Что умному, интеллигентному человеку с алкашами делать? А мы с Толиком опустились ниже некуда. Как на пенсию ушли, как дети разъехались, мы и... Если бы хоть кто-то из детей в Лозе остался. Внуки бы к нам ходили, мы - к внукам. Был бы какой-то интерес к жизни. Может быть, и Анатолий Иванович в петлю не полез бы. Что-то не то в этом мире творится, а, Иваныч?
   Я, подметая пол, лишь обречённо вздохнул.
   - Не то, Петровна, не то. У меня из пятерых один остался. Окончит училище, тоже в Москву подастся. Я и не удерживаю. Что им среди этого упадка и всеобщего разложения делать? Ни работы, ни культурного досуга. Одна дорога - спиться да в тюрьму загреметь.
   - А я знаю, почему ты не спился, Иваныч...
   - И почему же, интересно?
   - Занятие себе нашёл. Что-то пишешь, что-то рисуешь. Хотя... Кому это сейчас надо - книги, картины? Никому, кроме тебя самого.
   - Может быть, вы и правы. Скорее всего, правы. Я, конечно, обманываю себя, что занимаюсь важным, необходимым людям делом. Но, видимо, нынче только и можно выжить, обманывая себя. Выжить и душу свою сохранить.
   - Душу? - Старуха криво, иронически усмехнулась. - Ты думаешь, что она есть? Ты думаешь, что Бог есть? Я бы хотела, чтобы он был, чтобы душа была. Но этого ничего нет. И Толик так думал, поэтому не побоялся удавиться.
   - Если Россия не обратится к Господу, она сопьётся и сгинет с лица земли!
   - Красивые слова - не более! - Ида Петровна наклонилась и подняла с пола пустую бутылку. С сожалением рассмотрела её на свет. - Жаль... И ни одной заначки не осталось. Ей-богу!
   - Ну и хорошо, что не осталось!.. - Я приставил веник к лежанке, основательно и цепко прилепившейся к русской печи.
   - А что тут Камаза делает! Расположилась, как в профсоюзном пансионате! - От возмущения старуха легко соскользнула со стула. Откуда энергия появилась?! - Только этого позора мне не хватало! Ещё надундит на диван, наделает вони!
   Ида Петровна неуклюже подкатилась к диванчику и с размаху влепила обнаглевшей собутыльнице пощёчину. Та в ответ лишь промычала нечто невразумительное.
   - А ну, вставай, Камаза! Ступай в свой свинарник дрыхнуть! - Старуха схватила Камазу за неопрятную ситцевую блузку и начала тормошить. Взлохмаченная голова лозовской пьянчужки болталась, как голова марионетки. - Ну что мне с этой алкашкой делать, Иваныч?!
   Мне противно было даже прикоснуться к Камазе, но в то же время и жаль мать Лены Коноваловой. И, преодолевая отвращение, взвалил Камазу себе на плечо.
   - Отнесу этот полутруп в баню. А вы, Петровна, приготовьте материал для обивки гроба. И ещё Страшный Дед сказал, чтобы передали бутылку водки.
   - Сейчас приготовлю! - Ида Петровна проводила меня сострадающим и благодарным взглядом.
   Я сбросил Камазу на топчан в предбаннике, как мешок с опилками. Господи! Ну зачем ты держишь на этом и без того шизофреническом свете ещё и полуживых трупов?! Разве у такого генофонда, как Камаза и Клюква, произрастёт здоровое поколение?! Мне почему-то не верилось, что даже в тепличных условиях из этих дам выросли бы приличные овощи. С какого поколения русского народа пошла эта червоточина? Не родовое же это у нас!
   Я вернулся в хату. Ида Петровна протянула мне пакет с белым и красным отрезами фланели.
   - А водка? - удивился я.
   - Нету.
   - Страшный Дед рассердится.
   - Рассердится... - Старуха вздохнула. - Отвернись!
   Я не успел отвернуться, как Ида Петровна полезла к себе за пазуху. Вытащила оттуда свёрнутые в трубочку и перетянутые резинкой деньги. Долго возилась, не в силах снять резинку.
   - Давайте, помогу! - проявил нетерпение я.
   Старуха, конечно же, доверяла мне, но по привычке внимательно следила за моими руками. В маленьком свитке была десятка полтора сотенных. Я отсоединил одну и засунул её в нагрудный карман рубашки.
   - Куплю водки в ночном магазине. Двадцать два рубля сдачи принесу.
   - Не надо сдачи, Иваныч. Возьми Кирюхе колбаски. Пусть уж постарается для Толика! Всё-таки дружили! - Почти бесцветные глаза Иды Петровны набрякли слезами, она всхлипнула, разрыдалась.
   - Ну что вы, Петровна, успокойтесь, ради Бога! Мне вправду идти надобно.
   Она умоляюще, как на спасителя, посмотрела на меня, судорожно схватила мои руки.
   - Ты, пожалуйста, вернись от Кирюхи ко мне, не то лозовские алкаши меня доконают! А ещё Толик будет лежать в хате... Я сама от тоски удавлюсь!
   - Вернусь! - с тоской пообещал я.
   Ну, Анатолий Иванович! Устроил ты мне сегодня развесёленькую жизнь!
  
   11.
  
   Кирилл Никодимович был опытным и классным столяром - к моему приходу домина для Анатолия Ивановича практически была готова. Но Страшный Дед, отложив рубанок, бросил на меня сердитый взгляд. На его голове сидело закатное солнце, образовав вокруг неё рыже-седой нимб. Из-за этого старик походил на рассерженного святого.
   - Ёсть твою корень! Тебя, Иваныч, только за смертью и посылать!
   - Вы что, Иду Петровну не знаете?
   - Водку принёс? Слава Богу!.. - Кирилл Никодимович схватил бутылку с таким нетерпением, будто наркоман в ломке шприц с героином. - Знаю эту копушу Идку! От неё унести ноги труднее, чем от Мюллера!
   Страшный Дед свернул голову водке "Русский азарт", как заклятому врагу в рукопашной схватке. Зачем-то проверил прозрачность напитка, приставив бутылку к закатному солнцу и прищурив правый глаз.
   - Кстати ты прибыл, Иваныч! А то бы ждал Толик своей домины до завтрашнего обеда, ибо тонус мой уже заканчивался. Я ведь не Камаза какая-нибудь, не Сик, на водку у меня денежка всегда имеется. Но, видимо, постарел, ёсть твою корень!
   - Вот, колбаса ещё, Кирилл Никодимыч! - Я протянул ему полукруг краковской колбасы.
   - Ага!.. - Старик равнодушно бросил колбасу на небольшой столик, тщательно протёр подолом рубашки два гранёных стакана. - Кажется, не только у моей глупой старухи, но и у меня склероз начался. Куда-то заначил пятихатку, вспомнить не могу, едрит твою раскудрит! Это все радиация, озоновая дыра и тому подобные гадости со стороны человеческой цивилизации. Мой дед, достигнув девяносто восьми лет, рассказывал мне со всеми подробностями, как он ходил со своим отцом (с моим прадедом, значит) на рыбалку, когда ему было шесть лет. Вот так-то! А я забыл, куда эти несчастные пятьсот рублей засунул!
   - Скоро привезут из морга Анатолия Ивановича, - как бы между прочим сообщил я.
   - Как скоро?.. - не поверил мне Страшный Дед. - Не ранее, как завтра утром.
   - Да нет. Позвонили из морга, чтобы забрали. Перенаселение там у них. Машина из колхоза уже уехала.
   - Вот нелюди! Над живыми измываются. И над покойниками уже начали! - Кирилл Никодимович разлил водку по стаканам. - Поехали, что ли, Иваныч!
   Я отчаянно схватился за стакан. Что-то пакостно было на душе. Немудрено, учитывая обстоятельства сегодняшнего дня. Поживши в Лозе, и язвенники с трезвенниками запьют. А в других российских сёлах по-иному?
   - И давайте, Никодимыч!.. Только помнить надо: Анатолий Иванович свою последнюю квартиру ждёт! - Я выразительно взглянул на закатывающееся за сосняк солнце.
   - Сразу видно - тоже из бывших учителей. Воспитывать любитель! Не переживай, брат! У меня во дворе такие прожекторы, что иголки собирать можно! - Старик выпил, крякнул, занюхал кусочком колбасы. - Будет Толик к полуночи египетским фараоном лежать!
   Кирилл Никодимович откусил кусочек колбасы и, скривившись, понюхал её.
   - Что ты, Иваныч, за дерьмо купил? Такой колбасой и кошка моя побрезгует. Я всегда московскую летнюю беру!
   Я тоже понюхал колбасу и не нашёл в ней ничего предосудительного. Обычная современная, сырокопчёная колбаса, в которой сои на порядок больше, чем мяса.
   - Московская летняя и стоит!.. Сколько бы её на двадцатку вышло?
   - Вот, вот!.. Потому мы и сидим в дерьме по уши. Потому что пусть дерьма, зато побольше. Свинячья философия! Ты же, Иваныч, интеллигентный человек, писатель! Ну, будет... Пора и дело знать! - Страшный Дед подошёл к крышке гроба, стал прилаживать короткие дощечки-поперечки. - Сейчас достукаем крышку и обтягивать начнём. Ты уж не обессудь, Иваныч, но без тебя я гроб не обтяну. Обычно мне внук Сашка помогал. Но сегодня он ниякий. Дрыхнет на летней кухне. Вот молодёжь пошла! Двадцать пять лет всего, а каждый день вдрызг. Как ни воспитываю - об стенку горох. Говорит: когда ты, дед, с водкой завяжешь, я твоему примеру последую! А что дед? Я свои дела на земле, считай, завершил. Детей вырастил, сад посадил, дом построил. Да и не напивался я никогда, как Сашка. Я всегда в одном тонусе: не трезвый, но и не пьяный. Не вру же?
   - Если только чуть-чуть... - Я негромко засмеялся.
   - Это ты на проводы внука Витьки намекаешь? - Старик отобрал у меня только что прикуренную сигарету. - И на старуху бывает проруха. Там же водки не было, а крепость самогонки не стандартная. Будь она неладна! Дощечка чуть-чуть треснула, а материалу у меня впритык. Председатель зажмотил, выдаёт тютелька в тютельку. Ладно, когда откинет копытки какая-нибудь старушенция-пигалица. После её домовины и мне кое-что остаётся. А Толик, хоть и исхудал к старости, но хлыст, длинный. Ну, ничего. Не будет же он в гробу брыкаться, не разнесёт! Подержи-ка, Иваныч. Я приколочу. На чём мы в прошлый раз в моём мемуарном повествовании остановились?
   - После танцев вы разошлись по домам...
   - Точно! Это была часть первая с прологом. А сейчас я тебе вторую с эпилогом расскажу. Только свет во дворе врублю, а то уже не видно ни хрена, мимо гвоздя бью! - Отложив молоток, Кирилл Никодимович сделал шаг в сторону летней кухни. Охнул, болезненно поморщился, начал растирать ногу выше колена. - Ёсть твою корень! Будь оно неладно! Верно, что завтра дождь будет. Фронтовое ранение меня никогда не обманывало!
   - Вы были ранены и в ногу?
   Страшный Дед понял мою издёвку и сердито зыркнул в мою сторону.
   - Я был ранен не один раз, а целых два. В ногу - первое, в Польше. Под этим... Как его?! Во... Всё время помнил, а тут забыл. Я же говорю: склероз, ёсть твою корень! А во второй раз - бандеровцы-суки. Ты, Иваныч, помоложе и вражеская пуля тебя обошла. Дойди до летней кухни. Там выключатель справа от двери. Щёлкни!
   Дверь на летней кухне открылась со страшным скрипом. В помещении царил довольно плотный сумрак, но я сразу же нащупал выключатель.
   - Дед, это ты? - испугал меня вялый и хриплый голос.
   Сашка - внук Страшного Деда, - догадался я. Сашка вернулся в Лозу прошлой осенью. Года два скитался, как и многие деревенские, по московским стройкам, где-то шабашил, пока какой-то крутой не прокинул их бригаду. Вместо двух тысяч баксов Сашка схлопотал по мордам да и вернулся в Лозу на дедову шею. Его мать Ирина сгинула где-то без вести десять лет назад. Уехала с каким-то татарином на север за длинным рублём - и ни слуху, ни духу. Кирилл Никодимович в розыск подавал - не нашли. Не знает теперь: то ли, как покойницу, поминать, то ли живую проклинать.
   - Это я, Сашка!..
   - А-а... - удовлетворился дедов воспитанник. Вряд ли он узнал меня. А ему это надо было?
   Я вернулся к Кириллу Никодимовичу, и тут же из летней кухни выполз Сашка. Во дворе, освещённом четырьмя лампочками-стопя- тидесятками, было светло, как ясным днём. Электроэнергии Страшный Дед не экономил, так как умел дружить с электрическим счётчиком. Как-то признался мне по секрету, что только из-за его природной скромности Чубайс не должен ему за электричество.
   - Дед, налей похмелиться! - как приговорённый к смертной казни о помиловании, попросил Сашка.
   - А хрен в сумку! Тебе молоко через марлю сосать, а не водку пить, ёсть твою корень! Ты был у председателя насчёт работы?
   - А что он мне предложит? Скотники - и те не нужны.
   - Не бреши! Брюхатову помощник нужен на комбайн!
   - Не дошёл, дед, до конторы, честно говоря. Мимо Васьки шёл, а он кабана режет. Попросил помочь. Потом свежина... Сам понимаешь... Завтра схожу!
   - Во... Завтраками с мая-месяца кормит. Мне, Сашка, твои деньги не интересуют, как-никак, а не бедствуем. Сам, дурень, без работы сопьёшься!
   - Да понимаю, я дед!.. - На Сашку жалко было смотреть. С какой жадностью и надеждой он смотрел на бутылку, в которой оставалось не менее трёхсот граммов водки. - Налей, дед! Ты же не бандеровец какой-нибудь!
   - Во... Всегда пользуется моей добротой, ёсть твою корень! Налью уж. Только сбегай в хату за салом, а то этой колбасой бичей на Казанском вокзале угощать, а не заслуженному ветерану войны закусывать!
   Сашка с большой неохотой поплёлся в хату, а старик разлил водку по стаканам. При чём в один -для внука - налил больше.
   - Вот скажи, Иваныч... С такой молодёжью, как мой Сашок, будет у России светлое будущее? Молчишь? Вот именно: не будет!
   Сашка вернулся скоро, положил на стол небольшой шмат розового сала.
   - Хватит?.. - Он естественным образом схватился за стакан, в котором было больше водки, и залпом, будто боялся, что дед отберёт, выпил.
   - Ты хотя бы сало порезал, охламон! - Кирилл Никодимович с укоризной посмотрел на внука.
   - Некогда мне, дед! - Сашка бросил в рот колечко колбасы. - Побежал я!
   Страшный Дед лишь осуждающе покачал головой, Порезал шмат сала, молча выпил, сосредоточенно жевал.
   - Выпивай, Иваныч, и натягивать начнём. Нехорошо, когда покойник в хате без домины лежать будет! - Развернув отрез красной фланели, он перевернул гроб. - Материи щедро Петровна отвалила. Ещё и останется. Так на чём мы остановились? Ага...
  
   11.
  
   - Два дня и прошло с того вечера. Как сегодня помню - двадцатого июня сорок первого года это было. Я вроде как в Лозу собирался ехать. И не уехал чего-то... Ага! Дядьке дрова помогал пилить. Ему как раз воз дров привезли. До обеда пилили, а потом солнце так разжарилось, что мы прекратили это дело.
   Я домой засобирался. И тут в хату - Женя Бабаков. Всполошенный такой, будто у них дома пожар случился.
   - Выйди, Кирилл, дело к тебе сесть!
   Я вышел, недоумевая: какая, думаю, нужда у него? После того, как в Лозу съездили, он на меня внимания не обращал. Так, увидел - поздоровался. И всё.
   Женя затащил меня в свой сад. Там на столе уже стояло вино, тарелки - одна с холодцом, другая - с печеньем и конфетами.
   - Понимаешь, дружище, вечером я уезжаю на службу на погранзаставу под Брестом. Надо это дело обмыть. Как-никак мы не чужие с тобой. Ты как?
   А как я? Я его боготворил и хотел быть похожим на него. Отказаться - у меня не было моральных сил.
   - Не против, - говорю.
   Он меня, как лучшего друга, обнял за плечи, усадил на лавочку у стола. Разлил какое-то вино по бокалам, из каковых шампанское пьют.
   - Давай, Кирилл, за нас с тобой! Хороший ты парень, надёжный. Я сейчас на побывке. А через месяц в отпуск приеду. Вот тогда и погуляем с тобой на всю катушку - слово командира!
   После таких слов я, дурачок, совсем рассупонился - бери тёпленьким. А Женя второй бокальчик наливает - я ещё и печенушку не сгрыз.
   - А теперь, - говорит, - давай за девушек выпьем. За умных и красивых девушек, которые становятся нашими верными подругами жизни!
   И за этот тост я выпить не против. У нас с Нинкой всё хорошо, на мази. Дело шло к тому, чтобы осенью свадьбу сыграть.
   После второго бокальчика я поехал. Стажу-то алкогольного с гулькин нос. Но держусь изо всех сил, чтоб перед командиром-пограничником не опарафиниться.
   Женя придвинулся ко мне, обнял за плечи и говорит заговорщески:
   - Я ведь на побывку по заданию командования прибыл.
   У меня глаза - на лоб.
   - Шпионов ловить? - спрашиваю.
   Он смеётся. Так заразительно, как киноартист Крючков.
   - Нет, парень! Задание у меня серьёзнее. Должен я скорым делом и удачно жениться. У нас на границе командиру без верной жены нельзя!
   - Так, взять - и жениться? - недоумеваю, как пацанёнок, я. - А на ком?
   - А хоть на кикиморе болотной. Обязан - и всё. Но я-то на кикиморе жениться не собираюсь. Нравится мне одна девушка. И я ей нравлюсь - это без сомнения. А ты, как друг, мне поможешь, потому как эта девушка ил Лозы.
   - Как помогу? - не врубаюсь в ситуацию я. Совсем развезло от командирского угощения.
   Тут подъезжает к дому Бабакова эмка, сигналит.
   - Это за нами! - Поднялся Женька. И приказывает:
   - Поехали в Лозу. Твоё задание совсем не трудное: вызовешь девушку - и всё.
   - Какую девушку? - опять недоумеваю.
   - В Лозе и узнаешь! - И снова приказывает, как командир своему солдату:
   - Пошли в машину!
   И я узнал, когда подъехали к дому Идочки.
   - Вызови мне Иду! - не просит, а приказывает Женя.
   Я мигом протрезвел. Страшно перечить командиру-пограничнику у которого в кобуре пистолет. Но ведь я ни в юности, ни позже трусливым не был.
   - Не имею права! - говорю. - Ида - девушка Толика Коновалова, а Толик мне - друг детства!
   - Хорошо. Давай рассудим логически. Ты любишь Нину? - спокойно так спрашивает Бабаков.
   - Люблю.
   - А Нина тебя?
   - Тоже.
   - Если ы поженитесь, это будет честно?
   - Честно.
   - А ежели Нина не любит тебя, и ты силком заставишь её замуж за тебя идти?
   До меня дошло, к чему он гнёт.
   - Ида любит Толика.
   - Эх ты, тюха-матюха!.. После танцев Ида для чего больной сказалась? Чтобы через двадцать минут побежать за село ко мне на свидание. И в городе мы с нею встречались вчера. Так что, брат, давай поступим по честному. Если Ида любит Толика и не захочет выходить, я уезжаю. Это её право. Ты только скажи, что Женя вызывает, чтобы проститься. Договорились?
   Куда попрёшь против железной логики командира Красной Армии? Пошёл в хату Коноваловых. Тьфу ты!.. Тогда она Дорофеевой была. Пошёл я, значит, в хату Дорофеевых, вызываю Идочку. Говорю ей:
   - Женя приехал, вызывает тебя. Он сегодня уезжает на службу и хочет с тобой проститься!
   Смотрю: Ида грустная была, а тут мигом повеселела, будто в моём лице клоуна увидела. Защебетала:
   - Сейчас, переоденусь и выскочу!
   - Вот скажи, Иваныч, честно или не честно я поступил? Она же, дура, сама в Женю Бабакова влюбилась. А Толик, хоть виду и не показывал, а всю жизнь на меня обижался. И на Идочку. Особенно после того, как с сеновала слетел и головой об чурбан ударился. Давай закурим!
   Кирилл Никодимович закончил обивать гроб красной фланелью, присел на лавочку рядом со мной. Я распечатал пачку "Примы", протянул ему.
   Между тем, уже совсем стемнело. Лишь над сосновым бором застряла в макушках деревьев красная скобочка - всё, что осталось от закатного солнца. Угомонилась, отошла ко сну деревня - крестьяне испокон веков с заходом солнца спать укладывались. Только от ночного магазина, в котором и бар располагался, доносилась музыка, да вовсю разошлись на пруду лягушки. Действительно, как поётся в популярном шлягере: в России вечера упоительны.
   - Однако этим история не кончается, - продолжил свой рассказ Страшный Дед. - Впорхнула Идочка в эмочку - разодетая, как на свадьбу. Схватила командира под локоть и держит, как законная жена. Держит и смотрит восторженными влюблёнными глазёнками, меня не стесняясь. Ну, думаю, пропал этот пентюх Толик Коновалов! Из-под самого носа увели у него невесту!
   Проехали мы километров шесть. И тут лесок справа, ты знаешь. Тянется до самой реки. Женя останавливает эмку и говорит:
   - Мы с Идой прогуляемся. Побеседовать надобно! А вы покурите, подождите!
   И пошли. Идочка его локоток не отпускает, насмерть вцепилась. Ну, шофёр пошёл в другую сторону прогуливаться, а я в машине остался. Меня приморило от жары, я и уснул себе на заднем сидении.
   Это дело было в районе пяти часов вечера. А разбудил меня шофёр, когда уже солнце с зенита скатилось до бора и покраснело.
   - Идут!.. - говорит водитель - по-моему, военкоматовский. Недовольный, само собой, от злости готовый баранку грызть. Ещё бы! Три часа, а то и более, Женя с Идой свиданьичали.
   И они тоже вернулись недовольные. Какая-то кошка меж ними пробежала. Теперь уж Женя меня с заднего сиденья не выгонял, сам сел на переднее. Рядом со мной села Ида. Глаза опустила, вот-вот расплачется.
   - Поехали! - со злом приказал Женя.
   Едем. До города немного осталось. Слева - поля колхозные, справа - луг и река недалече. Вдруг Женя кричит:
   - Останови!
   Шофёр так тормознул, что Бабаков лбом о ветровое стекло стукнулся. Не стал он отчитывать шофёра, хоть и злой был, а сунул тому денежку. Шофёр сразу повеселел. А Женя на луг помчался. И давай цветы рвать: ромашки, колокольчики, одуванчики - всё подряд. Как сумасшедший, бегал по лугу и цветы собирал. Наверное, четверть часа. Далеко от машины отошёл. Наконец, успокоился. Назад возвращался с таким букетом, что самого его из-за цветов не видно было. Принёс и весь букет высыпал на колени Идочке. А та улыбнулась тихо и снова сделалась счастливой-счастливой.
   В общем, в город мы приехали уже в сумерках. Подъехали к дому Бабаковых. Женя домой заскочил и через пять минут уже возвращается.
   - Поехали! - командует. - К вокзалу!
   Но до вокзала мы не доехали метров сто. Напротив колхозного сада Бабаков эмку остановил и сказал шофёру:
   - Езжай, забери моих и жди нас на вокзале. Мы с Идой прогуляемся!
   И мне указание дал:
   - А ты, Кирилл, сейчас к вокзалу шагай, а то не влезут в машину провожатые с чемоданами. Ожидай нас там!
   Они с Идой пошли через железнодорожную насыпь в колхозный сад. А я, потянувшись, с удовольствием вдыхал свежий вечерний воздух. Осточертело мне торчать в пыльном и душном автомобиле до ужаса. Подышал, поразмял застоявшиеся мышцы и не спеша направился к станции. Шагов, наверное, сорок и прошёл. И вдруг выстрел. Городок-то наш маленький, тихий, сонный. И пистолетный выстрел среди вечерней тишины прогремел, будто из гаубицы стрельнули.
   У меня волосы дыбом на голове и холодные мурашки по спине. Некому было стрелять в колхозном саду из пистолета, кроме Женьки Бабакова. А ну-как он в психах Идочку пристрелил? Я ещё в себя не пришёл, стоял столбом, в землю закопанным, как второй выстрел грохнул. Тут уж я совсем обомлел - добил девку своенравный пограничник. Вот тебе и кикимора болотная! А ведь и я косвенный участник этого убийства, - с ужасом думаю.
   Что делать - не знаю. За насыпь бежать - ещё и меня пристрелит под горячую руку Женька. Решил: будь что будет, всё равно ничего уже не изменишь. Пошёл на вокзал. Пока шёл, меня эмка с Женькиными родственниками обогнала. Я на вокзале с лицом белей полотна боюсь к ним подойти, в сторонке держусь. И всё думаю о втором выстреле. А что если Бабаков не Идку дострелил, с чего командиру-пограничнику с первого выстрела промахиваться? Скорее всего, - думаю, - он первым выстрелом Идочку убил, а потом себя пристрелил. Ни фига себе история получалась!
   Минут, наверное, ещё пятнадцать прошло, во время которых я мог сам не раз от страха умереть. И вдруг вижу при свете фонаря: идут к вокзалу два голубка: Женька с гордо поднятой головой, под ручку Иду взявши, а у неё голова опушена ниже некуда.
   У меня камень с сердца свалился: слава Богу, что живы, а там уж разберутся, что к чему.
   Бабаков подводит Идочку к своим родителям и говорит:
   - Знакомьтесь, папа и мама! Это моя жена Ида. Через месяц в отпуск приеду - свадьбу сыграем! А потом мы вместе на заставу уедем.
   Вот такие дела, брат. Она попросила меня никому не рассказывать о случившемся. А я что, - могила. Всегда таким был. Эту тайну хранил до сегодняшнего дня, пока Толик не умер.
   - Ну и что потом? Как Анатолий Иванович узнал? Шофёр военкомата проболтался? - История Страшного Деда заинтересовала меня и из-за Иды Петровны, и из-за её дочери Лены.
   - Да нет. Чуть больше суток прошло, как война, сам понимаешь. Шофёр, видимо, на фронте погиб, потому что никогда больше я с ним не встречался. А Толику могли деревенские сказать. Видели, наверное, как эмка к дому Иды подъезжала. К тому же, Ида забеременела от Женьки. Старший Данила - от него. Толик-то на Иде Петровне уже в сорок четвёртом женился, с ребёнком взял.
   - А Женька?
   - Погиб в первый день войны. - Кирилл Никодимович с моей помощью отставил готовый гроб в сторону, занялся его крышкой. - Вот так бывает в жизни...
   Вернулся повеселевший Сашка, с энтузиазмом бросился помогать деду.
   - Ступай, Иваныч, к Петровне! Если машина не ушла, пришли её за гробом. А коль ушла, звякни мне. Я с Сашкой на тачке привезу. Ступай, ступай! У меня теперь есть помощник!
  
   12.
  
   Я так закрутился сегодня, что забыл покормить ужином своего пса Чаплина. Бедолага! Думает он о своём хозяине весьма нелицеприятно. А ведь разогретую за день землю уже приняла в свои объятия самая настоящая ночь, и на небе, как пшена, насыпано золотистых звёзд.
   Я свернул в проулок, чтобы срезать путь к своей даче. С каким удовольствием я вернулся бы домой, растянулся бы с книгой на просторной кровати, пока не сморил бы сон! Хотя сегодня и книга не понадобилась бы в качестве снотворного - так я устал от переживаний и суеты.
   У заброшенного двухэтажного общежития, уныло взиравшего на мир пустыми глазницами, промелькнула чья-то тень. Наверное, кто-то из лозовских утаскивает остатки водяного отопления - сдаёт в пункт приёма чёрного лома радиаторы и трубы. От поголовной нищеты деревенский люд пособирал по Лозе и её окрестностям всё металлическое до последней гайки. Чего греха таить, и я, когда приходилось тяжко, промышлял этим делом.
   При свете звёзд, наверное, добытчик металла узнал меня, потому что не испугался, а со звоном потащил трубу по пустырю за общежитием. Я иронически усмехнулся. Чего переживать из-за какого-то разваливающегося общежития, когда растянули всю страну - ещё недавно могущественную империю.
   Я остановился. Возле этого общежития, когда оно ещё жило своей суетной жизнью и давало кров двум молодым семьям, мы в последний раз целовались с Леной Коноваловой. Мы целовались и прощались без лишних разбирательств и упрёков. Наверное, мы любили друг друга, но были слишком разными, слишком своенравными, чтобы жить вместе. К тому же у меня был хвост длиною в трёх детей. Лена вернулась к своему мужу, а я женился во второй раз на доброй и скромной женщине, которую тоже звали Леной.
   "Удивительно! - подумал я, присев на полуразвалившееся крыльцо и закурив. -Как судьба матери переплелась с судьбой дочери"!
   А ведь это совпадение только сегодня открылось мне после рассказа Страшного Деда.
   В тот день, когда Лена пришла ко мне в редакцию, мы не могли не встретиться, потому что должны были столкнуться друг с другом две молекулы, отторгнутые удачей. У неё не получалась семейная жизнь с недалёким и простоватым Виталиком, и я развёлся. Поэтому мы вышли из редакции обречёнными некоторое время быть вместе, чтобы поддержать друг друга. Это сейчас, с позиции времени я так думаю и всё ловко раскладываю по полочкам. А тогда... Тогда я просто желал выпить с красивой и экзальтированной женщиной и, может быть... Да, да. В ту минуту, когда мы вышли из редакции, я мыслил примитивно, на уровне самца гориллы. Если бы не отрешённый от мира ореховый взгляд, Лена представляла собой аппетитную самочку.
   В те незапамятные времена напиться двум страждущим, интеллигентным молодым людям было проблематично даже при наличии денег, если вонючей самогонке они предпочитали водку и вино. Мне пришлось проявлять чудеса воображения и превысить свои служебные полномочия, чтобы купить бутылку водки и бутылку вина. Впрочем, не купить... Я продиктовал Лене анонимное письмо от жителей города о безобразиях, творящихся в единственном в райцентре винно-водочном магазине. И с этим липовым письмом мы направились в магазин. Безобразий в советском магазине накануне крушения империи всегда было в достатке. В результате две нечистых на руку продавщицы уговорили не публиковать письмо в газете, а за это выдали без талонов и оплаты по бутылке водки и вина и полкило ветчины в нагрузку.
   - Не знала, Серёжа, что ты такой проходимец! - повеселела Лена и на уцелевшие полсотни набрала в гастрономе деликатесов и сладостей.
   - Если бы у нас с тобой была возможность честным образом купить необходимое для культурного отдыха, разве мы опускались бы до мелочного шантажа?! - назидательно спросил я.
   - Согласна с тобой! - поддержала меня Лена. - Иногда обстоятельства, а не убеждения заставляют людей превращаться в свиней. А ты знаешь, мне совсем не жаль этих заевшихся продавщиц!
   - А угрызения совести? - подкузьмил я её, а заодно и себя.
   - Это то, что не отпускает меня ни на минуту. Из-за этих угрызений и возникло желание напиться до чёртиков. Именно сегодня и именно с тобой.
   - Наверное, потому, что мы - два сапога пара!
   Я впервые увидел улыбку на губах Лены. Это такая же редкость, как выяснилось позже, что солнце на туманном Альбионе. Небольшая авантюрка с анонимкой сблизила нас, как сближает общее преступление уголовников, и мы самым естественным образом перешли на "ты".
   В холостяцкой однокомнатной квартире, в которой я временно проживал, мы накрыли богатый по тем временам пиршественный стол.
   - С таким столом мы можем пировать сутки! - воскликнула Лена.
   - Никто нам не запрещает этого. Или тебе слабо?
   Лена как-то странно и невесело улыбнулась.
   - Потерявши голову, по волосам не плачут.
   До вечера было ещё далеко, но Лена попросила задёрнуть плотные шторы и зажечь свечи. Благо, что последние нашлись в холостяцкой квартире, и я был не против романтического рандеву с красивой женщиной. К сожалению, у нас не было шампанского. Но это не моя вина - мы жили в ужасные времена перемен.
   Лена всегда была и осталась замкнутым человеком. Но и людям с застёгнутыми на все пуговицы душами иногда необходимо поплакаться в жилетку. Но почему для такой жилетки она выбрала меня? Дело случая? Или то, что в районной газете регулярно публиковались мои стихи, нравящиеся женщинам, и в московском журнале была опубликована моя повесть? Наверное, и то, и другое было причиной. И тогда, и позже Лена скептически оценивала мои внешние данные. Ещё бы! Виталик у неё был настоящим красавцем. Она называла его "мой Миша Боярский" из-за того, что Виталик отдалённо походил на известного киноактёра. Вот только прост он был, как армейский прапорщик. И это не для красного словца сказано. Виталий, действительно, служил прапорщиком. Сейчас, через двенадцать лет, его звание уже повыше - старший прапорщик.
   В тот день после двух рюмок водки я был в ударе. Я показал себя интеллектуальным и остроумным малым, я с чувством читал свои стихи, которые в тот день казались мне необыкновенными. А Лена молча слушала меня и снисходительно улыбалась, будто передумала плакаться мне в жилетку. Наверное, тем и закончилась бы наша встреча, и Лена укатила бы в Лозу последним автобусом с отошедшей от деревенского уныния и жизненных передряг душой. Она и порывалась это сделать, бросив быстрый взгляд на элегантные дамские часики.
   - Через час уйдёт последний автобус на Лозу...
   - Мадам начинает лить слёзы по волосам? - Я продолжал блистать неотразимым остроумием.
   Я не хотел, чтобы покидала квартиру эта странная молодая женщина - красивая и притягательная своей таинственностью. Женщина, чьё сердце я всё ещё надеялся завоевать.
   - А тебе не скучно метать бисер?.. - она замялась. Не захотела унижать и оскорблять себя, с какой бы иронией не относилась к своей особе? - Тебе не скучно блистать интеллектом перед такой унылой кикиморой? Стоит ли она того?
   На несколько секунд я растерялся перед её откровенным цинизмом. Но я решил продолжить эту встречу уже не с целью понравиться ей, а потому, что сегодня нравился себе. На короткое время я вырвался из сетей повседневной суеты, воспарил над унылой реальной действительностью. Я верну тебя к жизни, царевна Несмеяна! Неужели я менее талантлив и блистателен, нежели господин Казанова?! - распалял я себя.
   - У нас обоих были причины напиться до чёртиков... Они что, испарились?
   - Я пришла к тебе, чтобы выпить бутылку вина, положить голову на твои колени и несколько часов кряду проплакать. У тебя самые гениальные колени для плакальшиц, и твои пальцы так гениально перебирают волосы на голове, будто играют фуги Баха на органе...
   В тот день она тоже была поэтом, эта странная молодая женщина.
   - В таком случае давай гениально напьёмся, чтобы ты забыла о том, что через час уходит автобус на Лозу.
   - Что ж, наливай! Хотя это вряд ли что изменит. Ты мужчина и не оставишь попыток блистать передо мной. Я знаю, что делать. Но это позже... Налей мне, пожалуйста, вина не в рюмку, а в фужер. Полный!
   - Полный фужер? - изумился я. - Но в нём не менее трёхсот граммов!
   Но она лишь иронически усмехнулся в ответ. Тогда и я набухал себе полфужера водки. Мы выпили, не чокаясь, молча и сосредоточенно, как страждущие похмельные алкоголики за винно-водочным магазином в одиннадцать часов утра.
   Лена закусила кусочком шоколада и сразу же закурила сигарету. В этой ситуации не мог заниматься обжорством и я.
   Лена курила быстро и нервно. И уже через минуту бросила в пепельницу докуренную до фильтра сигарету. Вдруг резко поднялась. Так резко и решительно, что чуть не опрокинула стоявший на краю стола фужер. Можно было подумать, что она хотела выброситься из окна. Это вряд ли. Квартира находилась всего лишь на втором этаже.
   Её глаза возбуждённо блестели. В комнате было сумрачно, догорали три свечи, стоящие в простеньком канделябре. И при их волнительном, пульсирующем свечении Лена походила на прекрасную молодую ведьму, намеревающуюся с отчаянием ступить на помост костра инквизиции. И она посмотрела на меня с таким вызовом, с каким смотрели, наверное, средневековые ведьмы на инквизиторов.
   Лена вышла на середину комнаты, как на подиум. И резким, порывистым движением обеих рук взметнула вверх свою шифоновую блузку. И два карих глаза её по-девичьи упругих грудей с ироническим любопытством уставились на меня. От неожиданности я поперхнулся сигаретным дымом и нервно задавил окурок в пепельницу.
   - Я нравлюсь тебе, как женщина? - с наигранным бесстыдством спросила полуобнажённая гостья.
   - Ты богиня, Лена! - задохнулся я, порываясь вскочить со стула. Но мой вдруг отяжелевший зад будто приклеился к нему.
   - Может быть... - неопределённо прошептала-простонала она и начала стягивать с себя, путаясь в штанинах, джинсы.
   Обнажённая, она, действительно, была прекрасна. На её молодом теле трудно было отыскать какой-либо изъян. Но когда мы оказались в объятиях друг друга, мне показалось, что я ласкаю и целую бесстрастную Снежную Королеву. И отдалась она мне безропотно и бесстрастно.
   Разочарованный, лёжа рядом с ней на кровати, я закурил сигарету. А Лена вдруг спросила:
   - Ты разочарован, Серёжа?
   Что я мог ответить ей? Когда она так бездумно-решительно отдалась, я ожидал страсти, безумных ласк.
   - Не отвечай... Я знаю... Прости меня!.. - И она головой с распущенными волосами, обнажённой грудью тёплой змеёй вползла на мою грудь. - Я ничего не могу поделать с собой! Ни-че-го!..
   Лена разрыдалась так же безутешно и безнадёжно, как тогда, на первом свидании в лесу. Она плакала громко и откровенно, не больно постукивая нервно сжатыми кулачками по моей груди.
  
   13.
  
   Со стороны дачи раздался тонкий, скулящий, как покойнику, лай собаки и вернул меня в реальную действительность. Это так жалобно лаял мой бедный и голодный Чаплин. Давно погасла в моей руке докуренная до крохотного окурка сигарета. А к блистающим на небе звёздам пришла в гости узколицая новорождённая луна. Я взглянул на часы. Фосфорицирующие стрелки и точки показали мне, что я просидел на крыльце общежития, отрешившись от мира, четверть часа.
   Я резко поднялся, сбросив с себя оцепенение и окутавшую меня сладкой паутиной лень. Сделав широкий шаг к тропинке, громко крикнул:
   - Я иду, Чаплин! Я иду, мой милый!
   В качестве поощрения за вынужденную голодовку и долготерпение я, накормив Чаплина, отвязал его и взял с собой. Что красть на моей даче, которая стоит от силы триста долларов?! Чап, обрадовавшись нежданно обретённой свободе, возбуждённо сигал из стороны в сторону, путался под ногами. Столь мало необходимо собаке для счастья! А мы, люди, создаём себе проблемы, суетимся, преодолеваем их и сознаём себя страдальцами.
   - Мы недолго прогуляемся, Чап! Думаю, что Петровна не останется сегодня одна, и мы со спокойной совестью сможем вернуться домой. - Подолгу живя на даче в одиночестве, я привык разговаривать с Чаплиным, тем более, что он умел меня слушать, как ни один из людей. Ему я мог вешать на уши самую непостижимую и длинную лапшу, нести любые ахинею и алалу с маслом, не рискуя быть осмеянным. Кое-что из моего потока слов пёс улавливал и понимал. Например, когда я начинал жаловаться на жизнь, он сострадальчески, тихонечко начинал подвывать. - Понимаешь, дружище, умер Анатолий Иванович. Я был ему не совсем чужим человеком. Поэтому и приходиться суетиться. Из-за этого и про себя забыл, брат. Извини уж! До утра я там не останусь - это точно. Ты же знаешь, какой я впечатлительный - каким и полагается быть писателю и художнику. Что, громко сказано? Ну ладно - посредственному писателю и художнику-дилетанту. Так точнее? Я, когда увижу покойника, долго уснуть не могу. А тут две-три ночи бессонницы или кошмаров обеспечено, потому как собственными руками вынимал из петли Анатолия Ивановича!
   Как только я начал говорить вслух, Чаплин перестал суетиться и скакать, а семенил рядом с правой моей ногой, делая вид, что слушает меня. Может, боялся, что я обижусь?
   Мы свернули с проулка на тропинку, собирая на ноги первую росу. Тропинка напрямую выводила на улицу, где жили Коноваловы. Потому свернули, что далеко, где-то у хаты Петровны, сначала загудела машина, а затем в небо выстрелили два столба света. Наверное, привезли и разгрузили бедного Анатолия Ивановича. Нет, не его. Анатолия Ивановича уже нет. Привезли его труп. Т-р-у-п... Какое гадкое и холодное слово! Аж ледяные мурашки по спине!
   - Чаплин, неужели я когда-нибудь буду трупом - холодным и мерзким? - с тоской спросил я, и Чап в подтверждение жалобно подскулил. - Почему я до сих пор надеюсь, что кто-кто, а я уж точно бессмертен? Каждый день умирают другие люди, но это меня как будто не касается. Я не представляю себя холодным безжизненным трупом. Может быть, я обманываю себя, что есть душа, что она останется жить? Может быть, права закоренелая атеистка Ида Петровна? Да, брат, легко жить, когда веришь в Бога, ещё легче - когда не веришь в него. Но как же тяжело, когда сомневаешься! Пора бы уже определиться нам с этим философским вопросом. А у вас, собак, есть Бог? Или он у нас один? Или нет ни нашего, ни вашего?
   Господи! Если бы сидел сейчас в тех кустах ракитника, что слева у тропы в лощинке, какой-нибудь лозочанин, что он подумал бы обо мне, разговаривающем с самим собой и несущем несусветную ахинею?! Неужто крыша поехала у писателя из города? - так и подумал бы.
   Мы с Чаплиным вовремя выскочили на улочку - машина была уже рядом. Я поднял правую руку, а Чаплин предусмотрительно отступил в кювет. Умный пёс! Он переходил улицу аккуратнее меня.
   Не быстро плёлся колхозный "газончик" по пыльной улочке, но затормозил с таким визгом-скрипом, будто участвовал в ралли "Париж-Дакар".
   Из открытого окна машины высунулась никогда не унывающая рожица Мишки Десятникова - тридцатилетнего крепыша-весель- чака, который уже успел трижды жениться, произведя на свет с каждой из жён.
   - Что случилось, Иваныч? Ещё кого-нибудь из петли вытащил? В наши поганые времена повеситься - дело нехитрое!
   - Типун тебе на язык, Миша! Надо у Страшного Деда гроб забрать и отвезти Коноваловой.
   - Так утром заеду и заберу. Анатолию Ивановичу он не к спеху. Я его на диванчик уложил - пусть опочивает до утра с миром!
   - Нехорошо, Миша, когда покойник дома без гроба лежит. К тому же, ты знаешь Никодимыча. Он на тачке гроб притащит!
   - Пожалуй, поеду, а то накостыляет Страшный Дед по загривку! - Миша, осветив ночь двумя золотыми фиксами во рту, врубил скорость.
   Грузовик рванул с места, как спринтер со стартовых колодок, обдав нас с собакой полынным запахом пыли. А мы с Чаплиным зашагали дальше. Я уже не рисковал вести беседу с псом, потому что слева и справа сутулились избы - в основном спящие, но частью и бодрствующие - со светящимися холодным голубым светом окнами. Это не спали, конечно же, любители наших дебильных сериалов.
   Деревня продолжали жить своей жизнью, будто ничего не случилось. А что произошло? Анатолию Ивановичу было почти восемьдесят. Стариков в таком возрасте в Лозе по пальцам пересчитать. Когда умирают древние старики, это мало будоражит односельчан. Всё логично, всё естественно: старики умирают, а молодые остаются жить. Но ведь Анатолий Иванович повесился! Эка невидаль в нынешние времена! Он сам выбрал себе смерть. И без этого недолго протянул бы. Думая так, я физически чувствовал, как моё сердце затягивает паутина равнодушия.
   Невесело думать о смерти, даже когда до твоего рандеву с ней осталось ещё достаточно времени. Я с тоской взглянул на небо: быть может, весёлые звёзды на нём отвлекут меня от тоскливых мыслей? А над головой Вега кичилась своей яркой красотой перед блеклым по сравнению с ней и завистливым Денебом. Я любил эту яркую и холодную звезду из созвездия Лиры, как любил когда-то блистательную и бесстрастную Леночку Коновалову.
   В тот вечер, когда Лена легко и непринуждённо отдалась мне, будто выполнила какую-то повинность передо мной, я ещё не любил её. И она меня, раз была так холодна. Нет, нет, даже сейчас, через двенадцать лет, я не прав. Она не хотела быть бесстрастной, она хотела, но не умела отдаваться любви. Просто в её жизни случилось то, что и с её мамой Идой Петровной, о чём я узнал только сегодня из воспоминаний Страшного Деда.
   Лена орошала мою грудь слезами недолго - может быть, несколько минут. Она оборвала свои рыдания так же внезапно, как и обрушилась ими. Вдруг затихла, вытерла слёзы тыльной стороной ладони, подползла чуть выше и с нежной осторожностью прикоснулась губами к моим губам. Это был солёный и дружеский поцелуй - не более. И ещё в нём был извиняющийся привкус. Так целует провинившаяся дочь своего отца.
   Я подумал, что надо быть неблагодарной свиньёй, чтобы обижаться на её холодность. Я вёл себя, как примитивный самец-эгоист. Отстегав себя розгами совести, я обнял зябкие и дрожащие плечи Лены и привлёк её к себе. Она прильнула ко мне доверчиво и благодарно, как прощённая дочь.
   - У меня ничего не получается в постели, Серёжа, потому что мне ненавистна сама мысль о сексе. Он мне кажется грязным и постыдным делом. - Она смотрела прямо мне в глаза немигающим взглядом. Я видел её взгляд в полусумраке, колышущимся от света догорающей свечи, и пытался хоть что-то вычитать в нём, чтобы понять эту странную молодую женщину, близко и доверчиво прижавшуюся ко мне, и такую далёкую. Более далёкую, чем прекрасная и кичливая Вега, которую избрал своей невестой ещё в ранней юности. Но я ничего не мог прочитать в её потемневших ореховых глазах. Ничего, кроме пустоты. Или не пустоты, а чистоты. Абсолютной чистоты не тронутого мыслью листка бумаги. Я испугался её сейчас ещё больше, чем в лесу, когда она плакала у меня на коленях.
   - Ничего, ничего, Лена... Всё нормально... - по-глупому утешил я её.
   - Нет, не нормально! - Лена возмущённо облокотилась на мою грудь, и в её глазах промелькнул лучик жизни. - Ты умный и добрый, и я хотела бы любить тебя, как любят другие женщины. Но... Это всё от того, что меня изнасиловали, когда я ещё была девушкой. Семнадцатилетней девушкой.
   - И кто этот негодяй? - почти равнодушно спросил я, только из вежливости. Почему? Ведь я и в молодости не был чёрствым и жестокосердечным. Может быть, из-за обиды на женщин, которых олицетворяла первая жена, испортившая мне жизнь?
   - Разве это столь важно, если это был не ты? Но после этого я возненавидела всех мужчин!
   - И рано выскочила замуж?
   - Это по инерции... - Лена поцеловала меня. Её губы были мягкими и безвольными. Она порывисто отпрянула от меня. - Пойдём, допьём твою водку! Я останусь у тебя до утра, если ты не против.
   - Оставайся! Конечно, оставайся! - без особого энтузиазма сказал я.
   - Мы ещё попробуем, Серёжа! Может быть, получится. Ведь когда-то я должна переступить эту черту!
   Она сидела за столом в прекрасной своей наготе, как древнегреческая скульптура. Прекрасная и холодная скульптура.
   Мы больше ни о чём не говорили. И напрасно. Наверное, что-то нежное и страстное должен говорить я. Увы, не смог возвыситься над своими предубеждениями.
  
   14.
  
   Во дворе Коноваловых горел свет. Отчаянным лаем встретил нас с Чаплиным гулявший где-то весь день лохматый дворовый пёс Принц. Он рвался с цепи и исходил пеной, будто я был записным воришкой. Коротким тявканьем поздоровался с ним Чап. А я пристыдил бестолкового сторожа с царственной кличкой.
   - Ты что, Принц, своих не признаёшь?
   Он не признавал, потому что в последние три года я очень редко заходил к Коноваловым. Но, наблюдая, как я уверенно отворил калитку, как непринуждённо пошёл по двору, поумерил свой пыл. Так, порыкивая для острастки, с любопытством поглядывая на лилипута в его понимании Чаплина.
   За столиком под старой грушей во дворе сидели Ида Петровна и Дмитрий Дмитриевич. Воодушевило меня то, что перед ними не стояло ничего крепче, чем чай в чашках. В Лозе, наверное, была просто патологическая любовь к застольям. Впрочем, это не относилось к бывшему директору школы. Он вёл здоровый образ жизни - не пил, не курил и всерьёз собирался дожить до своего векового юбилея.
   Я шёл к двум старикам с надеждой, что скоро смогу смотаться домой. Ну терпеть я не мог всяких похоронных дел! Я надеялся, что Дмитрий Дмитриевич не оставит бывшую свою коллегу до утра. Наверное, им было о чём поговорить и что вспомнить. Хотя... Кажется, Анатолий Иванович недолюбливал Димы Димыча. Что-то между ними произошло во времена оные, по слухам - на почве ревности Коновалова. Ида Петровна была красавицей с провокаторским, как выражался Анатолий Иванович, язычком и давала мужу повод, чтобы тот жил с неутолённым чувством ревности и умер с ним. Не за это ли Коновалов бивал супругу свою нещадно? Бог знает и Бог им судья.
   - Иваныч! Вернулся! - Ида Петровна искренне обрадовалась мне. - А мы тут с Дим Димычем беседы ведём по-стариковски. Всё-таки бывший любовник!
   Старуха озорно погладила морщинистую руку Дмитрия Дмитриевича. Вот старая кокетка! И нипочём ей то, что в хате лежит умерший сегодня муж.
   Бывший директор школы отдёрнул руку, будто к ней прикоснулись раскалённым железом, поперхнулся чаем и осуждающе покачал почти лысой головой.
   - Твой поганый язычок, Ида Петровна, всю жизнь доставлял тебе неприятности! Человек же может и поверить!
   - А ты и испугался! Чего нам с тобой пугаться - одной ногой в могиле! Проходи, Иваныч! Присаживайся к нам! Чаю хочешь? - Ида Петровна совсем протрезвела. Такое впечатление, будто она и не пила сегодня. Но, несмотря на показную весёлость, взгляд у неё был замутнённый, как омут в непогоду.
   - Вот чайку-то и не мешало бы! - сказал я, присев рядом с Дмитрием Дмитриевичем.
   - Сейчас принесу. Гроб-то к утру будет готов?
   - Миша Десятников уже поехал за ним. Так что переселим Анатолия Ивановича в домину через четверть часа! - Я потянулся за сигаретами, но, взглянув на некурящего Дим Димыча, передумал.
   Ида Петровна вдруг всхлипнула. Как мгновенно менялось у неё настроение! Как у всякого импульсивного человека.
   - Слава Богу! А то лежит на диванчике, будто устал сильно и спит. И улыбается эдак с ехидцей, будто упрекает меня за что... - Ещё раз всхлипнула старуха.
   - Не обижайся, Ида Петровна, а тебя есть за что упрекать! - прямо, как обычно делал это в целях воспитания, высказался бывший директор школы.
   - Ладно, ладно!.. Можно подумать, что ты жизнь святым прожил! Тот ещё фрукт! - Стрельнула в него ироническим взглядом Коновалова и пошла в хату за чаем.
   - Вот язва! Какой родилась, такой и умрёт! - Дмитрий Дмитриевич скривился, как от оскомины и поднялся из-за стола. - Пойду я Иваныч. Завтра по хозяйству управлюсь и приду.
   Вот те номер! А я так надеялся, что он заменит меня. И что ему в восемьдесят пять дома делать?! В отличие от меня, он с Анатолием Ивановичем жизнь прожил. Да-а, видно допекла старика подколками Ида Петровна!
   - Посидели бы ещё, Дим Димыч! - с надеждой попросил я.
   - Нет, нет! В двадцать три ноль-ноль должен сын из Москвы звонить. А меня на месте не будет.
   Я взглянул на часы. До одиннадцати вечера осталось десять минут, и старик вряд ли доплетётся за это время до своего дома. Но я промолчал.
   Дмитрий Дмитриевич вышел из-за стола и пожал мне руку. Покатился неторопливым боровичком к калитке. Принц проводил его заискивающим вилянием хвоста. Можно подумать, что бывший директор школы не вылезал со двора Коноваловых!
   Скрипнула калитка, закрывшись за Дмитрием Дмитриевичем. И тут же с крыльца с чашкой чая в руке спустилась Ида Петврона.
   - Ушёл старый пердун? - Она поставила передо мной чай и села напротив. Падающий на её лицо свет от электролампочки делал его зыбким и матовым, отчего старуха походила на проснувшуюся покойницу из фильмов ужасов. Я суеверно подёрнул плечами. - Видите ли, "человек же может и поверить"! Был трусом в молодости и за год до смерти таким же остался. Пей чай, Иваныч, в прикуску с сигаретой! Ты знаешь, какая у нас с ним любовь разгорелась в пятьдесят восьмом?! Да, да, между мной и этим ходячим моральным кодексом! Но в отличие от него, я не собираюсь таиться. Что было, то было. И любила, и грешила! Тебе это интересно, Иваныч?
   Мне, действительно было интересно. Всё таинственное в жизни Коноваловых начинало проясняться и раскладываться по полочкам. Я уж подумывал о том, что должен написать что-нибудь о них: повесть, рассказ - без разницы.
   - Я весь внимание, Ида Петровна...
   - Как-то возвращались мы с Дим Димычем из района с учительского совещания. У него уже тогда была машина - "Победа". Как так получилось, что мы вдвоём в машине оказались? Скорее всего, он так подстроил. Я ведь в молодости баба видная была и замечала, как директор школы облизывается на меня, как кот на сметану. Ну, короче, набрал он в городе колбаски, конфеток, винца. Едем. Доезжаем до первого лесочка, а он и сворачивает в него. "Куда это вы, Дим Димыч?" - спрашиваю. А он невинным агнецом отвечает: "Проголодался я, Ида Петровна, аж кишки к спине прилипли! Остановимся на пять минут, перекусим". Я ведь не дура была наивная, как-никак тридцать пять годков стукнуло. Но не противилась. В ту пору Дим Димыч интересным мужчиной был, видным. Не то, что мой молчун, из которого слово вытянуть - полдня уйдёт. В общем, произошло у нас в том лесу. И такая страсть между нами вспыхнула! Я ведь, честно говоря, Анатолия Ивановича никогда не любила. И сейчас не понимаю, почему замуж за него вышла, почему прожила с ним без года полвека? Ей-богу, как обречённая какая-то. Любовь в деревне - это тебе не роман в большом городе, тем более, что она у нас с Дим Димычем в глазах прописана была. Вот тогда-то и запил мой Толик. До этого никогда до поросячьего визга не напивался. Запил и по пьяному делу бил меня нещадно. А я будто с ума сошла, уйти от него с тремя детьми намеревалась. Да только Дим Димыч на мои уговоры не поддавался. А через два месяца после свидания в лесочке его в райком вызвали. Ну и пропесочили, как следует. Поставили ему альтернативу: или я, или его директорская должность. Тебе объяснять не требуется, что он выбрал. Вернулся из района - и будто не знал меня никогда. А назавтра узнаю, что меня учительницей в соседнюю деревню перевели, чтобы несчастного директора с пути истинного не сбивала. Три года отходила на работу за четыре километра. Вот какой у меня был любовник, Иваныч!
   Ида Петровна усмехнулась чему-то своему и стала громко прихлёбывать чай из своей чашки. Да-а, непроста Ида Петровна! Немало, видать, пришлось пережить своенравному и ревнивому Анатолию Ивановичу!
   - Меня интересует другой вопрос, Ида Петровна. Если он сегодня уместен... - Затушив сигарету, я тут же прикурил другую. Отчего-то вдруг разволновался, будто то, о чём рассказывала старуха Коновалова, происходило со мной.
   - Задавай. Я тебя люблю, как родного сына, и всё расскажу, как на духу. Уносить тайны в могилу, что и деньги - пользы от этого никому.
   - Анатолий Иванович изменял вам?
   - Толик-то? - Ида Петровна негромко рассмеялась. - Толик - никогда. Даже намёка не было. Верно, что я сучкой была, а он меня любил с каким-то болезненным упорством. Бывает, побьёт по пьянке, фонарь засветит, а наутро на коленях передо мной ползает, прощение просит. Я уже вроде уходить от него собралась, ан-нет. Жалко его становится и себя. Просто комедия какая-то!
   - А вы... - замялся я. - После Дим Димыча...
   - И после него. С инспектором роно, потом с председателем колхоза. И до Дим Димыча. Какое-то время у нас со Страшным Дедом что-то вроде любви было.
   - С Кириллом Никодимычем?!..
   - С ним. Правда, кажется, Толик об этом не знал. Вот так, дорогой мой Иваныч... Слаба я на передок было, как мой супружник говорил. Думала, что перед смертью Анатолию Ивановичу, как на духу, откроюсь. Не успела. Вместо него ты сгодился.
   - Наверное, было бы жестоко об этом умирающему мужу рассказывать...
   - Может быть, ты и прав. - Глаза старухи набрякли влагой. - Только прошу, Иваныч, детям моим об этом не рассказывай. Стыдно мне перед ними будет, даже после смерти. Договорились?
   - Не волнуйтесь, Ида Петровна. Разве я не понимаю? А со Страшным Дедом как получилось, если это не великая тайна?
   - Какая тайна?! - Коновалова обречённо отмахнулась рукой. - Меня Анатолий Иванович погонял. В тот день совершенно напрасно. К райисполкомовскому шофёру приревновал. А тот просто из города меня подвёз. Ну и убежала я к Кириллу Никодимычу с Нинкой. А его Нинку, оказывается, днём в больницу положили. Со зла да сгоряча и соблазнила друга детства. Позже по случаю мы ещё согрешили пару раз. Вот Кирюха - он не Дим Димыч. Он до конца пошёл бы. Но я сильно любила и уважала Нинку. Она мне самая верная подруга в Лозе. А Кирюху, как мужика, я не любила. Так что легко его отшила.
   - А это правда, что ваш сын Даниил после окончания школы никогда в Лозу не приезжал?
   Старуха с подозрением всмотрелась в мои глаза.
   - Никак Страшный Дед тебе проговорился! Ну да ладно. Это уже секрет Полишинеля. Данила у меня от первого возлюбленного был. Он погиб на войне геройской смертью. Его родители уговорили меня Даниле фамилию и отчество отца дать. Так что он у меня Бабаков Даниил Евгеньевич. Только мой Иваныч ревновал меня к сыну Женьки и никогда своего пасынка не любил. А после того, как Даня десятилетку окончил, он с Анатолием Ивановичем подрался насмерть. Старший сын уехал и больше никогда не появлялся. Письма часто писал, не реже, чем раз в месяц. Он в Ярославле живёт. Я к нему три раза ездила. - Ида Петровна вдруг всполошено вскочила. - Кажись, машина идёт, гроб везут. А Толик лежит без костюма. Пошли, Иваныч, поможешь мне!
   Покойников я никогда не одевал. Я только представил эту работу - волосы на голове зашевелились. Но отказаться было стыдно. И я обречённым телёнком поплёлся за Идой Петровной.
  
   15.
  --
   - А чего это Страшный Дед с тобой не приехал? Анатолий Иванович всё-таки его друг детства! - спросил я у Десятникова, когда мы уложили в гроб Коновалова, вышли на крыльцо и закурили.
   - Он по окончанию работы раздавил с внуком Санькой пузырёк беленькой. И сказал, что находится не в том состоянии, чтобы мудро проститься со своим шеломутным другом, - сверкнув фиксами, сказал Миша.
   - Никодимыч всегда выражается витиевато и глубокомысленно.
   Я усмехнулся, представив Страшного Деда, разглагольствующего, пока Мишка с Санькой грузили гроб в кузов машины. Голова и борода взлохмачены, а на изрытом морщинами лице прописано блаженство. Конечно же, он не захотел омрачать своего божественного состояния духа созерцанием трупа того, кого знал и любил.
   Миша Десятников протянул мне свою короткопалую и крепкую руку.
   - Ладно, Иваныч, побежал я! Сегодня жена баньку топила, а тут вон как вышло. Ну, ничего, остаток парка захвачу. А потом залью полторушкой "Арсенального". Лепота! Может, и вы со мной в баньку?
   - С удовольствием бы, Миша, но Ида Петровна обидится!
   Десятников по-юношески легко сбежал с крыльца, оглянулся, оскалил свои фиксы, которыми очень гордился. Наверное, если бы ему не выбили два зуба в пьяной драке три года назад, он поставил бы золотые коронки на здоровые зубы - так органично сливались фиксы с его оптимистической сущностью.
   - Ты это, Иваныч... Не обижай сильно вдову, ежели что попросит. Поверь, она может хорошего мужика приветить! - Миша коротко гыкнул.
   - Ну и язычок у тебя, Миша! Не хуже, чем у Иды Петровны!
   Десятников дурашливо помахал мне рукой и мальчишкой покакал к своему "газончику". Он и в возрасте Страшного Деда скорее всего останется таким же легкомысленным и лёгким на подъём. Иногда я завидовал таким людям, не унывающим ни при каких неурядицах.
   Я, почувствовав тяжесть в ногах, присел на крыльцо. Подставил лицо лёгкому, прохладному ветерку, налетевшему с лощины, и на мгновение прикрыл глаза, чтобы поймать хотя бы короткое блаженство. Но вместо этого перед глазами промелькнула нелепая картина: полуобнажённая старуха с отвисшими грудями, похожая на Иду Петровну, обнимает и целует меня. Я содрогнулся всем телом и выругался вслед отходящей машине:
   - Вот чёртово племя! Чтоб чиряк на язык тебе сел!
   - На кого это ты, Иваныч? - Коновалова вышла на крыльцо и присела рядом со мной. - На Мишку, что ли?
   - На него! Как что скажет...
   Ида Петровна бросила печальный взгляд на лощину, на дремучие липы через дорогу, сонно перешёптывающиеся друг с дружкой. Алмазными диадемами сверкали в их причёсках звёзды. Стояла благостная тишина. Угомонились цикады, разочаровавшись в своих возлюбленных, без романтического энтузиазма пели свадебные песни лягушки на пруду. В такие минуты поэты от Бога пишут стихи, а я, сидя на крыльце, смолю вонючую "Приму", и в голове у меня полнейший хаос, как в Космосе после Великого Взрыва. Витали какие-то неясные, неосязаемые сознанием образы, которые, причудливо переплетаясь друг с другом, исчезали.
   Ида Петровна обречённо вздохнула.
   - Какой чудесный вечер! А Толик лежит в домине, и всё ему до лампочки. Угомонился, наконец, бедолага! - Она как-то жалобно взглянула на меня. - На душе тяжело, будто какая-то вина гнетёт. Не гнала я его в петлю, а стыдно чего-то. Может, я всё-таки виновата в его смерти, а, Иваныч?
   Меньше всего хотелось сейчас превращаться в слепую Фемиду и взвешивать на весах вину Иды Петровны и вину Анатолия Ивановича. Ведь зачем-то свела их вместе судьба, чтобы, страдая друг из-за друга, прожить вместе сорок девять лет. И в этом плане добровольный уход из жизни Анатолия Ивановича в почти восьмидесятилетнем возрасте имеет высокий философский смысл: он не только себя от страданий освободил, но и жену.
   Я хотел поделиться этой, показавшейся мне логичной мыслью с Коноваловой, но передумал. Поймёт ли она? Ида Петровна чувствует, что ей есть в чём упрекнуть себя. Судя по её откровениям о прошлом, она была далеко не ангелом, и, скорее всего, её муж ушёл не из-за того, что разочаровался в жизни. Всю жизнь он любил свою взбалмошенную Идочку, больше полувека копилась в его душе ревность. И вот её масса достигла критической точки... Нет, неспроста тревожит чувство вины старушку.
   А я? С лёгкой ли душой буду отходить, если завтра придёт мой срок? Ведь тоже немало и неопрятно наследил в жизни! Есть в моём прошлом с десяток эпизодов, которые неприятно и стыдно вспоминать. А если взять её целиком, мою жизнь длиною в пятьдесят лет? Почему она мне кажется какой-то не цельной, незначительной, бездарно промотанной? Чем она отличается от других человеческих жизней - обычных, каких миллиарды, а не единицы? В отличие от многих, подобных мне, я даже кое-что успел сделать, чтобы не исчезнуть бесследно с последним вдохом. А незначительной моя жизнь кажется потому, что не исполнилась и десятая часть того, о чём мечтал, к чему стремился. У каждого есть своя планка, определённая, наверное, Богом. Я своей не достиг, и поэтому умирать буду в моральных страданиях.
   - Пойдёмте, Ида Петровна, в хату! - сказал я, чтобы уйти от тоски, навеянной вопросом старухи. Осязать тоску в душе ещё тяжелее, чем представить свой труп, болтающийся на верёвке. - Неплохо бы чайку испить перед сном!
   Я не успел подать руки Коноваловой, чтобы помочь ей подняться, как разошёлся в злобном лае Принц. Неужели пришла какая-нибудь богобоязненная старушка, чтобы отдежурить ночь у гроба Анатолия Ивановича? В этом случае я буду свободен и смогу с блаженством обнять любимую подушку на даче!
   Пока я всматривался в темноту, до которой не дотянулся свет электролампочки, старуха с охом поднялась сама. Но шаркающие по траве шаги послышались совсем с другой стороны - от бани.
   И через несколько секунд похмельным, взлохмаченным привидением перед нами возникла Камаза. Я и запамятовал, что отволок этот живой труп в предбанник! Она там и дрыхла всё это время!
   - Сидите, труп ждёте? - сказала, зевнув, Камаза, при этом обнажив свои кривые и гнилые зубы. Скорее всего, они даже не были знакомы с зубной щёткой. - Не ждите напрасно! Морг открывается в восемь утра!
   Камаза сказала это со знанием дела, будто сама не раз лёживала в морге.
   - Анатолий Иванович давно дома в гробу лежит! - с неприязнью сообщила Ида Петровна. Чувствовалось, что она презирает лозовскую пьянчужку и в то же время водилась с ней. Если бывшая учительница не опустилась до уровня Камазы, то стояла выше её всего лишь на ступеньку.
   - Во!.. Все интересные дела проспала! И как я оказалась в твоей баньке, Петровна, - сама не пойму! - Камаза, хоть и проспалась, но её покачивало, как былинку на ветру. Кажется, она не трезвела никогда - на это у неё не хватало времени между выпивками. - Проснулась и чуть не умерла от страху. Думаю: а не повесилась ли я за компанию и лежу трупом?!
   - Ты повесишься, пожалуй! Таких, как ты, ничего не берёт! - Ухмыльнулась Коновалова.
   - А ты, Петровна, не нервничай! Недалеко от меня ушла! И не права ты. Чую я, что недолго мне осталось. А у меня на такие дела нюх тонкий!
   - Земля русская от горя разверзнется, когда блистательной Камазы не станет!
   - Ида Петровна! Ты меня в школе воспитательными моментами не достала, а теперь - тем более. Лучше бы налила стопарик. Голова трещит, будто угорела у тебя в баньке!
   Тут уж я не выдержал. Не зная, как обратиться к Камазе по имени, мне пришлось воспользоваться безличными предложениями.
   - Постыдились бы! Покойник в доме ещё не остыл, а у вас пьянка на уме!
   - Ишь ты, совестливый интеллигентик высунулся! - Камаза, как тощая Кабаниха, подпёрла бока смуглыми, как у мулатки, руками. - А когда я о горе подружки узнала и пришла её утешить, вы чем с Идой Петровной занимались? Едва успели на бедном Анатолии Ивановиче верёвку обрезать, так сразу спирт хлестать!
   В эту минуту я совсем не хотел быть совестливым интеллигентиком. У меня возникло желание превратиться в лозовского хама и накостылять Камазе.
   - Нет у меня, Камаза, ничего! Ступай! Придёшь на похороны - уж напьёшься до рыготиков! - Старуха подошла к Камазе и взяла её за рукав блузки с намерением проводить до калитки.
   - Креста на тебе нет, Петровна! Я же фактически умираю!
   - Креста на мне точно нет, потому что не верующая.
   - Ну, налей стопарик! Я тебе через полчаса цельную бутылку принесу! - Как голодная сирота, упиралась Камаза.
   - Вот иди и пей свой суррогат! Ступай подобру-поздорову! - Ида Петровна пыталась сдвинуть её с места, но тщетно.
   - Ну и жмотина ты, Петровна! Есть у тебя, я видела, где чекушка со спиртом стоит! - Камаза легко вырвалась из захвата старухи и вернулась к крыльцу. - Совесть поимей! Сколько я самогона вам с Анатолием Ивановичем на халяву перетаскала!
   Всё напряжение сегодняшнего дня выплеснулось у меня в неуправляемую злость. Я вскочил на ноги, спрыгнул с крыльца, схватил Камазу за шиворот - аж блузка затрещала - и поволок к калитке. Весила она не больше средней овцы.
   Я выставил потерявшую совесть пьянчужку на улицу и закрыл калитку на щеколду. А Камаза начала кричать на всю улицу, грязно матерясь. Самым скромным её ругательством было "голубой педераст", хотя я и в мыслях не собирался менять половую ориентацию.
   Запала Камазы хватило не надолго, и вскоре на этом краю деревни восстановилась привычная ночная тишина.
   Ида Петровна стояла на крыльца, как в воду опущенная.
   - Самое интересное во всём этом, Иваныч, что Камаза меня ровней себе считает! - медленно и уныло произнесла старуха. - И где-то она права. Если не успею умереть прежде этого, ждёт меня судьба Камазы!
   Мне грустно было сознавать, но данное предположение могло стать фактом.
  
   16.
  
   Я пошёл в хату, чтобы попить воды, а Ида Петровна зачем-то взялась подметать ночью двор. Может, хотела вымести сам дух Камазы и свою прошлую жизнь? Очень уж просто - взять веник, вымести им прошлое и начать новую жизнь в восемьдесят лет. Так в жизни не бывает. Даже мне уже поздно и невозможно изменить судьбу. Да-а, ты давно уже крылышки сложил, Иваныч! Пишешь в стол, рисуешь для себя, прозябаешь в нищете и безызвестности. И палец о палец не ударил, чтобы что-то изменить.
   Я пил потеплевшую при комнатной температуре колодезную воду с жадностью путника в пустыне. Что, от злости на весь мир и себя может мучить жажда?
   Я вышел на улицу.
   - Ида Петровна! Вы не могли ничего лучше придумать?!
   - А лишь бы чем заняться! - Старуха домела до середины двора - на сколько хватало освещённой территории. - Тошно на душе! Лучше бы сама повесилась!
   - Бросьте! Туда путь никому не заказан. Успеем!
   - Я и не подозревала, Иваныч, что ты можешь быть таким злым. Испугалась, что ты и меня схватишь за шкирки и выбросишь за калитку!
   - Довели русского человека до того, что самый-разносамый тихоня может вразнос пойти. В воздухе пахнет русским бунтом - бессмысленным и жестоким! - зачем-то, оправдываясь, я ударился в пафос.
   - Да не переживай ты, Иваныч! Всё правильно сделал. С такими, как Камаза, по-иному невозможно. - Она, не доходя до крыльца, остановилась, прислушалась. - Опять, кажись, машина едет. Может, чего Десятников забыл?
   По небу, как прожекторы противоздушной обороны, голубоватыми лучами шарили фары автомобиля. Я прислушался. Судя по рокоту, это двигатель "Волги".
   - Это не Миша. Это легковая едет.
   - Не к нам. Даниле и Николаю ещё рано. А у Ленки вовсе машины нет.
   Но автомобиль подкатил к воротам Коноваловых. Это был бежевый "уазик" председателя колхоза Жукова. Щупленький, невысокий тридцатилетний мужичок с добрым, как у сельского священника, взглядом сам себе называл "бедным Ванькой Жуковым". Его, действительно, звали Иваном.
   В калитку несколько раз дёрнулись, затем постучали. Я совсем забыл, что запер её на щеколду.
   - Ну, вы даёте, Петровна! Покойник в доме, а вы запёрлись! Неужто думаете, что Анатолий Иванович убежит?! - У председателя был почти женский альт.
   Чего-чего, а шутников в Лозе хватало. Только в последнее время - больше с чёрным юмором. К ним относился и председатель. Хотя с тех пор, как Жукова против его воли избрали на эту должность, юмора у него поубавилось. До шуток ли тут, когда колхоз на ладан дышит!
   - Это же Иван Николаевич! А ты закрылся, Иваныч! - Ида Петровна всплеснула руками. Со времён шестидесятилетнего юбилея Анатолия Ивановича в их двор не ступала нога ни одного из десяти председателей колхоза. Это я уж точно знал: Коноваловы в прошлом году жаловались, когда у них прохудилась крыша.
   Я шустрым инсайдом добежал до калитки.
   Председатель с пакетом в руках неуверенно, как по коридору районной прокуратуры, прошёл по двору. Подошёл к столику, поставил на него пакет.
   - Я пройду в дом? - Он вопросительно посмотрел на Иду Петровну.
   - Конечно, проходи, Ванечка! Анатолий Иванович уже в гробу лежит, спасибо Страшному... ой, Кириллу Никодимычу!
   Они с Жуковым ушли в хату. Я остался во дворе - не хотел лишний раз смотреть на покойника. И сразу же меня допекло любопытство: что притащил в пакете председатель? Отбросив в сторону интеллигентные сомнения, заглянул в пакет. Ну, конечно же! Как без этого в нашей бедной Лозе?! Бутылка водки и круг колбасы!
   Иван Николаевич и Ида Петровна вышли из хаты через пять минут. Направились к столику, за которым потерянной сиротой сидел я.
   - И чего не жилось человеку? Тем более, что совсем ничего оставалось до естественной смерти, - сказал председатель, присаживаясь на лавочку. Он выставил из пакета водку, выложил колбасу. - А стопки, Ида Петровна? Я из горлышка как-то не привык. Стаж пьяницы совсем небольшой.
   Мне было уже всё равно: пить так пить. Мне бы добраться до кровати и с облегчением вытянуть ноги. Или отрубившимся пьянчужкой свалиться под веранду Коноваловых - погода позволяет опочивать на улице. Правда, допекали налетевшие на свет комары.
   - В Лозе так принято: поминать покойников ещё до того, как их похоронят? - всё-таки из меня вылезло наружу накопившееся за день раздражение. Я даже не подумал о том, что дачнику не стоит конфликтовать с председателем колхоза, к которому не раз придётся обращаться за помощью.
   Но Жуков был покладистым малым и совсем не обиделся. Он молча открыл бутылку водки, вытащил из кармана лёгкой плащевой куртки охотничий нож, порезал колбасу. Как раз подошла старуха, которая принесла хлеб и две стопки.
   - А почему стопки две, Ида Петровна? Кто-то из нас трезвенник? - Удивился Иван Николаевич.
   - Увольте меня... - не совсем уверенно сказала Коновалова - видимо, в ней шла напряжённая внутренняя борьба. - Рано утром дети приедут. Отец в гробу лежит, а от матери несёт, как от пивной бочки. Нехорошо! Стыдно!
   - Может быть, вы и правы, - согласился председатель и разлил водку в стопки. - Я потому приехал с бутылкой, Иваныч, что не смогу быть на похоронах. А не помянуть Анатолия Ивановича грешно. Всё-таки он мой учитель...
   - Извините... - смутился я.
   - Да ничего, я понимаю. Закрутились вы за день - я в курсах. Спасибо, что Иду Петровну в трудную минуту поддержали! А я раньше освободиться не смог. То в райцентре пропадал, то... - Он махнул рукой, как казак саблей. - Давай, Иваныч, помянем Анатолия Ивановича. Может быть, он был непонятным, скрытным, но хорошим человеком. Во всяком случае, не подлым и не вредным. А это уже немало в наши лихие времена! Земля тебе пухом, учитель!
   Мы выпили. Я, не голодный, закусывал нехотя, а Иван Николаевич грыз колбасу с охотой. Ида Петровна поняла, что председатель проголодался, сходила в избу и принесла отварной картошки и розового сала.
   - Ешь, Ваня! Вижу, что тебе сегодня и поесть некогда не было!
   - Благодарю! Да как-то всё сразу навалилось...
   - А что ж на похоронах не сможешь быть? - спросила старуха.
   - Из Брянска позвонили. Сестра в больницу попала.
   - Это Людка, что ли? Что с ней? - спросила Ида Петровна.
   - Да что-то там по женскому делу. Она у меня разведёнка. Двух малых детей шести и четырёх лет соседка к себе забрала. Так что мне надо за ними ехать. И у сестры в больнице побыть. Скорее всего, меня три дня не будет.
   Председатель ещё раз наполнил стопки.
   - Причина серьёзная... - с унынием сказала Коновалова.
   - Да вы не переживайте1 Я всё предусмотрел, чтобы вы смогли похоронить Анатолия Ивановича по-человечески. Утром подойдут ребята, которые будут могилу копать. Вам только место им указать необходимо. - Иван Николаевич полез в карман нагрудной куртки, вытащил листок бумаги, протянул его вдове. - Это счёт-фактура на мясо. Завтра бычка годовалого зарежут. Я выписал вам сорок килограммов. Заберёте на складе. Машину за вами закрепил на два дня - Мишу Десятникова. Бензина у него всего двадцать литров. Не обессудьте - больше нет. Сам за племянниками в Брянск на рейсовом автобусе еду.
   Ида Петровна порывисто схватила руку Жукова, поцеловала её.
   - Спасибо, Ванечка! Спасибо, дорогой!
   Председатель смущённо вырвал руку, покраснел.
   - Да что вы, Ида Петровна?! Разве мы нелюди?
   Коновалова аккуратно сложила счёт-фактуру, сказала дрогнувшим голосом:
   - Пойду, отнесу в хату, чтоб не потерять и найти завтра!
   Ида Петровна ушла, а Иван Николаевич поднял стопку.
   - Давай, Иваныч, а то закиснет водка! Нет, не по-человечески сделал Анатолий Иванович. Многим нынче жить невмоготу. И я козлом не скачу от счастья. Но жизнь, она одново даётся! Хочешь - не хочешь, а жить надо. Тем более в таком, как у него, возрасте. Ладно бы болел тяжело, и боли были невыносимыми!
   - Наверное, у него был выбор. И он его сделал сам.
   - Ну ладно. Не обижайся, Анатолий Иванович! Это я так, к слову. Понимаю, что смерть твоя - тайна за семью печатями. Не мне судить! - Председатель ловко опрокинул стопку в рот. Председателем его избрали недавно - зимой, а лицо уже изнеможённое, осунувшееся.
   - Да-а, должность председателя колхоза нынче - не сахар! - подумал я вслух.
   - Какай сахар, Иваныч?! Кругом чернющий дёготь. Как я упирался на собрании, верещал, как кролик перед удавом. Но глава района наехал: некому больше, мол. Кто с высшим образованием - все испробовали председательского хлеба. В колхозе одни скотники да трактористы незадействованными остались. А у тебя сельхозтехникум за плечами, мол! Не убедил меня этим, да помощь обещал.
   - Помогает? - спросил я с иронией.
   - Какой там! Они только и умеют, что на мозги капать! А ты, как хочешь, так и крутись. Из грузовиков только два на ходу. Молоко и то возить не на чем. Спасибо, молоковоз из соседнего колхоза по пути забирает. Из десяти тракторов только три скрипят. Из комбайнов ни один в поле не выйдет, если запчастей не добудем. А бензин? А солярка? Дорожают чуть не каждый месяц. А за что их купить, если в колхозной кассе ни копейки?!
   - Но Иван Николаевич!.. Есть в районе три-четыре колхоза, которые на плаву держатся. Как-то они выплывают!
   - Вы, Иваныч, сравнили кое-что с пальцем! В этих колхозах председатели ещё старых, доперестроечных времён. Да ещё с предпринимательской жилкой. А у нас такая чехарда была! Председатели менялись чаще, чем платья у модницы. И меня возьмите... Кто я? Ванька Жуков. Я механик. Я в технике кое-что смыслю, люблю копаться в ней. А люди - это тебе не винтики-гаечки. Это такие сложные, хитрые механизмы! Я же от природы доверчивый, что эта кошка Иды Петровны, которая ко мне ластится. На, на, тебе колбаску, Мурка! - Иван Николаевич погладил трёхцветную кошку, вспрыгнувшую ему на колени, и бросил под стол кусочек колбасы. - Я привык верить людям и доверять. А сейчас другие времена, меня, кто захочет, тот вокруг пальца и обводит.
   - Согласен. Сейчас добрым людям в начальствующем лагере делать нечего. Мигом сожрут!
   - Вот, вот! Сами всё понимаете. К тому же, со своей должности не имею ничего. Детям лишний раз шоколадку купить не могу. Это в советские времена председатели колхозов жировали, кем-то вроде местных князьков были. Жена меня поедом ест. Говорит, бросай этот зачуханный колхоз и езжай, как все умные люди, в Москву. И нервы будут в порядке, и жить станем припеваючи. Она права, Любка. Вот уборочную проведу и брошу. Есть хорошее местечко в одной фирме по ремонту машин. Тысячу долларов месяц предлагают. Сравни это с двумя тысячами деревянных, которые уже три месяца себе выплатить не могу! Какой я, на хрен, председатель! - В сердце Жуков схватил бутылку за горлышко, как Отелло Дездемону. - Давай ещё по одной, и я поехал. Завтра очень рано вставать.
   - Эх, Россия, твою мать! И когда ты поумнеешь?! - нагнал всё-таки на меня тоски председатель.
   - Возможно, поумнеет, но не при нашей жизни. Вот вы говорите о других колхозах, которые лучше нашего. У них что, поля кустарником не зарастают? Удобрений нет, отравы нет, техника доживает свой век. Раньше в нашем колхозе около четырёхсот гектаров картошки сажали, а сейчас во всём районе меньше. Да ну его! И себе травлю, и вам настроение порчу. Анатолию Ивановичу хорошо! Он теперь это бардак не видит! - Председатель колхоза выпил, натянул на коротко стриженую голову ситцевое кепи и поднялся из-за стола. - Ну, бывайте! Похороните Анатолия Ивановича по-человечески. Хоть самоубийца, а наш человек, лозовской.
   Иван Николаевич неуверенным, пошатывающимся шагом пошёл к своему "уазику". Со спины посмотреть - кем-то обиженный подросток. Эх, Ванька Жуков! Кто тебя пожалеет? Дедушка на деревне?
  
   17.
  
   Сегодня я уподобился Камазе или Клюкве. Впрочем, в Лозе хватает опустившихся пьянчужек мужского пола. Можно было сравнить себя, например, с Сиком. Но это не меняет сути. Оставшись за столиком под старой грушей в одиночестве, я с тоской понаблюдал за сияющим хороводом звёзд, потом аппетитно зевнул и взглянул на бутылку. В ней осталось примерно сто граммов водки. Они могли спровоцировать Иду Петровну, и за чистоту морального облика старухи решил пострадать я сам.
   Водка пошла легко - как минеральная вода. Но я закусить не успел, как услышал слева от себя хрипловатый голос Коноваловой:
   - Я и не подозревала, Иваныч, что ты можешь пьянствовать в одиночку!
   Я повернул голову и натолкнулся на насмешливый взгляд Иды Петровны.
   - Да вот, осталась грамулька! - Я смутился, как нашкодивший мальчишка перед учительницей. - Я подумал: чего она будет в бутылке болтаться?
   Ида Петровна обняла меня по-матерински.
   - Знаю я тебя, Иваныч! Тебя заставить выпить - потрудиться надо. Не хотел, чтобы водка меня смущала?
   - Неправда, Петровна. Под настроение меня выпить уговаривать не надо!
   - Ладно, измучили мы с Анатолием Ивановичем тебя сегодня. Вижу - носом уже клюёшь. Ступай, поспи! Я у гроба Толика посидела, погоревала, а потом вспомнила, что ты у меня во дворе сидишь. Что Ваня уехал, я слышала. Иди, я в Ленкиной комнате тебе постелила. А я чуток ещё посижу на улице, свежим воздухом подышу!
   В Ленкину спальню надо было идти через зал, в котором стоял гроб с телом Анатолия Ивановича. К тому же, в спальне не было двери. Я, как малый ребёнок, испугался спать рядом с покойником.
   - Ида Петровна, а можно я посплю чуток на веранде? Или лучше - домой пойду, а рано утром вернусь! - Я чуть не захныкал, как капризный ребёнок.
   - Нет, домой не пойдёшь. Ты что, хочешь меня с глазу на глаз с покойником оставить? А вдруг Толик очнётся и станет душить меня?
   - Что вы за ахинею несёте, Ида Петровна?! Вы же образованная женщина!
   - Толик тоже образованный был, а не раз душил меня. Только додушить всегда что-то мешало. Может, любовь ко мне? - Старуха погладила меня по голове, как малолетнего сына. - Поспи на веранде, Иваныч! Всё же мне спокойнее будет!
   На диванчике, который стоял на веранде, были одеяло и подушка - это меня устраивало. Я выключил свет и, не раздеваясь, юркнул под одеяло. Как покойник, скрестив руки на груди (я люблю так засыпать), попытался уснуть. Но только закрыл глаза, как из темноты зыбким силуэтом на меня начинал наплывать болтающийся в петле труп. Я терпел, пока труп не выдвигался на передний план, пока явственно не проявлялось прозрачно-голубое лицо Анатолия Ивановича с сиреневыми губами, искривлёнными в иронической усмешке. В страхе я открывал глаза и изучал голубой потолок веранды, причудливо отражающий свет от электролампочки во дворе. Через паузу я опять закрыл глаза, и опять из темноты на меня начинал наползать висельник.
   На этот раз зашёлся в лае Принц, и я распахнул глаза в надежде. И в надежде прислушался: а вдруг пришла посидеть у гроба Анатолия Ивановича лозовская старушка? Нет, скоро замолчал Принц, и не скрипнула калитка во дворе. Наверное, мимо Принца пробежала кошка.
   Над головой прошелестел кудрями груши ветер, налетевшим порывом. И тут же погас свет во дворе. Как в фильме ужасов. На пороге веранды остановилась Ида Петровна. Я притворился спящим. Старуха тяжело вздохнула и тяжёлым, шаркающим шагом прошла в хату.
   Я опять открыл глаза, но не избавился от навязчивого образа из сна, но всё равно у меня от страха холодела спина. Мозг человека - самое таинственное, что есть в мироздании, и бороться с его капризами - бесполезное дело.
   Я повернулся на другой бок и закурил. И тут же из коридора на веранду отворилась дверь, будто в коридоре стояли и ждали, когда я чиркну спичкой по коробку. Ида Петровна или Анатолий Иванович? - для себя по-чёрному пошутил я. И чуть не испугался.
   - Ты не спишь, Иваныч?
   - Не сплю. Я ж говорил, что чересчур впечатлительный. Теперь три-четыре бессонных ночи мне обеспечено, - пробовал пожаловаться я.
   - Мне тоже не спится. Только легла в кровать, как почувствовала, что Толик зовёт меня. Да так настойчиво, будто ему плохо. Я испугалась, с кровати, как молодка, слетела и в коридор. Слышу, ты чиркнул спичкой. Ну, думаю, не разбужу Иваныча! - Шаги старухи прошаркали к столу на веранде. По столешнице стукнул сначала один предмет, потом - другой. Раз - бутылка, два - закуска, - с горькой иронией отметил я. - Я включу свет, Иваныч?
   - Включайте, я не раздевался.
   - Хоть бы кто-нибудь пришёл бы! Я бы тебя больше не мучила! - Коновалова щёлкнула выключателем.
   Я не ошибся: на столе стояла чекушка (со спиртом, наверное, - о ней упоминала Камаза) и тарелка с хлебом и остатками колбасы.
   - И вправду, почему никто не приходит? Странно это...
   - Почему странно? Толика в морг увезли днём. А привезли поздно. Все думают, что он ещё в морге. Утром прогонят скотину на пастьбу и начнут сходиться. И дети подъедут. А ты целый день можешь отсыпаться!
   - Ида Петровна! - Я показал на чекушку со спиртом. - А без этого нельзя было? Вы же говорили, что не хотите предстать перед детьми в неприглядном виде!
   - Ай!.. - Старуха махнула рукой, будто решилась на авантюру. - А как я буду выглядеть, если до утра не сомкну глаз? А так... Тяпнем по стопочке спиртика. Может быть, и я усну, и ты...
   - А что? Это, может быть, идея! - я подтянул своё тело к подушке и сел на диванчике. - Выпив, я всегда хорошо засыпаю.
   - Выпив, все хорошо засыпают. Кроме психов! - Ида Петровна оптимистически засуетилась. - Сейчас стопки и воду принесу!
   Старуха, подняв стопку с разведённым спиртом, глубокомысленно рассматривала, будто в неё был налит яд. Вздохнув, словно её силой заставляли выпить, она по-мужски опрокинула стопку в рот.
   - Эх, Толик, Толик!.. А ведь ты мог быть сейчас с нами. Он любил посидеть с тобой за бутылкой. С другими выпивали - сидел за столом бирюк бирюком. Спросят - ответит, не спросят - молчит. А с тобой беседы вёл, спорил. И как хотел, чтобы ты нашим зятем стал! Сам мне говорил об этом, когда ты развёлся, и у вас с Ленкой завязалось.
   - Так бывает, Ида Петровна. Люди могут любить друг друга, а вместе им жить невозможно... - Я всё ещё держал стопку, размышляя о потерянном завтрашнем дне, если я выпью чекушку спирта с Коноваловой.
   - Поусложняли вы всё с Леной. Пожили бы вместе, притёрлись...
   - Ида Петровна! Мы же договорились не затрагивать этой темы! - Я отбросил в сторону интеллигентные сомнения и терзания и выпил.
   - Ладно, ладно, к слову пришлось. Прости старуху! Однако же память, она живёт, её из мозгов не вырежешь! Ты помнишь, как к нам на редакционном "уазике" приехал с тремя бутылками коньяка? - Коновалова доверительно положила свою сморщенную ручку на мою - огромную по сравнению с её и молодую. Как же разительно отличались друг от друга пятьдесят и восемьдесят лет! А я себя считал стариком. - Как же он назывался - запамятовала. На этикетке ещё аист нарисован был.
   - Молдавский коньяк "Белый аист".
   - Точно, "Белый аист"! Ленка как раз окончила институт, и ты приехал обмыть это дело. А мы с Толиком не знали о твоём приезде и собрались в лес за летними опятами. Тогда дружно летние опята высыпали!
   Ида Петровна увлекла меня своими воспоминаниями.
   - Я помню! Анатолий Иванович не любил менять своих планов.
   - Из себя выходил, когда запланированного им шло насморк! - поддержала меня старуха.
   - И я пошёл на компромисс...
   - Да, ты предложил всем ехать за опятами и в лесу обмыть диплом Леночки. Я взяла с собой гуся, помнишь? Мы потом его на костре жарили. Приехали в лес, выставили консервы, коньяк. А что остальную еду не выложили?
   - Так мы же решили по чуть-чуть выпить, консервами закусить, насобирать опять, а потом продолжить.
   - Правильно, мы открыли одну бутылку коньяка и консервину. Выпили, закусили. А до оврага, где опята росли, с полкилометра. Решили доехать. Толик сказал, что ему хреново чего-то, что он останется на опушке. Мы и поехали. Я опята в корзины резала, ты относил к "уазику", а Лена их упаковывала в мешки. Мы мешка три тогда нарезали!.. - Ида Петровна взялась за полулитровую банку, в которой развела спирт. - Давай ещё по грамульке, Иваныч!
   - Только по чуть-чуть. Я и так уже достаточно пьян.
   - Да у тебя ещё ни в одном глазу, ей-богу, Иваныч!
   - Ох, Ида Петровна! Вы большая любительница человека до полной кондиции доводить. Вот чего я всегда боялся и в гости к вам редко приходил!
   - Знаю я о своей слабости, но ничего с собой поделать не могу. Наверное, это в нашей крови, дорофеевской. Мы всегда были людьми хлебосольными. - Старуха подняла стопку. - Жди меня, Анатолий Иванович! Скоро и я уж. Не проживу же до ста лет, как моя бабка. Та же водку не пила и всякую дрянь заморскую не ела. Может быть, дотянули бы аж до золотой свадьбы, кабы ты не поторопился!
   - В толк не могу взять. Сошлись вы в сорок четвёртом. Ещё семь лет назад должна была золотая свадьба у вас быть.
   - Сошлись-то в сорок четвёртом, а расписались в пятьдесят первом. Вот так-то.
   У Коноваловой опять глаза на мокром месте очутились. Выпив, она всхлипнула. Строго взглянула на мою не выпитую стопку.
   - Извини, Анатолий Иванович, что рано начали поминать тебя! Хотя ты уже не поднимешься и не обидишься! - Я чувствовал, что уже пьян, что эта полусотка будет лишней. Но какой пьяный русский может контролировать себя?
   - Помнишь, Иваныч, какую мы картину застали, вернувшись от оврага к Толику?
   - Помню... - Я неинтеллигентно икнул. - Анатолий Иванович лежал в отрубоне, обняв бутылку коньяка вместе с пеньком, а рядом с ним расплющенные "Кильки в томате" валялись.
   - Он же полбутылки коньяка допил. Закусить хотел, а консервы открыть нечем. Вот и колотил банками о пенёк - до закуски добраться хотел. Как же мы хохотали тогда! Никогда я больше не смеялась так - до коликов в животе.
   - Помню, что от нашего хохота Анатолий Иванович очнулся и со зла запустил в вас расплющенной банкой...
   - Толик терпеть не мог, когда над ним смеялись. Зверел просто. Самолюбивым и своенравным был Анатолий Иванович.
   Ида Петровна вдруг прикрыла ополовиненную банку пластмассовой крышкой, поднялась из-за стола.
   - Наверное, хватит, Иваныч. Надо оставить тебе на утро похмелиться. Поспим немножко?
   Я удивлённо смотрела на неё. И это говорит старуха Коновалова, которая всегда пила до победного конца? Но я был искренне рад её предложению и ссунулся вниз по матрасу. Просторная веранда горбилась перед глазами и покачивалась, будто была рубкой корабля, вышедшего в открытое море.
   - Спокойной ночи, Ида Петровна! - косноязычно прошептал я.
   Уходя с банкой спирта в руке, старуха выключила свет на веранде.
  
   18.
  
   Я смертельно устал, я хотел спать. Казалось бы, стоит мне лишь закрыть глаза, и я провалюсь в бездонную чёрную дыру. Но, наверное, я не был так пьян, как предполагал. Мне начало досаждать комарьё, которого за день налетело в веранду несметные полчища. Они гудящими фронтовыми бомбардировщиками заходили со всех сторон и пикировали на моё лицо и шею, вонзая свои кровожадные жала. Я ожесточённо отбивался от них. Мне казалось, что моё лицо было залито кровью и усыпано трупами комаров, моё лицо, наверное, можно было снимать крупным планом для фильмов ужасов.
   Наконец, я сдался и закурил сигарету. Наверное, дым погарской "Примы" был весьма ядовитым, потому что пикирующих бомбардировщиков поубавилось. Но всё равно среди них находились талалихины, которые, презирая ядовитый дым и смерть, впивались в мои капилляры. Что ж, торжествуйте, маленькие дракулы, сосите мою старую и отравленную двадцатым веком кровь! Этим вы укоротите свой век, и мои страдания будут отмщены.
   Может быть, мне тихонько улизнуть домой? Ида Петровна сегодня измоталась, перенервничала, к тому же, её не бомбардируют в избе комары. Она, наверно, уже уснула. У меня на даче нет ни комаров, ни мух, у меня на даче почти что рай. Когда проснётся Коновалова, уже кто-то из лозочан обязательно заявится, и она, возможно, забудет о моём существовании. Если я сейчас сбегу домой, вряд ли обижу её.
   Но теперь, когда появилась возможность обрести долгожданную свободу, на меня ватной субстанцией навалилась апатия. Плестись ночью через полдеревни на неверных ногах - эти страдания равноценны битве с кровожадными вампирами. Тем более, что многие из них уже насытились, и скоро уже не будет резервуаров для моей крови. Я смертельно устал, мне хочется спать... спать... спать...
   Я почти уснул, но что-то упало мне на грудь. Я испуганно передёрнулся. Вот идиот! На грудь, прикрытую тонким одеялом, упал окурок сигареты. Я мог сгореть сам, спалить избу Коноваловых вместе с Идой Петровной и пристроить в крематорий самоубийцу. Это, наверное, было бы красивое, величественное зрелище, но зачем-то ещё хотелось пожить.
   Загасив сигарету в пепельницу, я сложил руки на груди и приготовился уснуть опять. Я смертельно устал, мне хочется спать... спать... спать...
   И перед глазами опять закачалась петля - на этот раз связанная из толстой корабельная верёвки. На таких виселицах болтались провинившиеся пираты. Петля была пустая. Неужели она приготовлена для меня? Кошмар с повесившимся Анатолием Ивановичем - это одно. А если в виртуальном пространстве будет раскачиваться мой труп - это совсем другое.
   Я открыл глаза, но это почти ничего не изменило: меня окружала тьма, лишь слегка разрежённая светом звёзд. Надо заставать себя поразмышлять о чём-то другом, приятном для дрожащей от страха памяти. Например, о том, что на этой кровати на веранде любила спать Лена. Почему мы всё-таки не сошлись с ней, как хотели этого Анатолий Иванович и Ида Петровна? Ведь и я был свободен, и она собиралась разводиться. И мы любим друг друга...
   Где-то через неделю после памятного свидания с Леной на квартире друга ближе к обеду в моём кабинете раздался телефонный звонок.
   - Серёжа, здравствуй! Ты жив?
   Я узнал её голос. Но сначала подумал: почему она задала такой странный вопрос? Почему я мог быть не живым, если мне всего тридцать пять лет? Но через секунду я уже радостно ответил ей:
   - Привет, Лена! Я жив и рад слышать твой голос!
   - Через четверть часа я выезжаю в город. Ты не мог бы встретить меня на автовокзале?
   - Могу и встречу, - с большим оптимизмом заверил я.
   - Тогда до встречи! - Голос её мне показался грустным и таинственным.
   Я в порыве воодушевления поцеловал рыдающими короткими всхлипами телефонную трубку, потом отдёрнул шторы на окне, впуская в кабинет танцующее солнечную джигу июльское светило. Лена не оборвала наших отношений! Я боялся этого целую неделю, потому что распрощалась она со мной как-то холодно, даже убрала губы, к которым я устремил свой поцелуй.
   Всё хорошо, прекрасная маркиза!..
   Я замурлыкал утёсовский шлягер, любуясь хороводом солнечных зайчиков на крашеной охрой стене. Так... Лена выедет через пятнадцать минут. Автобус от Лозы до города идёт сорок пять минут. Значит, через час. Через час я увижу её ореховые глаза, которые не дают мне покоя! Час - это совсем немного, учитывая, что в моём портмоне сиротливо ютится рваный рубль.
   Я подхватил стоящий у письменного стола саквояж, начал суетливо выдёргивать из него книги, тетрадки и всякую другую ерунду, которую может таскать с собой пишущий человек, мечтающий о мировой славе.
   Я занял денег у бухгалтера редакции, я позвонил председателю райпо и разжился шампанским с коробкой конфет. И побежал к автостанции влюблённым гусаром, предвкушающим свидание со своей возлюбленной. В ту минуту я был способен на всякие романтические глупости, включая даже дуэль с любым, кто покусится на честь прекрасной Елены. Ах, эти влюблённые поэты в расцвете мужских сил! Жаль, что и над вами властно всесильное время!
   Лена вышла из автобуса и, не стесняясь покинувших его лозочан, обняла меня и чувственно, на сколько была способна, поцеловала. Эту встречу наблюдали и некоторые злые на язык горожане. Потом это даст повод для сплетен о том, что свою первую жену я бросил ради этой экзальтированной молодой женщины из Лозы. Но в тот день я был счастлив и ни о чём другом не думал.
   - Какой чудесный день, правда? - вопросительно-утвердительно сказала Лена, беря меня под руку.
   Я выстроил планы на сегодняшний чудесный день, хотел затащить Лену на квартиру к другу, на которой по-прежнему жил в полном одиночестве, но Лена относилась к тем импульсивным особам, которым ничего не стоило сломать любые, самые продуманные и совершенные планы. Я не успел что-то предложить ей, как она уже уверенно повела меня в сторону железнодорожного вокзала.
   На мой немой и изумлённый вопрос она ответила:
   - Сегодня вечером я уезжаю в институт на практику. Это, во-первых. Во-вторых, на вокзале я должна сделать кое-что важное. Это вряд ли займёт более десяти минут. А потом я в полном твоём распоряжении целых восемь часов!
   Целых восемь часов рядом с той, о которой мечтал длинную-предлинную неделю! В те дни я был влюблён в Лену, как шестнадцатилетний мальчишка. В отношении неё у меня не было сексуальной озабоченности, я боготворил её, как Дон Кихот свою Дульсенею.
   Мы пришли на железнодорожный вокзал за пять минут до прихода пассажирского поезда из Витебска. Лена остановилась, не доходя двадцати шагов до здания вокзала.
   - Подожди меня здесь, пожалуйста! - сказала она, чмокнув меня в щёку.
   Я послушно примостил свой крепкий зад на низкую железобетонную ограду, что огораживала вокзал, и всунул в рот раздобытую с помощью того же председателя райпо сигарету "Мальборо". Я гордился своей крутизной и был готов ожидать Лену год, не сходя с места.
   Поезд неторопливой зелёной гусеницей подкатил к перрону, на котором волновалась Лена. Она явно встречала кого-то и находилась явно не в своей тарелке. Народу из вагонов вышло немного, и среди десятка пассажиров - высокий красивый брюнет с аккуратными чёрными усиками.
   Лена и брюнет коротко, по-дружески расцеловались. Брюнет смотрел на неё восхищёнными глазами, отчего червяк ревности зашевелился у меня в груди, а Лена была чем-то раздражена. Бросая брюнету в лицо что-то резкое, нелицеприятное, она смешно, по-детски размахивала руками, а он, понурив голову, покорно выслушивал какие-то её упрёки, время от времени пытаясь вставить своё слово. Через пять минут брюнет обнял Лену, попытался привлечь к себе, но она резко оттолкнула его и едва сама не упала на перрон, если бы брюнет не поддержал её. Она опять сказала ему что-то резкое, обидное, отчего потускнели его тёмные глаза, и почему-то показала рукой в мою сторону. Я почувствовал себя неуютно и поёжился.
   Дёрнувшись, как эпилептик, тронулся поезд. Брюнет крикнул Лене что-то отчаянное и бросился к поезду. Запрыгнул в ещё не закрывшуюся дверь последнего вагона, а Лена, не оглядываясь, пошла ко мне. От негодования лицо её раскраснелось, а глаза блестели, как у разгневанной Геры. Она порывисто подхватила мою руку, как пытающуюся ускользнуть надежду.
   - Пошли, Серёжа!
   - Кто это был? - Я был уверен, что имею право задать подобный вопрос.
   - Это тот, кто изнасиловал меня, когда мне было семнадцать лет.
   Я был поражён, как дуб молнией.
   - И ты до сих пор поддерживаешь с ним отношения?
   - Приходится... - с обречённым вздохом сказала Лена.
   - Почему "приходится"? - не понимал я.
   - Потому что он муж Виталик.
   Тут уж я потерял дар речи и тупо уставился на свои запылённые штиблеты, будто они могли разъяснить нелепую ситуацию. Я остановился, как известное животное перед новыми воротами. Лена по инерции протянула бы меня дальше, если бы столь разительно не отличались наши весовые категории.
   - Ты вышла замуж за того, кто тебя изнасиловал? Ты забеременела от него?
   - Нет.
   - Тогда я ничего не понимаю!
   - И не надо понимать. Как ты любишь говорить - так бывает. - Она решительно потянула меня за рукав. - Не будем об этом. Куда мы идём?
   - Я предлагаю пойти туда, где мы прекрасно провели время в прошлый раз.
   Лена капризно скривила губы.
   - Нет, Серёжа! Ты оглянись вокруг - какая красота! В такой день прятаться в железобетонной конуре грешно. Ты должен знать местечко на Ипути, где красиво и где нас не потревожат люди, без которых мы временно можем обойтись! - Лена начала отходить после трудного, верно, разговора с мужем. Разгладились морщинки на её лбу, обрели привычный смугло-розовый цвет её щёки.
   - Я сейчас с удовольствием превратился бы в известного шотландского моряка с условием, чтобы ты была Пятницей. Но в наше сумасшедшее время на планете трудно найти необитаемый остров. Я знаю один прекрасный заливчик, где бывают только рыбаки. Но утром и вечером. По крайней мере, у нас есть несколько часов, в течение которых нас никто не потревожит.
   До заливчика было не менее трёх километров, но это нас не смутило. Мы шли вдоль железнодорожного полотна сначала молча. В этом я и Лена были похожи - и она, и я любили одиночество вдвоём. Но мне с самого железнодорожного вокзала досаждал вопрос, который в конце концов вырвался наружу:
   - А что ты сказала Виталику на перроне, когда указывала на меня?
   - Честно?
   - Конечно.
   - Даже если это прозвучит неприятно для тебя?
   - Даже если...
   - Я сказала ему: "Видишь того толстячка зрелых лет? Так вот, я люблю его. А ты даже мизинца его не стоишь"!
   Она щедро накапала бальзама на моё самолюбие.
   Что я должен был сказать ей? Что тоже люблю её? Нет, я поступил верно, когда привлёк её к себе и с чувством поцеловал.
   Место возле заливчика Лене понравилось. Мы пили шампанское и купались голышом. Мы шутили и бесились, как малые дети. И совсем забыли о том, что я - мужчина, а она - женщина. Даже когда лежали обнажённые на траве в объятиях друг друга, не вспоминали об этом. И так бывает. Я не подозревал в себе такого терпения, такого настроя на платоническую любовь.
   Когда солнце начало клониться к закату, мы оделись. И вовремя, потому что из-за железнодорожной насыпи показались первые рыбаки - двое подростков. Мы сразу же засобирались в город.
   - Когда твой поезд? - спросил я, хотя в принципе знал это - в девять вечера.
   - У меня куплен билет. Но... - Она выудила из своей сумочки билет. - Я его рву!
   На моих изумлённых глазах она разорвала билет на мелкие кусочки и белыми мотыльками пустила их по ветру.
   - Не пожалеешь об этом?
   - Нет. Я остаюсь. Уеду завтра. А ты не сожалеешь, что я поступила столь авантюрно?
   - Ни в коем случае! Потому что, кажется, люблю тебя!
  
   19.
  
   Я проснулся оттого, что почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Инстинктивно натянул одеяло на голову, будто уснул в постели замужней женщины и боялся, что меня узнают. Кто-то стоял в дверях веранды и тяжело дышал. Только бы не моя смерть, которой глубоко плевать, что мне всего пятьдесят и что у меня нет смертельных заболеваний.
   Это, конечно же, не смерть, потому что она должна передвигаться бесшумно, а кто-то прошаркал старческими шагами к двери в избу, открыл её, наполнив пространство режущим по нервам скрипом. Верно, кто-то пришёл в гости к покойному Анатолию Ивановичу.
   Ну и пусть себе идёт! Не залаял Принц, значит, кто-то из своих явился. Может быть, младшая сестра Коновалова? Нет, нет, у неё почти отказали ноги, и предел её путешествий - собственная завалинка. Какая разница - кто пришёл? В этом есть один приятный момент для меня: я могу подниматься и шагать домой, пока зазевавшейся мухой не попал в цепкую и липкую паутину Иды Петровны.
   Приторно гадкий вкус во рту, тупое покалывание в висках - это последствие вчерашних возлияний. Ида Петровна с Камазой, потом Страшный Дед, потом председатель колхоза, потом снова Коновалова... Да ты хронический алкоголик, Иваныч! И не сетуй на горькую судьбу русского писателя! Никто из них, с кем ты пил, тебе за воротник не заливал. Да, уговаривали, да, склоняли к пьянству, но ты же не сопливый подросток!
   У меня редко бывает мучительное похмелье, но хуже его - угрызения совести. Наутро после какой либо пьянки я ненавижу себя, как... Нет, сравнения и метафоры мне сегодня не даются. Ну их к чертям! Надо поскорее уносить ноги. А жажду утолить можно у колонки.
   Я спустил ноги с диванчика, пытаясь наугад нащупать свои штиблеты. Неужели так низко пала Ида Петровна, что унесла мои штиблеты в избу, дабы я утром не убежал, не похмелившись. Нет, милая старушка! Во-первых, я не опохмеляюсь, потому что похмелье - это новая пьянка. А во-вторых, я могу убежать босиком, потому что не жалко штиблет, которым в прошлом году исполнилось десять лет.
   Всё-таки спросонья и с похмелья я соображал плохо: не менее двух минут прошло, прежде чем я догадался пошарить рукой под диванчиком. Ну конечно же, во время завершающей выпивки Ида Петровна запинала мои штиблеты туда!
   Я только прицеливался ногами в неопрятных носках к своим штиблетам, как из дома выскочила старушка. Это была маленькая, шустрая бабка Дока - соседка Коноваловых. Она была чем-то перепугана.
   - Иваныч! Там... Идка лежит в гробу. Кажись, померла!
   Этого только не хватало! - я подпрыгнул на диванчике и побежал в дом, забыв о штиблетах. Ида Петровна сидела на табуретке перед гробом, уронив седую, разлохмаченную голову на грудь покойника. Я почувствовал, как встали дыбом волосы на моей голове.
   На цыпочках я приблизился к ней. И до моих ушей донеслось посапывание. Я облегчённо вздохнул и повернул назад. Бабку Доку, дрожащую, как осеннюю осинку, перехватил на пороге кухни. Приложив палец к губам, сказал шёпотом.
   - Жива Петровна! Спит! Вы её не будите, она почти до утра не спала.
   - Хорошо, хорошо! - Закивала головой старуха. - Я тихонечко посижу.
   Подхватив штиблеты, я выскочил на улицу. Какое же блаженное слово "свобода"! Сейчас хлебну водички из колонки и побегу домой. Покормлю кабанчика, кур и буду дрыхнуть до обеда. Извини, Анатолий Иванович! Но до завтра, до похорон, я к твоему гробу ни ногой. Моя миссия, думаю, выполнена по совести.
   Выкрашенное в розовый цвет утро пахло росной свежестью. Просыпалась хиреющая русская деревня Лоза: хлопали и скрипели двери, перекликались бабы и кашляли мужики-курильщики, лаяли собаки и допевали утренние песни петухи. Над выгоном не зловещими клубами струился голубовато-седой туман. Попив водички из колонки, я присел на лавочку и закурил. Утренняя суета деревни не беспокоила меня. Я смотрел на разгоравшуюся на востоке зарю и радовался просто тому, что жив.
  
  
   2005 г. г. Сураж
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   О себе
  
   Сергей Иванович Стешец. Родился в 1954 году в д. Бабичи Речицкого района Гомельской области. Окончил историко-филологичес- кий факультет Гомельского госуниверситета. С 1985 года проживаю в г. Сураже Брянской области. Автор трёх книг прозы, вышедших в Москве ("Молодая гвардия",1988), Туле (1991) и Брянске (2007), книги стихов (Москва, 2007) и книги верлибров (Клинцы, 2007). Рассказы и стихи публиковались в коллективных сборниках, в газетах и журналах страны. Член Союза писателей России. Участник Седьмого Всероссийского семинара молодых писателей в Дубултах в 1989 году. Лауреат Литературной премии им. Н.И. Родичева.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   88
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"