Луч солнца ударил по моим глазам хлёстко, больно. Ударил, как рапира, просвистел тонкой саблей. И глазные яблоки мои раскололись на четыре равные, кристаллические дольки. Прозрачные, голубые обезумевшие зрачки выкатились из глазниц. Обагрились кровью. Покатились в зеленя травы.
Огромная, изуродованная хищным изломом фиолетовая рука с восемью пальцами наручниками захлопнулась на моём запястье. Выкручивала, выворачивала мою руку из предплечья. С хрустом вырвала её и бросила под облака. Фиолетовая рука с наслаждением палача-инквизитора выкручивала, вырывала живьём из тела моего конечности и разбрасывала их по Вселенной. Земля и небо залились горячей, пульсирующей кровью моей. Ручьи, реки, озёра, океаны крови. Но я не чувствовал боли от изуверской казни этой. И только, когда восемь уродливо и страшно искривлённых пальцев сжались в гигантский, многопудовый кулак, когда фиолетовая кувалда опустилась на мой череп, я закричал от жуткой боли. Череп, как скорлупа грецкого ореха, раскололся надвое. Жёлтые, фосфорицирующие полушария мозга живым студнем дышали, подрагивая, в фиолетовых ладонях. Эти, испещрённые морщинами ладони вдруг подбросили мой мозг вверх, как подбрасывают, выпуская на свободу, голубей сизых. Моё четвертованное тело с расколотым черепом и пустыми глазницами, корчась в конвульсиях, взлетело над землёй, вытягиваясь, уподобляясь дождевому червю - алое и просвечивающееся. Разъяв изодранные в клочья губы, я закричал немо и страшно.
... И проснулся.
- Чёрт возьми! Фантасмагория какая-то!
Самое странное во всём этом, что я, действительно, чувствовал боль в голове. В какой такой голове?
Испугавшись поначалу, а потом обрадовавшись, я хотел коснуться руками сократовского лба своего. Но не ощутил ни рук, ни ног. Ничего не ощутил, кроме яростно, надрывно бьющегося мозга. Ощупав тёмные стены грота придирчивым взглядом, вспомнил - кто есть я. Я передвинулся в глубь пещеры, чтобы этот губительный луч солнца, каким-то образом проникший сюда, не мешал моему последнему одиночеству в мироздании. Я понял, для чего в этом гроте Николай Черепанов. То есть я. То есть не я, а...
В общем, мне необходимо записать в этот плоский прямоугольный ящик с чёрным экраном, стоящий у влажной пещерной стены и мигающей красным глазом лампочки, в этот компьютер-мыслехра- нилище всё, что случилось со мной - от начал до конца, всё - до мельчайших подробностей. Это необходимо, чтобы Они поняли, усвоили своим гениальным разумом: мы, люди, земляне, и Они - это несовместимо.
2.
В кабинет начальника районного отдела внутренних дел горел свет. Это в два часа ночи! И чего не спится соседу моему Валентину Игнатьевичу?! Я представляю его солнцеподобное, добродушно-курносое, веснушчатое лицо и будто слышу мягкий говорок с шепелявинкой:
- Ну что, Николаша, ударим по пивку? Захаживай, у меня окунёк вяленый имеется!
Милый человек - подполковник. Полноватый, с небольшим игривым пузцом. И при этом чрезвычайно подвижен и оптимистичен. Милый-то милый, а хапуги да пьяницы совершенно противоположного мнения о начальнике милиции. Ибо для иного предпочтительнее, чтобы его трёхэтажным матом покрыли, нежели сказали ласково и вкрадчиво:
- Алкаш мой ненаглядный, буян резвый! Очень мне помощь твоя требуется! В разлюбезных наших Жаксах улицы покрылись коростой от мусора. Уж постарайся, помоги родному посёлку, так сказать, месту твоего постоянного жительства. Пятнадцать законных суток тебе дадено на эту нехитрую, немудрёную работёнку. Как управишься - с полным почётом в родные пенаты!
Кто-то, может быть, и боялся Игнатьевича, а в душе даже и ненавидел его, а мне друга лучше и душевнее, чем он, не было и не надо было. Редкий выходной случался, когда мы вместе на рыбалку не выезжали. Посидим на природе у озерца, рыбёшки натаскаем - уху варганим. А к ней для разносола и шашлычков из молодой баранинки организуем. Как же умел Валентин Игнатьевич шашлычки готовить! Все десять пальчиков оближешь! И никакого тебе там спиртного - чисто символически, чекушку на двоих. Ну, ещё пивка жигулёвского. Любил сосед-подполковник пивцом побаловаться! Мог пять-шесть бокалов за одну рыбалку осушить. Бокалов - это в смысле полулитровых кружек. От этого, подозревая, и брюшко у него тугое и круглое, как баскетбольный мячик.
Выпьем мы с ним водочки, захлебнём ушицей, заедим шашлычком, прогоним всё это пивком, и берёт Валентин Игнатьевич гитару и поёт бархатным баритоном:
Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдёт, как с белых яблонь дым
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Очень душевно поёт. А уж Есенина любит! Все его стихи наизусть знает. Может быть, и не все, конечно, но большинство. Как мне не хватает в эту минуту доброго, душевного разговора с Валентином Игнатьевичем!
Именно поэтому я решил заглянуть к нему на огонёк. Посидеть на милицейском подоконнике, понаблюдать за милым другом своим. Мне, только-только привыкающему к своему новому состоянию, невдомёк было, что не спит подполковник из-за меня, Николая Черепанова.
В два часа ночи в просторном кабинете начальника милиции собрался весь свет Жаксынского уголовного розыска. Лицо Валентина Игнатьевича было строгим и озабоченным, а крутой лоб его разрезали широкие складки задумчивости. Упираясь мячиком-животом в край стола, хмуря белесые брови, он говорил:
- Версия, товарищи сыщики, одна: Коля Черепанов убит. - Губы его нервно и обиженно вздрогнули. - А труп? - спросите вы. Скорее всего, убийцы его спрятали. И наша с вами цель - разыскать его.
- Почему вы этом уверены, товарищ подполковник? - спросил высокий молодой человек лет тридцати и в штатском. Этот не наш, не Жаксынский. Видимо, из областного центра прислали. - А если всё гораздо проще: поссорившись с женой, он ушёл из дома. Или... Может быть, за ним тёмные делишки водились, и он решил замести следы? Нераскрытые убийства в вашем районе имеются? Висяк, стало быть?
Взгляд Валентина Игнатьевич а посуровел, а лицо побагровело.
- Вы себе представляете, капитан, каким человеком был Черепанов?! Кристальной, можно сказать, души. С чистой, как стёклышко, репутацией. Жену любил, в сынишке души не чаял. Я с ним на одной площадке дверь в дверь пять лет прожил. И не просто, как сосед, а дружил конкретно. А вы такие предположения о Николаше!
- Ну-у, знаете, друзья нас иногда подводят! - Следователь в штатском не сдавался.
Стрельнув в него ироническим взглядом, подполковник успокоился.
- Ну. Хорошо... Ваша версия?
- Я только вхожу в курс дела.
- Вот и входите на здоровье! Выслушайте и проанализируйте то, что имеем, а потом уж стройте свои догадки! - Валентин Игнатьевич дрожащими пальцами зажёг спичку, прикурил сигарету "Опал". - Николай... Коля Черепанов... Извините, я волнуюсь... Друг как никак. Так вот, вчера, то есть уже позавчера, он вышел от меня в двадцать три сорок пять вечера сразу же после окончания трансляции футбола из Москвы. Мы с ним любим, то есть любили смотреть футбол вместе - то он у меня, то я у него. Домой он идти не захотел, и ушёл по привычке в степь.
- Что значит "по привычке"? - недоумённо спросил приезжий следователь. Он был готов самого себя подозревать в любом преступлении.
Ну, себя - пусть подозревает, сколько влезет! А лично я за свою жизнь, если и убивал, то десятка два мух. Бедный Валентин Игнатьевич! Он ведь, действительно, был очень привязан ко мне.
- Коля - человек творческий. Стихи, рассказы писал, по-моему даже повести. Перед тем, как ко сну отходить, путешествовал к берёзкам-карлицам, что за шоссе. Что делал там? Дышал свежим воздухом, звёздами любовался. Водилась за ним такая чудачинка. У кого из нас таких нету? - Начальник милиции грустно усмехнулся. - Мы прошли по его предполагаемому пути. У березок нашли пачку сигарет "Медео" - пустую. И окурок. По отпечаткам пальцев - его.
- Больше ничего не нашли? - спросил приезжий.
- Нет.
- Во что он был одет?
- Спортивный костюм, кроссовки.
- Да-а-а... Пожалуй, версия с побегом не подходит. Дождя вчера не было. Попробуем взять след собакой! - Следователь из областного центра начинал действовать.
Меня очень заинтересовала детективная история, связанная с моим исчезновением. Когда ещё увидишь, как расследуют твоё собственное убийство! И я решил идти с жаксынскими и аркалыкским сыщиками к месту преступления. Или лететь? Поди, разберись в этой ситуации!
Небо на востоке нежным малиновым светом раскрашивал несуетны летний рассвет. Лёгкий, тёплый ветерок с юга нежно шевелил тополиную листву. На небе - ни облачка, и всё предвещало изнурительную жару.
Выйдя из подъезда двухэтажного дома, в котором жили мы с начальником милиции, сыщики дали понюхать огромной немецкой овчарке мою любимую рубашку - белую в голубую полоску, и собака взяла след. Вся бригада милиционеров бросилась за псом. Бежал, как молодой сайгак, гость из Аркалыка. Не желали ударить в грязь лицом перед заезжим Мэгре местные сыщики, которые держались рядом. И только бедный Валентин Игнатьевич поотстал. И немудрено с его пузцом. Мне же поспевать за всей этой компанией не представляло никакого труда - я даже реактивный самолёт мог обогнать.
Наконец, сыскная группа добежала до крохотного берёзового колка, где я любил прогуливаться по вечерам. Пёс старательно покрутился вокруг берёзок-лилипуток, затем опустился на задние лапы и тоскливо завыл, вытянув морду в утреннее небо.
- Странно! Следы резко обрываются. Да и собака ведёт себя необычно... Очень странно! - глубокомысленно размышлял аркалыкским следователь.
- Никаких следов борьбы. Никаких гильз от патронов. Вообще никаких следов. Просто чертовщина какая-то, едрит твою раскудрит! - выругался подполковник, в недоумении обходя невесёлые берёзки-карлицы.
- Уж не хотите ли вы сказать, что Черепанов того... испарился? - ехидно спросил гость.
Следователи, сержант-кинолог с собакой до полудня оползали весь берёзовый колок и две сопочки по-соседству. Конечно же, они ничего не нашли. Кроме двух пустых бутылок из-под отечественного вина "Агдам" - любимой бормотухи жаксынских алкашей. Кто-то осушил их на лоне природы, возможно, в день моего исчезновения. Но особенно странно вела себя служебная собака. Ищейка и не пыталась взять след, а всё выла и выла на восходящее к зениту солнце. Валентин Игнатьевич машинально, инстинктивно поднял голову и пристально всмотрелся в небо, будто я жаворонком упорхнул туда и собирался залиться оптимистической трелью. Отчасти он был прав, мой друг подполковник.
Перемещаясь в пространстве, я случайно зацепился за его большую голову и услышал, как он подумал:
"Чертовщина! Будто сквозь землю провалился Черепанов. Не унесли же Колю легкокрылые ангелы, хотя он, возможно, и был один из них?!"
Приезжий следователь присел на гранитный валун и зажал виски ладонями. Он ничего не мог осмыслить здраво и постоянно повторял про себя:
"Куда подевался Черепанов? Куда подевался этот чертов Черепанов?!"
- Более загадочного дела у меня, товарищ подполковник, за мою карьеру ещё не было! - откровенно признался следователь из Аркалыка.
- А может быть, они, предполагаемые преступники, чем-нибудь подошвы намазали, чтобы собака след не взяла? Махоркой, например... - очень глубокомысленно произнёс Жаксынский детектив Эрик Аяпбергенов.
- Какие подошвы?! - Начальник милиции в сердцах сплюнул в ковыль. - Не на вертолёте увезли же Черепанова!
- Это очень неожиданная, очень смелая версия! - Аркалыкским сыщик оживился. И подёргал свой внушительный нос. - И вместе с тем, пожалуй, самая уместная, самая рациональная в данной ситуации. По всей видимости, мы имеем дело с серьёзными преступниками!
- Ерунда на постном масле, едрит твою раскудрит! Кому мог понадобиться невинный журналист Коля Черепанов? Ведь тишайший, совершенно безобиднейший человек! - с сомнением сказал начальник милиции.
- В тихом омуте черти водятся! - Приезжий детектив на полусогнутых ногах ещё раз внимательно осмотрел место, где обрывались мои следы. - А скажите, Валентин Игнатьевич... Ничего странного в поведении Черепанова вы в последнее время не замечали?
- Да вроде ничего особенного. Разве что молчаливее и задумчивее сделался. Но такое у них, писателей, случается. Он в последнее время повесть какую-то научно-фантастическую писал. Как-то читал мне одну главу. Жуть! Летающие тарелки, инопланетяне-невидим- ки...
- Какой с него писатель?! Так, щелкопёр районного масштаба! Значит, задумчив был, говорите? Это уже кое что! - Следователь из областного центра продолжал выстраивать свою версию. - Надо обязательно уточнить: какие вертолёты и с какой целью взлетали позапрошлой ночью с аэродромов в Тургайской, Целиноградской, Кустанайской областей?
- А Джезказганский и Кзыл-ординской не нужно? - будто бы невинно полюбопытствовал Аяпбергенов.
- Нет, это, пожалуй, для вертолётов далековато! - не уловил иронии приезжий.
Начальник милиции с интересом и недоумением помотрел на заезжего сыщика.
- Вы что, капитан, всерьёз думаете, что Черепанова на вертолёте похитили?
- С чем чёрт не шутит! Во всяком случае, у меня другой версии пока нет.
Валентин Игнатьевич мудро промолчал, а про себя с неприязнью подумал:
"До такого даже Пуаро не додумался бы! Да и комиссару Мэгре слабо! Силён этот капитан себе и другим мозги пудрить! А может быть, и впрямь прилетала сюда летающая тарелка? Неопознанный летающий объект, так сказать? Говорил мне Николай, будто друг его - корреспондент областной газеты Жуковский этот самый объект НЛО собственными глазами видел. И в газете "Труд" вон об этом писали. Может быть, инопланетяне утащили Николашу? Что
Б не писал ерунды о них!"
Я знал, что мой сосед и друг - умница, но чтобы настолько - не подозревал. Однако мне стало скучно попусту транжирить время в обществе тургайских сыщиков, и я пошёл, побежал, полетел к себе в редакцию. Любопытно было узнать, что там думают о моём исчезновении?
3.
В кабинете, в котором размещался сельхозотдела редакции, а также отдел писем, дым стоял коромыслом - не один топор повесить можно. Заведующий сельхозотделом Николай Стариков и корреспондент Максимилиан Вилкин ещё и не думали приступать к работе. И не приступят, если не высмолят по полпачки "Астры", называемой в нашем кругу "Астмой". Оба они были примерно одного возраста - за сорок. Но Вилкин выглядел гораздо хуже и старше Старикова, родившегося на три года позже. Всё дело в том, что Вилкин вёл образ жизни ещё беспорядочнее Старикова.
Перед Вилкиным стояла портативная пишущая машинка с заправленным, видимо, со вчерашнего дня чистым листом бумаги. Я привычно расположился за своим столом. И сразу же отметил, что Стариков бросил удивлённый взгляд на мой стол, будто почувствовал моё присутствие.
- У меня такое ощущение, Максимилиан, что Черепанов здесь находится, - негромко сказал Николай и удивлённо вздёрнулись его белесые брови.
- А ты вчера сколько выпил? - ехидно спросил Вилкин. - Я лично одолел только пузырь "Далляра" и мне чёртики не мерещатся.
- В отличие от тебя, уже месяц не употребляю! - Стариков прикурил ещё одну сигарету и опять с подозрением посмотрел в мою сторону.
"Что-то с нервами неладно! - с тоской подумал он. - Смотрю на пустое место, а ощущение, что Черепанов здесь. Надо же такому померещиться!"
- Слушай, про Черепанова ничего нового не слышно? - спросил Вилкин, ковыряясь искривлённым и жёлтым от никотина пальцем в курносом носу.
- С собаками искали - никаких следов. Аяпбергенов говорил, что будто бы на вертолёте его похитили. Это ж надо такими придурками быть! Шерлоки холмсы грёбаные! Как будто наш Черепанов кому-то нужен!
- Слушай, а фельетон он недавно накрапал на шабашников. Может быть, они его того... Армяне всё-таки, от них всего можно ожидать! - Вилкин ребром ладони резанул себя по шее, как будто остро заточенной саблей.
- Чушь собачья! Шабашники приехали - уехали. Их бабки интересуют, а фельетон им до фени! А вертолёт?.. Где шабашники, по-твоему вертолёт добудут?
Вилкин сосредоточенно и с вдохновением выпускал дымные кольца изо рта.
- По-моему, с вертолётом наши сыщики загнули! Кокнули Черепанова и закопали где-нибудь в балке!
- Ну и тупой же ты, Вилкин! Ищейка след взяла бы! Я вот что по этому поводу думаю... Ты вчера после футбола выходил на улицу? - Старков в волнении аж привстал со стула и разволновался, возбудился.
- В гробу я видел твой футбол! В белых тапочках! Я в нём ни хрена не фурычу! Бегают двадцать два дурака за одним мячом. А на улицу в полночь выходил - псине помои выносил. Ну и что с этого?
- Видел светящееся облако возле сопки за республиканским шоссе? - Оглянувшись по сторонам, заговорщески, почти шёпотом спросил Стариков.
- Не видел. Какого хрена мне ночью на сопки глазеть? Я и на небо не смотрю, на котором ничего, кроме звёзд нету, не то что на какие-то сопки!
- А я видел. И очень отчётливо. Ночь ясная, звёздная была. Так что никакого оптического обмана быть не могло И вот что я думаю по этому поводу: не оттуда ли гости пожаловали? - Стариков показал пугливым взглядом в потолок. - Как раз в это время Черепанов пропал.
- Слушай! Ладно Николаша со своим другом Жуковским на летающих тарелках помешались! Так он себя считает писателем-фантастом, свою бездарную повестёнку кропал. А ты вроде взрослый, здравомыслящий человек почти во всех отношениях, из дурдома вчера не выписывался. Если бы и прилетели эти пресловутые тарелки с мисками, так они поумнее бы, чем Черепанов, человека с собой взяли.
- А зачем им умнее? Им среднестатистический человек необходим!
- Ну ты точно чокнутый, Стариков! Какие пришельцы?! Тебе бы третьим братцем Стругацким быть! А ты прозябаешь завсельхознавозом в задрипанных Жаксах! - Вилкин противно захихикал. В это мгновение он чем-то напоминал мне следователя из Аркалыка.
- Дубина ты стоеросовая! - Стариков энергично погладил плешивенький затылок. - Фома неверующий! В "Труде" читал - летающую тарелку не один очевидец видел!
- Ха-ха-ха! В "Труде" и про пещеру в Средней Азии писали, и про снежного человека йети. На поверку оказалось - брехня на постном масле!
"Что с прихлопнутым из-за угла пыльным мешком спорить?! - подумал Стариков. - Так я и сам не верю - к слову сказал. Какие, к чертям собачьим, могут быть летающие тарелки?! И всё-таки что-то же светилось над сопкой!"
И тут же вслух повторил:
- А что тогда светилось над сопкой?
- Может быть, туман был и от фар машин засветился? - предположил Вилкин.
- Но я хорошо помню: никакого тумана и в помине не было! - уверенно сказал Стариков.
- Слушай, а ты в очках на улицу выходил?
- Само собой.
- Так это стёкла у тебя запотели, а от уличного фонаря блики. Ха-ха-ха! - весело загоготал Вилкин, деловито выталкивая сигарету из пачки.
- Дурак ты, Вилкин!
- Когда нет других, более весомых аргументов, можно оскорблять! - ответил Вилкин и начал стучать по клавишам машинки. Интересно, что он думает обо мне?
"Мария Петровна стала дояркой не случайно. Банально? Ну и хрен с ним! Что ещё написать про убогую, примитивную доярку? Так... Её мама, Евдокия Ивановна, с юных лет работала телятницей и часто брала свою дочь-школьницу на ферму. А зарисовку назову "По стопам матери". Не оригинально и не ново, но для нашего клозетного листка сойдёт! До одиннадцати утра дошлёпаю. Как бы шефа наколоть и смыться? Скажу, что направляю лыжи в АвтоТЭП за материалом о героических тружениках баранки. А завтра по телефону информацию возьму. Сорок копеек на пузырь не хватает. У Старикова, что ли, спросить? Мартышкин труд! Перевод словарного запаса. У Старикова больше трёх копеек на газетёнку "Советский спорт" отродясь не бывало!"
Нет, мысли Вилкина мне были неинтересны. Неужели для этого человека похмелиться важнее, чем исчезновение коллеги? Хотя бы подумал, примитив, о том, что будь с ними я, мог у меня стрельнуть свои несчастные сорок копеек! Ведь он уверен, то меня убили, а думает о какой-то доярке и бутылке вина. А ведь я его считал нормальным, отзывчивым мужиком! Может быть, Стариков... Он пообразованнее, поинтеллигентнее Вилкина. Да и умнее - если говорить прямо. Я прислушался к мыслям завотделом.
"Опять Шурка-дурка скандал устроила! И что бабе надо? С выпивкой, считай, завязал. По чужим бабам, в отличие от Черепанова, земля ему пухом, не бегаю!"
И откуда он знает про Светочку? Я-то думал, что о наших с ней отношениях ни одна живая душа не догадывается. И всего-то месяц, как завязался у нас роман. И со всеми необходимыми предосторожностями, с конспирацией. Нюх у Старикова на такие интимные дела, что ли?
"По двести пятьдесят колов заколачиваю, а моей стерве всё мало, всё не хватает! Люди по двести получают и "Космос" с "Медео" курят. А тут одну пачку взяла с получки - раскудахталась, как квочка. Сама, небось, на помады и кремы целый червонец снесла в парфюмерный - и ничего, ей полагается! Мажься, не мажься, а до Софии Лорен или Светочки Черепановской тебе далеко!
Везёт же мужику на баб! Что в нём, Кольке этом? Посмотреть не на что, а такую бабёнку отхватил! А может, его бывший Светочкин муж кокнул? На почве ревности. Наши комиссары Мэгре раскрутят. Тем более, что из Аркалыка подмогу прислали - ни хрен тебя, а кое-что! Вот Любка Черепанова узнает - в обморок грохнется. Она же по всем углам кричит: "Мой Коленька так меня любит! Так любит!" Дёрнул мня чёрт на моей корове жениться! Ведь был у меня выбор. Да ещё какой! Так Шурка на шее повисла - люблю, мол, на край света за тобой пойду. Беременность, сука, придумала. А сама через десять месяцев после свадьбы родила! Теперь точно, на край света от неё убегай и хрена два убежишь. А Любка Черепанова хороша! У неё траур. А потом можно подкатиться. Старый конь борозды не испортит, да и распахать могу не хуже Черепанова!"
Вот гад! Сколько добра ему сделал, а он к моей жене подкатывать собирается! А ведь только два дня прошло, как я исчез! Как же я раньше не заметил, что Стариков сволочь такая!
"Жаль Кольку. Хороший мужик был - душевный, безобидный. Не то, что этот недоумок и алкаш Вилкин. Кое-что в жизни соображал. Да и со способностями, с божьей искрой. И писатель из него получился бы. Слог у него - дай Бог, да и фантазии хватало. Неужели кокнули парня? И за что? Вот так - живёшь, живёшь, а завтра тебя, как муху, прихлопнут И тогда тебе, Стариков, и работа, и Шурочка - всё до лампочки!"
А всё-таки не такой уж он сволочь, этот Стариков. Неужели во всех людях, в каждом из нас, одновременно заложено и высокое, и низменное? Неужели одновременно можно сожалеть о смерти товарища и мечтать о том, чтобы переспать с его вдовой женой? Вот уж воистину сказано: живым - живое. Свято место пусто не бывает. А ты, Николай Черепанов, сам сделал выбор. Никто тебя не принуждал!
Почему Стариков что-то почувствовал? Почему он так часто оглядывается на мой стул? Может быть, излучает биотоки мой мозг? Мой мозг - невидимые частицы разума, спрессованные в прозрачный шар, умеющий принимать любую форму и даже вытягиваться в нитку. Он может просочиться через что угодно: через скважину замка и через ушко иголки. И через него может пройти что угодно. Даже луч лазера.
А вот Вилкин ничего не подозревает. Он не чувствует, что рядом с ним находится субстанция, почти равная Богу. Но это уж слишком! Я могу читать чужие мысли, быть уэлльсовской невидимкой, но не в силах совершить какое-либо физическое воздействие на окружающих.
Вилкин ничего не подозревает и не чувствует, значит, он натура менее эмоциональная и творческая, нежели Стариков.
В дверном проёме сельхозотдела собственной персоной возник наш шеф - редактор Кондаков. Презрительно разгоняя дым рукой, он осчастливил хлопцев приклеенной к губам улыбкой. Никто не знал и не мог знать, где родилась эта улыбка - в сердце или печени редактора? Но с неизменной этой улыбкой он объявлял благодарности и выговоры. С этой улыбкой он смотрел на молоденькую и эффектную секретарь-машинистку Люсю и корректора-пенсионерку Нину Петровну. У него был удивительно изворотливый ум, если дело касалось сложных житейских ситуаций, а удивительное тугодумие, доходившее до тупости, когда надо было решать вопросы, касающиеся выпуска газеты. Тут он полностью полагался на своего заместителя Степанова. Чисто выбритый, всегда при галстуке, в меру полный, с чуть наметившимся животиком - Кондаков представлял из себя образчик современного администратора.
- Ну. мужички! Надымили - не продохнуть. Хотя бы форточку распахнули!
- А она открыта! - с готовностью ответил Вилкин, изображая каторжную умственную работу и продолжая щёлкать на пишущей машинке.
Редактор подошёл к нему, вежливо остановил рукой каретку машинки.
- Как дела, Максимилиан? В висках, в затылке не покалывает? - У Кондакова была такая озабоченная улыбка, словно у сердобольного нарколога.
- Вашими молитвами, Юрий Степанович! Но если вы одолжите рублик - лишним не будет! - Вилкин иногда держался с шефом развязно, и тот позволял это, играя в журналистскую демократию. Но иногда и под настроение. В остальное время держал Максимилиана в ежовых рукавицах.
- В восемнадцать ноль-ноль, Вилкин, я займу тебе три рубля. А пока трудись в поте лица своего на благо родной Отчизны! - редактор присел на свободный стул. - С Черепановым что-то дело запуталось. Никто ничего определённого сказать не может. Ни свидетелей, ни вещдоков. К вечеру прилетает следователь по особым поручениям из Москвы.
- Первым делом следователю следовало бы обратиться к Старикову! - скаламбурил Вилкин.
- Интересно, почему? - спросил Кондаков.
- У него есть гениальная версия: наш Николаша на полных реактивных парах улепётывает на планету из созвездия Гончих Псов с пришельцами, посетившими буквально вчера нашу многострадальную Землю.
- Шутки шутками, а парня нет! - озабоченно сказал редактор. - Будто сквозь землю провалился. А вы, ребятки, не рассупонивайтесь, трудитесь ударно. За себя и того парня. Я Черепанова имею ввиду.
Кондаков пошёл в свой кабинет, а я устремился за ним. Интересно, что поведают мне раздумья шефа обо мне? В какой истинной цене я был у него?
Редактор не спеша и солидно прошёл по просторному кабинету, в котором свободно вместились бы два сельхозкабинета, включил вентилятор, врубил стационарную магнитолу. Оттуда вырвался оптимистический голос Валерия Леонтьева: "Но почему, почему, почему тот светофор зелёный?" Кондаков, почему-то потирая руки (по привычке, наверное), сел за стол.
"Куда же подевался Черепанов? Надо же суметь так исчезнуть, что и соболезнования не дашь! Райком его ко мне в замы метил. Теперь и зам на повышение уходит, и завотделом писем нет. Надо срочно искать замену. А жаль. С Черепановым работать можно было. И писал отменно, и не такой гонористый и строптивый, как Стариков. Чудаковат, правда...
Но Бог с ним, Черепановым! Что у нас сегодня? Очередной опус Вилкина. Боже мой! Читаешь, и скулы от скуки сводит. Может, мне написать что-нибудь этакое? Для положительного примера. Раньше ведь получалось. Вот освобожусь от текущих дел, засяду всерьёз и творчески сварганю классический очерк!
Сегодня у нас пикничок. Во время обеденного перерыва надо удочки подготовить. Как бы свою дуру обмануть? Скажу, что на партсобрание в совхоз поехал. Так... Материалу в следующий номер в достатке. Ещё пять черепановских в загоне стоит. Как их давать? В чёрной рамке - неприлично, трупа-то нет. Дадим под псевдонимом. Надо обязательно позвонить Рыскулову: ведь опять казахстанского коньяку возьмёт, патриот хренов, а я его терпеть не могу. Утром жену Черепанова встретил - ревёт белугой. Моя с облегчением перекрестилась бы и танцевала на радостях! Пропал - и слава Богу!"
Какая всё-таки мешанина может вариться в мозгу человека в течение двадцати-тридцати секунд! Успел обо мне подумать, о работе, об очередном выезде на природу, о своей и моей жене. Как же там Любушка? Если верить Кондакову, - плачет. А почему бы и не верить? Ведь мысль неизречённая - не ложь. Я не мог выносить её слёз. Когда она плачет, ощущаешь себя последним подонком.
Что мне делать дальше? Может быть, сначала по свету попутешествовать, а потом уже Любу навестить? А Светочку? Для чего теперь любовница? Как мужчина, я теперь недееспособен. Но для чего-то она была нужна? Не только же ради примитивных потрахушек! Ведь нравилась мне - умна, красива. Нет, к женщинам в таком виде не хочется. И попутешествовать успею - сто лет впереди. Как у Габриела Маркеса - сто лет одиночества.
Сто лет! Господи! Никого уже не останется. Ни Любы, ни Светы, ни Олежки. Разве что внуки и правнуки. Но деда-то своего они и знать не будут. Почему я не думал об этом, когда соглашался на эксперимент пришельцев? Кретин!
Ну а чего я паникую? Не разверзнется же земля, не полетит в тартары - другие люди на ней жить будут. Зато каким писателем я смогу стать! Самым гениальным писателем всех времён и народов! Я же буду знать всю подноготную людей...
А что новое я узнал за сегодняшнее утро? Каковы Валентин Игнатьевич, Кондаков, Стариков, Вилкин? В принципе, ничего особенного. Это я мог увидеть и понять и в нормальном облике, присмотревшись к ним пристальнее. И откуда мне ведомо, что будет на планете через сто лет? Может быть, через сто лет никто книги читать не будет. Их заменят телевизоры и компьютеры. И профессии такой -писатель - не будет.
К чему эти дурацкие мысли? Так и разочароваться недолго. Надо отвлечься рт пустых философских раздумий и развлечься. У меня всё хорошо! У меня всё в прекрасно! Я -Бог, я - субстанция высшего порядка! Я могу увидеть, услышать и узнать всё, что захочу. Но почему они не оставили мне возможности оказывать физическое воздействие на окружающих? Опасались, что в своём могуществе наломаю дров? И всё-таки, даже в этом случае я - Бог!
4.
Мрак. Я не различаю ни одного предмета, ни одного контура мироздания. Такой тьмы нет даже в открытом Космосе, потому что там сверкают звёзды. Свет даже самой далёкой, даже маленькой звезды может продлить моё существование. Меня предупреждали, что мой мозг - это аккумулятор. В абсолютной темноте он может существовать только двадцать дней. А так как абсолютной темноты в природе не бывает (за исключением Чёрных Дыр), то я протяну месяц, месяц с хвостиком.
Это очень долго, это очень много для моих душевных страданий. Они забрали моё тело, но зачем-то оставили душу. Они всё предусмотрели, эти гуманоиды. Они предусмотрели, что у меня может случиться депрессия, что я могу возненавидеть жизнь. Поэтому они оставили лазейку: у меня достаточно времени для размышлений, у меня есть время на выбор. Если я решусь уйти, они будут ни при чём. Это будет моё и только моё решение, и они останутся чисты перед своим морально-нравственным кодексом.
Ну и чёрт с ними! Я сделал свой выбор. Надо только набраться мужества и терпения.
В первый раз я выдержал всего неделю, во второй - две. Но я обязан довести задуманное до конца. Иначе сойду с ума. Сумасшедшая субстанция - нет ничего бессмысленнее в мироздании. Облако извращённого разума будет носиться над Землёй или прорвётся в открытый Космос - и попробуй сыщи его. И не дай Бог, если оно в своих бесцельных и бессмысленных странствиях столкнётся ещё с таким же, подобным ему. Они сольются вместе, как яйцеклетка со сперматозоидом, и наплодит миллионы сумасшедших субстанций. А это вирусы. Убийственные вирусы Вселенной. Такой вирус действует на разумную субстанцию, как минус на плюс в математике. Об этом меня предупредили гости из Космоса.
Они не могли меня не предупредить, потому что где-то над Землёй или уже в космическом пространстве носится не выдержавший столетнего одиночества мозг клерка из Амстердама. Он блуждает страшным призраком уже полтора столетия. Возможность встречи с ним не таит для меня большой опасности: пока субстанция разумна, она сможет легко уйти от одного безумного облачка. Другое дело, если их будет много - попробуй увернись.
Я с клерком - моим товарищем по несчастью однажды встретился. Неужели они не обладают проницательностью? Ведь уже эксперимент с амстердамским клерком должен был их научить - человек, живущий на Земле в двадцатом веке, не готов стать субстанцией. И, может быть, не сможет стать ею никогда. Он не хочет, не желает лишаться своего никчемного, болеющего, страдающего тела, потому что оно прекрасно и притягательно. И пусть человек большую часть отведённой ему жизни тратит на примитивное поддержание в нём жизнедеятельности, он дорожит им. Оно мучает его страданиями, но и дарит наслаждения. Оно позволяет ощущать жизнь. И кажется абсурдом голый, неприкаянный Разум, способный лишь бездеятельно созерцать.
Мне жаль моих пришельцев. Они никогда не испытывали трепета от прикосновения женских рук, не осязали, как благоухают весной цветущие сады, не имели представления, как волнительно звучит лепет твоего первенца. Наделив недюжинным разумом, природа лишила гостей из Космоса многих чувств. Догадываются ли они, что на подсознательном уровне всё осталось со мной: сердце, руки, ноги.. А раз осталось со мной сердце, значит, я не способен созерцать мир без переживания. Но увозя моё тело с собой для изучения, они и рассчитывали на это, оставив мой мозг со всеми накопленными знаниями и наблюдениями. И, конечно же, я не прав, считая их бесчувственными субстанциями. Они добры. Они хотчт установить контакт с нами, помочь нам.
Через девяносто восемь лет они вернут мне моё тело, и я должен буду мессией пройти по Земле и сказать человечеству: "Люди, вы прекрасны, но в вас столько скверны, что они принимают нас за животных. Давайте скорее становиться людьми - высшими существами во Вселенной! Не будем обижать и убивать друг друга! Ведь каждый из нас - это есть то самое прекрасное, что создано Вселенским умом, потому что даже Они - неизмеримо опередившие нас в развитии и более могущественные - завидуют людям".
Я понял это, когда невидимый пришелец посредством телепатии сообщил мне, что у них никогда не было тела. В его неслышимом голосе мне почудилась тоска. Значит, у них есть сердце, как оно есть у меня. Сердце - это не кусок мяса величиной с кулак. Сердце у них и у нас, у каждого, в мозгу, в этом безобразном на первый взгляд студне. А всё остальное, все эти конечности, члены и внутренности - покорные слуги Его Величества Мозга. Всегда больно мозгу, но он привык оставаться невозмутимым. Поэтому за него сжимаются от боли и стучит возбуждённо от счастья кусок мышц в груди. Но именно этому куску мяса завидуют пришельцы. Потому что у них не захватывало духа от бешенного его стука.
Почему они выбрали меня? Потому что я в своей научно-фантастической повести предрёк приход пришельцев в виде субстанций? Но ведь моя гипотеза не нова в фантастике и даже в научных кругах. Я не мог претендовать на приоритет. А может быть. потому, что я ни на секунду не сомневался в существовании высшего Разума? Или убедило их моё страстное желание познать человека изнутри во всей сути его до самого крошечного отростка нерва? Но разве возможно это, даже будь я телепатической субстанцией на протяжении тысячи лет? Потому что не только в делах но и в мыслях своих каждый человек - высокоинтеллектуальный индивидуум, который невозможно повторить. Каждый из нас - неразгаданная загадка природы.
И чем больше я вживался в какой-нибудь индивидуум, тем сильнее запутывался. Чтобы понять природу человека вообще, надо понять прежде всго себя самого. Именно в этом должна была состоять моя цель в жизни, если я мечтал превзойти Достоевского и Толстого. Если бы я понимал это, то никогда не совершил бы подобной ошибки. Мы никогда не станем их братьями, потому что они завидуют нам. Я, фактически Бог, готов сейчас поменять судьбой с последним бичом, нищим и бездомным. Потому что каждый из них может радоваться. Даже такой гадости, как объедки из мусорных контейнеров.
Я не имею права быть дальше, я не имею права цепляться за жизнь, которой на самом деле нет. Не хочу превратиться в сумасшедшую субстанцию, не хочу быть мессией. Мой мозг разрывается от болей людских, мой мозг умирает от одиночества. Я - человек. Я привык не только жить для других, но и думать для них. Разум в том виде, в каком он существует во мне - высшее проявление эгоизма. Он способен только брать, всё впитывать в себя и ничего не отдавать взамен. Но ведь через сто лет я смог отдать всё, что взял у людей! А нужно ли это будет им? Люди знают о своих недостатках и грехах. К сожалению, не всегда признаются, что они у них есть.
За два года бестелесного существования я насобирал самую большую коллекцию на свете - коллекцию сомнений. За сто лет она увеличится до ужасающих размеров, если только мозг в состоянии впитать её объем и вынести её тяжесть. И что же? Я тоннами начну раздавать сои сомнения людям? Но из и так на Земле с избытком.
- Ты будешь самым великим писателем за всю историю человеческой цивилизации. Ты станешь гением человечества! - сказал мне гость из Космоса.
Он, конечно же, знал на чём сыграть. Человек по своей природе слаб и тщеславен, и нет для него ничего слаще власти и славы.
И я превратился в подопытного кролика. Без моего согласия Они не имели права сделать меня субстанцией. Это было бы нарушением их морально-нравственного кодекса. Но им помогло моё видение: Черепанов, купающийся в лучах славы. Я отдал своё тело напрокат сроком на сто лет. Я даже не подумал о том, что Они могут не вернуться: мало ли что может случиться в Космосе или на их разумной планете? Но это, в принципе, уже не волнует меня. Я им дарю своё драгоценное тело!
К чёрту эти мучительные размышления, которые никогда не понадобятся людям! Кому мне исповедоваться, кроме этого бездушного чёрного ящика? Запись из него прочитают только Они. А им что даст моя исповедь? Поймут ли они нас, людей? Но, может, они рискнут открыть мою исповедь людям? Это теперь моя единственная надежда. Вы слышите, разумные и добрые пришельцы?! Подарите мою исповедь людям! Пусть они не повторят моей ошибки. Нам ещё рано превращаться в богов. И в нас столько много человеческих достоинств, чтобы от них отказываться и посыпать головы пеплом!
Бездушный чёрный ящик подлмигивыет мне своим дьявольским, маленьким красным оком. И этот свет, слабенький, дрожащий огонёк лучинки, продлевает мои мучения. Необходимо освободить свой мозг в это мыслехранилище и удалиться в глубь грота. Итак, продолжаем повесть о жизни субстанции Черепанова на Земле.
5.
Мне не хотелось покидать Жаксы, не повидавшись с женой и Светочкой. По сути дела, они да ещё Олежка - самые дорогие для меня люди на планете. А мама? Как же я про маму забыл?! Мама далеко, мама - потом. А пока мне надо собраться с духом, настроиться на то, что мне предстоит увидеть. Конечно же, и Люба, и Света находятся в безутешном горе.
Разве я могу сомневаться в этом? Их любовь согревает меня, бестелесного. Света хороша, как женщина, любовница. Она живёт настоящим и любит сегодня, не требуя от меня клятв и обещаний. Люба - мать моего сына, милый и добрый человечек. Я бессовестно изменял жене, я терзался душой, проклинал себя. Но ничего не хотел изменить, ничего не хотел изменять, потому что был счастлив с обеими.
Последний месяц, пожалуй, был счастливейшим в моей жизни. И после всего, что было, что я получил от любимых женщин, решился убежать от них? Но ведь я осознавал, что оно, моё счастье, было непрочным и недолговечным. Прошёл бы месяц-два, и пришлось бы делать нелёгкий выбор между Любой и Светой. Кого бы ты выбрал, Черепанов? Не уподобился бы Буриданову ослу?
К чему эти глупые, низменные мысли?! Мне надо отвыкать от них, подняться на новую высоту, возвыситься над обыденностью. Ведь я почти Бог, я должен мыслить масштабно - об общечеловеческом, глобальном.
Когда я ещё был человеком во плоти, то страстно мечтал увидеть мир во всём его многообразии: другие страны, народы. Чаще других мне грезилась Франция с её гениальным сонмом писателей и художников. И вот теперь, когда посредством одной только мысли мне можно добраться до неё в течение нескольких часов, я шляюсь неприкаянным облаком по задрипанным Жаксам, серым от пыли и унылым от несуетной жизни, и даже к себе домой боюсь заглянуть.
А чего мне спешить домой или во Францию? Сто лет впереди! Пожалуй, побуду ещё пару дней в посёлке - привыкну к своему новому состоянию. Я должен провести некоторое время там, где обо мне ещё живёт память. Через месяц-два о моём исчезновении забудут все, кроме самых близких людей.
Вроде бы совсем о другом думал а очутился возле любимых мною карликовых берёзок. Значит, моим движением, моим перемещением в пространстве может управлять и подсознание? Это уже открытие. Надо учиться контролировать себя, ибо унесёт в открытый Космос, что чревато нежелательными последствиями: неделей-другой болезненной адаптации. Об этом тоже меня предупреждали пришельцы.
Вот они - корявые, никудышные берёзоньки. Я бы мог сейчас побывать в настоящем лесу, о котором мечтал чуть ли не каждый день. Но мне дороги мои карлицы. Потому, наверное, что глушили во мне боль ностальгии по голубоглазому Полесью. Как часто я отдыхал здесь душой! Эти крохотные берёзки, этот маленький колок, издалека напоминавший кустарниковые заросли, были вызовом окружающей их бескрайней степной равнине.
Голая, выжженная испепеляющим июльским солнцем степь. И, наверное, самое высокое небо в мире. Унылое однообразие, хранящее в себе строгую, глубинную красоту. Разве аукнется испуганно сердце от неохватного взглядом простора где-нибудь в тайге или в горах? Кажется, что нет границ ни ввысь, ни вширь, нет предела простору. И в этом гигантском, почти безмолвном просторе особенно дорог каждый жиденький кустик, каждое хилое деревце. Вот почему даже одну мою берёзку-уродинку не променяю на тысячу статных красавиц из подмосковных лесов.
Я любил здесь, отдыхая, лежать, подложив ладони под голову, и слушать беззаботную трель жаворонка. И сейчас слышу его песню - высокую, как небо над степью, пронзительную, как лазурь зенита, и безмятежную, как сама степь в ясный июльский день.
Я счастлив тем, что пришельцы из Космоса оставили мне возможность видеть и слышать.
Только вот привычного, терпкого запаха пыльного ковыля, горьковато-ядрёного духа голубой полыни и не ощущаю. Как не ощущаю холода и жары. Но мне всё равно кажется, что я - не облачко невидимое, неосязаемое, а живая плоть. Шагаю по степи и слышу, как хрустят под каблуком пересохшие стебли ковыля. И чувствую, как замерло от волнения сердце. Подумав, что все эти гости из Космоса и субстантированный Черепанов - приснившаяся ночью фантасмагория, обыкновенный ночной кошмар, я захотел потрогать своё тело рукой и не смог этого сделать.
Ночь в степи надвигается стремительно. У горизонта - небольшое степное озерцо, и кажется, что солнце, устав жаритьммя в зените, опускается на ночь в его воды - спокойные и прохладные от бьющих ключей. Вот оно коснулось алым, пульсирующим телом метёлок камыша, вот оно припало жаркими губами к воде, а через пятнадцать-двадцать минут уже погрузилось с головой в почерневшую воду.
Мне показалось, что день кончился очень быстро, хотя я тлько тем и занимался, что размышлял о жизни и любовался природой. Мне было скучно, если так можно сказать о субстанции. Я почему-то подумал о том, где заночую, хотя в моём положении это не имело никакого значения. Всё равно: что в перинах, что на проводах высоковольтной линии. Я должен спать не менее четырёх часов в сутки. Хоть в этом я остался нормальным человеком.
Для чего я должен спать - ума не приложу. Но так пожелали пришельцы, ничего не объяснив. Они многого мне не объяснили, потому что у них было мало времени. По степи, прямо по целине к сопки мчалась какая-то автомашина, и Они заторопились, голубым светом засветился их материальный корабль, и гости из Космоса растворились в ночном воздухе, оставив меня у карликовых берёз.
Странное состояние я испытывал в первые сутки своего пребывания в шкуре субстанции: не мог сдвинуться с места. Я даже испугался, подумав, что Они меня обманули, и я смогу передвигаться только перекати-поле, - куда ветер, туда и я. Вчера, как ни старался, так и не мог уснуть. Но сегодня обязан сделать это. Посетят ли меня сновидения? Наверное. Ведь сон - это продукт мозга.
Который час? Не успел я подумать об этом, как мой мозг выдал: 23 часа 37 минут 22 секунды. Ба! Я ко всему почему - ещё и ходячие электронные часы! В настоящее время, будь я прежним Николаем Черепановым, прогуливался бы в микрорайоне, чтобы, улучив момент, когда на тихой улице, где проживает Светочка, не станет ни одного, даже случайного свидетеля, юркнуть в дверь её подъезда. Как правило, я у неё задерживался не позже часа ночи, после чего, крадучись, как ночной воришка, возвращалась домой. Такие свидания случались не каждый день, но мне подумалось, что именно сегодня всё было именно так. И мне захотелось повторять привычный путь.
У Светочки светилось окно на кухне. Видно, уложила своего горластого отпрыска спать, а сама с кастрюлями-тарелками разбирается. Я влетаю в её квартиру через настежь распахнутую форточку, сажусь на привычном месте у стола. Света чистит кастрюлю каким-то вонючим порошком, наклоняется над ней, обнажая стройные, будто вырезанные из слоновой кости, ноги. Я любуюсь ею по-девичьи стройной фигурой, совершенство которой не скрывает дешёвенькой халат.
Что-то нечистоплотное, постыдное есть в моём положении. Я могу застать человека врасплох, во время низменно-земных дел, во время самых тайных дум его, бесцеремонно вторгнуться в чужую жизнь, узнать любую тайну. От всего этого у меня появляется чувство отвращения к себе. Я смотрю на склонившуюся над моечной раковиной женщин и ощущаю себя тюремным надзирателем, наблюдающим за заключённым в глазок камеры.
Мне сделалось невыносимо стыдно, когда Светочка с детской непосредственностью подняла халатик и поправила резинку на голубеньких трусиках. И это при всём, что она -очень близкий мне человек. А как я должен сгорать от стыда, исподтишка наблюдая за чужими людьми?! Или ко всему на свете привыкает человек? Даже к отсутствию в себе этого самого человека?
Да, да, - понимаю я, - всё осталось со мной, кроме тела: и стыд, и совесть, и умение переживать. Или я должен научиться жить по-новому, или провалю эксперимент. Я не был бы бесцеремонным тюремным надзирателем, если бы умел отводить взгляд в сторону или прикрывать веками свои всевидящие глаза. Я не могу сосредоточиться на каком-то одном предмете и охватываю взглядом всё замкнутое горизонтом пространство. А заострить внимание на чём-то конкретном (на той же фигуре Светы) мне позволяет двуплановость моего нового зрения. Причём, в отличие от фотографии, на переднем плане может оказаться самый дальний по отношению ко мне предмет. Значит, чтобы облегчить терзания своей неисчезнувшей совести, я могу волевым усилием подать команду мозгу и отодвинуть непристойный для наблюдения предмет на второй план. Делаю попытку - и обнажённые ноги любимой женщины, красивые ноги Светочки подёргиваются туманной дымкой и резко очерчиваются контуры газовой плиты, что у дальней стены.
И я радуюсь открытию себя, нового, радуясь тому, что Черепанов - не абсолютно бездеятельная субстанция. Если постараться, он может познавать и изменять себя. Я не просто самоходный компьютер, а мыслящее существо, способное принимать логическое решения по собственной воле, а не по запрограммированной указке гостей из Космоса.
Но моя радость была недолгой. Я представил себе, как буду пошлым пылесосом сейчас высасывать мысли любовницы, невидимым спрутом опутав её мозг. Вампир, высасывающий кровь, мне кажется сущим ангелом по сравнению со мной, питающимся потаённой информацией человеческого мозга, выкрадывающим из него самые заветные тайны. Те, в которых я беспардонно вживаюсь, даже не подозревают, что всё, так глубоко спрятанное от других, интимнейшее из интимного, становится известным мне.
Если бы они догадывались об этом, то размозжили бы свои головы о камни. Человека можно лишить многого: рук, ног, глаз, и он будет жить, останется человеком. Лишившись тайномыслия, он становится сумасшедшим. И ты, Черепанов, делаешь всех, с кем соприкасаешься, таковыми. Они должны казаться тебе сумасшедшими. Как тебе улыбается перспектива прожить сто лет в сумасшедшем доме?
Но я прикрываюсь щитом человеколюбия, самоотверженного гуманизма. И во имя мнимого прозрения рода человеческого обволакиваю миниатюрную головку Светочки и подглядываю в её мозг через черепную коробку, как в глазок тюремной камеры. Каков извращённый подонок! Самое примитивное и обыденное любопытство: что думает о тебе любовница, ты выдаёшь за служение человечеству!
"Что-то спину ломит. Неужто простудилась? Это летом-то! Верка, зараза, не зашла. Может быть, кому-нибудь другому повыгоднее импортные босоножки всунула? А что с неё взять? Кто лишний трояк накинет, тому и продаст. Вот стерва! Им же красная цена - четыре червонца, а она шесть требует. А может, потому она не пришла, что фраер её губастый заявился? Нет, не уступит Верка за полсотни. Придётся десятку занимать".
Господи! Ведь Коля Черепанов пропал, погиб! Ты же о своей страстной любви к нему жарко шептала! Я уверен был, что уж Светочка будет искренне убиваться по мне. И пусть не выть от горя, но хотя бы страдать чуть-чуть. Я был уверен в этом! А она обернулась в мою сторону лицом - в глазах карих задумчивость. И никакого страдания! Неужели всё, что она делала, всё, что говорила - сплошная ложь?!
Тебе, Черепанов, хотелось, чтобы она ежесекундно думала о тебе? И всё же. Как сопоставить импортные босоножки и мою гибель? Неужели истинная цена мне - не больше шестидесяти рублей? Как же ты можешь так, милая и ласковая моя Светочка?!
А если бы я оказался на её месте? Какой образ мыслей был бы у меня? Стала бы ужасной трагедией потеря любовницы? Жалел бы, наверное, переживал. Да ведь и сейчас жалею, так как фактически потерял её. Но страдал бы безутешно? Не уверен. Ведь когда я говорил ей о своей любви - это была хорошо замаскированная фальшь. Я тоже блефовал. Я не видел в ней больше первосортной самочки. Не хотел, боялся видеть нечто большее. Мне было достаточно того, что я имел от неё. Мне с нею было удобно.
Значит... Значит... Она тоже видела во мне только удобного сексуального партнёра? Не писанного красавца, но умного, чувственного, слегка романтичного и предупредительного.
"Сегодня лягу пораньше. Коля не придёт. Уже никогда не придёт. Как же так? Человек пропал, которого обнимала, целовала, у меня хотя бы сердечко ёкнуло. Неужели у меня с Колей было, как у Верки со своим? Обыденно и пошло. Неужели до этого докатилась?
В последнее время Коля иногда становился мне противен. Не знаю даже - почему? Из-за безволия своего, комплексов, наверное. Но ведь ждала! Когда ждала, хотела, чтобы он пришёл. А когда приходила, хотела, чтобы поскорее ушёл. Что-то странное, непонятное было в нём. Улыбка его, какие-то неестественные, виноватые, извиняющиеся слова. Может быть, это заискивание его было противно? Но ведь слова какие хорошие и улыбка славная. Если бы не лгал он мне про любовь..."
Странные, противоречивые чувства испытывал я. Больше всего поразился этой великой женской интуиции. В моих чувствах к ней она почувствовала фальшь. Я мог бы дослушать её мысли до конца, пока она не уляжется в кровать и не уснёт, но испугался. Испугался правды о себе. Ведь, в сущности, я эгоист. Сам не любил по-настоящему, но желал, чтобы обожали меня. Светка помнит меня и, может быть, не забудет ещё долго, но... Печаль её обо мне была бы фальшивой печалью.
Пусть всё остаётся так, до конца не разоблачённым, ибо и в памяти я могу оказаться одиноким. И вот я, почти небожитель, умеющий узнать неприкрытую правду о себе и людях, предпочитаю недоговорённость, ложь Лучшее иллюзия, нежели разочарования? Ещё одно неожиданное открытие. И снова основанное на познании своей сущности: не всегда и не всякая правда необходима людям и даже субстанции. Иногда они жаждут быть обманутыми.
Я сосредоточил внимание на глазах Светы. Я не хотел прочитать что-либо в них. Хотел запомнить. На сто лет вперёд запомнить, запечатлеть в своей памяти. Ибо чувствовал, что наступит такое время, когда они нужны будут мне, как дорогое сердцу воспоминание. Я больше не хочу терять своих близких людей и знакомых. О Вилкине я уже никогда не буду думать так, как до перевоплощения. Какая-то неприязнь родилась и к Старикову. Можно вживаться в чужих, незнакомых людей, которые не могут дать тебе, прежнему, уничижительную оценку.
Послушай, небожитель! Так ты, оказывается, не выносишь правды о себе!
Я сидел на своём привычном месте за кухонным столом, наблюдая за Светой. И, видимо, слишком сконцентрировал на ней внимание, перестарался, потому что она вдруг вздрогнула, побледнела и дрожащей рукой потрогала стул, на котором я "сидел". Конечно же, она погладила лишь полированную доску, но мне показалось, что я ощутил на своей "голове" её тёплую ладонь. Я видел её глаза, наполненные суеверным страхом и недоумением. Она почувствовала меня! Я мог бы узнать, какие чувства обуревали её в эту минуту, но и без этого догадался.
Такой я её и запомнил: растерянной и недоумевающей, мою любовницу Свету-Светочку, которую, наверное, сумел бы полюбить по-настоящему. Запомнил мучившейся сомнениям: кто же на самом деле был для неё Коля Черепанов, и кем для него была она? Может быть, в тот ночной час она нашла ответ на этот вопрос, но я предпочёл иллюзию.
5.
Что же делать? Вижу не закрашенные темнотой окна на втором этаже двухэтажного дома. Дома, в котором жил я. Люба не спит. А времени сколько? Два часа сорок две минуты семнадцать секунд - услужливо подсказывает хронометр, заложенный во мне гостями из Космоса и летящий месте со мной по ночным Жаксам. Ну к чему, зачем ещё эти секунды?! Не напоминание ли это пришельцев о том, что время скоротечно, даже если впереди столетие, и я обязан беречь его? Им, понятно, необходимо, чтобы я собрал как можно больше информации о себе и других землянах. А мне? Что нужно мне? Совсем немного - увидеть Любу.
Что же делать? Смешно сказать: я боюсь встречи со своей женой! Боюсь её глаза. Ведь, по большому счёту, я предал её, бросил да ещё обманул так жестоко. Может быть, воспоминания обо мне до конца дней будут причинять ей страдания. А я через сто лет - молодой и красивый - буду вышагивать по обновившейся наше Земле и, может случиться, встречусь с седым и немощным внуком своим. А Люба? Дюбы давно уже не будет в живых. Она так и не дождётся меня. И сын не дождётся. Как же я, совершив такое чудовищное преступление против самых дорогих мне людей, смогу смотреть в её синие, наполненные страданием глаза?!
Что делать? Сатаной, проклятым людьми, мечусь перед распахнутой форточкой окна. Вижу склонённый над письменным столом силуэт Любы. Она что-то читает, беззвучно двигая красивыми, полными губами... И вдруг резко, как по наитию, подняла голову, пристально посмотрела в окно. От удивления или испуга расширились её зрачки? Что могла увидеть она? Неужели меня?
Я в панике, как застигнутый на месте преступления вор, бросился за угол дома. Чувствую, как бешено колотится моё несуществующее сердце. И будто даже стало дышать труднее. Вы что, непревзойдённые гуманоиды, забыли захватить с собой мои нервные клетки?! Глупец! Ты думал, что лишившись тела, ты освободился от человеческих проблем и переживаний? С тобой осталось всё, кроме бренного тела. Но увы... Без него, без этого примитивного набора костей и мяса ты не можешь ощущать себя полноценным человеком. Ты самоубийца, мой друг!
И вот сошедший с ума самоубийца невидимым облачком протискивается через форточку в свой дом. Мой кабинет. Вернее, это наша с Любой спальня, в которой стоит письменный стол с настольной лампой. Но, чтобы придать своей писательской особе солидности и значимости, я всегда называю маленькую спальню кабинетом. Люба была не против того чтобы я сам себя обманывал. Чем бы дитя не тешилось... Она понимала, что мне таким образом легче будет выжить в этом жестоком мире.
В моём кабинете ещё живёт книжный шкаф, объевшийся книгами. В его внутренностях я люблю покопаться патологоанатомом. С любовью рассматриваю корешки книг, будто касаюсь пальцами слегка шершавых переплёта полного собрания сочинений Гоголя. Николай Васильевич, позвольте представиться: перед вами вий, вурдалак. Нет, нет - это слишком примитивно. Перед вами чудовище, которого прежде не существовало ни в природе, ни в сознании людей, которого не посмел бы придумать ваш гениальный, но совестливый ум.
Достоевский. А вы, Фёдор Михайлович, представляете идиота большего, нежели я? "Боже мой! Надо бежать!" - пробормотал он и бросился в переднюю". Откуда это? Так это же вы, вы, Фёдор Михайлович, написали обо мне в своём "Преступлении и наказании". Да вот же, здесь, на сто первой странице.