В костюме Мальчика-Спорыньи выбежал на улицу с твёрдым решением завершить, наконец, все дела, раздать долги, попросить прощения, у кого не просил, кому ещё должен сказать напоследок что-то такое улыбчиво-печальное. Но запутался в костюме, упал в траву, разбил колено о камень. Я - Мальчик-Спорынья, моё дело простое. И - главное, сказал он, попробуй избежать многоточий. Жуки в траве шевелятся, пчёлы, кузнечики. А Мальчик-Спорынья сказал в дырку в земле - никаких многоточий! Дырка дохнула мёртвым воздухом. Моё дело простое - никаких многоточий. Я пишу книги - сухую траву и насекомых приклеиваю к чистой бумаге, потом отмачиваю листы в ведре с крепким чаем. Высушиваю. Сшиваю. Дырка дохнула мёртвым воздухом ещё раз. Моё дело простое. Я - Мальчик-Спорынья. А Девочки-Спорыньи не бывает, это всё выдумки. Дырка в земле плюнула мёртвой слюной. Попала в лицо. Мальчик-Спорынья, задыхаясь, попросил прощения у травы, вздохнул, достал из широкого костюма фотографию (мы не увидели того, что было на ней изображено, только обратную белую сторону), скатал её в трубочку и запихал в дырку в земле. Моё дело простое, я писатель, Мальчик-Спорынья, а там, под землёй - мёртвые девочки. Из дырки высунулся посиневший детский пальчик с накрашенным ногтем. Мальчик-Спорынья укусил за палец с хрустом и, достав из костюма горсть чего-то сухого, хрустящего, швырнул её в небо. Всё, прощайте! Мальчик-Спорынья поймал двух ос, засунул в рот и проглотил. Окровавленный гнилой вязкой бесцветной кровью мёртвый палец спрятался в дырку. Под землёй запели. Мальчик-Спорынья умер.
2.
Завтра мёртвые встали и пошли. Много-много мёртвых девочек с разноцветными лицами: синими, жёлтыми, зелёными, серыми - и так далее. Идут по дорогам и мёртвыми пальцами трогают шершавые стены домов, заборы, застывшие автомобили - всё, что попадается на пути, и от тихих прикосновений над землёй плывёт спокойный, баюкающий шорох. Шелест. Шум. Как будто мёртвые птицы летят. Или листья на траву падают, тоже мёртвые.
3.
Исследователи: В доме погибшего мы обнаружили обширную коллекцию - тысячи самодельных книг, журналов, брошюр, а также - огромное количество видеокассет. Понятное дело - все фильмы на кассетах самодельные. Пять лет мы потратили на один только просмотр всего видеоматериала, про глубокий анализ говорить не приходится, - фильмы очень сложны для восприятия, музыкальное сопровождение слишком отвлекает на себя внимание, и нас тошнило, было очень тяжело: уйму времени приходилось проводить в туалете, склонившись над унитазом. Но мы нашли выход - мы отключили звук. Стало легче, но не надолго. Многие из нас к концу полного просмотра умерли, другие - тяжело заболели. Оставшиеся решили не отказываться от дальнейшей работы - чтения обнаруженных текстов - и приступили к ней немедленно, как только закончился последний фильм. Восемь лет ушло на чтение. Некоторые из текстов пришлось подвергать дешифровке, другие - уничтожать, так как их содержание оказалось смертельно опасным для человечества - несколько членов нашей группы погибло, не в силах переварить смысл прочитанного. Ко второй половине восьмого года большого чтения добрались единицы. Всю первую половину мы больше занимались трупами наших товарищей, чем текстами. Выносить трупы из лаборатории мы перестали уже очень скоро, потому как на похороны приходилось тратить куда больше времени, чем на работу. Мы нашли простой выход - использовать тела наших почивших товарищей в качестве пищи. Для нас это было спасением: выходить в магазин за продуктами теперь стало не нужно, и мы смогли ещё глубже погрузиться в работу. Но невероятная смертность всё равно тормозила активную деятельность нашей группы - мы искренне боялись, что не успеем завершить чтение просто потому, что никого не останется в живых. Мы справились и с этой проблемой: всем выжившим секретная медицинская сеть, занимавшаяся тогда экспериментами с мёртвой материей и созданием веществ, замедляющих процесс разложения, имплантировала в правое предплечье капсулу с зеленоватой вязкой жидкостью. Мы не знали, что это за жидкость и как она действует, да у нас и не было времени забивать голову подобными вопросами - нас ждала наша работа. Смертей стало намного меньше, а работать - куда легче, чем полгода назад. И вот, наконец, тексты закончились. Тринадцать лет назад нас было несколько тысяч. Сейчас в нашей группе всего четыре человека. Мертвецы заглядывают в наши окна, стучат скрюченными пальцами в наши двери, зовут на помощь. Круглые сутки в стенах наших домов тихо плачут все те, кого мы съели.
4.
Смешные пряди волос у меня, когда я смотрюсь в это зеркало. Именно в этом зеркале они светлые и живые. Шевелятся. Ползают медленно и щекотно по лицу. На самом деле, конечно, меня не должно быть видно ни в каком зеркале, а в этом - видно. Люди ходят мимо и сквозь меня и даже не вздрагивают, когда я тихонько дую им в ушко. Но в этом доме меня видит зеркало, которое забыли закрыть чёрной материей. В самой большой комнате на столе стоит гроб, простой, деревянный, из свежих досок, светлый ещё, в правой стенке - дырочка. Наверно, сучок выпал. В гробу кто-то лежит, я не могу понять - девочка или мальчик? Пусть будет мальчик - волосы-то короткие. Я знаю, у девочек тоже бывают короткие волосы, но мне так будет удобней - мальчик, пусть будет мальчик. Я ещё раз посмотрелся в зеркало (простое овальное зеркало, не старинное, без трещин) и подошёл к столу. Мальчик, ты слышишь меня, мальчик? Он кивает головой, но как-то так внутри себя, так что вижу его ответ один только я. Что с тобой, мальчик? Он открывает глаза, в которых медленно ворочается мёртвая вода. Меня сбила машина, грузовик зелёного цвета, я не знаю, как он называется. А почему ты спрашиваешь? Кто ты? Я улыбаюсь его вопросам. Я - отвечаю я - Мальчик-Спорынья, я умер вчера - как и ты. Проглотил двух ос. Только я сам себя убил. Зачем? - удивлённо спрашивает мальчик. Я не отвечаю. У тебя смешные волосы, - говорит мне мальчик. Как тебя зовут на самом деле? Ведь Мальчик-Спорынья - это не настоящее имя? Правда? Нет, не правда. Это настоящее имя, а других у меня не было никогда. Он удивлён и даже немного привстал, опершись на локти. В комнате никого нет, только мы вдвоём. Вопросы сыплются один за одним - У тебя есть родители? Где ты живёшь? И почему ты не идёшь домой, к своим близким? Может, тебе некуда идти? Я помолчал немного, прислушиваясь, - но в квартире стояла как раз гробовая тишина, - этакая рифма с гробом на столе. А может, это гроб испускает из своих неглубоких недр такую гробовую тишину, с тяжёлым сладким запахом падали? У меня была мама, но она умерла, я жил сам, один, прятался в стенах домов. Ты, наверно, не знаешь, но в стенах достаточно пустого места - я спокойно жил в этом пространстве, питался белыми жуками и белыми червями, в школу я не ходил никогда, у меня не было паспорта, меня никто не знает. У меня нет родных. Когда мне стало тесно, я выбрался из стены и поселился в заброшенном доме, в большой двухэтажной квартире. Мальчик улыбнулся, - Так не бывает. В стенах жить нельзя. Можно, ты просто не пробовал. Не пробовала, - поправляет меня мальчик. Что - не пробовала? - сразу не понимаю я. Ах, да! Значит, ты не мальчик? Нет, я только похожа на мальчика, на самом деле - я девочка. Как тебя зовут, девочка? В тишине, как в вате, что-то шевельнулось, похожее на чёрную скользкую змейку без головы. Девочка горько и сладко усмехнулась, - У мёртвых нет имени. А я? У меня ведь есть имя - Мальчик-Спорынья. Ладно, - девочка села в гробу, а потом, чуть помедлив, ловко из него выпрыгнула. Вместо неё в ящике для мёртвых людей осталась лежать груда мокрых чёрных тряпок. Ладно. Меня зовут Девочка-Перья. Пойдём отсюда.
5.
У меня сохранился его костюм. Костюм Мальчика-Спорыньи. Длинный кусок ткани. Оранжевый. Ветхий. С пришитыми куда попало карманами. Много карманов, десять, а может, и пятнадцать. И в каждом - сушёные трупики насекомых.
6.
Земля задышала. В ней начали появляться отверстия, повсюду - даже в асфальте - возникали круглые тёмные лунки, из которых со свистом вырывался древний воздух. Ничего хорошего от этого удивительного явления природы никто не ждал. Мы были в панике. Каждую ночь мы наблюдали бредущих с запредельным шорохом по улицам нашего города существ, похожих на маленьких девочек. Кто-то предположил, что это ожившие мертвецы, зомби, но кладбища, как мы выяснили днём, как были так и оставались в покое, никаких разрытых могил или чего-нибудь похожего. Ночью никто не выходил из дома, и только днём мы вздыхали облегчённо и, падая на постели, окунались в жидкий сон, боясь проспать сумерки и, очнувшись в темноте, почувствовать на шее неторопливые холодные пальцы. Всю ночь мы обливались холодным потом, на цыпочках, держась за стены, подходили к окнам и выглядывали, дрожа челюстью, - идут? Идут. А теперь вот и день стал не в нашей власти.
7.
Знаешь, я всё-таки тебе соврал. Когда сказал, что меня никто не знает. То есть - сейчас нужно говорить - "не знал". Если верить моим прежним словам, то можно подумать, что я всю жизнь просидел в своей квартире и даже за дверь, в низенький такой коридорчик с престарелыми запахами, ни разу не вышел. Это, конечно, не правда. Я много путешествовал. Да-да, не смейся! Вокруг своего дома я обошёл восемьдесят один раз! Спускался в подвал, проникал на чердак, взламывал задохнувшиеся в пыли квартиры своего дома. У меня были друзья. Но они не были людьми.
8.
Грузовик вёз гробы. Свежие. Зелёный такой грузовичок, новенький, чистый. Водитель - молодой и красивый улыбчивый парень в кожаной куртке и такой же кепке. Курит папиросу. Локоть в окошко выставил. Утро. Дорога почти пустая, впереди только две старенькие легковушки, а сзади - вообще никого. Город ещё не проснулся толком, прохожих нет, тротуары пустые. Настроение у парня отличное, даже спеть что-нибудь охота, а то, что в кузове - гробы, так это не страшно совсем, обычные ящики, только что для людей, а не для овощей, например. Длинные деревянные ящики. Парень усмехнулся и попытался вспомнить какую-нибудь песенку из тех, что каждый день по радио крутят, но в голову ничего не лезло, в голове было пусто и светло. Никаких мелодий. Только тихий звон. Как будто где-то далеко едва слышно вибрирует струна. В старенькой квартире, на стене без обоев - потемневшая гитара на грязном шнурочке, наискосок, грифом нацелясь в верхний правый угол стены. И первая, самая тонкая струна - чуть заметно вибрирует, нежно и тепло. У меня дома точно так же гитара на стене висит, - улыбнулся парень, - и один раз утром было такое, звенела струна, тихонько так, я даже слегка испугался сначала, но потом - забыл, некогда было задумываться. Да и чего тут пугаться? Звенит себе и звенит. Не такое ещё бывает. Я вот, например, гробы везу, - можно пугаться на полную катушку, глазки закатывать, сглатывать нервно и папироски дуть одну за другой. А мне не страшно. Так, только зябко слегка. Ну, гробы. И что? Ничего необычного. Футляры. Для покойников. Умер человек - в футляр его и в землю, чтоб не вылез. Знаю я этих мертвецов. Они хитрые. Притворяются - мы, мол, сдохли, двигаться больше не умеем, а стоит только отвернуться - они тебе - на спину и давай душить пальцами синюшными, пока сам в мертвеца не превратишься. Знаю я их. Меня не обманешь. Ведь если бы мёртвые опасными не были, их бы никто под землю не закапывал и не сжигал бы. Некоторые, правда, выкапываются, приходят домой, родных пугают. Так что лучше сжигать. Чтоб только пепел оставался. Его бояться нечего, пепел себе и пепел. Грязь, короче. Нет, я не боюсь. Вот если бы я полные гробы вёз, с пассажирами, - тогда, понятное дело, неприятно. А у меня гробы - пустые. Просто доски. Свежие. Вкусно пахнут. Чего бояться-то? Правильно - нечего. Ну и всё. Я вообще - не из пугливых. Когда я последний раз пугался-то, по-настоящему? Ну, разве что в детстве. Был один такой случай. Лет шесть мне было. Гулял себе во дворе, сам с собой в песочнице возился, - у нас двор старый, детей в домах нет, бабушки одни с дедушками, наша семья здесь вообще случайно оказалась, в одном из таких домов со старичками, уже даже и не помню почему, - и вот я один в песке ползаю в этом пропахшем близкой смертью дворе, почти полная тишина, только я соплю и радио где-то в одном из окон бормочет мужским голосом. Ползал я, ползал, ковырял песок старым солдатиком, - стало мне скучно. Вырос я уже давным-давно из песочницы. Хотелось новенького. Я встал, осмотрелся. Никого. Возле одного из подъездов - грузовичок, зелёный, такой же, в принципе, как и мой, ГАЗ. Кузов небрежно так брезентом накрыт. Подхожу ближе, кое-как карабкаюсь на колесо, цепляюсь за свисающий край брезента, подтягиваюсь, упираясь ногами в невысокий борт. Изо всех сил барахтаюсь и, в конце концов, оказываюсь наверху. Хожу осторожно по брезенту. Под ним что-то лежит, продолговатые какие-то предметы. Запах странный, незнакомый. Сладкий, но противный. Приседаю и аккуратно, с большим трудом отворачиваю тяжёлый брезент. В кузове - бабушки и дедушки, с открытыми ртами, встрёпанные, какие-то восковые, у некоторых распахнута на груди одежда, другие - без штанов или юбок. Лежат себе грудой в полной тишине, - даже радио перестало говорить, может, выключили. - Стоп! Стоп!! Твою мать, красный! Заснул, не может быть - заснул!!! Отключился!!! Парень резко, слабо понимая, что он вообще делает, вдавил в пол педаль тормоза. Скрежет секунды две и - удар. Хряссь!!! На лобовом стекле вдруг поплыла вниз чья-то кровь и в ней - неизвестно откуда взявшиеся серые пёрышки.
9.
Тонны гниющего мяса.
0.
Нестерпимо чешется упорно отказывающаяся заживать рана на правой руке, из раны торчат позеленевшие уже нитки, густыми жёлтыми пузырьками выползает наружу гной. Чешется, но не заживает, а ведь говорят - если зачесалось, значит - заживает, значит - скоро будет шрам. Ничего подобного. Мучения одни - нельзя даже просто дотронуться. Чуть прикоснёшься - боль и гной выбираются из мяса, корчатся и шипят. В животе - раскалённый камень, хожу согнувшись, как раздавленная небом и богом бабулька ходит по краю могилы, - это у меня от голода, я не ел месяца два, если не больше. Нечего есть. Ничего нет, кроме дождя, трупов и жидкой гнили. Выглянешь в окошко - черным-черно, непонятно - день или же ночь. От гнилого мяса не просто выворачивает наизнанку, - это очень слабо сказано. Почти даже и не сказано, так - злая молчаливая ухмылка. И всё. Есть не могу, пить не могу - и умереть не могу. Превратился в зомби, как в фильме Джорджа Ромеро - "Ночь живых мертвецов", только мой фильм нужно назвать немного иначе - "Ночь/День живого мертвеца". Потому что я один остался. Вообще один. Из тех, кто из плоти и крови. Остальные все умерли. Но никуда не подевались. Распались каждый на две половинки, одна половинка лежит в общей куче, гниёт и воняет, а вторая - носится вместе с ветром вокруг земли и воет, воет, воет. Две самые жуткие вещи в мире на данный момент - Вонь и Вой. Потому что даже от дождя кое-как можно спрятаться, а от этих двух неразлучных - никуда не денешься. Они даже приходили ко мне в гости, в мою убогую квартирку, разбухшую от бесконечной влаги. Мальчик, завёрнутый в оранжевую тряпку с карманами, как будто бы он - кришнаит, и девочка с продавленной грудной клеткой. Девочка держала в правой руке дохлого голубя, по смятому тельцу которого ползали большие чёрные муравьи с крыльями, - они, как я заметил, блестящими потоками струились из карманов мальчика-кришнаита, одежда его от этого постоянного движения шевелилась и дрожала, как живая. Крылатые муравьи садились на птичий труп, некоторое время ползали по нему, а потом исчезали внутри. Это волшебное зрелище буквально размазало меня по стулу, на котором я сидел без движения уже два дня. Я тонкими густыми струйками стёк на пол и обрадовался, потому что мне показалось, что я наконец-то умер. Нет. К сожалению - нет. Только не я. Вот так всегда - мне катастрофически не везёт. Они ушли, мальчик и девочка, я остался на полу, с расплавленным мозгом, обречённый лежать на вспухшем паркете годы, страшные дождливые годы.
888.
Перья спорыньи. Спорынья - жуткая птица. Вонь и Вой.