-Ну что, мой хороший, поехали?- Угрюм взял в руки поводья и Мирок без понуканий потащил тяжелую подводу.
-Умница!- похвалил Угрюм и размечтался: "Вот бы мне такого коня! Сильный, красивый!"
Конь хмыкнул, мотнул головой и вдруг остановился...
-Нет, Мирок, нет. - поторопился поправиться Угрюм, - не тебя, что ты! Хуже, чем ты, конечно!
Мирок тут же шагнул, опять без понуканий ,и несмотря на тяжелый груз, легко, будто играючи.
На подводе, на всю её длину, лежал мраморный сом. Три с лишним месяца Угрюм высиживал его по ночам, раз десять этот гигант хватал наживку и рвал самую прочную леску. Последнюю Угрюм сплёл, как обычно, из конского волоса, вдвое толще предыдущей, да ещё с добавлением льняных волокон. Староста Влас, увидев этот канат, рассмеялся в голос, хотя ржал не только он:
-Такой бечёвкой можно барки по реке таскать .Ну, сам посуди, разве сом дурак ,разве он не заметит такой толщины ? Да еще льном разит, как из мочильни - ...Угрюм только хмурился, пожимал плечами, будто сомневаясь, а вдруг сом и действительно -
дурак?
Как пришлось рыбаку Угрюму при вываживании озёрного великана -отдельная история -: руки изрезал в кровь, дважды рыба
утаскивала его в воду, один раз пришлось нахлебаться воды,чуть было не утоп, но сдюжил. Подвернулось рядом притопленое
бревно, за него и заякорился, леску обмотал вокруг него и, несмотря на скрюченные в ледяной воде пальцы, доплыл до берега и там уже, обогревшись у костра, понял, как справиться с рыбиной. Бегом, чтобы не замёрзнуть в мокрой одежде, добежал до подворья общего дома. Там в пристройке к конюшне была сухая одежда, припасённая как раз на такой случай. В стойлах спали шесть лошадей, но стоило Угрюму открыть забухшие ворота, Мирок, стоявший справа от входа, встрепенулся, всхрапнул, повернул голову, рассматривая в темноте , кто пожаловал. Угюм подошел к Мирку, погладил по холке, достал из кармана тулупчика полу размокший сухарь. Конь не побрезговал угощением и Угрюм начал процесс уговаривания, разговаривая с животным прямо как с
человеком:
-Мирок, хороший, помоги, пожалуйста! Пойми, уж очень надо, ну ради Пресветлых Богов! Мне ведь одному не справиться.
Конь выразительно посмотрел на пустые руки, мотнул головой, ( мол, за так и за спасибо) не согласен. Угюм достал ещё один сухарь. Мирок с удовольствием сжевал и его. Больше сухарей не было, но Угрюм продолжал упрашивать:
-Ты пойми, она тяжёлая, мне её самому не вытащить, и, вообще вдруг, пока мы тут торгуемся, возьмёт и уйдёт, зараза...
Мирок согласно кивнул и сделал шаг назад, выходя из стойла. Видимо коню стало жалко уходящую неизвестную "заразу", и Угрюм вздохнул с облегчением.
Остальные пять лошадей наблюдали сцену уговоров с явным удовольствием, ещё бы: во-первых, не их хотели вести неизвестно куда среди ночи из тёплой конюшни, а во-вторых, - как не
восхититься таким умным конём.
Выкатив из тележного сарая подводу, Угрюм быстро запряг коня, всё нахваливая его. Прыгнул в подводу, взял вожжи в руки и произнёс:
-К озеру!-
Мирок обернулся, мол, сам знаю, и мягко потрусил в заданном направлении.
У озера Угрюм разделся, взял в руки верёвку и, шагнув в ледяную воду, поплыл. Конь посмотрел на рыбака, как на сумасшедшего, а Угрюм думал только о том, чтобы за время его отсутствия сом не сорвался с крючка. Ледяная вода обжигала тело, перехватывала дыхание, но, когда он доплыл к подтопленной берёзе, и почувствовал на том конце лески биение рыбы, то все невзгоды остались позади: Угрюм был счастлив! Он связал леску с верёвкой и крикнул:
-Тяни, Мирок!-
Конь спокойно пошёл в горку ,уходя от берега, потянув за собой и рыбака и рыбу. Выбравшись на берег, Угрюм, возбужденный в предчувствии поимки рыбы своей мечты, заметался по берегу в поисках подходящей дубины, досадуя что не прихватил в конюшне топор. Мирок же, обогнув стоящее на горушке дерево, стал спускаться вниз и, как только, поравнялся с вытащенной на берег рыбиной, просто лягнул "заразу" по голове, чтобы не ушла.
Угрюм, голый, мокрый, с найденной, наконец, но уже не нужной дубиной, как дикарь, с победным воплем скакал рядом с агонизирующей рыбой. И конь окончательно убедился в его
умственной несостоятельности.
ВЛАС.
Ночь выдалась холодная и Влас, деревенский староста и старший на подворье, проснулся от того, что от двери тянуло прохладой. Этот дискомфорт уже мешал спать. Выбравшись
из-под овчинного полога, он потихоньку, чтобы не разбудить остальных, открыл дверь, прошёл через сени и вышел на подворье. Справив малую нужду, по-хозяйски обошёл всё подворье. Кроме
общего мужского дома на подворье были еще конюшня, женский, сейчас необитаемый, дом, тележный сарай, баня, нужник и вырытый в прошлом году погреб. Само подворье находилось на закатной стороне довольно - таки большого острова. Две сопки ,которого, были покрыты сосновыми лесами. Три других берега: южный, северный и восточный - окружало непроходимое болото, тянувшееся на десятки тысяч шагов. От деревни подворье находилось в трех тысячах шагов к западу. Через болото была проложена гать, прочная, выдерживающая даже тяжелогруженые подводы. На острове сельчане собирали ягоды, грибы, ловили дичь и, до прихода мори, оставались на подворье на зиму для добычи пушного зверя.
Теперь же, когда появилась морь, с первым снегом приходилось съезжать с острова, потому что морь не щадила никого.
Влас открыл конюшню и обнаружил отсутствие Мирка. Сложив два плюс два, понял, что Угрюму удалось наконец-то поймать озёрного великана. Улыбнувшись за удачу друга, порадовавшись за него, взял вёдра и пошёл к роднику за водой. Напоив лошадей, сам напился и умылся, и, набрав свежей воды, пошёл в дом. Затопил печь, потихоньку, чтобы не будить остальных, согрел на себе травяного чая и сел завтракать за общим столом. Власы привык завтракать в одиночестве: пять лет назад семьи у Власа не стало: сначала летом того года шестилетняя дочь Ласка, играя на берегу трясины, оступилась и болото забрало ее, а через две недели жена Огнежка сама кинулась в трясину, не стерпев своей вины за недогляд за дочерью. Влас забросил свою кузню, ходил хмельной месяцами, стал совсем дикий, раздражительный, чуть, что лез в драку, а силушки, как у любого кузнеца, было через край.
Больше года пропадал мужик и пропал бы совсем, но умер тогдашний староста, и на сходе, то ли в шутку, то ли всерьёз Угрюм предложил в старосты Власа, мол, для чего ты живёшь? так хоть пользу принесёшь деревне. Влас, как очнулся ото сна, и, прекратив хмелить, действительно стал полезным для деревни. Дав себе зарок, не брать в рот хмельного, опять взялся за кузню, будучи грамотным, навёл порядок в отчетных книгах , cпорил до хрипоты с управляющим баронского имения по поводу недоимки,
и уже через год деревня жила без долгов. Баронство было не слишком большим и с подданными барон
обходился не круто- лишь бы вовремя отдавали половину выращенного да половину добытого. Так исполу
платили все. Управляющий по весне на пару с землемером обходили поля, записывали, где и что посеяно и посажено, делали виды на урожай, и половину видов вынь да положь. По осени управляющий приезжал ещё раз, считал заготовленные грибы, ягоды да орехи, взвешивал меды и прочие дары природы, и половину увозил в баронство. Обманывать было не принято - грех. Влас даже, добытое на острове, который не был
баронской землёй, честно делил пополам. За честность и прямоту Власа уважали. А ещё больше зауважали, когда староста придумал вместо капусты сажать репу. НА удобренной болотной жижей почве репа так попёрла, что вчетверо перекрыла виды управляющего, а на следующий год на этих землях сеяли
рожь и опять взяли урожай вдвое больше предусмотренного. Вобщем при новом старосте деревня зажила. Он сам работал от зари до зари и другим спуску не давал.
Сидя за общим столом и попивая чай, Влас вспоминал всё это и думал о скором визите управляющего, о том, что хочешь ни хочешь, а храм в деревне строить надо, и приверженца Триединого надо приглашать.
Входная дверь открылась, и на пороге появился, как ему и положено , хмурый Угрюм.
-Специально такую рожу скривил? поинтересовался Влас.
-Ни чё , не специально. Сорвался, гад. Опять леску порвал.- рыбак решил всех разыграть и уже видел их удивление, их охи и ахи...
-Врёшь - сказал, как отрезал, Влас. Друга он знал, как облупленного, и заметил хитринку в его глазах.
Угрюм ,умоляюще посмотрел на Власа, кивнул в сторону спящих на полатях, и приложил указательный палец к губам, мол, не порть праздник!
Староста податливо согласился:
-Ну, ушел, так ушел. Ты уж сильно не убивайся. В следующем году поймаешь. Садись пить чай.
На полатях зашевелились. Народ начал посыпаться и Влас, наклонившись к самому уху друга, шепотом спросил:
-Хоть припрятал-то?
Угрюм утвердительно кивнул.
Мужики, просыпаясь, здоровались и по одному спешили на улицу.
Сыта- главный кашевар на подворье, вернувшись в дом, спросил у Урюма:
-Опять всю ночь впустую просидел?
-Отчего в пустую-то, - возмутился Угрюм.- Поклёвку-то видел, ну, сорвался большой, так я же мелких штук восемь поймал на засолку - он метнулся в сени и выволок из них кукан с сомятами - каждый не меньше пуда весом. Вот! А то впустую, впустую...На, вот чисть!
Подтянулись остальные, стали обсуждать улов:
-Везучий ты, Угрюм. - пробасил Берест, лучший охотник на подворье - Я вот сколько раз за лето
без добычи приходил, а ты всегда с рыбой.
-Это потому, что Угрюм молится и Триединому, и Пресветлым Богам одновременно! - вставил своё слово самый молодой - Щур.
- Ты только в деревне такую чушь не скажи, -Влас строго посмотрел на Щура- Приверженцы Триединого спят и видят, кого бы из староверующих в подземелья своих храмов поместить. А Пресветлым Богам молись не молись толку нет. Покинули они наш мир, раз морь допустили на наши земли.
В дом зашёл Лис- хитрый мужичок, вообще-то лодырь. Староста взял его на остров, что бы был
под приглядом.
-Мужики! У нас подводу угнали! Иду от нужника, смотрю в сарае только пять телег. Даже пересчитал ещё раз. Все равно пять! А лошадей-то - шесть!
Все загомонили, мол, кому надо? мол, кто посмел!?- только Угрюм с Власом рассмеялись не выдержав.
-Пошли. - сказал Влас, - Показывай где! - это уже Угрюму.
За женским домом в зарослях можжевельника стояла подвода, а в ней сом-великан. Увидев рыбину, все без исключения восторженно ахнули, а Влас сказал:
- А ведь, Щур прав. Без помощи Пресветлых тут не обошлось!
-Ты только в деревне такое не ляпни! - чуть ли не хором сказали мужики.
УКЛАДЫ.
Деревня, сама по себе, была совсем небольшая - дворов семьдесят. Название носила неброское - Задворье, и полностью ему соответствовала, так как находилась на самых задворках баронства. К ней вела единственная дорога, с одной стороны прижатая к озеру и болоту, с другой - вплотную
подступали горы. Эта узкая полоска суши, весной и осенью становилась совершенно непроходимой, и Задворье было отрезано от внешнего мира. Правда были ещё две горные тропы, но весной или осенью ходить по ним соглашались разве, что горные бараны, да самоубийцы. Дорога заканчивалась у небольшого поросшего травами плато, на котором и обосновали Задворье. Дальше за деревней горы вплотную подступали к болоту, охватывая его полукольцом, и длинным мысом вдавались в озеро. Когда-то
давно Задворье было хуторком и жила там всего одна семья, но потом, потихоньку сыновья приводили жён, дочери - женихов - приймаков, и деревня разрослась и, не будь мори, росла бы и дальше. Ведь все условия для этого были: плато, хоть и небольшое, было плодородным, благодаря минералам, удобряющим
почву дождями в горах, шесть родников бесперебойно снабжали деревню водой для полива, выше, в горах было несколько, вполне доступных пастбищ, где нагуливались и коровы, и овцы. Баронская армия, или, как ещё назвать этих вояк, охраняли единственную дорогу за половину урожая, но вмешалась морь.
Тогда давно, до мори, все в округе поклонялись Пресветлым Богам. Вера была полу- шаманской, полу- языческой. Богов было двенадцать, по количеству месяцев в году. Каждый из богов имел равную силу и в свою полную мощь входил в полнолуние. Храмов, как у Триединого, не было, а были священные места - места силы, где были обустроены святилища. Как правило, вокруг большого широколиственного дерева были равноудалённо расположены двенадцать приблизительно одинаковых по размеру камней. Камни эти были ориентированы по сторонам света и символизировали каждого из двенадцати Пресветлых Богов.
Все, кто просил помощи у Богов, приходил в святилище, обходил камни по кругу, прося помощи у них, и останавливался у последнего, соответствующего текущему месяцу, возлагал на него жертву- подношение. Камни были испещрены рунами и петроглифами, значения которых никто уже не знал и не помнил,
но древность этих сооружений действительно вселяла в людей священный трепет. В полнолуние к святилищам шли все вместе. С детьми и стариками. Не ходячих везли на подводах . И если Пресветлый Бог принимал подношения, то исцелял, помогал, одаривал. Но если обряд был неверным - то насылал град, наводнение, бураны, падёж скота и прочие несчастья, ведь гнев Бога-это гнев Бога.
Летом и зимой, когда дорога позволяла, жители Задворья ездили на ярмарку в баронство в город, что расположился рядом с баронским замком и так же, как замок был окружен каменной стеной. На ярмарке торговали излишками урожая, продавали шерсть, рыбу, грибы. Меняли орехи и мёд на ткани и посуду, покупали лошадей и телеги с санями, а главное привозили железо, добытое на острове, богатом железной рудой. Путь от Задворья до баронства занимал больше суток и поэтому, с приходом мори, надобность в санях отпала: зимой с установлением снежного покрова остаться вне стен, освящённых приверженцем Триединого - равносильно смерти.
Тогдашний владелец замка, барон Вития, был первым в округе, кто принял Триединство. В городе был построен первый храм Триединого. И тогда же, в роще у замка, было разрушено первое святилище Пресветлых Богов: жертвенные камни были перевернуты, как попало, приверженцы Триединого кувалдами
нарушили причудливую вязь рун на камнях, а дуб, может быть и тысячелетний, просто сожгли. Потом настала очередь других прилегающих к баронству святилищ, в сёлах возводились храмы, где приверженцы Триединого вели службы и проповедовали свой культ. Уже через поколение само упоминание Пресветлых Богов считалось смертным грехом, замеченных в поклонении им долгополые уводили в храмы и, как-то перевоспитывали, так что те сами становились ярыми адептами Триединого.
А потом приверженцы Триединого стали рыскать в поисках святилищ по всей округе. Сожгли прекрасный вяз на плато у Задворья, деревню обнесли частоколом и освятили.
А потом пришла морь...
МОРЬ.
Пастух Лыко гнал стадо на нижние луга, ближе к деревне. Уже смеркалось. Сначала редкие, а потом всё крупнее, пушистые снежинки стали укрывать землю. Тяжелые низкие снежные тучи, двигающиеся с северо-запада со стороны болота, заволокли небо до самого горизонта и, приблизившись к горам к своей естественной преграде, обрушили всю свою мощь на предгорья и плато. Неожиданно поднялся ветер, как-то вдруг потемнело, и
разразилась снежная гроза. Молнии сверкали, вокруг, впиваясь огненными зигзагами, куда попало, испуганное стадо разбежалось и Лыко, стоя в небольшой долине, был растерян и напуган не меньше коров и овец. Когда снег покрыл землю на два вершка, а произошло это очень быстро, пастух вдруг упал, как подкошенный, его одежда медленно сдулась, как бычий пузырь, внутри не было ничего... Пастуха Лыко не стало - он просто исчез...
Пара влюбленных дворян, отправились на конную прогулку в сумерки. Они счастливо ехали рядом нога к ноге, пошел снежок, похолодало, и юноша заботливо укрыл плечи девушки своим плащом. Снег усилился, над лесом зашумел ветер, и пара решила вернуться. Перейдя с шага на мелкую тряскую рысь, они заторопились назад к замку, но в ворота замка въехали только лошади с ворохами одежды на спинах.
Слепой гусляр Мокша шёл от одного постоялого двора к другому. В котомке за спиной были старинные гусли да несколько сухарей в дорогу. Простукивая знакомый и не раз хоженый путь, своим отполированным за годы посохом, Мокша напевал только что сочиненную балладу. Дойдя до поворота к разгромленному святилищу, он замолчал, постоял несколько минут и повернул к древнему месту поклонения, поднимаясь на холм, почувствовал, что пошёл снег, повернул лицо к небу, ощутил тающие снежинки на щеках, запел песню про снежные зимы, и продолжил подъём.
Дойдя до разрушенной святыни, он ощутил спиной порыв ветра и то, как колючие снежинки впиваются в ничем не прикрытую шею. Нащупал первый камень, расколотый пополам, достал из котомки сухарь и, отломив кусок, возложил в трещину меж обломками. Снегопад всё усиливался, и руки гусляра сильно замерзли, нашаривая камни, каждый из камней получил свою порцию сухарей. На обожженный, укрытый снегом уже на ладонь, каштановый пень, Мокша возложил свои озябшие ладони. Бормоча слова молитвы, он просил прощенья у богов за содеянное со святым местом, хотя вины его в этом не было, потом достал гусли и запел грустную песню о тленности всего сущего. Снегопад
прекратился, песня закончилась, Мокша опять накрыл ладонями пень, и из незрячих глаз потекли слёзы горечи и печали. Холода он не чувствовал, сидел и грел теплом ладоней пень. Прошло несколько часов, гусляр как будто очнулся ото сна, поднял с заснеженной земли котомку и посох, побрёл вниз по склону умиротворённый и уверенный в том, что сделал что-то важное и нужное. Звезды и вышедшая из-за тучи полная луна освещали дорогу, но слепому было всё равно.
Сколько людей исчезло, перестало существовать, в первую ночь мори неизвестно. Но народ скоро понял, да и проповедники в храмах просветили, что ночью ( с первым снегом и до схода снежного покрова) находиться вне освященных приверженцами Триединого стен нельзя - сгинешь!
Весной, когда морь ушла, то тут, то там находили одежду сгинувших, боязливо прикапывали и возносили,
теперь уже привычную молитву Триединому, за упокой души.
Повитуха и травница Зоряна, знаменитая на всю округу, родилась намного позже, первой ночи мори. Мать и бабка её тоже были повитухами и ей, ещё девочке, рассказали, что не только посещают храм Триединого, но в полнолуние ходят к ближнему святилищу Пресветлых Богов. Маленькая Зорянка, с ужасом слушая их откровения, спросила:
-А, как же зимой? Ведь морь же?
Мать, гладя по голове испуганную дочь, ответила:
-Так, выходим засветло, а в святых местах мори нет. Слаба она против богов-то. Только ты никому об этом. Да и, когда станешь взрослой, морь, не морь, а на роды придется идти. Ведь ты хочешь быть повитухой? Да и болеют люди зимой чаще, чем летом. Мы же тебе рассказывали, что зимой люди слабеют и бороться с хворями им сложнее.
Зоряна впервые в двенадцать лет с матерью и бабкой в полнолуние вышла за частокол села зимой. Мужикам
стоявшим на воротах, сказали:
-В Лопушках жена старосты на сносях. До ночи дойдём.
-Девку-то, зачем с собой тащите? поинтересовались мужики.
- Так взрослая уже. Тринадцатый пошел. Пусть учится. Пора уже, а то, кто у ваших дочерей будет роды принимать?
- Да, когда ещё это будет?
- Вот оглянуться не успеете, и будет! - ответила мудрая бабушка, выходя за ворота.
Зорянка, закутанная в шаль, с гордо поднятой головой, последовала за старшими, не забыв улыбнуться молодому
Велю- шестнадцатилетнему красивому парню, уж больно он ей нравился. Вель мнил себя взрослым и на малявок, вроде
Зорянки, не обращал внимания. А зря...
На разрушенном святилище Зорянке было совсем, не страшно, повторяя за матерью и бабушкой обряд поклонения, она совсем забыла про страшную морь и всё ждала, что что-то произойдет, когда она попросит у Пресветлых: " Стать лучшей в мире Повитухой". Именно так-с большой буквы! Но ничего не произошло, искалеченные камни не вспыхнули ярким светом, обугленный кленовый пень не расцвёл среди зимы. "Эх, - вздохнула девушка- надо было просить, чтобы Вель влюбился."
Бабушка, глядя на разочарованную внучку, как-то буднично произнесла:
-А, куда ему деться? Коль повитуха кого полюбила-то ему деваться некуда...
Щеки Зорянки вспыхнули от стыда. Неужели она вслух про Веля сказала? Бабушка с матерью только улыбнулись, переглянувшись, и почти синхронно сказали:
- Ну, давайте греться!
Зоряна хотела спросить: " А как?"- но старшие, молча, положили ладони на истерзанный в огне пень. Девушка последовала
их примеру и почувствовала едва заметное тепло. Дальше был не то сон, не то явь, но с рассветом все трое вышли на дорогу и заспешили в Лопушки к беременной жене старосты.
СБОРЫ
Влас, после бурного обсуждения мужиками пойманного Угрюмом сома, как обычно, пошел на дальнюю сопку за рудым камнем,-
Мирок, самостоятельно выйдя из конюшни, догнал хозяина и ткнул мордой в спину, мол, а меня с собой возьмёшь?
-Бери мешок и пошли! - сказал староста.
Конь резво метнулся к тележному сараю, стянул с гвоздя на стене пустой мешок и, взбрыкнув, поспешил за Власом - там
на сопке с железняком росла особо богатая железом трава, уж больно полезная для лошадиного здоровья.
-Конечно. Сам я её и перевернуть не смогу. -ответил Сыта-
-Лис и Щур! - давайте за водой к роднику. А ты, Олик, посмотри бочку, если чо, прожги с серой. Ну, чё, стоишь? - повернулся
Сыта к Бересту - шуруй в дом за ножами! - посмотрел на Угрюма и добавил: А ты - спать!
-Да. Только лошадей сведу на луг. - Угрюм пошел к конюшне, а Сыта, забравшись на подводу, стал примеряться к сому, как
половчее его разделать.
Вернулся Берест с ножами. Сыта опять отослал его в дом за горшком.
-Там, справа, на полке, расписной такой! Усы отдельно засолим. Вкуснятина будет - мечтательно произнес он в спину
уходящему Бересту.
Осеннее солнце слепило глаза. Влас по дороге к сопке с рудым камнем часто натыкался на паутину, развешанную лесными ткачами чуть ли ни на каждом кусте. Паутина противно липла к лицу, путалась в бороде, и Влас стал выглядеть совсем седым. Мирок шёл следом гордо, как служебная собака, неся в зубах пустой мешок. Наблюдая, как хозяин постоянно утирается от везделезущей паутины, конь совсем не торопился выходить в лидеры.
Шихтная печь за ночь достаточно остыла, и можно было безбоязненно её вскрывать. Влас достал из-за пояса молот и
двумя точными ударами расколол глиняную обмазку. Сохранять печь было без надобности, ведь это последняя варка в этом году,
но Влас, чисто по привычке, действовал аккуратно и добрался до металла (уже застывшего, но не остывшего), почти не разрушив, печь. Складывая в брошенный Мирком мешок спечёные слитки, кузнец прикидывал, что и как из них сделает, а что пойдёт на продажу.
Ясное синее небо до самого горизонта предвещало ночной морозец, и Влас принял решение съезжать завтра по утру с острова, если мужики, конечно, справятся с сомом, ведь порезать, промыть и посолить такого гиганта надо много времени. На обратной дороге Влас проверил плашки, расставленные Берестом. В двух из них была добыча: в одну попался линючий лисёнок, облезлый и совсем никчёмный по осени, пришлось отпустить, но зато во второй был ценный зверь -барсук. "Ну вот, - подумал Влас- ещё с барсуком
придётся возиться, пока освежуешь, пока жира натопишь... Нет, по утру, точно не успеем уехать, к обеду бы успеть". Но выпускать
такую ценную добычу было бы верхом глупости, и Влас достал из-за пояса молот.
Мирок гордо, с перекинутыми через спину мешками вошёл на подворье, будто бы это он лично добыл зверя и выплавил
металл. Следом шёл Влас.
-Всё еще возитесь? - спросил он, хотя можно было и не спрашивать.
-Обед-то хоть приготовили?
Сыта, с рыбными по локоть руками, утвердительно кивнул, но добавил:
-Чуть попозже будем обедать. Надо еще партию в коптильню заложить.
Влас, снимая груз с Мирка, поинтересовался: - Хоть на горячую поставили? На вот, Берест, держи добычу!
Берест оценил зверя:
-Хорош!, ничего не скажешь. У распадка попался?
-Нет в логу. Вот что? мужики, завтра съезжать надо. Так что, после обеда никакого сна! Уже сейчас выкатывайте подводы и начнем
грузиться. Думаю, завтра к вечеру белые мухи нас навестят.
После обеда, до самой темноты, грузились. Перекладывали с подводы на подводу, стараясь уместить покомпактней, пихали меж бочками разную мелочь, но всё равно не справились. Ночь выдалась звездная, ощутимо похолодало. К утру задул северо-западный ветер, и небо стало заволакивать серыми плотными тучами.
З О Р Я Н А
Два года прошло с первого посещения святилища. Зоряна подросла, оформилась в статную красавицу. Вель все вечера проводил под окнами дома повитух. Сельчане подтрунивали над ним, но что поделаешь? Как увидел её летом у колодца с коромыслом, весёлую, зарумянившуюся в лёгком летнем сарафане, так и пропал парень. Сначала сам себе удивлялся, мол, что я на мелкую такую заглядываюсь, а потом понял, что день ему не мил, коль её не встретил, ночь длинна, и ждёшь, не дождёшься утра, чтобы, хоть глазком одним на неё посмотреть, хоть мельком увидеть.
-Опять, твой под окнами торчит. Совсем совести нету! Ох, Зорька, не будет из этого добра. Выбрала ты себе, хоть и красивого, но слабого волей. Будешь верёвки из него вить, а он в конце - концов погубит себя любовью!
-Мама, ну что ты такое говоришь? - Мать Зоряны считала, что не всё так плохо и запущено - Молодой. Кровь играет. Вот получит своё и остепенится. Поженятся, и всё будет хорошо. Бабушка возражала:
-Да он подойти к Зорянке боится, не то, что сватов засылать!
Но к осениВель, всё-таки решился. Когда Зорянка пошла в лес за мухоморами, увязался следом. Шел поодаль, думал, что девушка его не видит, а она, собирая грибы, кусала губы, рассуждая: "Все ли мужики дураки? Или только мне такой попался?" В ложбинке у ручья присела за можжевельником, дождалась, когда подойдёт поближе, да и вышла навстречу.
- Здравствуй, Вель. Тоже по грибы?
Тот буркнул:
- Да - а сам красный от смущения, как мухомор, только что крапинками не покрылся.
-Что же ты каждый вечер возле нашего дома прячешься, а в гости не заходишь? - и прямо в лоб спросила:
-Может не люба я тебе?
Оторопелый Вель, потупив взор, ответил:
-Люба.
А молодая, будущая лучшая в мире, повитуха, подошла поближе и потребовала:
-А коли люба, так хоть поцелуй!
У самой поджилки тряслись от неизвестности - как оно целоваться-то.
Вель приблизил лицо и сухими губами коснулся губ девушки."И всего-то? - разочаровано подумала она - А девки говорили, что
страсть как приятно. " Но тут Вель впился в губы по-настоящему и Зорянка подумала:"А и действительно приятно. Но хорошего
по чуть-чуть, как говорит бабушка, и отстранилась от парня.
Назад шли рука об руку. Вель всю дорогу молчал и уже у частокола, заглядывая в глаза, спросил:
-Выйдешь за меня?
-Коль мама с бабушкой благословят, то выйду.
С холодами Вель заслал сватов, и к становлению зимы состоялось обручение в храме. Зорянка сначала никак не могла
привыкнуть к брачным браслетам - ведь мешаются, но потом обвыклась и даже в бане не снимала, хотя те пекли запястья.
Осенью у них родилась дочка. Рыжая. Не понятно в кого: Вель чернявый, Зоряна - белокурая. Люди судачили разный вздор.
Вель ревновал, невзлюбил дочку, в каждом рыжем мужике видел соперника, даже попытался бить жену - тамошние нравы позволяли, мол, бьёт - значит любит, но бабушка, узнав о побоях, сказала:
- Будешь обижать Зорянку или Огнежку- прокляну! Нашлю почесуху, да бессилие, так что за месяц иссохнешь!
Вель не послушался умудренного опытом человека, а зря...,
сначала маялся животом неделю, потом пропал напрочь аппетит. Он всё ходил почесываясь, а потом вообще понесла нелёгкая
к родне, в город, наночь глядя, и видно морь прибрала его.
Зоряна горевала- муж был все-таки. Только видно судьба такая у повитух -без мужиков век во вдовах куковать, своего отца она тоже почти не помнила, знала со слов матери, что медведь его в лесу задрал, а так ли на самом деле было? Кто его знает.
Огнежка росла бойкой, веселой, но бабушка определила, что повитухой ей не быть. Зоряна сначала не поняла почему, но
потом согласилась с бабкой, уж больно Огнежка была отзывчива к чужой боли, боялась крови, и была настолько рассеянной,
что к травам и зельеварению её подпускать нельзя ни в коем случае. Вот за скотиной Огнежка ходила хорошо, ещё девчонкой
бывало к хворой корове подойдёт, наложит на больное место руки, глядишь, буренка и пошла на поправку. Или щенка какого
блохастого паршиво-шелудивого возьмет на руки, погладит, пошепчет чего-то на ушко, и через неделю зверёнка не узнать, бегает по двору -кровь с молоком. Сама после этих процедур чуть жива, в лёжку, но счастья в глазах сколько, радости. Бабка ворчала:
- Изведешь себя совсем, надорвешься когда-нибудь.
Но к пятнадцати годам Огнежка была всё такой же: весёлой радостной и рыжей. Парни её не волновали, а вот лошади, коровы,
козы да овцы, куры да гуси, собаки да кошки особенно хворые.
В год пятнадцатилетия Огнежки бабушка, а для неё прабабушка, умерла, и как-то незаметно в семье старшей стала Зоряна.
Она действительно была лучшей повитухой, да и в травах стала разбираться куда лучше матери. Мать всё больше занималась
хозяйством на вызовы почти не ходила и пользовала только если кто придет, когда Зоряна на вызове.
В святилище продолжали ходить в полнолуние и там, то ли они наполняли обгоревший пень энергией, то ли пень поил их силой -
непонятно. Как-то зимой Зоряна с Огнежкой поехали в город, что рядом с баронством, там богатая купчиха была на сносях, поехали
надолго - на три дня не меньше, как раз на полнолуние, и мать пошла в святилище одна.
Сидя у пня в состоянии медитации, она и не заметила, как подошли от дороги, видимо по её следам на свежем снегу, приверженцы Триединого. Увидев молящуюся , долгополые возликовали, больно ударили по рукам, покоящимся на пне, долго пинали и, уже бесчувственную, поволокли в храм.
Зоряна с дочерью готовились принимать роды, и в полную луну купчиха благополучно разродилась. В гостях у купца бы тогда кузнец из деревни. Увидев его впервые, Огнежка испугалась. Еще бы огромный, заросший волосами, ручищи - во ! глаза- чернущие, так и зыркают, а как заговорил, так будто гром бабахнул. На лестнице темной столкнулись.
-Ой! Прости, девица, коль напугал. Ну да, большой я, громкий, но добрый. Не бойся, не обижу. Давай помогу ведро донести.
Взяв ведро, легко будто и веса в нём не было, через две ступени поднялся на второй этаж и, там, при свете оконца, Огнежка рассмотрела его поподробнее. Тихо молвила:
-Спасибо. - и, шмыгнула за дверь к роженице.
Влас, а это был именно он, в горнице спросил у купца:
-Что за дивная девка у тебя появилась? Прямо огонь!
Так это Зорянина дочь -Огнежка, из села Столбы.
Огнежка же, в свою очередь интересовалась у роженицы, мол, кто это такой у них большой и страшный. Роженица, бережно держа
у груди ребенка, улыбнувшись, ответила:
-Власа испугалась, глупенькая, что ты. Он добрый, а уж честный какой, никогда не соврет. А то, что огромный? - так кузнец он. В Задворье живёт.
-Где? - переспросила Огнежка - Задворье - это что?
Мать с роженицей рассмеялись:
-Задворье -это деревня такая. Так называется.
За ужином Влас и Огнежка встретились ещё раз. Он всё внимательно рассматривал Огнежку, а потом попросил:
-Можно волосы твои пощупать? Таких рыжих , огненных ни разу в руках не держал.
Огнежка засмущалась, отгородилась от Власа ладонями, но мать сказала:
-Ну чё, ты, доча? Ведь не замуж же зовет. Пусть пощупает.
Кузнец как можно нежнее, дотронулся до косы:
- Ишь , мягкие какие, и красивые. Прям, как медь отожжённая.
Комплимент получился так себе, но девушка, всё же сказала:
-Спасибо.
В Столбах повитух ждало горе.
Приходили долгополые со стражниками, всё пытали: не ходят ли они на святилище? знали ли они, что старая повитуха туда ходила?
посещают ли они храм Триединого? исповедуются ли они перед приверженцами?
Мать с дочерью ответствовали долгополым мол: не ходят, не знали, веруют, в грехах каются. Бабушку больше не видели. То ли сморили её в подземельях храма, то ли куда свели? На святилище ходить боялись, знали, что следят за ними по полнолуниям. Все так же ходили за больными, принимали в этот мир новых людей, лечили скотину. А весной, как снег сошел, в Столбы приехал Влас. Свататься.
ДОЛГОПОЛЫЕ
Сначала, когда барон Вития принял Триединство, в округе не было ни одного долгополого. Были приверженцы, которые вели службы в храмах, несли в массы идеи Триединства, привлекали паству, дотошно растолковывая преимущество своей веры в спасении душ уверовавших.
Конечно же, первыми потянулись в храмы женщины, судача у колодца о правильности веры, о красочности обрядов, о том (о грешное женское начало) как опрятны и подтянуты молодые служки в храмах, как приятно пахнет от них благовониями. Понятно, что с собой мамаши потянули детей. Храмы стали своеобразными клубами: всё благочинно, чисто, служба под органную музыку, хор поёт, ни пьяных, ни драк, с кумушками
можно пообщаться. Потом в храмы за жёнами с детьми пришли и мужики, но эти службы посещали нерегулярно, ведь надо было работать, кормить семью, да и в питейные дома, когда - никогда заходить, Пресветлые-то Боги не запрещали хмелить и Триединый к хмелю вроде лоялен. Только меру знай. Когда же стали рушить святилища Пресветлых, вот тогда и появились долгополые. Облаченные в чёрные, до самых пят, балахоны, со спрятанными за капюшонами лицами, с фанатичным блеском в глазах. Ходили они группами, с народом не общались, жили при храмах, но на общих службах не бывали. Если на защиту святилищ вставали люди, то кто-нибудь из приверженцев витиевато объяснял народу ошибочность веры, пугал загубленостью души, взывал к остальным вставшим на истинный путь Триединого, а долгополые просто,
молча стояли рядом, угрюмые и непонятные. Ночью же всё равно святилище оказывалось разрушенным.
Триединство всё больше и больше укрепляло своё влияние, детей, прошедших обряд посвящения, стали нарекать новыми именами, что они означали непонятно, но звучали они напевно и красиво: Анвелия, Миания, Торрий, Виантий, Латоний. Мужское начало - Ий, женское - Ия.
Всё строго и упорядочено. Стало привычным обряды рождения, свадеб и похорон проводить с Приверженцами Триединого, они и о душах позаботятся и запись учётную, как надобно сделают. Порядок! В самой системе Триединства тоже прослеживался порядок: Приверженцы - младшее звено, над ними настоятели, над теми -предстоятели, далее шли долгополые, правильное название - Блюстители Веры, и где-то в заходной, далёкой стране - Главный Блюститель. И Прообраз Триединого на земле.
Сначала службы велись бесплатно, но с приходом мори за обход Приверженцем частокола или стены, стали взымать по меденке со
двора, за обряд посвящения младенца, то же меденку, за свадьбу по меденке с жениха и невесты, за похоронный обряд, опять меденка, пришёл в грехах каяться, снова меденка, просишь Триединого подсобить в деле, гони меденку и спи спокойно. Ну что, действительно, мединки, что ли жалко? ведь самая мелкая монетка: тысяча меденок - одна сребрушка, тысяча сребрушек -одна золотинка, а тысяча золотинок -один золотой.