Я спокоен день за днем. У меня все нормально. На кухне сделал яичницу с колбасой, ел ее.
Сегодня я встретил две тысячи семнадцать человек. Может и больше. Успел насчитать только две тысячи семнадцать. Они ехали навстречу мне на эскалаторах и поездах метро, топтались рядом, стоя на металлических днищах автобусов. Они покупали молоко и сыр в "Гастрономах", заходили в аптеки, теребили газеты, купленные в киосках. По тротуарам холодной городской весны, дрожа колесами по застывшей городской слякоти, шоркая ее миллионами безответных подошв... Все они прошли мимо, Двум тысячам семнадцати людям было наплевать на меня.
Я спокоен день за днем. Сегодня ночью захотел пить. На кухне прыснули в разные стороны ночные тараканы. Это их дозор. Все не так просто... Вошла жена с навьюченными бигуди, растирая ладонями щеки. Слепил свет, я щурился. Ей было наплевать на меня.
Я опять спокоен день за днем. Долго стоял на троллейбусной остановке. Подъезжали заиндевевшие троллейбусы. Я все не решался сесть ни в один из них. Было невыносимо нужно встретить кого-нибудь. Я устал от пустоты, старой, как грудь жены. Я так устал от ярости.
Сегодня необходимо сделать что-нибудь. Сегодняшний вечер - не для яичницы...
Стой! Засада!
С грохотом падают два стула.
Тут главное - ярость и внезапность. Разгул бессонной ночи... Еще с вечера я замираю в засаде, и квартирная темнота скрадывает меня. Надев боевые ботфорты, тискаю в ладони рукоятку наточенной сабли. Глаза привыкают к темноте, пот течет по вискам и под рубашкой. Я кусаю губы, не шевелюсь, пропускаю дозорных, которые, шурша лапками, пронеслись по столу. Потом еще пять долгих секунд, непослушный выключатель на стене! Всей ладонью по нему. Свет!.. И рубка!
Треск боевых погремушек, треск разрубаемых тараканов, их ошметки, мерзким дождем на лице. И живое тараканье, несущееся по стенкам, под раковиной, по столу, за мусорным ведром... Они выскакивают из хлебницы, несутся по плите и оставленным на ночь тарелкам...
Никто не знает. Я бьюсь один.
А сейчас вечер следующего дня за тем, когда я ничего не сделал. Жена закончила мыть посуду, смотрит телевизор. Она сегодня в хорошем настроении. Удачно побранилась с соседкой. Им даже стало не наплевать друг на друга.
Я спокоен день за днем. Хотя вчера я так ничего и не сделал. Ничего не встретилось, ничего не попалось, что-то помешало. Приходится отказываться. Идет война. Неравная. В молчаливом осатанении стиснуты зубы.
Рыжие. Крупные и мелкота. Шустрые. Наглые, но осторожные. В смелости им не откажешь. Особенно, если всем скопом. Всюду пакостят и гордятся. Облепив накипью оставленную на ночь картошку в кастрюле. Назло гордятся, если мы вздрагиваем, обнаружив ночью их шебуршание в стакане воды.
Если меня спросят - отвечу: "Ненавижу!"
Ну вот. Значит, теперь я раскрылся. Даже легче. А то носишь в себе тайну, как Штирлиц, пробираясь лабиринтами людской толпы.
Вот и раскрылся...
"Барокс", "Карбофос", "Хлоран", "Хлорофос", "Дихлофос", яичный желток с борной кислотой, скатанный шариками, или страшно токсичная гадость по японской лицензии, которую принес по блату родственник с санэпидемстанции - это ничего не стоит, этим их не взять. Они боятся одного - мятежа и стона человеческого сердца...
Чаще всего по четвергам, когда у жены ночное дежурство. Я пока побеждаю в этих схватках. Один.
Утро. Я выхожу на работу. Трудяга сосед дышит на стекло своего "Жигуленка" и трет тряпочкой. Мы здороваемся. Эта машина призвана стать для него источником радостей и огорчений. Ему хочется, чтобы я похвалил, поспрашивал.
А я - человек с тайной. Навстречу мне идет молодая женщина. Я победно взглядываю ей в глаза. Она замечает мой взгляд. Душа ее замирает, когда проходит мимо. Смешная. Я пятнадцать лет женат. Я давно разучился говорить с женщинами. Я только дико взглядываю ей в глаза. Я хочу ее, но никогда не сумею заговорить с ней.
Но это не главное. И я иду на работу, выковыривая из памяти крепкие колени женщины, лихорадочно повторяя стратегию и тактику моей войны. Я смотрю на женщину, как герой из замаскированного пулеметного дзота.
У меня странные друзья. Год за годом моими друзьями стали родственники. Они незаметно заняли свое неизбежное место, как яйцо, подкинутое кукушкой-жизнью.
Порой мы вместе празднуем. Обедаем до треска живота, до тоски, что снова не сдержал слово и обожрался. Выпив, обнимаемся с тестем или шурином и, исполненные мужчинского взаимоуважения, степенно обсуждаем моторы, рыбалку, политику...
Я им никогда не рассказываю про свою войну. Тем друзьям, что были раньше - может рассказал бы, а им - не хочу. Поэтому я о ней никому не рассказываю. И когда я погибну в неравном ночном бою, наши не узнают об этом.
У меня все нормально. Сейчас полвосьмого, жарю яичницу. На работе меня встретит десятичасовой чаек. Знакомые, жаркие, умные разговоры о заграничной технике, желанной демократии и некомпетентном начальстве. В пять пятнадцать - последняя сигарета в курилке. Я спокоен день за днем. Вечером лягу спать.
Мятежная душа просила саблю и рубку... Но до четверга еще далеко. Ведь для чего-то же мы родимся? Немые, неуклюжие, неказистые... Врассыпную спешащие меж домов и улиц. Преисполненные куцых желаний и карикатурных забот... Был бы бог - он простил бы наши нехитрые грехи. Но он никогда не простит, что мы неказистые, неудачливые, запущенные...
За всех за них ! За дорогих, я жду четверга и буду драться. За наших! Я клянусь, буду драться!.. Буду рубить их сотнями, точнее - сколько смогу. На стенах, на полу, на столе, за шкафчиком, в раковине...
Я кую сам себя. Отсекаю лишнее. Обжигаюсь холодной водой совести, уходя на войну.
А сегодня я не иду на работу. Сегодня празднуют День Города. Телевизор в соседней комнате побухивает маршем. Через двор проходят кучки людей с разноцветными шарами.
После сытного завтрака, пользуясь хорошим настроением, зазвал жену в нашу комнату. Оттуда вышли через полчаса. Она - радостная, а я подошел к зеркалу - и стало стыдно.
Снова, как всегда перед ночью, венчающей не пришедший праздник, словно маленький ребенок, подтягиваю ближе к горлу одеяло. Я стараюсь не спать. Хотя бы стыдом и болью души походить на человека. Но ведь я плотно поужинал. Глаза щиплет дрема, и голова клюет в подушку.
Пускай мне приснится, будто я голый под ветром, один прячусь в придорожных канавах. А сверху на столбе электропередач пускай сидит ворона в адидасовской майке и орет: "Любовь! Любовь!" Сколько уже лет верю в эту любовь, а она все не спасает, и не спасает.
2.
Помню, как мы с женой начинали...
На ночь затягивали краны, сметали хлебные крошки, заткнув ноздри ватками, брызгали аэрозолем по углам и за плитой. А утром радовались, сметая тараканьи трупы веником в совок... А через неделю они возвращались.
С тех пор я многое понял. Это был длинный путь, на каждом участке которого теряешь еще какой-нибудь спасительный самообман. Мне теперь безразличны мои повседневные мелкие уступки. Мои тихие, привычные проколы. Они надоели. Я простил их себе. Разом, навсегда. Теперь комок невнятной правды постоянно со мной. И уже не радуюсь, убирая по утрам рассеченные трупы... Может это от усталости?.. Самое страшное - если таракан пробрался в ухо - это адская боль.
Я спокоен...
И снова пикает радио. Вот только что было семь, а теперь уже восемь. Я сижу на кухне. Точу саблю подпилком, пробую ногтем лезвие клинка. Иногда останавливаюсь, чтобы задуматься, выглянув в окно.
В адской белиберде наших будней я сумел остаться верным. Хотя бы главному. Иногда думаю об этом с горьким удовлетворением.
Когда уходят друзья, и не приходят мысли. Когда от испятнанной памятью, не баловавшей любви, уже ничего не осталось. Когда приходится драться, верность - мой багаж. Да еще сабля, ночной подоконник, шорох несущихся тараканов... Жестокая верность!
Я буду смотреть на свой двор, опустив вниз кисти рук с саблей и подпилком. Чтобы не случилось, этот двор навсегда останется во мне...
Думаю, к сабле и погремушке надо добыть еще лошадку-качалку. Спрячу ее в секретный бардачок к ботфортам. И по вечерам четвергов, унимая тоску и предчувствия, смогу качаться на лошадке, и орать песни. Полгода на войне - не малый срок.
Я спокоен день за днем. Все нормально.
Сегодня я опоздал на работу, меня наказывали. Начальник выговаривал мне. На нас выглядывали из-за мониторов. В отделе всегда выглядывают, если что-то необычное.
Начальник ткал аргументированную отповедь, изредка поглядывая в сторону, полностью изводя отведенные на меня две минуты. Ему было наплевать на меня. Закончив, он вышел, чуть вспотев.
Если бы он только знал!.. Я вернулся к своей работе.
Из-за мониторов сочувственно выглянули коллеги.
Я набросал план кухни. Подписал: "Шкаф", "Плита", "Раковина"... Откуда они пойдут в этот раз? Синие стрелки - направления возможных ударов... Я бы пошел из-за плиты. с фланга. Они многому научились. Могут обойти и за шкафом... А под столом?.. Откладываю карандаш, тру ладонями виски.
Пожилой коллега Ефремыч заглядывает мне под руку.
- Это что? - интересуется он.
- Моя кухня, - нехотя объясняю я.
- Ремонт планируешь? - осеняет его. - Это правильно. Небольшая? Метраж какой?.. Кафель нынче шибко дорогой... Насчет моющихся обоев попробуй... У меня один знакомый достал, наклеил. Ничего. Нормально... - Он шепчет, что-то озабоченно прикидывает.
Если бы они знали!
Четверг, около двух часов ночи.
Разворачиваюсь, и с размаха бью по столу, разрубая пополам двух зашедших сзади тараканов и тарелку. С перекошенным лицом мечусь по кухне. У меня сабля и большая кружка крутого кипятку. Плеснул под раковину. Зашипел пар. Ага! Поплыли кверху брюхом! Дрогнула рука, кипяток пролился на ногу. От боли прыгаю на одной ноге, стискиваю зубы. Хлещу их направо и налево, сам прикрываю свой отход. Еще пара секунд - и будет поздно. Валю на пол стулья, кастрюли. Они, с грохотом нагромождаются в баррикаду. Отхватываю полживота первому же таракану, взобравшемуся на нее в пылу погони. Может это погиб какой-нибудь их замечательный герой?.. Секунды передышки. Сижу, опершись спиной на стену.
Отборные. Ветераны. Хромые, недодавленные, голодавшие в щелях половиц многоэтажек. Травленные импортными аэрозолями. Гвардия. Когда гвардия - все ясно... Незачем лукавить. Они знают, что живым я не дамся. Рядом на полу опустевшая кружка. Ноет ошпаренная нога. Через мгновение снова вскочу, чтобы рубить их на стульях, по стенам, на полу.
Я спокоен день за днем.
- Да что вы говорите! - испуганно ахает жена на кухне. Она беседует с соседкой, с которой иногда бранится.
Соседка пугает. Говорит, что завтра должны опять поднять цены. Соседка советует закупать крупы и растительное масло. Она знает место, где масло дешевле. Говорит, что уже купила шесть бутылок масла и сейчас идет покупать еще шесть... Соседка гордится, что первая предупредила нас об опасности. Она гордится, что не держит зла на жену. Мы для нее - наши.
Пропустил уже три четверга. У жены отменялись дежурства.
Выхожу из магазина. Впереди, распластав крылья сумок, мельтешит мускулистыми икрами молодая, энергичная бабушка. Ее трофеи - мутанты-огурцы из теплицы и дегенераты-цыплята из инкубатора. Все это съедят.
Мне все равно. Новый четверг уходит своими минутами. У меня саднит в голове. Привкус шерсти на языке.
Дома жена шлепает ладошкой, если выскочит таракан. Потом весь вечер смотрит по телевизору сериалы. Я никогда не убью таракана днем. Пропускаю их наглые перебежки. Пускай хозяйничают.
Где азарт первых четвергов? Где дорогое бешенство?.. Что не пускает меня к моей ночной, тараканьей правде?.. Мечтаю глотнуть чистой бессонницы.
Я спокоен день за днем...
А когда-то я был маленьким мальчиком. Боялся Буки, Бармалея и Карабаса Барабаса. А когда плакал, меня жалели папа и мама...
Сижу за столом на кухне. Передо мной сковородка с остатками яичницы, там же лежит вилка.
Если бы не война... Наверное, я мог бы быть совсем другим? Герои старых фильмов с мужественными лицами, глядя вдаль, говорили с экрана: "Если бы мне была дана еще одна жизнь, я бы прожил ее так же!" Каким бы я стал, если дать мне новую жизнь?
Ухожу в комнату. Оставляю сковороду, как приманку. Натягиваю ботфорты. Ноги туго протягиваются сквозь голенища, и плотно упираются в носки. Проверяю боевую погремушку. Дышу на саблю и отираю запотевшее рукавом. Встаю в углу, при входе на кухню. Неужели ничего не останется от меня, сумевшего столько понять, сумевшего не сдаться? От моих четвергов? От безмолвной войны?.. Замер, жду темноты. Полгода, сколько еще осталось? Простите все, если сможете!
Четверг. Полвторого...
Сейчас, когда они несутся, охваченные первой паникой, у меня словно шерсть дыбом встает, какой-то отвратительный озноб. И предчувствие беды.
Мне, как в детстве, хочется любить. Остро, безнадежно и беззащитно.
Жена заметила несколько ссадин. "Откуда у тебя синяки?" Начинает тревожиться за посуду. Один раз ночью поднимались соседи.
Полпятого... Я едва стою в располосованной рубахе. Опереться о стенку. Перед глазами разноцветные круги. Все в искромсанных тараканах. Шарю саблю. Вот она... Спокойно. Подпусти поближе... Неужели - все?..
А может быть, тараканы сложат легенды обо мне? И будут передавать из поколения в поколение... Смешно.
В подъезде подношу горящую спичку. Вдыхаю горький дым. Выхожу на улицу. Еще дрожащие от пережитой опасности и напряжения пальцы нашаривают карман пиджака, чтобы положить коробок. Утро пятницы!..
На скамейку у подъезда легли тени дворовых деревьев. Дома я оставил наспех сметенные в коробку ошметки порубанных, ошпаренных, растоптанных тараканов и пары разбитых тарелок... Вязкая тяжесть боя, его страх, его вкус - все миг. У боя есть только начало и конец. Его не вспомнить. А сейчас утро. Я возвращаюсь на работу.
Сегодня я пойду не спеша. Удивляясь и радуясь утренней свежести. И буду смотреть, ни слова не говоря, на людей, детей, кошек, зелень, дворы... Никто не заметит меня, но я буду видеть их. Все утро усталыми, помудревшими глазами.
И на работе, когда начнется десятичасовой чаек с разговорами о приобретениях или о мафии, я только повернусь на стуле, возьму свой стакан и подержу его, посмотрю на густой цвет горячего чая. Подумаю, что другую руку я все еще сжимаю в кулак. Улыбнусь одними глазами и выпью чай залпом, и услышу бормочущее за спиной радио.
Эпилог.
Я погиб за людей в один из тусклых сентябрьских четвергов. Ярко-белый свет окон учреждения напротив, не гаснущих всю ночь, привычно проникал на кухню, освещая мой труп, лежащий на полу. И тараканы уже беззлобно пробегали по моим, не страшным теперь рукам, ботфортам, несколько штук залезли в уши... Посреди осиротевшей Вселенной-квартиры продолжалось их бесшумное шествие.