Мы с Мишей не думали лишать гуся его короткой, но яркой жизни. Мы приехали не за этим. Всего-навсего хотели продать вагон меди, которого у нас не было. Зато мы знали, у кого он есть, хоть никогда этих людей не видели, не стремились увидеть и не могли быть окончательно уверены, что это их медь. Не чья-то ещё.
И искали кого-нибудь, кто захочет купить.
Идея с покупкой вагона меди Смоку понравилась. Он счёл цену приемлемой, хотел, был готов, искренне считал вагон меди полезным приобретением. Но не для себя.
Денег на вагон меди у него не было. Но кого-то он знал, у кого были и кто не отказался бы купить, хотя тоже не для себя.
Дело запутывалось.
Гусь пал жертвой выгодной для всех сторон торговой сделки, которую ни я, ни Миша, ни Смок не могли совершить. Мы даже не в состоянии были точно сосчитать количество сторон - они множились каждый день.
Мы с Мишей приехали к Смоку, потому что когда-то учились в одном классе. И хотя пути наши потом разошлись: Мишу посадили, Смок стал прокурором, а я остался ни то ни сё, - в какой-то момент общий интерес, заключенный в покупке вагона меди, стёр различия и свёл вместе.
Мишу к тому времени выпустили из мест злоключения, Смока выгнали сначала из прокуроров, а потом и из прокуратуры, а я беззаветно оставался ни тем ни сем. Был верен призванию.
Можно сказать, на меня исторические потрясения подействовали меньше, чем на других, но идея о внезапно ставших возможными покупке и продаже вагонов меди оказала влияние. Разбудила воображение. Было в ней что-то свежее. Необычное. Привлекательное.
Раньше наши мечты настойчиво направляли: мечтать, надо мечтать детям орлиного племени - кем я стану, когда вырасту, - и тщательно вычищали всё, что не вписывалось в хорошую оценку по поведению. Будто поведение было наукой - первой и низшей ступенью высшего поведения.
В хорошую оценку не вписывалось самое актуальное - от покурить, выпить, подрочить в благодатном одиночестве до запиленных винилов с Beatles, Deep Purple, Led Zeppelin, Uriah Heep и девушек, снявших с себя всё, включая комсомольский значок.
И тут на тебе - безудержный полёт фантазии. Внезапно. Какие там девушки - повседневность, обыденность. Когда уже можно мечтать - так надо о чём-то большом. Вроде вагона меди. Когда я вырасту, куплю себе такой. Три таких. Или пять. Может, даже целый состав. Ценой баксов и самой жизни.
К Смоку мы приехали на автобусе. Рейсовом. Икарус вкусно пах дизельным выхлопом. Навевал мечты. Нам грезился товарный вагон. То он был доверху набит медными чушками и/или прутком, то стопками стянутых узкой стальной лентой листов с тускло-зелёными проплешинами, то огромными бобинами с тонкой провололкой и/или проволокой потолще, свёрнутой кругами.
Сосновый лес по обочинам шоссе сменялся жухлыми полями, за которыми приземисто торчали избы, уютные, если смотреть на них издалека, проезжая мимо в сухом и тёплом автобусе. Всё и ещё много чего простиралось бесконечно и казалось доброжелательным.
А к кому ещё было ехать - Смок всё-таки был состоятельным человеком. Рассекал пространство на оставшейся с прокурорских времён рубиновой девятке, и в арендованном загоне, обставленном врытыми в землю короткими бревнами и околоченном занозистыми потемневшими досками, горько гоготало над своей несвободой десятка полтора его гусей.
В сути-то, Смок стал фермером. Предпринимателем. Можно сказать, бизнесменом.
Ни у меня, ни у Миши ни одного гуся не было. Даже хромого.
А этому просто не повезло. Смок долго колотил его тупым, с зазубринами, топором, будто хотел надавать по шее за плохое поведение. Тёмный срез вертикально стоящей широкой чурки медленно окрашивался гусиной кровью - тёмное на тёмном было почти незаметно. Так только - слегка блестело, влажно, в жёлто-жёлтых закатных лучах.
Смок огорчался собственному неумению, топырил пухлые губы, вытирал рукавом чёрного драпового полупальто потный лоб и, повернув к нам широкое лицо, пространно объяснял:
- Фухх.
- Ты его калекой сделаешь, - переживал Миша.
- Лучше б задушил, - сокрушался я.
- Remember, - хрипел гусь.
- Фухх, - Смок бросил топор на землю рядом с отрубленной гусячей головой, утёр лицо раскрытой ладонью и растолковал для тех, кто не понял. - Пыхх.
- Прокурор, - сожалеюще сказал Миша. - Знакомо нам это.
- Ладно, - Смок не хотел, чтобы мы обсуждали его неудачи. - На даче ощиплем.
- И это знакомо, - вздохнул Миша. Зачем-то вытащил из кармана густо-бежевого пуховика накладную, развернул, осмотрел бумажку сквозь выпуклые линзы дальнозорких очков в дешёвой пластмассовой оправе, будто проверил сохранность вагона меди, сложил снова вчетверо и сунул обратно в карман. - Ладно, поехали, чо.
Недостроенная дача в престижном месте - в лесу, на берегу радиоактивного озера - навевала ощущение запустения, наступившего внезапно. Будто, заслышав грохот вражеской артиллерии, хозяева заколотили досками окна, собрали нехитрый скарб и умчались, понукая лошадь и роняя пухлые узлы, когда колесо скрипучей подводы наезжало на торчащий корень сосны.
Сковородка нашлась под кустом. Смок тщательно обдул её и вытер мятым носовым платком, который выудил из недр пиджака, обхлопав сначала карманы полупальто и огладив могучие бёдра в слегка лоснящихся тёмных брюках.
В кухонном столе, обляпанном, как птичьим помётом, каплями цемента, нашлись слегка заржавевшие шампура и окаменевшая соль в нераспечатанной картонной пачке. Картон пришлось рвать и отдирать от посеревшего монолитного солёного кирпича.
Мы собирали бумажки и щепки, разводили костёр, выщипывали гусиные перья и обсуждали будущее. О многом надо было подумать заранее, чтобы богатство, свалившееся внезапно, не застало врасплох.
- Сапоги жене зимние куплю, - мечтал Миша. Он любил свою жену, немного стеснялся этого, но изменить ничего не мог. - А телевизор потом. Со следующего вагона. Вагонов же много, в сути-то. Если подумать.
- До фига, - соглашался я. - Продавай - не хочу.
Гусиное мясо на сковородке и шампурах некрасиво бурело вместо того, чтобы становиться призывно-золотистым, обугливалось по краям и оставалось непреклонно жёстким. У водки был злой затхлый привкус.
Сидеть среди пожухлой травы у костра было одновременно жарко и зябко. Творожистые сумерки сгущались неспешно, будто никак не могли решить, то ли стемнеть, то ли сегодня пропустить. Холодная водка согревала.
Я был ни то ни сё, и мне было уютно. Сливался с пейзажем - голыми кустами и редко рассаженными юными деревьями, которые, медленно лишаясь последних высохших листьев, казались старцами, скрюченными радикулитом и остеохондрозом.
- Я бы пошёл работать, - сердито говорил Миша, - но меня же не возьмут.
- А меня возьмут, - хвастался Смок и драповым рукавом вытирал гусячий жир с губ. - А потом снова выгонят.
Я был уверен, что наступят времена, когда работа приобретёт смысл. И точно знал, что никогда таких времён не наступит. И нисколько меня ни то ни другое не печалило. Наоборот - утешало.
На первом этаже недостроенной дачи стояли в ряд пять старых панцирных кроватей с провисшими, но жёсткими сетками, покрытыми сиротскими полосатыми матрасами со свалявшейся паклей внутри.
Спать нам пришлось одетыми, под тонкими тёмно-синими одеялами, не то из хорошей синтетики, не то из плохой шерсти. Но так даже и лучше было, потому что впавший в алкогольный сумбур Смок среди ночи перекладывался с кровати на кровать - вскакивал с одной и обрушивался центнером веса на другую. Дважды чуть не раздавленный, я уползал на свободную койку, представляя себе, что было бы, если б на меня упали Смоковы телеса в необъятных трусах и майке, тошнотворно пахнущие, плюс к водочному перегару, скисшим на холоде потом.
Миша, наученный жесткости в местах злоключения, был заметно менее толерантен - не просыпаясь спихнул бывшего прокурора ногой со шконки, и тот с грохотом пал на грязный занозистый пол.
Я заснул безмятежно только на крайней, дальней от Смока, кровати, надёжно защищённый нетолерантным Мишей.
Мы ехали с ним на пропахшем водочным выхлопом Икарусе мимо пожухлых полей, уставленных вагонами меди, рядом с которыми, потерявшие надежду, топтались понурые, унылые продавцы. На другой стороне шоссе робко выглядывали из-за стволов сосен растерянные и напуганные покупатели, не знавшие, как подступиться к товару. Расстегнут молнию на синтетической, в мелкую голубую клетку, китайской сумке, покажут, что она набита купюрами до отказа - и сразу прячутся.
Наши карманы были пухлыми от пачек сложенных вчетверо накладных.
Мы приветливо махали руками и утешительно кивали. Ободряли этих заблудших людей. Возвращали им утраченную надежду.
В проходе между сиденьями прохаживался хромой гусь. Он скандально гоготал, рассерженно шипел и щёлкал плоским красным клювом. Из-под поперечной коросты на гусиной шее выступали капли крови и бурыми пятнами впитывались в белесовато-серые перья.