По резным узорам парковой беседки двигались нежные тени листвы. Утренний ветер легонько раскачивал ветки липы, и на белые доски скамьи сыпались жёлтоватые цветы, смешные летние снежинки. Ася пришла сюда ещё затемно, ждала с раскрытой книгой на коленях, но чтение ей не давалось. Письмо, полученное накануне, обещало встречу, признание, главные и долгожданные слова, которые давно мог сказать Анатоль, но почему-то прежде не говорил, а ведь они знали друг друга с детства, выросли вместе, в соседних поместьях под Харьковом.
Уже зажглись от солнца красноватым золотом верхушки июльских деревьев, и Асино сердце забилось сильнее, ожидание стало невыносимым. Она была готова разозлиться и заплакать, только никак не могла решить, что ей хочется сделать в первую очередь. Но вот зашелестела высокая трава, и на поляну перед беседкой ступил высокий конь, обильно мокрый от утренней росы. Наездник бросил поводья и спрыгнул с коня. Длинная военная форма касалась травы, а сапоги блестели влагой, белел налётом след задетых полевых цветов. Анатоль снял офицерскую фуражку и поклонился прежде, чем войти в беседку.
- Доброе утро, Ася, - сказал он сдержанно, а светлые глаза, по-детски наивные, смотрели виновато и даже испуганно.
- Толя, я рада тебя видеть, но сижу тут уже больше часа. Ведь это ты назначил встречу в шесть утра. Я совсем замёрзла.
Девушка была одета в лиловое шерстяное платье с высоким воротом, но пальцы на тонких руках побелели. Ася не была уверена сам, замёрзла она или всё это от волнения. Её карие глаза смотрели грустно, а пухлые губы обиженно сжались.
- О, Господи, - Анатоль шагнул поближе, порывисто распахнул шинель, даже пуговицы звякнули, - Иди сюда, я тебя согрею.
- Анатоль! - Ася принюхалась и чуть отодвинулась, но шинель всё же прикрыла её плечи, - Да ты никак пьян.
- Может быть, - в нос Анатолю попал липовый цвет, он сморщился и едва не чихнул, прикрыл лицо рукой в перчатке, - Может быть, я правда, пьян. Да, наверное, но я должен сказать тебе. Обязательно должен сказать.
- Да? - на вздохе прошептала Ася. Она, конечно, представляла, что всё будет по-другому, но сердце билось так, что вот-вот пробило бы насквозь и грудь, и платье, и готово было полететь навстречу желанным словам.
- Ася, друг мой, - Анатоль стянул перчатки, бережно взял её холодные, тонкие пальцы, - Я, и правда пьян, чтобы сказать всё как надо.
- Надо? - переспросила Ася, но Анатоль подался вперёд. Ася попыталась отстраниться, высвободиться из объятий, но то был слабый порыв здравомыслия. Он отступил перед желанием.
- Ася, солнышко моё, друг мой, - шепнул Анатоль, потянулся губами навстречу её смущённой улыбке. На этот раз Ася увернулась. Надо было хоть как-то привести в порядок платье. Она легонько шлёпнула Анатоля по руке, когда он попытался помочь ей с одеждой. Книга, распахнутая ветром сразу в нескольких местах, обиженно шелестела на соседней скамейке.
- Теперь всё будет очень сложно, - нахмурилась Ася, - Ты завтра же пойдёшь к отцу и всё ему скажешь, как полагается. Толя, это бесстыдство, это Бог знает что, теперь ты будешь думать обо мне неправильно. Да и что обо мне другие подумают?
- Ася, всё будет в порядке, только...
- Только что?
- Я завтра не смогу прибыть к вам с визитом.
- Это ещё почему?
- Вот через, - Анатоль вытянул из кармана часы на цепочке, щёлкнул крышкой, - Через три часа я с эшелоном отправляюсь на фронт. Объявлена мобилизация.
Девушка шумно вздохнула.
- Да как же ты посмел тогда?
От звонкой пощёчины Анатоль дёрнулся в сторону. Бледные губы сжались. Он пригладил ровный пробор, поднялся на ноги, поправил ремень и кое-как накинул шинель. Фуражку смял и сунул в карман.
- Ася, я тебя люблю, - сказал он сдавленным, каким-то не своим голосом. Глухо простучали по доскам блестящие сапоги. Конь фыркнул, когда наездник лихо запрыгнул в седло, - Я напишу тебе оттуда, с фронта.
- Дурак! - кричали распахнутые обидой и смятением глаза, - И я тебя люблю, - прошептала Ася, но поручик уже пришпорил коня и не слышал.
Над окопами летели серые, оборванные тучи. Майский ветер, не по сезону промозглый, пробивался под полог офицерского тента. Анатоль лежал на низкой койке, слушал, как где-то в отдалении грохочут редкие выстрелы. На участке роты, отданной в его командование, третий день продолжалось затишье. Солдаты в окопах скучали, и как бы унтер-офицеры не занимали работой, настроение было совсем не боевое. Да и у поручика Анатолия Рябушина на уме было всё что угодно, только не война. За тот неполный год, что он провёл на фронте, чего только не передумалось и не перевиделось. Не раз и не два он собирался написать письмо мадемуазель Скуратовской, извиниться за то, что она не успела стать мадам Рябушиной. Иной раз Анатоль хотел извиниться, что всё так получилось, пожелать ей счастья и забыть его, кобеля эдакого и развратника. А в другое время уговаривал себя пообещать в письме всё самое нежное и доброе. Красивую, богатую свадьбу, и не важно, что его фамильное поместье давно в упадке. Дай Бог, вот только кончится война, а там уж всё наладится. Даже в мирное время офицерское жалование - это немалые деньги, если не жить на широкую ногу. Так и эдак думал и прикидывал в уме поручик Рябушин, но всё пока никак письмо написать не сподобился. И в этот день, 5 мая 1915 года, он лежал под навесом, смотрел на тучи в небе и вспоминал то утро в беседке. Сейчас, там, под Харьковом, май, и рядом цветёт не липа, а сирень. Ася Скуратовская представлялась там же, в беседке, с книгой или вышивкой в руках. В представлении девушка то хмурилась, то улыбалась, то говорила ему нежные слова, а иногда ругала за дурь и нерешительность.
- Напишу. Сегодня или завтра, - пообещал себе поручик и закрыл глаза, чтобы опять вернуться к мечтам.
- Ваше благородие, - солдатский голос прервал воображение. Невысокий боец в потёртой одёжке, дрянных обмотках и криво надетой фуражке заглянул под тент. Длинный штык на винтовке торчал в сторону неба и норовил пропороть казённую ткань.
- Чего тебе, Донцов? Бестолочь, выйди вон, палатку попортишь.
- Слушаюсь, ваше благородие, только там это, германцы.
- Чего германцы? - поручик поднялся на ноги. Койка скрипнула, порывом ветра тент раскрылся настежь, а сквозь тучи выглянуло белёсое солнце. Анатоль сощурился от неожиданного света.
- Там это, ихний унтер вроде, два бойца при нём. Чегой-то.
- Чегой-то втроём в атаку пошли? - передёрнул Анатоль.
- Никак нет, пришли оттуда. С белым флагом.
- Хм, - поручик нахлобучил фуражку, оправил шинель и кивнул солдату, - Кликни ещё Ваську Соловьёва, со мной пойдёте. Посмотрим, что эти пруссаки учудили.
Втроём они пошли навстречу странной делегации германцев. Виднелись двое солдат в угловатых касках с рожками, один держал длинную палку с обрывком нестиранной простыни. Чуть поодаль, за солдатами, шёл офицер, в каком-то неразборчивом издали звании. Неприятели сближались трое на трое. Анатолю тяжело шагалось по изрытой взрывами, глинистой мокрой земле. Казалось нелепым, что люди сидят в окопах и готовятся стрелять друг в друга ради того, чтобы владеть этой бессмысленно истерзанной землёй, на которой ничего толком не построишь и не вырастишь. На многие вёрсты вокруг простирался избитый, искромсанный фронт. Известно, где-то в отдалении польская Горлица, а дальше, на север, Тарнов. Но тут, на обезжизненной войной земле, как-то терялось ощущение, что где-то ещё есть нормальная жизнь.
Они поравнялись, и Анатоль разглядел офицера.
- Герр оберлойтнант, гуттен таг. Вас Зи браухен?
Широкоплечий офицер в очках и непривычной фуражке вздохнул, потрогал коротенькие, бойкие усы и усмехнулся. Заговорил по-русски.
- Что нам надо, спрашиваете? Господин Рябушин, у меня к Вам личный разговор.
Анатоль недоверчиво склонил голову, потом шумно выдохнул и рассмеялся. Он всё ещё сомневался, но оберлойтнант снял очки, и сомнений не осталось.
- Людвиг, ты ли это?
- Как у нас и у вас говорят, я-я! - усмехнулся германский офицер. Без очков он смотрел настороженно, но даже ростом невысокий, он смотрел как будто свысока. Впрочем, он всегда так смотрел, сколько его помнил Анатоль. Кто бы мог подумать, они дружили в детстве, вместе играли в казаки-разбойники. Германская семья по соседству, трое ребятишек. Потом они уехали, Анатоль точно не помнил когда, и вот теперь, кажется, узнал, куда.
- Я думал, не ошибаюсь ли? Смотрел в бинокуляр вчера, сегодня, потом думал, нет, точно. Там герр Рябушин.
- Он самый. Герр Шлоссер, я не ожидал, что нам придётся сражаться друг против друга.
- Анатоль, мы изменить это не в силах. Только пока нет приказа, мы не станем воевать, - германец подошёл ближе и по-свойски протянул руку, - Будьте здоровы.
- Просто здравствуйте, - поправил Анатоль и осторожно пожал руку неприятеля.
- Давайте отойти вон туда, в сторону, - кивнул Людвиг, - У меня личный разговор. Просьба.
Русские солдаты нервно переглянулись. Бородач Соловьёв глядел на германцев исподлобья и поглаживал приклад винтовки.
- Ребята, вольно, - сказал им Рябушин, - Я знаю этого оберлойтнанта, вместе выросли. К тому же у них белый флаг.
- Расскажи, как там в Харькове? - спросил Людвиг, - как фройляйн Скуратовская.
- Она моя невеста, - гордо объявил Анатоль.
- О, да, я так и думал. Всегда знал, поздравляю. И честное слово, надеюсь, мне не придётся стрелять в тебя, Анатоль.
- Спасибо, на добром слове.
- Но может, я бы и стал стрелять, - усмехнулся Людвиг. Озорные куцые усы приподнялись улыбкой, но взгляд оставался настороженным, - Ася была красивая девочка. Я хотел бы из-за неё устроить с тобой дуэль.
- Да ладно, - рассмеялся поручик, - Что за старомодные манеры.
- Да, я немного старомоден, друг мой, - продолжал оберлойтнант, - И это чистая правда, я тогда ещё был мальчик, и был её влюблён.
- В неё? - удивился Анатоль.
- Да, да, так давно это было. Но не будем об этом. Если нам повезёт, то война скоро кончится, ты вернёшься к Асе, а я к вам как-нибудь заеду в гости, шнапс привезу. Ох, какой же я дурак, - оберлойтнант отстегнул от пояса фляжку, - Давай, Анатоль, за встречу.
- Спасибо, - процедил Анатоль, - Не пью.
- Совсем?
- Как война началась, так и бросил, - тихо сказал Анатоль.
- Ты крепкий мужчина, герр Рябушин, - вздохнул Людвиг и отпил из фляги, - Я так не могу.
Несколько минут стояли молча.
- Так вот о чём я, друг. Видел, у вас почтовая карета стоит. Смотрел в биноклуяр. У нас почта работает плохо. Очень плохо. Я тут письмо написал, своей семье, в Лейпциг. Ты можешь отправить? Передать со своими? Почта, я слышал, всё равно письма возит. Война не война, а люди письма писать продолжают.
Рябушин нахмурился. Хотелось отказать лишь потому, что он сам за прошедшие месяцы так и не собрался с весточкой Асе. Взъелось изнутри злорадное, вредное, и Анатолю стало стыдно за себя и за все свои мелкие мысли.
- Давай своё письмо, - резко бросил он Людвигу.
Оберлойтнант расстегнул шинель, вытащил три конверта. Анатоль поморщился - пахнуло чужим потом и резким одеколоном.
- Спасибо, друг, - сказал на прощание Людвиг, - С меня потом шнапс, когда всё кончится, и я приеду в гости. Ты можешь не пить, но я научить тебя пить шнапс!
- Ладно, иди уже к своим, заждались вон, - Анатоль махнул в сторону солдат. Те успели обменяться папиросами и чём-то тихо переговаривались.
- Ваше благородие, что это пруссак надумал-то? - спросил Донцов по дороге обратно, к русским окопам.
- Да письмо хотел передать с оказией, - отмахнулся поручик.
- А разве так можно, они же враги? - сердито, в бороду, заметил Соловьёв.
- Не знаю, - признался Анатоль и вздохнул, - Слышал я, будто на рождество германцы с французами и англичанами перемирие заключали. Вместе праздновали. Правда, потом опять за старое.
- Нехристи, - сплюнул Соловьёв.
- Дурак ты, солдат, - покачал головой Анатоль, - Они хоть и германцы, а тоже люди.
День прошёл спокойно, но Анатоль так и не собрался написать Асе. Пообещал себе, что в следующий раз всё-всё обдумает и обязательно напишет. Он передал в почтовую службу конверты германца, и взял с курьеров обещание, что всё доставят. Конечно, верилось с трудом, но так хотя бы совесть чиста, подумал поручик.
А на следующий день германцы пошли в наступление.
- Почему молчат, где наша артиллерия? - кричал Рябушин на связного из штаба.
- Снарядов, говорят, нема, - боязливо отвечал солдатик в огромной, не по росту, скатке. Через слово грохали винтовочные выстрелы, вдалеке ухали германские пушки, и над окопами, занятыми ротой Рябушина, взлетали, пролетали комья глины, осколки брёвен, бесформенные ошмётки зелёного, красного, чёрного...
- Да что это за безобразие, - поручик пригнулся и побежал на правый фланг. Нырнул на свист в воронку, где совсем недавно стоял его тент, - Донцов, что с пулемётным взводом? - спросил он бойца, который оказался тут же, в воронке.
- Не знаю, - пожал плечами солдат, выглянул из укрытия, приладил винтовку, приготовился стрелять, но тут же выронил оружие. Из-под фуражки брызнула кровь.
- Да вашу в душу дуплетом, - закричал Анатоль, - Держать позицию! Цельтесь лучше, олухи!
Он осторожно взглянул в сторону неприятеля.
Серые фигуры в угловатых касках с рожками бежали вперёд. Быстро, беспорядочно. Припадали на колени. Стреляли. Кто-то падал, а другие вставали и снова бежали вперёд. Русские стреляли, но нестройно и не очень метко. Внезапно на левом фланге грохнуло раз, другой, потом пошло тяжёлым, страшным раскатом, та-та-та.
- Ага, вот и пулемёт, как вам, а? - прокричал себе и германцам Анатоль, прыгнул из воронки вперёд, перекатился в окопу. Оглянулся по сторонам. Один солдат остервенело дёргал затвор, но тот заел, другой закрыл лицо руками стонал, в правом боку темнело, текло и пенилось.
"Осколок, - подумал Анатоль, - Ну ничего, мы сейчас им покажем!"
- Орлы, встать, вперёд, в штыковую, урра! - крик перекрыл стрекотание пулемёта. Пулемётный звук продлился ещё миг, а потом замолчал.
Боковым, неясным зрением, Рябушин видел, как поднимается рота, как начинается рукопашная. Он слышал крики, лязг и выстрелы, горячее и хриплое дыхание рядом. А потом увидел дуло пистолета прямо перед собой. Он ещё поднимал револьвер, когда Людвиг Шлоссер спустил курок.
На первом этаже раздался стук, и Ася махнула рукой горничной.
- Иди, узнай, кого там черти носят, ночь на дворе.
- Ох, Ася Ильинична, и не говорите, - запричитала девка, - Малыш то только-только уснул, о чём они только думают.
- Давай уже, не стой как дура, - злобно прошептала Ася, - Он весь вечер колобродил, из сил выбился. Сейчас так крепко спит, что не добудишься.
- Ой бегу, бегу.
Ася старалась дышать как можно тише. Было любопытно и тревожно, нехорошее предчувствие охватило её, во рту пересохло. Внизу стучали сапогами, говорили о чём-то вполголоса, потом глухо стукнула дверь, и на дорожке усадьбы зацокали копыта. Звук утих постепенно.
Горничная поднялась наверх нетвёрдым шагом, встала спиной к стене, всхлипнула и бессильно сползла на пол.
- Да что ещё такое? - рассердилась Ася.
- Сами, - прозвучало навзрыд, - прочитайте...
Ася перечитывала письмо несколько раз. Ночью, при свечах. И утром, в предрассветном сумраке. Точно также, как она перечитывала письмо Анатоля в тот день, когда они любили друг друга и расстались.
- Нет, - сказала себе Ася, - Этого не может быть. Я не верю.
Письмо читали все, и отец, и слуги, и даже доктор, заботливо вызванный из уезда, тоже прочитал письмо. Вслух, причём с уместным немецким акцентом.
"Дорогая Ася Ильинична!
Моё имя Людвиг Шлоссер, я состою в звании оберлойтнанта Германской армии. 7 мая сего года мы начали наступление на польском фронте. Вверенная мне инфантерия 11 армии атаковала Русские укрепления. В кровопролитном бою ваш жених, поручик Анатоль Семёнович Рябушин, был смертельно ранен и умер у меня на руках. Как офицер Германской армии я отдаю дань его отваге и воинскому мастерству. В силу сложившихся обстоятельств самое меньшее, что я считаю обязанным сделать в память о нашей с ним дружбе, это отправить тело Анатоля на родину, дабы его могли похоронить в родной земле с подобающими почестями. Я дал распоряжение, и обоз будет отправлен в Россию в самое ближайшее время. Прилагаю к письму копии верительных грамот и заключение ротного врача.
Искренне соболезную вашей утрате.
Оберлойтнант Людвиг Шлоссер, 8 мая 1915 года."
- Это какая-то ошибка, он жив, - шептала Ася, - Так просто не может быть.
- Она не в себе, - прошептал доктор отцу, и оба седых, усталых старика согласно покивали друг другу, - Ей и ребёнку нужен покой. Это не только врачебная рекомендация, это просто совет пожилого и мудрого человека. Пожалуйста, мадам Скуратовская, прислушайтесь к совету.
Раннее материнство, сравнительно лёгкие роды и настороженное молчание соседей из общества почти не изменили её юной, детской натуры. Но за неполные пол дня с приезда гонца Ася очень изменилась. Теперь она выглядела отстранённой, холодной и решительной.
- Я сама всё соберу, - сказала она горничной, когда в доме погасли огни, и только в детской горели неяркие свечи, - Скажи кучеру, что мы выезжаем на рассвете.
- Ася Ильинична, куда же вы? - изумилась девушка.
- Куда-нибудь, - вздохнула Ася и прижала к груди сонного младенца. В этот день он почти не плакал, она была ему за это благодарна.
Менялись города, летели годы. Ася с ребёнком на руках прошла половину России, окунулась с головой в события гражданской войны. Пережила революцию, оставила в прошлом привычки и предрассудки. Со временем никто бы не посмел признать в ней юную, взбалмошную девчонку, наследницу не самого богатого, но и небедного поместья. Холодная и отрешённая она по жизни шла как будто вслепую, ну а может, просто слепо верила, что если ей не довелось увидеть тело Анатоля в смерти, то быть может, он и не погиб взаправду, а остался где-то там, в окопах Великой войны, и до сих пор командует ротой. Ей льстила мнительная мысль, что он, красавец и любитель выпить по утрам, нашёл себе в другой земле подругу, да и остался при ней. Должно быть, у них всё прекрасно, и дети, и дом, и достаток. И может быть он вспоминает Асю, может думает, гадает, помнит ли она его, и ждёт ли.
Она ждала.
И вот, когда уже почти отчаялась ждать, в прихожей раздался звонок. Ася Ильинична, уже немолодая и усталая, с подорванным невзгодами здоровьем, приподнялась с кровати, но Ваня встал из-за стола, приглушил настольную лампу.
- Мама, я открою, отдыхай.
- Тебе же курсовую сдавать завтра, не отвлекайся!
Высокий, стройный юноша с губами, пухлыми как у мамы по-детски добрыми, растерянными глазами, как у отца, решительно положил руку маме на плечо. Поправил очки на носу, со скрипом подтянул армейский ремень.
- Нет, нет, мне надо немного отвлечься.
- Кто там на ночь глядя? - сердито запричитала соседка по коммуналке.
- Сейчас посмотрим, Клавдия Сергеевна, не беспокойтесь.
Дверь распахнулась и в проёме показался незнакомец. В полутьме было не разобрать, кто он, только от света в кухне блеснули круглые дужки очков.
- Вы кто? - насторожился юноша.
- Иван Анатольевич? - спросил незнакомец, и на свету удалось разглядеть его куцые рыжие усы.
- Ну да, а вы-то кто?
- Моя фамилия Шлоссер, а остальное теперь и неважно. Мне поручено передать вам письмо. Точнее, не лично вам, а вашей матушке.
Незнакомец в потрёпанной армейской шинели незнакомого образца протянул юноше конверт.
Дверь закрылась. Иван о чём-то думал несколько секунд, потом распахнул дверь и выбежал на лестничную клетку.
- Подождите! Товарищ Шлоссер, постойте?
На лестничной клетке было пусто. Юноша вглядывался, вслушивался в тишину и тьму лестничных пролётов, но там был только холодный, бессловесный ветер.
- Мама, тут какой-то Шлоссер приходил, письмо передал.
Ася вздрогнула, и сердце забилось так сильно, как не билось уже очень давно.
- Письмо? От кого?
Она не верила и верила, она, конечно не забыла ни имён, ни фамилий, ни того, как выглядели письма и конверты в те, далёкие времена.
И сейчас она холодными, тонкими пальцами нетерпеливо и удивлённо вскрывала послание, каких уже дано не пишут, но на почтовом штемпеле стоял не тот далёкий, а сегодняшний, реальный год.
И только первые строки говорили о том, как много в этом письме из прошлого:
"Здравствуй, Ася, солнышко моё, друг мой..."
Ася читала, и строки расплывались у неё перед глазами, но она вытирала слёзы и продолжала читать.
- От кого это письмо, мам?
- Это письмо, Ваня, - прошептала усталая женщина, - Это письмо написал твой отец.
- Мам, но как это возможно, он ведь погиб, ты сама говорила.
Ася грустно вздохнула и впервые за многие годы сын увидел её счастливую улыбку.