Старик никак не мог разжечь огонь. Складывал сухие щепы, подсовывал кору, выбирал дровины посуше из того, что принёс. Выпросил у соседей. У тех тоже дрова на исходе. В Поддонье к концу межсезонья всё на исходе. Старик вновь складывал ладони и дул, вытянув морщинистую шею. Его одежда была сыра. По влажным стенам росла черная плесень. Дождь за окном шёл и шёл.
- Не вой. Как вы тут живёте, - сказал старик, поглядывая на тётку, сидевшую рядом на лавке.
Она раскачивалась, обняв большой живот, то подвывала, то плакала горестно, как-то по-детски. Мужик её, винтовой местный, сегодня расшибся. Корзину его покорёжило, всем посёлком теперь из расщелины вытаскивали. Вот и не топлено в доме. А хозяйка рожать надумала. Нехорошо рожает, ей не до печи. Старик нахмурился.
- Плюнул бы давно, да жаль тебя. Не вой, сказал, а то уйду сейчас.
Та молча выслушала и опять принялась раскачиваться. Подняла руку, откинула прядь волос. А тётка оказалась вовсе и не тёткой. Лицо было красивым, просто отупевшим от боли. И рот открыт, дышит часто.
Огонь по-прежнему не занимался, угли тлели, вспыхивали, шипели и гасли.
- Да к Шу такой очаг! - проворчал старик.
Сложил ладони лодочкой, подул в них, растёр. Протянул руку женщине - на ладони заплясал огонёк. Старик подмигнул. Женщина протянула руки, осторожно накрыла пляшущий язычок пламени.
- Грейся, - сказал старик, внимательно её разглядывая. Картинка с ней будто расслаивалась, наезжая одна на другую. "Молоденькая. Совсем близко роды, а она идёт к смерти".
Огонёк погас. Старик выругался, протянул с досадой:
- Да к Шу-у же... Как зовут тебя?
- Юла.
- Красиво. Шустрая, видать?
- Гроля не жалуется, - скривилась она, но похоже, улыбнулась. И опять заплакала безмолвно и открыв рот. - А-а, Гроля умер, умер...
- Да не умер ещё. Э-э, ты не плачь! Он, - старик пальцем указал на живот, - с тобой плачет, а ему надо ещё силы сберечь. Поешь вот.
Достал из своего мешка сушёную рыбу, оторвал голову, сунул кусок. Юла почему-то затихала под жёстким взглядом старика. Есть не хотелось, но и отказаться не решилась. Взяла рыбу, принялась грызть. Потом откинулась на мокрую стену и то ли уснула, то ли забылась, то ли в короткую передышку от боли просто закрыла глаза.
Старик ещё повозился с очагом. Ничего у него не получалось. Тогда он опять посмотрел, прищурившись, на женщину. Она спала на лавке, нелепо уложившись со своим животом, обняв его.
Старик сгрёб угли, приготовил всё для огня. И ушёл.
Ночью Юла родила мальчика. Мальчик обмотался пуповиной и вышел синий как мертвец. Рядом суетилась помогавшая в родах соседка, Грол приковылял со сломанной ногой. Мальчик не дышал.
- Задохся, - сказала соседка.
- Не жилец, стало быть, - прохрипел Грол.
От боли и усталости он еле держался на ногах. Опирался на острый шип рыбы-копьеносца, а левая рука висела плетью - выбито плечо. Перебит нос, сломана нога, что еще могло быть хуже... Сейчас он, глядя на синюшного ребёнка, тихо подумал, что то - мелочь, то была ещё не беда.
Как могло случиться? Каждый раз проверял всё на несколько раз, как отец учил, и всё было хорошо. "Пусть не слышит Шу, пусть никто не знает, что все хорошо", - каждый раз повторял отец. В этот раз что-то пошло не так, винт раскрутился как обычно... и корзина улетела сильно в сторону, влипла в расщелину высоко над посёлком. Вроде бы цела пружина, но сколько ни возились, сколько Грол - оступаясь и падая с непривычки со своим шипом, кривясь от боли, - ни орал снизу, что сломают и пружину, тогда всё к Шу, другой не будет... Никто его не слушал. Кое-как вытащили.
Грол охрип, но был счастлив. Что погнулось, выправит, главное, пружина цела. Ещё бы Юла не подвела, третий день ныла, бабка сказала - плохо это, пора рожать. И он говорил Юле: "Пора, пора, девочка моя, мне пора винт ставить, пружину проверить бы, а я от тебя отойти не могу". А она опять выть норовит... И вот мальчонка синюшный и горестный какой-то, похожий на запечного сверчка, завёрнутый в тряпицу, лежит в его ладонях. Волосенки слиплись, а длинные, что у девчонки...
- Смотри-ка, Грол, огонь занялся. Вроде как сам, - шёпотом почему-то сказала соседка из-за плеча. - Чудно.
- Прогрелась щепа, подсохла, вот и вспыхнула, что тут такого, - пробормотал Грол. - Юла сложила наверное. Конечно, она, кто ещё.
А мальчик в его ладонях тихо вздохнул.
Грол радостно вскинул глаза на жену. Видела? У той кровинки в лице не было. Лицо, такое красивое, сейчас высохло, заострилось. Юла смотрела отрешённо на огонь. Странно смотрела, будто уже с той, другой, стороны. Улыбнулась. Вдруг откинулась назад, выгнулась совсем чуть, тихо выдохнула и умерла.
Мальчик заплакал. Соседка всплеснула руками и опять принялась греть воду. Мёртвому-то и холодная пошла бы, да, поди, ещё и помрёт, ох, не жилец.
Но мальчишка выжил. Приложили к груди матери, ещё тёплой. Грол злился и не знал, что делать. Если бы ему кто сказал, что он вот так-то, к умершей мамке приложит дитя, не поверил бы, убил бы, наверное, того, кто ляпнул такое. Это всё соседка, засуетилась, запричитала, нежилец, да нежилец, чем кормить, да чем кормить. А потом убежала, видя обезумевшие от боли и злости глаза Грола.
Малец опять заплакал. Грол покрутился, потоптался. Положил малого в колыбельку, давно сготовленную из бересты. Схватил кусок рыбы на лавке, нажевал, водой нагретой размочил, набил слабенько в тряпицу, что Юла для ребёнка запасла. Откуда она их только брала, редкость большая в Поддонье.
Потом скрутил из тряпицы с мякишем кругляш да сунул мальцу в рот. Тот и затих, чмокнул пару раз и уснул, ресницы длинные редкие задрожали. Потом, много позже, уже когда старуху сиделку для Мухи нашёл, Грол у горних муки выменял. Разводил водицей тёплой да скармливал мальцу. В Поддонье нет муки, откуда ей взяться, только репс. Его тоже можно, когда больше нечего, но уж коль нашел муки, то и счастье. Малое, на один голубиный шажок, а всё равно счастье, говорила Юла.
На жемчужину розовую и выменял, которую для неё хранил, хотел подарок сделать. В пещере дальней нашёл, похоже, контрабандисты узел забросили и не вернулись. Наверху много таких неудачников ловят, а по сезону казнь быстрая, к утру повиснут. Кто знает, что случилось тогда, да только не вернулись за награбленным. А что еще? Конечно, награбленное. В узле оказались пара кубков, подвеска, с которой самую крупную жемчужину Грол для Юлы и определил. Ещё сумка почтальона, полная раковин, и карта.
По раковинам-письмам Муха учился читать. Одно из них, из пяти больших ракушек, привязанное бечёвкой к карте, было самым непонятным: "Никогда не знаешь, где встретишь Бродячую Искру. Говорят, что он знает ответы на все вопросы. В последний раз видевший мне попался у живого леса. Но я ему про Искру, он мне про огонь..."
Муха любовался картой и знал её наизусть. Грол заглядывал через плечо:
- А это что, Муха? Синяя лента?
- Пишет, что река.
- Хм, река. А это? Завитушки - что такое?
- Деревья.
- Вот они какие, значит. Слышал я про такие края, где деревья живут, разговаривают.
Муха ничего не ответил, он вспомнил, что в письме, привязанном к карте, рассказывалось, как горел живой лес. Белки рыжими ручьями стекали с деревьев, а деревья не чуяли боли, они просто горели и вспоминали прошедшее. Говорили и говорили, торопясь рассказать друг другу и белкам. ...Помнишь муравьёв-секачей, а наводнение? Ты был ещё тощий как этот прут! Тогда мы спасли людскую девочку, её спрятали в моей кроне. Ты и мёртвую тишину не помнишь, тогда люди решили, что лес умер. Так долго не было дождей, и мы молчали, чтобы не отнимать воду у другого. Когда говоришь, берёшь много воды...
Горели и говорили, и говорили, чтобы хоть в ком-то осталась память, ведь кто-то выживет. Так не бывает, чтобы ушли все... а пусть даже и в белках, лес гудел голосами, им не жаль было сейчас воды, ведь их время кончалось...
- Что такое время и почему оно кончается? - выпалил Муха и требовательно вскинул глаза на отца.
- Всё когда-нибудь кончается. Просто так всегда было, - пожал плечами Грол и поморщился. - Это вопрос для магов. Ха! Говорят, если путник в очаге развел огонь, то в доме родится маг. Так они и появляются. Врут конечно. Вот было бы смеху, если бы маг родился в нашем доме! Неет, не знаю, откуда они берутся, но слышал, они сидят в пещерах императора и пишут трактаты о времени, о пути, о неведомом и всяком таком. А когда у нас с тобой закончились дрова в то первое твоё межсезонье, я топил печь мусором и рыбьими шкурками, жир трещал, вонял, это не дрова...
Плотогоны приходили осенью. Тяжёлая неуклюжая громадина, гружёная древесиной, появлялась на горизонте. Огромное колесо бегали-крутили здоровенные мужики. Плот кренился, но шёл лихо.
Поддонье тянулось к берегу. Денег после сезона полные карманы. Каждый себе казался богачом. Кто-то торопился запастись сушняком, кто-то спешил перестелить прогнивший пол, кто-то приценивался к тяжёлому кругляку, однако перебирался к обрези, качал головой и выбирал пару вязанок мелочи. Очень дорого. И деваться некуда, сырость съедала всё. Надо только пережить промозглое стылое межсезонье, а там будет много солнца, света, приезжие потянутся к тёплому морю, они готовы сорить деньгами за пустяк, только успевай работай, и всё-всё наладится.
К концу недели плот заметно полегчал, поднялся на воде, и плотогоны засобирались в дорогу. Никогда не знаешь, когда они уйдут. Бывало, и плот ещё наполовину в воде сидит, а они уже сорвались и ушли. Торгуется плохо или императорские стражники кого-то из плотогонов решили в пыточную уволочь или обманутый муж требует выдать обидчика на расправу, всякое бывало.
Один из плотогонов который день толокся на берегу с мешком. Мешок большой и шевелящийся стоял на месте, а плотогон время от времени подзывал кого-нибудь из толпы. Прохожие вытягивали шеи, осторожно заглядывали и шарахались в сторону. Шипение неслось из мешка и виделся широкий раззявленный то ли рот, то ли клюв. Потом выскакивала башка... Крылама! Маленькая, серая, ещё в пуху.
- Парень, а парень, - позвал плотогон Муху.
Он его давно приметил. Длинный нескладный с серыми кругами под глазами парнишка мотылялся поблизости, разглядывал шевелящийся мешок, пушистую макушку, и шёл как на привязи, но каждый раз, как только плотогон собирался обратиться к нему, с независимым видом отворачивался. "Больно надо, что я крыламы не видел", - думал Муха.
"Кажется, я видел его у винта, - думал плотогон, разглядывая нелепую фигуру, пакли длинных волос, торчавших из-под шапки, - грузил почтальона с письмами и воду. Сын винтового? Больно дохлый, но глаза жалостливые. Возьмёт..."
- Тебя как звать, парень? Возьми крыламу! Денег не надо, артельщики гонят с ней с плота, больно жрёт много, говорят. Врут. Ничего и не жрет, спит. От матери только, да и холодно. В спячку впадает. Но гадит. Вот они и обозлились.
- А мне зачем? Иди ты к Шуу, - протянул поддонок. Но глаза его зацепились за пушистую серую макушку, торчавшую из мешка. Птенец уснул, сунув голову под крыло.
- Брошу на берегу, подохнет ведь! Тебя как звать? Я тебе дров дам, если возьмёшь крыламу!
Парень стоял в нерешительности.
- Где же я её буду держать? Она вон какая вымахает, - растерянно протянул он и мотнул головой вверх.
На самом деле, Муха не знал, какая она вымахает. Крыламы не жили в Поддонье, только в верхнем мире. Там они состояли на службе императора. Однажды Муха с отцом поднялись в верхний мир с водой. Важные, будто корабли в море, крыламы плыли в небе. Да в прошлый сезон - когда стражники прилетели за контрабандистом на побережье, все трое уместившись на спине огромной птицы.
Тогда они с отцом забрались на крышу своей мастерской. Отец хотел рассмотреть сиденье на крыламе, чтобы сделать такое же на винт - "ведь они не сваливаются с этой махины в небе, как они там держатся?!" А Муха смотрел на птицу. Иногда она вдруг взмахивала крыльями, расправляла их над толпой. Толпа испуганно затихала. А птица опять складывала крылья, невозмутимо глядя поверх множества голов...
Плотогон почуял слабину в отпоре парнишки, сунул ему в руки тяжёлый мешок. И пошёл-побежал на плот. Темнеет в межсезонье быстро.
Утром плота уж не было. Лишь валялся по берегу мусор. Мусор этот долго еще хозяйки да малышня сгребать и сметать будут, собирать: на растопку, про запас, на чёрный день. А чёрных дней в Поддонье - считай, что все...
Муха притащил крыламу домой. Дожди в межсезонье льют не переставая. Сухого места не найдёшь. Оставить в закутке для дров - всё равно что оставить под открытым небом, хоть неба и не видать почти, туман сырой висит.
Птенец спал, когда мешок развернули. Грол нахмурился, сел на лавку, бессильно сжал пудовые кулаки и положил их на колени. Молча уставился на возню Мухи с птенцом. Муха таскал мешок из угла в угол, ища место потеплее. Пушистая серая голова птенца качалась из стороны в сторону, глаза никак не хотели открываться. От холода птенец впал в спячку.
Муха рассказывал про плотогона. Потом вдруг добавил:
- Он за крыламу дров обещал дать. Сдохнет, говорит, забери да забери.
Муха ничего не сказал. Молча дёрнул из-под отца лавку. Грол едва не свалился, встал. И махнул рукой. Раньше мог и затрещину влепить, но знал, что не сумеет спорить с сыном долго. Дохлый, в чем только душа держится. Так и не выправился, грудь впалая, руки тощие, слеп будто тот малец-сверчок, который лежал в его ладонях. И всё свои раковины перебирает, перечитывает, карту, поди, по памяти нарисует. А как порой похож на Юлу, бежать охота. Нет Юлы, нет её, но вот она, перед ним. Глаза отчаянные как вскинет. Упорный, не отнять.
"Да и не выставлять же живое на улицу. Не по душе такое, - думал Грол, подтапливая печь. Сидел на полу, охватив колени и уставившись на огонёк, плясавший по полену. Сырое. Ну да вроде бы уже хорошо разошлось, съест и это. Подсушит и съест. - Мысли опять перескочили на птенца. - Птенец полудохлый, но живой. Пришибленный какой-то, мрёт на глазах. Крыламы они злобные, если не знают человека. Дум рассказывал про них, у него сын в уборщиках за крыламами ходил. А если дикая, с воли, то и подавно. Откуда этот птенец, теперь не узнать. Ну да у Мухи отогреется, оживёт. Ужицу водяную тогда зачем-то из смерти вытащил. Придавило винтом. Я б её зажарил, съели бы, только б за ушами просвистело".
Муха отодвинул лавку и в углу устроил лежанку из старой куртки. Вытащил птенца из мешка, мешком и укрыл. Птенец не шевельнулся, лишь сунул голову под куцее пуховое крыло.
Грол кивнул и сказал:
- В самый раз, главное, не под ногами. Приду ночью, сам знаешь, не разберу в темноте. Опять же... Вырастет, так лучше ей под ноги не попадаться. Злобные они. А если вольная? Откуда плотогон тот её взял? Из императорских загонов не уведешь, там охраняют день и ночь и лапы вяжут как-то хитро.
Круглый глаз крыламы открылся и посмотрел на Грола из-под крыла. Он усмехнулся, но только про себя, тайком, и подумал: "Юла вот так же просыпалась, один глаз из вороха волос покажется, а сердце как прыгнет от радости почему-то. А может, это она ко мне вернулась? Птица моя шустрая... Если бы я ей такие слова раньше сказал. Ну сказал бы и что? Да ничего. А может, мне сейчас бы легче было, если бы тогда сказал. Не сказал. Это всё Муха. Деревья говорящие, белки летучие, края далёкие, тишина мёртвая... забыть не могу этот мёртвый не мёртвый лес. Крыламу притащил! Разве когда в посёлке такое было? Крылама здесь, в Поддонье... Ох, дрова наобещал, плотогон-то ушлый, они такие", - думал Грол, засыпая, мысли путались, перескакивая с одного на другое.
На следующей неделе прибыл почтальон, принёс письмо Мухе. На ракушке было нацарапано: "Дрова в третьей пещере от крюка".
Крюк, понятное дело, старый. Все про него знали и говорили, что когда-то здесь всегда было море, и за крюки крепили корабли. Гавань, корабли приходят и уходят, море есть море. А крюк сохранился лишь один. В той стороне всё было изрыто пещерами, будто возились огромные землеройки.
Отправились с отцом. Грол шёл и выговаривал в спину тощему Мухе, что плотогон посмеяться решил, или того хуже - придут, а там мертвец...
Три большие вязанки сухих дров притащили уже ночью. Грол нёс, взвалив на горбушку вязанку, другую - в руке. Муха волок свою и прихватывал отцову. Грол хмурился, ворчал, а глаза его смеялись.
- Ну плотогон, гад, ну уел, я ведь думал, наврал! Слава императору, дровами запаслись, закуток забит, и птица твоя не замерзнет. К концу межсезонья вымахает такая, что нас двоих укроет, если дров не хватит. Или придавит. Или сожрёт. Злобные они, если вольные. А какой будешь, если воли лишили? Воля... Пусть счастья на голубиный шажок, но моё, говорила твоя мать. Ей бы птица понравилась. Она оттуда, где этих крылам тьма, небо белое от них на том острове, рассказывала она...
Птица росла быстро - лавку очень скоро пришлось вынести из дома. Из-за холода крылама почти всё время спала, завернув голову под крыло. Или кричала голодная. Муха отдавал ей последний кусок. Она глотала на раз. Грол ругался:
- Дошёл совсем, одни глаза торчат. Ты даже её не называешь никак! Зверюга и есть зверюга. Жрет и спит. Отпусти, пусть... Уже скоро сезон начнётся, тепло придёт, никуда она не денется, полетит! Когда вода придёт, здесь никого не останется. Посмотри, кашляешь как старик! Что мать мне скажет, если вдруг встретимся. Там...
И затихал, он вдруг представлял, что встретится с Юлой. Старый, сморщенный, хромой. А она... красивая, глаза отчаянные... Да нет, не встретится, он просто сдохнет и сгниет.
- Да ладно, - улыбнулся Муха, сидя возле птицы, привалившись к ней спиной. - Ты как тот, из писем. Он тоже всё: умрём или не умрём, если не умрём, то куда денемся, если денемся куда-то, то почему тех не видать, кто уже умер... А чего её называть, придёт сезон, она улетит. Птица и птица. Пусть летит, держать не стану.
Потянулся за мешком, достал свои ракушки. Грол сидел у печи, покосился. Что он в них находит. Каждый раз достает и перебирает, потом аккуратно складывает, и опять достает.
- И что еще сказал тот? Про то, что сдохнем?
Муха пожал плечами.
- Он всё куда-то шёл. И записывал то, что видел. Почему-то страшное, - Муха выбрал и показал ракушку, испещрённую знаками, неведомыми Гролу, потом другую, - здесь про мёртвый лес, здесь рыбы шевелятся, подыхая на высохшем дне моря, здесь сгоревший посёлок...
- Почему сгорел посёлок?
- Пишет, что его сжёг императорский маг. За непослушание. Почему один сжигает другого? - Муха посмотрел на отца. - Ведь он может представить, как больно другому.
- Чтобы другим неповадно было не повиноваться? - неуверенно сказал Грол. Поморщился. Почуял, что чужое сказал, услышанное, то, что сам не думал, повторил.
Муха вскинулся:
- Ты бы сжёг?
Опять Юла была перед ним. Грол отвел глаза. Наваждение. Или это потому что умерла так рано? Суетилась бы сейчас тут, надоедала, уже возненавидел бы? А так Муха перед глазами, вот он, копия матери.
А Муха странно поморщился, отложил ракушки, потёр ладони, будто ему холодно, подул на них и протянул руку. На ладони заплясал заиграл огонёк. Вскинул глаза на отца. А тот даже привстал.
Лицо Мухи неуловимо менялось. Появился румянец, заблестели глаза, волосы, жидкие, висевшие сосульками, стали жёстче и гуще. Даже спина выпрямилась, плечи расправились. Или показалось? Грол задохнулся.
- Ты... ты маг?
Муха сжал ладонь в кулак и отвернулся. Чудесное растаяло, исчезло. Он стал прежним Мухой, бледным, сгорбленным от вечного кашля. Взял ракушку, подслеповатыми глазами побежал по знакам, непонятным для Грола.
Грол искал слова и не находил. Да и кто его готовил к разговору с магом, маг для простого человека - чудо нездешнее, а если и здешнее, но все равно чудо, голубиный шажок к счастью, как крылама в небе. И это его сын. Сердце больно сжалось. Если про такого ребенка прознает император, заберут! Заберут в ученики магов из семьи навсегда. Это все, конец свободе. Но...
Грол выдавил:
- Почему же? Может, и болезнь твоя потому, что ты... гасишь в себе огонь! - выпалил он. - Зря... сынок. Мать бы нашла слова, Юла... она умела. Ты зря. Это ведь... это ведь... А вдруг ты спасешь кого... Сделаешь... такое!
Он смешно подпрыгнул, сидя, взмахнул руками над головой.
- Такое!
Муха смотрел на отца и не узнавал его. Лицо Грола стало как у малого, он сидел, с восторгом размахивал руками, глаза перебегали по облезлому полу, по заплесневелым стенам, которые чернели каждое межсезонье, бели, не бели их.
- Знаешь, мать в детстве рассказывала историйки разные, сказки, про магов. Я и забыл их.
- Помню, ты их рассказывал мне, - рассмеялся Муха. - Про мага и винтового!
- А-а, - рассмеялся тихо Грол, - это я сам придумал. Тогда разболелся я, до того спину скрючило, не было сил толком закрутить пружину, уже боялся подниматься наверх. А на следующий день мне это удалось легко, будто накануне я не пролетел мимо причала и меня не ловил багром причальный... А может, это ты, ты мне помог.
Грол помотал головой. Так всё свалившееся было невероятно. Маг. Не может быть. Просто не может быть, так же, как и огонёк на его ладони. Но мысли прыгали и выхватывали из памяти чьи-то слова, что если путник разожжёт огонь в очаге, то родится в доме маг, если бы... Может, без него приходил... Юла не скажет, она такая, "себе на уме", называли её соседки. Соседки... Тогда соседка сказала, что огонь занялся сам. Сам... Юле тогда было точно не до очага...
Муха уже спал, привалившись к птице. Грол задул огонь в лампе и вытянулся рядом.
И птица спала. Грол думал сквозь сон, что она уже занимает полкомнаты. Гадила изрядно, Муха терпеливо чистил и таскал дерьмо в корзинах. Даже придумал уносить на поля с репсом, давали за это какую-то мелочь, как за удобрения. А потом вдруг получилось выводить птицу во двор, та будто понимала и стала ждать. Ходила за Мухой как на привязи или спала.
- От холода спасается, - смеялся Муха, - уснет и летает в своих снах в теплых краях. Вот бы нам так!
Это он может, придумает какую-то несуразицу и думает, что так и на самом деле. Но огонь на ладони был...
"Да, громадина вымахала, - опять подумал про птицу Грол. - В двери скоро не пройдёт. И что тогда? Как её выпускать?"
Птица вытянулась вдоль стены, увернула голову туда, где стена сходилась с полом. Как если бы чуяла, что её стало слишком много. Дышала ровно и тоненько всхлипывала на излёте вздоха. От неё шло тепло. Печь потрескивала небольшим пламенем, которого хватало надолго. Пока печь теплится, дом просыхает, и плесень, чёрная ядовитая, от которой мучает тяжёлый кашель, отступает...
Белые жёсткие перья у птицы выросли на крыльях и хвосте, они появились как-то незаметно, словно вытянулись вместе с лапами и шеей, но пух серыми клочьями ещё торчал на груди. Птица иногда вставала и сонно мотылялась туда-сюда. Клевала что-то на полу, в половицах, подходила и клала голову на плечо Мухе. Потом затихала рядом с ним, возле печки. Муха кашлял всё сильнее, и Грол уже не выпускал его из дома. Выговаривал ему, когда тот напяливал шапку, искал свою куртку, чтобы идти с ним закручивать пружину.
- Сиди в тепле. Потом... в сезон в мастерской помогать будешь. Прогреешься на солнце и забудешь про кашель.
Муха уже не сопротивлялся. Молча принимался стягивать куртку. Длинный и тощий как жердь, он стал сутулиться, пытаясь скрыть кашель, перхал в кулак. Вокруг рта залег синюшный треугольник.
Грол посмотрел на него и вдруг с силой мотнул головой, отгоняя страшное. Подумалось, что Муху он тоже потеряет... Вышел на холод. Запахнул куртку. Поливал дождь со снегом. По ледяным наплывам вдоль узкой дороги бежал ручей и застывал на ветру. Придорожные кусты обледенели и тихо позвякивали ветками.
Чертыхаясь, Грол брёл в винтовую. В такую погоду нельзя наверх. Ветер то стихал, то налетал с неистовой силой. Опрокинет корзину на скалы. Но надо идти, императорские стражники ждать не будут. Шу их сюда занес. В межсезонье их тут обычно не встретишь. На крыламе сюда не спустишься, винта они боятся как огня. Хоть и не показывают вида. Никто не показывает вида, а эти боятся и злятся оттого, что они здесь. Почтальон бы переждал, но и он сказал, что поедет, раз винт пойдёт наверх. "Ничего, переждём, в затишье и поднимемся. Пружину заведу, и поднимемся. Просто такая работа..."
К полудню ветер стих, даже туман разнесло, он плавал клочьями над Поддоньем, и казалось, что это облака.
И всё было хорошо. Только уже перед самым причалом ветер как взбесился. Раскачало. Следующим порывом мотнуло в сторону. Мелькнуло перепуганное лицо причального... Проскочили мимо...
Двое стражников в ужасе навалились как раз на ту сторону корзины, куда повело. Почтальон не удержался, повалился на них.
- Наза-ад! - заорал Грол. - Перевернёт!
Дёрнулись изо всех сил назад. Грол вцепился в рычаг намертво, вытягивая винт к причалу... Вот причальный ухватил крюком.
- Все целы? - прохрипел он, подводя корзину к себе. - Держи!..
Почтальона выкинуло из корзины, и он висел, ухватившись за борт из последних сил...
Вечером Грол брёл к дому, едва волок ноги. Вошел в тепло. Поплыло перед глазами.
- Ты иди, спи, Муха, - еле выговорил, рухнул на лавку возле очага. Отвёл глаза.
- Ффух, да ты пьяный, - тихо рассмеялся Муха. - Я испугался. Думал, расшиблись.
Грол пьяненько засмеялся. Закрыл глаза. Покивал и улыбнулся теплу. Сегодня и правда чуть не расшиблись. Почтальон вывалился уже у причала. "Слава императору, его зацепило сумкой за корзину", - сказал причальный. "Спасибо Мухе", - подумал Грол.
- Где птица? - почему-то спросил он, уже почти проваливаясь в сон.
- На улице.
Грол открыл глаза. Молча посмотрел на Муху. И стал тяжело подниматься, медленно осел и вновь опёрся спиной о стену. Встал.
- Ты это... ты чего удумал? Подожди...
Только сейчас он понял, что тот одет. Штаны коротки, рукава куртки открывали тощие запястья. В руках мешок. Муха закинул его за плечо. Тощий, длинный, а глаза будто настежь. Выпалил:
- Будем пробовать летать! Ветер стих.
- Нашли время... - пробормотал Грол, раскачиваясь, трезвея, понимая, что его не услышат, сейчас тут никому нет до него дела! - Да где эта птица, загоняй её в дом! И спать... а, Муха?
Муха мотнул головой. Скороговоркой продолжал:
- Сейчас темно. Ветра нет. Затишье. И даже можно увидеть звёзды. А днём ей не дадут взлететь. Будут мешаться, испугают, а то и поранят... Вдруг захотят отобрать. Крыламу можно дорого продать в императорские загоны. Мне не отбиться, и тебе не надо лезть...
Грол слушал и мысленно соглашался. Всё продумал малец. Да какой малец, выше его, Грола, вытянулся.
- Ну и отпускай её! Пусть летит к Шу, вон какая вымахала... На звёзды...
- Птицы ночью не летают. Я с ней. Со мной полетит. Мы уже пробовали.
Уже и пробовали... Грол промолчал. Сдавило где-то, то ли в кишках, то ли в груди, да разве может еще болеть, все выболело с Юлой... Выдавил хрипло:
- Подниметесь ли? Птица-то не облётанная, там, в вышине не сдюжит подъема, свалится.
- Ночь большая. Там карниз есть...
- Есть... Их три! - вдруг рявнул Грол. И заторопился. Не хотел он помогать, охота было дёрнуть пацана и заставить остаться. Но по лицу было видно, что уйдёт. Дождётся, пока он уснёт, и уйдёт. - Пошли!
Грол выскочил на улицу и стал тыкать вправо.
- Там! Он открывается не сразу, отсюда второй карниз не видать. Смотри в оба. Пропустите, тяжело придётся. Я эту площадку держу всегда на прицеле, кто его знает, как дело повернёт. Дотянете до первого карниза, там будет выступ, из-за него и можешь проскочить. Просто, когда знаешь, сразу смотреть начнёшь. А от второго откроется третий, небольшой мысочек...
Птица лишь тихонько заклохтала, выдвинулась из темноты.
- Ох ты ж, - ругнулся Грол.
Но залюбовался. Крылама казалась снежным облаком в кромешной тьме, а Муха уже был на птице.
- Как же ты на ней удержишься? Когда она вверх попрёт? - прошептал лишь. И хрипло крикнул: - Подожди меня. Я утром поднимусь и заберу тебя!
Муха помотал головой:
- Неет! Я дальше пойду.
Грол не разобрал, что сказал Муха, а тот плохо видел отца в темноте.
Муха подёргал упряжь, птица затопталась на месте. Он долго искал, чем привязать себя к крыламе, чтобы не свалиться, когда та станет подниматься вверх. И нашёл старую корзину от винта в закутке. Привязал её ещё дома, пока птица спала.
Теперь птица неуклюже топталась в темноте, потом вдруг шагнула размашисто, а потом и побежала между тёмными домами. Смешно вытянув шею, пригнувшись и выбрасывая когтистые лапы.
Муху не было видно совсем. Показалось, что мелькнула верёвка от корзины от винта. "Нашёл в закутке с дровами, приладил, всё один, никогда не спросит... Юла такая же была!" Полетел мусор от огромных лап. Грол прижался к стене дома, зажмурился и опять открыл глаза.
Вот птица подпрыгнула, ещё раз. Развернула крылья. Замахала ими некрасиво и, наверное, неумело. Как машут ими крыламы... разве было время у него смотреть, как взлетают эти огромные птицы, он простой старый винтовой, простой старый больной винтовой!
Лапы забороздили по дороге, касаясь уже каменистой осыпи не каждый раз. И вот оторвались, поджались. И опять неумело. Одна лапа висела ещё с разжатыми когтями, другая подобралась. "Муха так на винт первый раз грузился", - подумал Грол и вдруг заплакал.
- Карниз там по правую руку, не пропусти! - прошептал. И спохватился: - Деревьям скажи, я про них помню!..