Лошадь хрипела и налитым кровью глазом косилась в сторону мостков. Она явно предпочла бы проскакать десять верст сквозь лес напролом, а не версту вокруг лесного озерца - так, чтобы вновь возвращаться к ожидающей на мостках твари.

Тварь, впрочем, смотрела на лошадь чуть ли не столь же испуганно. Совсем небольшая это была тварь: обычному мужику - по грудь, Балде и вовсе едва до пояса.

Кажется, первые два раза из озера вылезала другая.

- Не бойся, - буркнул Балда, подъезжая вплотную (кобыла дернула головой и оскалилась, роняя пену). - Снова таскать не заставлю...

Бесенок судорожно вздохнул. Не ответив, повернулся спиной - и, с места взяв разгон, пронесся по мосткам, топоча босыми стопами, как подкованный. На последнем шаге зацепился за сложенную кольцами веревку, чуть не полетел кувырком, но удержался - и сиганул по-лягушачьи, длинным прыжком, головой вперед. Пропал под водой с громким плеском, только прибрежная ряска колыхнулась.

Точно: спина его была целиком бурая, без рыжеватого пятна меж лопаток. У того, прошлого, такое пятно имелось. А вот ростом они одинаковы: небось двойняшки или погодки... тогда первый, выходит, старший, пускай и не перерос братца. Хотя кто там знает, с какой частотой у них, чертей болотных, дети родятся и сколько лет им требуется, чтоб повзрослеть...

При этой мысли Балда нахмурился, сам не зная почему.

Соскочил наземь. Успокаивающе провел ладонью кобыле по храпу. Чудо еще, что та, хоть и дрожа, стерпела, когда вторая тварь влезла ей под брюхо и ухитрилась приподнять. Да чего там - чудо, что не ударилась прочь, оборвав привязь, едва лишь первая тварь из воды вылезла!

Правда, он был рядом. Ему лошади повиновались всегда, то ли обмирая в страхе, то ли, наоборот, уповая на защиту от чего угодно. И кого угодно.

Костер уже почти прогорел. Балда пожал плечами, однако все же обломил на притащенной загодя валежине несколько веточек, сложил их поверх углей колодцем. Опустившись на колени, подул, чтоб занялось - и тогда подсунул в ожившее пламя саму валежину.

Дегтя уже не осталось, его он весь извел еще до того, как первая тварь высунулась повторно. Так что дым к небу потянулся жидковато, отсюда точно не будет различим с батюшкиного подворья и вряд ли даже от самой церкви. Разве что с колокольни...

Балда поискал ее глазами, но стена леса перекрывала все. Это только с мостков становится видна вдали самая-самая верхушка креста на маковке, да и то лишь если выпрямиться во весь рост. Его рост.

Ладно уж. Раз батюшка сказал поддерживать костер, аж покуда оброк не принесут - стало быть, гореть огню и дыму подниматься. Хозяин - барин, а поп - хозяин.

Тут Балда ощутил, как взгляд со стороны воды уперся ему точно меж лопаток (непрошенно подумалось: прямо туда, где спина старшего бесенка мечена рыжей пежиной). Огляделся, но ничего не увидел над поверхностью озера. Взгляд тем не менее продолжал давить, тяжелый и острый. Так, поди, медведь еще сквозь сон чувствует жало рогатины, с которой ждут его на выходе из берлоги.

Это был взгляд не какой-то из мелких тварей. Совсем не ее...

Тут бы и податься прочь: к чертям его, тот оброк, и договор тоже к чертям, да ведь еще не так уж ясно, нарушен ли договор - рядились они на обычную работу, а где и какой черт слышал, чтоб батрака к чертям за недоимками посылали? Кто вообще слышал о недоимках с нечисти - лесной, болотной, озерной?! А чтоб нечистый оброк платил служителю божию - это разве слыхано??!! Святый Боже, святый крепкий, святый безсмертный...

Креститься и пятиться прочь Балда раздумал. Наоборот, он направился к берегу. Топтыгин ведь тоже прет из берлоги на ждущую его рогатину, разве нет? Еще как прет. Чертом прет!

Сел на мостки спиной к озеру: не хотел видеть и слышать, как оттуда что-то появится. Поэтому смотрел он на берег, точнее, прямо на костер. Смрада от костра было больше, чем дыма, - дегтярная растопка продолжает вонять еще долго после того, как ее не осталось, - а огня почти вовсе не было.

Тяжко плеснула вода.

А может, и обойдется. Может, снова вынырнет кто-то из мелких, молча сунет мешок с недоимками (ну что там - лягушки, подводные коренья?) и тут же, слова не сказав, канет на дно. Тогда...

Опоры мостков заскрипели и шатнулись. Потом скрипнул настил. Коротко, отчаянно, с визгом заржала лошадь.

Кто-то завозился рядом: большой, тяжелый. Мокрый. Пахнущий тиной.

Не оборачиваясь, Балда подвинулся сам и подтянул веревку, сдвинул ее кольца за спину, чтобы освободить место рядом с собой.

Большой и тяжелый грузно опустился справа от него, свесил с мостков корявые ноги. С его шерсти (боковым зрением было видно: она крепко тронута сединой) струями текла вода.

По-прежнему не оборачиваясь, Балда свернул самокрутку, послюнил край бумажного обрывка, аккуратно заклеил. Потом, придерживая первую на колене, свернул вторую: даже если тот, кто сидел рядом с ним, где-то и ухитрялся хранить кисет, оберегая его от влаги, руки его сейчас точно были слишком мокры, чтобы управляться с куревом.

Впрочем, влага с седой шерсти уже не струилась, а капала. Так что Балда без колебаний протянул вправо одну из самокруток. Заскорузлые пальцы приняли ее умело и даже бережно.

Теперь очередь была за кресалом - а оно, как Балда сообразил с запозданием, осталось возле костра. То есть не понадобится: если идти туда, проще будет уже от уголька прикурить.

Но можно ли подойти к огню? Не воспримет ли это тот, кто уселся сейчас рядом с ним, как отступление?

Страха, однако, не было. Вот хоть убейте.

Толстый узловатый палец протянулся к его самокрутке - и из-под ногтя со щелчком ударила ослепительно синяя искра. Затем старый бес закурил сам.

Они сидели, почти касаясь друг друга - громадные, равные и ростом, и шириной плеч. До сих пор так и не сказали ни слова, даже и не посмотрев на соседа в открытую.

Бес наклонился вперед и звучно сплюнул в воду. Балда, по-прежнему не поворачивая головы, украдкой оглядел его спину - но шерсть на ней засеребрилась полностью: поди угадай, было ли там прежде рыжее пятно.

- Мои, мои, - безошибочно угадав, подтвердил седошерстный. - Оба. Младшенький только в бабку пошел, без отметины.

Голос его был гулок, как из бочки.

Потом они снова сидели молча, но угроза, витавшая где-то над озерной гладью, развеялась, как, наконец, истаял запах дегтя, давно уже сгоревшего без остатка.

- Хорош у тебя табачок! - бес последний раз затянулся, почти до самых губ, и отбросил то, что все-таки оставалось от самокрутки. - Ты моих мелких-то не вини. Они недавние, - добавил он вроде бы без всякой связи с предыдущими словами.

Балда только плечами пожал. Винить бесенят ему вправду было не за что.

- Недавние, так учить надо, - сказал он просто чтобы не молчать. - А то так и вырастут балбесами.

Бал-бесами. Балда покатал это слово во рту, попробовал на зуб - но так и не понял, что в нем такого странного. Впрочем, сейчас все вокруг было страннее некуда. И разожженный костер, веревка (с чего он вообще взял, будто, забросив ее в озерцо, можно хоть как-то встревожить тутошних насельников? батюшка подсказал? так ведь вроде и нет, своим умом дошел), и, паче всего прочего, сама мысль собирать оброк с насельников этого озерца.

А уж этот сейчасный разговор так и вовсе странней наистраннейшей страни выходил.

- Учу же, - седошерстный даже обиделся. От обиды он вдруг сделался словоохотлив: - Только ты ведь сам помнить должен: одно дело - слушать легенду, другое - сообразить, что сам в нее угодил! Помнишь?

Балде снова оставалось лишь плечами пожать. Уж делал бы, что ли, дед этих бесенят то, зачем он вылез - и поскорее! Вон какой мешок при нем...

- Помнишь же? - жадно спросил старый бес. И увял: - Не помнишь, значит...

Они снова какое-то время посидели молча.

Лошадь перестала до отказа натягивать привязь и потянулась мордой к траве. Никакой страх не может длиться слишком долго.

- Ну хоть слышишь? - теперь в голосе седошерстного звучало безразличие.

Балда прислушался. Вокруг стояла тишина. То есть лес, конечно, был полон звуков, но самых обычных, тех, что и прежде были.

Так ли?

- И что я, по-твоему, должен слышать, бес?

- То-то и оно, - седошерстный, не оборачиваясь, ткнул корявым большим пальцем себе за спину, безошибочно указав на еле различимый вдали крест над маковкой. - Нечего тебе слышать, человек...

В воздухе не висел только один звук: колокольного звона. Тот, который раздался, едва лишь окреп столб дыма над костром. Тот, который умолк... Да когда же он умолк?

Почти сразу. Кажется, Балда лишь пару раз взмутил воду веревкой. Даже первая тварь из озера еще не успела вылезти.

Не успела?

Да она бы вовсе не сумела, не посмела показаться, продолжай звучать церковный колокол. Это ведь всем известно: нечисть страшится колокольного звона! Пуще страшится, чем крестного знамения!

Балда собрал пальцы щепотью - и опустил руку, не донеся до лба. Воспоминания нахлынули, поглотили, сомкнулись над головой, как... Как вода.

Озеро. Нездешнее, горное, с таким названием, которое тут никто и не выговорит. Давно: сейчас нет под солнцем никого из живших тогда людей и даже правнуков их.

Монастырь на берегу этого озера. Тоже нездешней веры, но это обитель служителей Божиих, настоятель ее известен праведной жизнью и мудр.

Даже слишком мудр он: боязливый шепот монастырских рыбарей (безо всякого договора приучившихся закидывать свои снасти лишь там, где не возражают те, кто в озере живут) - мол, "Мало нашему игумну знать название каждого злака и козявки, да следить сквозь зоркие стекла ход созвездий! Вздумалось ему еще и глубину озерной пучины померить... Совсем посреди книг голову потерял: всем ведь ведомо, что бездонно Валькенгельбенштернзее!". И замолкают, опасливо шаря взглядами вокруг. Поздно: у камышовых стен озера есть уши.

Наверняка многие говорили настоятелю, что его желание богопротивно: ведь не для того Всевышний создал глубины этого озера, чтобы смертный сумел их измерить, не для того населил их теми, кто в озере живут. Но, видать, решил многомудрый игумен, что, наоборот, богопротивно будет устрашиться подводной нечисти.

И вот поутру от пристани выгребает большая обительская лодка, в ней - настоятель, на веслах, понурив голову, сидят те самые рыбаки. Посреди озера она останавливается. Веревка со свинцовым грузом погружается в темную воду...

Ты перехватываешь ее, тянешь рывком вниз и в сторону, рвешь из рук. Взбурлила муть и пена; сверху, глухо сквозь слой воды и лодочное днище, звучат крики: испуганные гребцов, повелительный игумена. А потом с монастырской звонницы долетает первый колокольный удар - и твое тело содрогается, как от ожога.

Руки разжимаются сами собой. Напарник пытается перехватить выпущенное тобой вервие - и тоже не в силах сделать это. Благовестный звон крутит его, словно мелкую рыбешку на крючке, переворачивает, швыряет кувырком так, что перед твоими глазами мелькает рыжее пятно меж лопаток. Изо рта его воздушными пузырями рвется вопль боли. Из твоего - тоже.

Груз на веревке уходит вглубь, как острие в рану. Но до дна еще далеко. Ты доныривал туда, в юношеской удали состязаясь с другом-напарником, тебе известно: оно в сотне саженей. Хватит ли настоятелю длины вервия?

Дважды груз останавливался. Было видно, как от пристани к лодке скользит легкий ялик; потом веревку довязывали и неистовый игумен продолжал свой труд. В это время ты и твой рыжеспинный друг выжидали прямо под лодочным днищем, в пяди от ног людей, но вам не выпадало шанса вмешаться: звонарь работал неистово.

Один раз звонарь изнемог - и тогда вокруг лодки снова закружилась пена, а свинцовое грузило стало тяжелее скалы. Но выбившегося из сил монаха почти сразу сменил другой.

Веревка прекратила разматываться в третий раз, колокол все еще звучит, но ялик медлит у пристани. Когда он, наконец, вновь подгребает, слышен крик: "...Ни клочка, отче! Ни пяди не осталось!". И гулкий, куда там колоколу, рык настоятеля: "Передай: пусть обрежут колокольную веревку! Продержимся без звона: я чую - дно близко, вот-вот!"...

Он прав. Дно близко.

И онемела звонница.

В тишине ялик летит, как напуганная птица, стремительно взмахивая крыльями весел. Едва он прижимается к борту большой лодки, как, с двойным ударом, тут же тяжелеет, оседает глубже: не дожидаясь разрешения, в него перепрыгнули оба испуганных рыбаря. Бас настоятеля прощающе гремит им вслед: "Ступайте на отдых, дети мои, ваша помощь более не надобна".

Грегор Профундус, вот как его, настоятеля, звали. Вспомнилось и это.

В одно касание можно опрокинуть легкую скорлупку, но ты этого не делаешь - и друг, глядя на тебя, тоже сдерживается. Люди в ялике выбрали свое, выбрали жизнь, пусть же получат по выбору своему. Да и ничтожны они рядом с игумном, славной добычей для Хозяина: кто обращает внимание на плотвичек, когда огромная щука в невод сама идет!

Он тоже получит по своему выбору, иначе победа не будет так сладка. Так что пусть сделает выбор окончательно. Слышно, как Грегор Профундус возится на носу лодки, довязывая последний узел. Отчего-то медлит он. Дрогнул, усомнился? Нет: молится, прося укрепить его руку.

Глупец. Вера твоя крепка, рука еще крепче, да куда им до колокольного звона!

И вот наконец груз вновь двинулся ко дну...

Жесткое под спиной. Тепло солнца на лице. Запах лесного озера, самого леса, дыма.

Баал'д-а-бес открыл глаза. Над ним встревоженно склонились три мохнатых рыла: огромное буро-седое и два поменьше, просто бурых.

- Брысь, - сказал Зургуу-л-им. Оба внука исчезли мгновенно.

Балда (под этим прозванием он прожил больше, чем под изначальным, так что пусть уж остается) шевельнулся, проверяя, цел ли. Ничего с ним не случилось, просто как сидел, так и повалился, накрытый валом пробудившейся памяти.

- Помотало нас по свету, - вздохнул седошерстный бес.

- Да уж. Гора с горой не сходятся, а...

С некоторым удивлением Балда осмотрел свои руки. Вот этими пальцами он может творить крестное знамение, не платя за него язвящей болью. Молитвы читать, слышать благовест, переступать порог храма - тоже ему доступно.

Не слишком-то он таким злоупотреблял: тошно было. По-человечески тошно. Но и не более того.

И все это - наказание. Кара, ставшая легендой - чтоб всем непокорным в пример.

- Вот же сволочь!

Человек в таких случаях грозит кулаком, поднимая его к небу. Балда кулак опустил долу.

- Тише! - Зургу (друг вправе называть его кратким именем) опасливо оглянулся, хоть и знал, что под небом, да еще в часы солнца, у Хозяина нет ни власти, ни даже пригляда.

Балда только махнул рукой. Посмотрел на мешок.

- Вот сволочь! - повторил он, теперь имея в виду другого. Зургу, угадав, на сей раз не стал озираться, просто кивнул.

- Да. Совсем мало выждал. Чем ты ему так уж досадил? Или догадался?

- Куда там, - Балда снова посмотрел на мешок. - Просто срок оплаты уже близок. Да ничего такого: по-человечески мы сговаривались, какая там душа!

Старый бес досадливо крякнул.

- Ар-р-рхангел... Что же ты его - объедал? Дочку огулял?

- Не разорился он на мне: ел-то я, точно, за четверых, так и вкалывал ведь за семерых. А дочка только рада была... бы.

- Тогда и вправду сволочь, - согласился Зургу. - Причем совсем мелкая сволочь. Могут не зачесть, сер-р-афим подери!

Он направил вниз палец - тем же жестом, как Балда давеча показывал кулак.

Сказано было: "Священнослужителя за священнослужителя: за упущенного - обретенного! И ходи по свету, пока не исполнишь". Но если один на один, так обмен вправду получался уж очень неравный: вместо Грегора Профундуса, взбунтовавшегося сразу против обоих Хозяев - такую вот совсем мелкую сволочь.

- Сам ведь о дочке заговорил, - неохотно ответил Балда. - Хозяину помесята угодны, особенно от священнического племени. Ну и малец-попович, сынишка - тоже ведь, как теперь соображаю, ко мне прикипел. Тятей кличет...

Он скрипнул зубами.

- Воспитанники Хозяину тоже угодны, - кивнул Зургу. - С ними ого-го какие дела можно сделать!

И шевельнул мешок.

- Что... там? - спросил Балда, не протягивая руку.

- А чему там быть? Мелочь всякая: лягушачья икра, кувшинкин корень... горстка монет, золотых, поза-того царя: кошель давно уже распался, я те, что сверху, хватанул, не стал все загребать... И костяная башка какой-то девки - забрюхатевши, утопилась тут лет пять назад. Думала, глупында, что русалкой станет. Да все равно!

И вправду все равно. Чтобы внутри ни лежало, стоит человеку развязать горловину - и всё. Перестает он принадлежать себе, поступает в оплату, телом и душой.

Балда перетянул горловину потуже. Взвесил мешок: тот был, по его-то силам, совсем никчемушного веса. Чуть ли не вдесятеро легче рогожного куля с мукой - а такие кули Балда по два сразу в амбар заносил.

- Э... Ты что! Не вздумай!!! - Зургуу-л-им заорал так, что оба его внучонка разом вынырнули из-под поверхности. И тут же скрылись снова: мешок шумно плюхнулся прямо меж их головами.

- Ну что же ты наделал, хер-р-рувимище, балда, балбесина, человечья твоя душа! - в отчаянии причитал старый бес. - Мало по свету походил? Мало, да?! Зачем ты нынешего пожалел, дубина, ар-р-рхангел?! Когда теперь нового такого найдешь...

Зачем пожалел нынешнего? Хороший вопрос... Не легче ответить на него, чем - по какой причине пощадил прошлого, уже перевалив его за борт лодки.

К чему это нужно - жалеть и щадить смелого, умного, сильного, много возомнившего о себе человека? Человека, который и так-то оскорбил гордыней своего собственного Хозяина, поневоле отдавая себя во власть другого из Хозяев?

А другого человека - зачем? Глупого, жадного, подлого, готового отдать на растерзание нечисти своего батрака, лишь бы не расплачиваться с ним? Только ради его дочери, которая о тебе лишь и печалится (а ведь не станешь ты плодить с нею помесят!), да мальца, что зовет тебя тятей (в воспитанники ты его тоже не возьмешь, добычей для Хозяина не сделаешь, ар-р-рхангел его забери!)?

Кому это вообще нужно - щадить и жалеть людей?

(Ну, раз-другой по морде отвесить батюшке таки надо будет, чтоб до потолка взлетел и потом еще долго в ум прийти не мог. Это святое. Это по-человечески.)

- А что же, и похожу, - ответил Балда с удивившим его самого спокойствием. - Ему покамест не конец, свету-то. Ну, прощай, друг. Или до свидания: раз уж единожды повстречались - может, и еще?

- Гора с горой... - хмуро ответил бес.