Я ненавидела Левку ровно триста восемьдесят три дня.
Я ждала Левку ровно триста восемьдесят три дня.
Я любила Левку долго-долго и еще ровно триста восемьдесят три дня.
Дождалась, наконец. Только кого?
Хор доброжелателей: Наталья, ты должна! На тебя смотрит вся страна. Ты жена героя... героев... Неважно. Важно, что должна.
- Осторожно, направо. Осторожно, налево. Осторожно, ступеньки. Только не нервничайте! Дышите глубоко! Пожалуйста! Позвольте под руку поддержать! - Молодой человек вьется вокруг надоедливым насекомым, все никак не может заткнуться. Машет руками, мельтешит, cопит. Крутит хоботком. Ужасно хочется его прихлопнуть. Махнуть ладонью - и все, мокрое место.
- Вот! - Провожатый согласно моменту тяжело вздыхает и распахивает дверь.
Застываю на пороге. Покачнувшись, делаю шаг вперед. Туфельки новые, каблучками цок-цок, красивые. К Левкиному возвращению покупала.
Да, предупреждали. Да, готовилась. Да, всю ночь не спала, все представляла, представляла, как их увижу...
Действительность оказалась в сто раз хуже. В двести раз. В тысячу.
Институт Астрогонии. Четвертый этаж. Карантинный блок. Для тех, кто из дальней звездной недавно вернулся.
Только провожала я одного. А вернулось...
Временной континуум. Расслоение пространства-времени. Ни хрена не поняла, что это такое, но вероятность случившегося один к миллиону.
За стеклянной стеной - трое. Лохматый пацан-детсадовец Левушка. Еще один Левка - тот, кого я впервые увидела десять лет назад. И третий, из будущего, седой Лев с залысинами, шрамом через вытекший глаз и взглядом волка, который осознал, что ему уже не выбраться из капкана.
Мне казалось - я ко всему готова.
Медленно стекаю вниз. Молодой человек успевает подставить стул.
Все трое молча смотрят на меня. Не удержавшись, поправляю челку, пробегаюсь пальцами по воротнику блузки. Глупый женский жест.
Первым не выдерживает пацан. Тянет молодого Левку за рукав больничной рубашки:
- Это она? Она, да? Таша? - вытирает нос ладонью, кивает мне. - Я теперь у тебя жить буду? Мне больница надоела!
К горлу подкатывает тошнота. Я очень люблю детей. Чужих. На расстоянии. Своих никогда не хотела. Теперь это безобразие без обоих передних зубов переедет ко мне домой проверять Фрейда на практике?
Ситуацию разруливает провожатый.
- Львы, - говорит он. - Вам нельзя утомляться. Закругляем встречу. Вы убедились: ваша жена в порядке. Здорова, весела, рада вас видеть. И скоро вернется.
Гляжу на провожатого с благодарностью, суетливо подбираю плащ, сумочку, зонтик.
- Таш, - тихо зовет тот, что со шрамом. - Таш, я...
- Я приду, - отступаю к двери, собираясь бежать без оглядки. - Приду, и мы поговорим.
Посмотреть им в глаза так и не получилось.
- Подождите, - мнется сопровождающий. - Это еще не все.
Смотрю на него мрачно. Не жду почему-то ничего хорошего.
- Расслоение по пространству-времени не по трем векторам шло, по четырем. Есть еще один Лев Борисович. Только он, гм, немолодой очень. Мы не знали, доживет он до встречи с вами или нет. Но, такая радость - дожил. Пройдемте и к нему тоже.
При-смерти-Левка лежит в отдельном боксе, старый дальше некуда: усохший, сморщенный, лицо в коричневых пятнах, на голове редкий белый пушок. Венки на руках расползлись паучьими лапками. В одной из них торчит игла капельницы. Глаза, затянутые белесой мутью, смотрят сквозь меня.
Господи, надеюсь, что это последний муж. Больше мироздание не настрогало.
- У нас деменция чуть-чуть. Не пугайтесь.
Куда уж больше. И вообще, деменция последнего Левки - лучшее, что случилось со мной за сегодняшний день.
Радуюсь рано. Глаза старика на секунду проясняются, корявый указательный палец тычет в мою сторону:
- Мы осколки. Осколки. А ты - дура! Все испортила!
Не помню, как оказываюсь на улице. Бегу, не оглядываясь, к остановке монорельса.
Дождик снаружи морщится, плачет и сморкается, трется сопливой мордой о стекло. Тру салфеткой распухший нос.
В голову лезет дурацкая скороговорка: четыре черненьких чумазеньких чертенка, четыре черненьких чумазеньких чертенка, четыре... В гуаши, гуталине, гудроне и галоперидоле. Чертят чертеж, макают карандаш попеременно в гуталин и галоперидол. Нет, галоперидол они приняли внутрь.
Старый Лев правильно сказал. Они все осколки того одного, расчетверенного, четвертованного. Которого я ждала. Рядом с которым был мой дом.
Как я могла, как решилась отпустить его год назад? Но Левка рвался к взрослым игрушкам: открытиям, славе, настоящим мужским трудностям. И я сдалась. Сказала, фыркнув, что не очень-то и хотелось. Обойдусь. Справлюсь. Даже и ждать не буду.
Говорят, в разлуке три четверти печали берет на себя остающийся. Это неправда. Остающийся берет на себя все.
Обнимая холодную подушку, засыпает с мыслью: еще один день прошел; просыпается с мыслью: только бы ничего сегодня не случилось. А когда Левка на месяц пропадает и не выходит на связь, oстающийся пьет таблетки в ядовито-салатовых облатках и виски прямо из горлышка, расплескивая половину дрожащими руками.
"You know nothing, John Snow".
"You know nothing".
Проклятый космос, ты лишил меня того, что я видела в снах все двенадцать месяцев: как я бегу, бегу, бегу по тротуару, лестнице, бесконечному коридору. Врезаюсь молотом Левке в грудь. Повисаю на шее, тыкаюсь носом в ямку между ключицами. Со всего размаха, больно, бью сжатым кулаком по ребрам.
- Как ты мог! Как ты мог! Как ты мог!
Какому из четырех Левок выражать теперь свои претензии?
Они все чужие, рядом с ними пустошь.
И никого из них я не хочу видеть в своей постели.
Хор доброжелателей: Наталья, ты никому ничего не должна! Делай то, что считаешь правильным. Если жизнь хлещет тебя по морде - отбивайся. И черт с ней, со страной.
Очень хочется позвонить в Центр и сказать: пусть вся четверка как-нибудь обходится без меня. Катится к чертовой матери. Пусть реабилитируется там потихонечку. Но что-то упорно грызет печенку и прочий ливер. А может, просто эта куча Львов - все, что осталось от моего, единственного. Я не могу просто так от них отказаться.
- Поговорите с каждым из них отдельно, - советует психолог в Центре.
Провальная затея.
Маленький Левушка, подлизываясь, гладит меня по руке замурзанной лапкой. Мы только что сыграли пять партий в "Морской бой". На бумаге. Кто-то из старших мужей научил ребенка во время полета к Земле. На всякий случай отодвигаюсь подальше - еще не хватало привязаться. Куда все-таки денут мальчишку? Левкина мама умерла, когда ему было двадцать. Отца никогда и не было.
Левка-второй скачет вокруг, стучит серебряными копытцами. Он еще твердо верит, что впереди только хорошее, пахнущие свежей типографской краской учебники несут в себе всю мудрость мира, а учителя будут к нему заботливы и добры.
- Ташка, ты чудесная! Мы обязательно справимся, ничего страшного, все же хорошо кончилось! Главное, что я здесь, я вернулся! Верь мне! И выходи замуж!
Опоздал, мальчик, у меня морщинки вокруг глаз и есть седые волосы, а еще я уже подумываю с тобой развестись.
Левка-одноглазый прямая противоположность Левке-восторженному. Что-то там между нами произошло после его возвращения из первой экспедиции, и он удрал во вторую. Потерял там весь экипаж и теперь исходит желчью, винит в этом себя. И меня заодно.
Хочется ли узнать, что мы друг другу наговорили перед его отъездом? Не очень. Я ему завидую. Этот Левка еще успел меня обнять, когда вернулся. А я его - нет.
Со Львом Борисовичем проще всего. Посвежевший и поздоровевший, он мирно дремлет в инвалидном кресле, а если и просыпается иногда, то только чтобы подмигнуть мне и сообщить, что "в этой больнице такие красивые медсестры". Я принесла ему цветы. Надо торопиться делать добро, в следующий раз букет, вполне возможно, придется тащить на кладбище.
Дома, устав ходить из угла в угол, рассматриваю на комме старые фотографии. Вот Левка-карапуз: толстощекий, толстопопый, с круглыми хитрыми глазами. Вот он, совсем юный еще, обнимает за плечи незнакомую девчонку, а я за кадром страшно ревную. Вот Левка на нашей свадьбе, серьезный и чуть напуганный неизбежностью происходящего. Вот кто-то из журналистов снимает наше прощание: у обоих скучные официальные лица. А вот Левка уже в ложементе корабля, в облегающем легком скафандре, сильный и гибкий, как гимнаст Тибул из старой сказки.
Не удалить ли всю эту прошлую жизнь подчистую?
Или рука не поднимется?
Хор доброжелателей: Ты должна!
Ты никому ничего не обязана!
Останься!
Бросай!
Бросай!
Останься!
Ты никому ничего не обязана!
Ты должна!
Иначе пропадешь!
Идите к черту!
- Вам сюда! - радостно приветствует меня знакомый провожатый.
Прижимаю к груди коробку с курабье. Вся четверка ждет меня в холле, рассевшись по кругу в неудобных футуристических креслах.
Мило улыбаемся друг другу. Деликатно откусываем от печенья, мочим губы в дрянном чае. Не знаем, что сказать. Или знаем, но не решаемся?
Мне страшно. Боюсь, что они попросят меня остаться. А я собираюсь сбежать. На край света. И даже за край, если нужно, чтобы больше их не видеть.
Левки ерошат волосы таким до боли знакомым жестом.
- Видишь ли... - начинает за всех Левка-одноглазый. - Ученые говорят, что если на том же месте, с той же скоростью, при том же векторе совершить обратный переход... Вероятность есть. Маленькая, но есть. Мы решили - летим.
- Удачи, мои дорогие, - подхватываю воодушевленно. Все же не попросили. Улетают сами.
Левки глядят на меня жалостливо, как на ребенка в солнечном ударе.
Можно ли заткнуть взглядом? Теперь я знаю - можно.
Какая же я идиотка.
- Простите, - голос шелестит едва слышно. - Я пойду... Я буду ждать... Правда буду. Больше всего на свете.
Левки улыбаются. Беззубым ртом. Губами в морщинках. Ясными глазами. Ямочками в крошках печенья.
В парке солнечно и тихо, даже не верится, что за забором зажигает пляски Святого Витта дневной мегаполис. Устраиваюсь прямо на траве, бросив под голову джемпер. Кремовые облака, аквамариновое небо, душа в мелкую трещинку.
Левки, четыре черненьких чумазеньких чертенка, пойдут на все ради меня.
А что в это время делать мне?
Свернуться гусеничкой в темной комнате? Натянуть на голову подушку, простыню, одеяло, плед, матрас и прикроватный коврик? Сделать вид, что я ничего не вижу, не слышу и не понимаю?
Принимать галоперидол? Или гуталин?
Старательно, давясь и захлебываясь, жалеть себя?
Утопиться?
Повеситься?
Разлететься осколками?
Хватит прятаться под столом. Ведь я такой же кусок нашей разбившейся жизни, как и мои мужчины. Чтобы склеить вещь, нужны все черепки. Иначе не получится.
Торопясь, боясь передумать, дрожащими пальцами набираю на комме текст: "Прошу зачислить меня в состав экспериментального полета к..."