Синее небо, рваные белые облака. Парк в едва различимой зелёной дымке. Ласковое солнце уже прогнало утренний холод и зовёт скинуть пальто, но стоит ему поверить, как тут же налетает снежный заряд, и даже птицы испуганно замолкают.
Этот праздничный весенний день.
Я спешу исполнить свой ежегодный ритуал. Тут совсем недалеко - удобно, когда бабушка живёт на соседней улице. Каждый год утром 9 мая я иду в гости. В другие дни - тоже, но этот особенный.
Сегодня у меня с собой чизкейк - маленький, нежный и в меру сладкий. Как обычно, бабушка откроет дверь, обрадуется, словно мой визит стал неожиданностью, возьмёт торт и уйдет ставить чайник, пока я наспех скидываю пальто и обувь и бегу мыть руки. Как обычно.
А потом мы будем пить чай, и разговор в этот день сам собой превратится в монолог. Монолог воспоминаний. Я молчу, боясь нарушить эти хрупкие отрывки.
Мы-то только недавно переехали. Так бы остались под Рязанью, неизвестно, чем кормились... Наверное, с голоду умерли. А тут целый лес - кормилец.
За несколько лет до Войны моя прабабушка Марфа приняла решение переехать из рязанской деревни в карельскую. Как, зачем... Не знаю.
Помню, пришла разнарядка на фронт. Мужики все собрались, на краю деревни машину ждут. А я - как из дома-то выскочила - бегу за ними по улице:
- Папка, папка, не уезжай, тебя там убьют!
Да сколько мне было-то тогда, только три класса окончила, а поди ж ты... Ой, мать потом мне устроила. Эх...
Она сидит возле стола, спиной к окну. Молодая зелень бросает отсветы на белые волосы, собранные в густой хвост. Чай выпит, настало время говорить. Словно с некоторым удивлением доставая из темной лаковой шкатулки воспоминания - одни, чтобы осмотреть и поскорее положить обратно, другие - чтобы подержать в руках подольше.
Деревня наша точно во фронт попала. Помню, первый раз немцы пришли. Ну как немцы, немец там один только был, по-своему балакал. Остальные бандеровцы. Так вот, пришли, стали всё добро забирать. Да брать-то особо нечего, последнее отняли. Скотину стали сгонять. Помню - корову нашу ведут. А она у нас яловая еще, да молодая, мяса никакого. Забили - не пожалели. Вот накой она им. Ведут её - а она человеческими слезами плачет, всё понимает уже.
Взгляд скользит по узорам ковра. Я жду, терпеливо собирая эти осколки памяти в себя.
Сколько-то мы так прожили, днём немцы, ночью свои, партизаны. А потом немцы, видать, прознали да и сожгли нашу деревню. Ну что делать, пошли в лес жить. Картошку, бывало, солдатам сваришь, а себе потом - очистки. Так и жили. Ох, сколько всего насмотрелись. Ну, как-то выжили. Потом-то детям в школе задавали родителей о войне расспросить. Вот и ко мне приходила "Мам, расскажи да расскажи". А я не могу. Ком в горле. "Дочь, не могу".
И мне не расскажет. Только рукой махнёт, да промолчит. Мои прадеды не вернулись с войны. Семён, бабушкин отец, остался где-то в Польше, в братской могиле в сорок первом. Другой продержался до сорок третьего, в немецком концлагере. Это всё потом уже мама нашла, когда архивы оцифровали.
Потом вагонетки с углём толкала. Ух, тяжёлые. Девчонка, а куда деваться. Там я почки-то застудила... Инвалидность-то у меня откуда, вооот. А после войны не сильно-то легче было. Работать кому? К матери тогда ещё сватались бывало: "Марфа, Марфа, как ты без мужика в хозяйстве?" - всем отказала. "Где похоронка? Как я при живом муже за другого выйду?" Так и прожила одна.
За погибших платили. А без вести пропавший - ну пропал и пропал, не вернулся. Прабабушку я видела, из смутных детских воспоминаний - ездили к ней однажды в гости, а потом на похороны.
А в восемнадцать в город поехала, всё. Слава Богу, председатель паспорт отдал. Мог ведь и не отпустить, своей шкурой рисковал, как-никак. В колхозе после войны все руки наперечёт. Как поехала-то. Паспорт взяла, пожитки в узелок, да бабушка мне в дорогу три рубля сунула в карман. Вот, всё, что было накоплено - то и отдала. На проходящий товарный запрыгнула, да так и ехала, на подножке, считай, почти до самой Москвы. Тут, на Химской, и сошла. Эх, не вернула я те три рубля. Время-то у молодых иначе идёт. Пока скопила, пока собралась, приезжаю - а нету её уже...
Мы снова молчим. Что тут скажешь, так было и будет всегда. В окно залетела муха и настойчиво бьётся об стекло. Я встаю, чтобы открыть створку и выгнать ее обратно. А заодно налить ещё чаю. С чаем слушать чуть легче. Рассказывать, наверное, тоже.
Сколько ж я тогда в УКСе проработала...
Она начинает считать, но сбивается. Неведомое УКС - ударная комсомольская стройка, в 60-е все стройки уже будут ударными, что бы это ни значило.
Сварщицей была. А что?
Её взгляд теплеет. А я почему-то представляю пасмурный зимний день, и темно-русый локон, постоянно выбивающийся из-под капюшона, и нестерпимо-белый огонь, осыпающийся золотыми искрами, отражающийся в маске.
Много мы тогда домов построили. Московскую знаешь? Ну конечно, знаешь. Вот, там все балконы мои. Хоть сейчас как новые.
Я удивляюсь. Я удивляюсь каждый год. Этим пятиэтажкам больше полувека. В начале двухтысячных балконы обшили профлистами, но под ними - всё та же сварная обрешётка, заботливо, как для себя, сделанная вот этими узловатыми руками.
Мне тогда ещё директор говорил, "Давай, Анюта, сделаем тебя бригадиром," да только для этого надо было школу закончить. А куда мне - муж-пьяница да ребёнок на руках.
"Здра... Жла... Та-ащ..." - доносится откуда-то с улицы. Я машинально перевожу взгляд на часы: парад. Мы не смотрим. Карельский лес слишком далеко от Москвы. А в нашем маленьком сегодняшнем мирке война уже прошла.
В три годика хоть сад дали, полегче стало. А так - закроешь её одну дома, да бегаешь с работы проверять, как она там. "Мам, ты чего пришла?" - "Да что-то очень пить захотелось". А однажды было, прихожу, смотрю в глазок - а тишина, не видно её нигде. В бараке жили, комнату от двери всю оглядеть можно. А ребёнка нет! Вот я перепугалась. Захожу, "Рая, Рая, ты где?" - не отзывается. Стала искать, а она, оказывается, с подушкой под журнальный столик залезла и спит.
Смеётся, потом снова серьёзнеет.
Эх, так и жили. Не дай бог вам так жить. Ведь это что, - она обводит рукой комнату, - это счастье, целая квартира, своя, удобная, да у вас своя. А в бараке что? С работы придёшь - надо воды наносить, дров натаскать. Печку растопишь, присядешь так передохнуть... А Рая и говорит, "Мам, я так люблю, когда у нас печка топится," - "Да, дочь, огонёк красивый?" - "Нееет. Это значит, ты никуда не уйдёшь."
Её голос дрожит. За окном снова набегает снежная туча, в комнате темнеет. Порыв ветра срывает оконную створку с гребёнки, бросает в лицо молочно-белый тюль. Я вдруг оказываюсь среди бумажной круговерти, ловлю чуть пожелтевшие пустые листы. Один, другой, целая пачка. На некоторых проступают слова, совсем редко - размытые, черно-белые фотографии. Но больше всё-таки пустых...
Синее небо, рваные белые облака. Парк в едва различимой зелёной дымке. Ласковое солнце уже прогнало утренний холод и зовёт скинуть пальто, но стоит ему поверить, как тут же налетает снежный заряд, и даже птицы испуганно замолкают.
Этот праздничный весенний день.
Передо мной листы бумаги, чуть пожелтевшие, где-то чуть обтрепавшиеся. Я пишу. То пару слов, то чуть больше. Всё, что удается вспомнить. Но пустых листов ещё слишком много.
Это моя память. Наша память, которую надо сохранить. И пустые листы тоже.