Осенью темнеет быстро. Не заметишь как, а уже будто мешком огромным накроет ночь. Это потом она выпустит на небо лунного пастуха с его звёздной отарой. А пока Арканар погрузился в непроглядную тьму, в которой слышны неясные шорохи и скрипы, шаги первой стражи в подкованных сапогах по мостовой: "грррум", "грррум", "грррум", испуганные голоса и пьяные крики. Дверь в таверну распахнулась, свет разлился жёлтым пятном во тьме, и шатающийся пьяно силуэт заслонил его...
- Спи, ложись! - ругается мать, отталкивает мальчика от окна и вглядывается в темноту улицы, прислонившись лбом к стеклу.
Булочная Сураты, еле сводившего концы с концами, закрылась задолго до захода солнца. Переулок, где она находилась, был далёк от главных улиц Арканара. Покупателей на дорогую выпечку из белой муки здесь всегда мало, больше брали обычный серый хлеб с отрубями и жмыхом. К вечеру же торговля замирала совсем. И отец закрывал лавку, сокрушаясь каждый раз: "Скоро по миру пойдём с такой торговлей, чем за муку отдавать, а за дрова?! Господи, почему ты не видишь меня, у меня четверо детей и они просят кушать, почему ты помогаешь соседу, у которого и так всё есть?"
Ино юркнул в свой угол к братьям. Самому младшему, ему полагалось место у стены, вместе со средним братом Пипой. Но Пипа молча принимался щекотать и щипать младшего, пока тот не убегал прочь. Кричать и жаловаться не полагалось, за это наутро старшие братья объявляли войну, и тогда от затрещин и тумаков гудела голова. Но сейчас Пипа спал. И, заворчав во сне, подвинулся и даже обхватил младшего рукой, чтобы тот не свалился с узкого для двоих топчана.
"У каждого человека есть злая и добрая половинка, - думал, согреваясь под его рукой, Ино, - ночью злая уходит на промысел, а добрая - остаётся дома. Ей ведь нечего делать там, во тьме. Вот и Пипа забыл, что надо быть злым... "
"Грррум", "грррум", "грррум"...
И опять тихо.
"Вторая стража. После третьей стражи приходят чёрные. Мама часто ругается с соседкой и говорит - "да чтоб её забрали чёрные!" Но мама - добрая, это она - в сердцах. А жаль Уно, его тогда продадут в рабство", - мальчик долго смотрит на мутно светлеющий квадрат окна.
Тех, у кого нет родителей, а есть лишь куча долгов после их смерти - а от чёрных ещё никто не возвращался живым и здоровым - отправляют работать в порт или на серебряные рудники, а кто слишком мал - продают в рабство.
Уно - его лучший друг, сын соседа-кузнеца.
Звенят над ухом надоедливые комары. Ззззз...
Глухие удары в дверь раздались в ночи, раскатываясь эхом по переулку.
- Откройте дверь, Святая Инквизиция Ордена!
Удары сыпались на хлипкую дверь, а отец трясущейся рукой не мог нащупать задвижку в темноте. Мать висела на нём, мотая головой и шепча:
- Не открывай... Они ошиблись...
Отец оттолкнул её:
- Я ничего не сделал...
Нащупал засов. Дверь распахнулась, сбив его с ног. Трое в чёрных плащах, надвинутых на глаза капюшонах ворвались в дом. Двое - огромного роста, принялись обыскивать комнату, третий - пожиже в плечах, пониже первых двух - остановился напротив отца:
- Твоё имя Сурата, сын Бодхи из Благорастворения?
А Сурата никак не мог сообразить, что за Благорастворение? Его ли это недавно переименованные по августейшему приказу Смердуны? Ведь были когда-то по старине - Ограбиловки, Висельники, Мёртвожорки, а теперь Желанные, Благодатные и Ангельские. Голова пухнет от всех этих перемен, Господи. Всю жизнь для всех ты Сурата из Смердунов...
- Из Смердунов, из них, святой отец,- хрипло выдавил Сурата, пытаясь взглянуть в лицо святому отцу, но из-под клобука виден был лишь рот, скорбно протянувшийся углами книзу и подбородок с редкой бородой, глаза оставались в тени.
- В Святую Инквизицию на тебя и твою жену поступил донос о частых богохульствах и что... - монах истово плюнул вправо, влево и перед собой, - что твоя жена ведьма. Теперь я и сам вижу, что это так.
Мать сидела на полу и, зажав рукой рот, качала головой. Её рыжие с сединой волосы разметались по плечам. Отец, побелевший, словно в раз все жизненные силы покинули его, стоял, не шелохнувшись. А мать подползла к ногам монаха и обхватила их, горячо взмолившись:
- Нет! Умоляю вас, святой отец, не верьте им... они лгут! Ведь у меня дети... Смотрите, какие у меня дети! Разве я могу быть ведьмой?!
Монах брезгливо оттолкнул её ногой. И Ино, подбежав, обнял её. Мальчишки, столпившись возле матери и отца, угрюмо следили за монахами.
Не густо. Отрезы недорогой ткани, неполный набор столового серебра, старые крытые парчой женские шубы, море детской одежды... Где же показанное в доносе золото?..
- Сурата, сын Бодхи, и жена его, Имата, вы обвиняетесь в богохульстве и колдовстве. Ваше имущество будет конфисковано...
Мать, потеряв сознание, тяжело повалилась на пол.
Победный возглас одного из монахов возвестил, что золото найдено. Под половицей. Хлипкий мешочек скудно побрякивал семейными накоплениями Бодхов.
Громилы, связав узлы с конфискованным, взвалив их на плечи, торопливо выталкивали Сурату, который, шатаясь, нёс на руках жену.
- Отец! - старший сын попытался подойти к отцу, но тут же отлетел в сторону от мощного удара одного из громил.
- Молчи, сынок! - отчётливо прошептал Сурата, с болью глядя на сыновей. - Бог даст, всё будет хорошо.
"Всё будет хорошо... Всё будет хорошо", - повторял про себя Ино и видел в окне шествующие в темноте фигуры.
Вот они исчезли, словно их и не было. И ему казалось, что тьма, присосавшаяся влажным ртом к стеклу, проглотила их, и он никогда больше не увидит ни мать, ни отца. Мальчик долго сидел на полу. Пока не почувствовал, что сильно замёрз. Братья что-то говорили ему, Пипа тряс его... потом оставил.
Ещё было темно, когда неизвестные ворвались в дом. Немытые, заросшие щетиной их лица были страшны. Хищные глаза бегали по испуганным лицам хорохорившихся изо всех сил детей, наскоро осматривали их.
Старший брат кинулся на них с ножом, и один из головорезов легко справился с шустрым подростком.
- Не порти товар, Гуда!
Рявкнул другой, и тяжкий удар опустился на голову Гуды.
Ино заплакал. Лицо убитого брата было прямо перед ним - он лежал, раскинув руки и глядя удивлённо в потолок.
- Заткнись, щенок! - от затрещины потемнело в глазах, и Ино поперхнулся, закашлялся и смолк.
Мальчишек связали, заткнули им рты, и наскоро обшарив разорённый уже монахами дом, покинули его.
"Больше я сюда не вернусь", - думал Ино, болтаясь на спине одного из головорезов, глядя на удаляющуюся распахнутую дверь.
Предрассветные сумерки уже разбавили черноту ночи, вытягивая сырые и липкие лохмотья тумана из леса, с моря. Туман укутывал саваном их дом, Ино уже не мог отличить его от соседних, но ему казалось, что он смотрит именно на свой дом, на белёсые шторы в окне. Сейчас, вот сейчас мамина рука задёрнет плотнее их...
Холодно. Как холодно. Старая рубаха и Пипины штаны не грели. Босые ноги заледенели. И отца с матерью повели босыми, а вчера шёл снег с дождём...
Солнце вставало из тумана яркое. Щедро поливало землю, отогревая её с холодной ночи. Порт вонючий и многолюдный расползся жирным спрутом, протянув щупальца складов и пирсов далеко по берегу. Разноязыкая ругань висела в воздухе. Тяжёлым, смрадным духом тухлой рыбы, тины пропиталось здесь всё насквозь.
Мачты боевых галер на рейде покачивались в туманной дымке. Две престарелые купеческие либурны со спущенными парусами замерли на якоре возле дальнего пирса. Рыбацкие челноки сновали, подвозя утренний улов. Торговки свежей рыбой толкались и кричали наперебой:
- Горели! Свежие горели! Трапы, совсем дёшево! Свежие трапы! А ты куда прёшь, Феата, чтоб тебе повылазило?!
Невольничий рынок чуть поодаль от главного пирса. Унылые ряды рабов тянутся до самого выхода в город. Пёстрые шатры продавцов хлопают боками, надутыми от холодного солёного ветра. Вереница продрогших невольников спускается по сходням с галеры, прибывшей ночью. Равнодушные, расчётливые глаза покупателей "ощупывают" их мыщцы, прикидывают силу, отбраковывают уже тут или ставят мысленно мету, с закутанных в тряпьё женщин продавцы срывают одежду, показывая товар "лицом". Особенно ценятся красивые женщины, мужчин берут сильных и здоровых. Детей красивых и нежных берут в наложники. Всех остальных покупает партиями по бросовой цене Герата Кровавый на серебряный рудник, что за Икающим лесом...
- Каравелла из Соана прибывает!.. - раздались крики от причала. - Каравелла из Соана!
Новость быстро облетает порт. Соанские купцы раньше часто заходили в порты Запроливья. Паруса их каравелл яркими разноцветными птицами появлялись у причалов Арканара. Соанские товары, целебные снадобья, книги в дорогих кожаных переплётах и картины ценились местной знатью при дворе Пица Шестого.
Но после того, как отряды серых благородного дона Рэбы вырезали большую часть художников и музыкантов, поэтов и целителей, писарей и просто грамотных людей Арканара, интересующихся товарами Соана становилось всё меньше. Прослыть грамотным стало страшно. Однако, серые лишь расчистили дорогу чёрным. И теперь Святой Орден сжал смертельной хваткой глотку обескровленного серыми Арканарского королевства. Чёрные плащи монахов появлялись везде, незаметно выступая из мрака. Осенённая именем Бога Святая Инквизиция творила суд, короткий и беспрекословный. Внимая доносам добропорядочных граждан, патриотов своей страны. Вычищая скверну и пополняя казну. Отправляя сотни детей казнённых на невольничий рынок...
- Осторожнее, благородный дон Шэба, ступеньки скользкие, - склонился в низком поклоне слуга.
Каравелла "Королева Соана" покачивалась на волне, её паруса приспущены, на берег сброшены сходни. Благородный дон Шэба, негоциант соанский, один из почётных членов Конфедерации двенадцати негоциантов Соана, спускался медленно, не торопясь. Невысокий, полноватый, улыбчивый, он приветливо взглядывал на гудевшую на причале пёструю, разноязыкую толпу. Длинные чёрные волосы его были забраны в хвост. Поверх волос надет пышный зелёный берет с обычным дорожным пером. Рука благородного дона лежала на рукояти меча. Под тёплым меховым плащом виднелся колет с шитой золотом перевязью. Высокие кожаные сапоги плотно впились в упитанные ноги купца. Толстые подошвы сапог были хороши.
"В таких не подскользнёшься", - подумал с завистью старый слуга, согнувшийся в поклоне у сходен.
- Опять соанцы приехали за нашими детьми, - проворчал он вслух, едва купец, прошествовал мимо, - повадились.
- Наши дети здоровы и послушны, как ягнята, красивы, как ангелы, - самодовольно ухмыльнулся Хорх, торговец рабами, только что выставивший на продажу большую партию детей, - здесь их ждёт нищета и голодная смерть...
- А там их ждут побои хозяина и собачья доля, - пробормотал старик.
- Что ты несёшь, дурак! Только и знаешь, что жрать да спать, - увесистый кулак опустился на голову старика, и тот согнулся, вжав голову в плечи. - Пошёл вон отсюда! Не слушайте дурака, благородный дон, - льстиво затараторил торговец, увидев, что соанец обернулся... Мой товар к вашим услугам...
Купец шествовал вдоль ряда с невольниками. Остановился и причмокнул толстыми губами возле раздетых и посиневших от холодного ветра женщин. Покачал головой.
- Женщина, как цветок - укутай и показывай её только по просьбе, - картаво протянул негоциант, - это плохой товар, не доедет до Ирукана.
Хорх щёлкнул чёрными от табака пальцами слуге:
- Укрой... Одному - открой, другому - закрой! - шипел он, вышагивая за спиной соанца, однако, кланялся, улыбаясь, когда тот вдруг оборачивался. - Пожелание покупателя - закон.
А тот шёл дальше, мимо медноликих варваров, мимо белокожих арканарцев, лишь иногда подходя и ощупывая их руки, заглядывая в зубы. Морщился.
- Плохой товар. Слабый. Дети есть?
- Есть дети. Сегодня привезли.
- Родители живы? Должники?
- Дети казнённых, - торговец сказал тихо, боясь, что самые младшие, услышав его слова, поднимут вой.
Соанец важно покивал головой и стал отбирать детей. Брал даже самых маленьких, тщедушных. Заплаканного семилетнего мальца долго не могли оторвать от его брата. Так соанец взял обоих. Но малец продолжал плакать. Ну, так что ж? Здесь всегда плачут. Здесь все плачут, только, кому до этого есть дело?.. Братьев на самом деле было трое, но старшего уже забрали в партию для отправки на рудник.
И у торговца всё больше округлялись глаза - столько невольников за один раз у него ещё не брали. А тут ещё и дети.
- Куда столько детей берёт благородный дон, да не разгневается он на мой вопрос? - заискивающе поинтересовался Хорх, многажды кланяясь, принимая увесистый мешок с золотом. - Возьмите варваров. Варвары - сильные рабы...
- Желание покупателя - закон, - расплылся в улыбке соанец, толстые крепкие пальцы его перебирали чётки из чёрного жемчуга, - у тебя свой покупатель, у меня - свой.
На грубом лице работорговца мелькнула какая-то догадка, он неприятно осклабился и с пониманием захихикал. И поклонился:
- Вы уже отплываете, благородный дон Шэба?
- Нет, поброжу ещё здесь, - неопределённо ответил соанец.
Хорх долго смотрел на его богатый плащ, мелькавший в толпе, видел, как наперебой купцу предлагали товары и рабов, и задумчиво шевелил губами. Но вспомнил о мешке с золотом и принялся пересчитывать монеты с аристократическим профилем Пица Шестого. Какое ему дело до того, что чужеземец скупает арканарских детей? Может, он их продаст в гаремы медноликих невозмутимых варваров? А может, отправит работать в изумрудные штольни, где взрослому удаётся работать только ползком?
- Все мы во власти Бога, и этим мальцам просто не повезло, - шепчет себе под нос Хорх, пересчитывая монеты.
"Королева Соана" простояла в порту до обеда. После обеда были убраны сходни, и каравелла отчалила от пирса.
На следующий день, поздно вечером каравелла бросила якорь в пятидесяти милях от пустынного острова, одного из многих, разбросанных вдоль побережья Соана. Добравшись на лёгком челноке до безлюдного каменистого берега, дон Шэба быстро скрылся среди прибрежных камней. Корабль отсюда еле виднелся в сумерках у входа в небольшую бухту.
Соанские рыбаки верят, что именно в этих местах можно встретить поднявшуюся со дна огромную рыбу-единорога, встреча с рогом которой ничего доброго не предвещает. Бывает, и сам гигантский кальмар Ыу выбирается иногда из подводных пещер и, обхватывая щупальцами судно, утягивает его на дно. А пиратские шайки, облюбовавшие эти острова, внезапно набрасываются из укромных бухт, которыми причудливо изрезаны их берега. И губят честной народ, или продают в рабство варварам.
Жуткие здесь места, что и говорить.
Дон Шэба быстро шёл по каменистой осыпи. Из дома, сложенного из плоского серого камня, прилепившегося одной стеной к самой скале, ему навстречу уже спешил человек.
Рядом с домом виднелся вертолёт. Лопасти его были неподвижны. Иллюминаторы тёмны. Словно гигантское насекомое, сложившее крылья и замершее, пользуясь минутой отдыха.
А мужчина уже был близко. Невысокий, худой, с большими выпуклыми глазами на узком бледном лице. Он носил на голове такой же, как и у дона Шэбы, массивный обруч с крупным зелёным камнем. Тёплый плащ, подбитый мехом, развевался в стороны от быстрого шага, и тогда была видна рукоять золочёного меча.
И дон Шэба улыбнулся - Генеральный судья и Хранитель больших государственных печатей торговой республики Соан, вице-президент Конфедерации двенадцати негоциантов и кавалер имперского Ордена Десницы Милосердия дон Кондор собственной персоной.
- Мы заждались, Егор!
- В Арканаре пришлось задержаться...
Они обнялись.
- Знаю, наблюдал. Но впредь ты должен быть осторожнее и не брать такие большие партии ребятишек...
- Видели бы вы их глаза, Александр Васильевич, - покачал головой Егор, лицо его помрачнело.
- Вижу. Каждый день вижу. Здесь, на этом острове, их только полсотни. И ещё есть приюты на других островах. Но мы не имеем права поставить под угрозу такое большое и хорошее дело. Эти ребята вырастут и вернутся на родину. Это для них мы готовим почву, и главное теперь - не наломать дров, Егор. А у твоего работорговца глаза на лоб полезли, он никогда не видел, чтобы пацанов сразу по столько брали...
Егор молчал и смотрел мимо озабоченного лица Александра Васильевича. Прищурившись, словно от холодного порывистого ветра, он ответил:
- Умом-то я понимаю, что вы правы, Александр Васильевич. А вот сердцем... Там братья, сёстры, все они плачут и хотят быть вместе. Дети оказываются на невольничьем рынке целыми семьями. Что за народ?! - он покачал головой. - Продаёт собственных детей...
- Народ этот обескровлен, измотан, людей заставляют забыть, что они люди, - Александр Васильевич вздохнул, - однако, Егор, пора. Челноки уже готовы к выходу, заберём детей и будем прощаться.
- Одна просьба, Александр Васильевич, - Егор улыбнулся, - мальчонка там славный, Ино звать, вы уж его от брата не отлучайте. Работорговцы на его глазах брата старшего убили, третьего брата на прииски продали, чёрные - мать с отцом забрали...
- Не разлучим, Егор. А отправим их к Антону. На дальний остров. Антон много лет провёл в Арканаре, много повидал там, и серых штурмовиков, и приход чёрных монахов...
Они, разговаривая, спускались по узкой тропинке к океану. Галька осыпалась и катилась вниз по крутому склону. Отсюда было видно, что по правой стороне бухты буруны и водовороты бушуют гораздо тише. Подводные скалы здесь уходили на глубину, и челнок под опытной и уверенной рукой легко преодолевал злобно вскипавший на рифах океан. Первое судно уже возвращалось. Ребятишки, хмурые и мокрые, сидели на дне лодки, нахохлившиеся, как воробьи.
- Эти детки - наша надежда. Их учат грамоте и письму, счёту и умению ходить по звёздам под парусом, знакомят с поэтами и художниками их родины, рассказывают о других странах, где нет рабов и ненависти между людьми, - улыбнулся Александр Васильевич, нахлобучивая поглубже свой красный бархатный берет, зябко запахиваясь в плащ, и уже дон Кондор в его лице важно добавил: - К тому же, Орден Десницы Милосердия считает своим долгом заботиться о детях казнённых.
- Удачи всем нам, - рассмеялся Егор.
Последняя лодка с маленькими невольниками причалила к берегу. Ребятишки понуро брели друг за другом, увязая в мокром песке, оставляя следы, которые тут же жадно слизывала волна. Но вот один подставил подножку другому, тот, едва устояв на ногах, развернулся и стал искать глазами обидчика. А девчушка, худенькая, как тростинка, замёрзшая до икоты, вдруг рассмеялась звонко...