Он по-прежнему вызывает меня всякий раз, когда ему хочется побеседовать. Так же, как шесть лет назад - в любое время бортовых суток. И зовут его по-прежнему Малышом, хотя имя это давно уже не подходит. И панель вызова по-прежнему на фасаде у старого доброго Тома, и экран у него во лбу.
По-прежнему... Вот и всё, что осталось от этого прежнего, от того, что было, когда проект 'Ковчег' спешно свернули, а планету объявили запрещённой. Всё остальное изменилось: значительно, бесповоротно и к худшему.
- Стась. Ты не спишь, Стась? Давай побеседуем.
Прежде всего, изменился голос. Малыш не подражает больше ни Комову, ни Вандерхузе. Он изъясняется теперь исключительно моим голосом, так что зачастую мне кажется, будто я говорю с самим собой. Голоса, впрочем, не главное: Комов и Вандерхузе перестали Малыша интересовать. Так же, как перестали интересовать все остальные. Я часто думаю, что включая меня.
- Давай побеседуем, - соглашаюсь я. - О чём бы ты хотел?
Он молчит. Долго, неестественно долго для человека, и я заставляю себя терпеть, потому что он - не человек, и раньше об этом знал только я, а теперь знаем мы оба. А ещё потому, что он всё-таки человек, и мы оба тоже об этом знаем.
Раньше он вызывал меня десять раз на дню. Когда была ещё база, и был на ней персонал, и лучшие специалисты во всех отраслях знаний работали на меня. Он задавал вопросы, один за другим, и я отвечал на них - единственный человек, ответы которого он соглашался выслушивать. Потом вопросов стало меньше. Потом ещё меньше. Потом их не стало вовсе.
Состыкованная со спутником Странников база опустела. Сначала покинули её инженеры, вслед за ними исчезли психологи. С полгода промаявшись бездельем, взял отпуск и не вернулся врач. В результате я остался один. Новоиспеченный работник КОМКОНА-2 Стась Попов, посредник между гуманоидной цивилизацией Земли и гуманоидной же цивилизацией планеты Ковчег, состоящей из единственного представителя. Космического Маугли Пьера Семёнова по прозвищу Малыш, который посредником между человечеством и негуманоидами планеты Ковчег так и не стал.
За шесть лет я привык к одиночеству. Привык к тому, что изначальный ажиотаж пошёл на убыль, увял, а затем и сменился на безразличие. Закрытая, замкнутая на себя цивилизация Ковчега перестала вызывать интерес, связанные с ней разработки забросили и признали бесперспективными.
Я - остался. Добровольно, а скорее добровольно-принудительно, потому что пока я ещё был здесь, пока наматывал вокруг Ковчега витки, оставалась ещё ниточка. Истончившаяся, непрочная, но какая есть.
- Стась, я умру?
Меня передёргивает. Это первый настоящий вопрос за последние полгода или около. Ставшие редкими, раз в неделю, а то и в две сеансы связи проходили за шахматной игрой или за решением логических задач, которые я усердно таскал из информатория. 'Щелкунчик! - иногда восклицал Малыш, сделав удачный ход или отыскав нетривиальное решение. - Сверчок на печи'. И - всё. Он выходил на связь со мной уже не потому, что нуждался во мне, или, тем паче, хотел поговорить с другом. Я не был ему другом в том смысле, который вкладывают в слово 'друг' люди. Так же, как и он мне. Я гнал от себя мысль, что оба мы совершаем стандартные действия, произносим редкие незначащие слова не оттого, что хотим этого, а так - по привычке.
- Мы все когда-нибудь умрём, - осторожно говорю я. - Одни раньше, другие позже.
Он внезапно вскакивает, принимает одну из своих немыслимых, негодных для человека поз, веером раскидывает перед собой пригоршню мелких камней. Скособоченный, тощий. Я смотрю на него, изо всех сил заставляя себя не раскисать, не сопереживать ему, не жалеть это брошенное на невесть чей произвол горемычное, одинокое существо.
- Я думаю, что хочу умереть, - бросает Малыш. - Нет смысла.
- Подожди! - меня пробивает дрожь. Я знаю, насколько безотказно и умело аборигены исполняют желания своего человеческого пасынка. - Постой! - я почти кричу. - В чём нет смысла, почему?
- В этом, - Малыш обводит рукой однообразный и унылый, оскомину набивший пейзаж. Корявый, словно расколотый зуб, подтаявший айсберг, вломившийся в затянутый ледяной плёнкой пустынный берег; чёрный безжизненный океан; мохнатый туман, оседлавший горячее гиблое болото; приземистый горный кряж на горизонте. - Стась...
- Что? - выдыхаю я.
Он отключается - внезапно, неожиданно, не предупредив, так, как делает это всегда.
Я утираю со лба испарину, встаю, на неверных ногах бреду от узла связи прочь. Новый вызов перехватывает меня на полдороге, я бросаюсь назад, сходу падаю в кресло, замираю.
Это не он. Вызов внешний: стандартный код запроса 'борт-база'. С полминуты сижу неподвижно, пытаясь прийти в себя.
'Стась Попов, КОМКОН-2, база 'Ковчег' на связи', - автоматически отвечаю я, наконец.
В первое время я отбоя не знал от визитёров: базу осаждали любознательные одиночки и любопытствующие делегации. Жадно вслушивались в заполняющие околопланетный эфир звуки, восхищённо переглядывались, фотографировали. Затем поток гостей истончал, потом и вовсе сошёл на нет. Пандора и Панта, Надежда и Яйла, Леонида и Саракш - рядом с ними унылый скучный Ковчег выглядел, словно заросший чертополохом пустырь по сравнению с бурлящими, клокочущими жизнью тропическими джунглями. Последний посетитель был с полгода назад - корреспондент уездной техасской газеты, намеревавшийся взять у Малыша интервью и не солоно хлебавши убравшийся восвояси, когда тот оборвал сеанс связи, едва углядев на экране чужака.
'Вандерхузе и вправду похож на верблюда?' - поступает новый сигнал.
Я прихожу в себя, стряхиваю недавний шок и отчаяние.
'На задумчивого', - улыбаясь, передаю я.
Эти фразы - пароль и отзыв, известные лишь двоим. Мне и моему старинному приятелю, резиденту Земли на планете Саракш, прогрессору Льву Абалкину по прозвищу Гурон. Единственному человеку кроме меня, при виде которого Малыш не обрывает немедленно связь.
Через пару часов я едва не приплясываю от нетерпения у стыковочного шлюза. Последний раз мы виделись три года назад, Лев прилетал сюда с Саракша, проигнорировав прогрессорскую традицию проводить отпуска на Пандоре, валяясь на Алмазном пляже у подножия величайших в обитаемом космосе песчаных дюн.
- Неимоверно рад тебя видеть, - говорю я, пожимая Льву руку. - А то стал тут настоящим затворником, и...
Осекаюсь, обрывая фразу на середине. Что-то не так, доходит до меня вдруг, с ним что-то не так. Недоуменно смотрю на него, ещё не соображая, что именно не так с этим спокойным, уверенным в себе, похожим на индейского воина человеком.
- У меня мало времени, Стась, - бросает он нервно. - Нам надо поговорить.
- Да, конечно, - растерянно отвечаю я. - А о чём?
- Это неважно, - Лев вдруг застывает, уставившись в потолок, затем срывается с места, мгновенно оказывается рядом, хватает меня за грудки, заглядывает в глаза. Так же внезапно отпускает и размашисто шагает от стыковочного шлюза прочь.
Я потрясён. Он на себя не похож, осознаю я. Словно его подменили, словно передо мной другой человек, никакой не прогрессор, не мастер скрадывания, ниндзя, а... А истощённый неврастеник на грани срыва.
- Рассказывай, - жёстко требует он в кафетерии десять минут спустя, затем смягчает тон: - Со мной произошла нехорошая штука, Стась. Извини. Расскажи что-нибудь, всё равно что, мне сейчас очень нужно послушать человека, который меня знал многие годы. Расскажи о Вандерхузе, о Комове, о... - он на миг запинается, - о Майке.
Я, чувствуя себя дурак дураком, начинаю излагать прекрасно известные нам обоим вещи. Он перебивает, переспрашивает, не даёт договорить. А правда ли, что Вандерхузе, напоровшись в джунглях на оголодавшего тахорга, спросил его 'не пора ли, как вы полагаете, отобедать?'. А писал ли я когда-нибудь Комову и отвечает ли он на письма, или это выше, видите ли, его достоинства их читать? А так ли, что Майка сейчас работает на Гиганде?
- Нет, не так, - теперь прерываю его я. - Она работает на Земле, в Музее Внеземных Культур. Мы с ней говорили недавно.
- Точно? - Лев вскакивает. Заложив за спину руки, пересекает кафетерий по диагонали и поворачивает обратно. - Я так и знал, так и чувствовал, я...
Внезапно он останавливается. С шумом выдыхает воздух, усаживается в кресло и подпирает кулаком подбородок.
- Прости, - произносит он обычным, спокойным голосом. - В последнее время на меня находит. Нервы, да и устал. Понимаешь, там, где я работаю, всё время война, смерть, в штабе группы флотов комплоты и интриги, каждую секунду ждёшь ножа в спину.
- Расскажи, - у меня отлегает от сердца. Ничего, думаю я, нервный срыв, бывает. Действительно, если жить в этом варварстве, постоянно рискуя, всё может статься, всё, что угодно. Хорошо, что только срыв, хорошо, что не эпилепсия какая-нибудь или коллапс.
- Ладно, - Лев энергично кивает. - Понимаешь, у этих гадов, у имперской знати созрел план - десант за Голубую Змею, это такая река, отделяющая выжженные пустынные земли от уцелевшей в ядерной войне цивилизации. Был приказ захватить там плацдармы, в пустыне: глупость и дикость, конечно. Нам удалось высадиться и проникнуть вглубь материка километров на сорок. А потом началось...
Он замолкает, упирается взглядом в столешницу.
- А дальше? - подбадриваю я. - Проникли вглубь, и что?
- Дальше? - механически повторяет он. - А дальше эта мразь, эта матросня и офицерьё, портяночники, они... - Лев повышает голос. - Там, в пустыне, ютились жалкие кучки чудом выживших в ядерной катастрофе людей, понимаешь? Несчастные, больные, изуродованные. Мутанты. И вот этих мутантов, - теперь он уже кричит, надрываясь, - из огнемётов, хибары их косорылые, баб их, детишек - эта сволочь огнём!
Он резко замолкает и отчаянно мотает головой, будто старается вытряхнуть, вышвырнуть из неё воспоминания. Потом говорит глухо:
- Прости, я здесь не для того, чтобы пугать тебя имперской резнёй. Я здесь совсем для другого. Я, Стась, хочу посмотреть на него.
- На кого? - ошеломлённый последней истерикой, не понимаю я. - На кого посмотреть? Ах, да, - секунд пять я медлю. - Не надо тебе смотреть, Лёва. Да и ни к чему, чтобы Малыш видел тебя сейчас.
Он сидит молча, расслабившись и закрыв глаза.
- Ну, хорошо, - говорит он, наконец. - Наверное, ты прав. Как он? Ему ведь уже семнадцать.
- Если по земным меркам, то почти восемнадцать, - поправляю я. - С ним тоже нехорошо. Знаешь, с каждым днём становится хуже. Ненамного, всего на чуть-чуть, но хуже, чем накануне. А сегодня сказал, что хочет умереть.
- Что? - Лев Абалкин вскидывает голову, глядит на меня в упор. - Что он сказал?
- Что хочет умереть, - терпеливо повторяю я. - И ты знаешь, с учётом этих аборигенов я боюсь, что... Ну, ты понимаешь.
Лев каменеет лицом.
- Я так и думал, - говорит он тихо. - Ничего удивительного: обычная история, его ведь все бросили, и никому нет до него дела. Едва стал неинтересен, и вот. У него, по сути, остался один ты, которому, по большому счёту, тоже нет до него дела.
- А ты стал жестоким, - произношу я медленно. - Очень жестоким в этой своей, как её. В империи. Ты полагаешь, я торчу здесь без малого шесть лет потому, что мне нет до него дела?
- Не потому, - твёрдо отвечает он. - Не потому, а вопреки. Стояли звери около двери.
- Что?
- Да так, неважно. Прости, Стась, вероятно, ты прав: я зачерствел душой. Но ты и на самом деле торчишь здесь шесть лет и за эти шесть лет умудрился ничего для него не сделать.
Я не отвечаю. Мне больно и горестно. У Льва Абалкина не только нервный срыв и усталость. У него явное и серьёзное нарушение мышления и пробой в менталитете. Эти нелепые вопросы, истерика, а теперь ещё и несуразное обвинение.
Он вскидывает на меня взгляд.
- Мне, пожалуй, пора, - говорит он небрежно, так, словно заглянул к соседу на чай, а не прошил четверть Галактики, добираясь сюда. - Знаешь, Стась, у меня к тебе просьба. Не надо говорить никому, что я был здесь, ладно? Даже если тебя спросят, не говори. Обещай, пожалуйста. Обещаешь?
- Что, ж, хорошо, - пожимаю плечами я. - Если ты так хочешь, не скажу. Только вряд ли кто-нибудь станет спрашивать.
- Обязательно станут, непременно, - со странной улыбкой возражает он. - Ты потом поймёшь. А знаешь, я рад, что не показал тебе её. Сначала думал, что стоит показать, а потом решил - ни к чему.
- Кого 'её'? - с трудом подавив неприязнь, спрашиваю я, в основном, чтобы хоть что-то сказать.
- У меня на борту пассажир, - роняет он. - Вернее, пассажирка, она сейчас спит, она практически всё время спит, потому и жива ещё. Моя приёмная дочь.
- Какая ещё дочь? - он, мне кажется, бредит. - Откуда?
- Оттуда. Из пустыни за Голубой Змеёй. Её зовут Танга, ей почти семнадцать, и она смертельно, неизлечимо больна. И ещё - жутко, патологически уродлива, как они все, мутанты, но ей особенно не повезло. Могла бы вырасти красивой девочкой, если бы...
Абалкин не договаривает. Поворачивается спиной и бредёт из кафетерия прочь.
- Подожди, - я вскакиваю, догоняю его в дверях. - Ты удочерил девочку и теперь что же, везёшь её на Землю?
- Нет, не на Землю, - на лице у него кривая усмешка, а может, усталая, не поймёшь. - На Земле ей делать нечего, медицины, которая сумеет справиться с тем, что у неё, на Земле нет. Ладно, теперь прощай.
Его убили неполный месяц спустя. Застрелили на глазах у Майки Глумовой неизвестно за что. И да - о нём спрашивали. Каммерер, Комов, а потом и сам Горбовский. Я смолчал. Не потому даже, что обещал ему, а по другой, совсем по другой причине.
Он был прав: за шесть лет, что торчу здесь, я умудрился ничего не сделать. Комконовские положения и циркуляры, ограничивающие и запрещающие, впитались, въелись в меня. Этика и невмешательство, независимое развитие цивилизаций - за всем этим потерялось нечто очень простое, очень человеческое. Мне, по сути, и в голову не пришло то, что понял и вопреки всему сделал Лев Абалкин.
- Стась. Ты не спишь, Стась? Давай побеседуем.
Малыш снова вызывает меня каждый день, по десять раз на дню и в самое неподходящее время бортовых суток.
- Давай, - соглашаюсь я. - А о чём?
- Стояли звери около двери, - говорит Малыш голосом Льва Абалкина. - По бим-бом брамселям. Мужчина и женщина, Стась, в чём разница?
Восемнадцать земных лет назад негуманоидная цивилизация планеты Ковчег выходила и поставила на ноги человеческого младенца. Мне неведомо, сумеют ли аборигены проделать нечто подобное вновь, а главное, захотят ли. Я знаю лишь, что семнадцатилетняя уроженка планеты Саракш, изуродованная чудовищной мутацией и неизлечимо больная девочка по имени Танга до сих пор жива. И, судя по скорости, с которой она наперегонки с Малышом пылит по поверхности планеты, проживёт ещё долго.
- Мужчина и женщина, - повторяю я вслед за ним, - это не так просто, Малыш. Давай я поразмышляю над этим и потом отвечу?
- Конечно, - говорит он. - Давай.
Кроссовер написан по мотивам произведений А.Н. и Б.Н. Стругацких "Малыш" и "Жук в муравейнике".