В деревне было четырнадцать домохозяйств, бетонированный колодец, один радиоприемник, семь автоматов, - а теперь восемь, - и восемь мужчин. Остальные восемь, - а теперь девять, и один из них Гаг, - были рабы.
Его оставили в живых, потому что он был крепкий. Невысокий росточком, - ну да, всегда самый низкий был во взводе, тощий, - ну, тощий, ну, сложение от природы такое, - но очень пропорционально сложенный, хорошо накачанный и крепкий, очень крепкий. На Корнеевых-то харчах... Безногий даже удивлялся. "Вы только посмотрите, - говорил он, протягивая вперед руку, - как их раскормили-то там... Как они в Котах жрали-то..." И потом он замахивался, древком от лопаты, надо было закрыть руками голову, и тогда, быть может, не ударит, удовлетворится одним страхом, какое-то время Гаг не закрывался, а потом играть в гордость ему надоело. Его здесь все не любили. Хозяева - понятно за что, а остальные - во-первых, потому, что из-за него всех теперь стали сажать в доме на цепи вокруг пояса. Раньше-то это было почти всегда ни к чему, разве что для кого-нибудь на первых порах, бежать-то куда? Некуда, кругом мины. А тут кормят. Не ахти, но все-таки. А теперь вот стало нужно. Для Гага - чтоб он не удрал, а для остальных - чтоб они до него не добрались. Так вот и сидели, и спали, и пищу принимали, - Гаг с одной стороны, возле одной стенки дома приклепанный, а остальные восемь возле другой. А во-вторых, они его не любили потому, что все они были обычные солдаты, забредшие сюда спасаться, и ненависть к особым частям у них была наследственная, просто-таки в печенках заложенная. Все они были доходяги, почти все последнего года призыва, с различными степенями ограниченной годности, а некоторые еще и с недозалеченными ранениями, и глядеть на Гага, здорового, хоть и в рвани и в обмотках, которые ему достались вместо обмундирования и его сапог, лоснящегося силой, свернувшегося, как готовый выстрелить себя в любом направлении кот, было им, наверное, донельзя обидно. Не имея возможности достать его как-нибудь иначе, они принялись было, поглядывая на него, по вечерам рассказывать друг другу о том, как на фронтах такие вот до последнего пытались орать и гнать прикладом в шеи, и как вот таким выворачивали буркалы и топили их мордой в грязи, и как лесные егеря на своих бронеходах на проселочной дороге утюжили мирную солдатскую массу, которая мирно шла домой, и как мирная солдатская масса забрасывала их гранатами и выкуривала из машин, Гаг сначала прислушивался, пытаясь понять, что же все-таки в мире без него происходило, номера частей и участки фронта, но потом понял, что рассказывают они вовсе не со своего опыта, а со слов, - "мне один попутчик-солдат рассказывал, мы с ним вместе на вагоне ехали..." - в последнюю мировую войну на Земле такие слухи назывались ОГГ - Одна Гражданка Говорила, а у нас - ККХ, Кончай Крутить Хвостом... и устал играть в умника, как устал и почти что все остальное.
А потом и они тоже перестали, - за день работы все, даже и Гаг, выматывались достаточно, чтобы не до разговоров, а только добраться бы до дремоты. Хотя работы вроде бы было и немного. Женщины и дети теперь с ними на поле не ходили, - опасались теперь, из-за Гага, и те теперь работали отдельно, на одной стороне поля, а они, отдельно, - на другой. Выбирали свеклу. Когда ж она, проклятая, кончится...
Охранники работали тоже, но, кроме того, и следили, - и не столько за тем, чтобы не толкнулись прочь, а за тем, чтобы не совали за куртки свеклу. А они совали. Гаг сначала долго не мог понять, почему. Кормили их здесь, по сравнению со столовой в "Лагере Яна", конечно, хуже некуда, по сравнению с пайком Бойцовых Котят - ровно вполовину хуже, по сравнению с обычным солдатским пайком - очень даже неплохо, по сравнению с тем, как Гаг у себя дома по подвалам кошатину драл, - это была сказка, объедение... По понятиям деревенских, кормили их, наверное, плохо. Впроголодь. Как своих свиней... А потом он понял, что нынешних его соседей никто не откармливал до того месяц в доме под Антоновом, а еще до этого - три года в Бойцовых Котах, они были голодны по памяти, всегда, просто по памяти, и воровали свеклу, и попадались, и, отстонав положенное под побоями, хрипло дышали, уткнувшись в землю, и потом поднимались и воровали свеклу опять, и жрали ее у стены, припрятывая хитроумными способами... Гагу они скоро стали ненавистны. Сначала ему были ненавистны все, кто стал свидетелем его позора, потом это прошло, но этих, серых, как земля, он даже в лицо не различал... Деревенских различал и то лучше. Как предположил совершенно верно Гаг, парни шестнадцати-восемнадцати от роду залежались здесь попросту потому, что в последний призыв призывная комиссия и впрямь не знала, как сюда въезжать. Прочих вымели всех - остался один этот безногий. Сопляки были все, как один, длинные, черноносые, грязные, старательные и злые, и все равно они были сопляки, и все они вместе взятые не стоили бы и стараний, если бы были в одном месте, но сосредоточены в одном месте они никогда не бывали, а всегда бывали, наоборот, рассредоточены. И еще была женщина безногого... тоже ходила с автоматом. Прямо на второй день эта женщина подошла к Гагу, когда он тащил, уже в деревне, ящик со свеклой, и нарочно пихнула его боком так, чтобы все рассыпалось. Он даже понимал, видел, что она будет делать, когда она подходила, и все равно не сумел извернуться. Гаг стал собирать обратно, женщина тут же завопила: "Он прятал! Я под корягу видела вон там!" - во фразочка-то, Гаг их балдяканье корявое даже еле понимал!.. Парни шевельнули плечами, Гаг торопливо схватил этот случайно закатившийся корешок, с ненавистью сказав: "На, жри", чтобы бросить его в ящик, черноносый сопляк рядом, вдруг загоготав, сказал: "В задницу ему этот корешок забить. Она у него как раз того, подходящая..." Гаг, серея, поднялся. Тот уже, оглянувшись за какой-нибудь другой подходящей свеклушкой, шагнул вперед, с ухмылочкой, соответствующей задуманному. Еще одно движение к нему, и Гаг начал бы убивать, а вот этот ящик у меня в руках, железный, вы совсем напрасно оставили... И тут женщина язвительно сказала, глядя на его приготовления: "Он себя для моего муженька бережет!" Серея окончательно и в ужасе от намека сумев его не понять до конца, Гаг зажмурился... А те все закатились уж...
Одним словом, плохой был день. И вот только женщина... Ощущение от ее бедра Гаг очень долго помнил, несмотря на все. Тугое было бедро, плотное, даже сквозь ватник. Плечи и грудь под ватником у нее тоже были плотные, и она была рослая и жаркая под ватником, с огромными щеками и толстыми руками. Ночью, уткнувшись лбом в стену и свернувшись, сидя, в комок, Гаг помнил это бедро на своем боку. От тоски горючей едва не взвыл...
Да уж, это тебе не бесплотный образ Ее высочества. И не на Корнееву жену пялиться. И не после фильмиков с Тадой Ройо - в сортире...
Раньше он уже сам себе про себя все сказал: никакой ты не Кот, вахлак ты, дерьмо третьего курса, раскатали тебя деревенские, как флаг по ветру... И без нервов - рано ты вообразил себя, ну что ж, тебе еще действительно очень далеко до полной выучки. А сюда-то разлетелся, змеиное молоко, хлебало изготовил... Однако были у него все-таки две маленькие лазейки для самолюбия. Во-первых, дуракам закон не писан, самый опасный зверь - дурак, человек, хоть малость чему-то обученный, предсказуем, а против дурака у профессионала нет приема... А во-вторых - теперь объявилась: лазеечка. Может быть, он уже и тогда ее приметил? И уже тогда, тело его засытевшее, раскормленное, не решилось сразу обернуться против нее? Это ж она тогда ему поперек спины и...
Да только какая это была лазейка - наоборот, куда там, еще хуже от этого... Это чем же ты думаешь в бою, тварь скверная? И вообще - чем ты думаешь?
А может быть - показать им тут, что я в технике разбираюсь, подольститься, такие, как этот безногий, лесть любят, ну ведь ничего особенно плохого я им лично не сделал, а таким, как тут, наплевать на все, что не им лично, глядишь, женили бы на какой-нибудь здешней девчонке, а потом этот безногий меня запишет, например, своим сыном, и через тридцать шесть лет меня найдут здесь, когда я буду работать здесь смазчиком, как тот майор-эсэсман в бразильской сельве...
Мысли были скучные, поганые, надоевшие, постоянные, как осенний дождик. Сидишь, и... Срешь над ямкой, свеклу из земли чуть не зубами выковыриваешь, волочешь ящики, от подставленных ног и толчков и пинков уворачиваешься - и соседей, и охранников, и всех... А может? Доходяги-то эти зимой перемрут, а ты вон какой... Но он уже твердо решил - уйдет. Сразу, в первый же день. Когда отвозили и сели, отдуваясь. И безногий сказал: "Уф-ф! А ведь упругий!.. Ну пушшай он хоть за Мику отработает, что ли!.." - это тот, которому Гаг внутренности прикладом своротил, что-то ерундовое и правая почка... Не любил его Мика, но не больше всех, а, наоборот, меньше, - уже на шестой день стал Гага расспрашивать, как кучно стреляет его автомат...
Тьфу ты! Ему обойму потратить, проверить жаль, а Гаг его консультировать должен!
Нарочно мыслям своим поганым назло, выдал ему Гаг что-то в лучшем стиле Клеща-покойника, отзынь, мол, да на таком навороченном совсем городском языке, какой только в бандах понимают, отчего зауважал Мика его уж совсем. Оттого что ни слова не понял...
Уйдет, и все. Первым ему тут не быть, а иначе...
В поле он, если мог, подолгу смотрел на небо. Оно развиднелось уж совсем, и со стороны города - ни единого дымка... И ниоткуда... Кроки местности... Вон там за водоводом железнодорожная магистраль... Была... Видно, вымерли все тепловозы, как драконы Гугу...
Новички не появлялись. Дважды за это время в лесу грохали взрывы. Одиночные.
За это время к Гагу привыкли. Даже и охранники не очень в напряге глазами водили... Он ковырялся в свекле, как всегда. Работали сегодня они вот в какой местности: в тридцати шагах от леса, и до этого места в поле была посажена свекла, а с этого места посажены мины. А дальше лес. Деревья мели верхушками небо, и Гаг смотрел на них, когда приостанавливался на мгновеньице, когда выпрямлялся, когда присаживался, почему-то всегда в ту сторону лицом. И никто на него - не орал...
Мика полеживал на плащ-палатке чуть в стороне, лентяя строил, бездельничал до сих пор, под тем предлогом, что он, мол, тяжелораненый, в бане зашибся, значит, и от нечего делать подкидывал Гагов бывший автомат. А второй пыхтел. Серяков Гаг игнорировал. Гордо. Вовремя оглядываясь, не собирается ли кто из них задеть его ящиком вроде бы как ненароком, пронося мимо...
Ветер был свежий... В деревне, не выдержав, затопили средь дня... И сюда несло дымком...
Дерево заскрипело, падая, и Гаг вскинул на него глаза. И, вскочив, припустил прочь, назад. Второй из охранников, выпрямляясь рывком, вертанул головой, ничего не понимая, хрипло заорал.
Гаг остановился, раз приказано. Тем более что уже отбежал правильно.
Лесина падала. Ах, как медленно она падала, продираясь в хрусте сквозь соседей, только на самом деле это было быстро... Дерево падало в бездонном небе, оно падало, как смертный столб Гигады праведника, и жахнулось вдруг о дернину, и о голое, о минное поле. Гаг зажмурился и почувствовал, как его подкинула земля...
И рванул вперед. Второй сидел, держась руками за колени, ему ребром ладони в шею, и он вырубился, но автомат у него был в земле, засадил он его в жирную землю дулом вниз, подлец. Мика лежал на спине, распялив рот, и еще не в силах заорать, бедро у него было разворочено. Гаг поспел к нему первым, вырвал автомат у него из рук, спешно заелозил по липкому карману - за обоймами... Рядом, в поле зрения, объявились на фоне плащ-палатки чьи-то руки, сдиравшие нож у Мики с борта, тяжелый и внушительный, некогда, и лень, было оттоптать их, Мика взвыл, и некогда, и лень, было пристрелить Мику, и патрона жалко, Гаг перепрыгнул через него и дернул вперед по свежеразвороченной земле... За ним бежал только один. Куда - остальные имели головы на плечах, а кому жизни не жалко... Через этот лес, щерящийся ему навстречу выпуклостями в земле, просадистостями и линейными элементами, Гаг летел, едва успевая разбирать, куда ставит ноги, это даже не он разбирал, это тело его разбирало. Взрыва сзади все не было, а вот выстрелы наличествовали - кто-то, опомнившись, гатил в белый свет...