Город изнывал от июльской жары. Влажный горячий воздух лип к фасадам домов. Зудели раскаленные мостовые. Ныли набухшие испарениями туннели подземки. Хотелось прохладного ветра с реки, проливного дождя, снега, града. Даже надвигающийся вечер казался долгожданным, хотя Город и знал - никакого облегчения он не принесет.
Город - прожженный бизнесмен - старался не показывать своей слабости. Записной денди, продолжал ходить франтом по моде столетней давности: костюм тройка, бабочка, шляпа из мягкого фетра, шелковый платок в нагрудном кармане. Cкалился в улыбке распахнутыми дверьми подъездов, подмигивал неоновыми вывесками, сверкал фальшивым золотом отраженного в стеклах солнца. Но белый воротничок безнадежно промок от пота, склеротический нездоровый румянец проступал на дряблых щеках, а к фирменному запаху бензина и одеколона примешивалась вонь гниющих помоек.
Город никогда не был параноиком. И суеверным тоже не был. Но с утра кололо изношенное четырехсотлетнее сердце тревожное предчувствие.
Что-то случится сегодня, что-то случится.
А предчувствиям своим Город доверял, хотя не верил ни в бога, ни в черта -cлишком часто они сбывались.
Когда-то Город был молодым, безграмотным, наглым юнцом в лохмотьях. С ножом за голенищем и кастетом в кармане. Крепко спал ночью, до седьмого пота вкалывал днем, наливался вечером дешевым бренди. Тогда сам черт был ему не брат, и любая беда по плечу. Теперь же он постарел, одряхлел, потускнел. Но и накопил бесценный опыт борьбы за свою шкуру. Главно - всегда быть начеку. Подставить подножку, ударить в спину, метнуть в глаза горсть песка: когда хочешь выжить - все идет в дело. Совестливые и чистенькие пропадают первыми.
Летнее безумное солнце валилось за горизонт. Исколотое высотками небо заволокли сумерки. Предчувствие не уходило, наоборот, все сильнее давило на виски. Заставляло метаться от вокзалов и пристаней к хайвеям и жилым кварталам.
Город пробежался взглядом по главному проспекту, где толпы шумных туристов перемешались с уставшими клерками, только что закончившими трудовой день. Неожиданно для себя засмотрелся на грациозную загорелую девушку, слизывающую капли мороженого с запотевшего брикета. Проверил, как продвигается ремонт старого моста. Заглянул на фондовую биржу - проконтролировать, как закрылся торговый день.
Ничего не предвещало беды. Ни ветерка, ни облачка, ни руки, судорожно стискивающей в кармане рукоять пистолета. Даже бомжи, уличные сумасшедшие и торговцы дурью вели себя на редкость спокойно. И все же тревога не отпускала.
До полуночи оставалось совсем немного. Секунды складывались в минуты, на электронных циферблатах, мигая, сменялись цифры. Город ждал, взволнованно покачивая фонарями. Семь минут до двенадцати, пять минут, три...
Скрипя шинами к терминалу центрального автовокзала подкатил новенький автобус. Из дверей торопливо потек ручей засидевшихся пассажиров - любителей поздних путешествий. C последними секундами уходящего дня на асфальт ступил невысокий тщедушный человек с младенчески-розовым лицом в мелких морщинках и нависающим над ремнем уютным пивным животиком.
Город напрягся, подобрался, как почувствовавший опасность дикий зверь.
Приезжий лениво, со стоном, потянулся, раскинув коротенькие ручки: пуговица на рубашке оторвалась и укатилась в сторону, обнажив волосатую прореху на животе. Приезжий беспечно улыбнулся в закаменевшее лицо Города, воскликнул жизнерадостно:
- Приветствую тебя, старый друг!
- Опять ты, Старьевщик! - глухо прорычал Город.
- Опять я! - радостно выдохнул приезжий. - Встречай, друг мой, разомкни объятья! Только не Cтарьевщик, mon ami, охотник по твою душу! Старую добрую тушу, нафаршированную человечиной. И да, какая сейчас у тебя лучшая гостиница?
Сказать, что Город был взбешен - не сказать ничего.
К черту ураганы, пожары и наводнения! Старьевщик посмел опять появиться здесь, на его законной территории, заботливо помеченной Городом, словно матерым волком!
Этот, черт побери, охотник всегда появлялся неожиданно, бесцеремонно отрывая от нежной городской плоти самые лакомые куски.
Триста лет назад Старьевщик появился в первый раз, и Город лишился больницы Святого Патрика. Двести лет назад Старьевщик выдавил весь южный порт вместе с кораблями. После этого Город принял меры. Расставил на бесчестного охотника за чужим добром хитрые капканы.
В последний раз, ровно сто лет назад, они, как два хищника, стояли здесь же, вперив друг в друга налитые кровью глаза. И Старьевщик не выдержал, сдулся, опустил взгляд, убрался, как побитый пес.
Тогда казалось - победа эта навсегда. Дьявольское отродье никогда больше не отважится даже приблизиться к его, Города, владениям.
Крысы уходили из города на рассвете. Катились серой сосредоточенной волной по растрескавшемуся асфальту. Старые матерые бойцы с прижатыми к земле седыми мордами, беременные самки с отвисшим брюхом, детеныши с дрожащими розовыми хвостами. Торопились, чуяли беду, оглядывались презрительно: мы самые умные, самые ушлые, самые быстрые, вы пропадете - мы останемся.
Пустошь, залитая шевелящейся крысиной массой. "Вот что меня ждет" - кривился Город. Кривился, но не впадал в панику. Потому что, тертый калач, держал в рукаве несколько козырей: короля, даму и четырех валетов.
На черный день.
Старьевщик развалился на кожаном диване как был: в грязных башмаках и клетчатой рубашке с оторванной пуговицей. Золотые нити полуденного солнца тянулись к его ногам сквозь сдвинутые бархатные шторы Королевского номера в отеле Ритц. Старьевщик пригубил охлажденное Шардоне, поставил запотевший бокал на низкий столик.
- Ну-с, приступим к вивисекции, дорогой мой городишко. А то вы стали забывать, кто здесь хозяин на самом-то деле.
Старьевщик подоткнул под спину подушки, неприлично покрутил бедрами, устраиваясь поудобнее, засучил рукава. Раздвинул руки, растопырил пальцы, стал постепенно сводить ладони. Сначала играючи, без труда, потом - преодолевая невидимое сопротивление. Будто пытаясь смять короб с толстыми стенками. Лицо Старьевщика покраснело от натуги, запульсировала голубая жилка на виске, напряглись мышцы, побелели пальцы.
У трехсотлетнего собора с построенными навека каменными стенами затрещали перекрытия, раскололся надвое гигантский купол, покосились узкие башни по углам.
Железные пальцы упорно выдавливали здание в другое, неподвластное Городу измерение. Камень за камнем, башенку за башенкой. Пока не вогнали в новую реальность по самое крыльцо. Люди же, что снаружи, что внутри собора, ничего не заметили. Для них темные камни и чугунная решетка забора остались на месте, только подернулись едва заметным маревом. Тем, что отделяет сон от яви.
И у каждого, кому не повезло оказаться в это время в соборе, в том, что романтики называют душой, появилась невидимая, но хорошо ощутимая дыра. Похожая на дыру в десне от свежевырванного зуба, куда то и делo лезешь языком и удивляешься - почему так некомфортно? А чего тут непонятного: поживи, попробуй, с дырявой душой.
Старьевщик аппетитно чмокнул толстыми губами. Какое незабываемое ощущение, острее секса, пьянее вина. Городские реликвии, приправленные человечиной - что может быть слаще? Старьевщик отберет их целиком, без остатка. Высосет, оставив лишь сморщенную кожуру.
Дайте ему три дня! Что тогда останется от города? Полуреальные постройки, полуживые жители. Ха!
Жителей своих делил Город на три категории: тех, кто не мог без него жить, тех, кто здраво рассудил, что плюсы совместной жизни перевешивают минусы, и тех, кто просто плыл вместе с ним по течению, не особо задумываясь, зачем им это надо. Первых Город привечал, вторых, сам не склонный к сентиментальности, понимал, на третьих не обращал внимания. В конце концов город без людей - это мертвый город. А умирать он не планировал. Чем больше людей, тем он, город, сильнее. Похоже было - в молодости волна людских страстей, коллективное сознание по-нынешнему, по-научному, будоражилa больше, но до сегодняшнего дня Город этого не замечал. Пока не столкнулся нос к носу со Старьевщиком. Пока Старьевщик не швырнул ему в лицо: Ты мне не соперник!
Не так быстро, падальщик. Может, пока и не соперник.
Пришло время выкладывать карты на стол.
Город осторожно приоткрыл дверь, ступил в крошечную прихожую. Навстречу ему выбралась из спальни тощая пегая кошка, замяукала раздражающе на одной ноте, потерлась о брюки, оставляя клочья шерсти на темной ткани.
- Где твой хозяин? - недовольно спросил у кошки Город.
В ответ кошка заголосила еще громче.
Город прошелся по мягкому ворсу ковролина цвета сafé au lait. Взглянул на опущенные жалюзи, на висящую в воздухе пыль, на копию "Подсолнухов" Ван Гога над кожаным диваном.
В шкафу со стеклянными дверями, на стеклянной же полке лежал футляр со скрипкой. Насколько Город знал, Король из его колоды никогда не оставлял скрипку одну больше, чем на несколько часов. С этой старинной капризной красавицей Король объехал весь мир. Концертные залы и оперные театры слушали его, затаив дыхание, плакали и смеялись, горевали и радовались, молитвенно складывали ладони и сжимали кулаки. Лавина человеческих эмоций - вот что сейчас нужно было Городу. Попасть в резонанс с толпой, напитаться горячей кровью, стать в несколько раз сильнее.
Город встанет во главе непобедимого войска.
Ты отступишь, Старьевщик, ты уберешься прочь!
Только вот где ты, Король-про-черный-день?
Щелкнул замок, в прихожую вошла мощная дама гренадерского роста. Кошка с громким мявом кинулась ей под ноги. Город видел гренадершу и раньше, она работала у скрипача домработницей.
Он собрался и выстрелил коротким посылом. Гренадерша выронила крепко сжатую в руках сумочку, опустила на пол заполненный до верху магазинный пакет и уставилась в стену застывшим взглядом белесых глаз.
- Ну же, - поторопил ее Город.
- Мя-я-я! - противно взвизгнула голодная кошка.
- Лангунская Университетская больница, - наконец выдавила из себя домработница, - вчера вечером скорая увезла.
Город ослабил хватку. Женщина опустилась на пол, закрыла лицо руками и разрыдалась. Из пакета выкатилась банка кошачьих консервов. Кошка заорала еще громче. Город, не глядя, отпихнул ее ногой и взял низкий старт, как спринтер на гаревой дорожке.
Длинное, во всю стену, окно палаты было плотно прикрыто шторами. Но горели лампы дневного света под потолком. От этого и белые простыни, и белки глаз под полуприкрытыми веками, и белое лицо человека на подушке казались голубоватыми, потусторонними, безнадежно мертвыми. Но человек на больничной койке был жив. Об этом свидетельствовали бесконечные кривые, исправно бегущие по синему экрану монитора. Впрочем, никакого значения это уже не имело.
Не все ли равно, прихватило у козырного Короля селезенку или печенку, остановится его сердце сейчас или через десять лет. Играть он сегодня не сможет. И точка. Город пришел не делиться силой, он пришел ее отбирать. А на нет и суда нет.
Город досадливо крякнул, еще раз взглянул на неподвижные руки с длинными и крепкими, "музыкальными" пальцами. Старьевщик подсуетился? Или действительно скрипача здоровье подвело? Неважно.
- Ну что же, Король умер. Почти. Да здравствует Дама.
Дама была на самом деле не 'дама'. Двадцать пять - не тот возраст. А уж выглядела совсем как девчонка. Курносая, веснушчатая, длинношеяя. Прима городской балетной труппы. И ничего в ней не было на первый взгляд, кроме рыжих пакляных вихров и длинных ног с комковатыми икрами. И на второй тоже не было. И на третий. Пока не начинала танцевать. Тогда Дама становилась всем. Пламенем костра, светом маяка, центром вселенной. Парила, летела, царила. Сотни зрительских глаз смотрели только на нее, сотни сердец бились в унисон с ее сердцем, сотни вздохов сливались в один, в такт ее дыханию.
Город наслаждался вместе с ними, рос, ширился. Звенел струнами электрических проводов, взмывал к небу струями фонтанов, блестел победно промытыми стеклами окон. Разбухал силой, как нажравшийся чужих душ упырь. Чувствовал себя молодым и сильным, как четыреста лет назад. Море было ему по колено.
И забавы Старьевщика тоже.
Город ждал за кулисами: не хотел мешать репетиции. Потом нетерпеливо распахнул двери, в один прыжок достиг сцены, огляделся, выискивая глазами тощую фигуру в черном купальнике и красных гетрах. Не нашел, удивился, отступил. И чуть не столкнулся со своей ставленницей.
Набрякшие губы, темные пятна на лбу и щеках. Белая футболка туго обтягивала округлый беременный живот.
- Тьфу! - Город плюнул на пол густой горькой слюной. - Нашла время, цаца-матраца, курица безголовая!
Старый дурак! Какой же он старый дурак! Расслабился за сто лет. Не уследил. Не вырастил замену.
Резко повернулся, взметая вихри лохматой закулисной пыли.
Дама не в форме. К черту Даму!
Остаются Валеты. Но на них, честно говоря, Город не очень рассчитывал. Мелкая карта, ненадежная, неопробованная.
Но уж какая есть.
Двери гаража были открыты. Прямо у входа стоял вентилятор, гнал бесполезные горячие струи воздуха на сваленные в углу доски, синтезатор, хай-хэт, тарелки и барабан, грязное тряпье на полу.
- Элька! - патлатый нескладный парень ткнул острым носком ковбойского сапога в тощий зад разлегшейся на полу сутулой девицы с ядовито-фиолетовыми лохмами отвязной кикиморы. - Собирайся давай, жопа ленивая!
- Пошел на... - огрызнулась девица. - Собрал в такую рань. Не договаривались же, Шило! Вот и гуляла вчера. Так что имей в виду, я сегодня не в голосе.
- Ничего, заголосишь! - безжалостно отрубил Шило. - Выступление на Цветочной площади! Я чуть мозгами не поехал, когда менеджер из администрации города меня в пять утра поднял. Такой шанс раз в жизни выпадает. И то не всем.
- Конечно не всем, - брезгливо поморщился Город. - И вам бы не выпал, если бы не обстоятельства. А так я кому-то нашептал, кого-то напугал, с кем-то обсудил. Дело в шляпе. Налейте девушке кофе покрепче.
Невысокий, бритый наголо крепыш в расстегнутой гавайке, послушно поднялся, добрел до древней кофеварки, плеснул крепчайшей бурды в плохо отмытую кружку. Добавил сухих сливок, высыпал два пакетика сахара. Подумал и добавил еще один:
- Держи, Эля.
- Пасиб, Еж, - Элька уселась по-турецки, выставив острые колени. - Адвила бы еще таблетки три. Голова раскалывается.
- Ребят, - заглянул в гараж давно небритый, носатый парень в драной под мышками рубахе, вытер подолом лицо, - Там микроавтобус пришел. Грузиться надо.
- Все. Подъем. Подъем! - засуетился Шило. - Несем осторожно. Ничего не забываем. Элька, держи список. Будешь отмечать, что уже закинули.
Сопя и тяжело дыша парни потащили инструменты и реквизит к выходу. Сзади на высоких шпильках ковыляла бледная Элька. У гостеприимно распахнутого багажника их встретил чернокожий, лоснящийся от пота дядька средних лет. Дружелюбно заулыбался, стал помогать грузить тюки.
Элька прислонилась спиной к двери автобуса, поднесла к глазам мятый список, рыгнула подозрительно, согнулась, и ее вырвало прямо на пыльные колеса.
Потный дядька вздохнул понимающе.
- Шило, она петь-то сможет? - скептически спросил небритый носач. - Может, ей косячок свернуть?
- Там посмотрим, - махнул рукой Шило. - Носатый, бегом обратно! Бриться! Не команда, а банда отмороженных придурков!
- Банда! - прошипел город. - С кем только не приходится работать. Но, видит бог, ребята, если мы расправимся со Старьевщиком, вы, может быть, сдохнете бухие и обдолбанные, но богатые и знаменитые. Свои обещания я пока держу.
По дороге чернокожий дядька, небрежно крутя баранку, тараторил не переставая. О том, как менеджер из администрации города носился вчера по мэрии с перекошенным лицом и выпученными, как у малосольной селедки, глазами. О том, как он поднял всех на ноги, на руки и на... то самое. О том, как отменяли и переносили выступления известных трупп и групп, чтобы втиснуть его пассажиров в плотно забитый график выступлений. И что такого дядька не видел за без малого двадцать лет работы в концертной индустрии.
- Да вот, посмотрите сами! - дядька махнул направо, в сторону Цветочной площади. По краям ее, с огромных транспарантов, широко лыбились жирной змеящейся очереди в кассы четверо его новых знакомцев.
Слушая все это Шило надувался тщеславной гордостью, Еж тихо млел, Носатый ерзал на сидении, а Элька озабоченно разглядывала свою зеленую физиономию в зеркало пудреницы.
Показалось или нет: в заднем стекле мелькнул мерзко хихикающий тщедушный человек с лицом в мелких морщинках, водитель от неожиданности резко повернул руль. Но нет, показалось.
Жара, чтоб ее. Жара.
Они стояли на сцене, облитые, словно искрящимся елочным дождем, светом прожекторов. Элька, обтянутая черным трико - готка-солистка-гитаристка. Бледный Шило с решительно сжатыми губами - басист. Добродушный, улыбающийся Еж за барабанами. В кой-то веки чисто выбритый Носач - клавишник и раздолбай с абсолютным слухом.
Внизу накатывалась волнами на сцену пестрая толпа. Шумела нетерпеливо, смотрела недоверчиво, пахла потом, хмельным азартом и попкорном. Ждала - капризная, жестокая и влюбчивая.
Разбуди меня, завоюй, заставь смеяться и плакать, не то растопчу, проглочу, не помилую.
В первом ряду, в самом центре, развалился на сидении Старьевщик в детской бейсболке с Микки Маусом. Снисходительно разглядывал музыкантов сквозь сложенную трубочкой ладонь, тянул коку из набитого льдом стакана.
Нездоровое горячечное солнце неумолимо катилось за горизонт, стекая по окнам высоток оранжевыми разводами.
- Время, - сказал одними губами Город.
- Время, - повторил Шило, провел рукой по струнам.
- Время, - дунула Элька в луковицу микрофона.
- Драм-м-м! Друм-м-м! - пробежались по тарелкам барабанные палочки.
- Лир-р-ри! Лирли-рилли! - прошлись по струнам пальцы.
- Три-тра-рам! - откликнулся синтезатор.
Элька вцепилась в гриф гитары, как змеелов в шею удава. И низко, хрипловато, насморочно, чуть в нос, запела. Капризные, пресыщенные, жадные до развлечений зрители, навострили уши. Со сцены пахнуло случайным праздником, бесшабашным весельем, минутной вседозволенностью. Тем, куда можно нырнуть из обыденной жизни, где можно раствориться без остатка и сожаления.
Город, почуял, как по капле, по глотку напитывается свежей силой, как рвущийся в небо аэростат горячим воздухом. Почуял это и Старьевщик. Вдохнул разлитое в воздухе пьяное возбуждение, облизнулся, словно кот на сметану, cвел загребающим жестом руки.
Ну что, кто кого?
Всхлюп. Будто втянули спагетти жирные губы. И растворился в мареве самый крупный аэропорт страны, с ангарами, боингами и спешащими к воротам пассажирами.
Всхлюп. Нет больше самого большого, длиною в милю, моста.
Всхлюп. Проглочена старейшая библиотека.
Город скрипел зубами, даже с новой силой он ничего не смог удержать. Совсем ничего.
Старьевщик довольно рыгнул. Вытер салфеткой лоснящийся рот. Устроился поудобнее на деревянной скамье.
Элька закончила очередную песню. Перевела дух. Растерянно оглянулась назад, на своих. Что-то шло не так сегодня. Глуше звенели тарелки, западали клавиши, стонала гитара. С трудом срывались с языка слова, скользкие и невкусные, как мокрый обмылок.
Хотелось все бросить и сбежать. Зарыться с головой в старое тряпье за кулисой. Ничего не видеть и не слышать. Но это значило - сдаться. А сдаваться Элькa, отчаянная девчонка из бедного пригорода, не любила и не умела. Если отбросят - да, летела, набивая синяки и шишки, а сама...
Сама уперлась высоченными каблуками в деревянный настил сцены. Дайте мне точку опоры... А не дадите - ну и черт с вами.
Тут еще подталкивал, обнимал за сутулые плечи кто-то невидимый, но весьма ощутимый. Жарко нашептывал в ухо, сжимал кисть руки:
- Давайте, Валеты!
Элька набрала воздуха в грудь - начала новую песню.
Эй, вы, там, внизу! Зрители-любители! Смотреть - только на меня, дышать - со мной в такт, жить - со мной вместе!
Песню Элька едва закончила. Будто не струны перебирала и голосовые связки напрягала, а на Эверест забраться пыталась. Дыхание сбилось, спина потная, хоть рубашку отжимай, перед глазами круги красные. Оглянулась на Шило, а тот будто и не видит, что с ней творится. А сам бледный, как Пьеро после большого бодуна. Носач над синтезатором сгорбился Бабой-ягой. Зрители на скамьях застыли с рыбьими глазами и полуоткрытыми слюнявыми ртами, словно полные идиоты. Лишь с передней скамьи подмигивал глумливо Эльке тщедушный коротышка пройдешь-незаметишь, размахивал лапками, сучил ножками, толкался локтями.
Старьевщик, только что всосавший в необъятный рот пару небоскребов в сотню этажей, был доволен собой, как никогда.
Как тебе живется, Городок-городишко? Не наделал еще в штанишки от страха? И это твое хваленое войско, последний резерв? Детский сад, штаны на лямках. Вот сейчас вдохну поглубже, и не станет ни зрителей, ни исполнителей, да и тебе, болезному, полное Пиф - паф, oй-ой-ой, умирает зайчик мой.
Город был - мрачнее тропического урагана. Где-то, что-то сильно не заладилось в его планах. А, может, он просто поставил не на ту лошадку. И теперь, почти без боя, отступал, сдавал одно укрепление за другим.
Не шла в руки карта, не раскладывалась колода, мел ветер по асфальту глянцевые бумажные прямоугольники.
Враг неожиданно изменился. Будто раздался в плечах, вытянулся вверх. Пространство вокруг раскалилось, набухло, запульсировало. Словно готовый лопнуть нарыв, полный Старьевщиком, как гноем.
- Ну! - кричал, надрываясь, Город. Или это только казалось, что он кричит? - Ну же! Чертово семя!
Музыканты переглядывались растерянно. Скромный репертуар был исчерпан. До последней песни. Правда была, была еще одна. Самая новая, плохо отрепетированная, необкатанная на публике. Нельзя же ее вот так, сразу.
Но кто-то невидимый сжал горло, схватил за вихры, задрал вверх головы. Заходила по мокрым спинам семихвостая плеть.
- Давайте, валеты! Давайте! Сдохните, но давайте!
Элька нерешительно попробовала слова на вкус:
Вместе мы. Вместе мы. Вместе мы.
Наши души вьюги замели.
Старьевщик загрaбастал мосластыми ручищами все, до чего мог дотянуться: до улиц и бульваров, памятников и фонтанов, полицейских участков и детских площадок. До зрителей вокруг одинокой сцены. Потянул в кривую пасть.
Сейчас попируем!
Город встал у него на пути:
- Не отдам. Сдохну, а не отдам! Давайте, Валеты! Давайте!
И они давали! Давали из последних сил. Которых уже мало осталось.
Вдруг в привычную мелодию рока вплелось скрипичное стаккато. За спинами музыкантов возник немолодой маэстро, приплясывающий в такт движений смычка.
"Что? Откуда? Я ведь его не звал, не гнал, не заставлял..." - тряхнул головой, будто отгоняя морок, Город.
- Конечно не гнал. Мы сами. Ты совсем не знаешь своих жителей, - обняли его за плечи тонкие руки. - Ничего, справимся!
Вместе мы. Вместе мы. Вместе мы
Щит последний на краю зимы.
Стонал синтезатор. Руки не успевали за ритмом барабанных палочек. Пальцы терзали струны, струны терзали пальцы. Летал невесомый смычок. Балерина в просторных одеждах танцевала руками, глазами, изящным поворотом шеи, вязью быстрых па по сцене. Раздирала горло песня, рвалась кровавой пеной с губ вместе с душой. Элькиной, Шило, Носача. Под скрипку Короля, под легкие движения Дамы. Поднимала на ноги толпу, сплетала воедино дыхание музыкантов и зрителей, стук сердец и рокот мелодии, аплодисменты и победные крики.
Вместе мы. Вместе мы. Вместе мы
Cкоморохи, барды, хрипуны.
Старьевщик покраснел, задохнулся, подавился всплеском энергии Города, помноженной на спаянный воедино порыв без малого тысячи душ.
А неповадно охотиться на чужой территории!
Измученное, скрученнное в немыслимый узел пространство развернулось, как пружина, встало, как влитое, на прежнее место. Разошелся скрывший звезды туман. Легкие наполнила ночная прохлада. Стало вдруг легче дышать.
И, будто хлопушка выстрелила - вот был Старьевщик, а вот нет его. Лопнул, сгинул, растворился в темноте, не оставив за собой даже мокрого места.
Люди, будто почувствовав это, завопили, заулюлюкали, неистово замахали руками.
Во всеобщей суматохе никто не заметил, как Еж падает бритой головой на барабан, как стекает на затоптанную сцену вдруг побледневший Носач, как отступает за кулисы Шило, удивленно вытирая окровавленный рот, как сползает вдоль занавеса на пол Элька, смешно раскинув тонкие ноги в черном трико. Как хватается за сердце старый скрипач. Как сгибается в приступе боли танцовщица, подхватив беременный живот.
А когда заметили, было уже поздно. Впрочем, поздно было уже с самого начала.
С тех пор, как Город раскинул карты.
Скрылись за поворотом красные мигалки амбулеток, разбрелись по своим делам растревоженные люди, отшаркали метлами по мостовой дворники.
Никого не осталось на площади.
И только Город сидел, ссутулившись, на ступеньках сцены, все пересыпал из руки в руку острые камешки щебенки. Все повторял про себя:
- Заживем. Вот теперь заживем. А Валеты? А Король? Что Валеты, что Король? Были и нету. Дама может вообще еще выживет.
Что четырехсотлетнему Городу его жители, молодые ли, старые ли? Так, разменная монета. Рождаются. Живут. Умирают. Годом раньше, годом позже.
Но старое поношенное сердце непонятно почему щемило, билось тяжело в растрескавшуюся кладку стен. Будто что-то неуловимое, но безмерно важное, исчезло, испарилось с горячего летнего асфальта.