Моего соседа из дальних иначе, чем Генералом, никто никогда не звал, да он и был генерал самый что ни на есть настоящий - в отставке, но с мундиром. Однако же мундир тот, надобно сказать, носил не часто: на собрания уездного дворянства, или когда губернатор проезжал, или, скажем, по престольным праздникам. Обычно видели его в охотничьем архалуке, простом сатиновом или, по зиме, на лисьем меху.
Охоту Генерал держал правильно устроенную, как полагалось по его достатку и обширности владений: псари, стремянные, доезжачие в форменном платье. Несколько смычков борзых отменной резвости, две больших и хорошо собранных своры гончих, а также те особенные собаки, которых именуют "пьявками".
Не слыхали прежде? Ну, я так и думал. Теперь медведя все больше на овсах бьют, с лабаза, или же облавой с пешими загонщиками, а если на берлоге, то и там без собак. Кабана так и вовсе только пешим загоном на стрелков выводят. А в пору, которую я еще успел застать, без пьявок не обходилось.
С другой стороны, в ту пору и вся охота иной была. Вот так по перу с легавой прогуляться - баловством сочли бы, чудачеством! Кстати, и Генерал среди соседей немного чудаком числился, хотя и по особой причине.
Да... так о чем мы... В общем, пьявки - такие псы навроде мордашей, но с проворством хорошего гончака, ростом тоже не меньше. И зверее любого зверя. Секачей и медведей ими травят... или травили: кажется, давно уже перевелась такая охота, да и о породе этой вот уж сколько лет не слышал больше. Она ведь ни для чего другого не годна, кроме как виснуть на звере, впиваться-вгрызаться в него так, что нельзя было оторвать - во всяком случае, живой. Да и разорванная пополам, говорят, иной раз так на добыче и замирает, не разомкнув челюстей. Будто бы когда выводок подросших щенков продают, ему проверку таким манером устраивать положено: одному дают вгрызться - и отсекают голову. Если она продолжает висеть, покупатель платит за всех, включая обезглавленного, если сразу ослабляет хватку и падает, значит, неудачный помет, на осину. Что? Нет, сам я такого ни разу воочию не наблюдал: может, и слухи. Генерал точно не продавал так щенков. У него, говорю же, чудаковатость имелась особого рода.
Псовой охоты у нас любители и позаядлее имелись: он, конечно, ездил со своими борзыми и гончими, травил зайцев, лисиц, случалось, волков тоже - но был в этом увлечении один из многих. А вот с ружьями все время какие-то опыты ставил, причем не с простыми. Обычные охотничьи переломки или шомполки были вроде как ниже его достоинства, а вот каморные штуцеры, дельвиневской системы и вроде того - другое дело.
Откуда он их только не выписывал... Да что выписывал: у него в имении вместо кузницы настоящая оружейная мастерская была! Очень его занимали материи вроде того, как надежно зарядить и быстро перезарядить, как точно попасть на дистанции, которая не чета любой охотничьей, - и как маленькой пулей проделать елико возможно бОльшую дыру.
Кажется, у него действительно что-то начало получаться. Потому как сперва Генерал в любой компании охотно говорил о казнозарядных винтовках, меткой стрельбе, пулях конических, сфероконических, с какой-то там выемкой, с "подолом"... пардон, с "юбкой", кажется: вроде так это звучало... То есть он, собственно, только об этом и говорил, никому слова вставить не удавалось! А потом вдруг будто в рот воды набрал. И когда один из помещиков, господин Поливанов, по-соседски вздумал было поинтересоваться, что да как, закончилось это скандалом и отказом в приеме.
Но на самом деле не закончилось, потому как этот Поливанов, Денис Иванович, был упорен и горделив выше всяких мер. Так что он вскоре все же навестил Генерала в его имении, правда, тайком, посреди ночи. Да не просто в имение проник, а до той самой мастерской добрался, благо располагалась она в дальнем флигеле.
Хотя не очень-то благо, ежели разобраться, поскольку там его уже ждали. Следующие часы Денис Иваныч провел связанный по рукам и ногам, с глубоко засунутым в глотку медным охотничьим рогом, а Генерал и его подручные, среди которых был и тот мастер, с которым Поливанов, как ему мнилось, за большие деньги обо всем условился, воодушевленно плавили штуцерные пули, готовясь, когда наберется достаточно растопленного свинца, весь его в жерло того рога тут же и залить. Надо думать, все же скорее стращали незадачливого похитителя чужих секретов, потому как иначе трудно понять, что им помешало воплотить свой злодейский замысел. Сам Денис Иваныч в описании последовавших событий делался невнятен. После он вдруг обнаружил себя бегущим, в совершенно непотребном виде, сквозь ночной лес, а позади доносилось улюлюканье псарей, спускавших со сворок Генераловых собак, - и вдруг страшно взревели учуявшие след пьявки. Господин Поливанов сразу чуть не обезножел - однако от вящего ужаса в следующий миг припустил еще проворней...
Бегом от песьей своры спастись мудрено, так что, наверно, это на бедолагу так дополнительный страх нагоняли. К дому его приволок верный холоп Яшка, но он уж вовсе никому не рассказывал об обстоятельствах дела. Поливанов потом долго лечился, да так, кажется, и не вылечился полностью, ноги у него всерьез начали хиреть.
Хоть был он невысокого рода и вдобавок по своему характеру популярностью меж окрестного дворянства вовсе не пользовался, случись разбирательство - Генералу это могло выйти очень даже боком. Но вместо того неофициально приехал не урядник какой-нибудь, а чиновник из губернского присутствия, причем хотя и всего лишь VI класса, но человек, пользующийся особым доверием Его превосходительства, да-с! К тому же учтите, что доселе у нас в подобных случаях (а они были, как же без того) как-то над пределами уездных властей ничего и не поднималось. Побывал этот чиновник в усадьбе Генерала, потом к пострадавшему заехал, дверь в его дом чуть ли не пинком распахнув - и... В общем, на том все и закончилось.
Насколько понимаю, Денис Иванычу был дан настоятельный совет хиреть себе дальше, причем молча - не то о его собственных грешках будет вспомнено. Ну, оно и вправду: лет десять назад господин Поливанов, едва выдавши замуж дочь, ее благоверного чуть ли не в точности таким испытаниям подверг, дабы молодые супруги радовались, что сумели ноги из имения прочь унести, а о приданом и не помышляли. Так-то так... однако ведь в ту пору это сошло с рук, чего уж теперь вспоминать, казалось бы?
Вот именно. Да, я тоже так думаю. И связи, и знакомства, и собственный вес. Тут еще следует учесть, что возрастом Генерал был мужчина в самом соку, таким еще служить и служить, а всяких досадных помех к продолжению службы вроде деревянной ноги или серебряной пластинки в черепе отнюдь не наблюдалось. Оно и вправду похоже, что...
Полагаете? Нет, это все же вряд ли. Скорее уж отставка как раз была всерьез - и за что-то по-настоящему серьезное. Оттого и с мундиром так: мол, кинули его мне, как подачку - ан не на того напали, я уж лучше архалук поношу! До той поры, как вернусь победителем. На белом коне и с белым штуцером в руках, заряженным, э-э, белой пулей.
Как бы там ни было, после этого ловчие Генерала со сворами пьявок обхаживали его владения уже открыто. А охотников проникать туда без спросу поубавилось настолько, что вовсе ни единого не нашлось. Иные, правда, завели манеру как бы случайно проезжать мимо той окраины леса, где, говорят, было обустроено стрельбище: прислушивались к доносившимся оттуда звукам, а потом многозначительно закатывали глаза, понимающе хмыкали, со знаточеским видом обсуждали. Только я так думаю: ну что там поймешь, будь ты хоть трижды оружейных дел инженер? Допустим, часто звучат выстрелы; это как - дело ладится или, наоборот, неудача полосой пошла?
Денис Иванович свою муку принял аккурат в конце Семика, а незадолго до Святок все заметили, что Генерал, много недель бывший особо мрачен, теперь снова сделался весел и словоохотлив. Говорил он, конечно, по-прежнему о все том же, ну так иного и не ждали. Поэтому те знатоки, которые закатывали глаза и понимающе хмыкали в смысле "дело ладится", а не наоборот, сделались особенно многозначительны, с мудрой снисходительностью поглядывая на тех, кто ранее придерживался иного мнения. А уж когда Генерал пригласил на Рождество и тех, и этих, и вообще чуть ли не всех окрестных помещиков, то вовсе никаких сомнений не осталось. Тем более, что слухи о послеобеденном рождественском развлечении уже разнеслись по округе.
Рождество - праздник семейный, однако у Генерала семьи как таковой не было, так что за нее сошла дальняя родня, ну и соседи, званые с чадами и домочадцами. Никто не отказался, даже равнодушные к стрельбе и звериной травле.
Какой травле? А, виноват, упустил. Ну, не по мишеням же стрелять перед таким количеством благородных гостей, это скучно и некрасиво получится. К тому же, как уже сделалось ясно, торжествующий изобретатель жаждал показать ту самую "большую дыру от маленькой пули". Можно, конечно, овцу вместо мишени поставить, но среди приглашенной публики и дамы будут, и малолетные отпрыски с боннами да гувернантками. Мясо они, конечно, кушают, и откуда овчина берется, тоже в известности; но устраивать для них рождественское зрелище с проделыванием в агнце Божием отверстия, позволяющего два сомкнутых кулака просунуть - это как-то...
А вот уничтожение зловредного хищника - самое оно.
На охоте бы еще лучше, только даже если бы удалось вовремя отыскать берлогу, она точно не прямо напротив усадьбы окажется. Потому еще дней за десять до светлого праздника вышло так, что у цыган начал озоровать медведь.
У топтыгиных, с которыми вожаки по деревням ходят, чаще всего судьба именно так и завершается. Вроде и ручной он, и ученый, пляшет под балалайку да прочие штуки показывает, а вот как начнет матереть или, того паче, стареть, вдруг - цап гуся либо, хуже, жеребенка! Бывало, что и людей помнут. В этот раз будто именно такое и случилось со слепцом и его поводырем-мальчишкой: наткнулись они на цыгана с медведем, а косолапый ни с того, ни с сего повалил их обоих и начал катать по снегу. Крови пустил не много, но пооттоптал руки и ноги да перепугал до полусмерти. Слепого с мальчишкой свезли в больницу, а медведя Генераловы ловчие, по случайности оказавшиеся рядом, принудили отвести в амбар да запереть там.
Все бы ладно, только вот были разговоры, будто того слепца старшой ловчих, Ферапонт, днем раньше щедро угощал в кабаке и негромкий разговор с ним вел. Да еще Оська-коробейник, проходивший околицей, потом божился, что слепой цыгану ни с того ни с сего дорогу преградил, начал зубы заговаривать, а пока тот в недоумении слушал, мальчишка подобрался к зверю вплотную и пнул в морду. Однако по словам Оськи выходило, что даже тогда мишка только охнул обиженно да вздыбился, а слепца с поводырем отходил будто бы сам цыган.
Этот медвежий вожак в наших краях был известен уже несколько лет как. Он, между прочим, может, даже и не цыган был, хотя среди мужиков таковым считался. Во всяком случае, не из табора, а так - перекати-поле.
Звали его Тришка Чертогляд. Ну, зрак у него и вправду был соответствующий, от такого взгляда молоко киснет, у детей родимчик делается, девки брюхатеют, а бабы на сносях, напротив, скинут могут. Однако в протокол такое не запишешь, жалоб же в окрестных деревнях, кажется, за все годы и не было: видать, Трифон свои зенки сатанинские умел прижмурить, когда надо. Весь в черной как смоль бородище, без единой серебряной нити в ней, потому как довольно молод - а медведь, наоборот, чуть ли не старше его, от седины белесый. Обучен был куда большему число приемов, чем обычно для зверя его породы: отлично и легко ходил на двух задних лапах, подвигаясь вперед передом и задом, умел бить в барабан, маршировал с большою палкою, раскрашенною в виде ружья, а также, говорят, в прежние годы охотно таскал с мужиками самые тяжелые кули на мельницу: Чертогляд, когда его медведь не поседел еще, с ним вместе на такое подряжался, не все ж ему народ потешать. Однако без потехи не обходилось и тогда, потому как вожатый приучил своего питомца пресмешно надевать себе на голову, со своеобразным шиком, мужичью островерхую шляпу с соломенным пучком навроде гусарского султана.
Еще коробейник рассказывал за чаркой, будто на самом деле псари не смогли заставить цыгана отдать им медведя, потому к амбару отволокли его за цепь сами: топтыгин, перепуганный, пошел за ними покорно, особо не сопротивляясь - приплясывая на задних лапах, а передними делал движения, как в барабан бьют, будто думая грозных незнакомцев потешным приемом задобрить. Он, при всем своем страховидном облике и саженном росте, оказался смирен, да и, верно, уже слаб по своему преклонному возрасту. А Чертогляда ловчие приняли в тычки и в арапники, да так, что он надолго остался лежать в снегу. Оська, попятившийся было за кусты, потом надумал подойти, все же душа живая, но только долго он, видать, собирался: цыган без его помощи успел встать и убрести куда-то.
Но чего там каждого пьянчугу слушать... Такой и соврет - недорого возьмет.
Тотчас же после рождественского обеда назначена была обещанная потеха. Медлить особо не приходилось, потому что в эту пору рано темнеет, а по темноте даже самому меткому стрелку легко промахнуться. Да, насчет стрелков: зверя предполагалось выгнать из амбарчика на обширное, ровное, покрытое снегом поле, которое вдали замыкалось лесом. Оно было загодя окружено цепью верховых охотников, а где-то на нем сделаны и тщательно укрыты два секрета, где должны были находиться двое доезжачих с теми особыми штуцерами, ради испытания коих все и затевалось. Тайников этих не было видно, на них даже сошки не указывали, с которых в таких случаях охотнику привычно целиться и стрелять: Генерал сказал - мол, пусть все как на поле брани будет.
Гостей прямо из-за стола повели усаживать в сани. Саней этих вокруг дома выстроилось множество: одиночных, пароконных и больших троечных, длинных, покрытых узорчатыми коврами. В них все больше семейные соседи размещались, с детьми в нарядных заячьих шубках и, чтоб не поморозиться, в лохматых, с круглыми подошвами, сапожках, вязанных из козьей шерсти. Слышно было, как кто-то из малышей - кажется, Николенька, помещиков Лесковых сынок, вдруг начал прежалостно ныть: дескать, медведь - тварь Божия, он плавал с Ноем в ковчеге, нянюшка будто бы говорила, что за него даже молиться не запретно.
Ну, само собой: по малолетству никто умен не бывает. Иные, услышав это, рассмеялись, кое-кто и закрестился, но для большинства такое оказалось выше их религиозных пониманий.
Перед усадьбой двое стремянных держали под уздцы верховую рыжую лошадь английской породы, по имени Щеголиха и страсть как этому имени соответствующую. Хозяин вышел позже гостей, и, как только он лихо вскочил в седло, крытое черной медвежьей шкурою с пахвами и паперсями, убранными бирюзой, весь огромный санный поезд тронулся.
Через десять или пятнадцать минут приехали на место грядущей потехи. Сани расположились полуоборотом к полю, чтоб наблюдать с удобством, только смотреть покамест было не на что.
Генерал верхом подъехал к охотничьей цепи. Ему подали в руки одно из его нарезных ружей, а другой такой же штуцер положили перед ним у арчака на белый вальтрап. Рядом стоял наготове старший доезжачий Ферапонт в панталере с лядункой и столь роскошном парадном убранстве, что, наверно, так и при Алексее Михайловиче не каждый слуга на охоту выезжал.
Отсалютовавши ружьем гостям, Генерал повернулся к своей свите и сказал: "Делай!"
Потом болтали, будто медведь, когда распахнули дверь, шел из амбара неохотно. Пытались его шестами тыкать - ревел и жался в угол, швырнули охапку дымящейся соломы - закрыл нос лапой и лег вплотную к стене... а по-настоящему разгоревшийся сноп и не швырнуть было, чего доброго, сам амбар займется. Выскочил только после того, как кто-то из ловчих, вскарабкавшись к окошку под крышей, пальнул оттуда дробью. Но уж когда выскочил, ходу ему было только к полю: со всех остальных сторон поспешали доезжачие с пьявками.
Может, и вправду так: из санного полукруга не рассмотреть было, но какой-то выстрел вроде донесся. Мы увидели топтыгина, лишь когда он на махах несся по снегу, преследуемый ревущей от ярости сворой.
Укрытые в секретах стрелки должны были бить по готовности: à la на поле брани comme à la на поле брани. Поэтом все без тревоги наблюдали, как мишка бежит через поле, тем более что от полукруга саней он пусть наискось, но удалялся. Лишь когда Генерал вдруг привстал не стременах, а на лице его появилось недоумение, поняли: что-то пошло не по плану.
Мы мало что знали о тех чудо-ружьях и чудо-пулях, что родились на свет в его оружейной мастерской. Одно только было ясно: они должны быть не только смертобойны и скорострельны, но также дальнобойны. И вправду пора уж было явить свое искусство первому из таившихся в засаде стрелков. Где бы он ни сидел.
Как раз тут он и вправду проявил себя, но совсем не так, как ожидалось: разбросавши снежный покров, вдруг без выстрела встал во весь рост, причем не в паре сотен шагов от пробегающего медведя, а лишь в паре дюжин. Зверь тут же повернул к нему, а стрелок, вместо чтоб поднести к плечу штуцер, бросил его и замахал руками, словно бы призывая свою погибель поторопиться.
Зрители охнули, их жены и дочери завизжали хором, а на снежной целине в добрых полутора сотнях сажен от первого секрета поднялся, откинув замёт, второй стрелок, на сей раз с ружьем наизготовку - но тоже не стрелял. Как видно, боялся задеть первого, они с медведем на одной линии были.
Вот так стоящими я видел их лишь миг, но подозрение шевельнуться успело. Второй, хоть и далеко до него, одет был, похоже, так, как и остальные его собратья по охотничьей свите; а на первом - какой-то зипунишко рваный. И борода чернеет поверх.
Мишка подскочил к чернобородому, облапил его... но тут налетела свора пьявок и снег в том месте встал вихрем. Стрелять вправду сделалось невозможным, однако же человеку сейчас грозила куда большая опасность, чем от штуцерной пули. Судя по всему, никто из четвероногих не намерен был разбирать, кого он терзает.
Каковы в атаке пьявки, я уж рассказывал. Да и медведь, разъяренный, принужденный к схватке, тоже не котенок даже в седой старости.
Вдруг из середины того вихря такой страшный визг донесся, что все лошади в санях и в охотничьей цепи запрядали ушами, осели на задние ноги, не слушаясь поводьев. А собаки, поджавши хвосты, прянули от зверя и человека во все стороны. Добро бы просто отскочили - так нет же, унеслись прочь без оглядки.
Еще раз: это о пьявках речь идет, помните? Не о пуделях или комнатных моськах. Не о легавых, не о гончих с борзыми даже - те, конечно, азартны, но иной раз целой стаей сплохуют перед одним матерым волком.
А вот эти псы при виде звере всегда ярятся до потери всякого повиновения, рвутся на него так, что, если их не спустить, задохнуться готовы в своих ошейниках; даже арапник не оказывает на них более своего внушающего действия. Да что там - как выводок щенков продают, я же рассказывал!
Никогда не бывала, чтоб свора, уже направленная, медведя бросала и разбегалась. А тот стоит, по-прежнему с человеком в обнимку, на аршин его выше, рычит страшенно... или это они вдвоем рычат... Но не страшнее смерти ведь, а смерть для пьявки дело малой важности. То есть что-то другое совсем.
Дальний стрелок так и не посмел приложиться. Тогда Генерал, взревев ужаснее любого медведя, сжал заплясавшую лошадь железными шенкелями, смирил ее, принудил замереть неподвижно, взбросил штуцер к плечу, тщательно прицелился - выстрелил. И ничего: стоят двое, седой топтыгин и его чернобородый вожак (вы уже догадались, конечно, да?), рычат, готовые держать оборону против всего мира...
Конечно, мог промахнуться. Но расстояние для нарезного ствола посильное, а сам Генерал стрелок был редкий, это всем известно. Да и рыжая Щеголиха, бедняга, стояла под ним мертво, окаменев. Так что вряд ли промах.
К тому же для повторного выстрела Генерал спешился. Сунул разряженный штуцер Ферапонту, сам схватил второй, высказался, позабывши про дам, совсем уж comme ̀̀à la на поле брани, сросся плечом и щекой с прикладом - выстрелил. Опять ничего.
Тут и тот доезжачий, что из дальнего секрета, тоже стрельнул, видать, поняв, что своего барина ему надлежит испугаться больше, чем обвинения в человекоубийстве. И третий раз ничего.
Все поле только что вразнобой гомонило, а теперь замолкло наглухо. Слышно только, как малолетный Николенька Лесков всхлипывает: "Зверь, зверь!"
А Ферапонт первый штуцер уже перезарядил, это и вправду как-то очень быстро и ловко получилось. Взвел курок, подал своему господину.
Тот как взял, так сразу и послал пулю, за сегодня общим счетом последнюю. И вот от нее-то рухнули как подкошенные оба: медведь и человек, Тришка Чертогляд.
Он, как вскоре выяснилось, сумел пробраться в первый секрет, не насмерть приласкал доезжачего по кумполу, связал его, утрамбовал себе под ноги - и так дожидался, когда топтыгина на поле выгонят.
Что до остального, то объяснений у меня нет, не ждите. Вы еще спросите, как все-таки у цыгана вышло к убежищу стрелка подобраться, если до начала охоты все видели: снег чужими следами не потревожен. Или куда он потом делся.
Да-да, именно: косолапый был убит наповал, и в рану действительно два кулака просунуть можно, потом скорняк долго ухищрялся, когда из его шкуры для генерала шубу кроил. А вот Чертогляд еще дышал, он оказался прострелен даже не смертельно, повыше сердца, возле плеча навылет, причем дыра оказалась не только сквозная, но чистая и маленькая, аккурат с пулю. Это-то заметили, среди гостей хватало таких, кто недавно в отставке. А пока приводили в себя того оглушенного стрелка да развязывали его путы, Трифона оттащили в сторону, потом глядь туда, сюда - и не нашли.
Да нет, ошибаетесь: искали, причем очень тщательно.
Может статься, запоморочил, отвел всем глаза своим чертовым взглядом. А все же после такой раны так уж сразу не встают, поверьте опытному человеку.
Как так вышло? Ну, Генерал потом долго причину искал, он ведь испытанием оказался недоволен: получается, его пулька успевает прошить человеческое тело насквозь, не сплющившись, это уже в преграде позади теряет свою коническую форму и начинает кувыркаться. По его разумению, должно было быть совсем иначе. Но я так понимаю - тут смотря чем зарядишь.
Когда все к упавшим кинулись, Ферапонт единственный на месте остался: белее снега, стоит, молитвы шепчет, крестится - правой рукой, как положено... а левой теребит нагрудный шнур своего охотничьего казакина, роскошного, серебром вышитого. Гляжу - с одной стороны этот шнур разлохмачен, а с другой у него наконечник, этакий вот конический колпачок, тоже серебряный, разумеется... И размера самого подходящего...
Так что насчет белой пули я хотя и пошутил, но, выходит, в точку.
А серебро - оно, конечно, прочнее свинца. И форму сохранит дольше.
Дальше? Да что дальше... На сей раз уже без доверенного лица от губернатора обошлось, одной уездной властью: урядник что-то там осмотрел, с кого-то показания снял, да и отбыл себе. Ведь на самом деле, получается, ничего не было: медведя застрелили - эка невидаль, пострадавший - тоже невелика птица. А главное - ну и где же он?
Генерал, кажется, причины столь странного действия пули не доискался, однако дополнительную проверку всем своим штуцерам устроил, на стрельбище до весны грохотало. А затем собрал всё - сами ружья, чертежи, снаряженные патроны, пулелейки, тигли, что там еще, - и отправился в Питер, потому как пускать такое дело по чиновникам негоже, надо лично споспешествовать.
С тех пор его у нас больше не видали. Ладно у нас, все же медвежий угол; а вообще нигде, никогда и никто.
Шум, конечно, поднялся большой: сгинувший бесследно генерал - это вам не цыган, сдуру пытавшийся помешать медвежьей травле. Опять из губернского присутствия приезжали, вроде и носом землю рыли, но... чувствовалась в этом некая формальность. Как видно, Его превосходительство счел себя утомленным.
Вот и ошибаетесь: ничего я не знаю, откуда бы? А что рассказал - так просто к слову пришлось.
Вот еще к слову: совсем недавно... это уже с тех пор, получается, лет - ого! - под двадцать миновало, ехал я на тройке по делам, в другом уезде, дальнем, даже не знаю, резон ли называть. Нет-нет, просто дорожная побасенка: дорога дальняя, скучная, поневоле с ямщиком разговоришься. Так вот он рассказывал, что случилось ему как-то зимой проезжать мимо вожака с медведем, а тот возьми да окликни. Нет, какое медведь - вожатый, конечно: мол, "Посади нас, парень - втроем веселей доедем!" Ямщик, Федька, сперва аж глаза вылупил: "Что ты? с мишкой?" - а тот в ответ: "Ничего, он у нас смиренный, годами уж стар..." Лишний шкалик за него поднести посулил. Ямщик подумал-подумал и - "Ну, садитесь!": ему-то что, поездка возвратная, сани порожние.
Вожак подсадил медведя, сел и сам - потрусили полегоньку. Федюха сперва на косолапого спутника косился с опаской, но потом видит - тот вправду смирен, только лапу лижет да звенит цепью...
А как же с топтыгиным без цепи и "больнички", железа в носу или верхней губе, сами посудите! Это только Чертогляд, к слову не пришлось сказать, своему медведю такого кольца не продевал.
Видят они, значит, придорожный кабак. Вожатый, само собой, говорит медведю: "Подожди-ка нас часок!" - а Федьку приглашает на шкалик лишний и положенные. Посидели там часок, ямщик раз-другой выглядывал - все путем, лошадки, привычные, стоят тихо, медведь в санях ворочается... А потом вдруг кони ни с того ни с сего дернули бешено, колокольчик грянул, точно выстрел. Федюха мигом подхватился, выбежал - да куда там: тройка уж несется, как шальная! И зверь на каждом ухабе рычит...
Вот тут в описании парень сделался столь же невнятен, как некогда Денис Иваныч, господин Поливанов. Еле сумел выговорить - и то смущаясь, словно красная девка! - будто в том рыке ему мнился отчаянный человеческий голос. А уж какие слова тот голос выкрикивал, мой ямщичок так и не сказал.
Понятно, из кабака весь народ высыпал, обще мнение было таково: "Мишка рявкнул некстати - лошади и сорвались в страхе!" Ага, как же. Не говоря о прочем - они же у коновязи стояли: что ж, от того рявка узел на вожжах развязался?
Так или иначе - а бежать вслед тройке надо: там верстах в пятнадцати почтовая станция, авось да остановится у шлагбаума. Вожак, само собой, вместе с Федькой припустил - медведь ведь все его имущество, без него ни стола, ни дома. Они с ямщиком сейчас союзники, у них беда общая, потому никак было невозможно потратить лишнюю секунду на возглас: "Кого ж ты, мать-перемать, ко мне в сани посадил, и сам-то ты кто таков?!" Да и дыхания не хватит.
Бегут грузно, в валенках, в тулупах: как ни крути, по стуже так до станции часа три придется, иначе сердце надсадишь. А стужа на ночь все злее, народу бы по домам сидеть, но встречные все же попадаются: то мужичок, то баба. И все - в лютом ужасе: "Топтыгин-генерал на берлогу едет! Звериным рыком кричит, человечьим голосом ревет: "Очищай дорогу!""...
Ага, вот это ямщик сказал, так и есть. Но ведь тут какое дело: повторял от людей слышанное, не своими ушами. Даже немного похвалялся передо мной: мол, вот ведь, барин, до чего мужичье сиволапое пугливо, не то что мы, люди бывалые!
Словом, навел на дороге жути мохнатый седочок...
Подбегают к станции - а перед ней стон и содом. Фонари колышутся, ямщики толпой собрались (рядом ямщицкое село, у тамошних извоз - основной промысел), кто с кнутом, кто с оглоблей, а кто, видно из-под кожуха, уже и "оберегу" кистень почти открыто держит; оробелый смотритель через их головы с крыльца кричит: "Что угодно приказать: водки или чаю? В избу не хотите ль?.." Но видно, перед этим крыльцом тройка Федюхина и вправду стоит. И сани целы.
А в санях...
У ямщичка моего, впрочем, так на душе отлегло, что он и вправду особо ни о чем больше не думал. Ну, матерой барин, вроде генерал, в санях ревет, как медведь в берлоге - или, наоборот, топтыгин генеральским басом пытается докричаться до мужиков и смотрителя, что-то объяснить им, приказать или, наоборот, умолить... Вроде ноги в зимних сапогах и медвежья шуба поверх мундира с гербовыми пуговицами, галунами и эполетами - а может, это мерещится все сквозь морозную тьму да с устатку...
Остальные, полагаю, тоже не могли для себя решить, явь это или морок. А как подбежали Федька с Трифоном, так все само решилось. Морок, недоумие, о таком стыдоба и рассказывать. Ямщик мне рассказывал-то с усмешкой, над своей и общей дуростью потешаясь. Причем через годы. Глаза у него, правда, иногда делались тревожны, ну так ведь память о перенесенном страхе - она долгая.
Ну да, Тришкой вожатого звали, такое имя меж простых людей не в редкость. Средних лет или старше, наверно: Федор упоминал, что борода у него не как вороново крыло, а с проседью. Конечно, бородат: каким еще мужику и быть! И на по-цыганистому черный волос нет запрета.
Сразу он своего медведя забрал - тот к нему кинулся, бедный, как собачонка. Тоже настрадался с перепугу. И вправду кроткий зверь, ручной, старый - как такого не пожалеть?
Федька не следил, куда они подались, ему со своей тройкой хлопот хватало. Да еще от станционного смотрителя отбрехивался, который его скотиной честил и пытался за что-то штраф содрать. Тоже понятно: отводил душу, надо же на ком-то зло сорвать за свой страх и дурость.
Каков был у того медвежьего вожака взгляд, спрашиваете? Так ведь я с ним не встречался, а ямщик ничего о том не говорил. Надо полагать, обычный взгляд, без чертовщины без никакой.
А, да: Федору запомнилось, что тот левую руку слегка на отлете держал, будто она полуусохшая или когда-то перешиблена была и потом срослась неровно. Но и это с людьми к зрелым годам случается. Жизнь - она всякая: после тяжкой раны, бывает, оклемаешься, жестокую потерю перенесешь.
Нет такого закона, чтоб это запрещал. По крайней мере, я о подобном законе не слышал.