|
|
||
Под вечер людей в кубарэ набилось как сельдей в бочке, мама не горюй. Мы с Дядей изрядно припозднились, не то что присесть - яблоку упасть негде было, пришлось нам вместе со всеми толкаться в узких проходах. Понаехали ради ежегодного состязания охотники знакомые да чужие, бывалых много, случайных и залетных еще больше. Галдели, бузили, обмывали долгожданную встречу, куда уж без этого... Дядя не пил, не ел, сдвинул башлык на глаза, молча слушал шум пестрой толпы, теребил седую бороду, кусал длинный ус, тихо бесился.
- Валить надо отсюда подобру-поздорову, вот что, - выдал он перед самым выступлением старого князя. - Лихих перебор, бедовый заход, селезенкой чую...
Я успел хлопнуть пару чарок горькой настойки, но слушал Дядю вполуха больше из-за Стервы. Никогда раньше не встречал таких, врали про нее охотники всякое. Заявилась в мужском платье, сапоги стоптанные, тулуп армейский нараспашку, сама высокая, широкоплечая, волосы светлые короче некуда, а все равно видно, что баба. Да еще и такая, что глаз не отвести, вот я и залип.
Никто не пытался со Стервой заговорить, подкатить не пробовали, напротив, толпа мужиков уважительно расступилась, потеснились, дали ей места, чтоб спокойно стояла, не толкалась со всеми, боками не терлась.
- Еще и баба эта зловредная маячит... - продолжал бухтеть Дядя. - Тут фарту век не бывать, пора людям разумным тика́ть!
Ну да, ну да, только я сразу понял, что уже никуда не уйду, стоял там, как тетерев на току, все глаза проглядел, думал только о ней.
Старый князь среди охотников репутацию имел безупречную, незыблемый авторитет, глыба. Взошел на кабацкую стойку без суеты, с достоинством, будто капитан на мостик корабля, все вокруг разом затихли.
- От имени и по поручению рад приветствовать вас, люди добрые, на зимнем состязании! Задание в этом году особое, награда заявлена исключительная. Первый, кто принесет в достойное питейное заведение "Нажрись и пой" голову дикого зверя, прозванного в наших краях "ночной шатун", получит...
Толпа не выдержала, взорвалась, распалась на десятки голосов: смеющихся, кряхтящих, улюлюкающих, отчаянно спорящих друг с другом.
- Тишина! Цыц! - закричали старшины промысловиков, пытаясь призвать прочих охотников к порядку. - Свистунов на мороз!
Князь прокашлялся, продолжал громче, с напором:
- Главный приз в пятьдесят тысяч полновесных имперских нового образца достанется тому, кто первым принесет голову зверя. Если таковой не объявится до полудня светлого праздника Богоявления, попечительский совет и щедрые благодетели по единодушному решению передадут призовые средства́ богадельне святого мученика Трифона в Лихоборах.
- Ходу отседа, паря, - Дядя потянул меня за рукав, - от охотников убыло, увечным прибыло. Ловить тут больше нечего, дело дрянь, "ночных" загонять - себе дороже.
- Торжественно объявляю запись участников открытой! Пусть удача улыбнется каждому и да поможет нам... - голос князя потонул в новой волне шума и гвалта.
Стерва нахмурилась, приосанилась и пошла к писарям прямо сквозь бушующую толпу. Я, не раздумывая, поспешил следом за ней. В списке заявившихся она оказалась первой. У старого князя любая волокита на славу поставлена: черканул закорючку, заплатил копеечный взнос, получил лист участника с памяткой и свободен. Глазом моргнуть не успеешь, и ты уже в деле. Отходя от конторки, она обернулась, смерила меня быстрым стальным взглядом, ухмыльнулась криво, а я взял перо да и подписался - бес попутал, сам не понял толком, зачем сделал. Задела меня за живое, уязвила на пустом месте, вот же стерва!
- Дурак дураком, зря растили тебя, дерево! - сплюнул и растер Дядя. - С тобой не пойду, годы не те, паря, сам вписался - сам вывози!
Прав, конечно, чего тут сказать: виноват, сплоховал, придется теперь самому не посрамить, а как иначе, деваться-то некуда. У бога помощи просить грешно, состязание для многих лотерея, азарт, авось повезет, а для нас это труды, заявился - тяни на совесть, не отлынивай.
Поутру я быстро собрался, взял сухих припасов на пять дней, камусных лыж пару, охотничий лук, топор и все свои ножи.
- В одиночку не сдюжишь, - сказал Дядя на прощание, - ищи себе товарища с копьем, паря, а лучше двух. От этой бабы бедовой подальше держись, с ней удачи век не видать!
День стоял морозный, солнечный. Лесорубы подвезли меня до южного лагеря на санях, домчали со всеми прохладными удобствами. Покрутился я там среди охотников, со старшинами побеседовал и уже к обеду обзавелся двумя товарищами. Одного звали Василий, а другого Петр. Местные мужики, крепкие промысловики. Оба, как и мы с Дядей, некурящие, что в нашем лесном деле по нынешним временам похвальное, редкое качество.
Сговорились пойти к Сухому логу, там пещеры вокруг нехорошие, пригорки лысые, места не то чтоб совсем про́клятые, а скорее с дурной славой, в какие случайные с заезжими ни за что не сунутся. А где нам еще "ночных" караулить, скажите на милость, как не там?! На погостах, ясное дело, будет не протолкнуться, у курятников, у скотных дворов с конюшнями засядет уйма охотников. На таежных делянках да по вышкам лесным любителей куковать тоже в достатке найдется. Бывалые пойдут с подхода, скрадом вдоль рек и болот, друг другу и без нас мешать будут.
Ночь по всем приметам близилась лунная, луки у нас приличные, решили мы с засидки попробовать. Встали на лыжи, двинулись напрямик через леса по плотному насту, под вечер к Сухому логу дочапали.
Огня не разводили, нашли елки крепкие, среди ветвей повыше лабазы наскоро смастерили, на закате сели в засидки. Ремнями пристегнулись к стволам, чтоб не свалиться вниз ненароком, а как же иначе.
Ветерок еле дул, луна выкатилась полная, ясная - далеко видно окрест, смотри не хочу, только не на что! Сидели вроде высоко, тихо, не киряли, не дымили, а как назло ни "ночных", ни прочего зверья - пусто, ничего бог нам не послал.
Под утро посыпала снежная пыль, ветер крепчал, елки наши качал. Я то ли задремал, то ли о Стерве и летнем тепле грешным делом замечтался - очнулся, только когда Васек, ломая ветки, кулем с лабаза вниз грохнулся. Случается такое нередко, оступаются люди, поскальзываются, но уж больно тихо свалился, без чертыханий, крика и ругани, а высоты там у него прилично было, метров пять, а то и поболее.
Мы с Петром оба на землю слезли, стояли над бездыханным телом, гадали, как же такая беда приключилась. Окоченеть наш товарищ уже успел, давно помер, а ремень оборвался только под утро, когда качать начало.
Вместо левого глаза, зияла у Васи на лице бурая дыра. Я сначала подумал, на сучок накололся, только Петр шапку ему с головы снял, а там и выходное отверстие в наличии, не ошибешься с причинами, полчерепа снесло.
Мы ружьями не пользуемся, а так-то про них все знаем, конечно. Ружье в зимнем лесу - опрометчивый выбор. Больно дорогое, шумное, капризное, на холоде клинит, мимо мажет. Заезжие с новыми ружьями любят по свежему снегу на охоту выйти - зимой таких борзоходцев в тайге у нас никто не ищет даже, пустая трата времени и сил. По весне из-под талых сугробов останки сами собой проступают, окруженные подснежниками, тогда их и собирают. Только нашлось на этот раз у кого-то добротное ружье старой закалки, по всему видать: и выстрелило тихо, и попало в темноте точняк Василию в глаз.
- Убийство это, - задумчиво сказал Петр. - Несчастным случаем тут и не пахнет.
Прикинул я быстро, что и где в окрестностях, нашел подходящее место:
- Ай-да, на горку махнем, проверим!
- Добро, - без лишних разговоров понял меня Петр.
Накинули мы лыжи, снарядились, забежали, куда задумали. Где стрелок у камней лежал сразу разглядели. Один он был, ничего не скрывал, не прятал, заметать-присыпать даже не пробовал. Гильза у него в снег улетела, ночью он сам искать не стал, на утро мне оставил. Оказалась латунная, длинная, от армейской снайперской винтовки старого образца. С таким калибром на зверя не ходят, шибко дорогой патрон, редкий.
- Метель будет, след заметет, - сказал Петр. - Поспеши, молодой, у Васька жена, детишки малые остались... Догони стрелка, спроси с него по всей строгости!
На том и порешили, побежал я по следу. На снегоступах убийца ушел, по темноте через леса на лыжах не рискнул. Тяжело шагал, ломал наст, наследил знатно. Я как гильзу нашел, первым делом на Стерву подумал, конечно, припомнил армейский тулуп да стоптанные сапоги, но в лесу уже понял, что не она это, покрупнее кто-то, потяжелее.
Бежал я проворно, вспоминал о Васе, о сиротах его, о жене. Стояло перед глазами бледное заиндевелое лицо с бурой дырой. Сам я молодой, бессемейный, а горю такому не чужой. Моего батю тоже когда-то принесли вот так в избу посреди зимы мужики, шумно положили на широкую лавку, грохнули задубевшим телом, словно бревном. Мне годков-то всего ничего было, обнял, прижался к нему, не хотел отпускать. Холодный он был жутко, аж руками хвататься больно, пока отгоняли малого, мои слезы успели заледенеть. Эх, что было, то было... Гнать мысли черные, от них только злоба на сердце копится! Гнев держу - зла не помню! Прочитал наизусть из утреннего молитвенного правила, пришел в себя, малек успокоился.
Долго ли, скоро ли, добрался я по следу до места, где стрелок ногу сломал. От судьбы не уйдешь, по всему видать не фартовый, зря в леса наши сунулся. Зацепился снегоступом он за корягу, упал прямиком в глубокую яму под здоровенным выворотнем. Пытался лубок себе смастерить, крови потерял много. Глотнул крепкого из фляги и оставил в снегу, где сидел. Значит, и сам рядом теперь, далеко такие по холоду не ходят. Ему бы костер сразу разжечь, а он побоялся. Пробовал ковылять, опираясь на винтовку, из сил выбился, но не сдался, полз дальше, оставляя за собой розовый след. Как рассудок его помутился от холода, так шубу он свою сам снял, шапку в сторону отбросил с рукавицами. Случается такое у замерзающих, мерещится им, что пламенем объяты, нестерпимо жарко внезапно становится. Пытался в землю стылую закопаться он напоследок, ногти, кожу и мясо на пальцах содрал до кости, свернулся калачиком, так и помер. Страшная смерть, что тут скажешь, мучительная, никому такой не пожелаешь.
Молодой мужик, плотно сбитый, холеный, с "партаками" черными, явно заезжий - местные набожные, бесовскими ликами себя не расписывают, сухие, жилистые, на скудных харчах наших отродясь никто не жирует. Эх, не сиделось ему сытому в тепле дома, зачем в тайгу поперся? И детишек Васиных осиротил, и себя не уберег, откуда только такие берутся?!
Полез я в мешок его заплечный, обстоятельства и личность прояснить, сразу нашел две картинки: на одной Стерва нарисована в полный рост, на другой наш товарищ Василий, на оборотах приметы все перечислены, награда за каждого обозначена. Никаких документов больше, ни паспорта, ни пропусков, ни денег, креста нательного нет - вот же, бес окаянный, подготовился, не на зверя пришел охотиться, на людей!
Винтовка у стрелка оказалась крашенная в зимние цвета, мудреная, старорежимная, с прицелом ночного видения и глушителем во весь длинный ствол. Сколько такая стоит, помыслить даже страшно! Только тяжелая, зараза, больше десяти кило точно, а может и цельный пуд. Посмотрел я на небеса, решил судьбу не искушать понапрасну, лишний груз возьмешь, надорвешься, сам по дороге назад сгинешь. Завернул ружье диковинное и патроны в шубу, стянул ремешком и в дупле глубоком припрятал. Жмура с остальными пожитками ветками прикрыл, снегом сверху щедро посыпал.
Как закончил свой скорбный труд, закинул за щеку лоскут матерого мяса, глотнул стылой водицы, побежал к южному лагерю со всех ног. Только было уже понятно, что поздно, в пути ненастье меня настигнет.
Коли зимой снег с небес валит и теплее чуток становится, то метель метет, пугаться не след. У нас же другой случай - холодать стало, ветер резкий подул, поземок колючий погнал. То пурга-вьюга уже, есть чего страшиться: не дай бог разыграется, разгуляется на пару деньков, таким макаром можно и кони ненароком двинуть.
Долгая зима для меня - дом родной, с детства на морозе, места знаю как свои пять пальцев. Где зайцы петлять устали - промчался, где волки в снегу потонули - пролетел. Успел выбраться на просеку, скрываться от непогоды не стал, побежал дальше по ровному. Ну, как побежал: ветер дул в лицо, не помогал мне нисколечко, отчего брел я еле-еле. Заиндевел весь быстро, ресницы замерзли, слиплись, глаза толком раскрыть уже не мог. Из носа сосульки, в усах и бороде треск да звон. Не видно ни зги, а все равно идти вперед надо. Коли жизнь дорога, нужно двигаться, кто сдался, встал передохнуть, тот в пургу насмерть замерз.
Молил о спасении про себя, а как иначе, лестовку в левой рукавице перебирал, грезил теплом, летним солнцем, зеленой травой после дождя. В ушах гудело, по вискам стучало, под ногами хрустело. Ничего я не разглядел за плотной белой пеленой, собак не расслышал, случайно приметил в однообразном плаче ветра иной лад, еще бы немного и мимо прошел.
По правую руку, с подветренной стороны здоровенной бетонной каменюки устроился на ездовых нартах низкорослый мужичок в оленьем совике. Псы его мохноногие в снег уже закопались, не шумели особо, подвывали только тихонько да поскуливали. Северные собаки из дальних краев, что у самого Ледника, светлые все, а туда же - страсть как не любят пургу-злюку, боятся, дрожат, домой просятся.
Присел я рядом, разлепил губы, не без труда прохрипел, выдохнул белое облако:
- Здорово живешь, Шапка! Как дела твои? Помочь чем?
Мужичок окинул меня быстрым взглядом, прищурил и без того узкие раскосые глазки:
- Куржака на тебе полно, не поймешь, кто ты такой есть, однако. Дядин меньшой пасынок, что ли? А чего без него в тайге? Неужто беда со старшим твоим приключилась?!
- Жив-здоров, с божьей помощью! Сам в состязание не вписался и мне заказал, а я, вишь, его ослушался...
- Ой, зря, зря! - покачал головой мужичок. - Дядя дело бает, по лесной части знаток, однако. Старый князь Шапку позвал, наказал охотников найти, вернуть из тайги. Давеча собирал, возил их, дуйка поутихнет, двинусь сызнова...
- Многих вывез уже?
- Дюжину может, прочие сами вышли. Только беда-баба да ты с этого края остались, однако.
Снова она! У меня все внутри аж дернулось:
- Стерва?! А чего ее не повез?
- Сама отказалась, не тащить же силком. Шапке лучше, собакам она не нравится, как почуют, так в сторону берут, скулят. Боятся, смертью она пахнет, про́клятая...
- В лесу одну оставил, что ли?!
- Почему же в лесу? В Лисьей норе сидит-кукует.
- Негоже, не по-людски, - я встал с нарт. - Пойду за ней, Шапка, вот что...
Мне бы бежать от Стервы со всех ног, как Дядя советовал, а не могу, внутри все противится. Головой понимаю, что погубить может, а сердце к ней гонит.
- Народа ужо столько сгинуло, про Василия знаю, про других, - мужичок взглянул на меня с надеждой. - Ай-да со мной как поутихнет? Ты божий человек, правильный, тебя жалко, однако, а Стерва бледная сгинет, кто заплачет? Оставайся, малой, не ходи!
- Не могу я так, Шапка, надо ее выручать, какая ни есть, а человек...
- Ну, как знаешь, весь в Дядю, однако, не отговорить... Давай на дорожку тогда, молодой ты да опытный, авось еще свидимся!
Хлебнул я из его баклажки горького травяного отвара, попрощался, побежал обратно по просеке. Ветер попутный дул в спину, помогал, к Лисьей норе вышел я еще дотемна.
Стерва успела натаскать сухостоя, нарубила чурбаков толстых, по уму стенкой у входа сложила. Вошел я под низкие своды пещеры, стряхнул снег с рукавиц и башлыка:
- Здорово живешь, хозяйка!
- И тебе не хворать, человек хороший! - отозвалась Стерва.
- Шапку встретил в лесу, сказал он, ты одна тут осталась без товарищей...
- Компанию мне решил составить? Ну, милости прошу!
Стерва сидела на бревнышке у костра, тулуп расстегнула, длинные ноги расставила, сосредоточенно правила широкий клинок диковинного двуручного то ли серпа, то ли меча.
- Хопеш, - она поймала мой взгляд. - Не сабля, а тяжелый топор, так тебе понятней будет, скобарь. Для охоты и леса в самый раз, для войны тоже годится.
- Мы из каменщиков...
- Да без разницы, по-любому хамло и лапоть, - беззлобно улыбнулась она. - Пялился на меня весь вечер третьего дня, все глаза проглядел. Приглянулась?
- Есть такое... - не стал я отпираться, чего ходить вокруг да около.
- Не боишься меня?
- Опасаюсь немного, грозная ты, дикая совсем...
- Все так, - кивнула она, - вот и держись от меня подальше, глаза не мозоль, под ногами не путайся, усек?
Вроде отшила, но отчего-то мне еще сильнее захотелось подсесть к ней на "жердочку" поближе, что я и сделал. Она виду не подала, ничего на это не сказала, взялась за свое оружие с удвоенным рвением.
Ветер снаружи гудел-завывал, снег мимо гнал, дым из мелкой пещеры исправно тянул. Сидели мы долго молча, грели у огня руки-ноги, прочитал я наизусть из вечернего молитвенного правила, потом верхнюю куртку снял просушить, лыжи осмотрел и поправил. Разобрал свои припасы, снега набрал, котелок кипятка натопил, пару кружек чая изготовил, выложил на тряпицу сухари и солонину.
Стерва завязала с работой, не церемонясь, взяла рукавицами горячую кружку, улыбнулась:
- Ладно, молчишь ты красиво, охотник, мое почтение. Давай чаи погоняем, сухарями похрустим, поближе познакомимся...
- Сам здешний, а ты чьих будешь? Из каких мест? - спросил я для затравки.
- Из большого города, далеко отсюда...
- С Первопрестольной, что ли?
- Еще подальше, - покачала головой Стерва, - ты о таких местах не слыхал даже.
- Ну, и как там у вас жизнь? Чем занимаетесь?
Она прищурилась, подмигнула хитро:
- С какой целью интересуешься, охотник? Смыться из родных краев решил, что ли?! Лыжи смазываешь?
- Посмотреть мир не прочь, в летних странах побывать, на теплые моря глянуть, - согласно кивнул я, - пока молодой, бессемейный.
- Пустое, тебя за границу даже не выпустят! - махнула она рукой. - Не в той стране ты родился, охотник, не в тот сезон.
- Тю, так я и спрашивать никого не стану! Мы люди вольные, нам всякие "орлы", "львы" да "тигры" не указ, все границы их от лукавого!
Стерва заглянула мне в глаза, убедилась, что не шучу, рассмеялась звонко:
- Эх, воля-вольница! Вот чего мне по жизни не хватает!
- Строгие у вас там порядки в городе?
- Строже некуда, - кивнула она, - все на цырлах друг перед другом ходят. Каждый зубастый, оступиться страшно, многим рискуешь. Скучно живем, короче, в рамках себя держим, правила строго блюдем.
- Ты, выходит, тоже зубастая?
- А сам-то как думаешь? - хмыкнула Стерва.
- Да обычная, вроде. Улыбка у тебя красивая, яркая...
- Ну, спасибо, вот уважил! - хлопнула она себя по колену и расхохоталась. - Ай молодец, настоящий лапоть!
- А чего не так-то? - я смутился, почуял, что сплоховал.
- Хочешь приятное женщине сказать - не говори никогда "обычная", - она легонько толкнула меня локотком. - Каждая хочет быть единственной и неповторимой!
- Благодарю за науку! Прости дурака, сама ведь видишь, рядом с тобой оторопь странная меня забирает. Никогда такого раньше не было...
- Вот! Так гораздо лучше! - улыбнулась Стерва. - Ты собирайся потихоньку, давай, буран скоро кончится.
- С чего взяла? Дует, крутит, холодает...
- У меня свои приметы. Минут через двадцать затихнет все, не сомневайся даже.
Пожал плечами, спорить не стал, чаек не спеша допили, о том о сем побазарили, мясца-сухарей поели, собрали каждый свое, уложили, наладили. Как она сказала, так и вышло. Ветер неожиданно затих, потеплело разом, на небе ни облачка, луна снова ярче некуда - чудеса в решете, да и только!
Затушили мы костер, встали на лыжи.
- Ай-да в лагерь? - предложил я.
- Не, на Чертов палец пошли, охотник. Возьмем "ночного", самое время сейчас.
- Добро!
Ну, раз свои приметы у нее, отчего не сходить, не проверить? Сам же в товарищи к ней напросился, никто не звал, надо вывозить.
На лыжах она оказалась ходок - лучше не бывает, легко летела, еле за ней поспевал. Вроде городская, а эвон какая прыткая! Улыбка до ушей, глаза горят, видно, что зиму любит, снегу чистому радуется. Запало мне это в душу, зауважал бедовую бабу, а как же иначе.
До камней мы дошли за полночь, лыжи сняли, карабкались дальше по скалам без них. Наверху там лесок есть один со старыми елями, до самого Чертова пальца тянется, им и двинулись.
Охотников я первым заприметил, почуял людей поблизости. Обхватил Стерву за плечи, закрыл рот рукой, прижал лицом к дереву бережно, шепнул на ухо:
- Не шуми, не дергайся, как пройдут - отпущу...
Пахла она чудесно: летом, солнцем, цветущим лугом. У костра заметно не было, а тут вблизи вдохнул полной грудью, утонул в ее запахе. Собакам Шапки может такое не нравится, а мне очень даже по душе пришлось, аж в груди мальца защемило.
Мужики брели по глубоким снегам толпой, человек десять точно, а может и больше. Не таились, но и не шумели особо. Тянуло от них густым перегаром, сажей, чесноком, куревом. Позвякивали антабки, скрипели ремни, значит, с ружьями многие.
Так скрадом по тайге никто не ходит, где человек унюхал или услышал, все звери давно по кустам разбежались. По другой части "охотники", стало быть, лиходеи. Стояли мы за деревьями тихо, еле дышали, свезло, что собак у них не случилось, не заметили нас, не почуяли.
Как из виду пропали, так я сразу Стерву отпустил, не стал удерживать. Она мигом обернулась и коленом промеж ног мне вполсилы двинула, шепчет:
- Ты чего, совсем сбрендил? За руками следи! Тронешь еще раз, башку оторву!
- Не кипешуй, давай, городская! На вот, полюбуйся, - достал я из-за пазухи листки, протянул ей.
При свете полной луны хоть книжки читай, рассмотрела она картинки, подняла глаза:
- Вот, значит, как... За мной пошли, думаешь?
- Ото ж, - листки у нее забрал, обратно под куртку сунул, - на другом Василий, товарищ мой, застрелили его прошлой ночью. Я за убийцей пошел, с тела его бумаги эти поганые взял.
- А ты непрост оказался, каменщик! - прислонилась она к стволу, потянулась, расправила плечи. - Не стал сразу показывать, молчал до последнего... Выяснить пытался, что мы такого натворили, да, почему за нас награда назначена?
- Всякое в лесах случается, - кивнул я. - Абы за кого не положено вписываться.
- Ну, и? Ты со мной?!
- Не могу я, если не расскажешь честно, что да как. Хотел бы, а не могу, вера не позволяет.
- Значит, так тому и быть, - беззаботно улыбнулась Стерва. - Ты человек верующий, честный - посиди тут пока, пожитки мои постереги. Сама там все распетляю и назад налегке вернусь, лады́?
- Добро, - я взглянул на нее, выдохнул шумно, напустил пара:
- Береги себя там! Бог в помочь!
На том и порешили. Сбросила она свой ранец в снег, взяла хопеш, лыжи, чмокнула в щеку на прощание и ушла.
Срубил я сухостойную елку, сложил костер, встал ночным лагерем. Грел кипяток, хрустел сухарями, места себе не находил. Выть с тоски на луну волком серым хотелось!
Смекнул сразу, как она там все "распетляет", не вчера на свет родился. Только что ни сделаешь, как ни решишь, все теперь клин! С ней пойдешь - грех на душу тяжкий возьмешь, остановить попытаешься - смертоубийством все прямо тут кончится, как объяснять потом, зачем да почему бабу посреди леса грохнул? Вещи теперь ее караулю, соучастник получается, меньшее из зол, а все равно камень на душе, как ни крути. Вот же ловкая стерва! Запутала меня в силках своих так, что не вырваться.
Как пальба началась вдалеке, так я и понял, что она охотников догнала. Война у них там настоящая приключилась, громыхали долго, не только одиночными да двойками бу́хали, очередями тоже от души успели потрещать, подорвали шумно что-то...
Сидел, слушал внимательно далекие выстрелы, истошные крики, пальцы скрестил, молился об одном, чтоб они там друг дружку поскорей уже поубивали. На бога надейся, а сам не плошай! Как стихло все, в костер веток смолистых для дыма подбросил, сложил обманку из треуха и заплечного мешка, посадил вместо себя у огня, с топором и луком в темноту ушел, приготовился встретить гостей во всеоружии.
Долго среди теней стоял, ждал, караулил. Ветер елки едва шатал, поскрипывал лес, потрескивал. Совы да филины хохотали-ухали, шишки тяжелые с веток в сугробы падали-бу́хали...
Вдруг посвист наш деревенский охотничий откуда ни возьмись! Словно птица ночная щебечет, и еще, и еще, отчетливый, настойчивый. Вложил я стрелу в тетиву, пошел осторожно по снегу на зов.
Тут мне и прилетело прямо в лицо неслабо. Искры из глаз сыпанули, я от неожиданности попятился, споткнулся, лук в сторону отбросил, стрелу выронил, завалился на спину неловко, едва в костер не угодил. Из темноты на меня не спеша вышла Стерва. Разодранный армейский тулуп на голое тело и тот нараспашку, вся в крови с ног до головы, разгоряченная, пар от нее валит, как от загнанной лошади. Глаза сияют адским пламенем, кожа будто темнее стала, в руках бурый хопеш, на лице звериный оскал. Стоит бесстыжая, смеется. Без порток и "нижняка", но все еще в сапогах стоптанных, одним из них мне по сусалам и врезала, походу.
- Далеко собрался, молодой женишок? Давай веселиться! Ты дичь, я охотник, жить хочешь - беги!
- Не заяц, - прошелестел разбитыми в кровь губами, сам себе удивился, - не петляю, не прячусь.
- Хм, вот ты какой, значит, - Стерва одобрительно кивнула. - За жизнь биться станешь?
- Потрепыхаюсь, пожалуй, - утерся рукавицей, потянул из одного валенка лагерный нож, а из другого топор.
Она перехватила хопеш двумя руками поудобнее, примяла снег, уперлась, изготовилась. Взглянула на меня с умилением, словно заводчик на кусачего щена, подмигнула с хитрецой.
Вот же, живучая стерва, всех стрелков извела, а самой хоть бы хны! Посвист наш знает, опять же, как ловко подманила!
Поднялся я на ноги, не стал ждать, сам рванул вперед. Попытался сбоку рубануть, только оказалась она жутко проворной, уклонилась легко, ткнула мне в лицо рукояткой хопеша и в грудь локтем добавила изо всех сил, дух вышибла, сбила с ног. Навзничь я опять завалился, а она добивать не спешит, хохочет:
- Вставай, женишок! Старайся давай, трепыхайся как положено!
Колотит ее, радость изнутри распирает, глазища огромные, улыбка во все зубы. Веселится, играет чертовка, а мне понятно уже, что смотрю в теплые, озорные глаза своей смерти. Под ложечкой сосет, сердце замерло, погубит меня сейчас безумная баба, ни за что ни про что пропаду-сгину!
Мощный удар в спину не сбил Стерву с ног, но приподнял над землей. Она резко подалась вперед, прогнулась, грозный хопеш выпал из рук и бухнулся в снег. Рогатина прошила тело снизу вверх, широкое обоюдо заточенное перо наконечника с хрустом вошло под лопатку и вышло, раздвинув ребра, наружу под правой грудью. Охотник умело подсел, пятка толстого древка уткнулась в мерзлую землю, Стерва не рухнула, а замерла на месте, повисла на перекладине копья.
- Ха, нашел ты меня все же! - спокойно сказала она, будто вовсе не чувствуя боли, и закрыла глаза. - Тебе годков-то уже сколько, Левша, а рука такая же твердая!
- Сколько есть, все мои! - отозвалась темнота. - Чего тебе там наверху не сиделось, каракатица?! Зачем опять к нам пожаловала?
- Одиноко стало, соскучилась по зиме, по охоте, по тебе немного, - оскалилась Стерва кровавым ртом. - О силе всемирного тяготения помнишь еще или уже позабыл разговоры наши? Земля к себе каждого манит!
- Мы божьи люди, в техно-мессию вашего бесовского не верим, за здоровье императора не молимся, твои орбитальные премудрости нам ни даром не нать, ни за деньги не нать, - вяло огрызнулся охотник. - Пошто за старое взялась, загнала бедолаг, простаков объегорила?
- Знаешь, ты мне молодым да глупым больше нравился, - кровь плескалась у нее в горле, стекала тонкими ручейками по краям губ, но она будто не замечала, продолжала говорить. - Были в тебе огонь, задор, жажда жизни, как в такого не влюбиться, а теперь только ворчишь, кряхтишь, умничаешь...
- Да врешь ты все, - буркнул Левша. - И раньше, и теперь - лживая у тебя натура, каракатица, подлая...
- Дядь, вы с ней знакомы, что ли?! - не выдержал я, крикнул в темноту.
Стерва распахнула глаза, взглянула на меня странно, будто только признала, вспыхнула радостной улыбкой, что-то еще хотела сказать да не успела - тяжеленный хопеш одним махом снес ее буйную голову с плеч долой.
Темная кровь хлынула из распахнутого хрипящего горла, брызнула паром, зашипела, фыркнула на морозе словно кипяток. Отлетела белобрысая голова Стервы, покатилась, шумно плюхнулась в снег прямо у моих ног. Ну, дела!
Дядя вышел из темноты, отбросил хопеш в сторону, протянул мне руку, помог подняться:
- Как ты, паря? Живой, не покалечила?
- В порядке вроде, под себя едва жидким не сходил, думал - конец уже, да ты, как обычно, подсобил, выручил... Что за жуть такая творится? Чего она голая?
- Зелий всяких накидалась бесовских, чтоб стать быстрее и выносливее. Только цена у этого есть и немалая, нам с тобой на морозе греться надо, а ей, вишь, охлаждаться. Все у нее там внутри горело и пылало, словно в печке, не жилец она уже была по-любому, к утру сама собой бы погасла, кончилась.
Ничего не понял я да и бог с ним, тряхнул головой, выдохнул:
- Как ты тут оказался, Дядь?
- Шапке скажи спасибо, разыскал в лагере, до самых камней, считай, довез, псов черноносых вусмерть загнал. Меня в свое время каракатица тоже на Чертов палец таскала, ясно было, куда от Лисьей норы пойдет.
- Вот, значит, как, а чего это она "каракатица"?!
- Ну, сам видел, какая ногастая, - пожал плечами Дядя, - а Стерва, поди, потому что мертвечина ходячая...
- Чего?! - и тут до меня дошло:
- Так вот в каком смысле! А я-то думал...
- Ага, есть в мире вещи, паря, о каких лучше не знать, если спать хочешь спокойно. Про нее тебе сам никогда бы не рассказал, но вишь, как вышло. Еще в кабаке неладное почуял, а как жмуров поутру стали в лагеря из лесов везти, понял - беда, пошел тебя искать.
- Постой-ка, ты мне из кустов свистел, получается, не она?! А чего сам не вышел?
- Меня не провел ты с обманкой, а ее и подавно. Предупредить хотел, чтоб не дергался попусту, сел обратно к огню - если сразу не грохнула, значит, приглянулся ей, бояться не след...
- Не убила бы? - я встрепенулся, не ожидал такого. - Да ладно!
- Слишком просто для нее, играла бы с тобой в кошки-мышки, мучила...
- А дальше чего?
- Почем знаю?! - Дядя посмотрел на меня. - Со мной долго не поиграешь...
Кивнул устало в сторону обезглавленного тела:
- Бывалый, четвертая уже.
- Чего?! - я аж рот разинул от удивления. - Как такое возможно?!
- Без чудес и волшебства, всякий раз в новом теле приходит. Настоящая ее оболочка всю дорогу там, - Дядя показал большим пальцем в ночное небо, - а на Землю только буйный дух нисходит время от времени. Как тело очередное потеряла, так сразу на орбите очнулась в здравом уме и трезвой памяти. Смотрит на тебя в окуляры сейчас, а может и слышит даже, поминает добрым словом...
- Кто же она такая тогда? Какого роду-племени?
- Непростая, царских кровей, паря, родня самого императора, трон его не унаследует никогда, но в линии далеко не последняя.
- Вон оно че! Но ведь человек все равно, как же она... - я растерянно показал на обезглавленное нагое тело Стервы, висящее на рогатине, не смог слова подобрать.
- А вот так, паря! Были они люди, а стали черти на блюде! Сбрендили там давно в своей небесной вышине-тишине, совсем берега потеряли...
- Отчего открыто говоришь, если она все слышит? - я запрокинул голову, взглянул на звездное небо, словно хотел разглядеть там далекий дом Стервы. - Совсем не боишься?
- Бог все слышит и видит, в сердцах и умах читает, паря! - усмехнулся Дядя. - Чего мне какой-то каракатицы бояться, ежели я Его денно и нощно страшусь?!
- Тоже верно, не поспоришь, а зачем она к нам сюда... снизошла или как ты там сказал?
- Скучно им наверху сидеть, развлекаются. То она убьет, то ее на части порежут - острые ощущения, азарт, веселье!
- Дядь, а это чего такое? - протянул я ему рисунки с изображением Стервы и Василия.
- А вот это и есть самое дрянное в их подлых бесовских играх, паря, - вздохнул он и сплюнул. - Ладно бы они только друг дружку резали, хочется им большего, вовлекают людей, цельные постановки разыгрывают! Перепихнется такая стерва с одним, другому надежду даст, кому денег посулит, кому победу, кому излечение недугов пообещает, наплетет каждому с три короба про мужей, отцов, братьев, про жизнь свою и печали, стравит всех промеж собой и пошло-поехало: смертоубийства, предательства, ужасы всякие... У них свое состязание внутри нашего каждый раз: мы на зверя выходим поохотиться, а бесы эти - на азартных людей.
Тут у меня в голове что-то громко щелкнуло, аж глаза на лоб полезли:
- Сама за себя награду назначила, что ли? И за Василия, и за прочих?! Загодя пришла, призовые щедрые охотникам устроила, чтобы все собрались?!
Дядя кивнул, в глазах печаль-тоска:
- Яд она, паря, злее любой отравы... Встретил каракатицу - всю жизнь потом, как ужаленный по миру бродишь. Я так свою прожил и тебе, видать, выпало. Во сне теперь будешь ее видеть, в любой толпе глазами искать...
- Никак избавиться от нее нельзя? - загрустил я, почуял уже, каково это.
- Нам нельзя, о других судить не берусь. И меня она переживет, и тебя, и детей твоих с внуками, так и будет приходить сюда в разных обличиях. Помирать стану - помяни мое слово, на похоронах окажется среди плакальщиц, ни за что не удержится, обязательно явится, бесовское отродье!
- Как же узнать, когда снова спустится? Где тела берет?
- Да кто ж знает? - развел руками Дядя. - Находит где-то, выбор у нее имеется...
- А чем от обычных отличаются? Приметы может какие особые?
- Пока живые и дряни не наглотались, вроде ничем. Или ты о другом спрашиваешь? Да вдоль у них там все, не поперек, эка невидаль! - махнул рукой Дядя. - Ну, что уставился? Молодым поживее тебя был, паря, своего не упускал!
- А когда умирают, чего с ними случается?
- Людоед превращается в мышь, день становится ночью...
Дядя снял рукавицу, подцепил влажную, омытую талым снегом, голову Стервы пальцами за ноздри, обернул куском рогожи и протянул мне:
- Утро вечера мудренее, победил ты в своем состязании, паря! Главный приз завтра возьмешь, радуйся! С увечными не забудь поделиться - от них убыло, тебе прибыло...
За дело уязвил бедолагу, значится, сплюнул и растер безо всякой жалости. Сил и задора совсем у меня не осталось, промолчал, проглотил всухомятку. Прилег на валежник у костра, отрубился сразу, уснул беспробудным сном, знал, что Дядя накроет брезентовым пологом, не даст замерзнуть, стеречь станет.
Утром поднялся с трудом, рожа распухла, левый глаз заплыл. Все тело ломило жутко, будто шатун меня намедни нещадно помял. От холода такое бывает часто, да и бой-баба дикая отделала меня основательно.
День выдался солнечный, морозец кусался легонько. Дяди нигде видно не было, тело Стервы исчезло. Судя по свежему следу, утащил он его волоком поглубже в леса. Ни ранца ее, ни хопеша... Утопит в реке, так думаю, под лед загонит с концами, не всплывет уже никогда. "Подтянуть" его и меня за убийство красивой заезжей бабенки - проще пареной репы, еще и всех прочих жмуров прицепом навесить могут, нам такого даром не нать.
У меня аж все внутри екнуло, когда рогожу среди вещей заприметил. А голова как же?! Забыл? Почему мне оставил?!
Подбросил я чурбачок в костер, присел у огня, решил осмотреть свой дурной трофей при свете дня, сам не знаю зачем. Развернул дядин кулек и обомлел.
Одной ночи на все про все хватило с лихвой. Кости черепа Стервы расползлись, разошлись по соединительным швам. Кожа почернела, сморщилась, будто обгорела. Нос провалился, расплылся, превратился в подобие рыла. Господи, прости и помилуй, что же за дрянь такую она надысь потребила?! Мертвые серые глаза таращились на меня безумными волчьими зрачками-блюдцами. Уши сползли на затылок, потерялись в бугристых складках, утонули в черной, жесткой щетине. Только на загривке осталась узкая полоса короткого светлого волоса Стервы, будто сивый мне зверь попался, старый.
Длинный фиолетовый язык вывалился наружу, свисал набок, пасть "ночного шатуна" раскрылась в хищном оскале, прямо как на картинках рисуют. Только чудилось совсем другое: будто зубастая вечная Стерва, не спросив ни бога, ни дьявола, отписала мне напоследок страшный билет в сытую летнюю жизнь, от души посмеялась над дураком.
|