Стрекалов Александр Сергеевич : другие произведения.

Моя Богиня. Несентиментальный роман. Часть четвёртая

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Часть четвёртая
  
  
  "Да, я знаю, что с тобою связан я душой;
  Между вечностью и мною встанет образ твой.
  И на небе очарован вновь я буду им,
  Всё к чертам одним прикован, всё к очам одним.
  Ослеплённый их лучами, с грустью на челе,
  Снова бренными очами я склонюсь к земле.
  Связан буду я с землёю страстию земной, -
  Между вечностью и мною встанет образ твой".
   /А.А. Григорьев (1842)/
  
  "Что без тебя мне этот город,
  И явь, и сны,
  Вся ширь морей, поля и горы
  Моей страны?
  Не верю письмам, снам не верю,
  Ни ворожбе.
  И жизнь одним порывом мерю:
  К тебе! К тебе!..."
   /Даниил Андреев/
  
   "Но ты пойми, о какой любви я говорю. Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства, расчёты и компромиссы не должны её касаться". /А.И. Куприн "Гранатовый браслет"/
  
  
  Глава 19
  
  
  "Ты осужден. Молчи. Неумолимый рок
  Тебя не первого привёл в сырой острог.
  Дверь замурована. Но под покровом тьмы
  Нащупай лестницу - не ввысь, но в глубь тюрьмы.
  Сквозь толщу мокрых стен, сквозь крепостной редут
  На берег ветреный ступени приведут.
  Там волны вольные, - отчаль же! правь! спеши!
  И кто найдёт тебя в морях твоей души?"
   /Даниил Андреев (1937)/
  
  1
  
  Колония, в которой предстояло сидеть (отбывать срок) Кремнёву, находилась в 40-ка километрах от Брянска, в густом непролазном лесу, в котором обитали лишь бурые медведи, лоси, кабаны да волки; ну и зайцы, конечно же, куда же без них - вечной кормовой базы всех хищников мiра. Туда, в дебри брянские, наш запутавшийся герой и прибыл в первой половине февраля 1983 года и своё 28-летие, таким образом, встречал уже в компании заключённых, а не в родной, как раньше, семье, не в тепле, любви и уюте. И именно в этот день, день своего рождения, как на грех, ему пришло известие о смерти отца, Александра Фёдоровича Кремнёва, на похороны которого Максима, естественно, не отпустили.
  Надо сказать, что душевное и физическое состояние родителей сильно без-покоило его в следственном изоляторе и все первые дни отсидки: это было единственное, о чём он печалился-горевал. Ведь он ещё в зале суда понял, глядя из-за решётки на них обоих - убитых горем, почерневших и поседевших родных и любимых людей, - что его позора и срока тюремного они не переживут - уйдут в могилу быстро... И так оно всё и случилось в точности, как он предчувствовал и предполагал, - однако помочь родителям не скорбеть и не мучиться, не изводить себя без-сонницей, угрызениями совести и тревогами он уже не мог, увы, как это с успехом делал раньше, когда в тот же стройотряд ездил, где работать было и крайне опасно тоже, и физически очень тяжело. И родители про это знали - что собой представляет стройка в действительности, какие "подводные камни" и "рифы" таит! - и переживали очень четыре лета подряд, писали сынуле письма подбадривающие и поддерживающие чуть ли ни ежедневно. И он им отвечал тем же - всегдашним своим оптимизмом, лихостью и бодростью - и заверениями письменными, что всё, мол, у него о"кей. И это было правильно и справедливо: так оно и должно было быть - взаимная родственная подпитка и поддержка, без которой крайне тяжело жить человеку на свете, если вообще возможно... А теперь ни им, ни ему говорить и писать было нечего и незачем: всё было ясно без слов. Теперь Максим даже не мог приблизиться к отцу с матерью и утешить их по старой доброй привычке словом крепким, надёжным и ласковым, объятиями жаркими и поцелуями, обещаниями быть поаккуратнее и похитрее, клятвами всё быстро уладить и изменить: расползавшаяся вкривь и вкось судьба его от него уже никак не зависела. По приговору суда он, закованный в наручники зэк, перестал быть хозяином своей судьбы: на долгие 6-ть лет вручил её, злодейку ветреную и коварную, руководству колонии и сокамерникам...
  
  Далее надо сказать, что про тюрьмы много фильмов снято и книжек написано - и в советские годы, и теперь. Теперь - особенно. Один "Архипелаг ГУЛАГ" чего стоит! Но только все они какие-то мрачные и тягостные до невозможности, как американские фильмы ужасов, все наводят панический страх на неискушённых людей, на обывателя-лежебоку в первую очередь. Или вообще забавные и потешные как комиксы: это уже другая крайность, современная, такая же лживая и пустая как первая, до-перестроечная. А всё потому подобное происходит, весёлое или мрачное до неприличия, что снимают фильмы и пишут книги про зону люди, как правило, которые никогда не сидели сами, не чалились - даже и в КПЗ (Варлам Шаламов и Солженицын не в счёт: эти оба сидели, пусть и по-разному). Снимают и пишут люди, словом, богемные чистоплюи так называемые, родившиеся с золотой ложкой во рту, которые и не работали-то ни одного дня толком, не били пальцем об палец. А только лишь сладко ели да крепко спали с молодых лет, да тусовались по вечерам с такими же лоботрясами и балбесами, как и они, обзаводились связями и знакомствами, пропуском к рекламе и большим деньгам, к КОРМУШКЕ. А получив желанные пропуска и деньги, с энтузиазмом принимались за дело - за литературу и искусство в первую очередь - с намерением быстро прославиться и прогреметь всем на зависть, дать около-культурного жару и звону! - при этом выдавая свои художественные творения-вымыслы за правду жизни, за соль земли, за абсолютную и непогрешимую ИСТИНУ... Но получалось и до сих пор получается это у них, блатных выскочек, смешно и наивно по-детски, если по-идиотски не сказать. А по-другому и быть не может! Потому что реальной жизни простого народа (как и жизни на Марсе, к примеру) они не знают и не понимают совсем, не могут понимать и знать в силу своего рождения и воспитания: они лишь придумывают её, опившись виски и обкурившись дури, - и потом втюхивают эти свои фантазии-бредни в головы зрителей и читателей под видом правды-матушки, до которой им как до звезды. Яркий тому пример, больше на наркотический бред похожий, из последних литературно-киношных поделок - "Зулейха открывает глаза", - анти-литературный и анти-исторический пасквиль, который у любого трезвого и думающего человека, даже и из татар, ничего, кроме тошноты и рвотных позывов не вызывает. Потому что намаран исключительно для того только, чтобы стравить этнических славян-русичей с этническими татарами, жителей единой и неделимой страны России, сделать их, добрых соседей-единомышленников, кровными и лютыми врагами на долгие годы - с прицелом на гражданские войны. Всё! Никакой иной цели у данной фантасмагории нет: для этого именно она и сочинялась, и осыпалась премиями и наградами. Кем? - спросите. Сионом!
  В действительности с тюрьмами всё обстоит не так, как им, обдолбанным до зелёных соплей "гениям", представляется, а совсем-совсем по-другому. Да, тюрьма - не санаторий и не курорт: это правда, и спорить тут сложно. И лучше туда не попадать, как и в больницу ту же. Больниц ведь тоже боятся люди как стихийного бедствия или огня - но рано или поздно все туда попадают по старости или по воле Судьбы. Часто - хирургам под нож, на сложную полосную операцию... И ничего: выживают и привыкают в итоге к больничной койке и атмосфере тамошней, к крови, боли, наркозу, капельницам и врачам, к соседям по палате тем же, бедолагам покалеченным и исполосованным. А куда деваться?! Мало того, даже товарищей там заводят, общаются с ними после выписки, дружат. И больница уже не кажется им, прооперированным, чем-то из ряда вон выходящим, адом тем паче, душевной и телесной пыткой. Скорее даже наоборот. Выходя на улицу целыми и невредимыми, выздоровевшие люди думают, глядя прищуренным взором на небо, что и в больницах оказывается можно жить. И жить неплохо...
  
  Вот и с тюрьмой точно так, в которую лучше не попадать, повторю ещё раз, гораздо выгоднее и лучше. Разговора нет! Свобода есть свобода! - она всего на свете дороже! Но уж если кто в тюрьму попал, если вдруг случилось с кем-то такое несчастье - падать духом не надо, скулить и распускать сопли, посыпать голову пеплом и безвольно опускать руки. Всё, мол, п...здец! Приехали! Надо вынимать из ботинок шнурки и плести удавку. Последнее это дело, и абсолютно гибельное для человека - Судьбу материть и клясть, и хоронить себя заживо при этом, лишать на будущее надежды отсутствием воли к сопротивлению и борьбе. Тогда ты точно там пропадёшь, будешь "опущен" в первый же день, - и жалеть тебя, слабака, там никто не станет!
  Это - непреложная азбука любой зоны, или таблица умножения, если хотите, тот же спасительный оберег, который всем заключённым надобно всенепременно выучить, зарубить на носу как собственную статью - чтобы выжить и не пропасть в экстремальных тюремных условиях. Свой срок нужно воспринимать как данность, или как испытание, полученное свыше. Его, испытание, надо с честью пройти, с высоко поднятой головой: именно и только так! И потом попытаться-попробовать начать жизнь сначала, с чистого листа, честным трудом - на благо страны и народа! - искупив прошлые косяки, ошибки и прегрешения.
  В тюрьме, как и на воле, впрочем, не надо терять человеческий облик и суть - и надо твёрдо и чётко знать, что там будут жить и работать рядом с тобой точно такие же ЛЮДИ, пусть однажды и оступившиеся и согрешившие по какой-то причине. И общаться с ними надобно именно как с ЛЮДЬМИ, а не как с презренными типами-уркаганами, или скотами, тем паче, двуногими животными! Тогда и проблем никаких не будет, или почти никаких. Тут, конечно, ещё многое будет зависеть и от случая тоже - но об этом рассказ впереди...
  
  2
  
  Герой наш, Кремнёв Максим Александрович, ехал в тюрьму со смешанным чувством, двойственным, точнее если сказать. Он, как любящий сын, очень переживал за мучившихся без него родителей, безусловно, помочь которым не мог ничем: это уже было не в его власти, повторим... Хотя и вины за случившееся он не чувствовал - парадокс, да! Потому что он добровольно выбрал свой тернистый и кремнистый путь после окончания Университета, сворачивать с которого не собирался, зайцем петлять и юлить. Предложи ему Судьба вернуться назад, в сентябрь 1977 года, - он бы поступил точно также, наверное, ибо не было у него в запасе иного пути к БОГИНЕ его, Мезенцевой Татьяне Викторовне.
  Это с одной стороны - морально-нравственной, или семейной, домашней. С другой же, внутренней или психологической, личной, он ехал отбывать срок с лёгким сердцем. Ведь у него внутри после оглашения приговора как будто прорвался наружу огромный душевный нарыв, образовавшийся там после того, как он отчаянно выписался из родного дома весной 78-го года. И, самонадеянно отделившись от государства, превратил сам себя в бомжа, смутно чувствуя уже и тогда все трагические последствия такого неосторожного и необдуманного со своей стороны шага. С ощущением неотвратимо надвигающейся беды (которая страшна не сама по себе, как известно, а именно её ожиданием) он прожил 4 с половиной года - и очень устал от этого, измучил и издёргал себя предельно страхом грозно надвигающейся расплаты, которая и случилась, увы... А теперь всё это осталось позади как тот же кошмарный сон после пробуждения: столичные судьи вернули его в лоно родного государства, пусть и насильственным способом - через тюрьму. Но всё равно: нарыв лопнул, гной вытек наружу, и душа свободно вздохнула от этого. Он опять стал членом большой советской семьи, что для него стало праздником...
  
  3
  
  В колонию Кремнёва привезли на автозаке 10-го февраля к обеду ближе - и сразу же под конвоем повели в кабинет начальника (хозяина или кума на блатном жаргоне) для личного знакомства. Таков был и есть порядок тогда и теперь: личное представление руководству.
  Начальником Брянской колонии был в то время Селихов Василий Иванович, 43-летний суровый мужчина среднего роста с густой шапкой жёстких седых волос на голове, напоминавших щетину ёжика, широкоплечий и жилистый человек, спортсмен по виду, с погонами майора на плечах. Максим зашёл в его просторный и чисто убранный кабинет с некоторой опаской, осмотрелся по сторонам быстро и потом представился по всей форме: назвал себя и статью полностью. После чего получил приглашение сесть за стол сбоку от хозяина - для первой ознакомительной беседы.
  Сама беседа, впрочем, не сразу началась - через минуту где-то, может даже больше того. И всё это время Селихов молча и пристально смотрел колючим немигающим взглядом на вновь прибывшего арестанта - визуально дотошно изучал его, пытался лично понять, что это был за человек, и как ему с ним обходиться в будущем. "Дело" Кремнёва он уже прочитал от корки до корки: оно лежало перед ним на столе, - и предварительное впечатление для себя он уже составил. И теперь вот сидел и проверял, насколько оригинал соответствовал бумажной копии...
  
  И здесь нам с Вами, дорогой читатель, надо сделать паузу в повествовании и сказать несколько слов про Селихова Василия Ивановича - начальника той колонии, где Кремнёву предстояло отбывать наказание и исправляться трудом. Это важно будет знать и помнить на будущее, ибо "каков поп - таков и приход". Это общеизвестно. Порядок в колониях и тюрьмах страны ведь не законы определяли, определяют и будут определять в будущем, прописанные в Уголовном Кодексе (как бы ни старались и ни хлопотали об этом правозащитники и адвокаты), а именно начальники исправительно-трудовых учреждений (ИТУ) - и только они одни! Поэтому-то расхожие идеологические штампы-клише вроде "сталинские лагеря" или "ужасы сталинских лагерей" есть чистый воды МИФ или ВЫМЫСЕЛ идеологов; причём ВЫМЫСЕЛ пошлый, злобный, лживый и клеветнический, играющий роль ширмы для кровавых еврейских дел - только и всего. Теперь-то это уже хорошо понятно думающим и грамотным людям России! Ибо Сионом оболганный и оклеветанный Иосиф Виссарионович (умело превращённый евреями в ширму, в громоотвод или, наоборот, в жупел) не имел к тем лагерным ужасам и трагедиям ни малейшего касательства, ни ма-лей-ше-го: их - ужасы! - насаждали, определяли и культивировали руководители ГУЛАГа, среди которых количество еврейских фамилий зашкаливало, как известно. Про это теперь написаны и свободно опубликованы сотни статей, монографий и книг: не станем их, кровавых палачей-энкавэдэшников, перечислять, тратить время... А ещё заметим, для вящей убедительности опять-таки, что Леонид Ильич Брежнев (при котором сидел Кремнёв), и это тоже общеизвестно, был добрейшей души человеком, добрейшей! И законы при нём были самые что ни наесть гуманнейшие... Но даже и при нём существовали белые зоны (тюрьмы), серые и чёрные. И зависела сия градация целиком и полностью от начальников этих зон - не от законов и не от руководителя государства.
  Так вот, если начальник был законченный садист и коррупционер по природе - то и тюрьма становилась мукой для заключённых, где их унижали, насиловали и обирали безбожно, и даже проводили опыты на выживание как на животных тех же. Это были т.н. чёрные тюрьмы, куда лучше было бы не попадать (и подсудимые за то огромные деньги платили). Если же начальник колонии был только лишь коррупционером, взяточником понимай, но не садистом, не упырём, не маньяком законченным, - у него условия содержание зэков были сносные и терпимые в целом. Такие зоны называли серыми соответственно... Но были и такие тюрьмы, хотя и мало, врать не станем, где начальниками работали честные служаки - не взяточники, не вымогатели и не садисты, - о людях думавшие прежде всего и их исправлении, а не о личном благополучии и кармане. И сидеть, соответственно, там было одно удовольствие, отбывать положенный срок: адвокаты брали огромные суммы с клиентов, чтобы направить их именно туда после судебного приговора. И такие зоны в уголовно-криминальной среде носили название белых...
  
  Майор Селихов, кадровый сотрудник исправительной системы страны, относился к категории именно честных ментов, прошёл путь на службе от рядового охранника-вертухая и до начальника. Был он человеком строгим, отчасти и суровым даже с зэками и подчинёнными, офицерами и рядовыми внутренних войск МВД - но и порядочным, совестливым и справедливым при этом, не разучившимся отличать добро от зла, честность, прямоту и искренность от ловкости, подлости и гнили... Подобные свойства его натуры, или характера ежедневно проявлялись на практике: заключённые наблюдали и убеждались в этом воочию в быту, на отдыхе и на работе, железный порядок собственной шкурой чувствовали - и желудками, разумеется, которые не обманешь и не проведёшь. Их, заключённых, например, сносно поили и кормили в столовой все годы отсидки: тотального расхищения продуктов питания поварами, снабженцами и надзирателями в колонии не наблюдалось. Сидельцев регулярно снабжали новой рабочей одеждой взамен старой, изношенной, раз в неделю меняли постельное и нательное бельё и мыли в душе: тараканов, клопов и вшей в бараках поэтому не было, равно как инфекций и эпидемий. В рабочих цехах был тоже полный порядок со станками и инструментами и приемлемые нормы выработки: подчинённых не насиловали мастера, не заставляли у станков падать замертво. И шло это всё - нормальные рабочие и бытовые условия, помноженные на человеческие отношения к зэкам, - именно от начальника, от майора Селихова, который насилия и бардака с воровством, разгильдяйства и показухи с приписками на дух не переносил, любил во всём человечность и честность, чистоту, прямоту и размеренное течение жизни...
  Он мог, например, провинившегося заключённого наказать, и сурово, в карцер того посадить на неделю и больше на один лишь хлеб и воду - и не испытывать при этом жалости и сострадания: заслужил, мол, подлец - получи! И не пищи, не проси о помощи - будь мужчиной! Но наказывал только лишь после предварительного тщательного разбора и анализа всех обстоятельств случившегося происшествия. И если вдруг оказывалось, что человек невиновен, что оклеветали его, элементарно подставили недруги, - он его отпускал. А клеветника, наоборот, наказывал. И тоже сурово... Оттого и колония белой была при нём. Кремнёву здесь повезло несказанно...
  
  4
  
  Итак, с минуту или чуть дольше смотрел Селихов на вновь прибывшего Кремнёва, буравил колючим взглядом того, въедливо и придирчиво изучал. И только потом сурово промолвил прокуренным хриплым голосом:
  - Ну давай, Максим Александрович, рассказывай: как ты дошёл до такой жизни?
  - До какой? - не понял Кремнёв, поворачивая голову в сторону начальника.
  - До лагерной! - недовольно уточнил Селихов свой вопрос повышенным тоном, грозно при этом сощурившись. - Это ты-то, выпускник Московского Университета!... Я когда пару дней назад получил телефонограмму из Москвы, что ко мне историка из МГУ везут на исправление - ушам своим не поверил. Подумал про себя: перепутали, видимо, что-то делопроизводители. Бывает такое в нашей системе - путают... А вчера привозит нарочный твоё "Дело" - вот это вот, - показал Селихов взглядом на лежавшую перед ним на столе папку, - открываю, читаю его - и прихожу в ужас! Вижу: и впрямь выпускник первого вуза страны ко мне, лапотнику необразованному, в гости едет, и надобно его встречать. А как? и чем? - неизвестно. Извини, что оркестра и почётного караула для тебя не приготовили, банкета праздничного, жареного поросёнка с водкой... Да-а-а, дал ты, Кремнёв, звону и копоти! На всю страну, поди, теперь прославишься-прогремишь! Ещё бы: такой фортель выкинул! Ведь у нас тут и с техническими дипломами люди редко сидят: проворовавшиеся бухгалтера разве что да плешивые учётчики. А так контингент простой в основном, интеллектом и образованием не изуродованный... И вдруг выпускник МГУ в наш гадюшник попал. Ядрёна мать! Ты будешь единственный такой зэк, наверное, - с полным-то университетским образованием. И не только в нашей колонии, но и во всём СССР...
  Выговорившись, порозовевший Селихов замолчал, нервно заворочавшись в кресле, собираясь с силами и мыслями при этом. Молча сидел и Кремнёв, которому ни говорить, ни оправдываться не хотелось; да и не положено было...
  
  -...Знаешь, - нервно запалив сигарету и глубоко затянувшись ей, прервал вдруг молчание Василий Иванович на правах хозяина, выпуская изо рта огромное облако белого дыма, - я когда по телевизору Главное здание МГУ на Ленинских горах иногда вижу, - восторгом весь наполняюсь и гордостью. Во-о-о! думаю, есть в России место великое и святое, которого нигде больше нет - ни в Америке, ни в Европе, ни в Азии. Нигде! Спасибо Сталину за него, искреннее душевное спасибо! Как же повезло людям, думаю, которым посчастливилось там учиться и работать. На крыльях, небось, все летают, не чуя под собой земли. Мне они, университетчики наши, великанами все казались и кажутся до сих пор, настоящими небожителями, которые, получив диплом, вершат большие дела, поди, науку вперёд двигают, культуру в целом. Так я думал всегда и верил, и этой верою жил... И вдруг выпускник Университета в моём заведении оказался, свалился с неба прямо ко мне в дерьмо. Почему, объясни, такое с тобой случилось-то? Ведь была же причина какая-то, вероятно, определённо была? Но в "Деле" твоём я её не нашёл, увы, хотя его несколько раз прочитал от корки до корки. Почему ты историком-то не захотел работать, Кремнёв, после окончания МГУ? А вместо этого в столичный ЖЭК устроился кочегаром. Это ж ох...реть можно!... Но и там ты работать не стал: грузчиком в магазин устроился. В торговое дерьмо сам себя опустил, и 2,5 года в том дерьме плавал. А потом вообще на работу забил: 8-мь месяцев по Москве без работы болтался. И при этом ещё и не был прописан нигде, на воинском учёте не стоял 4,5 года, лейтенант запаса. То есть 4,5 года находился вне государственного контроля: наше государство про тебя не знало ничего как про бомжа того же. Почему ты так поступал, Кремнёв? Ты что - дурачок? А как ты тогда в Университет поступил, не пойму, проучился пять лет на истфаке и получил диплом?... Да и следователи, которые вели твоё дело, о тебе хорошо отзываются, что бывает редко. Они дали тебе положительную характеристику на целый лист: что ты помогал им здорово, во всём сотрудничал со следствием: чтобы суд это всё учёл и не наказывал тебя строго... Я когда всё это читаю и сопоставляю, - у меня голова кругом идёт. Кому верить? - не знаю! Такое ощущение возникает, как будто в твоём лице живут и действуют два совершенно разных человека. Один - нормальный, грамотный и талантливый парень, молодой историк по профессии, выпускник лучшего вуза страны; а другой - бунтарь неуживчивый и непоседливый, тунеядец даже, который не желает трудиться как все; и при этом ещё и не хочет никому подчиняться - даже и государству. Объясни мне, Кремнёв, какой ты человек на самом-то деле? Мне так интересно это понять, услышать из первых уст. Ты же мой теперь подопечный, и я должен всё про тебя знать...
  
  Максим не сразу ответил на поставленный перед ним вопрос - потому что не знал, с какого конца начинать: в его голове в тот момент была настоящая каша, которую махом одним разгрести было трудно...
  - Гражданин начальник, - тяжело вздохнув, наконец сказал он, глядя на свои нервно дрожащие руки, зажатые меж колен. - Я не знаю, как ответить на Ваш вопрос. Честное слово! В двух словах я Вам своё поведение не объясню. А сидеть и рассказывать всю свою жизнь - и долго это, и муторно, и не интересно. Да и не нужно это Вам: у Вас, поди, и своих забот хватает.
  - Первая и главная моя забота - это вы, заключённые, - грубо перебил его Селихов. - И я должен знать, кто ко мне попал: нормальный человек, с которым можно и должно общаться и вести дела, или же псих законченный, которому место в дурдоме. Ты извини, Кремнёв, но у меня именно такое мнение о тебе пока что складывается. Потому что с дипломом МГУ, повторю ещё раз, нормальные и здоровые люди большие дела вершат, государственного масштаба, а не по магазинам и ЖЭКам мотаются как полоумные!... Ну так что у тебя случилось, давай рассказывай? Почему ты категорически не захотел, получив престижный диплом на руки летом 1977-го года, работать по специальности? Рассказывай, а я буду слушать тебя: я никуда не спешу. Да и тебе уже торопиться некуда...
  
  И пришлось Максиму, хочешь, не хочешь, в очередной раз повторять всё то, что он неоднократно уже рассказывал столичным чиновникам разного уровня осенью 77-го года, когда отказывался от распределения - воли себе просил. А иначе, было ясно как божий день, он попадёт в категорию умалишённых - со всеми вытекающими отсюда печальными для него последствиями. Ведь ему 6 лет в колонии предстояло корячиться - срок не маленький. И если у него не сложатся отношения с Селиховым - хозяином здешнего заведения - его дело будет труба: он тут и месяца не протянет, сгниёт в карцере...
  
  5
  
  - Не знаю, гражданин начальник, поверите Вы мне или нет, - не спеша начал он свой рассказ, тщательно подбирая каждое слово как на экзамене, - но я очень любил Историю в школе, боготворил её как никто, запоем читал историческую литературу. Потому и пошёл учиться на исторический факультет МГУ по напутствию директора нашей школы, тоже, кстати, историка, думая и надеясь, что только там, в Московском Университете, я смогу её, Историю, лучше и качественнее всего изучить. Да и учился я на истфаке первые два года с радостью превеликой, был даже отличником, ленинским стипендиатом, получал стипендию 50 рублей, а не 40, как все остальные... Но на третьем курсе нас, студентов, распределили по кафедрам и прикрепили к каждому из нас научного руководителя. Кому профессор достался, кому - доцент. Я попал под опеку доцента Панфёрова Игоря Константиновича, коренного москвича, историка в третьем поколении, хорошего, доброго, знающего человека, к которому я домой регулярно ездил и книжки запрещённые там читал. Да и с ним самим часами беседовал... Вот он-то меня от Истории и отбил, может сам того не желая.
  - Это как это?! - вытаращился Селихов на Кремнёва как на чудо заморское, увиденное в первый раз.
  - Да так, что через его книги и беседы личные я ясно понял на старших курсах, что существует две Русские Истории, именно и только так. Одна - РЕАЛЬНАЯ, ДРЕВНЯЯ, ВЕЛИКАЯ и ГЕРОИЧЕСКАЯ, и по этой причине надёжно скрытая от посторонних глаз, от глаз простого народа - в первую очередь. А другая - сказочная или мифическая, написанная врагами России, социальными паразитами так называемыми. Эта История пошлая, лживая и примитивная, второсортная и оскорбительная, крайне невыгодная и унизительная для нас, славян-русичей, насельников Святой Руси. Но - по злой насмешке Судьбы - именно её и припадают в русских школах, средних и высших, вот уже тысячу лет - с момента принятия христианства. Посредством этой Истории делают из ВЕЛИКОРОССОВ рабов, дармовых кормильцев, только-то и всего.
  - Зачем?
  - Чтобы жить за наш РУССКИЙ СЧЁТ, нашим ХЛЕБОМ, НЕДРАМИ и ТРУДОМ питаться...
  
  Услышав подобное, напрягшийся Селихов полез за другой сигаретой, вытащил её из пачки и запалил, окутал себя и Кремнёва густым облаком дыма.
  -... Ну, хорошо, ладно, пусть так, - наконец произнёс он, до предела мозги свои напрягая. - Если та История, которую нам всем преподают, плохая, по твоему мнению, - то какая она, хорошая-то? Ты её знаешь?
  - Знаю, да, - с гордостью ответил Максим, видя, как на глазах меняется настроение начальника тюрьмы в сторону смягчения.
  - И какая же она?
  - Такая, что мы, славяне-русичи, или Великороссы, - самая древняя и эволюционно-развитая нация на Мидгард-земле. Это если верить "Славяно-Арийским Ведам", которые я прочитал дома у Панфёрова и которые строго-настрого запрещены в России: и в романовской это бл...дство происходило, и в советской - тоже. Так вот, согласно "Славяно-Арийским Ведам", первые славяно-арийские племена начали переселяться с других планет и мiров Вселенной, колонизировать Мидгард-землю 800 000 лет тому назад. Приблизительно. А до этого современного человека на нашей планете не было, а были неандертальцы, которые не имеют к нам ни малейшего отношения, как и обезьяны те же. Это генетически совсем другой вид живых существ, которые перед славяно-арийской колонизацией почему-то вдруг вымерли, разом исчезли с Мидгард-земли, как и мамонты те же, освободив нам, пришельцам, место.
  - А что означает это слово: Мидгард? - поинтересовался Селихов, пожирая гостя сощуренными глазами, в которых вдруг вспыхнул душевный огонь, которого там долго не наблюдалось.
  - Название нашей планеты. Таких планет, как наша, миллионы во Вселенной, а может и миллиарды. И на каждой существует жизнь, и каждая имеет своё название, или имя. Наша планета была названа Мидгардом иерархами Высших Космических Сил. Так написано в "Славяно-Арийских Ведах", во всяком случае, которым нет оснований не верить. Уже потому хотя бы, какая глухая завеса молчания окружает их с момента крещения Руси. До ужаса боятся хранящегося в них ЗНАНИЯ социальные паразиты: и раньше боялись, и теперь.
  - А на чём наши предки прилетели-то на Мидгард-землю, не понял, и откуда? - тихо спросил начальник, которого всё больше и больше увлекал диковинный рассказ гостя.
  - На космических кораблях, ВАЙТМАНАХ и ВАЙТМАРАХ, обладавших колоссальной скоростью и способных преодолевать огромные расстояния за долю секунд. К тому же, во Вселенной существуют ВРАТА МЕЖДУМИРЬЯ, через которые можно с лёгкостью переходит из одной галактики в другую. Наши великие ПРАЩУРЫ знали про них, и ими часто пользовались.
  - А зачем им понадобилась наша планета?
  - Затем, вероятно, что на их собственных землях шли жестокие войны между ТЁМНЫМИ и СВЕТЛЫМИ силами, войны на уничтожение. И чтобы остаться живыми, наши пращуры и прилетели к нам на пустующий тогда Мидгард: решили элементарно спрятаться, переждать войну и остаться целыми и невредимыми. Прилетели временно, скорее всего, а остались тут навсегда: понравилась им наша планета... Вначале прилетели четыре славяно-арийских племени: Да"Арiйцы, Х"Арiйцы, Расены и Святорусы. Они-то и стали первоосновой белой расы, которая до сих пор проживает на Мидгард-земле и диктует тут моду, нравы, культуру и правила поведения всем остальным. Разговаривали первые колонизаторы долгие годы на РУССКОМ ЯЗЫКЕ, что имеет КОСМИЧЕСКИЙ СТАТУС и является языком МЕЖГАЛАКТИЧЕСКОГО ОБЩЕНИЯ. От него-то потом и произошли все остальные земные языки, диалекты, наречия и жаргоны. И это разделение и разобщение от гордыни шло, от желания выпендриться и на исторический пьедестал забраться, недоступный всем остальным. Доказать мiру и народам земли, что англичане, французы, немцы или испанцы - это якобы что-то одно: передовое, великое, древнее и прекрасное. А все остальные, и славяне-русичи - в том числе, что-то совсем иное: отсталое, мелкое, юное и недоразвитое! Именно и только так! Однако умные и серьёзные люди в подобные сказки и басни мало верят: они-то знают, откуда ноги растут и откуда всё сущее вышло...
  - Первоначальным местожительством переселенцев-колонизаторов был огромный остров, расположенный в районе современного Северного полюса земли. Это теперь там ужасно холодно круглый год, тоскливо, страшно и без-приютно, а 800 000 лет назад на этом острове был идеальный для жизни климат с обильной фауной и флорой. Живи, как говорится, - не тужи! И назвали его наши далёкие пращуры ДААРИЕЙ - в честь самого большого племени переселенцев. И жили они на нём тихо, спокойно и счастливо многие тысячелетия - пока до Мидгард-земли не добрались ТЁМНЫЕ СИЛЫ, и не начались войны за обладание нашей прекрасной планетой. Войны были такого масштаба, да ещё и с применением ядерного оружия, что срывались с орбит и падали на землю луны - спутники земли. Представляете силу разума наших предков, их эволюционный творческий потенциал, ныне, увы, утерянный!... Теперь-то уже мало кто знает, но первоначально у земли было три луны: ЛЕЛЯ с периодом обращения 7 дней, ФАТТА (по-древнегречески Фаэтон) с периодом обращения 13 дней и МЕСЯЦ с периодом обращения 29,5 дней. А осталась только одна - МЕСЯЦ. Такие вот страшные войны велись за обладание Мидгардом, воистину космического масштаба, приводившие к подобного рода катастрофам. После одной из таких катастроф, произошедшей 113 000 лет назад, остров Даария погрузился в пучину морскую, оставив по себе лишь призрачные воспоминания, мало кому доступные теперь, увы... И пришлось тогда нашим великим пращурам переселяться в Сибирь и строить на её просторах ВЕЛИКУЮ АСИЮ...
  - Просуществовала Великая Асия (бывшая территория которой переименована в Азию ныне) 100 000 лет, согласно "Славяно-Арийским Ведам". До последней глобальной экологической катастрофы, произошедшей на нашей планете без малого 13 000 лет назад. В "Ведах" про это сказано так: процитирую по памяти некоторые отрывки, которые на удивление всё ещё хорошо помнятся. Это для того, чтобы подтвердить свой рассказ.
  
  
  "Тарх Даждьбог своей силой уничтожил 111 800 лет тому назад Луну Лелю вместе с базами Тёмных Сил. Правда, катастрофы не удалось избежать, так как всё-таки осколки Лели упали на Мидгард-Землю, что привело к погружению на дно Северного Океана-моря материка Даария. Но, тем не менее, цивилизация Мидгард-Земли не была отброшена до уровня первобытной дикости, и тогда Тёмным Силам пришлось остаться "не солоно хлебавши".
  К сожалению, во второй раз нашей Мидгард-Земле не повезло. Лидеры Антлани (Атлантиды), имеющие отрицательный эволюционный перекос, стали проводниками Тёмных Сил и развязали планетарную войну за мировое господство 13 000 лет назад. Они применяли ядерное оружие и пытались управлять силами стихий Мидгард-Земли. Попытки этого управления оказались неудачными, и вторая Луна Фатта начала падать на Мидгард-Землю.
  Чтобы спасти планету от гибели, Бог Ний уничтожил падающую Фатту, но падающие осколки оказались слишком большими, и они вызвали не только погружение в морские пучины самой Антлани-Атлантиды. Ось Мидгард-Земли, в результате падения осколков Луны Фатты, изменила наклон на 23,5 градуса, и всё это, вместе взятое, вызвало множество природных катаклизмов и начало нового ледникового периода. И при этом произошло то, чего Тёмные Силы так долго хотели добиться: большинство оставшихся в живых после этой планетарной катастрофы очень быстро опустились до первобытного уровня... После полного уничтожения катастрофой инфраструктуры цивилизации Мидгард-Земли только малая часть людей сумела сохранить свой цивилизованный уровень, но они не могли уже контролировать ситуацию. Единственное, что они могли сделать - это сохранить знания и информацию о произошедших событиях"... /Н.В.Левашов "РОССИЯ в кривых зеркалах", стр.223./
  
  - Итак, - с жаром продолжил Максим свой рассказ притихшему в кресле Селихову, вытирая пальцами скопившуюся пену с губ, - после последней экологической катастрофы планетарного, согласно "Ведам", масштаба, случившейся 13 000 лет тому назад, произошло смещение полюсов планеты и сдвиг тектонических платформ. Что естественным образом вызвало мощнейшие землетрясения, извержения вулканов, громадные цунами, процесс горообразования и резкое изменение климата в сторону похолодания. Потому что, помимо Потопа и землетрясений, небо над Евразией было плотно затянуто гарью и копотью на многие годы, пеплом, через который не проникали солнечные лучи и не грели Землю, не поддерживали на ней жизнь. Средняя температура планеты упала на десятки градусов. И в результате этих " игрищ" со Стихиями Природы начался последний Ледниковый период 13 000 лет назад. "В Славяно-Арийском Летоисчислении это событие стало новой точкой отсчёта, и с этого года стали отсчитывать лета от Великого Похолодания".
  - В результате смещения оси вращения Мидгард-Земли на 23,5 градуса по отношению к своей орбите и резкого похолодания Европа, где ранее находился Северный полюс и были льды и снега, покрылась многометровой ледниковой шапкой, удвоившейся в размерах. Растаяла она не ранее 4-го или даже 3-го тысячелетия до н.э. А до этого Европы не было и в помине - вообще. До этого была Великая Тартария (Тарх-Тария) - новая могучая Держава, названная в честь Верховных славяно-арийских богов Тарха и Тары и построенная нашими уцелевшими пращурами на территории Сибири взамен распавшейся Асии. Оттуда славяне-арии растекались живыми волнами на юг и юго-запад Евразийского материка: в Индию, Персию и на ближний Восток, на Балканы, в Италию и Испанию, которые не затронул ледник, которые спасли Альпы. Из чего с очевидностью следует, что оставшаяся после КАТАСТРОФЫ цивилизация и культура распространялись с ВОСТОКА на ЗАПАД, а не наоборот, как нам упорно внушают вот уже 1000 лет, после принятия иудо-христианства, наши псевдо-историки и попы, с потрохами продавшиеся Сиону. Вообще же надо сказать, что всё ВЕЛИКОЕ на Мидгард-земле построили мы, славяне-русичи - потомки великих пращуров из 4-х первых славяно-арийских племён, 800 000 лет назад колонизировавших нашу планету. Великую китайскую стену строили мы, как и пирамиды по всей планете, величественные соборы и храмы. Культура Запада, Европы в частности, про которую мы завели разговор, вторична по отношению к Русской Культуре, или к культуре Великой Тартарии, нашей славяно-русской прародине. В "Ведах" об этом сказано чётко и недвусмысленно: потому-то они и запрещены. К началу 13 века н.э. Великая Тартария занимала по площади практически всю Евразию с Европою вместе, исключая лишь Индию и Китай. Столицей её был город Асгард Ирийский, расположенный в районе современного Омска. Я видел карты с её изображением, когда листал в библиотеке имени Ленина Первую британскую энциклопедию 1771 года выпуска. И там Тартария ещё была, пусть уже и разорванная на части. Но потом она с карт исчезла совсем после разгрома войск Пугачёва, когда начался глобальный передел мiра и перекройка границ и карт соответственно.
  - Емельян Пугачёв - или тот воевода, лучше сказать, вошедший в Историю под этим унизительным и оскорбительным именем, - был посланцем Великой Тартарии, собравший последние силы для борьбы с Романовыми, за которыми с первых дней стояла хищная ожидовевшая Европа. И проиграл он Романовым (Екатерине II в частности) не потому, что у него не было нарезных ружей якобы: чушь всё это и отговорки историков. Он проиграл потому исключительно, что по территории Великой Тартарии ТЁМНЫМИ СИЛАМИ были нанесены перед этим мощные ядерные удары из космоса, приведшие к многочисленным жертвам и разрушившие всю её промышленность и инфраструктуру. Об этом красноречиво свидетельствуют рассказы современных исследователей-археологов, изучающих Сибирь. Они находят там в огромном количестве останки древних городов, окружённых могучими каменными стенами, сложенными из многотонных гранитных блоков, идеально подогнанных друг к другу. Так вот, эти стены оплавлены во многих местах, то есть подверглись мощному термическому воздействию. Что и говорит в пользу версии о разрывах атомных бомб поблизости, создававшие огромные температуры... И ещё про Пугачёва хочется сказать то, что один из его ближайших соратников, Салават Юлаев, является едва ли не главным национальным героем народов Поволжью. А в Башкирии ему и вовсе установлен монументальный памятник, где он сидит на коне и размахивает мечом грозно. Всё это о том свидетельствует, что память народная гораздо сильнее идеологии, и романовские досужие бредни не действуют на неё. Для народа русского Пугачёв со своим окружением до сих пор ГЕРОЙ-ОСВОБОДИТЕЛЬ, нёсший народу ВОЛЮ! А Романовы - холуи, тираны и палачи. И их 300-летнее правление - настоящее бедствие для России...
  
  -...А почему Индия и Китай не входили в неё, ну-у-у, в Тартарию эту? - вдруг осторожно прервал рассказ Кремнёва раскрасневшийся от услышанного Селихов, с трудом переваривавший в сознании огромный информационный поток.
  - Индия не входила потому, что была отделена Гималаями и Китаем. Но цивилизацию и культуру туда, тем не менее, принесли мы, славяне-арии. И Священные книги индусов написаны на санскрите, что является производным от русского языка. Мало того, наш русский биохимик А.А.Клёсов, профессор химфака МГУ, между прочим, провёл основательное генетическое исследование представителей трёх главных правящих каст современной Индии - брахманов, кшатриев и вайшья, - и пришёл к потрясающим выводам. Оказалось, что правящий класс современной Индии полностью принадлежит к гаплогруппе R1а - к той же самой, к которой принадлежим и мы, современные славяне-русы. А это значит, что современные правители Индии - духовные и светские - наши родные братья, братья по крови, или по Y-хромосоме, если по-научному!!!
  - А с Китаем история посложнее. Согласно "Ведам", 40 000 лет назад на Мидгард-землю иерархами Высших Космических сил были переселены с других планет Вселенной представители чёрной, красной и жёлтой рас. А зачем? - я это плохо понял. Может, чтобы спасти бедолаг от бушевавших на их планетах войн, а может ради эксперимента. Захотели иерархи посмотреть, к примеру: как будут уживаться на одной планете представители разных генотипов и языков, цивилизаций и культур, наработанного эволюционного потенциала? и уживутся ли? Жёлтая раса заняла территорию современного Китая (который назван Аримией в "Ведах" ), чёрная раса (негры) - территорию Африки, наиболее близкую ей по климату, а красная раса (индейцы) заняла территорию Мексики и часть Латинской Америки... Так вот, с Китаем у нас как-то сразу не сложились отношения. Начались войны за территорию. И 7,5 тысяч лет назад между Славяно-Арийской Державой и Аримией был подписан Мирный договор в Звёздном Храме. С момента подписания этого Договора у нас на Руси и велось летоисчисление, согласно которому Новый год мы праздновали 21 сентября. На усыпальнице Годуновых в Троице-Сергиевой лавре даты рождения и смерти последних Рюриковичей написаны именно в старом стиле. Их можно приехать и посмотреть, убедиться в правильности "Вед"... Всё это, к сожалению, отменил сатанист Пётр Первый, значительно омолодивший нас и подогнавший наш календарь под европейский...
  
  - Когда начинаешь такое рассказывать, особенно - в либерально-еврейской среде, - слушатели начинают злобно скалиться и таращить глаза сначала, потом крутить пальцем у виска и ядовито шипеть: "Бред!!! Бред настоящий!!!" Почему-то "Библию" - Древнюю Историю иудеев - бредом и вздором никто не считает. Наоборот, на ней клянутся все американские президенты с момента основания США, учат её во всех христианских духовных училищах и академиях мiра... И "Легенды и мифы Древней Греции" бредом и вздором тоже не считают историки. Напечатали их миллионами экземпляров, рассовали по странам и континентам - и заставляют школьников и студентов учить, сдавать по ним экзамены... Нам же, славянам-русичам, насельникам Святой Руси, вот уже 1000 лет вбивают в головы социальные паразиты, нарядившиеся в христианские ризы, что мы до Владимира-Крестителя будто бы на деревьях сидели вместо обезьян и тупо орехи лузгали. Потом пришёл Владимир и палкою нас с деревьев согнал, повесил кресты на шеи, насадил повсюду дармоедов-попов и архимандритов из Константинополя, которые заставили нас соблюдать без-конечные изматывающие посты, свечи без пользы жечь и биться лбами о землю - точь-в-точь как это иудеи делают много веков уже. Всё церковные обряды и традиции - оттуда, из иудаизма. Но об этом - молчок. Наши псевдо-историки уверяют на голубом глазу, что таким вот поистине варварским способом Владимир якобы приобщил нас к западной культуре и цивилизации: в гробу бы видеть сам Запад и его культуру в белых тапочках!...
  - Но мы молодцами были - настоящими стоиками! - и приказам Владимира не вняли в большинстве своём. Даже и в Киеве, окраине Великой Тартарии, не все легли под византийских попов. А уж про Северную и Восточную Русь, про Тартарию в целом и говорить не приходится: там продолжали исповедовать Древний Православный Ведизм, который по всей территории Волги и на Севере том же люди до сих пор исповедуют и горя не знают. Про иудо-христианство там слыхом не слыхивали; как, кстати сказать, и в Китае, и в Индии той же. И ничего: живут себе китайцы и индусы тихо и мирно - размножаются и процветают. По полтора миллиарда уже имеют народонаселения без постов, свечей и молитв, а мы, россияне, одевшие иудо-христианское ярмо на шею, только вырождаемся и вымираем... Попы и историки считают, однако, наоборот - твари подлые и продажные! Считают, что мы, мол, дурни безмозглые и неблагодарные, опять на деревья забрались после смерти киевского князя Владимира - продолжили и далее бездельничать якобы и орехи грызть, греховодничать. Ужас, ужас!!!... И тогда уже Пётр Первый, мол, круто за дело взялся - за огромную дубину понимай, которой он нас вторично принялся с деревьев сгонять и приучать к работе и культуре Запада...
  - Смешно, да?! И грустно одновременно людям знающим и думающим всё это видеть и слышать! Ведь именно эти пошлые байки про Владимира и про Петра (никогда бы их обоих не знать и не видеть) и есть настоящий БРЕД - если на это взглянуть трезво и непредвзято, с опорою на те же "Веды" и работы историков, работавших в ведической традиции. Но именно этот БРЕД - обалдеть можно! - вот уже тысячу лет называется русской историей и преподаётся в школах и институтах. С ума от этого можно сойти, полезть на стенку!.. А Вы спрашиваете, гражданин начальник, почему я не стал эту псевдо-историю преподавать и развивать дальше после окончания Университета? Потому и не стал, что не желаю участвовать в подобном САТАНИНСКОМ ШАБАШЕ, что с 988 года, с начала НОЧИ СВАРОГА по сути, длится на просторах нашей страны и конца и края которому что-то пока не видно...
  
  6
  
  Говорить стало не о чем: всё что надо сказавший Кремнёв устало затих, на пачку сигарет вожделенно посматривая, что лежала на столе начальника. Поймавший этот его взгляд Селихов предложил закурить, но Максим отказался: неудобно было, да и не по чину.
  - Да бери, бери, Максим, не стесняйся, - сухо сказал Василий Иванович, поднимаясь из-за стола и одновременно бросая новоприбывшему зэку сигареты со спичками. - В лагере ты таких не покуришь. Там все дешёвую "Приму" смолят, а то и вовсе цигарки из газет и махорки крутят - для экономии.
  Сказавши это, он подошёл к окну и долго стоял и смотрел на видневшийся из-за забора лес, о чём-то напряжённо при этом думая...
  
  -...Да-а-а! - наконец натужно произнёс он, оборачиваясь и с шумом выпуская из груди воздух. - Вот так вот живёшь себе, живёшь на белом свете - и думаешь по простоте душевной, что ты есть молодец, геройский и умный парень; что к 40-ка годам всё уже познал и постиг, и сложно чем-нибудь тебя удивить, произвести впечатление... А тебя вот, Максим Александрович, сейчас сидел, слушал - и думал с грустью и тихим ужасом одновременно: какой же я оказывается м...дак ещё, и ничегошеньки-то совсем не знаю... У меня от твоих рассказов голова кругом идёт и мозги плавятся как сливочное масло на сковородке. Признаюсь: со мной впервые такое! Честное слово! Ни в школе, ни в милицейском училище меня никто так не удивлял, никто! Да-а-а! Недаром Московский Университет так по стране гремит: хорошо же вас там профессора учат! Такие знания, как у тебя, - без-ценны!...
  
  Сказавши это, начальник колонии вернулся и сел за стол: сидел и смотрел внимательно, как Максим жадно его сигарету курит. И только когда сигарета кончилась, он снова обратился к Кремнёву с вопросом:
  - Ну ладно, пусть так: бардак с нашей Русской Историей происходит, - сказал он участливо. - Но почему ты в кочегары-то после этого полез, в грузчики магазинные? Устроился бы работать администратором, чиновником тем же: директором школы или техникума. Да мало ли есть специальностей, где толковые люди требуются. Ты же умный и грамотный парень, Максим, говоришь заводно и складно, что и оторваться нельзя, уникальными знаниями обладаешь. Такие хлопцы, как ты, на вес золота ценятся. Поверь! А ты сам себя сразу же похоронил, опустившись до кочегарки, обнулил диплом и все свои знания, полученные с таким трудом. Зачем? - объясни.
  - Гражданин начальник, поверьте, что я куда угодно бы пошёл - лишь бы в Москве после окончания МГУ остаться. Но иногородних парней и девчат в столице по лимиту принимают только на автозаводы, на стройки и в метро. Да ещё в ЖЭКи, куда москвичи категорически не идут. Вот я туда, в кочегары, и подался. А перед этим на автозаводы честно ходил и предлагал себя в качестве работяги, на столичные стройки и даже в метро спускался. Но меня никуда не брали из-за диплома и высшего образования - отправляли работать по специальности. Предложили бы мне должность директора школы за квартиру и прописку московскую - я бы не отказался, будьте уверены: ведь я же не полный кретин.
  - А чего ты так к Москве-то прилип: сдалась она тебе?! В других местах что, жить нельзя что ли?
  - Мне - нельзя. Я за пять лет так к столице привык, что умру без неё в два счёта, если узнаю вдруг, что мне туда путь заказан. Москва - это такой город волшебный и чудный, что покоряет сразу и навсегда. Со мной именно так и случилось... К тому же, у меня девушка там до сих пор живёт: не в самой столице, а в области. Но мечтала и до сих пор мечтает, наверное, в Москву перебраться на ПМЖ, ибо нельзя с дипломом МГУ уезжать из столицы - провинциалы таких небожителей с потрохами сжирают от злобы и зависти. Я это по своему Касимову отлично знаю. А она у меня гордая, она - знатная, она - БОГИНЯ, и не может за себя постоять. Нельзя ей в провинцию и в дерьмо, никак нельзя, повторю: заклюют её там в два счёта, сживут со света... Вот я и захотел, загадывал-мечтал весь пятый курс для неё квартиру в Москве добыть и привести её туда хозяйкой. Чтобы не считала она меня за дерьмо, чтобы мной наконец гордилась... Не получилось, да: не прошёл тот мой первый кавалеристский наскок. Ну что ж, бывает: случаются у людей промахи. Посижу, подожду пока лучших времён, успокоюсь тут у вас в колонии, искуплю грехи, накоплю силёнок. А выйду на волю когда - опять поеду в Москву: попробую осуществить мечту с пропискою и жилплощадью. Чтобы одарить квартирой собственной свою ЛЮБОВЬ. Она меня тайно ждёт и надеется: я в это искренне верю. И я добьюсь своего, что бы мне это ни стоило: я её осчастливлю и из дерьма вытащу. Слово даю! Клянусь всеми святыми на свете!...
  
  7
  
  После подобного длинного, страстного и предельно-насыщенного информацией монолога в кабинете начальника установилась гробовая тишина: майор Селихов сидел, глубоко вдавившись в кресло, смотрел на притихшего Кремнёва восторженными глазами - и не знал, что ему с этим чудаковатым парнем делать, новым сидельцем своим. Куда его сажать и на какую определять работу. Опытному тюремщику было ясно как Божий день, что Кремнёв - случайный в тюрьме человек, человек невиновный. Такие к нему попадали раз от разу - люди, кто оказались не в том месте и не в тот час, на которых следователи нераскрытые преступления походя вешали, не вдаваясь в суть. Пройди они мимо места преступление часом раньше или часом позже, допустим, или вообще выбери иной маршрут, - и зона бы их, лопухов, миновала. Всё это так, и подобное было не раз! - за одним существенным исключением! Эти случайные жертвы следственного произвола в большинстве своём были люди обыкновенные и пустые, не оставившие памяти по себе ни в колонии, ни на воле. И потому их не было сильно жалко, не болела о них голова и душа. Чего пустышек жалеть? - их много!... Кремнёв же - это иной совершенно случай, и случай особый, как подраненный белый голубь в стае чёрных ворон. Парень он грамотный под завязку и страшно талантливый, страшно! К тому же, человек идейный, за убеждение и пострадавший, как представляется, за нежелание жить и работать как все. Революционер, одним словом, бунтарь, подвижник, как и первые большевики из старой ленинской гвардии, которые, помотавшись по ссылкам и тюрьмам по молодости, многого добились в жизни, захватив в октябре 1917 власть... А вдруг и Кремнёв таким же точно выскочкою окажется: проявит себя по полной после отсидки, добьётся больших вершин. А что? а почему нет? Он может вполне добиться: знания из него так и прут, так и сыплются как горох из худого мешка. Да и язык у него хорошо подвязан: треплет им как помелом метёт... Вот добьётся - и что тогда?! Как будет выглядеть и чувствовать себя после этого вертухай-Селихов, который его гнобил, допустим?... Да и зачем это вообще делать, гнобить, если от него, от Кремнёва, много пользы поиметь можно, если по-умному с ним обходиться, если использовать его знания, талант и способности по-максимуму. Глупо ж рубить голову курице, несущей золотые яйца. Так ведь! А он именно такая золотая курица и есть. Выпускник МГУ как-никак, ядрёна мать! - человек, который к ним в колонию вообще первый раз попал. И, вероятно, последний... Нет, вести себя с ним надо не так, как с другими, - поаккуратнее и поделикатнее что ли, поласковее. Не гоже хорошего парня об коленку ломать, бросать его в общий барак - местным "волкам" на съедение. Не правильно это, не по-людски. Бог за такие поступки сурово наказывает...
  
  - Значит так, Кремнёв, - нарушил наконец молчание Селихов, все "за" и "против" быстро в голове взвесив и прокрутив. - Вот что я решил по поводу тебя, слушай. Жить будешь не в общем бараке, со всеми урками вместе, где тебя заест братва, интеллигента столичного, мягкотелого, до костей обдерёт за неделю, - а в отдельном домике с тюремными активистами вместе: кладовщиками, производственными мастерами и поварами. Там четыре комнаты всего и отдельный санузел. Представь! В каждой комнате по четыре человека живёт и только в одной - три. Четвёртый сиделец, наладчик цеха, недавно откинулся. Вот ты и займёшь его шконку. Не гранд-отель конечно, - но это лучшее, что у меня есть. И жить там можно.
  - Далее, работать будешь в библиотеке, а не в цеху: она уже полгода как стоит закрытая. Не могу никого туда посадить, представляешь. Люди грамотные, с головой, ко мне сюда редко попадают, как правило: я говорил тебе. А сажать туда лишь бы кого не хочется: чтобы он там баклуши бил и пьянствовал от скуки, а то и вовсе ширялся. Пусть лучше в цеху работает, приносит посильную пользу... А ты давай, наведи там порядок, книги по полкам расставь, по именам и темам: нам сюда книжные новинки регулярно каждый месяц приходят, пачки которых на полу сиротливо валяются, не распечатанные. Некому их даже раскрыть. Вот и займёшься ими: ты, выпускник МГУ, книги должен любить и ценить по определению что называется. А по воскресеньям, когда в колонии выходной, будешь нашим оболтусам в актовом зале лекции по истории читать - образовывать их потихоньку и от глупостей отваживать-отвращать: от карт в первую очередь, где они бешеные деньги проигрывают и потом родственников своих регулярно трясут - слёзные письма домой пишут, на бабло домочадцев раскручивают. Есть у нас такие олухи-игроманы, по сотни рублей проигрывающие ежемесячно. И бороться с этим пороком у меня, увы, нет ни возможностей, ни сил, да и желания тоже: к каждому дурачку надсмотрщика не приставишь. А хорошая свинья, она везде грязь найдёт. Так ведь?!...
  - А ещё попрошу тебя, Кремнёв, кружок художественной самодеятельности организовать из местной братвы: у нас в колонии талантливые парни водятся, которые и на музыкальных инструментах играют сносно, и хорошо поют и пляшут. Я сам лично слышал и видел неоднократно, и такой кружок у нас до тебя был, да потом рассыпался. А ты по-новому организуй, вложи в это дело энергию и душу. Пусть хлопцы свои таланты в актовом зале показывают, а не только в бараке, пусть всех веселят - и надзирателей тоже. А то они, надзиратели, у меня уже ошалели от скуки, к водочке по вечерам тянутся, к картам тем же, когда начальства в колонии нет. Вот и организуй из зэков ансамбль вокально-инструментальный и направь его в нужное русло: тебе и это под силу, я думаю и надеюсь. Тем более, что инструменты у нас есть, лежат-пылятся на складе... Хорошо, договорились? Возьмёшься за два этих дела?
  - Возьмусь, - последовал тихий ответ.
  - Ну вот и ладненько, и хорошо, коли так, - ответил с улыбкой Селихов. - Верю, что у тебя всё получится... Да-а-а, ещё вот о чём хочу тебя предупредить заранее. Ты своим университетским дипломом тут особенно не кичись, ладно; веди себя с братвой потише и поскромнее: людям это нравится. Ну и борзометр не включай, не надо - сломают в два счёта. На моей памяти, Максим Александрович, боксёров-тяжеловесов ломали как первоклашек - с лёгкостью необычайной делали из них Дунек и Манек, которых потом все кому не попадя трахали. Имей это в виду. И ещё знай, что нашу зону держит под собой Гиви Кутаисский - коронованный вор со стажем, человек в криминальном мiре очень уважаемый и авторитетный, с большими связями по стране, у которого несколько ходок за плечами. Мужик он тёртый и хитрющий, себе на уме и с железной волей, главное, а может и со стальной, - но ладить с ним можно. И он хорошо помогает мне держать зону в узде: у нас с ним ровные отношения, взаимовыгодные. Я не прессую его лично, закрываю глаза на его тунеядство и праздную жизнь, а он за то уркам мозги вправляет без моего участия, объясняет доходчиво и быстро, как "жить не по лжи". Меня это вполне устраивает как начальника сего "богоугодного заведения", такое разделение полномочий: головных болей меньше, а порядка больше. Чего же ещё?... В ближайшее время он, Гиви, вызовет тебя к себе: захочет лично с тобой познакомиться и пообщаться, чтобы понять, какую от тебя можно поиметь выгоду. Я предупрежу его, конечно, чтобы он тебя не прессовал, не проверял на вшивость. Но и ты будь с ним поаккуратнее, за зубами язык держи, не ляпни что-нибудь обидное и непристойное по незнанке. Помни пословицу, что "сказанное слово - серебро, а не сказанное - золото". Она в колониях как нигде актуальна. Потому что если меж вами кошка чёрная пробежит, не дай Бог, я тебя не спасу, Кремнёв от несчастного случая. Вся зона наша под ним на цыпочках ходит и его без-прекословно слушает, кормит и поит, молится на него, выполняет без разговоров все его приказы и поручения. И тебя придавить, в случае чего, будет для парней, его холуёв, раз плюнуть...
  
  
  Глава 20
  
  "Слышу подвига тяжкую власть,
  И душа тяжелеет, как колос:
  За Тебя - моя ревность и страсть,
  За Тебя - моя кровь и мой голос.
  Разве душу не Ты опалил
  Жгучим ветром страны полудённой,
  Моё сердце не Ты ль закалил
  На дороге, никем не пройдённой?"
   Даниил Андреев <1935 год>
  
  1
  
  После беседы с Селиховым вызванные им по селектору надзиратели, два молодых сержанта-срочника, повели Кремнёва устраиваться на место: "кидать якорь", - как они сказали, смеясь. Втроём они пришли в жилой дом недалеко от административного здания, где прибывший в колонию зэк, сразу же зачисленный в категорию активистов, должен был отбывать отмеренный ему судьями срок, а в доме прошли по коридору в нужную комнату. Там, в комнате, парни показали новичку шконку - койку на блатной манер, где ему предстояло коротать вечера и ночи все 6-ть лет, отдыхать от работы и набираться сил перед новыми трудовыми буднями.
  Дом, куда привели Кремнёва, был кирпичный, большой и добротный по виду, четырёхкомнатный. Помимо жилых помещений в нём находился ещё и отдельный санузел с изолированным керамическим унитазом, душем и тремя умывальными раковинами. Красота! В сравнение с бараком, где сидельцы пользовались парашей и мылись в общей душевой раз в неделю, это был настоящий рай: активисты колонии жили в прекрасных условиях.
  А ещё новичок заметил, что в доме было всё чисто убрано и промыто - и в коридоре, и в санузле, и в самих жилых комнатах, просторных и светлых, 16-метровых. И такой идеальный порядок, как Кремнёву объяснили сержанты, сами заключённые и обеспечивали, по очереди убиравшие территорию и жилые помещения: уборщиц в колонии не было никогда. Все шконки были аккуратно застланы и заправлены, возле каждой стояла небольшая тумбочка, а посередине комнаты, где предстояло жить Максиму, располагался большой деревянный стол с четырьмя стульями. За ним жильцы чаёвничали после работы, играли в карты и домино...
  
  Задвинув сумку с вещами под койку, расположенную у окна, Кремнёв пошёл с надзирателями получать постельное бельё и вещи, рабочие и нательные. После чего его повели на рабочее место согласно приказу начальника - показали библиотеку, в которой ему предстояло теперь единолично хозяйничать и одновременно поднимать морально-нравственный и культурно-просветительский уровень заключённых.
  Библиотека, в отличие от жилого дома, произвела на Максима удручающее впечатление. Находилась она в том же здании, что и клуб, в одном из его боковых помещений, была сухая и хорошо протопленная - это правда, это было большим плюсом для книг: отсутствие сырости. Но вот сами книги валялись стопками где придётся и как придётся: на полу, на подоконниках и стеллажах, - и были покрыты большим слоем пыли, как, впрочем, и всё вокруг. Было видно, что тут долго не было любящего и заботливого человека, так что Кремнёву предстояла большая работа, чтобы привести библиотеку в надлежащий вид, элементарный навести порядок.
  Этим он сразу же и занялся, оставшись один: надзиратели его до вечера покинули. И за те несколько часов, что имелись у него до ужина, Максим успел вымыть на своём рабочем месте полы, стеллажи протереть и подоконники, и даже бегло осмотреть библиотечное содержимое, которое порядком его поразило. В том смысле, что в колонии имелся богатый запас художественной литературы, где была представлена вся русская и советская классика, по сути, начиная с Державина и Жуковского и кончая Рубцовым и Шукшиным, равно как и другими советскими авторами. А ещё поразило то, что книги в большинстве своём были новыми и непотрёпанными: их мало кто здесь читал, даже и не брал в руки, не прикасался к обложкам. Исключение составляли лишь детективы, под которые был отведён отдельный стеллаж: те-то как раз были изрядно потрёпаны, а то и порваны изнутри. И что Кремнёва ещё при осмотре порадовало, - так это наличие богатой серии ЖЗЛ, которую он страстно любил ещё со школы и которую решил здесь всю от корки и до корки перечитать - и потом рассказать доходчиво сидельцам колонии... Были на полках и исторические книги - но советские в основном, пропущенные через партийную агитпроповскую цензуру, которые его мало интересовали по этой причине: из-за их ужасающей примитивности и кондовой шаблонности, шедших от идеологического отдела ЦК. От чего Максима ещё со старших курсов МГУ тошнило. Но он не сильно расстроился из-за этого, если расстроился вообще. Реальная, а не сказочная, Русская и Мiровая История и так надёжно хранилась в закромах его памяти: освежать и подновлять её перед лекциями по старым дореволюционным учебникам не было нужды...
  
  В 17.45-ть по времени к нему зашёл знакомый уже ему сержант-надзиратель, велел закрывать библиотеку и идти с ним в столовую - на ужин, который начинался в колонии в 18.00. И Кремнёву и здесь повезло несказанно, ибо трапезничали активисты не в общем зале, а в отдельной комнате, то есть даже и в столовой они не пересекались с братвой, чалившейся с ними в одно время. Хотя еда у активистов была точно такой же, как и у всех остальных сидельцев: отдельно повара для них не готовили...
  
  Подождав, пока Кремнёв поужинает и допьёт чай, надзиратель повёл его в жилой дом и лично представил соседям по комнате, приказал строгим тоном не обижать новичка, норов свой не выказывать, после чего ушёл по делам, выполнять другие обязанности, возложенные на него руководством. И Максим остался один в окружении трёх зэков, которые, усадив его за общий стол, предложили Кремнёву познакомиться поближе, что и было сделано. Максим рассказал им коротко про себя: откуда он родом, кто родители, как он жил до колонии и где работал; за что на зону попал и почему получил так много "по прокурорскому прейскуранту". Впрочем, спрашивали его для проформы больше, ибо всё и так уже было известно в общих чертах его новым товарищам: сарафанное радио тут хорошо работало. Потом парни рассказали про себя, и в результате выяснилось, что Кремнёву предстояло жить в одной комнате с двумя цеховыми мастерами и кладовщиком, которые сидели по одной и той же статье: воровство госсобственности и приписки.
  После знакомства парни предложили новичку поиграть в домино, и Максим охотно согласился: до отбоя оставалось много времени, которое некуда было девать. Играл в домино с удовольствием несколько часов подряд, посредством которого он быстро влился в коллектив и сдружился с соседями. В 22.00 в колонии был отбой, везде вырубался свет, и жизнь внутри замирала. Подъём был в 6-ть часов утра, поле которого шло построение и перекличка. Потом заключённые возвращались в бараки и комнаты и убирали тщательно постели-шконки; потом умывались и одевались быстро, в 7-мь часов шли на завтрак, а в 8.00 в колонии начинался рабочий день. Все обязаны были быть в цехах, за исключением дежурных по баракам и комнатам, и заниматься там деревообработкой и сборкой тары для общественных нужд: это было главное, чем занималось данное ИТУ (исправительно-трудовое учреждение). И длилась первая половина рабочего дня до 12-ти часов по времени. С 12-ти и до 14-ти в колонии был обед и отдых, а потом начиналась вторая половина рабочего дня, заканчивавшаяся в 18-ть часов ровно. В субботу заключённые работали лишь первую половину дня; вторую половину мылись в душе, постельное и нательное бельё меняли. В воскресенье в колонии был выходной день: все колонисты отдыхали, занимались личными делами.
  Таков был распорядок жизни и работы в Брянской колонии общего режима, где Кремнёву предстояло отбывать срок. И этот распорядок не сильно его напрягал, с утра и до вечера пропадавшего в библиотеке...
  
  2
  
  Произведя на рабочем месте тщательную уборку и расставив очищенные от пыли книги в хронологическом порядке и по именам, новый тюремный библиотекарь-Кремнёв сразу же приступил к подготовке первой своей публичной лекции, которую он наметил на ближайшее воскресенье. Сначала он составил план всего исторического курса, который вознамерился в колонии прочитать. И начать его он решил с момента появления первых славяно-арийских племён на Мидгард-земле 800 000 лет назад; а закончить - Февральской Революцией 1917-го года. Учёных цензоров в колонии не было по понятным причинам, представителей пятой антирусской колонны, и своенравный Максим твёрдо решил дать полную волю мыслям и чувствам, во всю ширь развернуть перед публикой накопленные в Университете ЗНАНИЯ. Советский период он решил пропустить, не освящать его публично. Потому что и сам его плохо знал из-за недостатка достоверной литературы: она появилась позднее, при Горбачёве уже. А та, которая под рукой имелась и была у всех на слуху, его никак не устраивала...
  
  После этого он составил план и конспект первой лекции, и пошёл с этим планов к Селихову - докладывать тому, что он к первому образовательному выступлению готов. Василий Иванович тепло его принял и очень обрадовался докладу, зэка-Кремнёва за оперативную работу похвалил, за готовность поделиться знаниями. Пообещал под конец, что в воскресенье, в три часа пополудни, вся колония будет в актовом зале как штык. Добавил, лукаво щурясь, что придут послушать выпускника МГУ и сменные надзиратели - ума набраться; мало того, он и сам, мол, приедет из Брянска, где постоянно жил уже много лет, не пожалеет времени. На том они и расстались...
  
  3
  
  Селихов не обманул Кремнёва - согнал на первую лекцию в актовый зал всю колонию с надзирателями вместе, которые сидели на задних рядах, строго наблюдали за шаловливыми подопечными. Среди них, надзирателей, начальственно восседал и сам товарищ майор, не поленившийся проехать 40 км до колонии, чтобы Максима послушать и самому оценить его ораторские и образовательные способности...
  
  Перед выходом на трибуну Кремнёв страшно волновался: эта ж была его первая публичная лекция как-никак. До этого-то он лишь у себя на кафедре выступал, но там его слушали только преподаватели в количестве 10-ти человек, и это - в лучшем случае. Но то был сущий пустяк в сравнение с переполненным залом, где одних заключённых сидело около 100 человек. И все недовольные, а то и вовсе злые, что их в выходной день от шконок и карт оторвали и заставили переться куда-то и какого-то залётного москвича-историка слушать. Зачем?! Им и даром та лекция была не нужна - махровым двоечникам и балбесам с рождения... Поэтому-то Кремнёву-лектору было вдвойне тяжело: ему, помимо собственного волнения, ещё надо было перебороть и изначальный негатив зала.
  Не удивительно, что первые десять-пятнадцать минут он путался и краснел на сцене, делал паузы и постоянно заглядывал в конспекты, чтобы не сбиться с темы, не потерять нить, чем вызывал ядовитые усмешки у слушателей и выкрики из-зала: "А без бумажки-то можешь?! Или ты, как Брежнев, выжил из ума уже"... Такие и подобные колкости разозлили и завели Максима в итоге, и он, раззадоренный и куражный, подошёл к краю сцены, чтобы быть поближе к слушателям, ответил, что может и без бумажки - и после этого, расслабившись и набрав полную грудь воздуха, затараторил как пулемёт, лишь изредка заглядывая в написанное. Информация из него так и пёрла, как огненная лава из разбуженного вулкана. Никогда так страстно и горячо он ещё не выступал и не говорил, что было и для него самого открытием... Через полчаса такого его искромётного монолога зал присмирел и стих, и оставшееся время сидел молча, рот широко разинувши. Никто больше не проронил ни звука во время его первой лекции, не съязвил и не хихикнул исподтишка: заключённые молодого лектора очень внимательно слушали, ловили каждое его слово - до того интересен и поучителен был рассказ про родное РУССКОЕ ПРОШЛОЕ...
  
  Когда лекция закончилась в 17-ть часов, и зэки стали по баракам и своим делам расходиться, к Кремнёву, не чинясь, подошёл довольный Селихов, крепко, по-мужски пожал руку и произнёс по-военному громко и твёрдо: "Молодец, Максим, молодец! Ты прямо у нас настоящий профессор! Давай, продолжай дальше в таком же духе, учи уму-разуму наших дурней. Они, я обратил внимание, никого ещё так заинтересованно и тихо не слушали, как тебя. Да-а-а, Московский Университет - это огромная сила! Раздолбаев и м...даков там не держат..."
  Этот разговор начальника с лектором слышали зэки, сидевшие в первых рядах и не успевшие ещё выйти из зала. И к Максиму с тех пор прицепилась кличка "профессор": так заключённые стали-звать величать Кремнёва между собой. Хотя при личном общении они все обращались к нему Макс - называли его так, одним словом, к чему он ещё со школы привык...
  
  4
  
  На вторую по счёту лекцию по РОДНОЙ РУССКОЙ ИСТОРИИ зэки уже сами шли: силком сгонять их было не надо. И слушали они Кремнёва с удовольствием, без-платно получая знания, которые они не смогли или не захотели получать в прежние годы, свободные и счастливые для большинства. Таким вот успешным манером и потекла жизнь Максима в брянской колонии, где он быстро стал уважаемым человеком, "профессором", носителем диковинной информации; где к нему хорошо относилась и администрация по этой причине, начиная от рядовых вертухаев и до руководства. Майором Селиховым ему и вовсе были созданы все условия для спокойной и плодотворной работы, о которых можно было только мечтать. Чего же ещё?! Трудись, Максим, не ленись, пользуйся удобным случаем.
  Он и трудился и не ленился: работу с книгами он с малолетства любил. К каждому выступлению он готовился легко и быстро, и без проблем: накопленные знания позволяли это, - в течение одного дня составлял конспекты и план воскресной лекции. А всё остальное время он занимался изучением Русской и Советской литературы, с головой погрузившись в корпуса сочинений, что окружали его. В библиотеку он приходил утром, после завтрака, а уходил из неё поздно вечером, уже перед самым отбоем: Селихов и это ему разрешил. Покидал рабочее место он лишь во время обеда и ужина таким образом, а всё остальное время трудился, не покладая рук, - без-прерывно читал и писал в тишине, конспектировал прочитанное по старой и доброй привычке, запоминал, упорно и истово занимался самообразованием - навёрстывал то, понимай, что упустил по дурости в МГУ. За несколько тюремных лет он основательно и глубоко проштудировал сначала Русскую классическую литературу, с Ломоносова и Державина начиная, а потом и Советскую; прочитал все имевшиеся книги из серии ЖЗЛ и по ним добротные конспекты составил. И когда закончил с преподаванием Истории через год, он перешёл на лекции по Русско-Советской литературе. А с неё уже переключился на Жизнь Замечательных людей. И увлекало и захватывало это всё заключённых не меньше Родной Истории.
  С каким заострённым вниманием они слушали лекции про жизнь и творчество зачинателей Русской литературы и главных деятелей её золотого века: Ломоносова, Державина и Жуковского, Пушкина, Лермонтова и Гоголя. А от рассказа Л.Н.Толстого "Хозяин и работник", прочитанного со сцены, у многих сидельцев брызнули слёзы из глаз и перехватило дыхание от волнения, как, впрочем, и у самого лектора. Зэки потом всё понять и поверить не могли, что подобное мог написать БАРИН, ГРАФ, ГОСПОДИН настоящий, ХОЗЯИН жизни... Скупые слёзы текли из глаз слушателей и при знакомстве с жизнью и творчеством Некрасова и Блока, Есенина и Маяковского, Шолохова, Рубцова и Шукшина. Но и этими великими авторами, которых Кремнёв ещё с Университета знал и любил, душещипательное и слезоточивое в советской литературе не ограничивалось.
  Максим, к примеру, с удивлением и тихой душевной радостью открыл для себя в колонии, читая старые номера журнала "Наш современник", имена советских поэтов-провинциалов, живших в одно время с ним, - Александра Романова (1930-1999), Анатолия Передреева (1932-1987) и Ольгу Фокину (1937). Про них на воле, живя и учась в Москве, культурной столице России, он вообще ничего не знал и не слышал: не делали им рекламу в СМИ, да и те же критики и культурологи про них дружно и как по команде молчали. Парадокс да и только! Это было так дико, чудно и странно осознавать, подобный культурный курьёз! - ибо перечисленные авторы были великие люди, сочинявшие великие же стихи, от чтения которых у Кремнёва ком подступал к горлу и больно щемило сердце, а на глазах то и дело наворачивались поганцы-слёзы. А потом такие же точно слёзы он видел и в глазах заключённых, когда читал им со сцены поэтические откровения Ольги Фокиной, например, уроженки Севера, чьи изумительные по качеству стихи отличаются поразительным многоцветьем народного языка, подлинностью народных характеров:
  
  "Звёздной полночью осенней,
  Серп нащупав второпях,
  Мать меня в холодных сенях
  Отделила от себя.
  
  И, в холстину завитую,
  Положила жить потом
  На солому золотую,
  Тем же сжатую серпом".
  
  Или такие перлы:
  
  "От холодного ветра тихонько дрожа,
  Мать мне руку даёт, говорит: - Поезжай.
  Поезжай, - говорит, - но запомни одно:
  И Двине берегов не сравнять всё равно,
  На одном берегу всё песок да песок,
  А другой испокон и лесист и высок.
  И один каждый год заливает вода,
  А другой под водой не бывал никогда.
  Ты в низине родилась, в низине росла,
  И в низине б тебе поискать ремесла:
  На крутом берегу все дороги круты,
  Беспокоюсь, боюсь - заплутаешься ты..."
  
  *****************
  
  "А лучше воровать или просить?
  И мама, как споткнувшись обо что-то...
  ...Сказала: - Лучше до смерти работать!"
  
  *****************
  
  "Я с детства живу борьбою,
  Забыв про словцо "везёт".
  Мне всё достаётся с бою,
  Но мне достаётся всё!
  
  Мне рано, ребята, в Европы
  Дороги и трассы торить:
  Ещё я на родине тропы
  Успела не все исходить".
  
  А разве ж могло оставить равнодушными несчастных, разлучённых с семьями зэков стихотворение Анатолия Передреева "МАТЬ".
  
  "Уляжется ночь у порога,
  Уставится в окна луна,
  И вот перед образом Бога
  Она остаётся одна.
  
  Туманный квадратик иконы,
  Бумажного венчика тлен.
  И долго роняет поклоны
  Она, не вставая с колен.
  
  И пламя лампадки колышет,
  Колеблет листочек огня.
  Ночной её вздох -
  не услышит
  Никто его, кроме меня!
  Лишь сердце моё шевельнётся,
  Сожмётся во мраке больней...
  Никто никогда не вернётся
  С кровавых и мёртвых полей!
  
  Не будет великого чуда,
  Никто не услышит молитв...
  Но сплю я спокойно, покуда
  Она надо мною стоит"...
  
  А как чудодейственно и волшебно действовало на сердца и души со-лагерников Кремнёва чтение им со сцены поэмы Александра Романова "Чёрный хлеб", что рассказывала про будни послевоенной русской деревни. Сидельцы колонии, выходцы из сельской местности по преимуществу, из простых крестьянских семей, не стесняясь, шмыгали носом и стирали заскорузлыми ладонями с глаз обильно текшие слёзы, когда слушали пронзительную главу поэмы "О смерти", проникнутую неизбывной, сыновью любовью к народу, к деревенским женщинам, пережившим Великую Отечественную войну.
  
  "...Ну, вот послушай напоследок
  Про Катерину - так и быть.
  
  Она как будто бы с берёзы
  Скатилась в мир и век жила.
  И полила ночам слёзы -
  Вот и была лицом бела.
  И то сказать: её хозяин
  Погиб в бою за город Брест.
  И Катерину замуж звали -
  Всем отказала наотрез.
  Свою беду одна бедуя,
  Осталась верная себе:
  Откуда ветер ни подует,
  А всё равно - в её избе.
  Но никаких от бабы жалоб,
  И никакого людям зла.
  Иным и нынче не мешало б
  Попомнить, как она жила.
  И вот когда пошёл мутиться
  У Катерины белый свет,
  Примчалась на дом фельдшерица,
  А Катерины дома нет.
  Ну где она? Куда пропала?
  Искать! (А бабы рвали лён).
  Так отыскали за снопами:
  В руках со льном сидит в наклон.
  В себе была. Лишь под глазами
  Холодное наволоклось.
  "Вот и пора, - она сказала, -
  Теперь уж я - ни в сноп, ни в горсть"...
  Ну, тихо под руки подняли
  И повели. И шла она
   В последний раз по травам вялым,
  С волоткой сорванного льна".
  
  Волотка, или небольшая охапка, льна в этой пронзительной сцене вдруг вырастает в символ каждодневного, каторжного и вечного крестьянского труда, который даже и в смертный час не отпускает от себя старую и больную женщину-крестьянку, назойливо напоминает ей, что не вся-то работа закончена, и не весь-то ещё лён вырван и убран с полей. А значит, и умирать ей, горюхе и бедолаге, не время...
  
  "...Когда дошли до той берёзы,
  Что у её стоит окна,
  Остановилась и безслёзно
  Кору погладила она.
  И вдруг упала... В дом старуху
  Уж заносили на руках.
  Шептала - знать, молитву - глухо,
  Понять пытались, но - никак.
  А фельдшерица - ясно дело
  (Как и в дороге) - вкруг неё.
  Вдруг Катерина поглядела -
  Из забытья и в забытьё -
  Так ясно, чисто поглядела,
  Да так спокойно, что в избе
  Затихли все оторопело,
  И стало всем не по себе.
  А Катерина фельдшерицу
  Чуть отстранила, а потом
  Сказала: "Дали бы напиться,
  С реки"... И сразу ожил дом!"
  
  Люди, ясное дело, побежали к речке, поднесли Катерине стакан "живой воды", радуясь и надеясь при этом: а вдруг полегчает старушке...
  
  "...Но руки старые ослабли -
  Стакан дрожал, и ей на грудь
  Текли, текли большие капли,
  Но не давала их стряхнуть.
  Пускай текут - полегче телу.
  Вздохнув, откинулась назад
  И на простенок посмотрела,
  А там на снимке - муж-солдат.
  Я знал его. На снимке вышел
  Он, будто парень, молодым.
  И Катерина еле слышно
  Шептала что-то перед ним.
  И заревели наши бабы.
  Она рукой подозвала:
  "Вон там, в шкафу", - сказала зябло:
  В глазах уже скопилась мгла.
  Открыли шкаф. А там, как следно, -
  Одежды горестный запас.
  Сама себе наряд последний
  Заране сшила - знала час.
  И бабы встали тихо, с краю...
  Она, берёзово бела,
  Вздохнула тихо: "Умираю"...
  И умерла..."
  
  Так вот болезненно-остро, ярко и точно до невозможности, талантливо и правдиво, отдавая дань суровому мужеству русских простых людей, жителей вологодской деревни, их величайшему терпению и поразительной молчаливой жертвенности в этом терпении, Александр Александрович Романов пишет свою замечательную поэму, начало которой не менее прекрасно и благозвучно:
  
  "...Как широка Россия наша,
  И в горе, знаешь, как люба!
  Лишь за неё нам было страшно,
  Совсем не страшно за себя.
  Вот потому-то нас и мало..."
  
  Разве ж можно было подобные душевные излияния, талантливо зарифмованные в строфы, простым русским зэкам не полюбить, для которых романовские мысли и чувства были родными и близкими до невозможности?! Точно так же они восхищались, смеялись и плакали во время литературных вечеров и от дивных рассказов алтайца-Шукшина, и от пронзительных стихов вологодца Николая Рубцова, в пьяном угаре в 35-летнем возрасте задушенного сожительницей (официальная версия), Л.Дербиной, талантливой поэтессой, между прочим, оставившей после себя такие, к примеру, вирши:
  
  "Быть, право, стоит виноватой с виной иль вовсе без вины.
  Быть стоит проклятой, распятой, прослыть исчадьем сатаны.
  Но надо самой полной мерой своё отплакать, отстрадать,
  постичь на собственном примере всю бездну горя, чтоб сказать:
  - Прошедшие без катастрофы, мой час возвыситься настал.
  Не сомневайтесь, крест Голгофы весьма надёжный пьедестал!"
  
  А ещё наш герой открыл для себя в колонии, просиживая с утра и до вечера в библиотеке, замечательного поэта Эдуарда Асадова (1923-2004), стихи которого, не единожды читанные со сцены, также пользовались большой популярность у слушателей, причём как в среде заключённых, так и в среде молодых надзирателей, солдат-срочников. Стихотворение же "Моя любовь" особенно полюбилось всем. Зэки и вертухаи его усердно переписывали по вечерам и отсылали потом любимым девушкам и жёнам в почтовых конвертах. Вот оно:
  
  "Ну каким ты владеешь секретом?
  Чем взяла меня и когда?
  Но с тобой я всегда, всегда,
  Днём и ночью, зимой и летом!
  Площадями ль иду большими,
  Иль за шумным сижу столом,
  Стоит мне шепнуть твоё имя -
  И уже мы с тобой вдвоём.
  Когда радуюсь или грущу я,
  И когда обиды терплю,
  И в веселье
  тебя люблю я,
  И в несчастье тебя люблю.
  Даже если крепчайше сплю,
  Всё равно я тебя люблю!
  Говорят, что дней круговерть
  Настоящих чувств не тревожит.
  Говорят, будто только смерть
  Навсегда погасить их может.
  Я не знаю последнего дня,
  Но без громких скажу речей:
  Смерть, конечно, сильней меня,
  Но любви моей не сильней.
  И когда этот час пробьёт
  И окончу я путь земной,
  Знай: любовь моя не уйдёт,
  А останется тут, с тобой.
  Подойдёт без жалоб и слез
  И незримо для глаз чужих,
  Словно добрый и верный пёс,
  На колени положит нос
  И свернётся у ног твоих..."
  
  И другое любовное стихотворение полюбилось зекам и вертухаям, которое Кремнёв не единожды читал со сцены по просьбе сидельцев. Написал его Александр Евгеньевич Иванов. Называется оно "Я вернусь!":
  
  "Даже если закрою дверь,
   И уйду, не сказав ни слова! -
   Ты, пожалуйста, мне не верь!
   ...Я вернусь непременно снова.
  
   Расстояний...времени - тьма...
   Фото - жёлтые...Пыль на плитах...
   Я прошу - не сойди с ума,
   Вспоминая всё, что забыто...
  
   Не стучись в параллельный мир,
   Глядя в зеркало на морщины...
   Он придёт ещё, твой кумир!
   Настоящий (не я) - мужчина!
  
   Тот, с которым найдёшь себя...
   (Пусть, не так!), но найдёшь, конечно!
   И по жизни идти, любя,
   Будешь вечно! (Надеюсь, вечно...)
  
   Чтобы всё повернулось вспять!
   Чувства...молодость...годы...страны...
   Чтобы - Женщиной стать опять!
   Ты - живи! Я мешать не стану...
  
   И растает звёздная пыль...
   И откроется неба просинь...
   Вдоль дорог приляжет ковыль...
   Только это - пока что осень!
  
   До зимы - ещё столько лет!
   (Впрочем, знаешь - я сам не знаю...)
   Ну, и что, что меня здесь нет...
   Ты - живи! Ты - живи, родная!
  
   Ну, а если нахлынет грусть...
   Иль почудится что...в тумане...
   Знай, что всё-таки я - вернусь!
   ...Даже если меня - не станет"...
  
  Сей литературный шедевр Кремнёв запомнил сразу - и навсегда. Читал его про себя много раз в вечерней и ночной тиши, при этом неувядающий образ Мезенцевой мысленно представляя, БОГИНИ СЕРДЦА своего, которую он ясно помнил в колонии, не забывал, не мог и не хотел забыть. Наоборот, он раз за разом воскрешал в памяти её БОГОПОДОБНЫЙ и ЛУЧЕЗАРНЫЙ ЛИК, при этом на глазах молодея и здоровея, душой и сердцем подпитываясь и бодрясь. Будущая встреча с ней все невзгоды помогала ему пережить, все житейские беды и горести. В том числе - и раннюю смерть дорогих и любимых родителей, безвременно покинувших этот мiр и его сиротой оставивших...
  
  Но особым успехом и любовью у чумазой публики, тем не менее, пользовалось коротенькое стихотворение замечательной русско-советской поэтессы Марии Сергеевны Петровых (1908 - 1979), которое Кремнёв совершенно случайно нашёл в каком-то старом библиотечном журнале и мимо которого (стихотворения) не смог пройти. И его он много раз зачитывал потом со сцены на "бис". А по вечерам к нему зэки целыми толпами бегали - просили стихотворение переписать. Оно, - стесняясь, откровенничали они, - даёт им могучий заряд энергии всё выпавшее пережить, и силы внутренние даёт в тюрьме не скиснуть и не сломаться. Вот это стихотворение, послушайте:
  
  "Никто не поможет, никто не поможет,
  Метанья твои никого не тревожат;
  В себе отыщи непонятную силу,
  Как скрытую золотоносную жилу.
  
  Она затаилась под грохот обвала,
  Поверь, о, поверь, что она не пропала!
  Найди, раскопай, обрети эту силу,
  Иль знай, что себе ты копаешь могилу.
  
  Пока ещё дышишь - работай, не сетуй,
  Не жди, не зови - не услышишь ответа;
  Кричишь ли, молчишь - никого не тревожит,
  Никто не поможет, никто не поможет...
  
  Жестоки, неправедны жалобы эти,
  Жестоки, неправедны эти упрёки, -
  Все люди несчастны и все одиноки,
  Как ты, одиноки все люди на свете".
  
  5
  
  Помимо лекций по Русской Истории и Русско-советской литературе Кремнёв организовал в колонии, с помощью всё того же Селихова, концертную бригаду из талантливых молодых зэков, умевших петь и плясать, играть на музыкальных инструментах. Парни приходили в клуб после ужина, и Максим вместе с ними разучивал и репетировал песни и пляски русских и советских авторов, которые выносились потом на суд зрителей; и даже поэтические вечера устраивал, где заключённые с хорошей дикцией и памятью читали со сцены стихи, которые он предварительно им подбирал. Происходило это раз в месяц и по воскресеньям, опять-таки, такие культурно-развлекательные вечера, пользовавшиеся у сидельцев и надзирателей большим успехом.
  И пока местные чтецы, музыканты и танцоры развлекали народ, лектор-Кремнёв отдыхал, уступая место режиссёру-Кремнёву. Начальник колонии не мог нарадоваться на Максима, расхваливал его на все лады и дома, в кругу семьи, и на разного рода и уровня совещаниях...
  
  6
  
  Если теперь попробовать собрать и обобщить всё сказанное выше, - то можно с большой долей уверенности заключить, что брянская колония не стала для героя нашего, Кремнёва Максима Александровича, каким-то ужасающим испытанием на прочность духа его и воли, а в целом - характера. Отнюдь нет. Тут даже можно обратное заявить: колония стала благом, ибо вернула опустившегося Максима к жизни, вытащила его из дерьма, из его прежнего бомжового состояния на Свет Божий. Он вернулся опять в лоно и под контроль родного и любимого государства, пусть и в ранге зэка пока, намереваясь добросовестным и предельно-честным трудом искупить прежние юношеские взбрыки и выкрутасы и выйти на свободу с очищенной от скверны совестью. И, что было особенно важно и ценно для него в те переломные и судьбоносные годы, он с первого дня отсидки стал заниматься любимым делом - чтением и конспектированием книг ради приобретения новых знаний, к чему внутреннюю тягу и склонность ещё со школы имел, и что максимально развил потом в Московском Университете.
  Да и сама его тюремная жизнь от университетской мало чем отличалась в целом: это надо честно признать. Ведь от чего страдают люди на зоне больше всего? - давайте попробуем разобраться в этом вопросе. Они страдают, во-первых, от тоски по семье и родному дому, у кого он есть; во-вторых, от невозможности уединиться и душой отдохнуть; в-третьих, от невозможности заниматься любимым делом долгое время; ну и в-четвёртых, от скудной и однообразной тюремной пищи, которая чревоугодников и гурманов бесит и из себя выводит, заставляет письма домой регулярно строчить и слёзно просить финансовой помощи и продуктовых посылок. Всё! Это и есть те главные неудобства, или лишения, из-за которых обыватели боятся тюрьмы. Изнеженные барчуки - в особенности, которые, впрочем, редко туда попадают из-за наличия денег и адвокатов.
  Итак, все оступившиеся в мiру бедолаги, попав однажды за колючую проволоку, занимаются тем, что прикажут, - тяжёлым физическим трудом главным образом, - а не тем, к чему они на воле привыкли, к чему имели способность и тягу. А это нервирует многих и угнетает: не все с этим могут справляться, успокаивать себя, держать в тонусе и в руках. Часто физически и духовно слабые люди срываются - и усугубляют своё бедовое положение разными противоправными взбрыками, побегами даже, что приводит их всех в итоге к катастрофическому концу, к гибели... И живут зэки годами в переполненных бараках, неуютных и некомфортных, часто холодных, шумных и душных, - устают от соседей страшно, от надоедливого и постылого коллектива, безжалостно отбирающего силы и деньги, как и божественную неповторимость и непохожесть каждого, полученную при рождении. Барак, или большой коллектив, с неизбежностью превращает каждого уникального Божьего индивида в гладко-оструганного и кастрированного болвана, место которому в курятнике разве что или в овчарне. А те макароны, пустые супы и каши, чем ежедневно на зоне кормят, многим уже через месяц в глотку не лезут. И это при условии, что в колонии нет воровства. Потому что в противном случае и пустые макароны и каши деликатесом покажутся полуголодным лагерникам...
  
  С везунчиком-Кремёвым ничего похожего не произошло и близко. По воле Судьбы и майора Селихова он весь срок провёл в уединении и библиотечной тиши. И занимался он за решёткой не пилкой брёвен на пилораме и сколачиванием ящиков в цехах, а научно-педагогической деятельностью, которой не планировал и не мечтал заниматься даже и после окончания МГУ по причинам, подробно описанным ранее... А тут, в колонии, ему позволили преподавать Историю так, как он её себе представлял - без какой-либо цензуры и запретов. На воле о таком везении он мог бы только мечтать: на воле себе подобного свободомыслия даже и заслуженные профессора и академики не позволяют.
  Далее скажем, что на воле он имел свой собственный угол и койку, пусть даже и временную, - и был несказанно счастлив от этого необходимого человеку минимума. И тут он это всё имел - и не ломал о ночлеге голову. Мало того, в тюрьме его ещё и три раза в день кормили и поили за государственный счёт; пусть скудно и однообразно, да, - но кормили. Гурманом и сладкоежкой он никогда не был - поэтому был и тюремной пище рад. Ведь на свободе, особенно после окончания Университета, он часто вообще впроголодь жил. Это последнего перед судом и тюремным сроком года касалось, когда он, безработный бродяга, на пять кило похудел; питался раз в день одним хлебом и чаем, экономя деньги, и от этого почернел и превратился в щепку. В колонии же он отъелся и ожил на казённых харчах, восстановил вес и вид внешний. А когда освоился на новом месте и заматерел - стал в тюремную лавку частенько заглядывать, чтобы докупить себе то, чего не давала столовая... И по дому родному он уже не скучал - потому что не стало у него, сироты, родины и родителей, и скучать стало не по кому...
  
  Далее надо сказать, пояснить читателям, что сидельцам брянской колонии ежемесячно платили зарплату в размере 20-ти советских рублей. Этой крохотной суммы, по мысли администрации, заключённым должно было хватать на дешёвые сигареты и чай, которые зэки закупали в тюремной лавке. И её действительно хватало тем, кто не привык шиковать и не проигрывал деньги в карты.
  Аскет-Кремнёв тут исключением не был: 20-ти рублей ему было достаточно, чтобы курева себе купить и чаю, который он ежедневно по многу раз в библиотеке пил для поднятия тонуса и крепости мыслей. А там он просиживал по 12-ть часов, повторим, с завтрака и до отбоя... В апреле же 1983-го года, через полтора месяца после прибытия в колонию, с ним и вовсе случилось знаковое событие: его вызвал к себе в кабинет Селихов, и меж ними состоялся следующий разговор.
  - Максим! - бодро начал беседу начальник, протягивая гостю пачку "Явы", - я вот о чём хочу с тобой побеседовать. Мне ежеквартально и ежегодно приходится писать отчёты о проделанной работе. Таков порядок у нас в ГУИНе (Главное управление по исполнению наказаний МВД СССР): все начальники пишут отчёты наверх, да только там никто их, как представляется, не читает; они и на хрен там не нужны!... Но сейчас не об этом речь - о другом: о порядке. Для меня писанина эта - что нож острый: я ведь книги последний раз в школе в руках держал; и от этого плохо говорю на людях и пишу ужасно. Короче, косноязычный и неграмотный я как кавказец с рынка: в одном слове могу несколько ошибок сделать. Дочери надо мной всякий раз смеются, дремучим лапотником называют, неандертальцем даже, когда мои тексты читают и правят. Стыдно мне перед ними, перед дочурками, если б ты только знал как... И я вот о чём недавно подумал: имя такого парня как ты, мне грех твоими способностями не воспользоваться. Так ведь?! Ведь для тебя отчёт написать, что через губу сплюнуть. А для меня это такой труд, что после первого же предложения яйца мои как в бане потеют и ныть начинают, паскудины. Зачем мне муки сии? - согласись! Надо беречь здоровье!... И вот что я решил по этому поводу. Я буду ежеквартально и ежегодно давать тебе таблицы и тетради с цифрами, а ты будешь на их основе писать отчёты по заранее установленному образцу: я покажу, какому. И за эту работу я буду доплачивать тебе ежемесячно премию - 30-ть рублей. Поди плохо, да! Будешь на них себе покупать колбасу, сахар и хорошие сигареты в ларьке. Только в жилую комнату это всё не таскай - в библиотеке кури и питайся: там тебя никто не увидит. А то заключённые - люди ушлые и страшно завистливые, плюс ко всему. Начнут выяснять дотошно: откуда, мол, такое богатство свалилось? Рассказывай, давай, Максим, колись! Уж ни куму ли ты на нас на всех стучишь?! - спросят сурово. И он тебя, суку позорного, за то поит и кормит от пуза?! Ну и на хрена тебе такие предъявы дешёвые и такой базар? Согласись!... Нет, лучше лишних глаз и ушей избегать. Тогда и колония тебя раем покажется...
  
  Так вот и стал наш герой с тех пор ещё и отчёты для Селихова строчить - и получать за то обещанные премиальные денежки. На них он в ларьке добавок к лагерному рациону себе покупал: яблок, сахару, печений к чаю, сигарет с фильтром. И жил он несколько лет за колючей проволокой - не тужил, и на жизнь свою несвободную никогда не жаловался. Потому что подобной насыщенной и полной жизнью он только лишь в Университетских стенах в молодые годы мог бы похвастаться. Тогда он тоже выделялся скромностью и аскетизмом среди студентов истфака: мало ел, мало спал, по ресторанам и борделям не шлялся; зато много думал, мечтал и работал...
  
  7
  
  Про особую прелесть ЗОНЫ (каторги) и обретение там истинной, а не игрушечной ВЕРЫ, как и ПОЛНОЙ СВОБОДЫ от проблем и тягот внешнего мiра, что не дают мыслящему человеку развернуться во всю духовную ширь и мощь, проявить все свои творческие таланты и способности, весь имеющийся духовный потенциал, многие люди задолго до Кремнёва писали. И первым про то пророчествовал Достоевский.
  Однажды Федор Михайлович, уже на воле, сказал: "Я только на каторге познал себя и Бога. И я теперь уверен, что сколько человеку в жизни надо счастья, в такой же мере ему надо и несчастья, потому что он и счастья-то своего не поймёт".
  С ним соглашался в подобном жертвенном понимании жизни и судьбы и другой великий русский мыслитель - Даниил Леонидович Андреев, младший сын гремевшего когда-то на всю Россию Леонида Николаевича Андреева. В 1947 году, в 41-летнем возрасте, т.н. "тройкой" Особого совещания Даниил Леонидович был осуждён на 25-ть лет заключения. И годы, проведённые им во Владимирской тюрьме, как это ни покажется странным, оказались в творческом плане крайне-плодотворными и выгодными для него, философа, писателя и поэта, озарёнными вдохновенным и богоугодным трудом. Об этом говорит всё его богатейшее творческое наследие.
  Но есть и прямые признания, личные.
  В своём главном религиозно-мистическом трактате "Роза Мира" он, например, писал:
  "Как могу я не преклоняться с благодарностью перед судьбой, приведшей меня на десятилетия в те условия, которые проклинаются почти всеми, их испытавшими, и которые были не вполне легки и для меня, но которые вместе с тем послужили могучим средством к приоткрытию духовных органов моего существа. Именно в тюрьме, с её изоляцией от внешнего мира, с её неограниченным досугом, с её полутора тысячью ночей, проведённых мною в бодрствовании, лёжа на койке, среди спящих товарищей - именно в тюрьме для меня начался новый этап..."
  А вот те же мысли и настроения в письме к жене, что было написано в середине января 1955 года:
  "...для меня совершенно неприемлемо представление о такой форме существования, где мне пришлось бы лгать перед самим собой или перед другими. Этого одного достаточно, чтобы я предпочёл остаться там, где я нахожусь, если б это от меня зависело, ещё ряд лет. Здесь я могу не лгать ни единым словом, ни единым движением. Здесь я могу не презирать себя. Я могу, хотя бы отчасти, делать то, для чего вообще живу"...
  
  И знаете, в этом нет ни преувеличения, как кажется, ни напускного лицедейства и лжи, вытекающих из желания покрасоваться перед потомками или хотя бы успокоить супругу, ни ослеплённости собственной одержимостью и безысходностью, тем более. Ведь о том же самом, по сути, писал и другой великий литературный сиделец, Варлам Шаламов, в "Колымских рассказах": "Тюрьма - это свобода. Это единственное место, которое я знаю, где люди, не боясь, говорили всё, что они думали, где они отдыхали душой" /"Новый мир" 1988 год. Љ 6. С. 115/...
  
  Вообще, вся жизнь человеческая устроена и протекает так, что люди трусливые и люди глупые постоянно ноют и жалуются, вечно они, алчные и недалёкие, чем-то или кем-то недовольны. Возрастом своим недовольны, перевалившим за середину, семьёй, здоровьем и положением. "Что имеем - не храним, - короче, - а потом, потерявши, - плачем".
  Про то, что 50-т или 60-т лет - прекрасный возраст, узнаешь только в 70-т, если до 70-ти доживёшь. То, что твоя старушка-жена гораздо лучше, надёжнее и вернее молодой любовницы, - узнаешь, когда жену похоронишь и останешься совсем один, обобранный и униженный всё той же любовницей. И то, наконец, что твоя теперешняя гипертония или стенокардия - мелочь, сущий пустяк в сравнение с раком, поймёшь только в кабинете онколога. Всё познаётся в сравнении.
  Поэтому-то прозорливые и мудрые ПОСЛАНЦЫ НЕБЕС - такие как Достоевский, Даниил Андреев и Варлам Шаламов - никогда не жаловались, не гундосили, что их жизнь земная нехороша: ущербна, порочна, несправедлива, хуже, подлее и гаже всех. Потому что понимали прекрасно, а может и знали про то, что свиньями неблагодарными перед Небесным Отцом быть нельзя: это глупо и крайне опасно. Ибо можно доныться и до того, что и последнее потеряешь и у разбитого корыта окажешься, однажды прогневив Господа своим нытьём. И тогда прошлые тихие радости и здоровье собственное будешь вспоминать с благодарностью и тоской - и очень сожалеть о том, что вернуть упущенное невозможно.
  Кто-то из святых отцов однажды сказал: благословляй свою жизнь, раб Божий, и она будет благословлена; проклинай свою жизнь, нечестивец, и она будет проклята. Смысл данных слов в том, что всё сущее и все земные проблемы и недовольства - исключительно внутри нас, и нигде больше. "Тому нет спасения, кто сам в себе носит врага". И главное в жизни поэтому - крепкий внутренний стержень, ВЕРА СВЯТАЯ и ПРАВЕДНАЯ в ПРОМЫСЕЛ БОЖИЙ, в СУДЬБУ, как и позитивный душевный настрой, верноподданническое отношение каждого смертного к ПРЕКТАМ и ЗАМЫСЛАМ ТВОРЦА относительно себя лично; и, как следствие, - к тому, что на данный момент имеешь и бережно, как святыню, хранишь. Только-то и всего... В этом, собственно, и заключается залог счастья земного: когда безропотно принимаешь всё что имеешь, и благодаришь ежечасно и ежеминутно Отца-Вседержителя за сегодняшний день, со всеми его радостями и треволнениями...
  
  8
  
  Кремнёв прибыл в колонию 10 февраля 1983 года, напомним. А уже 15 февраля к нему в библиотеку ближе к ужину пришёл посланец и заявил с вызовом, что его сегодня после ужина ждёт у себя в бараке Гиви Кутаисский для беседы. И Максиму надо прийти, не опаздывать...
  
  Предупреждённый Селиховым в первый же день, Кремнёв спокойно направился после ужина в один из бараков, отыскал там в самом конце отгороженный ото всех угол Гиви, постучал в его фанерную дверь и, услышав: "Кто там ломится?" - зашёл внутрь небольшой комнатки, на полу которой валялся порядком истёртый ковёр, а стены которой были густо оклеены голыми бабами из Плейбоя. На койке лежал одетый в тюремную робу приятного вида грузин среднего роста, которому было лет 40 по виду, может чуть больше. При виде вошедшего он поднялся со шконки, сунул ноги в тапки и сделал шаг навстречу гостю. "Ну, здравствуй, мил-человек! - сказал приветливо, протягивая для пожатия руку. - Ты, стало быть, и есть наш новый сиделец, Максим Александрович Кремнёв? Хорошо! Будем знакомы. А я - Гиви Кутаисский, вор. Зону эту топчу уже три года; ну и слежу за порядком тут: чтобы наши урки не баловались, не шалили особо... Садись Максим Александрович вот на этот стул, - указал он рукою на табурет, - и давай с тобой чуть-чуть побазарим. Ты же, я слышал, Московский Университет закончил. Так? Так! Меня, махрового зэка, с такими как ты людьми судьба ещё не сводила. Вот и хочу подружиться с тобой, ума-разума от тебя набраться. Мне-то учиться не довелось: с 14-ти лет по колониям всё мотаюсь. Университетом моим стала тюрьма, а улица и "малина" - школой. Вот мне и хочется узнать и понять: какие вы все - университетчики! Так что садись и рассказывай для начала, как ты с таким-то дипломом и образованием умудрился к нам на зону попасть? Этот ж ведь ещё постараться надо: с таких высот и в дерьмо с головой нырнуть. Рассказывай всё по порядку, не таи ничего, а я тебя послушаю. А то я тут от скуки совсем уже ошалел. Поговорить по душам не с кем - представь! - кругом одни двоечники и дебилы..."
  Кремнёв сел на стоявший перед койкой единственный табурет, осторожно по сторонам осмотрелся. Понял, что Гиви в колонии барином жил: и шконка у него была добротная с двумя матрацами, и чистое постельное бельё, и подушка огромная и удобная, не как у простого лагерника. А на его тумбочке банка со свежезаваренным чаем стояла, лежали конфеты в пакете, сахар и фрукты, варенье. Всё это были деликатесы, не доступные остальным сидельцам. Да и сам он не выглядел измождённым зэком с потухшими глазами и землистого цвета лицом. Наоборот, был сытым, ухоженным и гладковыбритым мужиком, полностью довольным жизнью и своим теперешним положением. При разговоре лукавая улыбка не сходила с его тонких и суровых губ, обнажая золотые зубы. Но глаза при этом при всём были холодные и жестокие как у волка: Максим это сразу для себя отметил - и передёрнул плечами от страха. Понял, что перед ним именно двуногий волк и сидит, с которым ухо надо держать востро, чтобы целым и невредимым остаться.
  Почему-то ему тогда, в душной коморке у Гиви, писатель Шукшин вдруг вспомнился, его изумительный рассказ "Волки", где даётся прекрасная характеристика этому страшному обитателю русских лесов:
  "Ивана поразило несходство волка с овчаркой. Раньше он волков так близко не видел и считал, что это что-то вроде овчарки, только крупнее. А сейчас Иван понял, что волк - это волк, зверь. Самую лютую собаку ещё может в последний миг что-то остановить: страх, ласка, неожиданный окрик человека. Этого, с палёной мордой, могла остановить только смерть. Он не рычал, не пугал. Он догонял жертву... И взгляд его круглых жёлтых глаз был прям и прост".
  Вот Гиви и был таким зверем - жестоким и без-пощадным к людям, которых он за людей не считал. Не всех, безусловно, - но многих. И лучше было бы Кремнёву, фраеру по блатной классификации, мелкоте, его не знать, не пересекаться в жизни, как тому же кролику с удавом... Но выбора у него не было: пути их сошлись. И, значит, надо было встретиться и разойтись так, чтобы не рассердить смотрящего за зоной, а, наоборот, понравиться ему, прийтись по сердцу...
  
  Быстро осмотревшись по сторонам и всё что надо подметив, Максим перевёл после этого взгляд на сидевшего перед ним кавказца, криминального авторитета со стажем, не спускавшего с него колючих и умных глаз, смутился чуть-чуть от подобного цепкого взгляда, после чего сказал тихо:
  - Да я не знаю, что Вам рассказывать. В колонию по собственной дури попал: так всё неудачно сложилось у меня на воле.
  - Послушай, Макс, - перебил его Гиви, смеясь. - Перестань мне выкать. Хорошо? Бросай эти свои интеллигентские замашки. Ты на зоне теперь, паря, - не в столице. А у нас тут "в Марьиной роще народ попроще", к галанту и политесу не приученный. Понял?... Ну вот и хорошо... А открыться передо мной ты должен, пусть и коротко, но рассказать всё от начала и до конца, всю короткую жизнь свою. Мне всё интересно будет про тебя знать - новичка залётного, первоходка. Я же должен понять, что ты за человек, и как к тебе, соответственно, относиться: по-человечески или по-скотски... Так что давай, начинай: я слушаю. Чаю хочешь, кстати, с вареньем?
  Кремнёв отрицательно замахал головой, вздохнул тяжело, всей грудью, утёр ладонью лицо - и после этого не спеша начал рассказывать всё по порядку: где родился и вырос, в какой семье, как в Московский Университет попал и как и чему там учился. Потом перешёл уже на причины случившегося с ним: как его, выпускника МГУ, в Москве обманывали и футболили чиновные люди, уговаривали плохим историком быть, а не хорошим рабочим. Рассказал всё то, одним словом, что за последние несколько лет, когда он диплом получил и университетские стены покинул, он уже сто раз всем рассказывал...
  
  Гиви слушал его внимательно и с удовольствием, не перебивал. Только сигареты менял раз за разом, наполняя тесную коморку свою густым сизым дымом. Было заметно по его светящимся глазам, что ему нравился и рассказ, и сам рассказчик... Под конец он, глубоко задумавшись и поиграв желваками, произнёс с грустью:
  - Хороший ты мужик, Макс, я гляжу: талантливый, добросовестный и прямой - как шпала... Но только с таким характером бычьим не сносить тебе головы: такие упрямцы и своевольники не живут долго. Поверь... Ну да ладно: на всё Воля Божья. Главное, что я из услышанного понял, что ты - мужик правильный и с головой, и с совестью. Мне хорошо, комфортно рядом с тобой находиться. Буду рад тебя и дальше видеть и слышать, отдыхать душой. Когда тоска тут совсем заест - буду посылать за тобой как за попом-батюшкой. Хорошо? Договорились?... Ну и ты, если что не так, если обидит кто - приходи. Я помогу. Таким как ты помогать надо...
  
  После этого они расстались, крепко пожав друг другу руки. И два-три раза в месяц Гиви действительно стал приглашать Кремнёва в гости к себе для задушевной беседы, для общения.
  - Ты, говорят, тут лекции у нас братве читаешь - и здорово! Братва довольна тобой, профессором тебя кличет, - однажды сказал он, смеясь. - И мне давай тоже читай, я тоже охочий до знаний. Только вот ходить на лекции к тебе мне не с руки: вору-законнику западло сидеть с урками вместе. Сам, поди, понимаешь. У нас за подобное могут и рас-короновать на сходке, всех воровских привилегий лишить и статуса. Таков порядок... Так что не обессудь, Макс, но будешь приходить и рассказывать мне одному всё что знаешь: я про политику новости сильно слушать люблю, про современную жизнь, за новостными радиопрограммами слежу регулярно, не пропускаю...
  
  9
  
  Так вот и стал Кремнёв постоянным собеседником у криминального авторитета Гиви Кутаисского, ходил к нему в коморку три года подряд и часами по душам беседовал. Про Русскую Историю и литературу уроженцу Кавказа слушать не сильно интересно было по понятным причинам: он политикой больше интересовался, порядками и жизнью в Москве, где у него было много родственников и знакомых, как выяснилось, и куда он регулярно наведывался, когда на свободе жил. Сталина он боготворил как и всякий грузин, что тоже было естественно и понятно. Эта искренняя и пламенная любовь к Вождю всех народов их сильно соединила и сблизила, чуть ли ни родственниками сделала. Генералиссимуса Сталина и Кремнёв почитал со школьной скамьи ещё, с первых уроков Истории. Мало того, считал его (как и Ленина) самой выдающейся личностью из всех, настоящим Демиургом-подвижником, оставившим на Мидгард-земле заметный след. А ещё ВЕЛИКАНОМ мысли и духа Иосифа Виссарионовича считал, кто на деле, а не на словах, предъявил мiру чудный социальный проект, или путь его будущего справедливого существования и развития.
  Сам же Кремнёв к Гиви с просьбой о помощи не обращался ни разу: не было в том нужды. Общий режим, где он отбывал срок, - это не строгий и не особый, тем более. Братва в колонии сидела тихая по преимуществу и по самым смешным преступлениям, которые и преступлениями-то было тяжело назвать. Тут кто-то кому-то на воле морду по пьяной лавочке набил, кто-то проворовался, а кто-то соседу сарай или дом поджёг по давней семейной вражде - и отпираться не стал: угодил на нары. Обычное житейское дело в провинции: мордобой, воровство и красный петух, - и дело самое что ни наесть пустяшное. Маньяков, насильников и убийц, во всяком случае, в брянской колонии не имелось в наличии.
  Даже и волчара-Гиви за тунеядство сидел: так гласила его статья. И ранее он по той же причине отбывал срока - потому что нигде и никогда не работал: вору-законнику запрещено это... Чем он занимался на самом деле и марал ли когда кровью руки? - это уже другой вопрос, нерасследованный и недоказанный. Может и марал. Но судили-то и сажали его именно за тунеядство и за бродяжничество - а не за насилие и мокруху.
  Тут любопытно другое было: что и он, криминальный авторитет Гиви, тёртый-перетёртый калач, учивший жизнь не по учебникам, как говорится, к первоходку-Кремнёву с нескрываемым уважением относился. Про остальных сидельцев, кто был поскромнее и попроще, и не говорим. Для них университетчик-Максим был самым главным человеком в колонии, профессором настоящим, светилом, к которому они почти ежедневно бегали за помощью и советом. Все они относились к нему как к коренному москвичу, именно и только так, хотя и знали прекрасно, что он был родом из Рязанской области. И все почему-то считали, что если уж он окончил Московский Университет, и долго потом в столице жил и работал, - то должен был знать абсолютно всё: и социологию, и юриспруденцию, и даже медицину.
  Они прибегали к нему в библиотеку после обеда или ужина парами или по одиночке - и постоянно на что-то жаловались косноязычным слогом: на застарелые болячки свои, на проблемы в семьях оставленных, на очередное отклонение комиссией УДО (условно-досрочное освобождение), - слёзно просили совета и помощи. И Максим советовал, если знал вопрос, помогал написать какие-либо жалобы или прошения. Или же просто выслушивал несчастного человека и утешал его: это тоже было важно зэкам - услышать доброе слово в ответ, увидеть глаза сочувственные и внимательные.
  В общем, проблем у Кремнёва не было с местной братвой, от которой он был предусмотрительно отделён мудрым майором Селиховым, с которой лишь мельком пересекался - и быстро расставался потом: скрывался за стенами клуба и библиотеки. Живи он в бараке, конечно же, - всё могло бы и по-другому сложиться. Но Бог его от людского скопления оградил: Максим и в колонии жил отшельником-небожителем...
  
  10
  
  В начале марта 1986-го года в жизни зэка-Кремнёва случилось чрезвычайной важности событие, впоследствии значительно повлиявшее на его судьбу. Вечером его к себе в барак пригласил на очередное рандеву смотрящий за зоной Гиви и сразу же заявил весело, что ему осталось сидеть два дня, после чего он выходит на волю: документы, мол, по нему уже готовятся. По этой причине он и решил устроить небольшой отходняк, и именно с Максимом намерен отметить своё очередное освобождение. После этого он, не мешкая, достал бутылку грузинского конька из загашника, коляску копчёной Краковской колбасы, кусок Российского сыра, банку маринованных огурцов и шпрот, батон белого хлеба, разложил это всё богатство поверх тумбочки - и пригласил опешившего Кремнёва к столу.
  - Садись, Макс, не робей, - сказал громко и делово, открывая огурцы и шпроты, нарезая дорогим выкидным ножом колбасу, сыр и хлеб большими кусками. - Будем с тобой трапезничать, обмывать мою очередную волю. Тебя одного пригласил - заметь. Все остальные "дятлы" мне тут по х...ру.
  Делать было нечего, пришлось Кремнёву пристраиваться к наспех накрытому столу, - хотя он и понимал прекрасно, что это ему не по чину и не по статусу: фраеру дешёвому с коронованным вором пьянствовать. В криминальном мiре подобное называется западло и строго карается...
  
  Гиви, между тем, откупорил коньяк и стал наливать его в гранёные 200-грамовые стаканы. Сначала в свой налил до краёв, потом за стакан Кремнёва взялся.
  - Мне не надо, Гиви, не наливай: я просто так с тобой посижу - хорошо? - составлю компанию.
  - Ты чего? - сурово взглянул на него хозяин коморки. - Ты меня сегодня обидеть хочешь? Чтобы я с обидою расстался с тобой, да?
  - Да не в этом дело, Гиви, не в этом! - быстро попробовал оправдаться Кремнёв. - Я просто спиртное на дух не переношу ещё с ранней юности и всегда плохо себя после пьянки чувствую. Тошнит меня от водки и конька, и я блевать начинаю. Ну и зачем добро переводить? - так ведь?!
  - Так ты ещё и не пьёшь ко всем своим достоинствам, - удивлённо хмыкнул Гиви. - Дела-а-а! Ты прямо идеальный какой-то мужик, Макс! Тебя в космос посылать впору, или в наше правительство направлять.
  - Я не идеальный, нет. Скажешь тоже! Я - обычный. Просто с молодых лет я активно занимался спортом - вот и всё. И в школе это делал, и в Университете потом. В Университете вообще в сборной команде МГУ был несколько лет, из легкоатлетического манежа не вылезал, хорошо 100-метровку бегал. А спорт и спиртное несовместимы: ты ж понимаешь. Вот я и не пил и не курил до 22-х лет, вёл здоровый образ жизни. Это уж, получив диплом и покинув университетские стены, я не выдержал и закурил: жизнь заставила. А пить до сих пор не люблю: не моё это занятие. Честно!
  Гиви, выслушав всё внимательно, удивлённо тряхнул головой, - но коньяк в стакан гостю всё же налил, и до краёв.
  - Я всё понял, Макс, - сказал примиряюще. - Но для меня ты сегодня исключение сделай, выпей со мной и закуси. Пусть и не сразу всё пей - частями. Просто нам с тобой серьёзный разговор предстоит, - а какая серьёзная мужская беседа на трезвую голову. Ты будешь зажатый сидеть и трусливый, а значит - неискренний. А я хочу, чтобы ты расслабился и со мной откровенно поговорил. Мне сегодня как никогда будет важна твоя откровенность и искренность... Так что давай, поднимай стакан - и вперёд. И потом закусывай сыром и колбасой, не стесняйся: хорошая закуска поможет тебе не потерять голову...
  Делать было нечего: пришлось Максиму чокаться с Гиви и пить коньяк. Не весь, а полстакана только. Но ему и 100 грамм коньяка без привычки крепко шибанули в голову. По телу потёк жар, настроение моментально улучшилось, глаза заблестели и засветились лукавым озорным огоньком, улыбка на лице и губах появилась... Гиви это заметил, приподнятое состояние гостя, и всунул ему в руки огромный кусок колбасы и хлеба белого. "Давай, ешь" - сказал строго, после чего стал терпеливо ждать, когда Максим всё это прожуёт и проглотит. Сам-то он, выпив коньяк до дна, только кусок сыра съел. И сразу же запалил сигарету, дымом окутав всё вокруг. Коморка-то его маленькая была, хотя и уютная...
  
  - Ну так вот о чём я хотел с тобой поговорить напоследок, Макс, - начал он намеченную беседу, видя что Кремнёв прожевал и проглотил колбасу, ему предложенную. - Через пару деньков я откидываюсь, выхожу на свободу. Поеду к себе в Краснодар, где меня братва давно уже дожидается. Там у меня и свой дом имеется, и несколько борделей и казино. Короче, жизнь у меня там давно и успешно налажена: с голоду не помру... Но и ты, Макс, тут долго не задержишься: по слухам, хозяин летом выпустит тебя по УДО. Уж больно ты ему нравишься!... Так вот, у меня прямой и конкретный вопрос к тебе: куда хочешь ехать и чем заниматься, когда на воле окажешься?
  Вопрос подобный застал хмельного Кремнёва врасплох: мысли его запутались от неожиданности, устроили в голове настоящую круговерть.
  -...Домой хочу непременно съездить, - не сразу ответил он, мозги напрягая пьяные, - могилу родителей навестить, чтобы проститься с ними лично и по-хорошему. А то ведь я у них даже на похоронах не был: не отпустили отсюда меня. Я так теперь жалею об этом, так жалею, что не простился с ними!... Вот я и планирую перво-наперво к ним на свидание попасть, посидеть рядышком на могильном холмике и повиниться. Это ж они из-за меня так рано на тот свет ушли: не пережили моего позора тюремного. И хоронили их чужие люди - соседи, как мне сообщили потом, - пока я, их единственный сын, в колонии чалился... Вот я и хочу приехать и повиниться за всё - пусть и задним числом. Ну хоть так. Ограду хочу хорошую им поставить, мраморный памятник, чтобы было не хуже, чем у других людей, у кого дети нормальные - не уголовники... У них ведь ничего этого сейчас нет: некому в Касимове это сделать. И лежат они оба на кладбище безымянные и под казённым дешёвым крестом - как сироты настоящие, или бомжы вообще! Это при живом-то и здоровом сыне. Ужас, ужас!... А как с могилой родительской разберусь, - мечтаю потом к тётке в деревню съездить и её навестить, сестру матушки, Тамару Степановну. Она теперь у меня одна родственная душа на свете: больше нет никого. Двоюродные братья и сёстры по отцу не в счёт: я с ними никогда и не знался-то. Они завидовали мне ещё со школьной скамьи - дурни пустые и безголовые. А как я в Москву учиться уехал - вообще возненавидели. И меня самого, и родителей. До такой степени, представляешь, что даже похороны на соседей свалили: никто из родственников на похороны не пришёл... Одна тётушка, повторю, у меня теперь и осталась, родная душа. Она и письма мне сюда регулярно пишет, подбадривает меня, деньги в конверты вкладывает: то рубль, то трёшку. Спасибо ей, старой, одинокой женщине... У неё ведь тоже никого нет на целом свете. И не было никогда. Старая дева она - без-помощная и беззащитная...
  
  - Ну это ладно, это понятно, - всё внимательно выслушав, сказал Гиви, видя, что на глазах у Кремнёва навернулись слёзы от горестных воспоминаний. - Родители и тётка - дело законное и святое. Тут даже нечего и обсуждать, трепать языком понапрасну; и ты просто обязан им возвернуть долг. Кто против, Макс, и кто спорит? Но только я-то тебя про другое спросил: понимаешь? Вот съездишь ты к ним после отсидки, навестишь, всё что надо там сделаешь, тётке потом поможешь. А дальше-то что? Что потом собираешься делать и где якорь бросать? Ты ж не планируешь в Касимове закрепляться или в Рязани той же?
  - Да нет, не планирую. Зачем мне Рязань, с которой меня давно уже ничего не связывает?
  - Ты ещё и то имей в виду, паря, что со справкой о судимости тебе на воле будет крайне сложно жить; сложно без связей хорошее место найти, соответствующее твоему интеллектуальному уровню и возможностям. А дерьмо за людьми вычищать ты, поди, и сам не захочешь.
  - Да я понимаю, что после колонии меня везде футболить начнут: думаю постоянно про это, намечаю приемлемые пути, - с грустью согласился Кремнёв, хмельную голову на грудь опуская.
  - А чего тут думать-то? - натужно засмеялся Гиви. - Тут думай, не думай - итог известен. Один ты не выживешь ни за что: затопчут тебя и сомнут на воле лихие люди с твоей-то биографией и характером. Ты и до колонии бился о стену лбом - это если ты не забыл ещё, - и ничего не добился в итоге. Вспомни, вспомни! Это с дипломом-то МГУ! А колония и вовсе на твоём дипломе крест жирный поставила: кому он будет нужен теперь, кому интересен? Справка и штамп о судимости в паспорте все твои прежние заслуги и достижения перекроют-перечеркнут. Тут и к гадалке ходить не надо - выяснять судьбу... Вот по этому поводу я сегодня и пригласил тебя к себе, что хочу предложить тебе дружбу и покровительство в будущем. Хорошее дело хочу тебе предложить, короче, выгодное, и хорошее местожительство.
  - Где?
  - У себя в Краснодаре. Я там теперь обитаю на постоянной основе: лежбище у меня там, берлога. Вот и тебя хочу туда переманить - к себе поближе... А что?! Прекрасный южный город, богатый и красивый: тебе понравится. К тому же, там бабки такие крутятся, что тебе и не снилось, я думаю! Миллионером можно за год стать, если с головой подходить к делу. А у тебя голова на плечах имеется и варит неплохо: тебе нужен только толчок и хороший и надёжный помощник... Вот я и стану твоим толкачом: вдвоём мы с тобой широко развернёмся. У меня ж в Краснодаре всё куплено и схвачено давно, связи обширные и надёжные, знакомства, братва на пристяже. Приедешь если ко мне, если дашь согласие в мою команду влиться, - у тебя там будет всё: работа не пыльная и денежная, хороший дом за городом, машина "Волга". Будешь жить королём под моим началом, в дорогих ресторанах обедать и ужинать, в море всё лето плескаться: от нас оно недалеко. Бабу тебе найдём сисястую и жопястую, злоеб...чую до невозможности. У нас в Краснодаре знаешь сколько таких озабоченных и похотливых дур, на свиноматок похожих?! Ходи, выбирай только, на вкус пробуй. Все они на любовь и ласки злые, все аппетитные и ужасно "голодные", что и негритянкам фору дадут в плане интимных услуг. Проведёшь с такой кралей ночь - и про все свои беды и проблемы наутро забудешь. Она из тебя всю хмарь и тоску вместе с кровью высосет. Точно тебе говорю: так всё и будет! Лучшего места после колонии ты нигде себе не найдёшь, Макс, нигде! Поверь!... Только, гляжу, ты всё чего-то сидишь и молчишь, и супишься? Тебе что-то не нравится в моём предложении, да? Отвечай честно... Или просто ты так умело скрываешь свою радость?...
  
  -...Гиви, - наморщив лицо и лоб, тихо произнёс через какое-то время Кремнёв, трезвея сразу же и тщательно подбирая каждое слово при этом. - Спасибо тебе за заботу и за слова добрые в мой адрес, спасибо. Если честно - не ожидал я подобное услышать, никак не ожидал. Тем более - от тебя: человека авторитетного и уважаемого, известного в определённых кругах, хлебнувшего с юных лет горюшка полной мерой. И, тем не менее: это особенно важно и ценно в твоей биографии, - не сломавшегося из-за передряг, не опустившегося на дно, в слюнтяя и тряпку не превратившегося. Какой там! Слюнтяи, тряпки и слабаки колонии в узде не держат, криминальными авторитетами не становятся. Общаться с тобой для меня - честь великая и память на всю оставшуюся жизнь: говорю это совершенно искренне... Но только, Гиви, пойми меня правильно. Я 5-ть лет проучился в Москве. А потом ещё жил и работал 5-ть лет в этом чудном и сказочном городе. И до того Москву полюбил, сердцем прикипел к ней и всем естеством своим, что теперь вот лежу на шконке ночами без-сонными - и нетерпеливо отсчитываю деньки, когда опять вернусь в Первопрестольную. Приеду и буду ходить и дышать её дурманящим, целебным и хрустальным воздухом, красотой её божественной любоваться, великодержавной мощью и статью, безмерно гордиться ей - столицей нашей великой Родины. Москва для меня всё - моя жизнь, моя судьба, моё счастье!... Поэтому-то, как только освобожусь и улажу все дела на родине, - опять в этот город помчусь без оглядки. И опять попробую закрепиться там. А как? - не знаю, не представляю даже. Знаю только одно: вне пределов Москвы мне не будет жизни и радости... К тому же, открою тебе секрет: у меня там живёт любимая девушка неописуемой красоты - Мезенцева Таня, - чаровница-прелестница и большая-пребольшая умница! БОГИНЯ! Её я впервые увидел в читальном зале, будучи второкурсником, - и заболел ей, поехал от неё умом: от её стати, величия и благородства. С тех пор ей одной и живу - парнем блаженным и чокнутым! Но выздоравливать не хочу. нет. Об одном с той поры лишь мечтаю: пусть эта моя болезнь сердечная вечно длится...
  - А чего ж не женился-то тогда на ней? - дивясь услышанному, спросил матёрый уголовник Кремнёва. - Чего от себя отпустил на столько-то лет, коли такая любовь была неземная? Не боишься, что опоздал, что профукал счастье? Вот выйдешь на волю, допустим, приедешь к ней, - а она замужем наверняка, и у неё дети. И ты ей и на хрен не нужен. Ты об этом не думал, что планы твои - ерунда, чистое ребячество?
  - Думал, Гиви, думал: постоянно про это думаю теперь. Иных мыслей нету. И если она замуж вдруг вышла действительно - буду жить где-нибудь рядом с ней, как жил писатель Тургенев подле Полины Виардо, - и терпеливо ждать, когда она разведётся и одна останется... А не женился на ней потому, что боготворил её с момента встречи безмерно, считал настоящей БОГИНЕЮ, повторю, НЕБОЖИТЕЛЬНИЦЕЙ! - именно так. По этой причине ужасно боялся к ней приблизиться и познакомиться четыре года подряд, по душам поговорить, в любви своей неземной объясниться. Был трусом поганым, чего уж скрывать, а может и тряпкой... Она всё это видела и подмечала, как потом выяснилось, когда я всё-таки осмелился и к ней на 5-м курсе подошёл, - и презирала меня за то: такого трусливого, жалкого и нерешительного. Больше скажу: обозвала меня однажды бабой и дала от ворот поворот. До сих пор та наша последняя беседа с ней до мельчайших подробностей помнится... А насчёт замужества её очень я сомневаюсь, что она за кого-то вышла. Думаю как раз наоборот, что она до сих пор свободна и одинока. Потому что она из тех редких дам, насколько я её успел узнать, кто живёт по принципу: выходить замуж надо только по любви и за принца - или не выходить совсем, не морочить никому голову. А принцев, их мало на свете: это штучный товар, очень и очень редкий. Вот она и живёт до сих пор одна: я, во всяком случае, верю и надеюсь на это... Поэтому, извини, Гиви, и не держи зла, но мне непременно надо попасть в Москву, чтобы быть к Татьяне своей поближе. Чтобы когда-нибудь разбогатеть с Божьей помощью, твёрдо встать на ноги, своё жильё в Москве заиметь - и потом сполна отблагодарить её за то счастье безмерное, неземное, которое она мне доставила...
  
  11
  
  В коморке после этого установилась гробовая тишина: каждый из сидельцев-застольников погрузился в свои мысли. Только дыму становилось всё больше и больше вокруг от выкуренных сигарет: от него уже и глаза у подвыпивших мужиков резать и слезиться стали...
  
  -...Ну ладно, нет - так нет, - первым нарушил молчание старый матёрый вор через минуту где-то. - Насильно мил не будешь, как говориться. Хочешь ехать в Москву - езжай в Москву, коли там у тебя такие страсти сердечные намечаются.
  Сказавши это, он взял бутылку коньяка и налил в свой стакан оставшиеся там сто грамм желтой ароматной жидкости. Кремнёву наливать не стал: у него ещё полстакана было.
  - Давай, Макс, допьём коньяк: чего добру пропадать. Ты тоже давай допивай, не обижай меня, не надо. А то когда ещё нам с тобой посидеть и по душам поболтать придётся...
  
  Выпили, закусили молча, за сигареты дружно опять взялись. В голове Кремнёва от коньяка ещё сильней зашумело и закружилось, жар могучей волной потёк по телу и по лицу, разгоняя кровь и расслабляя мышцы. Хорошо стало ему на душе, как давно уже не было...
  
  - И всё равно, Макс, мне не хочется с тобой расставаться: честно тебе скажу. Особенно - после того, что я только что про зазнобу твою услышал. Знаешь, ты ещё лучше в действительности оказался, чем я про тебя до этого думал, до рассказа о твоей Татьяне. Ты, ко всем своим талантам и достоинствам, ещё и безнадёжный романтик, без-корыстно преданный и верный первой своей любви. Невероятно, неправдоподобно и даже дико такое слышать в наши безбожные дни! - да ещё в колонии, где одни уркаганы вокруг двуногими тараканами крутятся, которым на всё и на всех насрать, кроме жратвы и похоти. Ведь такого не может и не должно быть по всем правилам логики, и по правилам нашего материального мiра, ужасно грязного, жестокого и циничного! А вот, поди ж ты, на деле выходит обратное: это всё ещё есть. И платоническая любовь существует на свете! Чудеса, да и только!... Знаешь, я ведь долго на белом свете живу, 40 с лишним лет уже; много чего видел. Но чтобы так фанатично и преданно мужик какую-то бабу любил, пусть даже очень и очень умную и красивую, - первый раз слышу! Вот слушал сейчас тебя - и немного завидовал даже, что мне такие девушки не встречались ни разу - чистые и непорочные, гордые и без-корыстные, без тайного умысла и двойного дна, а в душе без гнили и грязи. Девушки, за которых можно б было Богу душу отдать, на кого хотелось бы вечно смотреть и молиться. С ранней молодости рядом крутятся лярвы да бл...ди одни! А им только деньги от меня и требуются, да дорогие подарки ещё, за которые они готовы наизнанку вывернуться и требуху свою мерзопакостную показать. А не будет денег - и я им не нужен стану. Совсем-совсем. Обидно и горько это...
  - Ну да ладно, х...р с ними, как говорится. Такова уж моя судьба. Сейчас не об них, не о лярвах речь - о тебе. Не хочешь со мной работать - не надо. Работай с братом моим тогда: Арсеном его кличут. Ну или Арсеном Гурамовичем Кавтарадзе, если полностью. Он как раз в Москве давно уж живёт и работает, прочные корни пустил в столице, оброс связями. Крутым и солидным мужиком стал, директором столичного Центрального рынка. Ты был там когда-нибудь, видел его размеры и ассортимент? У-у-ух! Это такая силища и такой финансовый оборот, такие клиенты важные и капитальные там каждый день отираются! Торговцы рынка мешками деньги под вечер таскают. Там самый худой продавец круче и богаче профессора.
  - Нет, не был и не видел, - затряс головой Максим. - Но знаю, что есть такой, на Цветном бульваре находится.
  - Да, правильно, на Цветном бульваре, рядом со старым цирком. И он, Арсен, там уж лет 10-ть как директорствует. Мне он - двоюродный брат: наши отцы - родные братья. Я ведь тоже Кавтарадзе: это так, к слову, - и в нас с Арсеном течёт одна родовая кровь. Он тоже из Кутаиси родом: мы с ним на соседних улицах выросли, дружили с детских лет, в то время почти что не расставались. Ведь разница в возрасте у нас всего-то один год. Он чуть постарше, я - помоложе. И он удачливее меня оказался: школу-десятилетку в Кутаиси закончил, потом поехал учиться в Москву, в Плехановку поступил и получил диплом экономиста в итоге. Когда студентом был, удачно женился на своей сокурснице Вике... А она оказалась девушкой не простой - из крутой и богатой семьи. Её отец замом министра торговли давно уж работает; член ЦК и депутат, шишка, короче! Шикарная дача у них, у семейства Вики, в Подмосковье с круглосуточной кагэбэшной охраной: там они все теперь и проживают на постоянной основе, природою наслаждаются. Хотя в Москве огромные квартиры имеют: и Арсен, и тесть... С помощью отца жены мой Арсен так высоко и взлетел, ясное дело. Это ведь тесть его после окончания Плехановки на Центральный рынок запихнул - крутое и халявное место. Сначала Арсен там товароведом работал; потом замом директора рынка стал. А теперь вот директором уже 10-ть лет как трудится. Возможности у него огромные, почти запредельные, большие связи; а денег в загашнике столько, что он устал их считать и по щелям прятать. Верные и преданные люди ему позарез нужны: это главная его теперь проблема. Он мне постоянно жалуется при встречах, что таких рядом с ним нет, или очень и очень мало. Зато аферистов и жуликов полным-полно. Он меняет их каждый год, а всё без толку...
  - Я к чему тебе это всё рассказал, Макс? К тому, что давай я с Арсеном тебя сведу, замолвлю за тебя перед ним словечко. Он тебя, по моей протекции, с радостью к себе возьмёт, введёт в большое и серьёзное дело. И если у вас с ним всё сложится, в чём я ни сколько не сомневаюсь, - ты не будешь ни в чём нуждаться, поверь, ни в чём! Забудешь в Москве и про жильё, и про прописку столичную - про всё. А денег у тебя будет столько, что ты ими свою божественную Татьяну как новогодними конфетти однажды осыплешь, в настоящую королеву её превратишь, или в царицу. Посмотришь тогда, как её отношение к тебе переменится самым решительным образом. Бабы деньги и подарки любят больше всего, нашу любовь к ним деньгами мерят.
  Сказав всё это, Гиви замолк и на Кремнёва недвижно уставился, ждал от него ответа. А у пьяненького героя нашего пуще прежнего закружилась голова от полученной информации и предложения о сотрудничестве, о совместной работе на воле, которое было поистине неправдоподобным... Поэтому он и не знал, что и как отвечать. Сидел, сопел и напряжённо думал...
  
  -...Гиви, - откашлявшись и проглотив слюну, набежавшую от волнения, наконец произнёс он хриплым, дрожащим голосом. - Я ведь Московский Университет закончил, исторический факультет. И ты прекрасно знаешь про это. В коммерции и торговле я ни бельмеса не смыслю. Я - лох, обыкновенный лузер и простофиля! Ну и зачем я Арсену такой? Меня ж кто угодно и в два счёта обведёт вокруг пальца. А вместе со мной - и твоего брата.
  - Ты не про то сейчас думаешь, Макс, не про то. Тебя никто на первых порах к серьёзным делам и не подпустит. А когда освоишься в рыночной системе - поймёшь, что торговля - любая! - это простое и даже примитивное дело. Там подешевле надо купить - и подороже продать: вот и вся наука. Не думаю, что ты с ней не справишься... А потом все главные вопросы и сделки будет решать и проводить Арсен: он никому это не доверяет, что, безусловно, правильно. Я и сам такой. Ты же будешь его помощником и советчиком. Да и я буду часто в Москву приезжать: у меня в столице свои интересы имеются... Вот и будешь нам с братом помогать подсказкой и советом добрым, знанием настроений в обществе и людей. Ты ж хороший, умный мужик, Макс: открытый, честный, прямой. Гниль человеческих душ определишь сразу - и нам подскажешь, когда наши глаза замылятся... И голова у тебя отменно варит, - о чём мне не раз докладывала братва, да и кум тот же. Об этом и твой университетский диплом красноречиво свидетельствует... Потому мне и не хочется тебя от себя отпускать. Честно признаюсь: не хочется! Второй такой удачи у меня уже не случится. А тебе повторю в третий раз: если станешь нам с братом верой и правдой служить, в чём я не сомневаюсь, опять-таки, - будешь жить так, как в Москве мало кто живёт. Да и в России - тоже...
  
  Отвечать отказом после таких слов Кремнёву было и глупо, и неприлично. Да и опасно тоже: перед ним ведь не мальчик сопливый сидел и предлагал пойти и поиграть в песочнице. Криминальные авторитеты, воры-законники - люди предельно-властные, обидчивые и деспотичные: отказов не понимают, не терпят и не признают, сурово за них наказывают... И он дал Гиви согласие встретиться с его братом Арсеном после того, как окажется на свободе. Другого-то, лучшего варианта закрепиться после отсидки за Москву у него ведь всё равно не было на примете. А значит, и глупо было харчами перебирать, тупо отнекиваться и упираться...
  
  -...Вот и отлично, - облегчённо выдохнул матёрый грузин, услышав "да" от Кремнёва. - Через пару дней я откидываюсь и прямиком направлюсь в Москву. Поживу там с недельку у брата, перед тем как в Краснодар ехать, отъемся и отосплюсь, пошатаюсь по кабакам на Арбате, с братвой встречусь, последние новости узнаю от неё. Меня ж 5-ть лет на свободе не было, ядрёна мать: там столько воды утекло за это время, так всё разительно переменилось. Надо скорёхонько изучать обстановку и побыстрее вписываться в новую жизнь. А иначе на обочине окажешься, а то и вовсе на свалке... И по поводу тебя я обязательно с Арсеном переговорю: чтобы он ждал и рассчитывал на твой к нему скорый приезд, готовил для тебя место. О разговоре этом ты сразу же будешь знать: я дам тебе через надёжного человека в колонию весточку...
  
  12
  
  После этого они посидели ещё чуть-чуть, доели колбасу с сыром, шпроты и огурцы - и потом по-доброму расстались. То была их последняя в колонии встреча и разговор. Через два дня Гиви вышел на свободу в полдень, получив справку об освобождении от Селихова, и с шиком и помпой великой, в окружении братвы, укатил в столицу на дорогих машинах.
  Самому же Кремнёву ещё до лета предстояло сидеть, до середины июля 1986 года, если быть совсем точным. А перед этим, в конце июня его вызвал к себе в кабинет начальник ИТУ и сообщил бодрым голосом новость, ещё в феврале озвученную Гиви: что он собирается выпускать Максима по УДО.
  - Меня в сентябре на пенсию выпроваживают, - доверительно сказал он Кремнёву, усадив его перед собой за длинный полированный стол и сам усевшись напротив. - 25 лет я в исправительной системе оттрубил - хватит! Мне уже и замену нашли в Брянске: не терпится моим начальникам мне коленом под зад дать. Так что всё - ухожу. Вопрос этот решённый. Буду с братьями кроликов разводить - кооператором заделаюсь: на них теперь мода. Перестройка же на дворе и новое мышление. Слышал, наверное, знаешь, что теперь в стране творится...
  - И тебя, Максим Александрович, я не хочу тут долее оставлять. Поверь - не хочу. Ты - мужик правильный: нравишься мне, симпатичен. Но неизвестно, как у тебя с новым хозяином отношения сложатся. А вдруг коса на камень найдёт, и кошка чёрная пробежит меж вами. Такое часто встречается. Тем более, что ему доложат вертухаи наши, как ты тут до него жил - и не тужил, из библиотеки и клуба не выходил, доплату от меня получал за отчёты... А он это услышит - и разозлится, буром попрёт. Имеет право. И что тогда? Начнёт тебя мордовать и чморить, с урками вровень ставить - начнёт выёб...ваться, одним словом. Вполне такое может произойти, если он гнилой человек окажется... А я не хочу этого: жалко будет тебя, искренне жалко. Потому и добьюсь для тебя УДО в следующем месяце. Готовься!... Но перед этим, Максим, ты мне последний квартальный отчёт напишешь в июле. Хорошо?! Сделаешь для меня последнее доброе дело. А я уж тебе за то такую характеристику знатную накатаю и так охарактеризую тебя перед комиссией, - что ты не только УДО, ты орден за добросовестную отсидку получишь.
  Сказавши это, Селихов громко и раскатисто загоготал, довольный собственной шуткой. Засмеялся тогда и Кремнёв, у которого сердце сжалось и защемило от дикой внутренней радости. В июле он будет на воле. Ёлы-палы! Увидит опять Москву и родной Касимов, с родителями на кладбище наконец встретится и поговорит, с тёткой Тамарой. Оставшиеся до выхода дни он по колонии на крыльях летал, а квартальный отчёт написал такой, что впору было его в столичном литературном журнале печатать.
  14 июля 1986 года, отсидев 3,5 года из положенных 6-ти, он получил в кабинете начальника колонии справку об освобождении.
  - Смотри, Максим Александрович, не попадай к нам больше, не надо, - сказал ему тогда майор Селихов с нежной грустью, крепко пожимая напоследок руку. - А то таких начальников как я ты вряд ли где ещё встретишь.
  - Не попадусь, Василий Иванович, не без-покойтесь, - на кураже ответил Кремнёв. - У меня тут у вас дурь из головы как-то быстро вылетела. А Вам лично спасибо за всё. Я буду всегда помнить про вашу ко мне заботу и доброту. Может, когда и отплачу Вам добром за добро - как знать. Жизнь - штука удивительная и непредсказуемая!...
  
  После этого надзиратели вывели Кремнёва за проходную, в душе сильно завидуя ему, абсолютно свободному теперь человеку. Попрощавшись с ними, служивыми, Максим прошёл метров 30-ть в сторону шоссе бодрым и скорым шагом, где намеревался поймать попутку; но потом вдруг остановился резко, как по команде, и оглянулся назад, посмотрел на огромные массивные ворота зоны, над которыми висел большой красный плакат с вдохновляющей белой надписью: "На свободу с чистой совестью".
  "А что, - философски подумал он, слезящиеся глаза от солнца щуря, - плакат-то этот потрёпанный не просто так тут, оказывается, висит, не для вида и не для больших и важных комиссий. В нём заложен, оказывается, огромный социальный, юридический и морально-нравственный смысл: я это только сейчас ясно понял, после отсидки. Мы ведь и впрямь - колонисты бывшие, зэки - на воле оступились когда-то, прегрешили перед людьми и перед государством. И за то государство справедливо наказало нас, меня в частности, посадило в тюрьму и заставило праведным трудом и потом искупить грех, очистить душу и совесть... И я сделал это - и не жалею о том, ни сколечко о пережитом и случившемся не жалею. Совесть моя теперь абсолютно чиста: прежние косяки исправлены и забыты, и я чист и непорочен перед родным государством, в лоно и под опеку которого теперь с надеждой и радостью возвращаюсь... И жизнь свою я попробую сначала начать: ещё есть для этого силы и время. Мне ж 31 год всего - ядрёна мать! - сущий пустяк в сравнение с Вечностью. Я успею и сумею доказать себе и всем остальным, что я недаром появился на свет, недаром в МГУ учился. Докажу, что я чего-то в этой жизни стою...А иначе грош мне будет цена, иначе я пустозвоном и пустоцветом останусь в Истории..."
  
  
  Глава 21
  
  "Лечь в тебя, горячей плоти родина,
  В чернозём, в рассыпчатый песок...
  Над глазами расцветёт смородина -
  Терпких ягод кисловатый сок.
  Тихий корень, прикоснись к груди моей,
  Выпей кровь из охладевших жил,
  Мчи её наверх, в поля родимые,
  Где когда-то я дышал и жил.
  Осенью лиловые и красные
  Гроздья ягод птицы поклюют...
  Где конец твоим высоким странствиям,
  Плоть моя, где для тебя приют?"
   Даниил Андреев <1935 год>
  
  1
  
  Выйдя за колючую ограду колонии со справкой об освобождении, наш предельно-возбуждённый свалившейся свободой герой пулей помчался в Москву сначала, а оттуда - прямиком в родной Касимов... Но и там он долго не задержался: не у кого уже было. Его квартира, как говорилось ранее, после смерти родителей была передана властями города чужим людям-очередникам, которым он был и даром не нужен как бывший хозяин жилья, не нужен и не интересен... И к родственникам по отцу идти на постой не хотелось: они были жадные все, до неприличия мелочные, злобные и завистливые. Очень завидовали отличнику-Максиму, когда он в школе и в МГУ учился, - и очень радовались потом, когда его посадили.
  Поэтому из Касимова он, не заходя никуда и не бередя лишними встречами душу, на пригородном автобусе поехал в деревню Бестужево сразу, что территориально входила в Касимовский район в те годы и располагалась в 25-ти километрах от города. Там проживала в крохотном ветхом дому без малого 40 лет уже родная сестра матушки, Тамара Степановна Арсеньева - 56-летняя русская женщина, колхозница-пенсионерка, инвалид II группы.
  И тут надо сказать - для лучшего понимания ситуации, - что сёстры Тамара и Вера Арсеньевы были близняшками, появились на свет в один день с разницей в полчаса, и были сиротами, напомним, потерявшими родителей в самом начале войны. Их обеих распределили в детдом органы опеки, а оттуда в 16-летнем возрасте направили в Касимовское медучилище - учиться на медсестёр. Они и учились и горя не знали, пока были вместе. Вместе же намеревались строить и будущую жизнь свою... Но перед самым выпуском Вера вдруг познакомилась на танцах с молодым Кремнёвым, будущим отцом Максима, влюбилась по уши и, выйдя за него замуж, осталась жить в городе. Тамаре же меньше в этом смысле повезло: по распределению её, одинокую молодую девушку, направили в деревню Бестужево - работать там фельдшером в колхозе. Что она и сделала в итоге, не имея выбора и связей. Хотя так не хотела из Касимова уезжать, из районного центра... Сначала она жила в медпункте несколько лет - там же, где и работала. А потом колхоз выделил ей, одинокой и неприкаянной женщине, единственному доктору на всю округу, небольшой дом с участком, ставший собственным её жильём на долгие годы, который она всю жизнь потом переделывала и достраивала под себя, расширяла площадью, сама же и сад разводила, копала и сажала огород. Всё сама! И не пропала в итоге. Хотя и мужики деревенские ей помогали тоже за самогонку и небольшую плату, за лекарства и бюллетени, потому как замуж она так и не вышла и не заимела детей: не повезло бабе. Сестра Вера, закрепившаяся в городе, была единственная её родственница и душеприказчица таким образом, её надежда на старость, - а потом и племянник Максим. За них она всю жизнь и держалась как за спасательный круг: регулярно поставляла Кремнёвым фрукты и овощи из сада, куриные яйца те же, а племянника, пока был маленький, на лето брала к себе и парным молоком поила.
  К ней-то освободившийся Кремнёв и ехал в гости, у неё и намеревался обосноваться на первых порах, прописаться и получить паспорт. А попутно успокоиться и восстановиться после колонии в домашнем тепле и уюте, на домашней пуховой кровати поспать, по которой он так скучал, так скучал, валяясь на казённой шконке.
  Это его желание приземлиться в деревне на первых порах у родной сестры матушки не было стихийным и необдуманным, тягостным для хозяйки. Тётка Тамара в регулярных письмах сама настаивала на том: чтобы бездомный и безхозный племянник, неприкаянный сирота-сиротинушка, непременно к ней приезжал и у неё прописывался и закреплялся; она намеревалась над ним взять шефство, пока ещё оставались силы.
  Ей, скажем честно, это было выгодно и приятно для сердца, одинокой деревенской женщине-инвалиду. Ведь бедовый племянник Максим остался последней радостью у неё и надеждой после внезапной смерти сестры. Она надеялась втайне и верила, дурочка, что он, после всего-то случившегося, в деревне Бестужево навсегда останется, бывший зэк, и займётся крестьянским трудом; и этим обеспечит ей тихую и покойную старость и смерть, которой она так боялась.
  Она, надо отдать ей должное, не просто мечтала и верила, лёжа на койке вверх животом, как это делал помещик Манилов у Гоголя, - она часто писала письма в колонию: раз в месяц почти, - поддерживала этим племянника, просила не киснуть и не унывать, сохранять бодрость тела и духа. От неё Максим и узнал про скорую смерть родителей и отобранную властями города касимовскую квартиру. Понял, что он теперь - настоящий бомж без какого-либо собственного угла; со всеми вытекающими из этого печального факта последствиями... А ещё она сообщила три года назад, весной 1983-го, что после похорон сестры ей разрешили в милиции, в присутствии участкового, забрать ценные вещи из опустевшего жилища Кремнёвых, фотографии и документы, и даже мебель. Она и вывезла всё что смогла, что посчитала нужным; в том числе - и личные вещи, книги и документы племянника, которые родители забрали у Анны Николаевны Морозовой сразу же после суда, заехав к ней на улицу Верхняя Хохловка. Тётка Тамара бережно хранила все эти годы диплом, военный билет и сберкнижку Максима, главное, на которой лежали 3 тысячи всё ещё крепких до-ельцинских советских рублей - огромные в 1986-м году средства. Денежки эти стройотрядовские, трудовые, сильно грели душу и сердце зэку-Кремнёву, когда он в колонии про них вспоминал. Они позволяли не думать о работе в будущем достаточно долгое время, когда выйдет тюремный срок, да ещё и приличный памятник на могиле родителей возвести после отсидки. Это нацеленный на УДО Максим намеревался сделать в первую очередь...
  
  2
  
  Итак, приехав к тётке в середине июля поздно вечером, отпущенный на волю Максим за ужином сообщил Тамаре Степановне, что завтра утром он опять уедет в Москву - чтобы снять там в Сберкассе деньги на спокойное житьё-бытьё, сытое и безбедное. В колонии-то ему - как, впрочем, и всем остальным бедолагам брянского ИТУ, - выдали 100 рублей всего: чтобы только до дома спокойно и без проблем добраться и по чужим карманам не шарить с голодухи. А сидеть на шее у старой и одинокой женщины он не хотел: против этого всё его существо бунтовало.
  Тётка не возражала против намерений племянника: с деньгами у неё, колхозницы-пенсионерки, были вечные проблемы, никогда не хватало их даже и при наличии кур и подсобного хозяйства. Она накормила его от пуза домашней снедью, напоила и уложила спать. А утром раненько Максим проснулся, позавтракал быстро варёными яйцами со свежими огурцами и помидорами с огорода, после чего оделся и помчался назад в Москву - снимать со сберкнижки гроши.
  В Сберкассе на Ломоносовском возникла проблема: у вкладчика-Кремнёва не было паспорта на руках. А выдавать крупную сумму по справке об освобождении (Максим намеревался снять аж две тысячи) кассирша не решалась. Понадобилось вмешательство заведующей, которая и дала добро в итоге после звонка и консультации с руководством районных органов внутренних дел, откуда даже приехал сотрудник для проверки личности.
  Сняв деньги со счёта ближе к вечеру, Кремнёв отправился с ними на Казанский вокзал, а оттуда на электричке - обратно в Касимов. Приехал в город уже далеко за полночь, когда общественный транспорт не работал, а город спал крепким сном. И чтобы не ждать автобуса до утра, он нанял такси и с шиком помчался в Бестужево, накупив тётке Тамаре целую сумку подарков. Она обрадовалась ему и подаркам: ей никто и никогда их ранее не дарил. Счастливая и гордая тётка опять накрыла на стол всё самое вкусное и питательное, и опять племянник наелся от пуза сала вперемешку со свежими огурцами и водкой, после чего завалился спать. И проспал целый день на мягкой домашней кровати, как старый мерин при этом храпя.
  Так вот и началась его деревенская сытая и спокойная после-тюремная жизнь - совсем недолгая впрочем...
  
  3
  
  На следующий после возвращения из столичной Сберкассы день племянник на пару с сердобольной тётушкой пошли в правление колхоза с утра пораньше: Тамара Степановна намеревалась племянника побыстрее у себя зарегистрировать и прописать, чтобы к нему не цеплялась милиция, условно освобождённому. Однако сделать им это быстро не удалось из-за отсутствия у Кремнёва всё того же паспорта, без которого столь серьёзные вещи не оформлялись: на конторских было обижаться грех. Пришлось Максиму обратно в Касимов ехать за документом - в до боли знакомый ему паспортный стол ГОВД. Там он когда-то, хвалёный выпускник МГУ, в Москву самовольно и самонадеянно выписывался с надеждой остаться в столице. А теперь вот во второй раз возвращался обратно, не солоно хлебавши, да не в город родной и любимый, а в деревню к тётке; да ещё и со свидетельством об УДО. В хороший блудняк наш герой попал, - как сказали б про то блатные со смехом, - знатный!
  В паспортном столе Касимова у него забрали справку об освобождении и выдали другую, призванную по необходимости заменять паспорт, пока настоящий документ не будет готов: а его паспортистки обещали сделать только в течение месяца. Получив копию удостоверения личности на руки, Кремнёв прямиком направился с ним на центральное городское кладбище - навестить наконец родителей. И попутно покаяться перед ними за все свои косяки.
  Где они были похоронены? - он не знал: пришлось обращаться за помощью в администрацию. Там ему отрядили проводника, который и привёл Максима к нужному месту на окраине погоста, где перед блудным и непутёвым сыном открылось печальное зрелище. В окружение дорогих памятников и оград сиротливо притулились два крохотных могильных холмика, поросших густой травой. И меж ними сиротливо торчал покосившийся дешёвый деревянный крест, что ставились на могилы нищих. И больше тут не было ничего - ни фотографий, ни надписей, ни порядка.
  Кремнёву стало совестно за родителей и за себя - как главного виновника сего непотребства.
  - А где тут кто лежит? - можно определить, - тихо спросил он работника кладбища, что стоял рядом и на него просительно смотрел, ожидая подачки и вознаграждения. - А то мои родители почти в одно время умерли. И без меня. Сначала скончался отец, а следом - и матушка. Мне и охота знать, под каким холмиком кто покоится. Вы мне можете это сказать точно?
  - Могу, конечно, - с улыбкой ответил работник. - Я же 20 лет на этом кладбище тружусь и все порядки знаю. Первым, Вы говорите, Ваш батюшка умер? Так вот он лежит справа от креста. А Ваша матушка, вторая по очереди, значит слева, вот тут, - и рабочий указал пальцем на левый холмик.
  - Это точно? - строго спросил Максим, недобро взглянув на проводника. - Ты ничего не путаешь? Мне это важно.
  - Да как можно, дорогой товарищ?! - обидчиво ответил мужик. - Я, слава Богу, ум не пропил ещё. Да и из ума не выжил тоже! Как можно такое спутать?! Скажите тоже!
  - Ладно, не бурчи. И извини, если обидел, - хмуро ответил Кремнёв, доставая из кармана трёшку. - Вот тебе за работу - и ступай пока: я хочу тут один посидеть, пообщаться по-родственному. А ты иди в правление и скажи там администраторам, что я скоро туда приду - договариваться буду с ними насчёт памятника и ограды.
  Получив денежку, работник проворно ушёл, а Кремнёв, опасливо оглянувшись по сторонам, страшась посторонних, встал после этого на колени меж двумя холмиками, в ногах у покойных, низко нагнул голову и с нежностью и поочерёдно поцеловал их обоих: сначала матушку свою в ноги поцеловал, а потом и батюшку.
  - Ну, здравствуйте, родные мои, здравствуйте! - сказал с чувством. - Вот наконец и свиделись с вами, и опять собрались все вместе, втроём - как раньше! Мне от этого так сладостно и так хорошо! - не передать словами! Три с половиной года я мечтал об этом, три с половиной года! И вот дождался наконец. Слава Богу! Жалко только, что обнять крепко-крепко не могу теперь вас, и что тут, на кладбище теперь встречаться придётся, а не дома, не за обеденным столом, как это делали когда-то! Ну хоть так - правда ведь? - чем совсем никак: в тюрьме я себе и такого не мог позволить.... Заждались меня, небось, да? Конечно, заждались! Родные! Любимые! Вы меня всегда с нетерпением ждали и часами слушали потом с раскрытыми ртами, угощали лучшим куском, который сами не ели. Спасибо вам за то, дорогие мои: я это буду вечно помнить, в сердце своём хранить!... А я ведь тоже страшно скучал по Вам, страшно! Думал про Вас постоянно все эти годы, корил себя нещадно за всё, что после Университета со мной и с вами случилось. Простите меня, родные, хорошие, за те выкрутасы житейские, непотребные, но по-другому я поступить не мог: поймите меня правильно и не судите строго. Жизнь-то у каждого из нас одна. Так ведь? Вот и хочется её прожить по максимуму: чтобы перед смертью не обидно и не страшно было "за бесцельно прожитые годы", за время, пущенное на ерунду. Да что я вам прописные истины-то говорю: вы оба это и без меня прекрасно знаете! Давайте лучше, родные, хорошие, молча выпьем теперь и потом закусим, как это делали раньше. Тогда и говорить ничего не надо будет, когда хмель потечёт по телу и по мозгам, когда разум на время отключится, и совесть моя уснёт...
  
  Произнеся всё это на одном дыхании, как будто заранее заготовленную речь перед родителями с пафосом зачитав, возбуждённый встречей Максим достал из сумки водки бутылку, сала кусок, пакет варёных яиц с огурцами и помидорами, которые ему тетушка в дорогу собрала, разложил всё это богатство на холмике батюшки на газете. После чего достал тётушкин же большой гранёный стакан и налил в него под завязку водку. Но сам первым пить не стал, а поднял стакан над могилой и разлил его содержимое на оба холмика в равных долях - родителей перво-наперво угостил; после чего разложил на влажные холмики и закуску. "Берите, кушайте, дорогие мои, не стесняйтесь, - с грустной нежностью произнёс. - Сегодня я вас угощаю"... И только потом уже налил спиртное себе и опрокинул стакан залпом...
  После этого он болезненно скривился и прохрипел по своей всегдашней привычке: никогда не любил водку пить, даже запаха водочного не переносил, - очистил от скорлупы яйцо и проглотил его быстро, почти не разжёвывая, заел яйцо помидором, задумался на секунду, сигарету вытащил и закурил, окутал себя густым белым дымом... Настроение от выпитого приподнялось, чуть-чуть притупились мозги - и память, главное, и уже не сильно саднила и терзала душу тягостными воспоминаниями. И струной натянутые до того нервы стали отпускать и слабнуть как провисшие бельевые верёвки, так что песни захотелось петь и жизни радоваться. Он, к слову, всегда тихо и заунывно пел, Есенина главным образом, - когда оставался один пьяненький...
  Но на могиле родителей он петь не стал: устыдился этого своего пения отчего-то. Докурив сигарету до фильтра и не сводя грустных глаз с неухоженных могильных холмов, под которыми теперь догнивало то, что когда-то было его отцом и матерью, он налил себе ещё стакан, а пустую бутылку в сумку засунул. После этого он торжественно поднял водку перед собой, посмотрел на покосившийся крест внимательно и с виноватым и грустным прищуром, вздохнул протяжно и тяжело - и вновь осушил стакан одним махом, и гаркнул по-молодецки грозно и громко: "Крепка советская власть!!!".
  - Ничего, родные мои, ничего, - сказал после этого хрипло и зло, отчаянно тряся головой и одновременно вытирая ладонью мокрые от водки губы. - Я виноват перед вами, да, согласен! Каюсь! Сильно я перед вами виноват, паскуда! Но по-другому я тогда, после окончания Университета, поступить не мог, скажу ещё раз: вот в чём вся моя, вся наша с вами трагедия-то заключается! Не оставила мне в те годы злодейка-Судьба иного пути и выбора, хоть убейте - не оставила! А почему? - не знаю... Знаю только одно, главное: я и теперь, если б можно было повернуть время вспять и вернуться в прошлое, поступил точно так же бы. Клянусь! Потому что не могу я быть холуём и рабом, безмозглым винтиком в чьей-то игре и планах; категорически не желаю подстраиваться под м...даков и плыть по течению! Простите! Вы ведь и сами учили меня с молодых лет честности, гордости и прямоте. Вот я и жил по вашим наказам, рецептам и завещаниям - и ни сколечко про то не жалею, ни сколечко! Так жить и надо! А за БОГИНЮ свою ненаглядную я не то что в тюрьму, я готов жизнь отдать, за Мезенцеву Татьяну Викторовну. Это - девушка моя, моя необъявленная невеста, с которой я вас так и не успел познакомить. В Университете, признаюсь, у меня с ней мало что получилось к великому сожалению. Но я до сих пор продолжаю про встречу с ней денно и нощно думать, трепетно готовлюсь к этому судьбоносному для меня событию, силы коплю. Потому что родился РАБОМ ЛЮБВИ! - именно и только так! Да это ж вы меня таким родили и создали: как хотите!... И вас я ВСЕГДА любил, люблю и любить буду. Вы ВСЕГДА будите рядом со мной: в моём сердце, душе и мыслях. ВСЕГДА! Оставшуюся жизнь я посвящу исключительно вам двоим, моим чудесным, благословенным родителям. И ещё Мезенцевой Татьяне Викторовне, БОГИНЕ моей дорогой, которую Вы не знаете пока, повторю, не успели ещё узнать - так случилось! Я вас с ней, вероятно, на том свете теперь уже познакомлю. И я докажу вам троим, что я не полный м...дак и не чмо; что чего-то в этой жизни да стою... А могилу вашу, ваш новый и вечный дом, я доведу до ума. Такую красотищу вам тут отгрохаю! - что закачаются и ахнут люди, когда увидят её, и сильно позавидуют вам, лопнут, суки позорные, от злости и зависти! И вам не будет стыдно перед родственниками и соседями за единственного сына своего, когда узнают все, что Максим Александрович Кремнёв ещё крепко стоит на ногах и не позорит РОД; а вас, родителей своих, он любит, чтит и помнит...
  
  4
  
  После такого душещипательного разговора с покойниками, больше на душевный стриптиз похожего, наш сильно захмелевший герой поднялся с земли, отряхнул колени и направился нетвёрдым шагом в здание администрации кладбища - заказывать памятник и ограду. А там его уже с нетерпением ждали люди как потенциального работодателя, встретили вежливо и тепло, усадили в кресло, предложили чая, каталоги предоставили с выставочными образцами... И он выбрал всё самое дорогое и лучшее, что было в наличие в мастерской, денег не пожалел на кованную ограду с восточным орнаментом, на большую, во всю могилу, надгробную плиту с надписями, и на огромный каменный крест из белого карельского мрамора с золотой инкрустацией по краям и двумя родительскими фотографиями в центре. Заказывал это с таким расчётом, чтобы могила Кремнёвых лучшей была из всех, и к ней ежедневно ходили зеваки как в тот же музей; как на столичных крутых погостах люди к захоронениям знаменитостей ходят - памятниками любуются... Обошёлся ему его заказ в 800 рублей - огромные по тем временам деньги, деньжищи даже. 600 рублей он сразу же отдал: чтобы мастера-кузнецы и резчики по камню, не мешкая, приступили к работе. А оставшиеся 200 рублей он должен был заплатить бригадиру строителей за установку памятника и ограды, когда они будут готовы. Мастера-резчики и кузнецы обещали выполнить заказ в течение месяца и сразу же сообщить об этом. Максиму, не имевшему телефона, пришлось оставлять адрес тётушки, куда они должны были написать заказное письмо...
  
  Уладив в конторе все формальности, Кремнёв вышел на улицу, довольный собой, с намерением идти на автовокзал, покупать билет и ехать к тётке в Бестужево сонно. Все намеченные дела в Касимове были благополучно осуществлены, и делать в городе детства ему было нечего... Но на улице, как на грех, солнце светило яро и бешено, разогревая мышцы и кровь, было тепло, светло и по-июльски празднично!... И ему захотелось до чёртиков тот природный праздник продлить - и даже чем-то усилить. Родительское гнездо могуче потянуло его к себе, находившееся неподалёку. Нестерпимо захотелось хоть краешком глаза на него взглянуть, чтобы окунуться в далёкое и безумно-счастливое детство - и порадоваться видению... И ноги Кремнёва, поддавшись сердечным порывам, сами собой понесли его на родную улицу Луначарского - к родительскому дому поближе, который не выходил из головы и сердца, который звал к себе настойчиво и без-престанно все эти дни, когда блудный и непутёвый сын вернулся на родину из тюряги.
  К дому он дошёл быстро, за десять минут, по дороге пристально вглядываясь в окна других домов, что были с детства ему хорошо знакомы, как и их обитатели. Он всё мечтал, всё надеялся, зэк прощёный, знакомые лица по ходу встретить, знакомых людей. Чтобы остановиться с ними и поговорить, перекинуться парой слов; вспомнить прошлое за беседой, узнать от знакомых новости... Однако не встретилось из взрослых никого: только дети по улице бегали и орали по заведённой природой привычке...
  
  И вот из-за других одноэтажных частных домов показался, наконец, и его 18-й по счёту дом, от вида которого больно защемило и заныло сердце Максима. Он был всё такой же по виду - четырёх-квартирный, кирпичный и одноэтажный (а других на их улице и не было никогда), покрашенный белой краской ещё в момент постройки, что облупилась во многих местах, красные кирпичи оголяя. На пересечении улицы Победы и Луначарского дом был расположен, на просторном уютном месте, продуваемом со всех сторон. Кремнёв узнал бы его, родимого, из миллиона подобных домов, потому что за время его отсутствия на родине отчий дом совсем не изменился. В окнах крайней квартиры семьи Сапроненко, что выходили на перекрёсток и сразу бросались в глаза, висели знакомые шторы, которые висели уже тысячу лет: Максим их хорошо по детским и отроческим годам помнил, как и самих людей, что их повесили. Они всё так же и там же работали, скорее всего, и тётка Нина и дядя Саша, а вечерами трепались на лавочке у калитки, на которой трепался когда-то с их дочерью и сам Максим, крутил с ней шуры-муры. Эта общая лавка, наверное, и сейчас стоит, которую батюшка с дворовыми мужиками когда-то давным-давно поставил. Забор был тот же самый, обшарпанный и непокрашенный, та же калитка во двор: кровное родство с колыбелью детства и отрочества не пропало, словом, и ни капли не притупилось. Ему нестерпимо захотелось, как прежде, по-хозяйски зайти во двор, хлопнув скрипучей калиткой, и прошествовать гордо в свою первую по счёту квартиру. Потом широко распахнуть дверь в неё и прокричать бодрым голосом: "Я приехал! Ро-ди-те-ли! Где вы?!"... Но сделать этого было нельзя никак: там целых три года уже жили другие люди, которые совсем не знали его и не хотели знать, которым он был и даром не нужен. А родителей там уже не было: они в иной переехали дом без него - потусторонний и вечный...
  
  Переборов в себе желание зайти во двор, чтобы встретиться и переговорить там с соседями по поводу смерти отца и матери, которых соседи именно и хоронили к стыду его; как и желание пересилив в квартиру свою зайти и постоять там хотя бы минутку - детские годы вспомнить и духом исчезнувшей семьи насладиться, - растревоженный не на шутку Максим по противоположной стороне улицы прошёл вперёд и остановился с другого конца дома: со стороны уже своих окон, родных и до сих пор желанных. Ведь их квартира тоже крайней была, но только первой по счёту. И её боковые окна не на улицу выходили, как у Сапроненко, а на соседний частный дом, в котором проживала семья Ромашиных-Кочкиных. Максим их всех хорошо знал, естественно, дружил с их дочерью Ленкой когда-то и сыном Андрюхой. Все они продолжали в доме и дальше жить, были молодыми и здоровыми, наверное, как и все остальные соседи по улице: Орликовы, Товарушкины и Потаповы, Подрезовы, Климовы и Базыкины, Старцевы, Разгуляевы и Разорёновы, Чуденковы, Журавлёвы и Волокитины. И только семья Кремнёвых как-то уж очень быстро и разом исчезла из окрестных мест, с улицы Луначарского, оставив по себе в головах и сердцах людей тягостные воспоминания. И всё из-за сына своего, Максима, который такое клеймо на себя повесил, угодив в тюрьму, от которого он теперь и век не отмоется и не открестится...
  
  Остановившись на другой стороне улицы с замиранием сердца, Кремнёв стал пристально вглядываться, щуря от яркого света глаза, в родные окна, за которыми по-прежнему находилась двухкомнатная родительская квартира, где он когда-то появился на свет и до 17-ти лет как у Христа за пазухой прожил. Заметил, что шторы были уже другие, не материнские, да и сами окна были покрашены другой, незнакомой краской, которая не радовала глаз. Больше скажем: это было так неприятно видеть и осознавать, что в его квартире живут и хозяйничают теперь другие люди, наводят свой порядок там и уже расставили, скорее всего, везде свои вещи и мебель, а их добро, которое собиралось десятилетиями, на помойку выкинули. Засранцы!
  Ощутив холодный озноб по всему телу, Максим поднял слезящиеся глаза на фронтон крыши дома, где располагалась дверь на чердак. Ему отчётливо вспомнилось до мелочей, как он любил все детские годы забираться на этот чердак и подолгу сидеть там у распахнутой настежь двери - наблюдать за улицей и за соседями. Соседский крохотный двор Ромашиных-Кочкиных был виден как на ладони, как и сами хозяева, дядя Юра и тётя Юля, за которыми Максим внимательно всегда наблюдал от нечего делать. Залазил-то он на чердак не для этого, а чтобы книжку какую-нибудь почитать на свежем воздухе: у себя во дворе это невозможно было делать из-за обилия снующих взад и вперёд соседей. Он и читал действительно, наслаждался чтением какое-то время. Но когда Ромашины-Кочкины выходили из дома и начинали копаться во дворе, скотину кормить или что-то ещё делать, - было уже не до книг: он весь во внимание обращался, следя за каждым их шагом и действием... Им, наверное, это не очень-то всё и нравилось - такая за ними слежка со стороны малолетнего сопляка. Но замечаний они ему не делали, не оговаривали никогда и ни разу не пожаловались на то родителям. Молодцы! Хорошие люди!...
  
  "...А ведь я бы мог и теперь на этом чердаке сидеть, - подумал Кремнёв с грустью, вспоминая прошлое, - и жизни продолжать радоваться, не загреми я в тюрьму и не угробь этим делом родителей. И по квартире бы своей ходил сейчас петушком в окружении живых и здоровых, и до ужаса счастливых батюшки и матушки: с ними бы водку пил и по душам беседовал, а не на погосте. И на собственной койке теперь бы как король спал, как и раньше, а не на скрипучей койке тётушки, густо напичканной клопами. Тётка Тамара - хорошая женщина, добрая, совестливая, работящая: это правда. Жаловаться на неё грех. Но это всё равно не родная мать, даже и близко, хотя внешне они очень и очень похожи. Но мою матушку сердобольную и жертвенную до безумия, до фанатизма она всё равно не заменит. Никогда! Да она и не стремится к этому..."
  
  От подобных горестных воспоминаний и дум клещами стальными перехватило грудь и стало трудно дышать. Ком подступил к горлу, а на глазах навернулись горькие, тяжёлые, обильные слёзы, готовые уже фонтаном брызнуть наружу и залить всё вокруг.
  Чтобы не расплакаться, не дай Бог, не раскиснуть и не завыть от горя, хмельной и угарный Максим протяжно зарычал медведем, отчаянно затряс головой, наваждение с себя стряхивая, и заскрипел зубами до боли в дёснах. "Хватит сопли жевать, дружок, хватит! - сам себе приказал строго. - Слезами прошлое не вернёшь, как и счастье прежнее, безмятежное. Забывать всё это надобно, слышишь?! - забывать, и побыстрей, не трепать понапрасну нервы... И надо перестать сюда приходить: бередить воспоминаниями и сладкими картинами прошлого душу. Молодость и годы счастливые ушли безвозвратно, увы, как и сами родители: Царство им Небесное обоим. Но жить-то продолжать надо - дальше нести свой крест. Я ведь не все ещё дела на земле закончил, не все Божьи силы растратил, энергию, волю и жажду жизни: рано, значит, сдаваться и киснуть без пользы, к смерти загодя начинать готовиться, рано. Оставлять незавершёнными Божьи дела и себя самого тоской убивать, паникой и пессимизмом - большой грех, дерзкий плевок в Небо. Господь подобной дерзости не одобрит и не простит, и сильно за это осудит - ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ лишит... А подобного допустить нельзя никак: я ещё и на Том свете пожить и потрудиться хочу, доделать там то, что тут не успел или не смог по разным причинам..."
  
  5
  
  Дав себе твёрдый зарок не приближаться к отчему дому больше во время вынужденных приездов в Касимов, герой наш расстроенный и полупьяный поехал в деревню Бестужево после этого и прожил там в тишине и покое до начала сентября, когда вместе с тетушкой они выкопали на огороде картошку и сложили её в подвал, завершив таким образом летнюю заготовительную кампанию, жизненно-важную, или смертельно-важную для любого колхозника. А до этого он всё лето крутился в саду: помогал тётке Тамаре собирать и консервировать фрукты и овощи на зиму, сахар и соль в деревенской лавке покупать, перец и уксус тот же. А ещё он с домом возился, нуждавшимся в срочном ремонте, с покосившимся от времени плетнём, который пришлось практически заново перебирать; как и строить тётке новый курятник взамен старого, сгнившего, в котором курам было холодно и неуютно зимой. И делал он это всё с большим удовольствием и старанием: соскучился парень по физическому созидательному труду, к которому был со студенчества ещё приучен, со стройотрядовских славных времён. К тому же он понимал, что обновляет дом для себя по сути, что это теперь и его гнездо тоже: другого-то у него не осталось. И это понимание удесятеряло силы: за лето он многое сделать успел, чем сильно порадовал больную тётушку. Она буквально светилась от счастья и не могла на племяшу нарадоваться - такого рукастого и делового. По деревне не ходила - летала бабка, соседям Максима нахваливала каждый Божий день...
  
  В августе Максиму сделали наконец паспорт в милиции с пропиской в деревне Бестужево и с пометкой о судимости в конце. И стал он после этого полноценным и полноправным гражданином своей страны - Союза Советских Социалистических Республик... А следом за этим, в середине августа, касимовские ритуальщики возвели и новую мраморную могилу родителям. И получилась она на удивление хороша: Максим такого не ожидал, когда заказ делал и оплачивал в конторе. Местные мастера постарались на славу: молодцы! Заказчик остался доволен работой. К могиле Кремнёвых после этого и вправду стали ходить на экскурсии толпы зевак: другой такой красоты на их городском кладбище тогда не было...
  
  Работал Максим в саду и огороде тёткином днём, а вечерами ходил гулять почти ежедневно по окрестной лугам и полям, когда дождя и сырости не было, - красотой родных мест любовался. Во время долгих прогулок он полной грудью вдыхал и вдыхал целебный и питательный русский воздух - и всё не мог никак надышаться; внимательно вглядывался в окружающий его дольний и горний мiр, напряжённо музыку сфер слушал, которой позавидовал бы любой композитор. От всего этого счастья божественного, необъятного и дармового кружилась и дурманилась его голова, и сердце заходилось радостью дикой и превеликой! Он часами ходил и дурел от сказочной красоты, что его со всех сторон окружала. Дурел - и не понимал, был не в силах понять, как можно было взять и покинуть однажды подобную красоту навсегда, как это наши бары праздные и пустые после революции делали, с лёгкостью поменять её на заморскую, на чужую. Это ж всё равно что родителей поменять, решив по недостатку мозгов и души, что соседские будто бы лучше... Валяясь на душистой и мягкой траве животом вверх с широко раскинутыми руками, наблюдая за бабочками, стрекозами и кузнечиками, стрекочущими и скачущими над головой, он заряжался энергией и здоровьем от Священной Русской Земли - и давал клятву себе и Господу, что никогда её, КРАСАВЦУ, не оставит и не даст в обиду. Мало того, он жизнь за неё отдаст - если это потребуется, конечно.
  Когда восстанавливались силы до прежней величины, он поднимался на ноги и дальше шёл по полям и лугам, с удовольствием подставляя голую грудь тёплому летнему ветру и при этом горланя на всю округу одни и те же стихи, что лучше, полнее и точнее всего настроение его внутреннее передавали, его безмерный душевный восторг:
  
  "Гой ты, Русь моя родная,
  Хаты - в ризах образа...
  Не видать конца и края -
  Только синь сосёт глаза.
  .................................
  Если крикнет рать святая:
  "Кинь ты Русь, живи в раю!"
  Я скажу: "Не надо рая,
  Дайте родину мою"..."
  
  А вслед за божественной лирой Есенина, великого земляка Кремнёва, звучала в его голове и мозгу, как и в его растревоженном красотой малой родины сердце, и другая лира, не менее звонкая и пронзительная, духоподъёмная и прекрасная, - лира Николая Рубцова:
  
  "Тихая моя родина!
  Ивы, река, соловьи...
  Мать моя здесь похоронена
  В детские годы мои.
  
  - Где тут погост? Вы не видели?
  Сам я найти не могу. -
  Тихо ответили жители:
  - Это на том берегу.
  
  Тихо ответили жители,
  Тихо проехал обоз.
  Купол церковной обители
  Яркой травою зарос.
  
  Там, где я плавал за рыбами,
  Сено гребут в сеновал:
  Между речными изгибами
  Вырыли люди канал.
  
  Тина теперь и болотина
  Там, где купаться любил...
  Тихая моя родина,
  Я ничего не забыл.
  
  Новый забор перед школою,
  Тот же зелёный простор.
  Словно ворона весёлая,
  Сяду опять на забор!
  
  Школа моя деревянная!...
  Время придёт уезжать -
  Речка за мною туманная
  Будет бежать и бежать.
  
  С каждой избою и тучею,
  С громом, готовым упасть,
  Чувствую самую жгучую,
  Самую смертную связь".
   ("Тихая моя родина")
  
  "И всей душой, которую не жаль
  Всю потопить в таинственном и милом,
  Овладевает светлая печаль,
  Как лунный свет овладевает миром".
   ("Ночь на родине")
  
  "Деревья, избы, лошадь на мосту,
  Цветущий луг - везде о них тоскую,
  И, разлюбив вот эту красоту,
  Я не создам, наверное, другую".
   ("Утро")
  
  "За нами шум и пыльные хвосты -
  Всё улеглось! Одно осталось ясно -
  Что мир устроен грозно и прекрасно,
  Что легче там, где поле и цветы".
   ("Зелёные цветы")
  
  Странно тут было то, что Максим к своим 30-ти годам изучил и прочитал от корки до корки практически всю русскую и советскую поэзию, которая имелась тогда в стране в наличии, которую печатали и продавали власти. У него было на это время и возможности: всё познать. Сначала - на старших курсах МГУ, когда он охладел к учёбе и только и делал, что читал художественную литературу. Но больше и полнее всего - в колонии, где он не вылезал практически из тюремной библиотеки, где перечитал всё, что имелось на полках, начиная от Ломоносова, Державина и Жуковского, Пушкина, Лермонтова и Баратынского, Некрасова, Кольцова и Тютчева, и кончая русско-советскими корифеями: Блоком, Есениным, Маяковским, Твардовским, Исаковским, Симоновым и Лебедевым-Кумачом. Мало того, что он прочитал всех известных и заслуженных русских и советских поэтов в полном объёме, - он многое из прочитанного ещё и запомнил: память на хорошие стихи имел отменную с детства, когда слово в слово запомнил и повторил наизусть с первого раза прочитанную матушкой поэму Некрасова "Генерал Топтыгин". А ведь было ему тогда всего-то 3-и годика... Так вот, зная и помня многие прекрасные стихи великих русских и советских поэтов, во время летних прогулок он, тем не менее, только двух кудесников слова цитировал и распевал, только ими одними дышал и жил: Есениным и Рубцовым. Потому что только они двое, выходцы из русской глубинки, из русских народных недр, максимально резонировали с его тогдашним душевным настроем, осуществляли самый полный и самый мощный выброс эмоциональных сердечных чувств. Только они двое, на его скромный взгляд, лучше, глубже, полнее и тоньше всех остальных чувствовали Россию, или Святую Матушку-Русь. И передавали те чувства и понимание через свою изумительную ПОЭЗИЮ, которой нет цены. Они, как волшебные губки, если позволительно такое сравнение, непостижимым образом вбирали и впитывали в себя из КОСМОСА на протяжении короткой жизни НЕПОБЕДИМЫЙ И ВСЕСОКРУШАЮЩИЙ РУССКИЙ ДУХ. И потом, в переработанном виде, ГЛАГОЛОМ закачивали его в ДУШУ РУССКОГО НАРОДА, крепили, бодрили, чистили и возвеличивали ЕЁ, оберегали от скверны земной, от мрака, гниения и разложения... И оба приняли мученическую смерть за то - за поддержку и подпитку РУССКОЙ ДУШИ Божественным эликсиром. Одного, Есенина, зверски замучили и убили, и потом показно повесили сатанисты-троцкисты в гостинице Англетэр; другого, Рубцова, задушила в пьяном угаре любовница...
  
  6
  
  В августе, когда Максим вернулся в деревню счастливый с новеньким советским паспортом в кармане пиджака, тётка Тамара не менее его самого обрадовалась такому наиважнейшему событию в жизни племянника. Сидя с ним вечером за праздничным столом, она спросила как можно нежнее и аккуратнее, чтобы не обидеть Максима, когда и где он собирается работать теперь, получив документ на руки?
  - А то, - добавила она тихо, - не ровен час, опять милиция прицепится к тебе; спросит: почему не работаешь и всё такое. Проблемы опять, не дай Бог, начнутся... Меня, к слову, и председатель колхоза нашего недавно спрашивал про тебя, когда я пенсию в правлении получала, интересовался, где, дескать, ты собираешься зарабатывать на жизнь, пускать корни. А я только пожала плечами: не знаю - ответила и улыбнулась глупо... Он тебя в школу пристроить хочет - учителем. Ему уже натрепали бабы, что ты Московский Университет закончил, что малый шибко учёный и грамотный, - вот он и обрадовался такой удаче. В нашей школе учителей не хватает. Никаких. Иди, племяш, туда работать действительно. Глядишь, через пару-тройку годков директором там станешь. А что?! А почему нет?! С твоим-то дипломом! - вполне можешь стать! Директор там старенький.
  - Успокойся, тёть Тамар, - ответил племянник, нахмурившись. - Работать я буду, и обязательно. Но только не здесь, не у вас... Я в Москву собираюсь осенью, в сентябре. Вот картошку тебе помогу выкопать - и поеду с Богом.
  -...В Москву?! - вытаращилась тётка испуганно и недоверчиво. - А кто ж тебя туда теперь возьмёт-то, с судимостью?
  - Постараюсь, чтобы взяли, - невесело засмеялся Максим. - Я ведь так по Москве скучаю, что сил никаких нет терпеть с ней, любимой, разлуку!
  У тётушки от подобных слов из глаз фонтаном брызнули горькие слёзы, и она громко расплакалась прямо за столом, закрыв лицо худыми натруженными ладонями. Её, бедняжку, можно было понять: не ожидала она такого поворота дел, никак не ожидала. Наоборот, настроилась уже на то, что племяша будет теперь рядом с ней, что в деревне работать устроится и обеспечит ей в старости тихую и покойную жизнь, что её, наконец, похоронит. А оно всё вышло не так, всё совсем по-другому вышло. Придётся ей и дальше, видимо, в деревне одной бедовать, горе горькое мыкать, а костлявую старуху-смерть встречать в одиночестве...
  - Не плачь, тёть Тамар, не плачь. Не надо, - попробовал было утешить тётушку растроганный Максим, у которого и у самого на глаза набежали слёзы. - Я не знаю, как у меня в Москве дела сложатся, честно скажу: не знаю. Да, мне пообещали в колонии помочь, мужик один пообещал замолвить за меня словечко. Но это такой мужик, я тебе скажу, что лучше бы его и не знать совсем, и держаться от него подальше... Я, конечно же, съезжу и попытаю счастья: чем не шутит чёрт. Но уверенности у меня нет никакой, что что-то путное получится. Больше тебе откроюсь, признаюсь как на духу: боюсь, что не получится ничего и на этот раз, если уж у меня с университетским дипломом в 70-е годы ничего путного не получилось... А теперь у меня в паспорте позорное клеймо стоит, теперь я - бывший зэк, уголовник, человек судимый. И какая разница - за что! Кому захочется там, в столице, с таким уркаганом связываться и выяснять причину, руки об меня марать? Дураков-простаков там нету... Так что не расстраивайся заранее, тёть Тамар, не стоит. Съезжу, выясню, окончательно обрублю там концы, чтобы не было уже никаких надежд и иллюзий, - и к тебе опять под крыло вернусь. И будем мы с тобой жизнь вдвоём доживать, друг друга подбадривать и поддерживать...
  
  Подобные слова Максима чуть успокоили тётушку: она перестала плакать, утёрла нос и глаза платком. Но сама предполагаемая поездка в Москву сильно не понравилась ей: она страшилась её почему-то...
  
  
  Глава 22
  
  "А сердце ещё не сгорело в страданье,
  Всё просит и молит, таясь и шепча,
  Певучих богатств и щедрот мирозданья
  На этой земле, золотой как парча.
  Неведомых далей, неслышанных песен,
  Невиданных стран, непройдённых дорог,
  Где мир нераскрытый как в детстве чудесен,
  Как юность пьянящ и как зрелость широк.
  Безгрозного полдня над мирной рекою,
  Куда я последний свой дар унесу,
  И старости мудрой в безгневном покое
  На пасеке, в вечно шумящем лесу".
   Даниил Андреев <1941 год>
  
  1
  
  7 сентября 1986 года Максим Александрович Кремнёв, 31-летний молодой человек, новоиспечённый житель деревни Бестужево, рано утром отправился с железнодорожного вокзала Касимова на электричке в Москву - вторично покорять столицу. А перед этим, 5 сентября, он зашёл к их деревенскому участковому милиционеру, чтобы сообщить тому об предполагаемом отъезде. Просто так, без разрешения местных властей, ехать было нельзя: отпущенного по УДО Максима могли ведь объявить и во всесоюзный розыск за самовольно оставление места прописки. А ему это было не надо совсем: новые головные боли и свистопляска.
  Вот он и пришёл в опорный пункт милиции ближе к вечеру, поздоровался там с участковым лейтенантом, своим ровесником, и сказал ему про намерение уехать через два дня в Первопрестольную - искать там место работы.
  - Не хочешь у нас приземляться, значит, корни пускать? Тошно тебе в деревне с чумазыми мужиками и бабами находиться рядом, да? - с недовольным прищуром в глазах ответил ему лейтенант. - Москва всё покоя тебе не даёт, всё туда очумело рвёшься. Ну-ну! Флаг тебе в руки и тёплый калач в дорогу... Только вот я одного не пойму, Максим Александрович! Ты же пробовал там остаться после окончания МГУ, насколько я знаю, как тётушка твоя мне рассказывала, уважаемая Тамара Степановна. И получил, уж извини за откровенность, от ворот поворот: ко двору тамошним кадровикам не пришёлся. Даже и срок за то поимел и чалился потом 3,5 года, что как клещ за Москву ухватился и не хотел из неё уезжать. А теперь вот опять за старое берёшься, опять туда сломя голову мчишься на всех порах как голый на еблю. Москва она что, не пойму, мёдом что ли намазана? Или там без-платно кормят и поят, а по вечерам баб раздают - в нагрузку к выпивке? А если и в этот раз не выгорит у тебя дело, получишь коленом под зад: что тогда? В колонию опять пойдёшь, новый срок мотать? Тебе там, я гляжу, понравилось.
  - Если не получится сразу устроиться - сюда к вам вернусь, - тихо ответил Кремнёв, бледнея, которому совсем не понравился и сам разговор, и издевки участкового. - Так Вы отпускаете меня, или как? - повторил он свой вопрос, в упор на лейтенанта глядя.
  - Да езжай ты куда хочешь! - обречённо махнул рукой участковый. - Приковать наручниками я тебя не могу: не имею права. Сейчас у нас, у милиционеров советских, вообще никаких прав нет: Горбачёв их все отобрал, объявив на всю страну перестройку и демократию с гласностью. Сейчас жизнь такая пошла, что хочешь работать - работай; не хочешь - дома сиди и дрочи, насмотревшись вдоволь европейской порнухи, или занимайся бизнесом - спекуляцией или барышничеством по-простому, по-русски если. За тунеядство теперь никого не сажают, как раньше, не отправляют на Соловки за нарушение паспортного режима. Народ наш страх теряет совсем, и государство от этого трещит по швам и под откос катится! Куда с такими порядками придём?! - даже представить страшно. Великого Сталина обосрали по самое некуда, великодержавника и трудягу каких поискать, человека идейного и святого, партийного монаха-схимника с десятью пядями во лбу, мечтавшего освободить и осчастливить всех, - обосрали, а взамен не предоставили ничего кроме порнухи, наркоты и жвачки. А на этом долго не проживёшь и ничего путного не построишь. Жвачка - она жвачка и есть: резина, дерьмо собачье, обманка. Её пожевал-пожевал - и выплюнул к ядрёной матери, да ещё и грязно выругался вдогонку. То же самое и с перестройкой будет, с демократией и гласностью, - вот посмотришь. Вы там у себя в Москве больше всего этого перестроечного дерьма нахлебаетесь, взвоете от него, а мы тут в деревне посмеёмся над вами...
  - До перестройки-то, помнится, - продолжил далее развивать свою мысль патриотично-настроенный участковый, не обращая внимания на кислый вид посетителя, - наши добропорядочные советские люди великой созидательной идеей жили: построением коммунизма, сиречь справедливого без-классового общества, основанного на братстве, взаимопомощи и любви, на отсутствии неравенства. А теперь всем всё стало по х...ру, кроме порнухи и денег, все духовные ценности и идеалы на помойку выбросили за ненадобностью. Бизнесменами все вдруг захотели стать и буржуями, долларовыми миллионерами наподобие Ротшильдов - чтобы переплюнуть по богатству Америку, чтобы дворцы и яхты себе завести, рабов в услужение. Из богобоязненных русских людей безбожных, без-совестных и тупых американцев Горбачёв с компанией захотели сделать. Ну что ж, поглядим, как это у них, кремлёвских мечтателей, получится...
  
  - Товарищ лейтенант, - вторично перебил участкового Максим, которому надоело политические бредни слушать. - Давайте всё же к нашим баранам вернёмся. Меня-то Вы отпускаете в Москву, я не понял? Я могу туда 7-го числа уехать?
  - Отпускаю. Можешь, - холодно и коротко ответил милиционер. - Только, если всё-таки получится у тебя там каким-то чудесным манером зацепиться и закрепиться, если вдруг повезёт, - сообщи сюда свой столичный телефон и адрес, не поленись. Ладно? Я должен знать, где тебя искать, если что, если вдруг обстановка в стране переменится, и Горбачёву дадут коленом под зад. Ну-у-у, это если патриоты-велико-державники опять в Кремль вернутся. Тётке Тамаре сообщи в письме, а она - мне. Договорились? И приезжай к ней почаще, искатель счастья, если тут жить не планируешь. Не забывай там, в столице, что она тут - одна как перст, и помочь ей, старой одинокой бабке, кроме тебя некому...
  
  2
  
  В Москву 7 сентября 1986 года Кремнёв ехал с хорошим настроем и относительно спокойным настроением. Тому способствовала в первую очередь общая обстановка в стране, которая при Горбачёве и вправду резко переменилась в лучшую сторону. В первые несколько лет, по крайней мере. Что было - то было: зачем врать? Народу советскому дали ВОЛЮ, наконец, о которой он так мечтал, так мечтал с Великой Отечественной войны ещё! - чтобы во всю природную ширь и мощь развернуться и удаль свою богатырскую показать, помноженную на наличествующие таланты.
  При Горбачёве спокойно и без проблем можно уже было с постылой кабинетной работы уволиться ко всем чертям, где подавляющее большинство народонаселения страны - дипломированные специалисты в особенности - штаны протирало годами и десятилетиями за здорово живёшь и за оклады бешенные, нетрудовые; уволиться - и открыть свои малые предприятия, фирмы собственные и кооперативы. Это чтобы заняться ДЕЛОМ наконец и приносить ПОЛЬЗУ государству, а не одни стенания и убытки. Можно было даже и деньги у государства в долг взять - подъёмные так называемые, или кредиты - на собственную раскрутку, и арендовать либо купить себе на них необходимое помещение, сырьё и оборудование, рабочих нанять. Это - во-первых... А во-вторых, жить и работать можно было уже где угодно и кем угодно, наплевав на прописку и на диплом, на специальность прежнюю, часто ошибочную или случайную. Государству уже никто и ничем не обязан был: как в больших, так и в малых вопросах. Каждый человек становился свободным по-настоящему - как птица! Что было - то было, опять-таки, и надо честно про горбачёвскую перестройку писать - не бояться правды.
  Милиция ещё была и работала в те переломные и переходные годы, да, - но уже не вмешивалась никуда, не прессовала народ, не отлавливала по пивнухам и баням, как раньше: власть её сузилась во второй половине 80-х до минимальных размеров...
  
  А ещё спокойствия и уверенности Кремнёву придавала его негласная переписка с Гиви Кутаисским, коронованным вором, человеком авторитетным и с большими связями в столице. Ему за пару недель до выхода на свободу Максим, согласно договорённости, отправил маляву по тайной тюремной почте и сообщил, что скоро-де откидывается, но хочет после этого ехать на родину, в Рязанскую область. Чтобы отдохнуть там немного и получить паспорт новый, прописку, могилу родителям облагородить и окультурить, тётке по хозяйству помочь. И только после этого ехать уже в Москву со спокойным сердцем, что он планировал сделать в начале сентября - не раньше. Раньше, мол, никак не получится.
  На это своё послание он быстро получил от Гиви ответ, по тюремной почте опять-таки, что он, Гиви, всё понял и не возражает против планов Максима. Брат его Арсен тоже в курсе, и будет его до сентября ждать. А в конце малявы стоял семизначный столичный телефонный номер, по которому Максим должен будет позвонить в сентябре, когда в Москву приедет. И ему по телефону всё расскажут: что, куда и как. Не сомневайся, мол, парень, приезжай и звони осенью - не прогадаешь... С этим-то телефонным номером Кремнёв и ехал в Москву, который лежал в паспорте на первой странице и ему сердце жёг раскалённым угольком волшебным. И одновременно надежду давал, что уж на этот-то раз всё у него получится...
  
  3
  
  Приехав на Казанский вокзал в начале первого пополудни, Максим сразу же нашёл телефонную будку прямо на перроне, зашёл в неё, сунул заранее приготовленную 2-копеечную монету в гнездо и позвонил по номеру, указанному Гиви. На другом конце ему ответила молодая, судя по голосу, девушка, которой Кремнёв назвал себя и попросил к телефону Арсена Гурамовича. Девушка сказала вежливо, что её начальника нет на месте, и попросила перезвонить через 10 минут, чтобы она смогла сообщить Кремнёву более точную информацию. Максим понял, что он разговаривал с секретаршей Арсена Кавтарадзе.
  Через десять минут он, выкурив не спеша сигарету, позвонил опять, и та же милая девушка сказала ему бархатным сладким голосом, что Арсен Гурамович будет на рынке в 15.00 по времени и будет ждать Кремнёва в своём кабинете на втором этаже.
  - Вы знаете, как добраться до Центрального рынка, Максим Александрович? - спросила она под конец.
  - Знаю, - уверенно ответил Кремнёв, чуть волнуясь.
  - Вот и отлично! К трём часам подъезжайте. Ждём Вас...
  
  Ровно в 3 часа Максим, погуляв по Цветному бульвару минут двадцать и полюбовавшись его красотой, подошёл наконец к рынку, в котором никогда не был ранее - только слышал, что есть такой. Подошёл, поднялся по ступеням к входу, с немалым трудом открыл входные дубовые двери и в вестибюле спросил у торговца зеленью, где кабинет директора расположен. Тот объяснил подробно и подобострастно, куда идти, так что Максим кабинет Кавтарадзе быстро нашёл, расположенный на втором этаже здания за двустворчатой массивной дверью, на которой, к тому же, висела табличка: Директор Центрального рынка Кавтарадзе А.Г.
  "Здесь, кажется", - подумал Кремнёв, пытаясь унять волнение, после чего осторожно постучался в правую рабочую створку двери, к которой была прикреплена бронзовая ручка с внутренним замком.
  - Войдите, - послышалось за дверью, что стало для гостя командой на вход. Он дёрнул за ручку нервно, распахнул дверь и оказался внутри просторного "предбанника", светлого и чистого, обставленного бочками с пальмами и азалиями. Под одной из пальм восседала пышнотелая, яркая, холёная блондинка 20-25-летнего возраста за шикарным полированным столом, на котором стояла хрустальная ваза с розами, импортная печатная машинка, письменные приборы, папки с бумагами и несколько телефонов.
  - Здравствуйте! - быстро поздоровался с ней порозовевший от увиденной красоты гость. - Я - Кремнёв Максим Александрович. По телефону мне сказали пару часов назад, что Арсен Гурамович будет меня ждать сегодня в три часа дня в своём кабинете.
  - Это я Вам сказала: вы со мной беседовали, - мило улыбнулась девушка, обнажая при этом два ряда здоровых, крепких зубов. - Арсен Гурамович на месте, и он Вас ждёт. Сейчас я только сообщу ему о Вашем приходе.
  Она быстро нажала кнопку селектора, стоявшего на краю стола, и сказала в громкоговоритель:
  - Арсен Гурамович! К Вам Кремнёв пришёл.
  - Отлично! - послышался из репродуктора густой баритон. - Пусть заходит.
  - Проходите, - мило сказала девушка, указывая кивком головы на дверь кабинета начальника. - Вас там ждут...
  
  4
  
  Не описать того состояния восторга вперемешку с ужасом, которые испытал наш приехавший из провинциальной Рязани герой, переступив порог кабинета директора столичного Центрального рынка. Это и не кабинет был вовсе в прямом и полном смысле этого слова, не место работы отдельного человека то есть, пусть и очень и очень крутого и высокопоставленного, а настоящий музей наподобие Грановитой палаты; или же дорогой антикварный салон огромных размеров, под завязку набитый драгоценными диковинными предметами неописуемой красоты, что помимо воли притягивали к себе внимание всяк входящего - вызывали неподдельное уважение к хозяину, нескрываемый пиетет. Стены и потолок кабинета, как успел разглядеть поражённый Кремнёв, были искусно отделаны красным деревом, пол был устлан наборным дорогим паркетом, отполированным до блеска и глянца, на который было боязно ступать. Посреди кабинета стоял диковинный инкрустированный стол Т-образной формы, очень красивый и дорогой, и очень и очень тяжёлый, сделанный из какого-то тёмного дерева, заставленный с двух сторон резными стульями ручной работы, на которых могли усесться человек 20-ть народа сразу. По бокам кабинета ровными сверкающими от люстр и солнца рядами выстроились зеркальные шкафы, сплошь заставленные дорогими подарками, каждый из которых был сделан на заказ, по-видимому, и стоил огромных денег. Были тут и бронзовые гиганты-орлы, и янтарные и костяные совы, и хрустальные фужеры с вазами невиданной красоты, целый набор кавказских кинжалов, обрамлённых каменьями и серебром, различные кубки, фарфор, посуда из Гжели и даже иконы. И это только то, что успел бегло разглядеть Максим, что ему запомнилось в первые мгновенья. Дополнял же сказочный интерьер помещения сам хозяин, Кавтарадзе Арсен Гурамович, восседавший под новеньким портретом М.С.Горбачёва в конце кабинета на огромном кожаном кресле с вензелем на подголовнике, вплотную придвинутом к столу. "Такого богатства, наверное, и у самого Михаила Сергеевича нет в Кремле, под портретом которого царственно сидит Арсен, - было первое и единственное, что успел подумать Максим, боязливо оглядываясь по сторонам и дивясь увиденному. - Про министров наших нечего и говорить: у них вообще всё бедно и скромно, если судить по тем репортажам, что показывают по телевизору. Торгаши же советские живут как короли, или арабские шейхи..."
  Когда Кремнёв вошёл внутрь и закрыл за собой дверь, Кавтарадзе решительно отодвинул от стола кресло, которое было на роликах, бодро встал и с радушным видом направился навстречу гостю, не сводя с Максима прищуренных цепких глаз. Это был солидного вида грузин 46-летнего возраста с окладистой густой бородой и такой же густой шевелюрой тёмных вьющихся волос на голове, модно остриженных и уложенных дорогим парикмахером. Был он среднего роста, а весил далеко за 100 килограмм, потому и производил впечатление богатыря, или борца-тяжеловеса. Когда он подошёл вплотную к вошедшему, чтобы за руку поздороваться, Кремнёв почувствовал острый запах дорогого парфюма, что источал директор. Да и сам он был одет с иголочки, что называется, - как на показе мод. Новый кремовый костюм-тройка сидел на нём как влитой, из-за которого выглядывала белая батистовая рубашка идеальной чистоты, а поверх неё искусно был повязан светлый, в полоску галстук. Всё это было дорого, пафосно и шикарно для глаза гостя, всё прямо-таки криком кричало о том, что перед ним не простой грузин, а очень и очень важный и капитальный.
  - Ну, здравствуй, Максим Александрович! Здравствуй дорогой! - широко и по-доброму улыбнувшись, сказал Арсен, протягивая для пожатия пухлую, но достаточно крепкую ладонь. - Наконец-то ты приехал в Москву. Заждались мы тебя, признаюсь.
  - Здравствуйте! - смущённо поздоровался Кремнёв за руку. - Я же дома у себя был, и предупреждал о том Гиви. Документы новые получал, могилу родителям возводил, да и тётке помогал по хозяйству. А такие вещи быстро не делаются, как Вы понимаете.
  - Да ладно, ладно - не оправдывайся, не надо, - радушно перебил его Арсен. - Я всё знаю. Брат всё про тебя рассказал - про все твои планы и намерения. Приехал - и хорошо, и ладненько. Это уже полдела. А само наше дело с тобой впереди. Надеюсь, будет оно успешным и плодотворным... Давай, проходи, не стесняйся, и садись вон туда, к столу, - показал Арсен на гостевой столик в переднем углу кабинета с двумя мягкими креслами по бокам. - А я сейчас.
  И пока Кремнёв усаживался на указанное ему место за столиком, хозяин подошёл к ближайшему зеркальному шкафу, широко распахнул нижнюю дверцу его и достал оттуда бутылку армянского коньяка и два больших хрустальных фужера. С коньяком и фужерами он вернулся назад, по-хозяйски уселся в кресло напротив Кремнёва, откупорил бутылку и разлил золотистую жидкость в фужеры, грамм по 150 в каждый.
  - Ну что, Максим Александрович, - весело сказал он, пододвигая один из фужеров гостю, а другой поднимая над собой и пристально смотря при этом на Максима. - Давай с тобой выпьем за встречу и за знакомство. Я давно и с нетерпением этого знакомства жду: честно тебе признаюсь.
  После этого он протянул свой фужер вперёд, чтобы чокнуться с Кремнёвым, а чокнувшись, выпил несколько больших глотков, не раздумывая и не морщась, поставил фужер на стол и вопросительно взглянул на Максима. Увидел, что тот лишь пригубил коньяк, после чего тоже поставил бокал на стол, робко выпрямился в кресле и замер в напряжённом ожидании, настраиваясь на беседу.
  - Чего пить не стал, Максим Александрович? - спросил он Максима, хитро прищурившись. - Не любишь армянский коньяк, или как?
  - Да нет, не в этом дело, - начал быстро оправдываться Кремнёв. - Я спиртное вообще не люблю - никакое. Гиви Вам это всё подтвердить может. Мне от него плохо становится всегда: тошнит и голова кружится. Так уж чудно мой организм устроен. Простите.
  - Да-а-а! Диковинный ты человек. Максим, - ухмыльнулся Арсен задумчиво. - Теперь-то я понимаю, почему тебя Гиви так нахваливал, так нахваливал. Трезвенников сейчас встретить - большая редкость. Ну а курить-то ты куришь, надеюсь?
  - Курю.
  - Хорошо, что так, что хоть посидеть и покурить с тобой, светским монахом, можно, - с улыбкой сказал Кавтарадзе, доставая из бокового кармана пиджака новую пачку "Мальборо" и диковинную зажигалку. И перед тем как положить сигареты на стол, он распечатал пачку, открыл её и протянул гостю в открытом виде: давай, мол, бери, не стесняйся... Делать было нечего: отказываться неудобно было, и Максим вытащил одну душистую сигарету. Вторую вытащил сам хозяин, положил её в рот, зажигалку чиркнул - и поднёс огонь Кремнёву сначала, и только потом себе. Прикурил, затянулся глубоко и сладко терпким табачным дымком, откинулся на спинку кресла, опять внимательно посмотрел на гостя, дымившего сигаретой напротив и боязливо выпускающего в пространство дым...
  
  -...Максим Александрович, - сказал он через минуту, не отводя от Кремнёва умных и проницательных глаз. - Я не стану тебя просить рассказать свою биографию и то, как и почему ты попал за решётку. Всё это я уже и так знаю: Гиви мне подробно всё расписал. Нахваливал тебя очень, повторю, что с ним крайне редко случается, честно признаюсь: мало я от него в последнее время хорошее про кого-то слышал - одни гадости разве что, негатив и грязь... Понять его можно: в той жизни, которую он прожил, он редко видел достойных и честных людей. Отбросы больше, человеческий мусор. Вот и озлобился на весь белый свет парень. Для него теперь наш мiр - сплошной бардак, мужики - козлы, а бабы - суки и бл...ди... Но после знакомства с тобой он изменился, может и сам того не желая и не замечая: чуть подобрел и повеселел, как я заметил, помягче в разговорах стал. Положительно ты на него подействовал, Максим Александрович! - настолько, что он готов теперь в разведку с тобой идти, в штыковую атаку. Это прямые его слова, между прочим... Вот поэтому я и сижу сейчас с тобой, коньяк пью и по душам разговариваю, что Гиви как самому себе верю. Если уж он, тёртый зэк, за тебя вписался и поручился - значит и не надо тебя пустым разговором пытать, проверять на гнилость и вшивость. Ты - прямой, открытый и правильный человек, честный, искренний и надёжный, моим кровным братом проверенный и просвеченный как тем же рентгеном. А его, брательника, как стреляного воробья, провести трудно...
  - Поэтому, скажу ещё раз, притворяться плохим актёришкой я не стану, чтобы дешёвые сцены тут перед тобой разыгрывать: это не в моих правилах. Я слышал, что ты когда-то Московский Университет закончил - историк по профессии, и историк хороший, настоящий и глубокий, не пустозвон и не двоечник, если судить по тем лекциям, которые ты в колонии без-платно читал всё время отсидки. На них, говорят, вся братва сбегалась по воскресеньям вместе с вертухаями и сидела, слушала тебя потом с открытыми ртами несколько часов кряду. Полуграмотную братву, которой всё до фени и до лампочки кроме жратвы и баб, так заинтересовать не просто!... Знаю и про твои мытарства после окончания МГУ: как ты, наплевав на диплом, в Москве рабочую прописку хотел получить и комнату по лимиту, но тебя нигде не брали - футболили. И всё это из-за девушки, как я понимаю, из-за первой своей любви ты на такие жертвы пошёл, как отказ от тёплого и доходного места и высшего образования. Молодец! Что тут ещё скажешь! Не каждый мужик ради любимой женщины свою жизнь и судьбу поставит на карту. А ты вот взял и поставил - не испугался. Чудно! И завидно одновременно! Так только одни Божьи люди и поступают. Жуликам и прохиндеям подобные духовные подвиги не по сердцу и не по плечу: они из другого, жидкого и прокисшего теста сделаны...
  - А ещё я знаю, Максим Александрович, что родители твои умерли, и ты теперь - сирота, один на Белом свете остался. Знаю, что и в колонии себя достойно вёл, где многие безголовые качки-крутыши как спички ломаются, слюнявыми нытиками становятся, пидарами и попрошайками. А ты - нет, ты - настоящий кремень: просвещал братву и помогал советом каждому нуждающемуся, - и одновременно писал за кума квартальные и годовые отчёты, как брат рассказывал. Всё это, Максим Александрович, я прекрасно знаю. Москва - она слухами полнится...
  - Поэтому-то, - закурив новую сигарету взамен сгоревшей старой, через паузу с жаром продолжил Арсен свой рассказ, - я не стану тебя ни о чём пытать, время напрасно тратить, а просто предложу работать моим помощником. Верю и надеюсь, что ты справишься, и мы сработаемся с тобой, станем надёжными соратниками и товарищами. И если всё сложится у нас, в чём я ни сколько не сомневаюсь, - ты будешь жить и работать в Москве уже на законным правах: станешь наконец москвичом. Ведь ты же об этом страстно мечтал когда-то? И ты забудешь про деньги, главное. Совсем. Королём будешь жить, Максим, а не презренным чухолой: не слесарем на ЗИЛе или АЗЛК, не грузчиком в магазине. Разыщешь свою первую любовь в скором времени, если сердце твоё ещё не остыло, и покажешь ей, кто ты есть в действительности. И не устоит она тогда перед тобой: большие деньги и власть, поверь, с лёгкостью открывают любое женское сердце, даже самое неприступное.
  Сказав всё это, бородатый директор рынка затих, напряжённо посматривая на Кремнёва и ожидая от него положительного ответа на своё предложение. Но Максим молчал, переваривая услышанное и собираясь с мыслями: скромно сидел и курил душистую "Мальборо"... В кабинете из-за этой паузы стало тихо как когда-то и в коморке у Гиви после похожего разговора. Тишину нарушал лишь отдалённый гул машин за толстыми оконными стёклами...
  
  - Арсен Гурамович, - наконец сказал гость, виновато взглянув на хозяина кабинета. - Я очень боюсь разочаровать Вас после того, как начну под Вашим началом работать. Я ведь не бухгалтер, не товаровед и не экономист: мне это всё не близко и не знакомо. Дилетант я в торговле, понимаете, и меня каждый торгаш в два счёта обведёт вокруг пальца. Вы же меня потом за это клясть станете, а то и вовсе прогоните взашей.
  - Максим! - перебил Кавтарадзе Кремнёва. - Ты не о том печалишься, честное слово - не о том! Торговля - это не высшая математика и не История даже, где надо иметь семь пядей во лбу. Тут такие "бараны" работают! - без мата не скажешь! Ты сам их увидишь скоро и подивишься увиденному!... А потом все сделки буду заключать я сам - это даже не обсуждается. А ты будешь рядом, будешь всегда при мне - поддерживать меня, подбадривать и подсказывать, когда у меня глаз замылится. Понимаешь?! Будешь ездить по разным местам и переговоры вести, когда я сам по каким-то причинам не смогу это сделать. Тут не надо быть торгашом, пойми! - тут просто надо быть умным, четным и порядочным человеком... Я уже более 20-ти лет работают на Центральном рынке. Последние 10-ть лет тут директорствую. За это время у меня было несколько помощников - выпускников Плехановки, где я и сам когда-то учился. Деловые, хваткие были ребята вроде бы, дипломированные экономисты и товароведы. И что? Не успевали прийти, черти драные, - сразу же начинали вести двойную игру, работать на себя и крысятничать. И я их выгонял со скандалом, новых людей искал. Но и с ними повторялась та же картина: двойная тайная жизнь и воровство. С тобой-то, я надеюсь, такого не произойдёт? Ты-то за моей спиной левые дела проворачивать не станешь? Ты ж Московский Университет закончил! - сказочный Град на холме, на горах Ленинских! цитадель Мысли и Духа! А там особой породы люди выращиваются, люди-небожители. Я это ещё со студенческих лет знаю, какая слава про выпускников МГУ по Москве гуляет. Вот мне такие небожители и нужны, на которых я мог бы всегда и во всём положиться.
  - Насчёт левых и закулисных дел можете не сомневаться, Арсен Гурамович, - уверенно заверил Максим тихим, но твёрдым голосом. - Ни подсиживать, ни обкрадывать Вас, тем более, я не собираюсь: будьте уверены. Мои амбиции вообще никак не связаны с торговлей: я не собираюсь тут брать никаких высот, сколачивать капитал и выходить в лидеры. Мне торговля нужна, чтобы не умереть с голодухи. Всё! Так что будьте спокойны в этом смысле.
  - А с чем твои амбиции связаны, Максим, интересно будет услышать? Давай, поделись секретом, - насторожился Кавтарадзе, не поняв последней реплики гостя.
  -... Я историк по профессии, Вы знаете, - не сразу ответил Кремнёв. - Всегда любил и люблю до сих пор Историю... Но не ту, которую втюхивают нам в головы в школах и институтах учителя и профессора, похабную, пошлую и унизительную, а настоящую - Великую Русскую Историю, возраст которой 800 000 лет согласно "Славяно-Арийским Ведам". Она пока что запрещена в нашей стране, да, - но я свято верю в то, что придёт когда-нибудь наше ВЕЛИКОРУССКОЕ время, и "оковы тяжкие падут, темница рухнет - и свобода нас примет радостно у входа, и братья меч нам отдадут". Тогда-то и узнает многострадальный русский народ, повсеместно униженный, оплёванный и оболганный, про своё великое и героическое прошлое. Всенепременно! И возрадуется узнанному, и станет от полученного ЗНАНИЯ телесным и духовным богатырём и небожителем одновременно, ВЛАСТИТЕЛЕМ Мидгард-Земли. Каким и был всегда, много-много сотен веков назад, пока на шею ему не повесили поганое и похабное иудо-христианство... Но для этого ПРОБУЖДЕНИЯ надо работать, руки не опускать, читать и писать честные русские книги. Пусть пока что и в стол. И что из того? Но писать их надо, писать и верить, и надеяться, что когда-нибудь дойдут они до умов и сердец читателей... В этом и только в этом я вижу свою земную миссию и роль - в пропаганде ЗНАНИЯ. Этим делом я и хочу, и собираюсь заниматься тут в Москве на досуге. Подставлять или же, не дай Бог, обирать Вас у меня нет никакого резона и смысла, и цели.
  - Ну и слава Богу тогда, - радостно произнёс Арсен, полностью удовлетворённый честным ответом. - Значит, считай, что ты у меня уже с сегодняшнего дня работаешь. По рукам? - протянул он через стол для пожатия руку.
  - По рукам, - улыбнулся Максим, с удовольствием пожимая пухлую ладонь директора.
  - А теперь давай с тобой, Максим Александрович, выпьем за это - за наш прочный дружеский союз. Только - хочешь, не хочешь, - но надо выпить тебе до дна: чтобы союз у нас с тобой был крепким и долгим. Иначе я обижусь...
  
  5
  
  Делать было нечего: пришлось полностью осушать бокал, что Максим вслед за Арсеном и сделал... Потом они оба потянулись за сигаретами, закурили дружно и с удовольствием, задумались на мгновение, украдкой друг на друга поглядывая, присматриваясь и привыкая как бы один к другому, душами прикипая...
  
  -...Ну что, Максим, - первым нарушил молчание Кавтарадзе. - Работу мы с тобой обсудили: у меня появился новый помощник в твоём лице. Теперь давай поговорим про жильё. Ты жить в Москве где собираешься? какие на этот счёт имеешь планы и мысли?
  - Никаких, - честно ответил Кремнёв. - Сейчас, после разговора с Вами, пойду временное жильё себе здесь искать. В Банный переулок, наверное, ехать придётся. У Вас, кстати, нет знакомых, которые мне на время комнату или квартиру могли бы сдать. Порядок и чистоту гарантирую, как и своевременную оплату.
  - Представляешь, есть; есть у меня такие знакомые, Максим, - лукаво засмеялся Арсен, обнажая здоровые, хотя и пожелтевшие от табака зубы. - Держись за меня, парень, - не пропадёшь. От меня много добра поиметь можно. Сейчас мы к этим знакомым с тобой и поедем - жильё твоё будущее смотреть. Ты посиди пока, покури, а я пойду пару важных звонков сделаю, ну и машину вызову к подъезду, и мы с тобой поедем. Хорошо?
  Сказав это, Арсен поднялся из-за столика, где они коньяк пили, и направился скорым широким шагом к рабочему столу под портретом нового генсека. Подошёл, взял телефонную трубку в руки и стал кому-то названивать. К одному абоненту позвонил и что-то ему сказал, к другому и третьему. Потом шофёра вызвал по селектору. После чего вернулся назад к Кремнёву и позвал его за собой.
  - Поднимайся, Максим Александрович, не ленись, - сказал куражно и весело. - Поедем жильё смотреть. Надеюсь, оно тебе понравится...
  
  Вдвоём они вышли из кабинета, и в "предбаннике" Кавтарадзе сказал секретарше, что уезжает с Кремнёвым Максимом Александровичем, своим новым помощником, по делам, и до завтра его на рынке не будет.
  - Станут люди звонить если, или в кабинет ломиться, - дал указание он миловидной блондинке перед уходом, которую звали Ольгой, как выяснилось, - назавтра им всем назначай. А если у кого вопросы срочные, - пусть звонят домой вечером. Я у себя часов в шесть буду...
  
  После этого они спустились вниз и вышли на улицу, где их уже дожидалась у входа новенькая белая "Волга" - тогдашний советский "Мерседес" по качеству и по виду. Усевшись на заднем сидении поудобнее, они поехали в сторону центра по Цветному бульвару; доехали до бульвара Петровского за минуту, свернули направо, в сторону Петровки, доехали до неё и опять свернули направо, уже на саму улицу. Поехали по ней-красавице (плавно перешедшей в Каретный Ряд) до Садового кольца мимо шикарного здания МУРа, известного всей России по многочисленным фильмам, пересекли Садово-Каретную на светофоре и выехали на Оружейный переулок. Там повернули налево и направились в сторону Маяковки, которую Кремнёв хорошо помнил и знал ещё по работе в театре "Сатиры". Пока ехали молча, Максим юлой вертелся по сторонам, восторженно рассматривая через стекло старую патриархальную Москву, ему совсем незнакомую. Он никогда не был здесь ранее, хотя и прожил в столице много лет уже и многое успел увидеть, узнать и запомнить. Но этот чудесный и красивейший район остался недоступен ему: студенту сначала, а потом монтажнику сцены и грузчику. Он ехал - и поражался, как мог он пропустить подобную красоту, и тайно планировал-загадывал про себя, что теперь-то уж тут походит-погуляет на славу, если работать с Арсеном начнёт, если всё у него удачно в итоге сложится.
  Доехав до площади Маяковского, машина опять свернула направо, на улицу Горького (1-ая Тверская-Ямская теперь), и через пару-тройку минут Кремнёв с Кавтарадзе были уже у площади Белорусского вокзала, многолюдной и шумной во все времена и в любое время суток. Там машина свернула на Лесную улицу и остановилась у первого углового дома под номером 4. Шофёр, совсем молодой парень, выключил мотор, поставил "Волгу" на ручной тормоз и опустил на колени руки, давая понять пассажирам, что поездка окончена.
  - Приехали, - весело сказал Арсен, лукаво взглянув на Кремнёва. - Вылезай, Максим Александрович. Нам надо в этот вот дом зайти, - кивнул он головой в сторону капитального кирпичного здания сталинской постройки, и первым вышел из авто, обогнул машину сзади и остановился на тротуаре, ожидая попутчика.
  Вышел следом за ним и Кремнёв, ещё ничего из происходящего не понимавший. Вышел, остановился рядом с Арсеном, оглянулся по сторонам с любопытством, после чего, задрав голову вверх, стал с восторгом рассматривать угловое строение рядом с машиной, выходившее одной стороной на Лесную, а другой - на улицу Горького. Жилой дом поразил его своей мощью и фундаментальной сталинской архитектурой: в таких шикарных домах с момента постройки только чиновники высшего ранга жили и генералы. А простому смертному, обитавшему в бараках и коммуналках, к ним даже и приблизиться было страшно - плебейство своё лишний раз ощутить.
  - Нам вон туда, - сказал Арсен, пальцем показывая вперёд и беря Максима под руку. Самодовольная, хитрющая улыбка не сходила с его бородатого холёного лица из-за восторженного вида Кремнёва, который всё вертел глазами по сторонам и которого он как телка повёл в арку дома. Пройдя её, они попали в тихий и ухоженный двор, и Арсен уверенным шагом направился к первому подъезду. Подошёл к двери, набрал нужный шифр на кодовом замке и с силой распахнул тяжёлую массивную дверь.
  - Заходи, - сказал важно и по-хозяйски, и первым шагнул в подъезд. Максим зашёл следом.
  Они оказались в огромном холе подъезда, стены которого украшала мозаика с видами советских героических строек, а потолок - лепнина. Вокруг всё было дорого, пафосно и солидно, во всём чувствовался великодержавный размах. Ошалевшему от внутреннего убранства Кремнёву почему-то Чехов вдруг вспомнился в те минуты, его знаменитая фраза, что "человек, живя среди такой красоты, и сам должен быть по-настоящему прекрасен". "Живут же люди, - с завистью подумал он, по сторонам как волчонок оглядываясь. - Наверное, они горя не знают с молодых лет, рождаясь и вырастая тут. Ни горя, ни иных каких проблем. Счастливчики!..."
  Арсен, меж тем, подвёл опешившего и придавленного красотой подъездного интерьера Кремнёва к лифту, и они поднялись на третий этаж, подошли там к квартире под номером 8. Арсен достал из кармана связку ключей, открыл квартиру и завёл гостя внутрь.
  - Заходи, - сказал Максиму весело. - Не стесняйся и не робей, привыкай к новой столичной жизни.
  Они зашли в просторную прихожую, и Арсен, не разуваясь, по-хозяйски повёл гостя на осмотр жилища, в каждую комнату его поочерёдно завёл, на кухню, в туалет и ванную. Квартира оказалась трёхкомнатная, огромная по площади, обставленная старой советской дубовой мебелью, которой сносу не было при правильном использовании и обращении: она могла и 100 лет прослужить аккуратному, бережливому человеку. Такая у них в Университете повсюду стояла, помнится, в Главном здании, и всегда вызывала глубокое уважение у Максима и тихий душевный восторг. А теперь он такую же точно в частной квартире увидел, что крайне поразило его. Он-то думал, чудак-человек, что подобную кондовую и пафосную мебель лишь для госучреждений делали - для Кремля, Центрального Комитета и министерств; ну и для Московского Университета ещё, как флагмана советской высшей школы. Ан-нет, оказалось, что делали нечто подобное и для личного пользования для чиновников высшего уровня: чтобы они небожителями себя чувствовали и в домашних условиях, чтобы не расставались с комфортом и величием никогда.
  Две комнаты квартиры, как успел заметить Максим, выходили на Лесную улицу, и из них был отлично виден Белорусский вокзал. Окна третьей комнаты и кухни выходили во двор, где было совсем тихо и малолюдно. Заметил гость и то ещё, что потолки дома были высоченные, в четыре метра, наверное, что только увеличивало размер квартиры и напоминало этим Кремнёву всё тот же Университет, его знаменитый Дом Студентов...
  
  6
  
  - Ну как, нравится тебе квартира, Максим, говори честно? - с улыбкой спросил Арсен.
  - Нравится, - тихим голосом ответил восторженный гость, у которого от волнения ком подступил к горлу. - Я в подобной квартире раз один только и был: это когда в МГУ учился. У моего научного руководителя была похожая квартира на Ленинском проспекте, от одного вида которой я дурел, когда приезжал в гости. А теперь вот опять хожу и дурею: это ж надо, думаю, как шикарно живут в Москве люди?
  - Ну а теперь ты будешь здесь жить, Максим Александрович, - уже серьёзно и без ухмылок сказал Арсен, в упор взглянув на Кремнёва.
  - Да ладно Вам, Арсен Гурамович, - опешил гость. - Зачем так шутить? У меня денег нет, чтобы оплачивать такие хоромы барские. Мне что попроще надо найти: комнату в коммуналке где-нибудь на окраине.
  - Никаких комнат, Максим, и никаких окраин! - уверенно и твёрдо произнёс Кавтарадзе. - Отвыкай ты от этих своих рязанских привычек в коммуналках тесниться. Здесь теперь будешь жить: слышишь меня? - здесь! А платить будешь только за свет, газ и телефон, как и все москвичи платят. Всё! Больше ничего и никому платить не нужно: это моя квартира.
  - Как это Ваша? - вытаращился Кремнёв. - А Вы сами где тогда будете жить? На даче?
  - И на даче, и в квартире своей, когда за город не охота ехать. Моя семейная квартира здесь недалеко находится - на Фадеева. До неё минут за десять можно пешком дойти. Когда-нибудь покажу и её, приглашу тебя в гости.
  - Подождите, подождите, - всё никак не мог врубиться Кремнёв, изо всей силы морща лоб и хмуря брови. - Как так можно, не пойму: и на Фадеева у Вас квартира, и здесь. Вы что, в двух квартирах прописаны одновременно?
  - Нет, в одной: на Фадеева.
  - А здесь?
  - Здесь нет, не прописан.
  - А почему она Ваша-то тогда, без прописки если? Как Вы это докажите, и кто про это знает?
  - У меня документы на руках имеются, что я купил эту квартиру и теперь являюсь её хозяином. Понятно?
  Кремнёв такого не понимал. Совсем. Голова его кругом шла от свалившихся новостей и событий.
  -...Не ломай голову, Максим Александрович, не надо. Со временем всё узнаешь и поймёшь, как новая жизнь устроена. Тебе, советскому человеку, пока тяжело понять, что теперь в нашей стране можно иметь в собственности сколько хочешь квартир: и две, и три, и десять. Сколько денег имеешь в наличии - столько квартир и покупай. Как на Западе. Такие теперь законы в нашей стране, про которые, увы, ещё мало кто пока знает. Но те, кто знает, кто близко стоит к Кремлю и новому партийному лидеру Горбачёву, - те этими законами, которые они сами пишут и издают, уже на всю катушку пользуются, пока остальные по старым живут, и в ус не дуют... Так что вот тебе ключи: бери и пользуйся на здоровье. Помни мою добрую душу - и добром же мне и плати. Я на тебя рассчитываю.
  Гиви бросил связку ключей на кухонный стол: они в это время стояли на кухне, обставленной всем необходимым для жизни, начиная от новой газовой плиты и кончая холодильником, - после чего полез во внутренний карман пиджака и достал из него толстую пачку денег и тоже бросил её на стол рядом с ключами.
  - Это тебе на первое время, Максим: продуктов себе закупить, одеться и обуться поприличнее. Тут 500 рублей.
  - Не надо, Арсен Гурамович! Зачем?! У меня есть деньги! - испуганно сказал Кремнёв, пытаясь вернуть пачку.
  Но Кавтарадзе решительно пресёк эту его попытку.
  - Перестань, Максим, перестань! Бросай ты эти свои интеллигентские замашки! Эта - первая зарплата твоя, или, лучше сказать, аванс. Про зарплату поговорим позже. Ты ж на работу ко мне поступил: забыл что ли? Теперь ты - помощник мой. Знай и помни об этом. На работу завтра можешь не выходить. Отоспись после дороги, помотайся по магазинам за шмотками, холодильник вкуснятиной забей, в ванне помойся. А послезавтра в 8.00 жду тебя в своём кабинете на рынке. Не опаздывай - не люблю. Знай, что у меня в восемь ежедневная планёрка бывает. Вот я официально и представлю тебя сотрудникам, ввиду в курс дела, покажу твой рабочий кабинет. На работу будешь ездить пока на общественном транспорте: тут близко. Одну остановку на метро до "Новослободской" проехать надо, а там на 47-м троллейбусе до конца, до Самотёчной эстакады. А от неё до рынка - пять минут ходьбы. Вся дорого от дома и до работы у тебя полчаса займёт, или чуть дольше. Поездишь пока на транспорте, хорошо? - а там посмотрим... Ну, вопросы какие есть у тебя? - задавай. Да я домой поеду - к семье. А то приезжаю в последнее время затемно, когда они все уже спят. Только сонными жену и дочек своих вижу.
  - Да вопрос у меня один, Арсен Гурамович, но важный, - нерешительно начал Кремнёв, осторожно подбирая слова, чтобы не перегнуть своими личными проблемами палку и не оттолкнуть от себя постороннего в общем-то человека. - Я же всё ещё зэк, пусть и наполовину, выпущен по УДО. Вы знаете. Мне регулярно ездить отмечаться надо в Касимове у тамошнего участкового. Да и тут, в столице, с ментами могут возникнуть проблемы из-за моей рязанской прописки.
  - Не возникнут, не возникнут - не бойся, - последовал решительный ответ. - Я тебя в этой квартире зарегистрирую. На полгода пока, а там посмотрим, как наши с тобой дела сложатся. Так что никуда тебе ездить не надо будет: здесь отмечаться станешь, у местных участковых, если это вообще ещё имеет смысл, если это нужно. Мне кажется, что сейчас такая жизнь при Горбачёве пошла, что ментам всё до лампы стало. Их, красавцев, прижали так, что они никуда теперь не суются... Может и сходишь один раз, так, для вида отметишься, поговоришь со здешним участковым, посмотришь, что он за человек. Если уж в дурь попрёт - я сам с ним тогда приеду и поговорю, позолочу ему ручку. Так что про столичных ментов забудь, Максим Александрович, точно тебе говорю: забудь. Они тут давно все ручные у нас, прикормленные... Ну что, если больше вопросов нет, пойду я тогда, - сказал весело Кавтарадзе и направился к двери. У порога остановился и протянул руку Кремнёву, с чувством пожал её, потом отвернулся и хотел уже было открывать дверь на выход, как Максим сказал ему в спину:
  - Гиви передавайте привет, когда увидите. Хорошо?
  - Сам и передашь, - ответил Арсен уже в коридоре. - Он скоро в Москву приедет. Увидитесь, сидельцы!
  
  7
  
  Ну а дальше в жизни нашего отчаянного и упёртого героя началась настоящая сказка, - а по-другому нельзя и охарактеризовать его новый приступ столицы, третий по счёту. Первый, напомним, был вполне успешным, когда он, 17-летний молодой касимовец с первого раза поступил в МГУ, опередив на вступительных экзаменах многих своих талантливых и образованных ровесников, не уступавших ему по знаниям и способностям ничуть: он просто тогда оказался удачливее и счастливее. Второй - провальный и трагический: это когда он, дипломированный историк уже, попытался остаться в Москве и получить тут прописку вместе с жильём, чтобы полноправным москвичом стать, а потом осчастливить московской пропиской Мезенцеву. Но... безуспешно бился пять лет как рыба об лёд, все нервы себе и родителям истрепал - и в итоге остался ни с чем, и даже угодил в колонию. И вот теперь, в третий по счёту приезд, всё для него складывалось как нельзя лучше - и это мягко сказано. Он сразу же, по протекции и поручительству криминального авторитета Гиви Кутаисского, получил себе тёплое и денежное место в столице, место помощника директора Центрального рынка. Представляете, что это за величина, и что это в советское время значило: попасть в руководство элитной торговой точки, откуда не вылезала столичная знать - чиновная, культурная и артистическая, - куда она как пчёлы на мёд стремилась. А директор рынка, после короткой беседы и безо всяких условий, предоставил ему без-платное жильё в Москве. Пусть и временное - но какое! В таких и похожих квартирах только тузы столичные и жили - генералы, министры и члены ЦК, народные художники, писатели и артисты. А теперь вот стал жить и он, Кремнёв Максим Александрович, прописанный в рязанской деревни Бестужево и только-только откинувшийся.
  Для него всё это было похоже на сладкий сон, когда он, выпущенный по УДО зэк, вдруг оказался на гребне столичной жизни. Удивительная метаморфоза, да! Ведь когда-то с дипломом Московского Университета его даже и в метро не брали на самую пахотную и черновую работу, куда без проблем и задержек брали всех приезжих парней и девчат, а его гоняли отовсюду как пса паршивого. Теперь же его, не досидевшего срок уголовника, приняла с распростёртыми объятиями Москва, и "в обе щёчки расцеловала". И всё из-за того, что появился блат - невидимый, но весьма могучий трамплин наверх в мiрской жизни.
  Но и на этом чудеса для Кремнёва не закончились: всё сладкое и вкусненькое было ещё впереди. Арсен выделил ему отдельный кабинет на рынке, и какой кабинет, опять-таки! Да, он был меньше по размерам кабинета самого Кавтарадзе и не такой пафосный - без дорогих сувениров и резной мебели из красного дерева. И, тем не менее, даже и в таких кабинетах не всякий московский начальник сидел: Максим это хорошо помнил по прошлым до-тюремным годам, когда безуспешно мотался по столичным отделам кадров и их интерьер рассматривал между делом, где кроме стола и шкафов ничего и не было-то приличного. И университетское руководство: деканы факультетов и их заместители, - трудились в очень скромных условиях. Их кабинеты были убожеством в сравнение с тем, где сидел и работал теперь их бывший студент Кремнёв, не сильно-то отличавшийся в учёбе...
  
  8
  
  Первый трудовой месяц в качестве помощника Кавтарадзе Кремнёв не отходил от начальника ни на шаг: старательно изучал состояние дел на рынке и мотался с Арсеном по Москве, знакомился с его клиентурой, обзаводился связями. Торговое дело не сложное, как скоро понял он. Тут надо подешевле купить и потом подороже продать товар. Разницу же положить в карман - вот и вся торговая арифметика. Главное в торговле - связи, которые надо во множестве заводить и потом фильтровать знакомых: делить их на людей вменяемых, с которыми можно и нужно иметь дела к обоюдной выгоде, и на клоунов и п...здоболов, от которых нужно держаться подальше как от тех же цыган. Ничего, кроме убытков и нервотрёпки, они никому и никогда не приносят. В торговле много таких, чересчур много.
  Максим это понял, зарубил на носу - и с жаром принялся за работу. Да так, что уже через полгода Арсен, убедившись в недюжинных профессиональных способностях нового своего помощника, стал потихоньку перекладывать на Максима всю текущую работу, которую называют рутиной и от которой праздные люди бегут. За собой Арсен оставил только подписание договоров, в которые он через год уже даже и перестал вчитываться. Если Кремнёв приносил их ему и говорил, что он их проверил и они выгодные для рынка, Арсен их подписывал, не читая. Настолько он стал доверять Максиму и одновременно сердцем прикипать к нему.
  Сам же он все эти годы, как у него появился Кремнёв, всё больше и больше жить оставался на даче тестя в кругу семьи: у него была красавица-жена Вика и две прелестные дочурки-погодки, с которыми он и проводил время. А все дела на Центральном рынке Москвы тащил на себе Максим, пропадавший на работе сутками... При нём доходы рынка увеличились значительно, и это позволило Кавтарадзе купить себе новенький "Мерседес" в конце 1988 года, который в то время был большой редкостью в столице и на котором Арсен рассекал по Москве с шиком, заставляя с завистью оборачиваться прохожих и столичных зевак. Свою же белую "Волгу" вместе с шофёром он передал Максиму в знак благодарности: Арсен Гурамович Кавтарадзе был благодарным человеком в целом. Максиму и здесь повезло.
  Когда же у него, у Кремнёва, выпадали свободные дни, хотя и не частые, он не лежал на диване животом вверх с бутылкой пива и не пялился в телевизор тупо, помятую наказ святых отцов Церкви о том, что "развлечение очес разоряет крепость и чистоту разума". Не мотался он и по злачным местам, борделям и казино, которых развелось во второй половине 1980-х в столице без счёта, как тех же поганок в лесу, не оставлял там денежки за сомнительные плотские удовольствия. По воскресеньям он без устали ездил по книжным развалам Москвы и скупал там в огромном количестве редкие книги по Древней Истории России, которые раньше он лишь дома у Панфёрова Игоря Константиновича видел, своего бывшего научного руководителя, и сильно завидовал ему белой завистью. А теперь, при Горбачёве, они стали свободно продаваться чуть ли ни на каждом углу, когда советский Агитпроп прикрыли новые либеральные власти, а свой собственный ещё не создали, и милиция ходила в растерянности - не знала, куда грести и что делать.
  Для любителей и ценителей книг, к которым принадлежал и Максим безусловно, это было поистине золотое время. Он себе столько ценного тогда накупил в смысле Тайного Знания, начиная от "Славяно-Арийских Вед" и "Велесовой книги" и кончая "Майн Кампф" Адольфа Гитлера, "Спором о Сионе" Дугласа Рида, "Историей русского масонства" Бориса Башилова, "Русофобией" Шафаревича и "Геноцидом" А.З.Романенко. А ещё он скупал в огромном количестве сборники стихов поэтов золотого и серебряного века Русской классической литературы, сборники стихов эмигрантов первой волны, не издававшихся в советской России. Плюс к этому, он приобрёл себе собрания сочинений всех известных русских и советских авторов на известной толкучке в спорткомплексе "Олимпийский" на проспекте Мира: он упорно и фанатично собирал в это время, короче, имея наличные деньги, собственную библиотеку, которую было где размещать в его огромной московской квартире...
  
  А ещё он пережил в 1991-м году крушение Великой Советской Державы, августовский путч под кратким названием ГКЧП, что со стороны был очень похож на конвульсии умирающего, старого, тяжелобольного человека, безуспешно цепляющегося за жизнь; пережил и наблюдал воочию без-славный уход из Кремля Горбачёва и приход туда бузотёра и громилы Ельцина, запойного и полоумного алкаша, воровской команде которого была поставлена цель развалить уже и саму Россию.
  Но нам с вами в данном случае интересно не это, дорогие мои читатели и друзья, - а то, что трагедия лидеров ГКЧП аукнулась и Кремнёву. Именно после этого кончилась его старая относительно тихая и спокойная жизнь под крылом Арсена, и началась жизнь новая, криминальная и без-покойная, - уже под крылом его брата Гиви...
  
  
  Глава 23
  
  "Вижу, как строится, слышу, как рушится. Всё холодней на земной стезе...
  Кто же нам даст железное мужество, Чтобы взглянуть в глаза грозе?
  Сегодня с трибуны слово простое В громе оваций вождь говорил.
  Завтра обломки дамб и устоев Жадно затянет медленный ил.
  Шумные дети учатся в школах. Завтра - не будет этих детей.
  Завтра - дожди на равнинах голых, Месиво из чугуна и костей.
  Скрытое выворотится наружу. После замолкнет и дробь свинца.
  И тихое зеркало в красных лужах Не отразит ничьего лица".
   Даниил Андреев <1937 год>
  
  1
  
  Ровно через неделю после ареста лидеров ГКЧП, Арсен Гурамович, приехав утром на рынок и проведя часовую планёрку, после её окончания попросил Кремнёва остаться для важного разговора. Подождав, пока все уйдут и плотно закроют за собою дверь, он вылез из своего командного кресла, подошёл и сел напротив Максима за боковой стол, внимательно посмотрел на него дольше положенного, после чего сказал без традиционной улыбки, ранее не покидавшей его:
  - Ну что, Максим Александрович, подходит к концу наша с тобой совместная работа, которая мне лично в радость была - не в тягость. Ты - мировой мужик, Максим, и работать с тобой мне было одно удовольствие. Честное слово! Я привык к тебе как к брату родному, верю тебе как самому себе. Но - всему приходит конец. Вот и нам с тобой через месяц-полтора надо будет расстаться. Жалко.
  - Почему расстаться? - не понял Кремнёв, у которого мурашки побежали по спине. - Вы меня увольняете?
  - Нет, я сам увольняюсь скоро. После того, что случилось неделю назад в Москве, стало понятно всем умным и прозорливым людям, что наш родной и любимый Советский Союз накануне грандиозного шухера. Вернувшийся в Кремль Горбачёв, обосравшийся по самое некуда, уже никому совершенно не нужен и не интересен: триумфатор-Ельцин переключает рычаги управления Россией на себя. То же самое следом за ним делают и руководители других союзных республик. СССР, короче, трещит по швам и вот-вот развалится на части. После чего на его просторах такое начнётся, что мало никому не покажется... Тестю моему предложили покинуть пост и освободить госдачу. Не ровен час, и до его имущества и квартиры доберутся сторонники шебутного Ельцина, отпетые головорезы и упыри. А следом и за меня возьмутся, его зятя. Нет, из России надо бежать, пока ещё не поздно, пока сумасшедший Борис Николаевич во власть и во вкус не вошёл. Поэтому я вчера ещё был в управлении торговли и написал заявление на расчёт. Там в течение месяца обещали подыскать мне замену... Говорю тебе об этом первому, Максим, и единственному пока. Прошу тебя подержать эту новость в тайне какое-то время, пока я со всеми делами тут ни управлюсь.
  Сказав всё это на одном дыхании, Арсен замолчал и потянулся за сигаретой. Пока закуривал её, внимательно наблюдал за Кремнёвым, за его реакцией на рассказ... Реакция же была самая неутешительная: Максиму будто объявили врачи, что у него обнаружен рак, и жить ему осталось всего ничего: месяц от силы. А это значит, что рушились и летели ко всем чертям все его планы, и жизнь ему надо было начинать с нуля - искать работу себе в Москве и квартиру. Это ему-то - зэку бывшему. Да ещё в такое переломное время, когда каждому смертному надо было иметь надёжный и крепкий тыл, чтобы не утонуть в политическом и социальном водовороте...
  
  - По твоему лицу вижу, Максим, что ты сильно расстроен новостью о моём увольнении, - первым нарушил молчание Арсен. - Зря. Не надо расстраиваться и грустить: лишнее это. Да, с рынка придётся тебе уходить: новый директор придёт сюда со своей командой, и ты ему будешь не нужен. Это естественно и нормально: так поступают все... Но и ты, Максим Александрович, без работы не будешь сидеть, не бойся: мы с братом не оставим тебя, не кинем на произвол судьбы. Не в наших это правилах - хорошими людьми разбрасываться. Позавчера мы встречались с Гиви: он сейчас в Москве по делам, - и долго тебя обсуждали. И представь картину: когда-то он мне тебя с жаром рекомендовал, а теперь всё поменялось с точностью до наоборот, теперь я ему тебя рекомендую как отменного и самого надёжного помощника и подчинённого. И что ты думаешь: он намерен взять тебя к себе на должность экономического советника и казначея по совместительству. Он ведь теперь в Москву перебирается на ПМЖ - хорошо, с размахом тут при Михаиле Сергеевиче развернулся. Уже половина столичных казино под ним и стриптиз-баров. И это не считая подпольных публичных домов и борделей. И он очень рассчитывает на тебя, Максим, в ближайшее время встретится и побеседует с тобой по этому поводу. Надеюсь, ты не откажешь ему, ведь такие предложения только раз в жизни делаются.
  - А с квартирой на Лесной как быть? - всё внимательно выслушав, в свою очередь спросил убитым голосом Кремнёв, которого не сильно-то и обрадовала перспектива вливаться в компанию криминального авторитета Гиви Кутаисского, а это значит - с гарантией становиться бандитом.
  - С квартирой той картина такая: я намерен её продавать. И побыстрее. Равно как и все свои столичные квартиры хочу спустить, которые успел тут купить за последние годы. Мне деньги сейчас нужны - и срочно, чтобы успеть перевезти в Штаты семью до Нового года и начать там собственный бизнес. Вот я и хочу всё тут продать к чертям, перевести недвижимость в деньги, которые мне в Америке сильно помогут и пригодятся. Но и тебя, Максим, я не хочу без жилья оставлять, свинью тебе напоследок подкладывать. Поэтому предлагаю тебе квартиру на Лесной у меня купить: по рыночной цене, разумеется. Будешь тогда полноправным собственником и законным москвичом уже, представляешь! - а не временным жителем, как теперь, не гостем столицы, постоянно прописанным в деревне Бестужево Касимовского района Рязанской области.
  - Ну и сколько Вы хотите за неё? - спросил Кремнёв, не веря ушам своим.
  Арсен назвал цену, от которой у его собеседника вылезли глаза на лоб.
  - У меня нет таких денег, Арсен Гурамович! - ответил он. - Вы же знаете все мои заработки: сами мне деньги платили. И левых доходов у меня тоже нет: я никогда Вас не обкрадывал и не крысятничал, не проводил за Вашей спиной незаконных финансовых операций.
  - Ну а сколько у тебя есть? - спросил Кавтарадзе, довольный ответом. - Сколько успел скопить?
  - Половину названной Вами суммы только.
  - Ну и ладно: пусть так. Заплати хотя бы её. А остальную половину будешь частями переводить мне в Америку на тот счёт, который я тебе укажу. Верю и надеюсь, Максим Александрович, что ты меня в итоге не кинешь, не оставишь с носом. Ты же у Гиви будешь теперь работать: сообщу тебе ещё раз радостную для тебя новость, - под его началом и на хорошей должности: он прямо-таки мечтает о том. А там ты приличные бабки станешь получать - такие, что тебе и не снились на Центральном рынке. Так что быстро со мной расплатишься, если ничего непредвиденного не случится, не дай Бог. Но о плохом мы с тобой думать и гадать не будем, так ведь... Оцени, Максим, какую услугу и какое доверие я лично тебе оказываю. Это за всё то хорошее, что ты для меня за годы совместной работы сделал...
  
  2
  
  Историческое отступление. 1991 год стал переломным и знаменательным годом во всей Мiровой Истории, а в жизни простых советских людей и вовсе апокалиптическим. В конце его, в декабре-месяце, рухнула последняя по времени Великая Русская Держава под названием Советский Союз, рассыпавшаяся на 15-ть дымящихся частей-республик, ставших вдруг независимыми государствами, враждебными друг другу, но больше и сильнее всего - Матери-России. Для многочисленных народов, населявших СССР, это стало настоящей трагедией, за которой последовали голод и холод, безработица, разруха и нищета. Зато для разного рода нечисти - и советской, и мiровой - это стало праздником, пиршеством настоящим, как для природных хищников - повальный мор. Ведь после развала единой страны остались несметные богатства - финансовые и материальные, - которые нечисть и принялась рвать на части, делить, приватизировать и захватывать, прибирать к рукам. По всей Мидгард-земле в это именно время набатом прогремело и разнеслось в самые отдалённые уголки планеты новое диковинное русское слово - ОЛИГАРХИ. Так поэтично и возвышенно стали называть себя те ГИЕНЫ и ШАКАЛЫ двуногие и человекоподобные с семитскими физиономиями, которые всем хорошо известны и до сих пор в фаворе и на слуху, которые поднялись как на дрожжах на воровстве и дележе общесоюзной и общенародной собственности.
  Далее надо сказать обязательно, в двух словах просветить потомков, что крушение СССР не Горбачёв задумал и подготовил, нет: куда ему, колхознику бывшему, с его-то куриными мозгами и мелкой, как у комара, душонкой! Дело это, под руководством мiровой финансовой закулисы, первым начал осуществлять у нас Никита Сергеевич Хрущёв (Никита Соломонович Перлмуттер - согласно данным современной Испанской энциклопедии в 10-ти томах), едва дорвавшись до Власти после ликвидации Берии, а продолжил Юрий Владимирович Андропов-Либерман - протеже и соратник хрущёвский. Оба - евреи, как это теперь выясняется, и про что можно прочитать в Интернете. Сиречь оба - ярые и убеждённые ненавистники всего великорусского, крепкого и справедливого, здорового, стоящего и прекрасного, что вызывало в душах обоих дикую ненависть и желание это великое и прекрасное, что было создано в Советской России в довоенные и послевоенные годы, ко всем чертям разнести. Волюнтарист, свистопляс и дуболом-Хрущёв, как известно, с первых дней кремлёвского царствования упорно принялся насаждать революционный дух в стране, основательно подзабытый и похороненный при велико-державнике Сталине, которого он публично и густо облил дерьмом, повесил на него всех собак и, не спросив никого, не получив одобрения ЦК, выкинул из Мавзолея. И, одновременно, Никита принялся реабилитировать и массово возвращать в Москву перманентных революционеров, троцкистов и зиновьевцев, из лагерей (точь-в-точь как это император Александр II с декабристами в своё время делал, что потом отправили его на тот свет), предоставлять им самые выгодные и самые комфортные условия жизни в столице. Эти состарившиеся и предельно озлобленные на советскую власть громилы и упыри из ленинской гвардии - творцы Красного террора и ужасов коллективизации - вырастили и выучили детей и внуков в лучших вузах страны и совершенно без-платно в 1960-е и 70-е годы. А те, оперившись и наев жирок, заняв под шумок ключевые посты в идеологической сфере при малороссе-Брежневе, с жаром продолжили дело отцов и дедов по насаждению в СССР очередной РЕВОЛЮЦИИ. Понимай: дело по водворению нового ВСЕОБЩЕГО БАРДАКА и РАЗРУХИ, при которых эта праздная и пустая шушера только и может сладко и сытно жить и прекрасно себя чувствовать. ЖЕЛЕЗНЫЙ ПОРЯДОК и ДИСЦИПЛИНА для них, пакостников-мироедов и упырей, смерти подобны, потому что там, где существует порядок, там ничего и никогда не своруешь и не накопишь. Это - АЗБУКА ЖИЗНИ, которую нет смысла расшифровывать и пояснять! Честно же работать, как все остальные граждане, они, упыри-дармоеды, не могут, не любят и не хотят. Принципиально! Они же СОЦИАЛЬНЫЕ ПАРАЗИТЫ по сущности своей, они - кровососы!!!
  Их-то, молодых, задорных и языкатых "волчат" во главе с Гайдаром и Чубайсом, вскормленных, взращённых и выпестованных Андроповым-Либерманом, заокеанские кукловоды и пристегнули в начале 90-х годов к полоумному дегенерату и запойному алкашу Борису Ельцину. Политику-марионетке, политику-клоуну, политику-пустозвону, "вскочившему на лихого коня" после подавления августовского путча, а после Беловежья въехавшему в Кремль уже в качестве национального героя и главы "свободной и независимой России"! Они, андроповские волчата, переименованные в олигархов, в бесов перестройки, в младореформаторов, и принялись дербанить и рвать на части страну, осиротевшую и обезглавленную Мать-Россию, намереваясь не оставить от неё камня на камне... {1}
  
  Это что касается кузницы кадров для верхнего эшелона Власти в до-перестроечную эпоху: как и кем эти кадры выращивались и внедрялись в Центральные партийные органы Москвы и Питера, перед тем как усадить в Кремле Горбачёва сначала, а потом и Ельцина - двух полоумных "братьев-близнецов", "всадников без головы", пустышек и ничтожеств, повторим, одурманенных и зомбированных в одном масонском политическом инкубаторе.
  И то же самое иудей-Андропов проворачивал и внизу, в глубинах народных, где он усиленно насаждал КРИМИНАЛ через подконтрольное ему долгие годы КГБ СССР - сугубо антирусскую и антипатриотическую организацию. И делал он это на территории всей Советской России, Сионом приговорённой к оккупации. Выходцы из Закавказья: из Грузии и Армении в основном, что всегда были и продолжают оставаться и поныне вечными нахлебниками и попрошайками, - так вот эти праздные людишки, безграмотные, бездарные и пустые, но очень и очень самолюбивые, завистливые, жадные и жестокие к коренным русским жителям, пользуясь попустительством центральных и местных правоохранительных органов, организовывали на Святой Русской земле криминальные структуры-банды для охраны притонов, борделей и казино, посредством которых они выкачивали из великорусского народа денежки. Подавляющее большинство советских криминальных авторитетов или воров-законников пред-перестроечной и перестроечной поры были грузинами и армянами, отчасти - и азербайджанцами. Это есть голый факт, который отрицать без-смысленно и без-полезно, который часто отмечают в криминальных хрониках современные журналисты. Они, нацмены убогие по уму и по совести, но хорошо организованные, сплочённые в одну большую семью и агрессивные до безобразия как и все паразиты, особенно распоясались и потеряли страх именно при Андропове в начале 1980-х годов, когда полуживой Юрий Владимирович стал генсеком. В это время, как хорошо известно, чекистами-андроповцами был основательно почищен и прорежен кадровый состав МВД СССР по всей вертикале, начиная со Щёлокова (друга Брежнева и личного врага Андропова) и Чурбанова (зятя Брежнева) и до самого низа, до участковых уполномоченных и простых оперов. Славную советскую милицию (из которой предусмотрительно убрали элиту фактически и всех спецов перед приходом в Кремль андроповского протеже из Ставрополя) кагэбэшники затравили и запугали настолько сильно в итоге, что она до самого краха СССР никуда старалась уже не лезть, ни в какие криминальные разборки и схемы. Их целиком и полностью курировала с тех пор Лубянка, переключив криминал на себя вместе с денежными потоками. Все воровские авторитеты при Горбачёве ходили под ней, платили богатую дань тамошним генералам и прекрасно себя под контролем чекистов чувствовали.
  Как на дрожжах поднялся в середине 1980-х годов и Гиви Кутаисский, открывший легальные казино и стриптиз-клубы и бары в Москве под прикрытием КГБ, те же бордели и рестораны, и перебравшийся в начале 90-х годов на ПМЖ в столицу: Краснодар для него стал тесен.
  К нему-то и попал под крыло наш запутавшийся и без-правный герой, Кремнёв Максим Александрович, в ноябре 1991 года. Попал потому, что выбора у него другого не было...
  
  3
  
  После памятного разговора с Арсеном, объявившего об отъезде в Америку после провала путча, вернувшийся домой Максим был напряжён и взволнован до крайности и не находил себе места нигде: ни на кухне, ни ванной, где долго мылся, ни в жилых комнатах и на балконе. Весь вечер он очумело расхаживал по квартире из конца в конец, в раскрытые окна стоял и тупо смотрел часами на вечернюю Москву, курил одну за другой сигареты, пытаясь чуть успокоиться и внутренний жар унять, остановить очумело колотившееся в груди сердце. Но это не помогало, увы, не приводило его растревоженный организм в норму... Даже и улёгшись спать ближе к полуночи, он до утра так и не сомкнул глаз: крутился юлой на кровати, скручивая простынь в жгут, и без-престанно сбрасывал с себя одеяло, ставшее от пота холодным, вонючим и мокрым... Разговор с Кавтарадзе сильно ему не понравился, мало того - напугал. Максим как-то сразу почувствовал, что в жизни его и судьбе грядут нешуточные и неприятные перемены, как две капли воды похожие на те, которые ждали его когда-то за университетскими стенами. И справится ли он с ними теперь, сдюжит? - Бог весть. После окончания МГУ вот не справился.
  Расставаться с Кавтарадзе ему было и жалко, и тоскливо, и ужасно страшно: за 5-ть совместно-проработанных лет он привык к нему куда сильнее и больше даже, чем к своим университетским товарищам, Меркуленко и Жигинасу, за время прошлой учёбы. А человеческими качествами Арсен заметно превосходил обоих хохлов: он здорово зэку-Кремнёву помог, доверял ему всецело, заботился. Он вообще был чувствительным и заботливым человеком, о чём свидетельствовали его трогательные отношения с женой Викой и дочками, которые вполне можно было бы принять за образец. За его широкой спиной, одним словом, Максим чувствовал себя прекрасно и никакого горя и проблем не знал, как и угрызений совести. Ведь Центральный рынок Москвы хотя и был коммерческой структурой - но под крылом государства. И никакого криминала там, в целом, на памяти Кремнёва не было, как не было там бандитских разборок и смертей. Да и сам Арсен Гурамович, хотя и был выходцем с Закавказья, с диких мест, за время учёбы и жизни в столице достаточно уже окультурился и обрусел, получил хорошую московскую огранку: с ним было приятно общаться поэтому, легко и приятно работать. При ежедневном общении с ним Кремнёв не чувствовал тяжести и дискомфорта, неловкости, страха - тем более.
  А с его двоюродным братом Гиви Нодаровичем всё было с точностью до наоборот. Тот был человек необузданный, дикий и дерзкий, а где-то даже и непредсказуемый. Цивилизация и культура совсем не коснулись его, и он ввиду этого отличался от образованного и окультуренного Арсена так же, как бродячая паршивая собака, к примеру, отличается от собаки домашней, лоснящейся и ухоженной, живущей в хороших условиях и у хороших хозяев, которые вовремя кормят и поят её, и на прогулку выводят. Свободы у домашней собаки нет - это правда. Зато всего остального - с избытком... А вот дикой - абсолютно свободной и независимой - её сестре кусок мяса ещё надо добыть или отвоевать. Как найти и место для тёплого и сухого ночлега. А заодно и подумать, как под случайный удар палки или кирпича не попасть какого-нибудь садиста или дурака из гнусной человеческой породы, или вообще пули. Или на клыки тех же диких собак не нарваться, не терпящих и не прощающих конкурентов... Короче, у дикой собаки одни сплошные проблемы и ежедневная и ежечасная головная боль, как бы целой и невредимой остаться, здоровой, крепкой и сытой; как не сдохнуть от любой случайности под чужим забором в расцвете лет. Отсюда с неизбежностью вытекают колючий и злобный характер всех диких животных на свете и неконтролируемое и непредсказуемое поведение, как и их внешний обшарпанный и заскорузлый вид. Дикари - они дикари и есть. С ними ухо надо держать востро, а лучше, а безопаснее всего держаться от них подальше...
  
  Вот и Гиви Кавтарадзе был таким дикарём - со всем вытекающим отсюда личным набором качеств. Кремнёву было неуютно и неспокойно с ним с момента знакомства, а порой и вовсе страшно. Максим всегда старался при нём плотно держать язык за зубами, чтобы не сболтнуть лишнее. Ведь там, в их криминальной среде, за любое обидное или неправильно понятое слово пускают в дело ножи, и обидчики кровью расплачиваются и жизнями. Там постоянно надо быть начеку и никогда и ни с кем не расслабляться и не сдружаться. Мудрые люди так и делают - и спокойно доживают до старости; и умирают своей, а не насильственной смертью...
  
  4
  
  Не удивительно, ввиду этого, что наш здорово растревоженный и с толку сбитый надвигающимися переломными событиями герой глаз не сомкнул целую ночь после памятного разговора с Арсеном в августе 91-го. Метался на кровати как в лихорадке, мокрые футболки менял - и напряжённо до рассвета думал, что делать ему и куда грести после скорого и неминуемого увольнения с Центрального рынка. Гиви, по словам Арсена, скоро должен будет встретиться с ним и предложить на него работать. И уж если он брату про то сказал, - значит это точно случится. Гиви Кутаисский имел одно несомненное достоинство, которое его, помимо стальной воли, и прославило в криминальном мiре, до небес вознесло: он был человеком слова, и всегда отвечал за слова - порой даже и себе в убыток. Такая слава про него ходила давно, и она соответствовала действительности.
  Вот и с Кремнёвым так же произойдёт скоро. Приедет он, допустим, к Максиму в гости по предварительному звонку и предложит работу. И что ему, Гиви, отвечать?... Разум подсказывал угарному рязанцу, что надо отказываться под любым предлогом, ибо связываться с криминалом - любым! - дело очень и очень рискованное и смертельно-опасное. Там ведь все одним днём живут: сегодня на воле, а завтра в тюрьме, а то и вовсе в могиле. Живут, короче, по принципу: "или грудь в крестах, или голова в кустах"; "лучше 33-и года пить чистую кровь, чем 300 лет питаться падалью". Но воровской принцип этот был идеалисту Кремнёву глубоко чужд, и никак его не устраивал: у него были иные на земную жизнь взгляды и планы.
  Однако, отказав Гиви в дружбе и сотрудничестве и сильно этим обидев его, может даже и оскорбив, как тогда дальше жить и кормиться Максиму, у которого по-прежнему нет ничего в Москве - ни своего жилья, ни прописки? А после отъезда Арсена в Америку не станет и работы, куска хлеба то есть. Неужто собирать вещи и книги в мешок и ехать обратно в деревню Бестужево, к полуживой тётке Тамаре под бок, которая, как писали соседи в письмах, уже дышит на ладан и умирать готовится? Ехать и доживать там век одному в её полуразваленной халупе, нуждающейся в капитальном ремонте? Становиться нищим и одиноким отшельником в итоге - и утешать себя тем постоянно, что зато, мол, гордость и честь сохранил?...
  Кто знает, может, Кремнёв и сделал бы так, наплевал на предложение Кавтарадзе-младшего - бандита с большой дороги! - если б не мысли о Мезенцевой, которая не выходила из головы, упорно не отпускала сердце. Звала к себе страстно, настойчиво, постоянно, как зовут заблудившегося в пустыне путника миражи! Кремнёв будущей встречей с БОГИНЕЙ СЕРДЦА только и жил все послеуниверситетские страстные годы, на неё всем существом, всей душой настраивался как на спасительное исцеление от болезни, которая мучила его, поедом изнутри ела со дня расставания в Доме Студентов в зоне "Ж". Он верил и надеялся, нет - он точно и твёрдо знал, что обязательно встретит Таню и по-хорошему объяснится с ней наконец. Не так, как он это делал когда-то, в студенческую без-приютную пору. Тогда у него не было ничего за душой, что требуется каждому потенциальному жениху, чтобы осчастливить любимую девушку предложением тихого семейного счастья, покоя, уюта. Отсюда и все его юношеские проблемы и неудачи, многочасовые стояния у двери избранницы, больше похожие на идиотизм. Это не надо теперь повторять - категорически! Иначе итог встречи будет тот же самый, если не хуже того, студенческого... А чтобы было лучше, чем тогда, вернее, солиднее и надёжнее, - ему непременно нужна твёрдая почва под ноги: прописка и собственное жильё в Москве, из наличия которых будут вытекать его уверенность и внутренняя сила, его мужская привлекательность наконец. Для него, иногороднего жителя, это и было раньше, и будет в будущем главным условием встречи. Он хотел, он то и дело загадывал по ночам предстать перед обескураженной и смущённой Мезенцевой гордым и крутым москвичом, а не презренным жителем Рязанской области, да ещё и с отметкой о судимости. Он и планировал это сделать в ближайшие годы - купить квартиру в столице и прописаться туда, а из деревни выписаться с лёгким сердцем, навсегда распрощаться с ней - с постылой прошлой провинциальной жизнью. Но верти-хвост Арсен спутал и перевернул все его планы своим внезапным увольнением и отъездом...
  
  5
  
  Итак, - итожил Максим все "за" и "против" ближе к утру, когда уже за окном рассветать стало, - он становится в позу Байрона и отказывает Гиви, допустим, посылает на три буквы его. И что тогда?... Тогда про квартиру Арсена на Лесной улице надо будет навсегда забыть и быстро оттуда съехать на другую жилплощадь. А делать этого не очень-то и хочется, и это мягко сказано: он к элитному жилью на Лесной привык, что было не удивительно... Но и это - не самое страшное и печальное, что тогда случится. Квартиру ему можно будет и дешёвую купить где-нибудь на окраине, в спальном районе Москвы. Деньги у него на это имеются - заработал на рынке. Самое страшное будет потом, когда он, сделавшись москвичом, останется без связей и без работы. Но со штампом в паспорте о судимости, будь она трижды проклята, с которой его никуда не возьмут без протекции - это как пить дать. Он с этим делом после Университета вплотную столкнулся, когда его, и без штампа презренного, отовсюду футболили.
  Времена же наступают смутные в стране, если судить по тому, как срочно бежит из России ушлый Арсен с женой и дочками. И как Максим тогда станет в Москве без денег и работы жить и чем кормить себя и супругу предполагаемую, если тут и впрямь скоро всё затрещит и рухнет, тысячелетней пылью веков покроется? И нужен ли он будет такой безработный, безденежный и без-перспективный москвич вообще красавице и умнице-Татьяне?... Нищие люди - они никому не нужны, не любы, не милы, не интересны; они даже и самим себе тягостны и противны! Потому-то и стремятся к богатству все, или хотя бы к достатку среднему. Ведь большие деньги, как это хорошо уяснил для себя Кремнёв, проработав пять лет теневым руководителем Центрального рынка, - они человека ВЕЛИКАНОМ делают, ВЕРШИТЕЛЕМ и ХОЗЯИНОМ ЖИЗНИ. Потому что за ними - СИЛА и ВЛАСТЬ, а значит - и УВАЖЕНИЕ в обществе. А отсутствие денег превращает того же самого человека в ничтожество, в соплю на двух лапках, в клопа, которого может любой обидеть и пришибить - и не заметить этого. Потому что за таким силы и власти нет. Ну и какое к такому ничтожному слизняку уважение?!...
  
  И выходило по всем раскладам и прикидкам, что криминального авторитета Гиви Кутаисского не надо ему отшивать, не надо: себе дороже может выйти. Мало того, это будет смерти подобно в той непростой ситуации, которая складывалась у Кремнёва, в скором времени - официального безработного из Рязанской области. Тут, хочешь, не хочешь, а надо идти к Кавтарадзе-младшему под крыло - не бояться и не ломаться, монаха-небожителя из себя не строить. Там на штамп в паспорте не станут смотреть и брезгливо воротить морду; там у Максима будут деньги и уважение, и будет власть, пусть и не долгая, скорее всего, как и сама жизнь бандитская, криминальная... Зато он там полюбившуюся квартиру на Лесной улице со временем в собственность приобретёт, к которой сердце его и душа прикипели. Как и к самому району, к слову сказать, расположенному по правую сторону от улицы Горького и до Цветного бульвара включительно, где находятся сотни исторических и культурных центров и памятников столицы, как оказалось. И каких! Он эти изумительные по красоте места не единожды вдоль и поперёк уже исходил, пока у Арсена работал. И расставаться с ними не собирался, с болью их от себя отрывать, если была возможность рядом остаться и продолжать дальше жить.
  И с Татьяной у него тогда нормально всё сложится - при наличии денег и московской прописки, которые обеспечат ему полную уверенность в себе, дадут силы, которых так не хватало и не хватает. Женится он на ней в итоге, не женится - это уж будет дело десятое, которое вилами на воде писано: это правда. Время свадеб и торжественных маршей наверное ушло вместе с молодостью, увы и ах... Зато он приедет к ней в будущем МУЖИКОМ настоящим, ВОИНОМ - не БОМЖОМ, не НЫТИКОМ и не ТРЯПКОЙ, не опущенным жителем рязанской деревни Бестужево, которую и на карте-то не скоро найдёшь; а если и найдёшь - брезгливо выругаешься и смачно через губу сплюнешь. Приедет - и МОЛОДЦОМ ей покажет себя, а не тем сопливым и слюнявым студентом-нытиком, на которого смотреть было тошно и больно со стороны, от которого даже и друзья шарахались и чурались, Меркуленко с Жигинасом... Приедет и поможет ей всем чем сможет, оградит от напастей и бед, если такие будут в наличии. А под старость она будет нуждаться в помощи, как, впрочем, и все старики. Да и время смутное наступает, как утверждает Арсен. А ему верить можно: он парень умный и прозорливый... Вот Максим и станет её опекать, БОГИНЮ свою ненаглядную и лучезарную, станет ангелом-хранителем для неё, каким она была для него в студенческие годы. Для любой женщины это крайне важно - чувствовать мужскую силу рядом, крепкое мужское плечо. Такое плечо он ей и предоставит однажды - если дураком-чистоплюем не будет; не испугается если теперешнюю спокойную и тихую жизнь на новую поменять и руки криминалом запачкать. Ведь иных благодетелей и покровителей у него, сироты рязанской, в наличие всё равно нет, кроме Гиви и его братвы. А без них, без толкачей-опекунов, на белом свете не проживёшь: он в этом на собственном горьком опыте уже убедился. В насквозь пропитанной и пронизанной родственными и иными тайными связями Москве - тем паче...
  
  6
  
  Через неделю где-то после памятной беседы с Арсеном к Кремнёву на Лесную приехал в гости Гиви с бутылкой дорогого грузинского вина - и без предисловий и раскачки, и "базаров ненужных, пустых" предложил Максиму работать с ним в качестве экономического советника и казначея одновременно, или держателя общака, если говорить на фене. Максим, не раздумывая и не ломаясь как девочка на выданье, дал согласие. При одном единственном условии со своей стороны: он настоятельно попросил Гиви оградить его от участия в кровавых криминальных разборках, заявив тихо, но твёрдо, что не станет конкурентов валить и мочить, марать руки кровью - портить этим карму и понижать до нуля свой эволюционный и духовный потенциал, который нарабатывается тысячелетиями. Добавил, что это его твёрдая жизненная позиция.
  Гиви зло усмехнулся на это и принялся откупоривать принесённую бутылку вина, при этом напряжённо собираясь с мыслями. Это было видно по его густым бровям, сурово сдвинутым к переносице и грозно играющим желвакам за идеально-выбритыми щеками, которые как бильярдные шары туда-сюда бегали.
  -...Не бойся, Макс, - наконец произнёс он устало, разливая вино по бокалам, - и не считай меня за идиота, не надо. Я прекрасно знаю, кого на работу к себе беру и для каких целей. Знаю, что ты Московский Университет закончил, самим Михаилом Ломоносовым основанный, и что голова твоя не хуже любого компьютера варит. Мне Арсен рассказал, похвастался перед отъездом, какие доходы ты ему приносил, и как он тобой доволен. С таких головастых людей, как ты, Макс, пылинки сдувать надобно, а не заставлять по Москве с пушками и перьями тупо бегать, кишки кооператорам выпускать. Мочить и валить строптивцев и нечестивцев другие люди найдутся - попроще и поглупей, у кого мозги набекрень с рождения и образование 8 классов. А вот думать, башкой работать не многие могут. Вообще единицы, как я, прожив достаточно долгую уже воровскую жизнь, понял. Для этого круглым отличником в школе надо быть, как ты, светилом и всеобщим любимцем; а потом МГУ закончить надобно - первый в стране вуз, а может и в мiре... Я это прекрасно знаю, повторю, с кем я имею дело; знаю твои возможности и способности. Я - не дурак! И использовать буду тебя исключительно в интеллектуальной сфере, где ты - дока, где равных тебе нет.
  -...И вот что я тебе ещё скажу, Максим Александрович, коль уж у нас зашёл такой разговор неприятный, - сделав пару больших глотков из бокала, продолжил Гиви далее говорить, при этом не смотря на Кремнёва, в кухонное окно смотря. - Хочу все точки над "i" расставить, чтобы ты понял меня правильно и до конца: ведь нам теперь вместе работать предстоит, большими делами ворочать. И недомолвок и недопонимания меж нами не должно быть, тем более - неприязни... Так вот, ты не думай, что я - кровожадный маньяк, вампир или упырь какой, пьющий человеческую кровь по утрам вместо чая и кофе и младенцами закусывающий вместо пирожных. Что я только и думаю сутками: кого бы мне завалить. Нет. Мне убивать людей муторно и в тягость. Честное слово! Матерью тебе клянусь! И иду я на это только в исключительных случаях. Иду, когда знаю точно, что человек планирует меня самого убить, когда нанимает киллеров и строит планы... Ну а тут, как и на любой войне, уже не бывает выбора, снисхождения и пощады. Тут или он меня, или я его. Третьего не дано. Так наша криминальная жизнь устроена. Плохая она или хорошая? - Бог весть: не мне решать. Я попал в неё в 14 лет по глупости, и иной жизни я просто не знаю... Но лишней, напрасной крови и смертей на мне нет, скажу ещё раз: я - человек глубоко и искренне верующий, как это ни покажется странным кому-то, тебе - в том числе. Я знаю и помню всегда, что за каждый неверный шаг, за каждый земной косяк сурово отвечать придётся. Не в этой жизни - а в той, которая нас всех ждёт на небе... Короче, я не палач, Макс, я - воин! С отроческих лет живу в условиях военного времени, где в меня кулаки, пули и ножи летают со всех сторон: успевай только уворачиваться. И та падаль и мразь, которая от меня пострадала, - не надо её жалеть. То были отбросы человеческие, поверь, которые жалости и сострадания не достойны. Мне ещё спасибо надо сказать за то, что я землю от таких смрадных уродов очистил... Но с детьми, стариками и бабами я не воюю, и в заложники никого не беру, утюгами и кипятильниками не шпарю. А если мои парни этим балуются иногда - ну так за ними за всеми не уследишь: подо мной их много ходит - и разных... Да этого и не надо делать - следить. Они же - не дети малые, и я им не нянька и не судья. Наворотят лишних дел пацаны - сами пусть потом и расхлёбывают, держат ответ перед Господом, не передо мной. Я ведь и сам букашка в сравнение с Небесным Отцом, сам - раб Божий...
  - И ещё, Макс, знай и помни, и строго блюди главный закон нашего бытия, если хочешь пройти по жизни с гордо поднятой головой и не потерять к себе самому уважение. Так вот, за личное оскорбление, за обиду кровную надо обидчиков сурово наказывать - не спускать и не прощать никогда и никому, и ни под каким видом, не подставлять обидчику вторую щёку и задницу, на Божью помощь и кару надеясь: что, мол, Он за тебя отомстит. Не отомстит! Глупости это, враньё, пошлые и гнусные выдумки слабаков для оправдания собственной слабости, сказки ничтожеств и слюнявых, женоподобных пидаров, которые христианами сами себя называют с гордостью, - но которые и близко не знают истинного Радомира-Христа и его жизнеутверждающих, жёстких и боевых Заповедей! Реальный, а не выдуманный попами Христос, да будет тебе известно, слюнявым нытиком не был, а был ВОИНОМ и был ДУХОВНЫМ ВРАЧОМ, исцеляющим расслабленных. Он сам знал прекрасно и людям про то говорил, что один раз простишь и соплями утрёшься, слабость покажешь свою - всё, пропал, умер духовно и нравственно для Бога и для людей! Жопу будут потом тобой вытирать окружающие, до смерти держать возле параши. Ты понял, Макс, как наша жизнь устроена?! А я петухом опущенным быть не хочу, категорически не хочу быть терпилой и тряпкой. Я лучше сам буду ставить раком всех и иметь потом - и ставлю, и имею, и горжусь этим... А если это кому-то не нравится - не беда. Под всех не подстроишься и всем мил и люб не будешь. Человек так устроен подло и гадко, что сколько его ни целуй и ни ласкай, скотину безрогую, - всё равно в итоге попадёшь ему прямо в задницу, которой он к тебе повернётся... А значит и не надо его голубить и целовать - надо по этой заднице хлопать, и больно. Тогда хотя бы обидно не будет, не будешь чувствовать себя под старость идиотом полным и чудаком. Знай и помни об этом, парень, - про мою жизненную философию, основанную на подлинном христианстве, не на поповском. Ведь нам предстоит работать с тобой. Надеюсь, долго...
  
  7
  
  В конце октября 1991-го года Арсен Гурамович Кавтарадзе, бывший директор Центрального рынка столицы, улетел с семьёй в США на постоянное место жительства, предварительно распродав в Москве всё движимое и недвижимое имущество. Квартиру свою на Лесной он, как и обещал, продал Кремнёву за полцены. Вторую часть суммы Максим клятвенно обещал ему позже выплатить и переслать в Штаты... Сделал он это быстро, впрочем, - весной следующего 1992-го года: Гиви дал ему без-процентный кредит, чтобы рассчитаться с братом. Таким образом, уже весной 92-го герой наш, Максим Александрович Кремнёв, стал наконец полноправным москвичом, прописавшись на Лесной улице, да ещё и обладателем элитной столичной квартиры. Сбылась его давнишняя мечта после стольких-то лет скитаний и мытарств, после отсидки в колонии даже. Понятно, что он был на седьмом небе от счастья.
  Квартира эта, однако, оказалась ему не нужна фактически: он редко там появлялся после того, как перешёл и закрепился на работе у Гиви. А всё потому, что уже летом 92-го он, по настоятельному требованию своего нового босса, переселился в огромный особняк в Абрамцево, по соседству с самим Кавтарадзе-младшим, проживавшим в подобном же особняке, выстроенном и отделанном одним архитектором. Гиви хотел, чтобы Кремнёв, олицетворявший и заключавший в себе мозговой центр его разраставшейся не по дням, а по часам бизнес-империи, был постоянно рядом и под присмотром вооружённой охраной, состоящей из проверенных людей. Ведь времена в стране после прихода в Кремль Ельцина начались лихие, откровенно-бандитские и кровавые, и ценные кадры нуждались в охране, как и большие деньги, хранившиеся у них.
  1992-й год, если кто помнит ещё, не забыл, стал годом великого перелома в жизни "новой и свободной России", России Бориса Ельцина, и такого же великого криминала и окаянства. Наступили очередные "Окаянные дни" на просторах Русской Державы, с теми же главными персонажами по сути воров, громил, развратников и убийц, только под другими фамилиями, блистательно описанные И.А.Буниным в 1920-е годы. Уже в январе Гайдар с Чубайсом ("два кислых друга, - как гениально прозвал их народ, - хрен и уксус") обвалили финансовую систему страны на радость Западу и на горе матушке-России. Рубли в одночасье превратились в бумагу, в фантики, в мусор. Рублёвые счета людей обнулились в сберкассах, - и нищий и перепуганный на смерть добропорядочный русский народ, обобранный в наглую и подчистую, заметался в отчаянии по стране, не зная, что ему теперь делать и как выживать, как кормить себя и семью: родителей-стариков и детишек маленьких, тех же инвалидов. Повезло ещё тем, у кого была хоть какая-то работа в тот переломный момент, пусть даже и самая непрестижная и низкооплачиваемая, где людям платили зарплату. А если работы не было по какой-то причине - даже и по причине декретного отпуска, к примеру, пенсии или хронической болезни, - для таких безработных людей: одиноких женщин с грудными детьми главным образом, без-помощных стариков и калек, - наступал край. Им пособий и пенсий по полгода не платило новое и "свободное" государство: прокручивало деньги в банках под баснословные проценты из-за сумасшедшей инфляции. И сбережений ни у кого не осталось, повторим: личные счета граждан были пусты... И что было делать, куда идти и у кого просить помощи нищим, убогим и голодным людям, выброшенным на помойку Истории? Новой либеральной Власти, где волк сидел на волке и волком же и погонял, они были не интересны и не нужны. Совсем-совсем! Анатоль Борисович Чубайс, рыжий Акела-плут при Шер-Хане-Ельцине, тогда так прямо и заявил с экрана: новая жизнь, мол, на старых, слабых и немощных не рассчитана; пусть умирают быстрей, не смердят, не путаются под ногами у Нового Мiрового Порядка, горделиво шествовавшего по стране стальной поступью... И многие из перечисленных им категорий граждан последовали его совету: сводили счёты с жизнью, а детишек грудных обезумевшие матери убивали или выкидывали в окна с высоких этажей, оставляли на улице и на помойке, продавали на органы и в бордели Европы и Америки на худой конец. Ужас, ужас, что тогда в России творилось: сил не хватает про то писать, да и нервов тоже. Россия-матушка стремительно деградировала и вымирала. Казалось, ещё чуть-чуть - и от неё, родимой, одно мокрое место останется.
  Однако, как и бывает в такие критические моменты в жизни любой великой нации, к каковым Русская Нация без-спорно принадлежит, сработал в очередной раз главный инстинкт человека - ИНСТИНКТ ВЫЖИВАНИЯ и САМОСОХРАНЕНИЯ. И те, кто были физически и духовно покрепче: 30-ти и 40-летние русские парни и девушки в основном, - те гибнуть задарма не стали, ложиться и умирать с голодухи. Они брали в банках кредиты и мчались с ними в Европу, Турцию и Китай, а некоторые даже и в Индию, и везли оттуда огромные тюки товаров в Россию, надрывая спины и животы. Привозили и торговали заморским и заграничным тряпьём на улицах и площадях страны, превращая бывшую и первую в мiре коммунистическую Державу, устремлённую в космос всей глубиной души, к вершинам Гордого Мiрового Духа, в одну сплошную барахолку.
  По улицам российских городов из-за этого невозможно стало ходить: там только и делали, что торговали и шаурму дружно жрали, запивая баночным пивом, а вечером считали вырученное бобло народившиеся торговцы-коробейники. Чтобы на это бобло потом новый товар купить, а заодно и палатку открыть собственную или арендовать контейнер. Стихийные толкучки и рынки возникали в 90-е годы повсюду как те же грибы после дождя: в парках, скверах и на стадионах, на тротуарах, в переходах подземных и у подъездов жилых домов, - портя добропорядочным людям жизнь и настроение. А с ними вместе (со стихийными рынками и толкучками) распространялись с ужасающей скоростью антисанитария, мерзость и грязь уличная и социальная; бандитизм, стрельба и поножовщина; проституция, наркомания, алкоголизм, порнография и педофилия.
  Для простого русского народа это было настоящим горем, большой всероссийской бедой, а для кого-то и вовсе ТРАГЕДИЕЙ. Для бандюков же новоявленных, для господ-рэкетиров, банкиров и олигархов, - которые плодились тогда как крысы в торговых рядах и возле стихийных пищевых палаток, - это был большой и весёлый ПРАЗДНИК, или ЗОЛОТОЕ ВРЕМЯ вообще. Они разъезжали по стране, по Москве в частности, на дорогих американских и японских джипах с пухлыми барсетками в руках и толстыми золотыми цепями на шеях - трясли кооператоров и торговцев как груши: ну те, которые крестьяне по осени трясут. И собирали богатый криминальный урожай таким образом, который сыпался на них ЗОЛОТЫМ ДОЖДЁМ в виде налога за без-пошлинную уличную торговлю, за "крышу". Его, "урожай", они собирали в мешки и сумки и везли под вечер в Абрамцево - казначею Кремнёву под отчёт. Максим не успевал то бобло, тот оброк считать и складировать у себя в тайной комнате: так его много было. Горе и нищета народная его не коснулись совсем - новоявленного финансиста-капиталиста. Потому что в его криминально-воровской среде, в которую он невольно попал, Бориса Ельцина встретили как родного отца, и как главного российского пахана-благодетеля славили. Воры, рэкетиры и бандиты российские не могли нарадоваться на него и его команду - такую же криминальную и воровскую...
  
  8
  
  Дом, в который перебрался Кремнёв в 1992-м году, был огромным, повторим, в два высоченных этажа, отделанным снаружи и изнутри по последней моде, обставленным шикарной мебелью, да ещё и со стеклянным бельведером на крыше, где Максим любил отдыхать в одиночестве и тишине, думать о будущем за чаем и окрестной красотой любоваться. А под домом был такой же огромный бетонный подвал с небольшими окнами по всему периметру, где располагались спортивный тренажёрный зал, душевая с баней и бильярдная комната. Там, в подвале, проводили свободное время парни, круглосуточно охранявшие Кремнёва. Там же они резались в бильярд и играли в карты в комнате отдыха.
  Сам Максим там редко бывал: он не любил качаться на тренажёрах и тупо катать шары; да и в бане не особенно любил париться за ненадобностью. Спортивную форму он поддерживал в бассейне, что был выстроен рядом с домом в виде теплицы и куда никто кроме него не ходил. Там он подолгу плавал после пробежек утренних, которые регулярно совершал вдоль своего каменного забора, отвлекая и возбуждая этим сторожевых собак: они на него вечно гавкали...
  
  Распорядок дня его был устроен так: опишем его коротко. Просыпался он ровно в девять утра и сразу же одевался в спортивный костюм и отправлялся бегать по периметру участка кругами. После получасовой пробежки на воздухе он шёл в бассейн и плавал там те же 30 минут по времени. Если на улице шёл дождь, он заменял пробежки часовым плаваньем... После бассейна он возвращался в дом, поднимался на второй этаж, переодевался и завтракал в гостиной. У него в доме была кухарка, молодая грудастая хохлушка Татьяна, которая готовила и подавала ему еду к столу, заказывала продукты и мыла посуду. Она же следила и за порядком в доме, который осуществляли уборщицы.
  Позавтракав, Кремнёв шёл к себе в кабинет, расположенный рядом с гостиной, и закрывался там до обеда, до двух часов: начиналась его кропотливая будничная работа. Ведь помимо того, что он был главбухом у Гиви, то есть контролировал весь приход и расход, ежедневно сверял дебет с кредитом, - он являлся ещё и кассиром, хранителем общака, через руки которого проходили все денежные средства "фирмы". В его кабинете за массивными книжными стеллажами была тайная комната, где хранились в сейфе деньги криминальной империи Кавтарадзе-младшего, рубли и доллары США. Туда он таскал ежевечерне выручку, предварительно занесённую в компьютер; оттуда же брал и раздавал братве деньги под роспись на текущие расходы, которые были не маленькими и требовали учёта. "Фирма" Гиви разрасталась и крепла с каждым днём, и всем работникам регулярно надо было платить зарплату, перво-наперво, которая была баснословной в сравнение с зарплатами простых россиян, трудившихся на производстве. Плюс к этому, надо было оплачивать различные юбилейные банкеты, похороны и поминки, а пацаны гибли массово в 90-е годы. И всех их Гиви хоронил с почестями на элитных столичных кладбищах и в лучших местах, строил дорогие надгробия на могилах, помогал семьям погибших финансами. В плане помощи и поддержки родственников убитых или покалеченных в перестрелках он был вообще молодец: никого не забывал, не кидал и не оставлял с носом. Потому-то и валил к нему валом народ, как когда-то - в Мавзолей ленинский. От молодых парней и девчат, желавших попасть к нему под крыло, отбоя не было... Большие деньги, плюс к этому, ежемесячно отправлялись в колонии и тюрьмы на подогрев братвы: чтобы им, бедолагам, там не голодно и не скучно сиделось. Ну и чтобы они возвращались после отсидки назад - к кормильцу и благодетелю Гиви Нодаровичу... Уходили деньги - и тоже не маленькие - на подкуп столичных чиновников, которые как-то быстро вошли во вкус, а совесть и стыд потеряли: краёв совсем не видели, не знали и не хотели знать. И всё эти расходы надо было планировать и учитывать, за всё это, собственно, и отвечал Максим перед Кавтарадзе-младшим.
  Но финансово-учётная часть была не единственным делом Кремнёва. Каждое утро он, включив компьютер, начинал старательно лазить по Интернету - просматривать рынок недвижимости столицы: какие гостиницы, рестораны и кафе там на продажу выставлены. Всё это он аккуратно и вдумчиво записывал с телефонами вместе в свой ежедневник, чтобы потом доложить Гиви на предмет покупки. Интересовали его шефа и подвальные и полуподвальные помещения в центре Москвы: в них Гиви устраивал бордели и казино, как правило, приносившие главный доход, пусть и не единственный... Проверив рынок недвижимости, всё интересное и стоящее в нём переписав, Максим переключался на европейские и американские биржи - внимательно следил за курсами иностранных валют и ценами на нефть, от которых те курсы напрямую и зависели. И это он тоже рассказывал Гиви после обеда, когда приходил к нему на доклад, советы давал относительно валютных операций.
  А до обеда Гиви обычно спал - потому что ложился под утро уже; частенько - пьяненький. Вечерами же и ночами он пропадал в собственном ресторане "Лабиринт" на Новом Арбате, где и проходила фактически вся его вольная жизнь, где он совмещал приятное с полезным. Там он встречался с дружками старыми, грузинскими и краснодарскими, такими же криминальными авторитетами как сам, обсуждал выгодные сделки с ними, строил планы на будущее. Частенько там же и ночевал с какой-нибудь новой кралей, когда перебирал с выпивкой, и не оставалось сил добраться до дома. Тогда доклады Кремнёва отменялись естественно: у Максима был выходной день. Свои выходные Максим отмечал таким образом именно по загулам шефа, а не по дням недели и календарю... Но он не расстраивался из-за этого, ибо подобный график работы не сильно его напрягал. Свободного времени у него всё равно оставалось много, да и сил - тоже. У Арсена он работал и уставал куда больше: приезжал поздно вечером на Лесную выжитый как лимон и спать сразу плюхался, даже не включив и не посмотрев телевизор. А у Гиви в этом отношении был рай: у Гиви всю вторую половину дня, отчитавшись о проделанной работе, Кремнёв фактически был свободен и был предоставлен сам себе. И по магазинам он никогда не ездил: всё домработницы привозили, которых был целый штат. И время на дорогу он тоже не тратил: его спальня находилась рядом с рабочим кабинетом и гостиной на втором этаже, где он трапезничал ежедневно. И дальше этого расстояния он только к Гиви в соседний дом на доклад ходил, но до того было идти не более 30 метров... И получалось по факту, что так комфортно и сладко он только в родном и любимом Университете жил, когда на старших курсах учился.
  Кавтарадзе попробовал было первое время притянуть Максима к себе, приобщить и приохотить его к той жизни, которой жил сам, которую любил безумно. Но, поездив с ним несколько раз в кабак на Новый Арбат и до утра проболтавшись там в дыму и пьяном угаре в окружении расписных бандюков и срамных полуголых баб, Максим в дальнейшем категорически отказался от этого занятия. Он объяснил тот отказ тем, что свою основную работу делать не успевает по учёту и распределению наличных денег и по финансовому анализу обстановки в мiре. И зачем, мол, он тогда будет нужен вообще - такой никчёмный, неуспевающий и не знающий ничего помощник?... Похмельный Гиви хитро и недовольно оскалился, помнится, - но настаивать не стал: не хочешь, дескать, как хочешь, дело твоё. Да и то сказать: собутыльников у него и без Кремнёва хватало, а вот хорошего аналитика-финансиста надо было ещё поискать, человека с чутьём и мозгами. И он отстал от Макса: общался с ним с того разговора исключительно по работе как с экономическим и финансовым советником и как с казначеем своим - держателем общака. Как собутыльника и гуляку он его уже не рассматривал.
  Правда, Кремнёву всё-таки иногда надо было ездить на Новый Арбат на кутежи-гулянки: это когда дни рождения у Гиви подходили и у близких ему людей, - дни, которые он, как истинный грузин, отмечал шумно и с размахом, порою - и со стрельбой. Но тут уж спрятаться и уклониться невозможно было: надо было ехать и гулять. И до ночи утешать себя тем, что издержки есть в любой профессии.
  И на особо важные и денежные переговоры Кавтарадзе всенепременно брал Кремнёва с собой, когда переговорщики новые люди были, Гиви не близкие и не знакомые, которых он опасался, которым не доверял. Тогда-то он и просил Максима находиться рядом, всё внимательно слушать, анализировать и запоминать. И потом ему говорить о своём впечатлении, об ощущении от беседы: выгоден или не выгоден был "базар", и много ли от него будет пользы. И если Максим в курилке настоятельно советовал шефу не торопиться со сделкой, сто раз подумать ещё и не рубить сплеча, потому что люди мутные и неадекватные перед ними сидели, - Кавтарадзе так и поступал: разговор и сделку откладывал. Он почему-то сразу начал верить чутью, или инсайду своего молодого помощника, и ни разу потом - ни разу! - не разочаровался в его советах и предостережениях...
  
  
  9
  
  Итак, занимался текущими делами на новом рабочем месте Кремнёв до обеда только - до двух часов. Потом он обедал в гостиной и, если шеф был в очередном загуле - а это довольно часто случалось, - он возвращался к себе в кабинет, доставал исторические книги из шкафа и начинал кропотливо штудировать их, запоминать, делать нужные выписки в свой блокнот, будто готовясь к экзамену. Так он когда-то и на истфаке жил и работал. Так же стал работать и теперь, и даже жарче, осмысленее и настойчивее, чем это делал прежде. Потому что поставил великую и святую цель перед собой - написать когда-нибудь к старости ближе честную и правдивую книгу по Древней Русской Истории, на "Славяно-Арийских Ведах" основанную, на "Велесовой книге", а не на художественных вымыслах Карамзина, Соловьёва, Костомарова и Ключевского.
  Редких и ценных книг, напомним, к тому времени он достаточно уже собрал, пока у Арсена работал. Читать вот только их не читал тогда: не было сил и времени. Теперь же он перевёз их все с Лесной в Абрамцево, забил ими шкафы в своём кабинете, которые были полупусты, в которых лишь детективы до него пылились - вся та пошлая и пустая белиберда, что продавалась в газетных киосках массово во второй половине 80-х и стоила копейки. Её-то, макулатурную белиберду, на которой красовались фамилии Донцовой, Марининой, Шиловой и Устиновой, он свалил в подвал с глаз долой: чтобы крысы её там "читали", набивали желудки до краёв. А на её место поставил произведения вдумчивых и серьёзных авторов, историков русских, философов и беллетристов, про которых ещё в Университете узнал, посещая квартиру Панфёрова. Этих авторов он и читал, штудировал вдумчиво и упорно. И не просто так уже, скажем ещё раз, для подпитки ума и души, как это делал когда-то в студенческую пору, а поставив цель - продолжить их СЛАВНОЕ, НУЖНОЕ и АРХИВАЖНОЕ ДЕЛО...
  
  В семь часов вечера у него был ужин до восьми. А в восемь братва начинала свозить к нему сумки с деньгами, дневную выручку, сдавать их под роспись и уезжать по домам. И длилась та сдача до 22-х часов, как правило. После чего Максим опять оставался один, убрав в потайную комнату деньги.
  Тогда он шёл в спальню с томиком стихов какого-нибудь русского автора, широко или не очень известного, раздевался, ложился в кровать и читал стихи до часу, а то и двух ночи. Читал, блаженствовал, восторгался - и долго не мог и не хотел отрываться от прекрасных и задушевных строк, что перед ним на раскрытых страницах мелькали.
  Работая и живя в Абрамцево до начала 2000-х годов, он перечитал всех поэтов русского Серебряного века, с некоторыми из которых, пусть и бегло, успел познакомиться ещё в Университете в рукописном виде. Зато теперь он прочитал от корки и до корки не только тех из них, кто захотел остаться в Советской России: Иннокентия Анненского, Михаила Кузмина, Николая Гумилёва, - но и сборники стихов эмигрантов первой волны: Ивана Бунина, Владислава Ходасевича, Дмитрия Мережковского, Марину Цветаеву, Константина Бальмонта, Игоря Северянина, Георгия Адамовича, Сашу Чёрного, Вячеслава Иванова, - фамилии которых только слышал, но ничего не читал. В Советском Союзе они были запрещены и, соответственно, не издавались.
  Но больше всего его поражало другое в том литературно-познавательном деле. Среди литераторов-эмигрантов он обнаруживал блистательных поэтов, про которых он вообще ничего не знал и не слышал ни разу. Это он-то - выпускник МГУ, гуманитарий бывший.
  И первым, кто его поразил своим творчеством, был Георгий Владимирович Иванов (1894 - 1958 гг.) - даровитый, изысканный, большой поэт, оставивший заметный след в русской классической литературе. Когда Георгию шёл всего-то 16-тый год, он уже был знаком с такими поэтическими мэтрами как М.Кузмин, И.Северянин, Г.Чулков. А весной 1911 года ему, начинающему поэту, какую-то из своих книг надписал в подарок великий А.Блок, с которым Георгия Иванова связывала творческая дружба в течение 10-ти лет, и который в 1919 году написал Иванову такую вот рецензию:
  "Когда я принимаюсь за чтение стихов Г.Иванова, я неизменно встречаюсь с хорошими, почти безукоризненными по форме стихами, с умом и вкусом, с большой художественной смекалкой, я бы сказал, с тактом; никакой пошлости, ничего вульгарного".
  И надо сказать, Георгий Владимирович с лихвой оправдал впоследствии выданный ему Блоком аванс, или творческий вексель, одарив бесконечно-любимую им мать-Россию настоящими поэтическими шедеврами, пусть и написанными за рубежом.
  Чтобы не быть голословными, приведём некоторые из них, которые больше всего зацепили сердце и душу Кремнёва, которые запомнились сразу и навсегда:
  
  "Настанут холода, Осыпятся листы -
  И будет льдом - вода. Любовь моя, а ты?
  
  И белый, белый снег Покроет гладь ручья
  И мир лишится нег... А ты, любовь моя?
  
  Но с милою весной Снега растают вновь.
  Вернутся свет и зной - А ты, моя любовь?"
  
  ***
  "Всё образует в жизни круг - Слиянье уст, пожатье рук.
  Закату вслед встаёт восход, Роняет осень зрелый плод.
  Танцуем лёгкий танец мы, При свете ламп - не видим тьмы.
  Равно - лужайка иль паркет - Танцуй, монах, танцуй, поэт.
  А ты, амур, стрелами рань - Везде сердца - куда ни глянь.
  И пастухи и колдуны Стремленью сладкому верны.
  Весь мир - влюблённые одни, Гасите медленно огни...
  Пусть образует тайный круг - Слиянье уст, пожатье рук".
  
  ***
  "Прозрачная ущербная луна Сияет неизбежностью разлуки.
  Взлетает к небу музыки волна, Тоской звенящей рассыпая звуки.
  
  - Прощай... И скрипка падает из рук. Прощай, мой друг!... И музыка смолкает.
  Жизнь размыкает на мгновенье круг И наново, навеки замыкает.
  
  И снова музыка летит, звеня.
  Но нет! Не так, как прежде, - без меня".
  
  ***
  "Зачем, как шальные, свистят соловьи Всю южную ночь до рассвета?
  Зачем драгоценные плечи твои... Зачем?... Но не будет ответа.
  
  Не будет ответа на вечный вопрос О смерти, любви и страданьи,
  Но вместо ответа над ворохом роз, Омытое ливнями звуков и слёз,
  Сияет воспоминанье
  О том, чем я вовсе и не дорожил,
  Когда на земле я томился. И жил".
  
  ***
  "В ветвях олеандровых трель соловья. Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
  Луна закатилась за тучи. А я Кончаю земное хожденье по мукам.
  
  Хожденье по мукам, что видел во сне - С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
  Но я не забыл, что обещано мне Воскреснуть. Вернуться в Россию - стихами".
  
  ***
  "А что такое вдохновенье? - Так... Неожиданно, слегка
  Сияющее дуновенье Божественного ветерка.
  
  Над кипарисом в сонном парке Взмахнёт крылами Азраил -
  И Тютчев пишет без помарки: "Оратор римский говорил..."..."
  
  ***
  "Поговори со мной ещё немного, Не засыпай до утренней зари.
  Уже кончается моя дорога, О, говори со мною, говори!
  
  Пускай прелестных звуков столкновенье, Картавый, лёгкий голос твой
  Преобразят стихотворенье Последнее, написанное мной".
   <Август, 1958 г.>
  
  И ещё хочется напомнить любезным читателям, что это Георгий Владимирович Иванов оставил поэтам России ВЕЛИКИЙ и совсем НЕ-ПРАЗДНЫЙ НАКАЗ:
   "дело поэта - создать "кусочек вечности" ценой гибели всего временного - в том числе нередко и ценой собственной гибели".
  Согласно этому наказу многие русско-советские пииты потом и жили - смертью утверждали ПРАВДУ, ВЕРУ и поэтическую ЦЕННОСТЬ свою...
  
  10
  
  Вторым его поэтическим открытием тех лет стал Иван Елагин (1918 - 1987) - эмигрант второй волны. Человек, которому писал хвалебные письма сам небожитель-Бунин. А Иван Алексеевич, как хорошо известно, мало кого ценил и хвалил: человеком был ядовитым, холодным и колючим. Под старость - особенно.
  Ну и опять несколько примеров из поэтического наследия Елагина, особенно Кремнёву запомнившихся и полюбившихся:
  
  "Встали за ночь сугробы в сажень. Узкий двор мертвеца белей.
  Видишь, милая, я взбудоражен, Ну, хоть ты меня пожалей!...
  
  Может быть, это только усталость, Но я помню: всю ночь напролёт
  То ли птица у окон металась, То ли волк завывал у ворот!
  
  Всё, что видишь в бреду, - не упомнишь, Только в нём что-то вещее есть...
  Твоё имя возникло на помощь, Но его я не мог произнесть!..."
  
  ***
  "Родина! Мы виделись так мало, И расстались. Ветер был широк,
  И дорогу песня обнимала - Верная союзница дорог.
  
  Разве можно в землю не влюбиться, В уходящую из-под колёс?
  Даже ивы, как самоубийцы, С насыпей бросались под откос!
  
  Долго так не выпускали ивы, Подставляя под колёса плоть.
  Мы вернёмся, если будем живы, Если к дому приведёт Господь".
  
  ***
  "Над мальчишкой крепким и румяным На скамейке суетится мать.
  Вырастет и станет хулиганом, Будет грабить, жечь и убивать.
  
  А быть может (колесом раздавлен!), Мальчуган поселится в раю,
  Будет Богом в ангелы поставлен, Чтобы жизнь замаливать мою".
  
  ***
  "Не была моя жизнь неудачей, Хоть не шёл я по красным коврам,
  А шагал, как шарманщик бродячий, По чужим незнакомым дворам.
  
  Только - что бы со мной не случилось, А над жизнью моей кочевой
  Серафима стоит шестикрылость, А не дача и сад под Москвой.
  
  Как доходит до славы - мы слабы. Часто слава бывает бедой.
  Да, конечно, не худо бы славы, Да не хочется славы худой.
  
  Полетать мне по свету осколком, Нагуляться мне по миру всласть
  Перед тем, как на русскую полку Мне когда-нибудь звёздно упасть".
  
  Закончить же тему хочется прекрасным стихотворением Елагина, где убедительно, точно и ярко говорится о том, чем ДАРОВИТЫЙ и ПЛОДОВИТЫЙ ТВОРЕЦ отличается от БЕЗДАРНОГО и ПУСТОГО КРИТИКА:
  
  "Негодуем, тоскуем, хохочем И стареем у чайных столов.
  Об искусстве шутя, между прочим, Скажем нехотя несколько слов.
  
  Пусть сравненье покажется грубым - Расставаться не хочется с ним:
  Разговаривать много не любим Мы про женщин, с которыми спим.
  
  Разговаривать - критиков дело. Заприметивши издалека,
  Обсуждать начинают умело Грудь, причёску, колени, бока.
  
  И трезвонят, чтоб было им пусто! Им легко языками молоть...
  Кожей мы ощущаем искусства Золотую, горячую плоть.
  
  И пускай они пишут и пашут На просторах газетных полей!
  Им оно только ручкой помашет, Ну, а нам - нарожает детей".
  
  11
  
  Не все, однако, корифеи мысли и слова покинули после Октября Семнадцатого мать-Россию, не все стали в оппозицию к НОВОЙ СВОБОДНОЙ ЖИЗНИ и Великому Октябрю, и повернулись к Революции и новой власти задницей. Самые великие остались: Блок, Есенин, Шолохов, Маяковский, - те, для кого расставание с Родиной означало бы быструю духовную и физическую смерть.
  Остался в Советской России и Даниил Леонидович Андреев (1906 - 1959 гг.) - ПОЭТ первой величины, безусловно, творец пушкинско-лермонтовского ряда, про которого коротко упоминалось выше, и четырёхтомник которого Кремнёв около года штудировал и изучал, находясь в каком-то возвышенно-счастливом угаре, делал оттуда многочисленные выписки по всегдашней своей привычке лучше и надёжнее прочитанное запоминать. Он был покорён Андреевым сразу и навсегда - точно так же, как покорили его когда-то Жуковский, Пушкин и Лермонтов, Гоголь, Тютчев и Лев Толстой, Блок, Есенин, Шолохов и Маяковский. Было понятно, что Даниил Леонидович, как и все перечисленные деятели, был не рядовой стихотворец и беллетрист, каких в России - Духовном Центре мiра - обильно всегда рождалось. Он черпал свои поэтические и прозаические откровения из Высших Космических Сфер, куда ему - как одному из ИЗБРАННЫХ - был открыт прямой и постоянный доступ. Поэтому-то любое его стихотворение - ЛЮБОЕ! - это настоящий перл, законченное художественное произведение. А его "Ленинградский апокалипсис" вообще невозможно читать без внутреннего содрогания и ужаса, - настолько натуралистично и ярко воссозданы там картины голода и холода блокадного города.
  Доступ в Высшие Сферы Космоса Андреев попробовал отобразить не только в поэзии, но и в прозе - в своём главном труде "Роза Мира", в частности, законченном перед самой смертью. В трактате Даниил Леонидович живописал всё, что узнал и понял за прожитые 53 года, что успел осмыслить и переварить умственно и сердечно. Много в трактате истории, философии, ярких литературных биографий русских гениев Духа и Мысли. Но больше всего в нём безусловно МИСТИКИ, желания объяснить, разжевать, растолковать людям, как в действительности устроен МIР - и дольний и горний, и видимый и потусторонний, который многие не видят, не знают и не хотят знать по своей природной ограниченности и никчёмности.
  Духовные сферы, очерченные Андреевым, очень совпадают с теми эфирными, астральными и ментальными сферами, о которых говорил и писал впоследствии Н.В.Левашов (1961 - 2012 гг.) - ПОСЛАННИК Высших Космических Сил, принёсший на Мидгард-землю СВЕТ ЗНАНИЯ. И именно в тот момент, что существенно, когда закончилась НОЧЬ СВАРОГА в 1996 году, и началось КОСМИЧЕСКОЕ УТРО, РАССВЕТ. И тут поражает то ещё, насколько совпадают, пусть и не точно, не в полной мере, картины мiроустройства Вселенной, описанные Андреевым и Левашовым - двумя мировыми гениями, пророками и духовидцами. И это само по себе о многом уже говорит; это должно заставить призадуматься многих современных умников-космистов в мантиях академиков.
  Много в "Розе Мира" (как и в "Железной Мистерии") пророчеств - о том, что ожидает нашу планету в ближайшие десятилетия. Удивительно, как точно порою Андреев провидел будущее, силой ума просчитав алгоритмы событий, которые с успехом вершатся теперь на наших глазах.
  Вообще же, эпоха Розы Мира, сиречь всеобщего счастливого мiроустройства Мидгард-земли, по мнению Андреева, наступит уже в XXI веке.
  "При благоприятном решении ряда исторических дилемм, - пророчествовал он, - она (Роза Мира) действительно водворит на земле условия Золотого века. Она упразднит государственное и общественное насилие. Она устранит какую бы то ни было эксплуатацию. Она ослабит хищное начало в человеке. Она смягчит нравы народов до той степени, на какую намекают нам вещие сны светлых мечтателей прошлого. Она откроет перед людьми пучины познания об иных мирах... Она поднимет некоторые виды животных до овладения речью и до разумно-творческого бытия. Неослабными предупреждениями о грядущем князе мрака она заранее вырвет из-под его духовной власти мириады тех, кто без такого предупреждения мог быть им обольщён и вовлёкся бы в колесо горчайшего искупления... Но остаётся несколько противоречий, которых не сможет разрешить и она (Роза Мира): их вообще нельзя разрешить до тех пор, пока человечество, как говорил Достоевский, не переменится физически... Главнейшие из этих противоречий психологически выражаются наличием в человеке импульса жажды власти и сложной, двойственной и противоречивой, структурой его сексуальной сферы".
   "Во всей своей определённости и во всей своей полноте Грядущее ведомо только Всеведающему. Перед нами же оно предстаёт как непрерывно ветвящаяся цепь дилемм. Каждое звено этой цепи двойственно: оно составляет пару взаимоисключающих возможностей"...
  
  Предвидя будущие дискуссии вокруг своего имени и литературного и религиозно-мистического наследия, автор "Розы Мира" писал:
  
  "Летящие смены безжалостных сроков
  Мелькнули, как радуга спиц в колесе,
  И что мне до споров, до праздных упрёков,
  Что видел не так я, как видели все".
  
  А видел он и вправду много потустороннего, горнего, недоступного простому глазу обывателя, и относился к своим мистическим способностям двойственно, если не сказать противоречиво. С одной стороны, он благодарил Бога за духовное зрение, с другой - видел в нём наказание, дополнительный тяжкий крест, возложенный на его психику и сознание Отцом Небесным.
  О том же самом по сути писала и его жена, Алла Александровна Андреева (1915 - 2005), впоследствии: что уникальные способности мужа сжигали и испепеляли его.
  "Я думаю, - писала она в воспоминаниях "Жизнь Даниила Андреева, рассказанная его женой", - что инфаркт, перенесённый им в 1954 году и приведший к ранней смерти... был следствием этих <визионерских> состояний, платой человеческой плоти за те знания, которые ему открылись. И как ни чудовищно прозвучат мои слова, как ни бесконечно жаль, что не отпустила ему Судьба ещё хоть несколько лет для работы, всё же смерть - не слишком большая и, может быть, самая чистая расплата за погружение в те миры, которые выпали на его долю".
  Права была Алла Александровна, мир праху её, абсолютно права: расплата могла быть куда хуже и горше: апоплексический удар, допустим, и - полное безумие, кретинизм, как у того же В.И.Ленина за несколько лет до смерти. Сама она пережила мужа почти на полвека, придя в итоге от мятежных духовных исканий и радикального атеизма к строгой православной религиозности... {2}
  
  Было и ещё одно качество, которое выделяло Даниила Андреева из толпы, делало белой вороной, изгоем, странником и мучеником одновременно в каждодневном искании Истины, - потрясающее благородство его души. Про это качество, равно как и про детскую доверчивость и непосредственность, про кристальную честность и внутреннюю чистоту, вся его поэзия свидетельствовала, каждый божественный стих, который прочитал Кремнёв в андреевском 4-томнике. Даниил Леонидович, - понял заворожённый новым кумиром сердца наш пылкий герой Максим, - был слишком честен перед Господом и самим собой. Он никогда не скрывал поэтому недостатки собственного творческого роста и духовного состояния - переживал за них, боролся с ними, изживал их как мог, "клещами вытягивал": "выдавливал из себя раба". Про это качество - душевное благородство поэта - писали и говорили потом все, кто близко знал и дружил с Андреевым. Например, Ирина Владимировна Усова (1905 - 1985 гг.), свидетельствовавшая, что "за несколько лет нашей с ним дружбы он не сказал ни слова неправды. Он настолько был рыцарем слова, что даже не предполагал и в других (в кого он поверил) возможности играть словами, актёрствовать с их помощью. И благодаря такой вере в слова иногда оказывался совершенно слепым по отношению к тем, кто умело пользовался ими. И это наряду со сверхчеловеческой зрячестью по отношению к областям невидимым, к потустороннему".
  Не удивительно и закономерно даже, что Даниил Андреев, с такой-то его тягой к Божественному и Прекрасному, смог пронести через нелёгкую и непростую жизнь свою все те драгоценные качества человека, которые он пророчески описал в стихотворении "Гумилёв":
  
  "Но одно лишь сокровище есть
  У поэта и у человека:
  Белой шпагой скрестить свою честь
  С чёрным дулом бесчестного века.
  
  ...Будь спокоен, мой вождь, господин,
  Ангел, друг моих дум, будь спокоен:
  Я сумею скончаться один,
  Как поэт, как мужчина и воин".
  
  12
  
  Живя и работая в Абрамцево, в особняке криминального авторитета Гиви Кутаисского, Кремнёв открыл для себя и прекрасную русскую поэтессу Юлию Владимировну Друнину (1924 - 1991 гг.), покончившую с собой 20 ноября 91-го, сразу после разгрома ГКЧП. И это - не случайное совпадение.
  Юлия Владимировна прожила яркую и насыщенную во всех смыслах жизнь, в которой ей много пришлось испытать трагического и светлого одновременно, и в которой она, тем не менее, ни разу не изменила себе, не поступилась честью, долгом и совестью. Потому что уродилась БОГАТЫРЁМ - духа человеческого, не плоти... 19-летней сопливой девчонкой она добровольно ушла на фронт, где честно работала санитаркой, сестрой милосердия. Это когда её хитро-мудрые сверстницы с двойными фамилиями в паспортах всем кагалом рванули в Ташкент - к жаркому солнцу, винограду и арбузам поближе. А после войны они, стервы загорелые и отъевшиеся, возвращались в Москву барами и покупали себе левые справки о мнимом участии в войне, чтобы под старость получать фронтовые и трудовые пенсии и льготы. Совестливая же Друнина, патриотка России с юных лет, таким паскудством не занималась - реально трудилась до самого Дня Победы в прифронтовых госпиталях под пулями и рвущимися снарядами, таскала на себе раненых, хоронила и плакала по убитым. Чудом осталась в живых, и даже не была покалечена. Повезло: Судьба над ней сжалилась, вероятно, зная, что ждёт её впереди, и какие ей силы понадобятся на поэтическом поприще... Позже, достигнув в литературе больших вершин и став известной советской поэтессой, членом Союза писателей СССР, секретарём СП СССР и РСФСР, Юлия Владимировна напишет с гордостью, что её звёздный час пробил не тогда, когда её сборники стихов, ставшие популярными, выходили массовыми тиражами, а она сама вдруг превратилась в знаменитую на всю страну и очень важную даму, - а в те годы именно, когда она самоотверженно помогала раненым советским солдатам выжить, когда улыбкой и словом добрым душевно поддерживала и подбадривала их...
  
  Горбачёвскую перестройку она с нескрываемым восторгом и надеждою встретила, как, впрочем, и большинство добропорядочных советских граждан, болевших душой за страну и чаявших обновления, перемен социальных и экономических. Мало того: её даже избрали депутатом Верховного Совета СССР, где при Горбачёве закипели страсти и нешуточные словестные битвы, в которых добывали славу себе и политические очки такие говоруны, пустозвоны и клоуны как Толя Собчак, Галя Старовойтова, Юра Афанасьев и Гена Бурбулис. На заседаниях, которые шли в прямом теле- и радиоэфире каждый день, и вправду было сказано много хороших и правильных слов и со стороны депутатов, и со стороны министров.
  Плохо тут другое было, скверно даже. Слова и действия правительства Горбачёва заметно расходились с тем, что Юлия Владимировна видела на улицах любимой Москвы: как просят в переходах милостыню покалеченные и изуродованные мальчишки, воины-интернационалисты советско-афганского вооружённого конфликта, как живут в нищете фронтовики-ветераны Великой Отечественной, её героические ровесники.
  А Друнина была человеком чести, повторим, долга и обострённой до предела совести. Ей было невыносимо больно видеть, как на её глазах рушится советский социалистический строй, а вместе с ним обесцениваются и прежние высокие идеи и идеалы, направленные на благо и счастье людей. А баламут, пустышка и позёр-Горбачёв при этом сидит с постной мордой в президиумах и палец об палец не бьёт, в ус не дует, скотина безрогая, чтобы остановить сатанинский шабаш всеобщего и тотального бардака и разрушения. Наоборот, регулярно с помпой разъезжает по мiру, гадёныш меченый, гладкий, наплевав на собственную страну, и собирает международные премии и награды в мешок. Как, впрочем, и всё его либеральное, насквозь продажное и коррумпированное окружение (для кого Европа с Америкой стали домом желанным, родным), с трибун говорившее и обещавшее одно: золотые горы по сути, - а делавшее совсем другое - прямо-противоположное сказанному и обещанному. Друнину физически и нравственно убивала фальшь высокопоставленных партийных и иных чиновников, которых она, как депутат, теперь близко видела и слышала каждый Божий день в кулуарах и на заседаниях. Для кого и чего ради тогда, - терзалась она по ночам, вероятно, мучительными вопросами, - с 1941-го по 1945-ый год шли смертельные и кровавые бои с германским нацизмом, для чего погибло около 30-ти миллионов добропорядочных русских людей, и молодых и старых, многие их которых лежат и гниют в безымянных братских могилах! - если теперь хотят ВЕЛИКОЕ СОВЕТСКОЕ НАСЛЕДИЕ разрушить и оболгать, втоптать в грязь, а взамен насадить дикий ЗАПАДНЫЙ РЫНОК?!
  Словом, при Горбачёве она потеряла всё, за что боролась всю жизнь и что смогла обрести в итоге в виде душевного спасательного круга и надёжного трамплина в Вечность. А начинать всё сначала не осталось ни сил, ни желания у неё. Да ещё и в новой пост-перестроечной стране, где уже полностью отсутствовали нравственность и мораль, то есть чёткие и ясные ориентиры и понятия о том, что такое хорошо и что такое плохо. В стране, где всё покупалось и продавалось с помпой, где жулик сидел на жулике и нагло рыгал и скалился ей в лицо - 67-летней русской первоклассной поэтессе не находилось места...
  
  И чудная и милая женщина, большая умница и красавица, которая, обладая тонкой душевной структурой, совестью пушкинско-лермонтовской, честью, да ещё и будучи дамой беззащитной и без-помощной с юных лет, но очень и очень гордой на удивленье, очень порядочной, - эта женщина так и не смогла перенести то ужасное и подлое время - наложила на себя руки. Но перед тем, как уйти, она оставила России стихи, которые уже и не стихи получаются как таковые, не рифмоплётство продажное, не заработок, не сочинительство, - а Господу Богу трепетная молитва, благодарная исповедь или предсмертный отчёт. Каковыми были и предсмертные стихи Есенина, Рубцова, Талькова, лучшие рассказы Л.Толстого, Чехова и Шукшина. И одновременно - это иудам и паскудникам Горбачёву и Ельцину приговор с их продажным прозападным окружением, оценка их варварской и людоедской работы по разрушению Святой Руси.
  Последние предсмертные стихи Друниной, однажды прочитанные в газете "День", Кремнёв запомнил потом на всю жизнь, как и оставленное послание Юлии Владимировны православной патриотической России.
   "...Почему ухожу? - написала она в предсмертной записке, что была обнаружена следователями на её рабочем столе рядом с томиками Пушкина, Лермонтова, Есенина и Рубцова. - По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно только имея крепкий личный тыл..."
  А вот и сами стихи замечательной русской женщины-поэтессы с талантом, какого ещё и среди поэтов-мужчин не скоро сыщешь:
  
  Судный час
  Покрывается сердце инеем - Очень холодно в Судный час...
  А у Вас глаза как у инока - Я таких не встречала глаз.
  Ухожу, нету сил. Лишь издали (Всё ж крещёная!) помолюсь
  За таких вот, как Вы, - за избранных Удержать над обрывом Русь.
  Но боюсь, что и Вы безсильны. Потому выбираю смерть.
  Как летит под откос Россия, Не могу, не хочу смотреть!
  
  * * *
  Вот и нету ровесников рядом - Не считаю я тех, что сдались.
  Почему им "под занавес" надо Так цепляться за "сладкую жизнь"?
  Разве гордость дешевле опалы? А холуйство - спасательный круг?...
  Я устала, я очень устала Оттого, что сдаются вокруг.
  
  * * *
  Пусть было черно и печально, Пусть с разных палили сторон -
  Не скажет надутый начальник, Что шла я к нему на поклон.
  Порою казалось, что силы Кончаются, но никогда
  Я даже друзей не просила - Была и осталась горда.
  Шагаю по белому свету, Порой пробиваюсь сквозь тьму,
  Считая присягой лишь это: "Жизнь - Родине, честь - никому!"
  
  Запас прочности
  До сих пор не совсем понимаю, Как же я, и худа, и мала,
  Сквозь пожары к победному Маю В кирзачах стопудовых дошла.
  И откуда взялось столько силы Даже в самых слабейших из нас?...
  Что гадать! Был и есть у России Вечной прочности вечный запас.
  
  * * *
  Только вдумайся, вслушайся в имя "Россия"!
  В нём и росы, и синь, и сиянье, и сила.
  Я бы только одно у судьбы попросила -
  Чтобы снова враги не пошли на Россию.
  
  * * *
  Я музу бедную безбожно
  Всё время дёргаю: - Постой!
  Так просто показаться "сложной",
  Так сложно, муза, быть "простой".
  Ах "простота"! - она даётся
  Отнюдь не всем и не всегда -
  Чем глубже вырыты колодцы,
  Тем в них прозрачнее вода.
  
  Перед закатом
  Пиджак накинул мне на плечи - Кивком его благодарю.
  "Ещё не вечер, нет, не вечер!" - Чуть усмехаясь, говорю.
  А сердце замирает снова, Вновь плакать хочется и петь.
  ...Гремит оркестра духового Всегда пылающая медь.
  
  И больше ничего не надо Для счастья в предзакатный час,
  Лишь эта летняя эстрада, Что в молодость уводит нас...
  
  Уже скользит прозрачный месяц, Уже ползут туманы с гор.
  Хорошо усатый капельмейстер, А если проще - дирижёр.
  А если проще, если проще: Прекрасен предзакатный мир! -
  И в небе самолёта росчерк, И в море кораблей пунктир.
  
  И гром оркестра духового, Его пылающая медь.
  ...Ещё прекрасно то, что снова Мне плакать хочется и петь.
  Ещё мой взгляд кого-то греет, И сердце молодо стучит...
  Но вечереет, вечереет - Ловлю последние лучи...
  
  О скоротечности жизни
  Летят, как молнии,
  Как блицы,
  Одна другой больнее весть -
  Друзья уходят вереницей,
  Прощай!
  А кто потом?..
  Бог весть!
  
  Сражаться в юности умела,
  Дай, зрелость, мужества теперь,
  Когда настойчиво и смело
  Уже стучится Вечность в дверь...
  
  13
  
  В эти же абрамцевские годы Кремнёв открыл для себя и Елену Александровну Благинину (1903 - 1989 гг.) через её изумительные по качеству стихи, глубокие, мудрые и прекрасные. Такие, например:
  
  "Деревья те, что мы любили,
  Теперь срубили...
  Цветы, которые мы рвали,
  Давно увяли...
  То пламя, что для нас горело,
  Других согрело...
  Сердца, что рядом с нами бились,
  Остановились...
  И только песня остаётся
  И всё поётся,
  Всё поётся..."
  
  ***
  "Я вам прочту стихи, которых нет,
  Которых даже не было в помине,
  Которые не думают о славе,
  И ничего не знают о наследстве,
  Оставленном поэтами земле.
  Они растут травой и стынут камнем,
  И зреют хлебом, и текут водой,
  И просто так живут со мною рядом,
  Как горные чабанские собаки,
  Бегущие за стадом дней вослед...
  Я вам прочту стихи, которых нет".
  
  ***
  "Другие сны слетятся к изголовью,
  Умолкнут грозы в стынущей крови,
  И то, что называли мы любовью,
  Воспоминаньем станет о любви.
  И отзовётся жизнь иною мукой,
  Иным вонзится в сердце остриём,
  И то, что называли мы разлукой,
  Быть может, страхом смерти назовём?
  И только в час полночного молчанья,
  Когда восстанут вдруг в проснувшейся крови
  Все неисполненные обещанья,
  Все росстани, все горести любви,
  Мы встретим их мучительным рыданьем,
  Обрадуемся, что ещё живём,
  И то, что называли мы страданьем,
  Обыкновенной жизнью назовём..."
  
  Вслед за Благининой открыл он для себя и Анну Андреевну Ахматову (1889 - 1966 гг.), и Марию Михайловну Шкапскую (1891 - 1952 гг.), и Римму Фёдоровну Казакову (1932 - 2008 гг.), и Нину Васильевну Карташёву (1953 г.), и многих-многих других прекрасных и светлых русских имён и фамилий. В России гениальных поэтов - не счесть, как тех же звёзд на небе! Ведь ПОЭЗИЯ - это ВЕЧНАЯ и ПОТРЯСАЮЩАЯ РУССКАЯ СЛАВА! Как, впрочем, и всё остальное, духовное и великое: музыка, живопись и балет, наука и техника, ваяние, зодчество и классическая русская литература...
  
  14
  
  Занятия Историей и литературой, близкие и желанные с детства, чуть притупляли и сглаживали внутреннюю нервозность и боль, что овладевали душой и сердцем Кремнёва в лихие 1990-е годы, в период работы у Кавтарадзе-младшего, позволяли на время расслабиться и забыться, ночь хорошо поспать, - однако полностью не избавляли от них, не излечивали. Как не излечивают и не избавляют никакие психотерапевтические занятия от рака, к примеру, или туберкулёза, пожирающего человека изнутри.
  Причина болезни и черноты душевной были понятны Максиму: ему категорически не нравилась его тогдашняя жизнь, работа у криминального авторитета Гиви, в частности, становившаяся с каждым новым месяцем всё жёстче, кровавее и опаснее. С приходом в Кремль Бориса Ельцина перебравшийся в столицу Гиви широко развернулся в Москве, организовав в Первопрестольной целую сеть ресторанов, борделей и казино, приносивших ему многомиллионные ежемесячные доходы. Куда, казалось бы, лучше и больше для человека с начальным образованием, не умевшего толком читать и писать?
  Но Гиви и этого показалось мало; ему - или его окружению, Бог весть? - вознамерившемуся купить с потрохами страну и стать настоящими хозяевами жизни: чтобы пьянчужкой-Ельциным задницу потом вытирать, чтобы был он у них, бандюков, на посылах... И, задавшись подобной целью, во второй половине 90-х Гиви Нодарович, помимо тайной торговли оружием, привозившимся с охваченного войной Кавказа, плотно подсел ещё и на наркоту - в прямом и переносном смысле. Мало того, что он начал регулярно колоться сам ядрёным афганским героином, напряжение этим снимать, - но он ещё и занялся тайными поставками героина в Москву большими партиями, которые фасовались подпольно в лабораториях на небольшие дозы и потом распространялись по борделям и казино наркокурьерами. Навар от наркоты был огромен, спору нет! Однако огромными были и риски!...
  
  Разумеется, Кремнёву всё это сильно не нравилось, носившему голову на плечах и не терявшему разум. И он предупреждал Кавтарадзе о том, что добром подобные вещи не кончатся.
  - А казино и бордели как? - язвительно отвечал Гиви, недовольно морща лицо. - От них мне будет много добра? Погладят меня за них по головке люди?
  - Казино и бордели - это дело другое, пойми, принципиально другое, - решительно возражал Максим. - Тут ты только с конкурентами борешься, им залезаешь в карман, а государство стоит в стороне, государству твои кабаки и бордели до лампочки. Торгуя же наркотой и оружием, ты уже как бы на российское государство буром прёшь, подрываешь крепость его и устои. А понравится это Ельцину и его команде, скажи? Думаю: вряд ли. Это - иная совершенно история и иная статья: антигосударственная. А значит против тебя вся государственная карательная машина грудью встанет и ополчится: Прокуратура, Следственный комитет, ФСБ, МВД, Армия. Справишься ты с такой силищей? - подумай. И нужно ли тебе всё это: на свою задницу лишних приключений искать?...
  
  -...Понимаешь, в чём тут дело, Макс? - не сразу ответил Гиви, сигаретой смачно дымя. - Давай я тебе объясню в двух словах, как наша воровская жизнь устроена. Это чтобы ты всё понял от начала и до конца и больше на давал мне в будущем своих идиотских советов... Так вот, ты напрасно думаешь, что от меня зависит, будут мои парни торговать оружием и героином или не будут. Не зависит ни грамма. Поверь. И даже если я им это делать запрещу, допустим, - они меня не послушают: за идиота сочтут, за старого маразматика-пердуна, всего на свете боящегося, - и станут проворачивать торговые дела за моею спиной, набивать деньгами свои, а не мои карманы, не общаковские. А меня однажды прихлопнут как муху - и всё! Потому что я им буду мешать делать бизнес и жить на широкую ногу. Это же очевидно! Так было всегда, так есть и так дальше будет: это - закон жанра... Поэтому мне - хочешь, не хочешь, - а надо прислушиваться к братве и выполнять её пожелания и хотелки; идти в ногу со временем, короче, не отставать, не распускать сопли, не вилять и не трусить. В этом, запомни и заруби на носу, и заключается роль ВОЖАКА - внимательно слушать МАССЫ и выполнять их требования и капризы. Всё! Ничего другого в его жизни нет и быть не может. ВОЖАК не хозяин себе: он - СЛУГА МАСС, СЛУГА НАРОДА, и целиком и полностью зависит от окружения, дальнего и ближнего, и их оценок. Хорошие оценки выставят - удержишься наверху; плохие - тебя тут же скинут и порвут на части. Любого короля делает свита, Макс. Таков, повторю ещё раз, закон нашей бренной жизни... Вот что значит президент Ельцин без своего окружения? - подумай. Ни-че-го! Без команды преданных и послушных людей он - ноль без палочки. А преданными люди будут тогда и только тогда, когда ты их станешь по головке гладить и кормить с золотой ложечки. В противном случае ты им и даром станешь не нужен как ВОЖДЬ: они не пойдут за тобой, не станут тебе подчиняться... Так что, откажись я завтра от торговли оружием и наркотой, - в Москве этого дерьма меньше не станет: другие займут мою нишу. А меня грохнут как ненужный элемент, мешающий нормально жить и работать...
  
  -...Знаешь, я когда на малолетке сидел в Мордовской колонии, - передохнув немного и собравшись с мыслями, продолжил Гиви свои откровения расположившемуся перед ним Кремнёву, - нас там баба-надзирательница по вечерам школьным предметам учила. У неё, как рассказывали, было педагогическое образование до того, как она вертухаем стала. Она и учила нас по просьбе руководства колонии: чтобы мы полными балбесами не были и хоть чего-то умели на воле: ну там сносно читать и писать, решать простейшие арифметические задачи... Так вот, на уроках литературы мы, как сейчас помню, "Капитанскую дочку" Пушкина проходили однажды. Это - единственное литературное произведение, между прочим, которое я прочитал и хорошо запомнил; повторю - единственное. Так-то я литературу на дух не переношу, как и самих писателей. М...даки они все слюнявые и никчёмные, пустышки и фантазёры. Реальной жизни не знают совсем и ничего в ней не добились, как правило, по своей природной слабости и скудности ума, по отсутствию воли и крепости духа. Поэтому-то они запираются в комнатах от безысходности, как тараканы прячутся от живых людей - и фантазируют, по-детски придумывают жизнь, не умея по-взрослому жить и бороться до боли и крови. А вместо того, чтобы встречаться и трахаться с бабами, по-мужски добиваться и удовлетворять их, доставлять удовольствие, а то и счастье женское, - все они занимаются суходрочкой: так дешевле, удобнее и выгоднее во сто крат, и проще главное. Потому что расходов и проблем никаких: достал конец - и дёргай его, любись себе на здоровье. Короче, ну их всех к лешему! - слабаков, сказочников и онанистов! Не моей это стаи птицы.
  - А вот Пушкина вашего я зауважал, прочитав его "Капитанскую дочку" от корки до корки. Тут я признаюсь честно. Особенно мне там Пугачёв понравился, которого автор с любовью обрисовал: это чувствуется. Ваш Александр Сергеевич как будто сам паханом был в молодые годы, главарём банды какой-нибудь, - настолько точно и натурально он передал мысли и настроения предводителя восстания... Помнишь, Макс, как Пугачёв однажды, перед самым разгромом уже, предчувствуя свой конец, рассказывал Петруше Гринёву про свою жизнь и судьбу: "Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они - воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою"... Молодец-мужик этот ваш Пушкин, право-слово, молодец! Точнее тут и не скажешь... Вот и я точно так же живу - одним днём и в совершеннейшей тесноте: воли и мне мало, а по сути её у меня и нету. Шаг в сторону сделаешь, влево-вправо, и всё - конец! Поминай, как звали! Засыпаю теперь и думаю: "Ну что, Гиви, ну что, дорогой, сколько тебе ещё землю топтать осталось? И кто из твоего окружения воткнёт тебе первым нож в спину?..."
  
  15
  
  Откровения шефа Максим слушал молча - не перебивал; только изредка хмурился и покашливал. Правда жизни Кавтарадзе-младшего была понятна ему - но не близка и не мила совсем. Потому как у него была в душе своя собственная правда. И заключалась она в том, что тот криминальный мiр, в котором вынужденно болтался Максим с конца 91-го года, был чужд и враждебен ему - и выталкивал его из себя как инородный предмет, как вода выталкивает наружу воздушные шарики. Тихоне-Кремнёву страшно хотелось на волю, хотелось жить в покое и тишине - чтобы ничто не мешало думать, читать, гулять по Москве, писать книги. Он ведь для этого и был создан Господом: для интеллектуальной кабинетной работы, - да заблудился чуть-чуть по молодости, одержимый московской пропиской. А теперь вот мечтает выйти на прямой и праведный путь, самой Судьбой ему предначертанный и уготованный, - да не может сделать этого, крепко опутанный криминально-воровскими путами, будь они трижды неладны!
  На это накладывалось и то ещё, что все послеуниверситетские годы он фанатично, страстно и ежедневно думал о вынужденно-оставленной БОГИНЕ своей, о Мезенцевой Татьяне Викторовне. Всё надеялся, всё мечтал, упрямец, предстать пред ней узаконенным москвичом со своею собственной жилплощадью и постоянной пропиской в паспорте, а не временной, как в МГУ. И чтобы сразу же предложить ей руку и сердце, своей красавице дорогой, и после свадьбы сделать и её москвичкой. О чём она, вероятно, тоже втайне мечтала по молодости, жительница Подмосковья. Да только навряд ли сбылась та её девичья мечта: так, наверное, и живёт в своём городишке на станции Львовская.
  Долго наш очарованный первой любовью герой шёл к своей цели, страшно долго. После Университета бился как рыба об лёд - и ничего не добился в итоге. Потом и вовсе угодил за решётку, после которой на Центральный рынок попал, где проворачивались большие дела и крутились сумасшедшие деньги... Пять лет в итоге он угробил в Москве, работая у Арсена, хотя и жил уже в шикарной квартире в центре. Однако к Татьяне своей идти торгашом ему совсем не хотелось: это было бы очень смешно и дико одновременно. Да и по-прежнему некуда было её привезти: ведь он до прихода Ельцина в Кремль всё ещё был прописан в Рязанской области... И только после отъезда Арсена в Штаты он наконец-то выкупил у него тут квартиру - но в кредит по сути: деньги в долг Гиви дал... И опять - кабала, опять - обуза, опять приходилось терпеливо ждать полного освобождения от неволи... И только к 40-ка годам, к началу 1995 года, он наконец полностью рассчитался с Кавтарадзе-младшим за выданный когда-то кредит, и стал после этого - о, чудо чудное! - полноправным и законным москвичом, хозяином столичной жилплощади. Можно было бы уже начинать искать Мезенцеву и ехать к ней, брать её за руки крепко-крепко и везти в Москву - одинокую или замужнюю - не важно! Теперь-то он смог бы убедить её бросить всё и переехать жить к нему на Лесную улицу: у него были для этого деньги и силы, а в сердце ещё не остыла страсть... Но и теперь, к тихому ужасу для Кремнёва, между ним и его БОГИНЕЙ стоял незримый, но мощный и непролазный барьер могучей стеной Кремлёвской! Теперь он, оперившийся богатый москвич, был бандюком - правой рукой и держателем общака криминального авторитета Гиви Кутаисского, известного вора-законника, владельца столичных притонов, игорных клубов и публичных домов, торговых палаток, ресторанов и баров! Хорошая должность и аттестация для предполагаемой встречи с любимой девушкой, у которой за плечами был Московский государственный Университет и безукоризненная биография! Первый же её вопрос: а где Вы сейчас работаете, Максим, чего добились в жизни? - собьёт его с толку и заставит краснеть и прятать глаза от стыда, покрываться потом и заикаться. Не рассказывать же ей, БОГИНЕ, про прошлую судимость свою и про теперешние кабаки, казино и бордели, битком набитые сутенёрами и проститутками, от которых он и вся его гоп-компания кормится.
  Нет, надо было ему побыстрей и подальше уходить от Гиви, который уже по уши в криминальном дерьме увяз, и над которым зримо сгущались тучи. Несколько покушений уже было на него; после последнего он чудом выжил, но получил контузию от взрыва ручной гранаты. После чего он выезжал в Москву уже исключительно по делам и в окружении нескольких джипов с охраною. А так безвылазно сидел в Абрамцево - пьянствовал и кололся, бильярдные шары от скуки катал, да срамных баб мочалил. И казначею-Максиму он строго-настрого запретил бывать в Москве одному - только под присмотром крепких бойцов, охранявших его круглосуточно...
  
  Настроившемуся на выход Кремнёву всё это сильно не нравилось, ясное дело, - такая нервозная атмосфера вокруг и внутри коллектива. Он всё пытался поговорить с Гиви по душам, попросить того отпустить его по-доброму и по-хорошему, найти кого-то другого на его место: желающие, мол, найдутся. Такая возможность выпала на его 40-летний юбилей в феврале 1995 года, который, по настоянию шефа, ему пришлось отмечать в кабаке на Новом Арбате в окружении лихой братвы, для которой тихоня и отшельник-Кремнёв становился своим в доску парнем. Там-то и состоялась длинная душещипательная беседа Максима с Гиви, когда они, подвыпившие, уединились в дальнем углу зала, пока все танцевали под музыку и куражились, - беседа, которая напрягла и расстроила их обоих, и даже заставила протрезветь.
  - Гиви, - сказал ему тогда Максим, заметно волнуясь. - Давно поговорить с тобою хочу, да всё никак не получается что-то: дела совсем замучили, будь они трижды неладны.
  - Давай, говори, коли так, коли давно того хочешь, а я буду тебя внимательно слушать, - добродушно ответил коронованный вор, ещё не зная, куда именинник клонит. - Сегодня твой день, Макс, сегодня ты заказываешь музыку, под которую мы все плясать должны. Так у нас в Грузии повелось справлять дни рождения близкого человека.
  - Да плясать-то как раз и не обязательно, а вот просьба у меня к тебе есть, для меня очень и очень важная.
  - Говори: какая, - куражно ответил Гиви, весело оскалившись и весь во внимание обратясь. - Всё, что ни скажешь, всё выполню.
  - Уйти от тебя хочу, Гиви Нодарович. Отпусти меня с миром на волю. Пожалуйста! Любимым делом заняться мечтаю - Древней Русской Историей, которой меня когда-то учили профессора и по которой я сильно соскучился. Так, что и сил уже никаких нет жить без любимой с детства науки.
  -...Подожди, Макс, - сразу же ощетинился Кавтарадзе-младший, меняясь в лице. - Я что-то не врубился в твои слова: про какую волю ты говоришь? Ты что, жизнь рядом со мной в Абрамцево тюрьмой считаешь что ли, каторгой?
  - Я не про то, Гиви Нодарович, не про то, - затараторил Кремнёв взволнованно. - Я душевную тюрьму имею в виду, и хочу, осмелюсь тебе сказать, что давно уже живу не своей жизнь, которая тягостна и чужда мне, а порою и вовсе противна. Я - кабинетный работник по натуре своей. Понимаешь?! Моё призвание - сидеть за столом, думать и анализировать научный материал, читать и писать книги. Я для этого рождён, к этому всё моё естество стремится.
  - Так и читай, и пиши на здоровье. Кто тебе мешает? - удивлённо развёл руками Гиви. - Ты этим и занимаешься по вечерам, насколько я знаю. И я - заметь! - не против. Главное, чтобы ты дело делал порученное, - а ты его делаешь, и хорошо: я тобой доволен. Поэтому занимайся, чем хочешь в свободное время, которого у тебя предостаточно: хоть Историей, хоть литературой, хоть кухарку-Татьяну строчи день и ночь, а то баба совсем ошалела от переизбытка похоти. Засади ей засандулечку в задницу - и поглубже! - глядишь, и настроение переменится... Историей он хочет заниматься, видите ли! Так занимайся! - скажу ещё раз. Кто мешает?! В твоём распоряжении целый дом, огромная библиотека и куча прислуги, которая тебя поит и кормит, пылинки с тебя сдувает. А вокруг тишина, покой, благодать Божия! Да таких условий, как у тебя сейчас, ещё и не всякий профессор имеет. Согласись?! А ты говнишься и ерепенишься, куда-то бежать от меня хочешь, искать добро от добра. Чем тебя Абрамцево-то не устраивает, не пойму? Или ты хочешь лично от меня свалить, чуя, что вокруг что-то неладное творится? Давай, колись, коли так, а я послушаю.
  - Я покоя хочу, Гиви Нодарович, душевного покоя и чистоты помыслов, - нервно ответил Максим, не желая выдавать истинную причину ухода, впутывать в разговор Мезенцеву. - А вокруг тебя ежедневные страсти кипят как лава в вулкане разбуженном, которые меня отвлекают и утомляют, мешают настроиться и собраться с мыслями. Ведь чтобы книги писать - недюжинные силы нужны, душевные и физические, пойми. А их-то у меня и не остаётся совсем: всё на подсчёт и выдачу денег братве в последнее время уходит, на без-конечные похороны и банкеты, на дебет и кредит. Зачем это мне - тихому и смирному человеку?
  - Тишины и покоя хочешь, Макс. Молодец! - зло ответил Гиви, чернея и заводясь. - Я бы тоже в детство вернуться хотел, под надёжное крыло родительское. Да только что-то не получается этого. И не получится уже никогда: деньги на хлеб с колбасой самому вот зарабатывать приходится, потому что никто их мне на блюдечке не принесёт, деньги эти вонючие... И у тебя тоже не получится, дорогой мой Максим Александрович, пожить в покое и тишине: даже и не мечтай об этом... И дело даже не во мне, или не только во мне, если уж совсем по-честному. Хотя найти замену тебе мне будет крайне проблематично: не много в нашей уголовно-криминальной среде выпускников Университета крутится... Но, допустим, я тебя отпущу. Допустим только! Сниму охрану с тебя, и ты уедешь к себе на Лесную улицу жить - наслаждаться тишиной, покоем и одиночеством. Деньги у тебя есть, и ты сможешь это сделать гипотетически - не работать до пенсии и просто жить и балдеть. Учёные книги писать, как мечтаешь, жену завести приличную, а не кухарку-Татьяну, толстуху малороссийскую... Одна есть загвоздка только: делать тебе этого не позволят и не дадут - в этом-то вся беда и заключается. Мои конкуренты, когда узнают про твой внезапный уход, сложа руки сидеть не будут, не думай. Возьмут тебя сразу в полон, привезут в подземелье какое-нибудь и будут пытать до последнего самыми зверскими методами - пока всё из тебя не выкачают, всю информацию про меня: схемы торговые и денежные обороты, связи и всё такое. А знаешь ты очень много уже: всю подноготную мою фактически и тайную бухгалтерию. Это они из тебя и выкачают успешно, а тебя самого убьют: ты им будешь больше не нужен и не интересен. Это ж обычная практика в нашем воровском мiре, Макс. Как ты до сих пор её не понял-то, дожив до 40-летнего возраста? Я из-за этого стольких нормальных и преданных пацанов потерял - не счесть, которых выкрали и до смерти запытали мои соперники... А тебя я терять не хочу, извини. Жалко и обидно будет! И твой детский лепет про вольную и спокойную жизнь также слушать не намерен - тошно это! Спокойно жить и работать, и заниматься Историей ты можешь теперь только у меня и под моей защитой. Крепко-накрепко запомни это, дружок, и мысли об уходе выброси из головы, не морочь себе и мне голову в праздник. Воли - её даже и детском саду нет, и быть не может. Потому что и там карапузов за малейшее непослушание воспитатели по задницам регулярно хлопают и в угол ставят. Полный покой и уют будут только на кладбище. Но туда нам ещё рано с тобой: тут, на земле, ещё дел много...
  
  После этого разговоров про увольнение Кремнёв с Кавтарадзе больше не заводил, понимая без-смысленность и опасность темы. Всё своё неудовлетворение жизнью с тех пор, разраставшуюся апатию и тоску он глубоко в душу прятал, которая от этого чернела и болела всё больше и всё сильней, напоминая внутренность туберкулёзника...
  
  16
  
  И длилось подобное самоедство и самоистязание ровно 5-ть лет ещё - до начала нового 21-го века. 2000-ый год, напомним читателям, стал переломный в судьбе России. Молодой и физически здоровый В.В.Путин сменил в этот год в Кремле измочаленного и полностью одряхлевшего и деградировавшего президента Бориса Ельцина, потерявшего человеческий облик от водки, которую он, алкаш запойный, вёдрами пил, как диабетик хлебает весь день сладкую воду.
  И покатился БОЛЬШОЙ ПЕРЕДЕЛ по стране сверху и донизу, по всей вертикали Власти, который затронул, естественно, и уголовно-криминальный мiр. Там молодые и жадные до жизни и больших денег "волки" стали рвать на части старых и выживших из ума "волков". Чтобы поделить потом между собой их движимое и недвижимое имущество и сферы влияния. Это - обычная практика переломных моментов Истории, которой не было, нет, и не будет конца, пока природа человеческая не переменится.
  Печальная судьба ждала и Гиви Кутаисского, намеревавшегося отметить с помпой своё 60-летие в сентябре. Но не успел старый матёрый вор порадоваться жизни и власти, которую он так долго и упорно копил: не дали ему сделать этого лихие и подлые люди, ходившие у него в корешах, в наперсниках даже. В июне 2000-го он поехал на сходку с ворами-законниками, какие-то важные вопросы пообсуждать. И на Щёлковском шоссе у завода "Хромотрон", на выезде из города, на перекрёстке к его "Мерседесу", остановившемуся на светофоре, внезапно подъехал мотоциклист в тёмной кожаной куртке и шлеме с забралом, положил ему дипломат на крышу и тут же скрылся в потоке машин, как в воду канул. Сидевшие в джипах охранники Кавтарадзе не успели ничего сообразить: до того всё грамотно и быстро тогда случилось. И как только они, почуяв неладное, отворили дверцы авто, чтобы выскочить наружу и спасти шефа, - раздался оглушительный взрыв, разворотивший приговорённый "Мерседес" основательно, до самой станины. Все, кто были внутри: водитель, сам Гиви и начальник его охраны, - погибли на месте. Их потом хоронили в закрытых гробах на Котляковском кладбище столицы...
  
  На Кремнёва, успевшего отметить своё 45-летие в феврале 2000-го, смерть шефа подействовала двояким образом. С одной стороны, ему было жалко Гиви Нодаровича, безусловно жалко. Ведь Максим был многим обязан ему, и в колонии его опекавшему, и к брату Арсену устроившему его, рязанского бродягу с судимостью, и квартиру быстро купить помогшему на Лесной выдачей без-процентного кредита. Всё это так, всё правильно и справедливо, и из памяти благодеяния Кавтарадзе-младшего вычеркнуть было трудно, если возможно вообще. Максим был искренне за них благодарен Гиви: он благодарным был человеком, преданным.
  Но с другой стороны, узнавший о кончине своего грозного начальника Кремнёв почувствовал заметное облегчение на душе и некоторую внутреннюю радость даже. Потому что не стало вдруг человека, который на долгие 9 лет поработил его, втянул в поганую воровскую среду и заставил жить не своей жизнью. Даже у рыночника-Арсена, напомним, Максим чувствовал себя гораздо спокойнее, легче и веселей в морально-нравственном плане. А всё потому, что там откровенного разбоя, крови и человеческой грязи и мерзости не было...
  
  И вот теперь Кавтарадзе Гиви Нодаровича не стало: он Богу душу отдал, чтобы держать ответ перед Господом, суровый, но справедливый. И Максим свободным себя почувствовал, о чём так долго и безуспешно мечтал: он разом избавился из-под пресса будто бы, нещадно давившего его... Мало того, после пышных похорон и поминок шефа, проходивших в Абрамцево, он ждал больших перемен - и в коллективной работе и в собственной своей жизни в частности. Теперь, был уверен он, молодые наследники возглавят "империю" Гиви, которым Кремнёв уже ничем не будет обязан - ничем! И потому он сможет спокойно уйти на покой, сославшись на моральную и физическую усталость... И те отпустят его, не станут рядом держать. Зачем и кому нужны уставшие и выжатые как лимон подчинённые...
  
  Вот тогда-то и начнётся для мученика-Кремнёва по-настоящему счастливая и вольная столичная жизнь, к которой он, коренной рязанец, со студенческих лет очумело и страстно стремился, за которую даже на нары однажды сел: так сильно ему этой богемной московской жизни хотелось, полной любви, красоты и добра, покоя, правды и истины...
  
  
  Глава 24
  
  "На севере диком стоит одиноко
  На голой вершине сосна,
  И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
  Одета, как ризой, она.
  
  И снится ей всё, что в пустыне далёкой,
  В том крае, где солнца восход,
  Одна и грустна на утёсе горючем
  Прекрасная пальма растёт".
   М.Ю. Лермонтов <1841 год>
  
  1
  
  Наследником у Гиви Кутаисского был собственно всего один человек - племянник его Вано Сулаквелидзе, сын одной из его сестёр. Это был 40-летний огромного роста и веса грузин - дерзкий, волевой, решительный и часто даже нахрапистый до неприличия. А всё потому, что по молодости был боксёром, мастером спорта в супертяжёлом весе, чемпионом Грузии. Был человеком, короче, который умел за себя постоять и вправить мозги обидчику. Его-то Гиви и оставил вместо себя в Краснодаре в 1991-ом году, когда сам в Москву перебрался. И справлялся Вано с обязанностями смотрящего за крупным южно-российским городом неплохо, судя по отзывам. Дела его шли в гору там, авторитет в криминальных кругах рос: Гиви Нодарович мог быть им вполне доволен.
  Максим Вано хорошо знал: тот часто приезжал в Москву и неделями жил в особняке дяди в Абрамцево, пьянствовал, девушек мял по одиночке и группой; развратничал, одним словом. Общался он и с Кремнёвым в эти приезды, правой рукой Гиви все последние годы, часами разговаривал с ним по душам: они симпатизировали друг другу.
  Неудивительно и даже закономерно поэтому, что, похоронив и помянув за столом дядю, Вано сразу же уединился с Кремнёвым в кабинете покойника, где у них произошёл следующий разговор.
  - Давай с тобой, Макс, поговорим о ближайшем будущем и о совместной работе, которая нам теперь предстоит, - начал без раскачки Вано. - Всеми делами дяди в Москве отныне буду управлять я как его единственный законный наследник. Он пару лет назад, как чувствовал, составил на меня генеральную доверенность, чтобы после его кончины всё его хозяйство столичное и имущество досталось мне. Ты, наверное, знаешь о этом?
  - Да, знаю, - согласно кивнул головой Кремнёв, дымя сигаретой. - Мне Гиви Нодарович говорил.
  - Ну, я и вступлю в наследство, конечно же, приеду и начну тут всем рулить с Божьей помощью, свои наводить порядки - но не сейчас, не сразу, а месяца через два. Понимаешь меня? Потому что мне перед этим надо в Краснодаре все дела утрясти и вместо себя там надёжного человека оставить. А это быстро не делается, по щелчку, на это время нужно - и не малое. Дел там у меня скопилось выше крыши, которые только множатся день ото дня, не убывают, падлы... Я там в загородном доме живу: его, наверное, продать придётся. Чего он будет стоять и пылиться без пользы, если я в Москву переберусь навсегда? С ментами местными разобраться надо и все косяки разгрести, с мэром тем же, который меня достал уже своей патологической жадностью. Сколько ему ни даю, козлу алчному, - всё мало и мало, всё добавки требует!... Да и братву местную, молодых сосунков, давно хочу к порядку призвать, и пожёстче: разбаловалась братва, оборзела вконец и страх потеряла. Вот я и хочу кое-кому штырь металлический в задницу запихнуть, да поглубже - чтобы прочувствовали, суки, кто в городе реальный хозяин...
  - Я к чему тебе всё это рассказываю, Макс, так длинно и долго? - остановился на полуслове Вано, переводя дух и виновато взглянув на Кремнёва. - Рассказываю к тому, чтобы ты до конца понял всю сложившуюся обстановку, критическую для меня - скажу честно. Внезапная смерть человека, - она уже тем плоха и горька, помимо всего остального, душевного и сердечного, что вносит большую сумятицу и неразбериху в каждодневную жизнь его родственников и друзей. Вот и дядя Гиви такую сумятицу внёс, хотя вины его здесь никакой нету, царствие ему Небесное: мы все смертны. Да и сама сумятица - ерунда! Всё в итоге устаканется и утрясётся, войдёт в свою новую колею - но не сразу, не быстро, не по щелчку, скажу ещё раз. Время для этого нужно... Поэтому-то у меня большая просьба к тебе, Макс: возьми пока на себя управление всеми делами дяди, всеми его столичными активами, тайными и явными. Ты хорошо знаешь тут всё и всех, со всеми близко знаком: с конца 91-го года с дядей бок о бок работал, и работал честно и добросовестно. Дядя Гиви очень тебя всегда хвалил, когда про тебя меж нами разговор заводился. Утверждал, что таких мужиков как ты ещё походить-поискать надобно; что ты абсолютно надёжен и верен в работе и в жизни, и вообще - кремень. Недаром такая фамилия тебе при рождении дадена. Вот и покомандуй тут пока без меня, порули. Право подписи у тебя есть, вера к тебе абсолютная. А другого ничего и не требуется. Я братве скажу, чтобы слушали тебя и выполняли приказы твои быстро, чётко и без-прекословно. А они дальше передадут по цепочке. Так что назавтра уже вся Москва знать будет, что вместо дяди Гиви ты теперь тут стоишь, и стоишь весомо и крепко... Ну что, Макс, возьмёшь на себя управление "империей" дяди, пока я в Краснодаре всё как надо решу?...
  
  Максим слушал племянника Гиви молча, не перебивал. Только кис и мрачнел лицом и душой с каждой новой минутой. И когда Вано наконец кончил, он ответил ему тихо, прямо и просто, тщательно подбирая и взвешивая каждое своё слово, чтобы горячего южного собеседника не обидеть - это во-первых; а во-вторых, чтобы тот правильно понял всё и его отпустил.
  - Послушай, Вано, - в свою очередь сказал он сидевшему перед ним наследнику покойного Кавтарадзе. - Не хочу тебя расстраивать и обижать, тем более - в день поминок Гиви Нодаровича, но я не смогу принять твоего предложения. Извини, но подыщи кого-нибудь ещё на место временного управляющего.
  - А почему ты не можешь, Макс? - опешил Вано, тараща карие глаза на Кремнёва. - Объясни. Со здоровьем что-то?
  - Да нет, со здоровьем нормально всё, слава Богу. Пока ни на что не жалуюсь. Просто... просто я давно уже нацелился уволиться и с вашим бизнесом завязать, давно. Не моё это дело, Вано, категорически не моё. Хоть убей! Я ведь историк по профессии - ты знаешь. Вот и хочу заняться Историей наконец, пока есть ещё желание и силы, пока мозги работают, не сбоят. Книгу хочу закончить и издать, которую я пару лет назад писать начал, к которой кучу материалов уже приготовил, вырезок и цитат. Но для этого - чтобы книга моя получилась в итоге и увидела свет, - для этого надо спрятаться ото всех как можно дальше, закрыться дома на ключ - и работать денно и нощно в полном покое и тишине. А не урывками и ущипками, как сейчас, в свободное от братвы время. Так хорошие книги не пишутся, поверь. А пустопорожнее дерьмо после себя оставлять не хочется: его уже столько в библиотеках и на складах скопилось - тьма тьмущая!... Я про это Гиви Нодаровичу 5 лет назад говорил, между прочим, когда своё 40-летие отмечал, что хочу от него уволиться. Но он тогда меня на смех поднял - и не отпустил, приказал работать дальше, не заниматься дурью. Спорить с ним я не стал - послушался. Потому что был многим обязан ему, очень многим. Он меня и в колонии опекал, и после выхода на свободу не бросил на произвол Судьбы - к брату Арсену пристроил: ты прекрасно знаешь про то, Вано, наверняка слышал мою историю в подробностях. А после разгрома ГКЧП и отъезда Арсена Гурамовича в Америку он меня и вовсе к себе взял, да на хорошую должность своего помощника и консультанта. В особняк вон какой поселил одного, да с охраною круглосуточной и прислугой. В таких условиях при Романовых только одни князья с графами жили, элита общества. А теперь вот я живу - простой рязанский парень. И всё благодаря твоему дяде: спасибо ему за это и низкий земной поклон. Всегда буду помощь его и заботу помнить...
  - А теперь вот его нет, увы. Царствие ему Небесное, рабу Божьему Гиви. И меня теперь здесь никто и ничто не держит, я уже никому и ничем не обязан. В том числе, и тебе, Вано. Прости за откровенность. Прости и пойми, что в торговлю я вынужденно попал - из-за отсутствия собственного угла и московской прописки, без которой меня тут никуда не брали долгие годы, как пса шелудивого гнали прочь, только в рожу разве что не плевали. И я, сжав своё естество в кулак, гордость и волю, терпел, скрежеща по ночам зубами, юлою на койке крутясь и кляня всех и всё на свете. А теперь терпелка моя иссякла как лужа после дождя, нервы напряглись до предела и как нитки тонкими стали. Бояться стал самого себя последнее время: что однажды не выдержу - и взорвусь, разнесу всё вокруг к чёртовой матери или вообще сожгу. А потом соберу вещи в рюкзак, уеду в аэропорт на такси и улечу на Камчатку или на Чукотку ту же, чтобы от меня все отстали наконец, чтобы там никого не видеть и не слышать, душой наконец отдохнуть и собраться с мыслями. Уеду от вас однажды, забросив к чертям собачьим дела - и делайте потом со мной что хотите: хоть вешайте. Мне будет всё равно, мне уже будет ничего не страшно... Вот какие мысли и настроения владеют мной последние несколько лет, которые я гоню от себя прочь что есть мочи, а нервы сигаретами лечу, которые изо рта не выпускаю. Потому что силы мои кончаются, и терпение тоже, скажу тебе ещё раз - и последний. Так что извини, Вано, но лучше отпусти меня по-хорошему, без скандала. Не доводи до греха...
  - Твою ж гробину мать! - громко выругался племянник Гиви, со всего маха хлопнув себя ладонями по коленям. - И здесь в Москве у меня проблемы образовались! И какие! Прямо чёрная полоса в моей жизни началась, честное слово! Интересно: долго ли она продлится, сука погангая?! Хоть впору в церковь идти и свечи метровые ставить, грехи замаливать перед Господом...
  
  В кабинете после этого стало тихо. Кремнёв с Сулаквелидзе сидели в креслах один напротив другого в густом сигаретном дыму, упорно не смотря друг на друга, напряжённо каждый о своём думали...
  
  - Послушай, Макс, - наконец первым прервал тягостное молчание Вано. - Я тебя понял: осточертела тебе наша блатная жизнь, что и сил терпеть её больше нету. В науку тебя тянет, историка бывшего, - к книгам, к профессии, к творческому одиночеству. Всё понятно: я же не дурак и удерживать тебя силой не стану. Зачем? Толку от этого всё равно не будет. Хочешь уходить - уходи. Зла и обиды на тебя держать тоже не стану, материться вслед, чинить козни. Ты - отличный, умный, волевой мужик, имеешь цель в жизни. Ну и зачем я буду наступать на горло тебе, глушить твою соловьиную песню? Не буду: честно тебе говорю. Клянусь!... Но только, Макс, об одном тебя умоляю: поработай ещё чуть-чуть, потерпи до осени, не бросай меня, помоги мне решить свалившиеся проблемы. Очень тебя прошу, помоги! Век буду тебе за то благодарен! Заменить мне тебя в одночасье некем: нет у меня на примете пока таких людей, пойми правильно, нет. Тут ведь парни с головой нужны, с приличным образованием и авторитетом. А таких головастых, грамотных и авторитетных среди братвы быстро не сыщешь. Ты согласен со мной? Со стороны откуда-то придётся брать. Но откуда и когда - не знаю, не представляю даже! Голова не тем занята, не о том думает... Так что поработай до осени, ладно, пока я с Краснодаром разделаюсь и прощусь, посажу там верного себе человека, предварительно подготовив его, введя в курс дела. Это ведь тоже не просто, как ты понимаешь... Ну а потом, когда переберусь в Москву окончательно и без-поворотно - отпущу тебя с Богом. Подыщу в Краснодаре или тут в Москве толкового парня с финансово-экономическим опытом, а тебя отпущу. Ну-у-у, это если ты категорически не захочешь остаться, конечно, если не передумаешь к тому времени, не поменяешь планов. Хорошо? Договорились? По рукам? - закончил разговор Вано, умоляюще смотря на Максима.
  -...Ладно, по рукам, - с усталой и натужной улыбкой ответил Кремнёв, и протянул своему новому шефу для пожатия руку. - Но только до осени...
  
  2
  
  Так вот нежданно-негаданно и стал наш герой летом 2000-го года исполняющим обязанности трагически погибшего Гиви Кутаисского по управлению его огромной "империей", территориально включавшей в себя едва ли не четверть Москвы со всеми её злачными местами и ресторанно-развлекательными заведениями. Работы у него заметно прибавилось из-за этого: Историей и литературой заниматься совсем не оставалось времени, как и у Арсена когда-то. Всё оно уходило на без-конечные телефонные звонки, встречи и переговоры жаркие с многочисленными директорами, управляющими и менеджерами, которым ежедневная помощь была нужна и советы. Однако Максим уже не сильно расстраивался по этому поводу - осени терпеливо ждал и переезда Вано в Москву, которым ему обещана была свобода. Нужно было лишь потерпеть чуть-чуть, сжав волю и силы в кулак, что он с малолетства привык делать, с тогдашних занятий спортом. Больше скажем: вся прошлая сознательная жизнь его была одним сплошным ТРУДОМ и ТЕРПЕНИЕМ, за которые, как утверждает церковь, "Бог даёт людям спасение"...
  
  Описывать работу Кремнёва на новом посту не станем: она достаточно монотонна, буднична и скучна, как и любая рутина. Расскажем лишь про одно интересное и крайне-важное событие, которое случилось с ним именно в это время и которое круто поменяло его жизнь и судьбу, разрушило все его стратегического порядка планы.
  Итак, Гиви трагически погиб 6-го числа. А уже 16-го июня, то есть ровно через десять календарных дней, к Максиму в Абрамцево по предварительной договорённости приехал известный барыга из Казахстана, наркоторговец Нурлан Атанбаев по кличе Удав - достаточно мерзкий и тошнотворный товарищ, которого Максим не переносил на дух и старался по возможности с ним не встречаться. Нурлан был среднего роста худощавый и стройный казах неопределённого возраста. У него не было морщин и седых волос, живота и жировых складок на теле. И был он всегда опрятен, ухожен, со вкусом и дорого одет. Поэтому и выглядел лет на 20-ть, от силы - на 25-ть: так, кстати, выглядят многие азиаты. Хотя было ему, конечно же, гораздо-гораздо больше. А сколько? - никто толком не знал. Он не любил про себя рассказывать ничего, всегда и сознательно оставался для деловых партнёров тёмной лошадкой.
  Кремнёву он сильно не нравился потому, что разговаривал со всеми сквозь зубы - как с врагами личными, или как с умственно-отсталыми людьми. А ещё он всегда ходил в тёмных узких очках, не снимал их даже и во время важных и ответственных переговоров, объясняя это проблемами со зрением... Но Максим не верил ему и считал, что тёмными стёклами на глазах он скрывает своё гнилое и мерзопакостное нутро от людей, усыпляет их бдительность.
  За Нурланом неотступно следовал всегда и везде его личный телохранитель Талгат, не оставлявший его одного во время визитов в Москву, даже и в туалетах. Талгат этот, среднего роста крепыш с отменной мускулатурой на теле, бультерьера напоминал - такое же точно тупое, злобное и без-словесное животное с двумя извилинами в башке, готовое по приказу хозяина любого порвать на куски, упиться жертвенной кровью. И силы и навыки для этого у него имелись достаточные. По слухом, он был бывшим спецназовцем, прошёл горячие точки и в совершенстве владел всеми видами восточных боевых единоборств. А ещё он всегда таскал заряженный пистолет Beretta в кобуре под мышкой, который, не задумываясь, мог применить в любую секунду. Утверждают, что и стрелял он отменно и быстро, и лучше было поэтому его не дразнить, не переходить дорогу.
  Такие вот два мрачных и мутных типа и приехали к Кремнёву для переговоров в Абрамцево 16-го числа. И встреча та не радовала Максима - потому что априори не сулила ничего хорошего. Ранее он неоднократно предупреждал Гиви не связываться с Нурланом, не иметь с ним никаких общих дел: опасно, мол, это, стрёмно. Но Гиви почему-то не послушал его, поступил по-своему. И это был тот единственный случай, когда старый и матёрый вор не внял совету своего молодого советника и помощника - закорешился с мутным казахом. И вот теперь Кремнёву предстояло пожинать плоды, расхлёбывать заваренную Гиви кашу...
  
  Встречать гостей Максим решил на первом этаже своего особняка, за большим гостевым столом, который он никогда не использовал прежде за ненадобностью. И ещё он попросил начальника службы безопасности Вячеслава Синельникова посидеть с ним рядом во время беседы - чтобы чувствовать себя поувереннее и поспокойнее. Словно заранее знал наш герой, что беседа будет нелёгкой и непростой, и ему духовные силы понадобятся и верные соратники рядом.
  Вячеслав Синельников, или просто Славка, как всегда звал его Кремнёв, был ровесником Максима, рождённым в 1955 году в глухой деревне в Тверской области, в большой крестьянской семье. После окончания школы он поступил в высшее воздушно-десантное училище в Пскове, успешно закончил его и потом прослужил несколько лет в Закавказье в должности командира взвода, а потом и роты. Ну а потом начался советско-афганский вооружённый конфликт в 1979 году, и его направили воевать вместе с его дивизией, наводить и поддерживать порядок в дружественном Афганистане. Через полгода службы, во время одного из боёв с афганскими моджахедами, Славка получил тяжелейшую контузию, и его на самолёте перевезли в Москву, в госпиталь Бурденко, где лечили полгода и вроде как вылечили... И начались его скитания по стране: нигде он, бывший офицер-десантник и контуженный воин-интернационалист, не мог найти себе на гражданке достойного места, где можно было бы силы недюжинные применить и во всю ширь природную развернуться. Это чтобы не ныла и не страдала его непоседа-душа, не чувствовала скуки и дискомфорта. Ведь она, его натура геройская и отчаянная, просила страстей и подвигов каждый Божий день, как лермонтовский Парус - бури! А какие страсти и подвиги в мирное время?
  И тут как нельзя кстати подоспела горбачёвская перестройка, и скитавшегося по России Славку, неукротимого и дерзкого в жизни и работе, боевые товарищи разыскали через родителей и пригласили приехать и поработать в Москве в одном из частных охранных предприятий, которые начали тогда массово организовываться. Славка приехал - и не прогадал. Потому что, попав под крыло бандюков, он наконец получил то, чего ему катастрофически не хватало прежде - ежедневного смертельного риска и вооружённых разборок, а часто и кровавых битв, поднимавших адреналин в крови до предела, как и на фронте. Рождаются же такие отчуги и сорвиголовы на Русской земле, для кого жизнь без страха, мордобоя и крови, что еда без соли.
  Попав в столичную криминальную среду с её без-конечными ночными разборками и перестрелками, отчаянный, дерзкий и абсолютно без-страшный Синельников стал стремительно продвигаться по службе, к командным высотам поближе. И однажды попал в поле зрения Гиви Кутаисского, который, оценив по достоинству его талант, и сделал его в итоге начальником собственной службы безопасности - важнейшей структуры в криминальном мiре и очень и очень ответственной. Под Славкой теперь ходило до 60-ти вооружённых до зубов бойцов, хорошо обученных и выдрессированных, готовых пойти по его приказу хоть в огонь, хоть в воду... Кремнёв и Синельников, оба провинциалы глубокие с непростой и нелёгкой судьбой, к Гиви почти одновременно работать пришли, быстро сдружились, часто общались - и по делам, и так. Каждый из них чувствовал в другом родственную себе душу.
  Вот Славку и попросил Максим поприсутствовать при беседе - для надёжности и подстраховки. Ведь она была первой в самостоятельной криминальной карьере Кремнёва, и, Бог её знает, как могла бы пройти. Синельников естественно согласился быть рядом: служебный долг и дружба его к тому обязывали...
  
  3
  
  - Ну, здравствуй, брат, здравствуй дорогой! Рад видеть тебя живым и здоровым, - сквозь зубы поприветствовал вошедший в дом Нурлан стоявшего и ждущего у дверей хозяина, протянув Максиму правую руку для пожатия, а левой чуть его приобняв. - Тысячу лет уж не видел тебя, соскучился даже... А ты тут в Москве не сидишь, сложа руки, смотрю. Молодец, брат! Вон как в гору пошёл: большими делами теперь ворочаешь, встав на место Гиви, да хранит его Аллах! Не смог я приехать к нему на похороны к великому сожалению: в Афганистане с визитом был, за большой партией героина ездил. Но ничего, поговорю сейчас с тобой и поеду к нему на кладбище - прощусь. Какая разница, где это сделать. Так ведь?... Ну, что мы в дверях стоим: в ногах правды нету. Давай, веди меня в дом, будем с тобой серьёзный разговор вести. Я за этим сюда и приехал. С Гиви рассчитывал поговорить, но теперь придётся с тобой. Ты ж теперь тут всем рулишь. Но я не расстроен, брат, нет. Потому что к тебе всегда глубокое уважение испытывал.
  - Я временно тут рулю, Нурлан, пока Вано в Краснодаре с делами рассчитывается: там много проблем у него накопилось. А как их все решит - он сюда переедет жить и работать, и я уступлю ему место. Это я сказал тебе так - для ясности. Пойдём сядем вон за тот стол. Там и поговорим спокойно.
  Вдвоём они прошли и сели за большой круглый стол друг напротив друга. Следом за ними к столу подошли их помощники. Славка Синельников сел по правую от Кремнёва руку за стол, а Талгат прошёл и встал столбом за спиной хозяина, скрестив на поясе руки и тупо уставившись на Кремнёва своими узкими немигающими глазками, в которых напрочь отсутствовала мысль. Только желание читалось в них на кого-то броситься и сожрать с потрохами... Так он стоял всегда и везде, как рассказывали, плюя на традиции хозяев и их обычаи. Кремнёва он этим бесил, как, впрочем, и его хозяин, сидевший напротив в тёмных очках, нагло развалившись на стуле. Кремнёву до жути хотелось сдёрнуть эти его очки, грохнуть их об пол с размаха и раздавить ногами. Чтобы этим проучить Атанбаева, научить по-человечески себя вести, когда к кому-то приезжаешь в гости...
  
  - Коньяк не буду тебе предлагать, Нурлан, - на правах хозяина дома первым заговорил Кремнёв, с трудом перебарывая в себе негатив. - Знаю, что ты не употребляешь спиртного. И даже не куришь. Молодец! Долго жить будешь. Поэтому вместо спиртного и сигарет могу предложить тебе чай с пряниками и конфетами. Хочешь?
  - Да нет, брат, спасибо. Я сыт. Перед тем как к тебе ехать, в гостинице хорошо покушал. Давай лучше сразу к делам перейдём: это для меня важнее.
  - Ну, к делам, так к делам: я не против, - натужно засмеялся Максим краями губ, которого забавляло слово "брат" из уст Нурлана. Он-то уже знал, от многих слышал, что этим словом родным и великим хитрец-Атанбаев убаюкивает русских людей, к себе их, без-хитростных и доверчивых, располагает. Чтобы потом повернее надуть, получить для себя большую выгоду.
  - Так вот, брат, цель моего визита такова, - не спеша начал рассказывать ушлый Нурлан причину того, зачем он к Кремнёву пожаловал. - Я с Гиви, с живым, ещё месяц назад, в середине мая, договорился о продаже ему партии героина, который афганцы мне приготовили и за которым я лично туда мотался, чтобы целым и невредимым его в Казахстан привезти. Партия-то уж больно большая, героин - чистейший: его бодяжить и бодяжить. Можно даже и один к десяти: он всё равно по мозгам крепко ударит - люди пробовали. Вот я и решил лично за ним поехать и проконтролировать, чтобы партия эта никуда не пропала. Курьерам своим совсем перестал доверять: наглеют парни, левачат, на себя работают больше, чем на меня... Но это ладно, это - мои дела и проблемы. Тебя, брат, они никак не касаются. Короче, съездил я туда, привёз, много денег и сил потратил. И теперь договориться хочу: как и когда тебе часть этой партии подвести. И сколько героина ты у меня взять планируешь. Могу предложить много - килограммов 50-т. Могу даже и 70-т, если о цене договоримся... Ну, что скажешь, брат? Жду твоего ответа...
  Максим лениво слушал Нурлана, многое пропускал мимо ушей, а сам при этом сидел и думал с тоской:
  "Да-а-а, кормили мы этих желтомордых тварей, кормили 70 советских лет, от себя отрывали лучший кусок и им задарма отдавали. А они теперь за добро героином с нами расплачиваются, убивают нас на корню. Молодцы! И даже мысли у этого Атанбаева не возникает, что я могу отказаться и послать его на три буквы; что могу пожертвовать барышами ради здоровья русских людей. До того у нас в современной России скурвилось, продалось и прогнило всё: страшно от этого становится! И когда мы только очухаемся и за ум возьмёмся? И возьмёмся ли вообще? Неужто так и покатимся под откос - и рухнем в ту пропасть в итоге, которая НЕБЫТИЁМ зовётся?..."
  
  - А с чего ты решил, Нурлан, что я стану покупать у тебя героин? Откуда такая уверенность в успехе дела? - через длинную паузу произнёс Кремнёв хриплым от волнения голосом, с вызовом смотря на наглого гостя, по-хозяйски развалившегося перед ним.
  - Не понял вопроса, брат? - послышалось в ответ дерзкое. - Поясни.
  - А чего тут не понятного-то? - ответил Максим, распаляясь и заводясь всё больше и больше. - С чего ты решил, что Москве нужен твой сраный героин? что мы без него обойтись не сможем? Это алкаш и дебил Ельцин вас, чертей, распустил, будучи постоянно пьяным. Вот вы и решили при нём, что нас всякой гадостью травить и поить можно: мы, мол, слабаки, и не дадим сдачи. Наживаться на нас решили, сдирать с нас за свою дрянь три, а то и четыре шкуры. Только Ельцина-то теперь нет, теперь трезвенник-Путин у власти. И вы свой вонючий героин теперь сами жрите - здоровее будете. А нас оставьте в покое...
  
  После этой тирады гробовая тишина установилась в зале, длившаяся очень долго. Слышно было, как тикают дорогие настенные часы, отсчитывая положенные минуты. Никто из присутствующих не знал, что дальше делать и говорить...
  
  - Так я не понял тебя, Макс: ты что, отказываешься покупать героин, о котором мы ещё с Гиви договаривались? Хочешь кинуть меня на бабки, да? - произнёс наконец Нурлан, справившийся с волнением.
  - Меня Максимом Александровичем зовут. Макс я для друзей. А с тобой я баранов не пас и дружить и общаться не собираюсь. Это, во-первых. А во-вторых, с Гиви ты мог договариваться о чём угодно: хоть о штурме Кремля. Это - ваши дела и ваши проблемы. Меня они не касаются. Но только хочу заметить, что Гиви Нодаровича больше нет, и уже не будет. А значит и ваши договорённости с ним потеряли силу. А я тебе ничего не обещал и твой героин, скажу ещё раз, покупать не стану. И будет такое происходить до тех пор, пока я тут работаю и рулю. Ты хорошо меня услышал, Нурлан, ответь или кивни хотя бы?! О то я твоих глаз не вижу.
  Однако шокированный Нурлан Атанбаев сидел и молчал - не знал совершенно, что говорить и делать. Его будто прилюдно дерьмом облили или по щеке ударили...
  
  - Да-а-а, - наконец сквозь зубы тихо процедил он, не меняя позы. - Правильно говорят, что если хочешь получше узнать человека - дай ему в руки власть. Он тогда сразу же и проявится. Вот и с тобой, Макс, точно так же произошло, как в пословице говорится. Пока ты рядом с Гиви попкой сидел и сопел, - ты был паинькой и красавчиком, и всем нравился. А когда в руки власть получил - стал стразу Дьяволом, или Шайтаном.
  - Меня Максимом Александровичем зовут, Нурлан, запомни наконец это. И будь добр, обращайся как положено к людям, как у нас в России заведено. Это тебе не твой Казахстан, где все грязные и вонючие ходят, в юртах до сих пор живут и сопли рукавом вытирают, где у каждого клички - не имена. А насчёт Дьявола и Шайтана поспорить можно, кто из нас больше на него похож: ты или я...
  Говоря это, Максим прямо и с вызовом смотрел на гостя - и видел, как меняется его лицо, из бледно-жёлтого становясь землистым как у покойника...
  
  -...Ну, Максим Александрович, так Максим Александрович: ладно, пусть будет по-твоему, - вторично взяв себя в руки, усмешливо произнёс Атанбаев. - Я так понимаю, Максим Александрович, что наша встреча сегодняшняя с тобой - последняя. Зря я на тебя время и деньги потратил, определённо зря. Придётся мне искать теперь других покупателей - посговорчивее и поумней. Потому что ты невменяемым оказался; хочешь этаким новым русским героем стать, как я понимаю, Ильёй Муромцем, чтобы бросить вызов нарко-баронам и истребить наркотики на корню... Ну что ж, флаг тебе в руки. Посмотрим, как это у тебя получится и насколько тебя хватит... Только запомни, герой, что "не родилось ещё молодца побороть винца". Так, кажется, ваша пословица говорит. А ведь и с героином такая же точно петрушка.
  Сказавши это, Нурлан лениво поднялся из-за стола и тихим, но твёрдым шагом гордо направился к выходу в сопровождении Талгата. Вдвоём они подошли к дверям, Нурлан взялся было за ручку, чтобы открыть замок... но вдруг остановился на пороге, оглянулся назад и произнёс ядовито и холодно, грозно смотря на Кремнёва:
  - Прощай, Максим Александрович. Береги себя, дорогой. А то время сейчас не спокойное: разбойников развелось много, которые застращали народ, затерроризировали. И куда только смотрит ваша родная милиция?...
  И только после этого он отворил дверь и вышел на крыльцо дома, спустился по ступенькам вниз, сел в новенький белый "Мерседес" и уехал...
  
  4
  
  Он уехал в неизвестном направлении, страшный как сама Смерть, а Кремнёв с Синельниковым за столом остались сидеть неподвижно и напряжённо каждый о своём думать. Атмосфера в зале установилась тягостная как при покойнике. Её не спасали даже радужные солнечные лучи, назойливо лезшие внутрь помещения через шторы и через стеклянные входные двери...
  
  -...Да-а-а, Максим Александрович, - первым нарушил молчание Славка, впервые называя Кремнёва по имени и отчеству. - Дал ты сегодня жару. Да какого! Не видел ранее тебя таким, да и Нурлана - тоже. Обидел ты его капитально, честно скажу. Он чёрным на улицу вышел, и чёрным сидел за столом, глазами тебя пожирал через тёмные стёкла. Я уж даже опасаться стал, грешным делом, что он не выдержит под конец и взорвётся яростью - и даст команду Талгату обойму в нас с тобой разрядить. Он - малый вспыльчивый, дерзкий и крайне опасный.
  - Да насрать мне на него и его обиду, - нервно ответил на это Кремнёв, закуривая сигарету и на спинку стула откидываясь устало. - Меня эти нацмены сраные бесят уже своим вызывающе-наглым видом и поведением, до печёнок достали и всего остального, что есть у меня внутри. Обнаглели до крайности, суки позорные, вознеслись, пользуясь нашей растерянностью и слабостью! Видеть их уже не могу! Сил никаких нету! Приезжают к нам в гости в Россию, падлы, а ведут себя так, что вроде как они везде уже здесь давно хозяева. Могут нам в рожи плевать, грабить, убивать и насиловать, увозить и продавать нас в рабство. А могут гадость разную привозить, дурь афганскую и колумбийскую - и травить нас безбожно и без-пощадно. Это Боря Ельцин со своей бандой гопников страну до такого унизительного состояния довёл, алкаш нечастный, урод, он нас всех в рабов превратил и на колени поставил. Подниматься надо с коленей, Слав, и побыстрей. А то ведь и правда от России скоро ничего не останется.
  - Да так-то оно так, - робко согласился Славка. - Но только бизнес-то тут причём, торговые договора те же? Нурлан договорился с Гиви заранее о поставке партии героина в Москву. Тот дал согласие. Нурлан героин и привёз, потратившись на покупке и перевозке. Сам даже в Афган за товаром ездил, не поленился. Какие к нему претензии и вопросы? Мы бы на героине его могли большие бабки поднять. А теперь их поднимут другие. Я это дело так понимаю, Саныч. И считаю, что зря ты с Атанбаевым в пух и прах рассорился: он обид не терпит и не прощает. А деньги и связи у него есть, и не маленькие.
  - И ты туда же, Слав, и ты об одной прибыли только думаешь, о бабках. А почему ты не думаешь о москвичах, молодых парнях и девчонках, кто этот атанбаевский героин покупает и колется? Школьников младших классов уже с наркотой отлавливают органы нарко-контроля - вот ведь до чего дело уже дошло: пацаны сопливые уже на наркоту подсели. Ещё чуть-чуть, - и мы без молодого поколения вообще останемся. И кто нас станет потом защищать, стариков убогих и без-помощных?
  - Мы с тобой люди маленькие, Саныч, подневольные. И не наше дело о политике и здоровье нации думать и печься. Пусть думают те, кому это по штату положено, кто у руля России стоит и большую зарплату за то получает. Только скажу тебе ещё раз, что этот героин нурлановский теперь другие с радостью купят - и большие капиталы сколотят на нём. А мы будем лапу сосать и пускать слюни. Так бизнес не ведут, пойми. Весь бизнес основан на выгоде исключительно: нравственность здесь ни причём и мысли о благе народа. Всем нравственникам и совестникам надо в монастыри идти, а не в мiру болтаться. Покойный Гиви это хорошо понимал - потому так высоко и взлетел, криминальным авторитетом стал, вором-законником. А теперь вот и ты понять должен, коли уж занял его место.
  - Гиви Нодарович, при всём моём уважении к нему, был грузин, нацмен то есть, и ему было насрать на Россию, глубоко и смачно насрать! Понимаешь ты это?! Но мы-то с тобою, Слав, - коренные русские люди, рождённые и выросшие на Русской Земле, силой и правдой от неё напитавшиеся, здоровьем. Ты - в Твери, я на Рязанщине. И мы - молодые, крепкие, умные мужики, офицеры запаса оба. Кому как не нам, офицерам русским, грудью и насмерть стоять за свою униженную, обобранную и порабощённую Родину-мать: нам самой Судьбой уготовано воевать, быть ВОИНАМИ. А если мы струсим и в сторону отойдём, не станем спасать Россию ради какого-то бизнеса, - то она погибнет вскорости, исчезнет с политической карты мiра, как сотни и сотни народов уже исчезло до нас, кануло в Лету. Потому что нацмены нас не спасут; наоборот, добьют окончательно...
  
  - Я этих нацменов поганых ещё с молодости ненавижу, с далёких университетских годов, - с жаром продолжил Кремнёв через паузу, очередную сигарету прикуривая. - Потому что пять лет учился рядом с ними, в общаге бок о бок жил, и хорошо изучил их всех, какие они есть в действительности. И хохлы, и казахи, и за-кавказцы те же. Так вот, заявляю тебе твёрдо и недвусмысленно, основываясь на собственном опыте, что суки они все, подлые и хитрожопые суки! Твари двуличные и продажные! Приезжали к нам в Россию, помнится, в Москву частности, за знаниями вроде бы, за неимением своих добротных университетов и институтов, - но нас же при этом и презирали тайно и явно, своих добродушных хозяев, кормильцев и благодетелей. С нами, студентами русскими, не смешивались никогда. Принципиально! Все пять лет обособленно жили, этакими мини-диаспорами. И почему? - понятно теперь, очень даже понятно после развала Союза. Это нам, великороссам, жителям Советской России, преподаватели и партийные лидеры проповедовали и внушали с высоких трибун интернационализм, братство и дружбу народов, солидарность трудящихся. А молодым нацменам в республиках преподаватели в школах и институтах внушали обратное - сугубый и махровый национализм все 70-т лет советской власти. Внушали, что они, нацмены, - это якобы что-то одно: древнее, великое и прекрасное. Мы же, великороссы, что-то совсем другое - мерзкое, низменное и противное; что мы якобы поработили их, и жить праведно и свободно мешаем. Отсюда вытекало и такое враждебно-презрительное отношение к нам: я его хорошо помню.
  - А ещё помню, что учились они, нацмены, плохо все до единого - только жрали от пуза все пять университетских лет, по дискотекам и кабакам мотались от избытка денег и сил, да наших доверчивых девчонок портили, девственности лишали их, достоинства и чести. Вот и все их занятия. Какими балбесами приезжали в Университет - такими же и домой возвращались Потому что знания им, дармоедам и паразитам, были и на хрен не нужны. Они, вернувшись на родину, работать не собирались, а собирались руководить. Кем? - спросишь. Да нами же, русскими тружениками. Сколько мы тем же казахам отдали исконной Русской Земли при Ленине и при Сталине в виде щедрого подарка, сколько заводов и фабрик построили, школ, детских садов и ясель, больниц, поликлиник и библиотек. Один космодром Байконур чего стоит, вершина мiровой инженерной мысли, который эти суки теперь приватизировали и три шкуры с нас за него дерут, не зная стыда и совести! Отмыли, одели и обули мы их, дикарей, короче, научили культуре, знания принесли на блюдечке, цивилизацию. Они же при Романовых в каменном веке жили: я это точно знаю из учебников. Пасли табуны лошадей всю жизнь и кониной и кумысом питались, - вот и вся их работа творческая! Спали в юртах, малую и большую нужду прямо в поле справляли, а сраные задницы о траву вытирали, как это кошки и собаки делают. Они и были такими же точно животными, а уж никак не людьми. Это мы их, дикарей, подняли до своего эволюционного уровня, уровня людей, кормили и поили 70-т лет, окультуривали. А они после развала Союза жопой сраной к нам повернулись. Твари неблагодарные! Прибрали к рукам казну и наши богатства, что мы оставили им, а нас самих с территорий своих республик в шею выгнали и захватили наши дома и квартиры даром, имущество. А тех, кто умотать не успел по болезни или по старости, - тех убили. Вот такие они есть в действительности, эти наши меньшие браться, наши соседи южные и восточные: в гробу бы видеть их всех в белых тапках! Я эту их поганую и звериную натуру ещё в МГУ почувствовал всем нутром, что когда-нибудь они всадят нам ножи в спину. И так оно всё и случилось, как я когда-то предполагал - молодой пацан, между прочим...
  - Ты посмотри, Слав, что теперь происходит на просторах бывшего СССР, напряги память, - вытащив из пачки новую сигарету, какую уже по счёту, и запалив её, продолжил исповедоваться дальше Кремнёв, очищать от скверны свою сильно занывшую душу. - Включаешь телевизор по вечерам, смотришь в новостях на кадровый состав правительств молодых за-кавказских и среднеазиатских республик, Казахстана того же, - и только диву даёшься! Там уже не увидишь даже и близко родного русского лица. Нигде! Всё сплошь представители титульных наций на всех уровнях жизни - казахи, киргизы, узбеки; туркмены, таджики, азербайджанцы; молдаване, армяне, грузины. И только! Все они захватили власть в республиках в 90-е годы и безраздельно там у себя теперь царствуют. Русских же людей прогнали взашей: их там практически уже не осталось... А ведь их, славян-русичей, столько там проживало везде при советской-то власти. Вспомни! Но всех их местные националисты выжили или убили, захватив добро и жильё. А свои республики превратили в мононациональные государства, где категорически запрещён уже русский язык, выветрен дух русский. Даже и память там запретили о нашем общем, великом и славном советском прошлом: всё давно переименовано и перелицовано на местные языки, обычаи и традиции. Осталась лишь лютая ненависть к нам, оголтелая и тотальная русофобия, которую там усердно и старательно насаждают и культивируют власти...
  - А теперь они, эти нацмены поганые, как ни в чём не бывало приезжают к нам - и тут у нас, в самой России уже, хозяйничают напропалую, падлы желто-мордые и хитрожопые! Ведут себя дерзко и нагло на нашей Русской земле, а часто и вызывающе - как тот же Нурлан, - откровенно презирают и унижают нас, хозяев, третируют, да ещё и травят наркотой нещадно, фашисты азиатские, ядрёным афганским зельем! Чтобы мы побыстрее сдохли, значит, пространство освободили им для вольной и сытой жизни. Мешаем мы им до сих пор своим на земле присутствием, земли хорошие и плодородные занимаем, которые они мечтают к рукам прибрать. Макаки двуногие! Сволочи! Скоты!...
  - Но что меня больше всего теперь бесит и из себя выводит, Слав, - что эти людоедские планы свои по будущему переустройству мiра, которые сродни гитлеровским, между прочим, они, нацмены, особенно-то и не скрывают. Зачем? От кого? Планы эти на их лукавых азиатских и закавказских мордах отчётливо написаны, отпечатаны как то же тавро, когда они нам свой героин продают и в наших кабаках тусуются. А мы сидим и молчим, втихаря героин скупаем и торгуем им, собственной своей национальной смертью фактически, - чтобы потуже набить карманы баблом, будь оно трижды проклято! Не думаем, чудаки безмозглые, что травим этим наших несчастных детей и внуков, а значит - и наше будущее. Мы ж рубим сук, на котором сидим, сами себя изводим и убиваем!... Бизнес, понимаешь ли! Он, мол, такой - суровый, бездушный и безжалостный! - утешаем сами себя на кухнях по вечерам; или просто обманываем, чтобы жить спокойно, ни о чём и ни о ком не думать, не переживать, глушить и убаюкивать голос совести. Видим же, чувствуем, что что-то неладное творится в нашем Русском доме, - но не связываемся: боимся все. Вот до чего уже запугали и застращали нас инородцы! Всё ждём какого-то дядю, который свалится с неба будто бы и нас всех спасёт, избавит от рабства и унижения, поднимет с колен на ноги... А зачем его ждать-то, Слав, скажи, зачем?! Может лучше самим начать уже подниматься и давать дружный и согласный отпор таким вот Нурланам Атанбаевым и ему подобным гнидам?!...
  
  Бледный как полотно Синельников, к стулу словно плитой бетонной придавленный дружеской откровенной беседой, не сразу ответил на поставленный перед ним вопрос - долго и упорно молчал и сопел, натужно собираясь с мыслями...
  -...Да всё правильно ты говоришь, Саныч, - наконец тихо произнёс он, при этом под ноги себе почему-то смотря, не на Кремнёва. - Абсолютно всё верно и правильно. С каждым словом твоим я готов согласиться. Честное слово! Только, знаешь... на очень опасную дорожку ты сегодня вступил, предупреждаю тебя сразу, на которой легко сложить голову...
  
  5
  
  Две недели после того нелицеприятного разговора про Атанбаева не было ничего слышно; ни про него самого, ни про его кунаков дебильных, но наглых и вызывающих. Они вроде как от Кремнёва отстали - обиду забыли, переварили внутри и выплюнули, - и Максим успокоился, духом воспрял. Подумал, что пронесло беду и разборки кровавые - и полностью переключился на работу со спокойным сердцем, отсчитывая до осени дни, когда приедет Вано в Москву, и можно будет уволиться из криминала с чистой совестью, зажить наконец собственной жизнью, по-настоящему близкой ему и родной...
  
  Так он думал и так мечтал, к такому радужному исходу себя настраивал и готовил. Но вышло всё совсем по-другому в итоге: и жёстче, и прозаичнее, и кровавее, как часто и случается в жизни; в жизни, а не в сказках, что предназначены для детей. 30-го июня, с утра пораньше, к нему в кабинет на втором этаже постучался Славка Синельников.
  - Саныч! Можно к тебе? Ты не сильно занят? - сказал он, открыв дверь и переступив порог кабинета, а потом подойдя к рабочему столу Кремнёва.
  - Заходи, Слав, заходи, - отрываясь от ноутбука, добродушно ответил Максим, у которого было хорошее настроение. - Занят, не занят, - какая разница: для тебя всегда время найду. Проходи и садись, и рассказывай, что у тебя случилось.
  -...Да тут... тут такое дело, Саныч, - начал мямлить Славка себе под нос, усевшись перед Максимом на стул. - Не знаю даже, с чего и начать.
  - Слав, - рассмеялся Кремнёв, откидываясь на спинку кресла и весело смотря на Синельникова. - Ты мне сейчас 13-летнюю девочку напоминаешь с первыми месячными: точно так же себя ведёшь. Давай, рассказывай смело и громко, что случилось.
  - А случилось то, Саныч, - всё также неуверенно и тихо продолжил рассказывать начальник службы безопасности, - что... похоже заказали тебя. Нурлан, сука, Ореховским вчера тебя заказал. У меня там, у Ореховских, свой человечек есть, дружок бывший, фронтовой: в Афгане мы вместе с ним воевали в одном батальоне. Так вот, он мне вчера вечером позвонил по старой дружбе и шепнул строго конфиденциально, что к ним Нурлан приезжал с Талгатом, беседовал с шефом их, с Лёхой Шерстобитовым. О чём, он не знает, понятное дело. Слышал только краем уха, когда из кабинета Лёхи выходил, что Нурлан произнёс твою фамилию в разговоре зло... Такие вот дела, Саныч. Дела, сразу скажу, х...ровые. Атанбаев просто так не стал бы Шерстобита тревожить, на чай к нему приезжать: не тот это человек, не пустозвон ветреный, не перекати поле. Если уж он к Ореховским наведался самолично - значит привёз и оплатил заказ. Тут и гадать нечего. И они его заказ исполнят в точности: этим Ореховские и живут с давних пор, волки позорные, бешеные, этим и славятся... Поэтому, Саныч, тебе пока никуда выходить и выезжать нельзя. Категорически! Поживёшь с месячишко в Абрамцево, а там видно будет. Дела ты и здесь можешь делать, все нужные встречи здесь назначать. Так ведь? Ну а мы уж за тобой присмотрим. Это я беру на себя: парни мои теперь глаз не сомкнут, будут охранять тебя с удвоенным рвением и вниманием...
  
  Сказав всё это, Синельников ещё посидел чуть-чуть, поболтал ни о чём, для вида больше, и потом ушёл. А Кремнёв остался один - продолжать далее изучать биржевые сводки...
  
  6
  
  Однако работа после этого не задалась, упорно не шла на ум, как он ни старался. Всё, что влетало в голову из прочитанного на экране, - всё сразу же вылетало обратно, не цепляясь в мозгу, не удерживаясь в памяти. Максима будто обухом по башке саданули, подкравшись сзади, или сообщили, что рак обнаружили у него врачи: какую-нибудь саркому или глиобластому. И после этого всё перепуталось и перевернулось в его сознании от отчаяния, показалось мелким и незначительным в сравнение с тем, что только что сообщил ему Славка...
  
  Что ж получается? Если его и впрямь заказал Нурлан, - то жить ему остаётся не долго. А если говорить прямо - совсем чуть-чуть: дни, а не месяцы. В Абрамцево ведь долго не просидишь, за спинами братвы не спрячешься. Всё равно когда-нибудь выйти наружу придётся. Тем паче, что осенью он твёрдо планировал уволиться и распрощаться с Вано и Абрамцево, перебраться жить на Лесную. Он всем объявил об этом, и люди на это настроились: и сам Вано, и братва, и слуги домашние. Переигрывать будет и стыдно, и глупо, и неприятно очень. Как такое кривляние объяснить? Трусостью? Да и не сможет он продолжать дальше криминальную лямку тянуть, наступать на горло собственной песне...
  Нет, увольняться придётся, Абрамцево осенью покидать и переезжать на Лесную улицу с вещами и книгами, на что он давно настроился и ждёт с нетерпением, как того же УДО когда-то в колонии ждал... Но там на Лесной он останется совсем один, как тот же ягнёнок в лесу. А значит будет лакомой и лёгкой добычей для Ореховских головорезов. Лёха Шерстобитов - опасный тип, коварный как сто чертей, жестокий, без-принципный и без-пощадный. Дурная слава про него в Москве давно ходит. Он - настоящий мясник, палач, Чикатило новый, дуреющий от вида крови куда больше даже, чем от наркоты. И если уж он бабло у Нурлана взял действительно, если не ошибся Славка Синельников, - он доведёт до конца кровавое дело своё и заказ исполнит в точности. Это как пить дать, и можно не сомневаться в успехе. Уговорить остановиться его нельзя, - да и некому его уговаривать. Гиви бы это смог, вероятно, - переиграть дело: он был очень авторитетным в криминальных кругах, его слушали. Но Гиви уже на том свете с ангелами беседует и в земных делах не подмога. А самого Кремнёва Лёха и близко к себе не подпустит: Максим был слишком мелок и незначителен для него как тот же сопливый солдат для генерала... Остаётся один вариант, самый постыдный и мерзкий: встречаться и падать в ноги Нурлану, умолять его отменить заказ в обмен на покупку всей партии дури. Но этот вариант Кремнёв категорически отвергал: валяться в ногах у этой желто-мордой скотины он бы себе ни за что не позволил. Даже и под страхом смерти.
  И выходило по всем раскладам, что жизнь его молодая как-то внезапно и быстро подошла к концу, ещё даже и не начавшись, фактически, не раскрывшись полностью. Мучительно больно и, одновременно, грустно было сидеть и думать ему, 45-летнему одинокому мужику, что он ещё только планировал, только готовился начать жить полной и насыщенной до предела жизнью, перебравшись на Лесную улицу. А до этого он и не жил-то толком, а только настойчиво и упорно боролся за жизнь - за право быть свободным и независимым человеком, хозяином своей судьбы и тихого места под солнцем. Приобрести свой собственный угол в Москве он страстно и упорно мечтал со студенчества ещё - чтобы привезти туда любимую женщину и сделать её хозяйкой своего семейного очага, и одновременно другом надёжным и верным. Ведь её, Мезенцеву, он со второго курса боготворил - более 25-ти лет уже! - очумело стремился к ней долгие годы.
  И вот когда он этого почти достиг, когда вплотную приблизился к цели, и осталось сделать всего-то один единственный шаг - потерпеть до осени и уволиться. Чтобы начать жить и дышать по-своему, наконец, не под кого не подстраиваться и никого не слушать, не подчиняться ни чьей воле и интересам! Это ж такая малость по сути! - жить и делать то, что тебе на роду написано!... Но именно в этот заревой и счастливый момент к нему приходят и объявляют громко, что некуда больше спешить-то и незачем. Пустое, мол, это. Потому что старуха-Смерть стоит уже у изголовья, оказывается, беззубо скалится и точит хладнокровно косу. И скоро она этой косой как ма-а-а-ахнёт! - что полетит буйная голова Кремнёва на землю, густо окропив её кровью, а душа его понесётся на небо быстрее ветра, оставив на земле всё то, к чему он так страстно стремился и что копил про запас, кем дышал и жил все эти годы.
  Да-а-а, невесёлая получалась картина, и это мягко сказано. Максиму было отчего призадуматься, впасть в уныние и пессимизм, забыв про дела текущие, крайне важные, и про всё на свете...
  
  7
  
  Через полчаса после ухода Синельникова угарный Кремнёв не выдержал бешеного стука сердца в груди и выключил ноутбук, закрыл его механически и вышел из-за стола, как кипятком ошпаренный. Походил по кабинету взад и вперёд минут 15-ть, разгоняя по жилам кипевшую кровь, потом у окна постоял, природой полюбовался, горланивших птиц послушал через распахнутые настежь створки. А потом и вовсе на улицу решил пойти погулять, внутреннее напряжение и жар ходьбой сбросить. Спустился на первый этаж, на крыльцо вышел, к небу голову высоко задрал по привычке и подумал, пряча ладонью глаза от яркого света: "Хорошо всё-таки бывает летом: солнечно, тепло и светло. Лето - это лучшее время в году определённо". После чего он вторично пошёл бродить кругами по периметру участка вдоль забора, где два часа назад бегал, занимаясь спортом. Кругов десять сделал, а может и больше, не замечая никого вокруг. Даже и сторожевых собак не заметил, которые на него свирепо рычали и которых он в этот раз почему-то совсем не пугался. Потому что вплотную подошедшая Смерть гораздо страшнее была самых злых и свирепых собак, которая чёрной тучей над ним нависла...
  
  Когда загудели уставшие от ходьбы ноги, он без-сознательно и по инерции пошёл в бассейн опять, где уже утром был, и вторично плавал там с час по времени. Плавал - и лишь об одном напряжённо думал: "Неужели ж это всё, конец? И жить мне осталось не долго? Прямо сюрреализм какой-то! Фильм ужасов! Фильм-катастрофа! Неужели всего 45 годков мне отпустил Господь - и посчитал, что этого будет достаточно? Почему? Чем я Господа прогневил, интересно, что он так немилосердно меня наказывает, не позволяет вольно пожить и реализоваться полностью в личностном и творческом плане? Неужто так и умру пустоцветом, шестёркой бандюков, ничего после себя не оставив стоящего, - ни жены, ни семьи, ни детей? Даже и книгу не успел написать - только-только приступил к ней, сделал первые черновые наброски. Но кому теперь нужна эта книга моя? Никому! Абсолютно! Да что там книга! - я даже и с любимой девушкой не успел ещё встретиться и переговорить, по-человечески объясниться и извиниться. С той, которую как священный небесный огонь держал в памяти, к которой все эти годы стремился как чумовой, как заблудившийся путник в пустыне к живительному колодцу стремится. Неужели же так и умру, не смыв с себя прошлый позор перед ней, прошлые кривляния и унижения? И останусь в её памяти мудаком, обыкновенным неудачником и пустозвоном..."
  
  8
  
  Из бассейна Кремнёв вернулся в дом в полдень и сразу же сел обедать, совсем не чувствуя вкуса и удовольствия от еды, которую ему наготовила гарная дивчина Татьяна, тайная его сожительница. Её он даже не поблагодарил как обычно, не поцеловал в щёчку, вылезая из-за стола, что сильно её удивило и даже чуть-чуть расстроило и обидело. Такого прежде Максим себе не позволял: всегда был корректен и вежлив со слугами.
  После обеда жаром горевший Кремнёв ушёл к себе в кабинет, закрылся на ключ изнутри, чтобы не беспокоили, лёг на диван, не снимая ботинок, и провалялся на нём до ужина неподвижно с запрокинутой к потолку головой. Лежал и напряжённо думал, один и тот же мусолил в гудевшей голове вопрос: что ему делать дальше, если и впрямь Смерть стоит у него за спиной и в затылок тяжело дышит? Можно ли спрятаться от неё, старухи вредной, упорной, костлявой?
  Защитить его от Ореховских некому, если они и впрямь за него взялись по заказу Нурлана: это ясно. Про это нечего было думать, порожняк напрасно гонять (это по фене). Тут ему не поможет никто, даже и Славка Синельников со всею своей братвой. Потому что убивать Максима будут подло, исподтишка, как убили и самого Гиви... Договориться с Нурланом и отыграть всё назад тоже не получится: что сделано - то сделано, и не надо о том жалеть. Плюнул он ему в рожу смачно - и правильно поступил, поставив негодяя на место. Пусть теперь утирается, гад, скрежещет зубами от злости. И место пусть знает своё, шакал, когда в Москву приезжает. Как гость пусть себя тут со всеми ведёт, а не как хозяин и благодетель... Идти к нему, к Нурлану, после всего случившегося на поклон будет и мелко, и пошло, и унизительно. Нурлан всё равно не простит - на хер пошлёт. И Максим только опозорится перед братвой, выставит себя трусом, ничтожеством полным, дерьмом; или глупой Моськой, посмевшей однажды на слона тявкнуть. Допустить этого он не мог, понятное дело, такого позора вселенского.
  И оставался тогда всего-то один-единственный вариант у него - больше даже чисто теоретический, - чтобы выжить в сложившейся ситуации, остаться целым и невредимым, - внезапное и быстрое бегство из Москвы. Но вот только куда бежать, если нет у него ни родственников, ни знакомых нигде, если один он на Белом свете остался, совсем один, похоронив пару лет назад даже и тётку Тамару? И долго ли удастся прятаться? и где? При современном развитии мобильной связи и Интернета человека, при желании, везде найдут менты и бандиты, и быстро. В какой глуши ни покажешься - тут же слух про тебя пойдёт, что какой-то залётный и мутный тип у них нежданно-негаданно объявился. Этот слух долетит до ушей участкового сначала, а через него быстро окажется и в Москве. Приедут Ореховские и накажут тебя, беглеца, на ремни порежут как труса последнего, как ничтожество. А квартиру на Лесной себе заберут по подложным документам. Сейчас нотариусы любою бумагу сварганят за небольшую мзду. И заявить на них, продажных чертей, будет некому.
  Вот и выходит, что лучше, что выгоднее ему во сто крат в Абрамцево сидеть и не дёргаться, как бы страшно и тошно от этого бездействия ни было. Но... надо сидеть и ждать, чем всё дело кончится. До осени он как-нибудь досидит под присмотром братвы, а там видно будет... И если уж суждено помереть - так хоть с честью и с гордо поднятой головой: чтобы хоть память добрую у людей по себе оставить. Да и квартиру на Лесной сохранить и заранее завещать её кому-нибудь, кто больше понравится. Ведь он столько сил и времени потратил, чтобы её купить. Жалко будет, если она каким-нибудь прохиндеям мафиозным достанется...
  
  Вечером Кремнёв поднялся с дивана, пришёл в гостиную чернее тучи и поужинал без аппетита, чтобы только желудок набить. Потом пожелал спокойной ночи кухарке-Татьяне, не оставив её на ночь у себя, и ушёл сразу в спальню, не в кабинет, как это делал обычно; там разделся и лёг на кровать животом вверх, заложив руки за голову. И опять принялся напряжённо думать, до боли в висках и в затылке, о сообщённой Славкой Синельниковым новости...
  "...Ну что, Максимка, ну что, родной, - лежал и итожил он приходившие на ум варианты. - Горячие наступают денёчки в прямом и переносном смысле. Июль и август обещают превратиться в "пекло", которое может испепелить и даже мокрого места от нас с тобой не оставить... А коли так, - значит надо придумывать меры защиты и план, как полностью не сгореть в том огне: чтобы хоть что-то от меня да осталось... Прятаться нам с тобой не за кого, а бежать некуда: кому и где мы нужны? Велика мать-Россия - но толку от этого чуть: при желании везде достану... А если так, если припёрли нас к стенке лихие люди, - то надо не трусить, не истерить, не обливаться слезами и соплями по-детски, а идти вперёд напролом. Другого выхода нету. "Погибать - так с музыкой". Но перед тем как погибнуть, если такое и вправду произойдёт, если Славка Синельников не ошибся, надо ЗЕМНЫЕ ДЕЛА завершить побыстрей - те, которые категорически оставлять нельзя недоделанными, которые целой жизни стоят и даже и на Том Свете не дадут покоя. А таких ДЕЛ у меня, слава Богу, не много: всего-то одно и есть. Это - Мезенцева Татьяна Викторовна, БОГИНЯ моя ненаглядная... И пока я жив и здоров ещё, пока в силе и имею власть и возможности - надо её разыскать поскорей, объясниться и покаяться перед ней за дурное прошлое, прощение попросить, понимания. И сделать для неё что-нибудь очень и очень хорошее напоследок, чтобы именно это осталось в памяти у неё - а не мои полоумные студенческие выкрутасы... А иначе я обесценю и обнулю свою земную жизнь - и предстану пред Господом неудачником, хамом и пустоцветом..."
  
  9
  
  Наступившую ночь он почти не спал - лежал с закрытыми глазами и думал. И всё об одном и том же - о непутёвой жизни своей, которая и заканчивалась не очень-то складно...
  
  Утром, однако, он встал по будильнику и на обязательную пробежку вышел, после которой он в бассейн пошёл как обычно. А оттуда - на завтрак в гостиную. Когда позавтракал, он сразу же направился в свой кабинет, взял телефон в руки и позвонил Мише Макарову - адвокату Гиви, который уже несколько лет работал у них на постоянной основе и отвечал за все юридические вопросы.
  Макаров был земляком Кремнёва, уроженцем Рязани. В мае 2000-го ему исполнилось 28 лет. После школы он поступил на юридический ф-т МГУ им. Ломоносова и успешно окончил его, стал профессиональным юристом. Пока учился, женился на москвичке и автоматически сделался москвичом. Перебивался первые несколько лет случайными заработками. Но потом выиграл несколько резонансных дел в качестве адвоката, и его заметили. Гиви однажды обратился к нему за помощью - попросил вытащить из КПЗ нужного человека и избавить его от тюрьмы. Макаров вытащил и избавил, проявив чудеса смекалки и красноречия, и Гиви предложил ему работать у него на постоянной основе. Деньги такие предложил, что Михаил не смог отказаться. Это было обычным делом в те годы - работать на криминал. Ибо большие деньги тогда только у бандюков и были.
  Ему-то и позвонил Максим, попросил к 12-ти часам приехать в Абрамцево.
  Ровно в полдень Макаров был у Кремнёва, сидел перед ним на стуле за боковым столом и внимательно слушал то, что говорил ему новый шеф.
  - Как дела, Миш? Здоровье как, и какие проблемы в семье? - издалека начал Кремнёв ту беседу.
  - Да нормально всё, Максим Александрович. Все живы и здоровы, слава Богу.
  - Ну и хорошо, коли так. Хорошо, когда у тебя и у близких твоих всё в порядке. Тогда и душа не болит: на крыльях летать хочется... Миш, - закурив сигарету, через паузу продолжил Максим. - У тебя ведь сейчас, насколько я знаю, никакой важной работы нет, которая не требует отлагательств? Так ведь?
  - Так, - охотно подтвердил Макаров. - А почему Вы спрашиваете?
  - Да хочу тебя об одном одолжении попросить. Но эта просьба, учти, - личного характера, которую я хорошо оплачу, будь уверен.
  - Да ладно Вам, Максим Александрович! - какая плата?! Я и так у вас не перетруждаюсь особо, а деньги получаю исправно, и хорошие деньги. А лично Вам я охотно готов услужить в любое время и даром. Мы ж земляки с Вами. Оба, к тому же, Университет закончили: должны помогать друг другу, поддерживать.
  - Университет - это да, - мечтательно ответил Кремнёв. - Университет, он людей сильно сближает и роднит: тут ты прав. Поэтому я именно к тебе и обратился, Миш, как к близкому себе человеку... А просьба моя именно Университета и будет касаться. Ну, не его самого, а одного человека, с которым я там когда-то учился. Человек этот - Мезенцева Татьяна Викторовна. Она - мой одногодок, хотя и закончила исторический факультет годом позже. Тогда, в студенческую пору, она проживала в Московской области на станции "Львовская", что по Курской железной дороге. Там городишко стоял какой-то вшивенький: вот в нём она и жила. И я хочу, чтобы ты узнал по своим каналам: живёт ли она там до сих пор. А если нет, - то где тогда живёт, и с кем? Может, фамилию давно сменила, выйдя замуж. Короче, разыщи мне её, Миш, очень тебя прошу! И побыстрее. Отблагодарю тебя за это так, что век будешь мне благодарен.
  - Да разыщу, конечно, какие проблемы, - охотно согласился Макаров. - Это сделать пару пустяков. Только повторите мне ещё раз фамилию, имя и отчество этой женщины, и её координаты, а я запишу, чтобы не перепутать.
  Кремнёв не спеша повторил, Макаров всё записал в блокнот, попрощался и уехал. А Максим остался с нетерпением ждать результатов поиска...
  
  10
  
  Уже на другой день, с утра пораньше, Макаров приехал в Абрамцево с хорошей новостью.
  - Ну что, Максим Александрович, - сказал он радостным голосом, выкладывая на стол перед Кремнёвым лист белой бумаги, на котором был от руки написан адрес Мезенцевой, - можете радоваться: нашёл я Вашу знакомую по милицейской базе и всё про неё узнал. Она до сих пор проживает в городе Львовский по этой вот улице в квартире под номером 25. Не замужем и никогда не была. Детей не имеет тоже. Живёт в трёхкомнатной квартире в 5-этажном доме вдвоём с матушкой, Ольгой Сергеевной. Работает в местной школе учительницей истории много лет, а сейчас ещё и завуч. У неё есть родной брат, который живёт в Москве в Чертаново; женат, имеет детей. Подробности про него я не стал узнавать: думаю, он Вам не сильно интересен.
  - Не сильно, не сильно: правильно, - подтвердил довольный Кремнёв. - Молодец, Миш. Спасибо тебе большое. Для меня сообщённая тобой информация очень важна и желанна. Поверь. Особенно важно то, что моя Татьяна до сих пор одна живёт, что не замужем. Отлично!
  Сказавши это, светящийся счастьем Максим открыл ящик стола, вытащил из него запечатанную пачку стодолларовых купюр и протянул её Макарову.
  - На вот, возьми. Это тебе за работу.
  - Да Вы что, Максим Александрович, шутите что ли?! - вытаращился Михаил, отшатнувшись от денег. - Я пять минут всего и работал, пока по компьютерной базе шарил. От силы - десять. Было сложнее до самой ментовки добраться, где знакомые парни трудятся. Эти столичные пробки уже задолбали всех. А сама работа пустяшная, плёвая работа. А вы мне десять тысяч зелёных суёте! Я их категорически не возьму!
  - Возьмёшь, - решительно сказал Максим и поднялся из-за стола, чтобы подойти вплотную к парню и всучить ему приготовленную пачку денег. - Потому что это только первая часть просьбы. Но будет и вторая. Поэтому бери и не кочевряжься. У тебя - семья, жена молодая, два парня маленьких. Их кормить и поить надо, учить потом, поднимать на ноги. А я живу бобылём: ни жены у меня, ни семьи, ни детей, ни тех же родителей. Зачем мне деньги? - подумай. В могилу с собой не утянешь.
  Вручив обескураженному юристу пачку долларов, Кремнёв вернулся назад к столу и уселся поудобнее в кресло.
  - А теперь слушай, Миш, вторую часть просьбы, - сказал он Макарову с усталой улыбкой на воспалённом лице. - Она будет чуть посложнее, да, но для меня гораздо-гораздо важнее.
  - Говорите, Максим Александрович, - с жаром откликнулся Михаил, с удовольствием пряча в боковой карман деньги. - Всё, что ни скажите, всё исполню.
  - Вот и хорошо. Мне это от тебя и требуется: твоё горячее желание и энтузиазм. Ибо вторая часть просьбы может показаться тебе странной. Но, тем не менее, слушай и запоминай. Завтра тебе надо будет съездить в этот самый Львовский: машину и шофёра я дам, - разыскать там дом и квартиру Мезенцевой и зайти и поговорить с ней под видом депутата. Ты - мужчина представительный, интересный, интеллигентный, внушаешь доверие у людей. Тебе она поверит и впустит. Вот ты и поговори с ней о чём-нибудь: о проблемах в городе, в доме и во дворе, о том, как выплачивают пенсии и зарплаты. Ну, словом, о какой-нибудь ерунде, что сейчас перед выборами людей волнует.
  - А зачем? - не понял Макаров.
  - Сейчас расскажу: зачем. Не торопись. Перед тем, как ехать туда, купишь или возьмёшь у знакомых миниатюрную скрытую камеру и запишешь вашу беседу от начала и до конца. Но только чтобы она об этом не знала и не догадывалась, разумеется. А потом привезёшь и покажешь ту запись мне. Хорошо? Я давно не виделся с этой женщиной, о чём всегда сожалел, сердцем тосковал и мучился. А теперь вот и не знаю даже - увижусь ли с ней вообще. Поэтому и прошу тебя записать её на скрытую камеру. Я хоть издали на неё полюбуюсь - и порадуюсь перед смертью. Хоть так.
  - Перед какой смертью? - не понял Михаил, вытаращившись на шефа. - Вы о чём сейчас говорите, Максим Александрович? И почему Вы сами к ней не хотите съездить и напрямую поговорить, без камер и посредников? Что за спектакль такой устраиваете?
  Кремнёв глубоко и протяжно вздохнул, виновато уставился на Макарова тяжёлым и горьким взглядом, не зная, что и сказать своему помощнику в оправдание. Хотя можно было бы и не оправдываться, конечно, не открывать карт, а просто взять и приказать молодому парню исполнить поручение - и всё! И он бы выполнил, никуда не делся. Но поручение-то было уж больно тонкое и деликатное, не совсем обычное поручение, не рядовое и не служебное, а сугубо личное. Вот и не хотелось переводить его в формальное русло поэтому, в форму приказов и бравых отчётов о них; хотелось, наоборот, максимально расположить к себе порученца чистосердечной искренностью, сделать его соучастником своей 23-летней драмы и подошедшей к краю судьбы.
  -...Потому не хочу, Михаил, - не сразу Кремнёв на вопрос ответил, -...что плохую память по себе я когда-то оставил, чудило грешный, мучил эту девушку целый год своей дурацкой любовью, преследовал. Она меня под конец спокойно видеть уже не могла - холодным потом вся покрывалась и как от чумы шарахалась. Да и теперь не забыла ещё, вероятно, те мои лихие и назойливые ухаживания, от которых меня и самого теперь в дрожь бросает... Вот я и не хочу ворошить прошлое - понимаешь? - причинять ей новую боль. Зачем? Пусть хоть теперь поживёт спокойно и счастливо.
  - А почему у Вас с ней не сложилось-то ничего, Максим Александрович, не пойму? - крайне удивился Макаров. - Почему до сих пор живёте один: богатый, здоровый, умный мужчина, - если эту женщину так до сих пор любите? Езжайте сами, делайте предложение и женитесь быстрее на ней: она же не замужем до сих пор, - и начинайте жить вместе, рожайте и воспитывайте детей. 45 лет, поверьте, не возраст...
  И опять надолго задумался Кремнёв, не зная что и ответить. Если бы всё было так легко и просто в жизни, как думал его молодой друг, - тогда и любовных трагедий не было бы на свете, вдребезги разбитых судеб, тюремных сроков, убийств и самоубийств на почве ревности и дикой страсти. А их столько плодится из века в век - страстей, смертей и трагедий из-за неразделённой любви: вся мiровая и русская классическая литература о том свидетельствуют, и криминальная хроника...
  -...Потому не сложилось у нас ничего, - наконец устало произнёс он, как пеленой окутывая кабинет густым сигаретным дымом и будто не с Макаровым, а сам с собой разговаривая, - что я был пигмеем в те годы, выходцем из рабоче-крестьянской семьи, где копейки всю жизнь считали и жили впроголодь. Я это видел и понимал - свою ущербность тогдашнюю и незначительность, - и здорово из-за этого комплексовал, прямо-таки поедом себя ел, плебей несчастный. Что было - то было: из песни слов не выкинешь. Ну и какая любовь в таком-то моём критическом состоянии? какая семья? Что я мог вообще предложить любимой девушке - чухонец, житель Рязанской области? У меня же не было тогда ничего: ни жилья, ни прописки, ни работы нормальной после окончания МГУ. Всё надо было начинать с нуля, всего самому добиваться. Вот и не вышло у нас ничего, и не могло выйти - по определению.
  - Да я понимаю Вас, Максим Александрович: сам через общагу прошёл и знаю, что это такое - чувствовать себя лимитой поганой и никому не нужной. Но теперь-то у Вас изменилось всё коренным образом, теперь-то Вы вон как высоко летаете - не ниже министров! Один во дворце живёте в окружении десятков охранников и слуг, денег у Вас немерено, власти. Теперь Вы и сами барином стали, хозяином жизни. Езжайте к ней смело и привозите её сюда. Уверен, что она с радостью здесь с Вами жить останется. Хотите, я её поеду и привезу? Сюрприз ей сделаю?
  - Не надо, Миш, не надо: не до сюрпризов сейчас. Потому что жить мне, скорее всего, совсем чуть-чуть осталось. Какая свадьба, и какие дети, про которых ты говоришь? - когда заказали меня и скоро собираются грохнуть.
  - Не понял, кто заказал? - испуганно спросил Макаров, уставившись на шефа как на приведение.
  - Нурлан Атанбаев. Знаешь такого?
  - Знаю, слышал. А почему он Вас заказал-то?! И кому?!
  - Ореховским заказал за то, что я не стал героин у него покупать, о котором они ещё с Гиви договорились. Вот он и взбеленился, гнида, на дыбы встал, затаил обиду.
  - А почему не купили-то?! Что вдруг случилось?!
  - Да ничего не случилось! Просто не хочу, чтобы эти нацмены вконец обуревшие и обнаглевшие травили молоденьких русских парней и девчат, лишали Россию будущего.
  - Господи! О чём Вы говорите, Максим Александрович, о чём?! - затряс головой Михаил, выражая крайнюю форму непонимания и удивления. - Какое будущее?! При чём здесь оно?! Глотать и колоться дурью у молодёжи, да будет Вам известно, элементарно модно сейчас: без наркоты, без "колёс" не обходится ни одна дискотека и праздник. И, по мне, лучше уж пусть молодые оболтусы наши колются героином, чем какой-нибудь синтетической гадостью типа амфетамина, от которого они через полгода отправляются на тот свет. А героин, да ещё разбавленный многократно, - он не так опасен, по крайней мере: это природное психотропное средство, давно и с успехом используемое в медицине.
  - И ты туда же, Миш, и ты поёшь ту же песню, которую пел покойный Гиви, - устало отмахнулся недовольный Кремнёв. - Я её слушать и подпевать не хочу, потому что знаю одно: если мы волевым усилием не прекратим травить молодёжь немедленно, прямо тут и сейчас, если не встанем дружно на защиту Родины, - России будет хана. А значит и нам вместе с нею...
  
  После этого какое-то время Кремнёв и Макаров сидели молча, насупившись оба и думая каждый о своём... И первым нарушил тягостное молчание Михаил.
  - Ну, заказал Вас Нурлан - и что? Что Вы собираетесь делать и как защищаться?
  - Да никак, - устало усмехнулся Кремнёв, потемневшее лицо утирая руками. - Как тут защитишься? Ты же адвокат, сам всё прекрасно знаешь и понимаешь, что в милицию обращаться без толку: там только на смех поднимут, да ещё и мудаком обзовут. Там давно уже всё по сто раз куплено и продано... Буду сидеть и ждать, чем всё дело кончится. Синельников усилил охрану, и строго наказал мне из Абрамцево не выезжать пока без особой надобности. Я обещал это: мне умирать тоже не сильно хочется. Поэтому и прошу тебя съездить к Мезенцевой и снять на камеру её, пока я живой ещё, в здравом уме и памяти. Я хоть через экран на свою первую любовь погляжу и порадуюсь, вспомню молодость, годы студенческие, сладкие и яркие до невозможности. Умирать, не повидав её, не хочется: страшно... А ехать сам к ней пока не хочу, даже и под усиленною охраной. Зачем бередить душу любимой женщины, если мне жить осталось месяц, от силы - два. Кому такой полуживой-полумёртвый жених нужен?...
  
  11
  
  Макаров уже на другой день поехал с шофёром и на машине Кремнёва в подмосковный город Львовский, нашёл там дом и квартиру Мезенцевой и встретился с ней, предварительно договорившись по телефону. Она охотно и без опаски впустила его, солидного молодого человека, представившегося депутатом, провела на кухню и даже напоила чаем. Пока они сидели и чаёвничали, ведя при этом беседу на бытовые темы, шофёр стоял сбоку и снимал их скрытой камерой, спрятанной в барсетку. Минут 15-ть длилась та беседа, после чего гости попрощались с хозяйкой и уехали обратно в Москву, прямиком в Абрамцево.
  - Максим Александрович, кричите ура! - сказал Михаил радостным голосом, заходя в кабинет Кремнёва с камерою в руках. - Засняли мы Вашу знакомую и с хорошего ракурса, у окна. Сейчас покажу, что у нас получилось. Давайте мне Ваш ноутбук: буду к нему подключать карту памяти.
  Он подошёл к столу скорым размашистым шагом и начал возиться с аппаратурой. Пока возился и подсоединял, рассказывал про поездку.
  - Нашли её быстро, Вашу знакомую, предварительно созвонившись. Приятная женщина оказалась: у Вас отменный вкус, - красивая до сих пор, высокая, статная, благородная, на актрису больше похожая, не на историка. Сразу видно - белая кость, не плебейка какая-нибудь и не чумичка деревенская. Впустила нас в дом без опаски, чаем напоила на кухне с конфетами. Подумала и вправду, что я депутат, всё мне от чистого сердца рассказывала.
  - А матушки её не было рядом? - спросил Максим, заметно волнуясь.
  - Нет, матушки не было, не видел. Гуляла может быть или в магазин ушла. Не знаю, короче... Ну что, подсоединил я всё. Подходите ближе: кино смотреть будем.
  И когда Кремнёв вплотную подошёл к столу, он нажал кнопку "Enter", и на экране появилась кухня и сидящая за столом Мезенцева в модном шёлковом платье тёмно-вишнёвого цвета, от одного вида которой Кремнёва бросило в жар и перехватило дыхание.
  "Таня, родная, Вы! - мысленно прокричал Максим, у которого от волнения и жара затрещали волосы на голове и даже затряслись мелкой дрожью руки. - Вот и встретились наконец через столько-то лет. Как же я рад Вас видеть!"
  Он стоял и смотрел в экран ноутбука с такой нескрываемой жадностью и любовью, словно молодой пацан, что сильно смутил этим своим видом Макарова.
  -...Ну ладно, Максим Александрович, - сказал он смущённо. - Вы тут смотрите давайте: запись достаточно длинная. А я поеду домой, чтобы Вам не мешать. Если понадоблюсь - звоните: я на связи. Хорошо?
  - Хорошо, Миш, спасибо тебе огромное, - сказал раскрасневшийся от возбуждения Максим. - Век буду тебя благодарить за эту поездку и запись. Молодец! Езжай домой, отдыхай, с женой и детьми занимайся. Мне ты пока не нужен.
  Они пожали друг другу руки, и Михаил уехал в Москву. Кремнёв же сел поудобнее в кресло, придвинул к себе ноутбук, перемотал привезённую запись в начало, тряхнул головой от волнения, выдохнул громко, капельки пота с лица смахнул - и нажал кнопку "Пуск": "Enter" по-английски.
  На экране опять появилась его БОГИНЯ в тёмно-вишнёвом платье, которую он смог бы узнать из миллиарда лиц, вероятно, которая мало изменилась за прошедшие 23 года. Всё такая же мощная, крепкая, благородная и красивая дама, гладкая и дородная, в полном соку, которую даже очки не портили, со вкусом подобранные и изящно расположенные на её лице.
  "Здравствуйте, Таня, здравствуйте дорогая моя, хорошая! - стал тихо и нежно шептать Максим краями пересохших губ, не отрывая глаз от экрана и не замечая шёпота. - Ну вот и встретились с Вами через столько-то лет. Хорошо-о-о! Мне так хорошо от этого! - Вы даже не представляете! Все эти годы я рвался к Вам сквозь невзгоды и тернии всем существом своим, как рвётся стебелёк к свету, думал о Вас без-престанно, мучился и томился. Столько пришлось всего испытать, столько вынести за стенами МГУ! - не передать словами! Но теперь-то всё позади, теперь мы опять вместе. Пусть пока что так - через экран, посредством видеозаписи. Но это лучше, чем совсем ничего, во сто крат лучше: экран мне не помеха. Я так рад, Танечка, что вижу Вас, что Вы опять где-то рядом находитесь. Рад я и тому, не скрою, что Вы не замужем до сих пор, и у Вас нет детей. Это значит, что Вы свободны и всё ещё принца ждёте, что надеетесь встретить его, чтобы всю себя отдать - до последнего. Вот я и попробую этим сказочным принцем стать; пусть и вторично, со второй попытки. В студенческие годы не получилось, - так может теперь получится..."
  Эту запись он сидел и прокручивал много раз, возвращаясь с конца в начало, и при этом наслаждаясь красотой Мезенцевой вновь и вновь, безмерно восторгаясь встречей. До того докрутился, чудак малахольный, влюблённый, что затрещала его голова от волнения и усталости, и резь появилась в глазах, а за ней - и слёзы.
  И тогда он, безмерно-счастливый по-детски и гордый, выключил ноутбук и вышел на улицу погулять, проветрить мозги и разгрузить голову. Но утром, едва поднявшись с кровати, он запись опять включил и крутил её снова и снова туда и сюда, забыв про утреннюю пробежку, завтрак и про дела, - зато до краёв наполняя счастьем себя, смыслом и радостью жизни.
  И такая подзарядка энергией внутренней, духовной, продолжалось с неделю, когда он посредством компьютера с Мезенцевой встречался и разговаривал каждый Божий день и по многу раз на дню, как прежде любовался и восторгался ей, как это происходило в студенческую его пору. Не погрешив против истины, скажем, что он будто в молодость опять вернулся, в родной и любимый Университет, где он честно, спокойно и осмысленно жил под духовной защитой своей БОГИНИ, не зная сомнений, тревог и печали, не зная негатива вообще. И эта защита святая, божественная опять вдруг вернулась к нему, и он отчётливо увидел смысл и цель своей повисшей над пропастью жизни. Собственно, цель была перед ним - в ноутбуке. Вот она в шёлковом модном платье сидела во всей красе! Потому-то он и не отходил от него, ноутбука, часами. Смотрел в экран словно в Божью щель, из которой открывалась БЛАГАЯ ВЕЧНОСТЬ. В ЕЁ отсвете он начинал понимать главное, чего не понимал и не видел ранее: что не зря, оказывается, прожил жизнь, не зря квартиру купил и накопил много денег. Теперь их будет кому оставлять, - а значит ему ничто и никто не страшен. Красавица и умница-Мезенцева через экран как бы осенила его своим могучим духовным крылом, и на фоне её красоты, чистоты и величия померкли и превратились в ничто, в звук пустой и ничтожный дебильные Ореховские братки с Лёхой Шерстобитовым во главе, желто-мордый упырь Нурлан со своим холуём Талгатом.
  "Спасибо, Танечка, спасибо милая Вам за всё! - шептал он всякий раз во время просмотра с чувством. - Я недаром стремился к Вам все эти годы: знал, уверен был, что Вы меня одним только видом своим спасёте и укажите прямой и праведный путь, который и приведёт меня к Господу..."
  
  12
  
  Через неделю после получения видеозаписи заметно преобразившийся Кремнёв позвонил Макарову и попросил того приехать к нему в Абрамцево для беседы. Адвокат приехал, прошёл и сел за боковой стол как всегда, и стал после этого ждать, что скажет ему начальник.
  Но Максим не сразу начал беседу: сначала по кабинету прошёлся взад и вперёд, напряжённо о чём-то думая и даже немного волнуясь. Так, во всяком случае, показалось со стороны. Потом он подошёл к своему начальственному столу, за которым всегда сидел и работал, и вытащил из-под него новенький дипломат. Взял его в руки, прошёл с ним к боковому столу, где обычно сидели его подчинённые на совещаниях, и сел напротив Макарова. Этим жестом он как бы давал понять своему адвокату, что разговор их будет доверительным - как равный с равным, - а не как начальник с подчинённым.
  - Видишь этот дипломат, Миш? - сказал он, кладя дипломат на стол и пододвигая его собеседнику. - Открой его, посмотри.
  Удивлённый Макаров открыл кейс - и удивился ещё больше, увидев внутри толстые пачки 100-долларовых купюр, плотно уложенные ровными рядами.
  - Что это? - спросил он, закрывая и отодвигая дипломат в сторону.
  - Это - деньги, - спокойно и тихо ответил Кремнёв, в упор и не мигая смотря на сидевшего перед ним парня. - Тут - 500 тысяч долларов США. Половина суммы - твоя, остальную часть передашь Мезенцевой Татьяне Викторовне, к которой ты в гости недавно ездил.
  - Вы шутите, Максим Александрович?! - испуганно спросил Макаров, таращась на шефа. - За что мне такие деньжищи?! 250 тысяч - это ж целое состояние на сегодняшний день.
  - Сейчас объясню: за что, - продолжал спокойно и тихо говорить Кремнёв, не отрывая внимательных глаз от собеседника, реакцию его оценивая и изучая. - Только ты сиди и слушай молча, не перебивай меня. Хорошо? Договорились? А то у меня мысли и без того путаются. Тема разговора уж больно важная: боюсь что-нибудь упустить.
  - Итак, по слухам заказали меня и могут грохнуть. Когда это произойдёт? - не ясно. Ясно одно: мне надо заранее подготовиться к смерти и переписать всё моё имущество на близких мне людей. После моей смерти делать это будет некому: семьи и детей у меня нет, как и вообще родственников. Бобыль я, скажу тебе ещё раз, и должен сам о себе позаботиться... Так вот, у меня есть квартира в Москве на Лесной улице. Слышал, наверное, про неё?
  - Да, знаю, слышал однажды, - подтвердил Михаил.
  - Её я хочу подарить своей любимой женщине, которую ты видел и снимал. Она - единственный близкий мне человек теперь: других нету. Вот я и хочу ей сделать приятное перед смертью - квартиру на неё переписать. Чтобы она жила в ней и радовалась, моя красавица, горя не знала. И сделать это должен именно ты: взять на себя всю возню юридическую. Сделаешь?
  - Да сделаю, конечно, - с готовностью ответил Макаров. - Отчего не сделать. Меня только одно в нашем с Вами разговоре смущает и очень сильно не нравится. Вы вроде как уже заранее похоронили себя, руки подняли кверху и сдаётесь без борьбы. Почему Вы не боритесь-то, Максим Александрович, за свою жизнь не сражаетесь, как и положено?! Странно и чудно это! К ментам, я согласен, идти без-полезно. Там давно уже продано и перепродано всё по сто раз. И там, главное, работают по факту. Убьют кого если - тогда они и начинают шевелиться. А угрозы убийства они пропускают мимо ушей, а заявления об этом кидают в корзину. Менты - ладно, Бог с ними, бездельниками. Но у Вас же есть собственная служба безопасности, и огромная. Почему Вы её-то не подключите, не попросите Вас защитить?
  - Так они и защищают, усиленно охраняют меня каждый день.
  - Но этого мало. Надо работать на опережение, на предотвращение преступления.
  - Это как? - снисходительно улыбнулся Кремнёв. - Вооружить моих парней до зубов и отправить их к Ореховским с заданием всех там перестрелять? Так Ореховские сложа руки сидеть не будут, и тоже вооружены. У них там автоматов и "пушек" достаточно. И кто кого больше угрохает? - вопрос. Я не хочу моих парней на такое стрёмное дело пускать, не хочу брать грех на душу... А потом, ведь точной информации нет - только слухи, которые мне Синельников передал от дружка своего фронтового: он с Ореховскими трётся. А из-за слухов войны не начинают. Согласен со мной?
  - Согласен, война - это крайняя мера, которая усугубляет проблему, - продолжал упорствовать Михаил, отстаивать свою точку зрения. - Я сам против крови всегда. Но ведь есть же и другие способы борьбы.
  - Какие?
  - Уехать можно из Москвы на время и переждать беду. Чего сдаваться-то сразу и заранее себя хоронить. Последнее это дело, Максим Александрович.
  - Некуда мне ехать, Миш, один я на Белом свете, в сотый раз тебе говорю. Да и при современном развитии электронной и компьютерной техники и связи без-смысленно и глупо это. Серьёзные люди, они везде найдут и порвут на части. "У Коза Ностры зубы остры". Слышал такое выражение? Нет? - зря. Оно очень даже правильное... Поэтому давай закончим этот пустой разговор и вернёмся к разговору серьёзному и деловому. В ближайшее время ты должен оформить мою квартиру на Лесной на Мезенцеву Татьяну Викторовну. Сможешь это сделать быстро? - спрашиваю ещё раз
  - Смогу. Если Вы только мне никаких иных дел не поручите.
  - Не поручу, не поручу - не бойся. Возня с квартирой будет единственная твоя работа. Ты должен как можно раньше её переписать и оформить на Татьяну, - но только так, чтобы моя фамилия в документах не фигурировала. Это возможно?
  - Возможно, - уверенно ответил Макаров. - Только как я ей потом объясню, от кого такой щедрый подарок?
  - Скажи: от дальнего родственника, который пожелал остаться неизвестным. Да мало ли от кого! Ты же адвокат со стажем, Миш, умеешь людей убеждать, если даже судей в судах убеждаешь. Вот убеди и её, простую одинокую женщину, переехать в эту квартиру и прописаться в ней. Меня при этом категорически не упоминай. Услышит мою фамилию - переезжать откажется наотрез. Ты её потом и силком туда не затащишь. Договорились?
  - Договорились.
  - Отлично! Идём дальше. После того, как оформишь на неё квартиру и перевезёшь её с мамой туда, - вручишь ей деньги, 250 тысяч. Скажешь: всё от того же родственника. Придётся опять её уговаривать долго и нудно. Но ты уговоришь: я в тебя верю. И за это я плачу тебе 250 тысяч долларов США. Твоя работа стоит таких денег? Ты доволен останешься, или как?
  - Конечно, останусь довольным, Максим Александрович, конечно! - затараторил поражённый Михаил. - Я Вам больше скажу: Вы сильно мне переплачиваете.
  - Не сильно, Миш, не сильно. Ты - молодой, тебе деньги как воздух нужны. И я очень на тебя рассчитываю: другого такого человека в моём окружении нет, в ком бы я был как в себе уверен. Можешь тратить эти деньги смело, не сомневаться ни в чём. Они - чистые, не украденные у братвы, не бойся. Это моя зарплата у Гиви за несколько лет. Я держал её здесь, в доме, не в банке. А теперь она мне ни к чему, когда такая каша заваривается. Вот я и хочу поделить побыстрее свои сбережения между тобой и Татьяной, чтобы они потом не пропали без-следно, когда меня не будет и тут кто-то другой появится...
  
  - Ну и последнее, - Кремнёв нагнулся на правый бок, потянулся и достал с рабочего стола запечатанный конверт, лежавший поверх папок с бумагами. - Вот письмо, которое я Мезенцевой написал. На случай, если меня и вправду завалят, и я так и не успею сказать ей главного лично, что всю жизнь для неё одной копил и берёг под сердцем. Передашь его ей - но потом. Через полгода где-нибудь после моей смерти. Ладно? Раньше не передавай: пусть она до того на Лесной обвыкнется и обживётся. А то взбрыкнёт опять, дурочка, когда письмо прочитает и всё поймёт, дел натворит великих и назад вернётся. Она - женщина щепетильная и гордая очень. Тяжело с такой, вообще - с такими. А через полгода, когда квартиру в Львовском вы продадите, ей уже некуда будет бежать. Поздно. И пусть тогда думает и творит, что хочет...
  
  - Ну что, Миш, вроде бы я всё тебе сказал, что планировал. Больше мне сказать пока нечего. Только хочется попросить, чтобы ты постарался и всё исполнил в точности.
  - Исполню, Максим Александрович, не сомневайтесь, всё как в аптеке сделаю, в лучшем виде. Живите и работайте спокойно! Мы же с Вами земляки-рязанцы - так ведь? Я Вам уже напоминал однажды про это, напомню при случае и ещё. Оба, к тому же, Московский Университет закончили. А значит должны помогать друг другу в трудную минуту, помогать и поддерживать. Я так понимаю свою теперешнюю роль при Вас... Только... один вопрос у меня к Вам остался. Последний. Ну-у-у, а если всё-таки слухи от Синельникова не подтвердятся, и ничего трагического не произойдёт. Вы живы и здоровы останетесь, работать продолжите. Что тогда?
  - Тогда вернёшь мне письмо осенью - и всё, и дело с концом.
  - А с моими деньгами как быть?
  - Деньги здесь не при чём: они уже твои, Миш. Деньги тебе за работу положены, которую ты выполнишь, надеюсь...
  
  13
  
  Макаров оказался молодцом и очень оборотистым парнем: исполнил поручение шефа быстро и в точности. За пару дней переписал квартиру Кремнёва на Мезенцеву посредством дарственной, с готовыми бумагами поехал опять в подмосковный город Львовский, вторично встретился там со своей недавней знакомой, извинился перед ней за прошлую клоунаду и представился уже по-настоящему - как молодой московский адвокат, представляющий интересы одного очень богатого и влиятельного клиента. После этого он предъявил обескураженной женщине готовые документы с печатями, по которым Мезенцева стала полноправной хозяйкой 3-комнатной элитной квартиры на Лесной улице столицы - на основании дарственной от родственника, пожелавшего-де остаться неизвестным... Это привело Татьяну в тихий ужас, ясное дело, граничивший с помешательством. Начались вопросы и расспросы с пристрастием с её стороны: от кого конкретно, мол, такой щедрый подарок, и почему она, взрослая уже дама, ничего про этого родственника не слышала ранее? Предполагавший подобное развитие событий Михаил заранее придумал красочную легенду, в которую Мезенцева поверила в итоге и согласилась сначала посмотреть жильё, которое ей очень и очень понравилось, а потом и переехать туда согласилась вместе с матушкой.
  Далее Михаил помог им собрать и упаковать вещи на старой квартире, и потом перевезти их на новую, столичную. Пока собирали и упаковывали, Кремнёв в это время с парнями из охраны перевёз на Лесную все свои книги из Абрамцево и расставил их там по шкафам. Он хорошо понимал, он верил, что под присмотром Татьяны его книги имеют все шансы уцелеть и не быть выброшенными на помойку после его смерти.
  Когда все вещи на старой квартире были собраны и уложены, Макаров прислал в город Львовский машину с грузчиками: они-то и перевезли пожитки Мезенцевой и её матушки в Москву. И только после этого Миша приехал к Татьяне Викторовне на новое место жительства, как бы с проверкой, и вручил ей 250 тысяч долларов, сославшись на волю его нанимателя, пожелавшего, как и в случае с квартирой, остаться неизвестным.
  И опять были охи и ахи, и целое море вопросов. Но Михаил и в этом случае был молодцом: уговорил двух растерянных и ничего не понимавших женщин взять деньги и не капризничать, не отнимать у него драгоценное время. И даже совет дал, основываясь на собственном адвокатском опыте, не нести эти деньги в банк, а лучше понадёжнее спрятать где-то: в этой ли квартире или у родственников. "Все банки Москвы, - со знанием дела предупредил он, - находятся под полным контролем мафии, криминала. И как только Вы заявитесь в банк с такой суммой денег, вас тут же возьмут на контроль и станут проверять ваши биографии. И когда поймут, что у вас нет защиты, что вы одни, - попытаются деньги у вас изъять под любым предлогом. Вы и сами не поймёте в итоге, как без копейки останетесь. И это - в лучшем случае. В этих банках такие ловкачи сидят, работающие в тесной связке с бандитами, что пробы ставить негде. Знайте и помните об этом, и лучше не говорите про эти деньги вообще никому: они целее будут, а вы - в безопасности..."
  К концу июля 2000-го года Макаров даже и старую областную трёшку Мезенцевой умудрился продать, нашёл на неё покупателей. Таким образом, он выполнил всё, что обещал Кремнёву, и в достаточно короткий срок: меньше месяца понадобилось ему на это. Парень проявил настоящие чудеса изворотливости и старания, и гонорар свой многотысячный отработал по максимуму, на совесть. Он вырос в отменного юриста к 30-ти годам и в порядочного человека. Максим не ошибся в нём, как в своё время и Гиви...
  
  14
  
  21 июля 2000-го года, рано утром, когда Кремнёв ещё спал, к нему в Абрамцево позвонил Дато Чентурия по кличке Чёрт, криминальный авторитет из Калининграда, державший там под собой грузовой порт. С Дато у Гиви не было никаких дел прежде, - но Чентурия был его детским приятелем, сидевшим вместе с ним на малолетке. Поэтому Гиви и не прерывал с ним связей, ездил к нему на банкеты и юбилеи, к себе в Москву частенько его приглашал покутить и расслабиться. Дружил, одним словом. Кремнёв тоже Чентурию знал, здоровался с ним на гулянках и даже иногда курил в общих компаниях. Но один на один с ним не оставался ни разу, не разговаривал по душам и не сходился близко, ещё с колонии дав себе твёрдый зарок стороной обходить уркаганов. Поэтому он и удивился звонку Чёрта, совершенно неожиданному для него.
  - Привет, Макс, - раздался в трубке хриплый голос Дато. - Не разбудил тебя?
  - Да нет, Дато, всё нормально, - ответил сонно Кремнёв. - Чего ты хочешь?
  - Как дела, Макс? - спросить у тебя хочу, - как работа? Справляешься с обязанностями в отсутствии Гиви? помощь не требуется?
  - Да нет, нормально всё. Спасибо.
  - Слушай, Макс. Я завтра утром прилетаю в Москву по делам, ну и попутно хочу с тобой пересечься, тему одну перетереть очень важную и денежную. Давай встретимся завтра и поговорим. Ты как, не занят?
  - Да нет, свободен, - ответил Максим, окончательно просыпаясь.
  - Ну и отлично! Прилечу утром в столицу и сразу тебе позвоню: уточним, где и во сколько нам лучше с тобой увидеться. Хорошо? Договорились?
  - Договорились, - ответил недовольный Кремнёв, кладя трубку и посмотрев на часы. Они показывали половину восьмого.
  - Ошалел он что ли, придурок! - недовольно пробурчал Максим, прячась под одеяло. - Звонить в такую рань! И какого хера ему вообще от меня нужно?!...
  
  15
  
  На другое утро, уже в семь часов по времени, Чентурия опять позвонил Кремнёву.
  - Привет, Макс, дорогой! Ну что, я уже прилетел и еду к друзьям в Кунцево: там полдня проведу. А с тобой давай договоримся, пока я не сильно занят, где и когда мы сегодня встретимся?
  - Приезжай ко мне в Абрамцево после обеда, Дато, - ответил сонный Кремнёв, плохо ещё чего соображавший. - Буду тебя ждать.
  - Слушай, Макс. Мне как-то не с руки к тебе через всю Москву ехать, в пробках париться. Кунцево ж на другом конце города располагается: знаешь сам. Давай лучше где-нибудь в центре пересечёмся, на том же Новом Арбате. Хорошо? Согласен? У вас же там много своих кабаков. Вот и давай в одном из них встретимся и перетрём, и заодно погуляем, забег в ширину устроим. Я давно не был в столице - соскучился по вашей кухне и вашему гостеприимству. Вот и развесели старика. А я в долгу не останусь. Так что давай называй кабак, и я туда подскочу. Мне из Кунцево до Нового Арбата полчаса всего ехать по Кутузовскому проспекту. Удобно. Говори, где встретимся?
  - Ну давай тогда в "Лабиринте", - сквозь отлетавший сон назвал Максим любимый ресторан Гиви, который тот первым выкупил в начале 90-х годов и сделал своим гнездом, в котором проводил потом всё свободное время.
  - Хорошо, в "Лабиринте", так "Лабиринте", - послышалось в трубке. - А во сколько?
  - Давай, к 2-м часам подъезжай. Я там буду.
  - Всё, Макс, добро! До встречи!
  "Чего ему от меня надо-то, старому пердуну? - недовольно подумал Кремнёв, кладя на тумбочку телефон и поспешно укладываясь в кровать, надеясь поспать хоть чуть-чуть до подъёма. - Никогда ранее никаких дел не имел с нами, а тут ему вдруг приспичило-припекло. И вчера разбудил, гондон, и теперь опять ни свет, ни заря поднял. Я сегодня и так целую ночь почти не спал, сон какой-то дурной видел. Будто сижу я с родителями в большой комнате за столом в нашей бывшей касимовской квартире и встречу праздную. Родителей вижу отчётливо, и отца, и мать, которых уже забывать стал за давностью лет. А тут они сидят передо мной как живые - и радуются. "Молодец, говорят, Максим, молодец, что приехал! Мы так по тебе соскучились, так соскучились! Если б ты только знал! Но ничего, говорят, ничего, родной наш, любимый сын: теперь всё самое страшное позади, и мы вместе теперь жить станем; ты от нас никуда не уедешь, мы не отпустим тебя"... А я смотрю на них, дивлюсь их праздничному настроению, и пытаюсь им объяснить, что скоро мне, дескать, в Москву уезжать надо, что я приехал временно, на побывку, и зря они так радуются, так веселятся: не к добру это. А они не слушают, гогочут оба, довольные, и только в ладоши хлопают, и повторяют дружно одно и то же раз за разом: "Молодец, Максим, молодец! Сынуля наш дорогой! Мы никуда тебя не отпустим больше: так и знай"... Странный какой-то сон, одним словом, после которого я проснулся в холодном поту и заснуть до рассвета уже не смог. Всё гадал: к чему это?... И только задремал вроде бы, - этот мудак звонит и будит. "Стрелки" какие-то назначает! Зачем? Сегодня в жару на Арбат ехать надо будет, встречаться и пьянствовать с ним. Так мне это всё не нравится - эти внезапные встречи!..."
  
  Попытавшийся было заснуть Максим так этого и не смог сделать в итоге: сон упорно бежал от него как обнищавший должник от кредитора. До 9-ти утра он поэтому провалялся на койке впустую, с боку на бок веретеном крутясь словно в горячке, а в 9-ть поднялся, помятый и бледный, без-сонницей выжитый как лимон, одел спортивный костюм с кислым видом и спустился вниз на утреннюю пробежку, которую только в дождь отменял, или в лютый холод. Но на этот раз дождя не было и в помине: на улице установилась прекрасная солнечная погода, какая и бывает в июле-месяце в средней полосе России. И Максим без помех пробежал кругов десять по периметру дома, пытаясь утренним бегом прогнать хмарь и тяжесть с души, освободить от ночного кошмара душу, а потом ещё и в бассейне остервенело плавал дольше положенного. И тоже старался плаваньем раздражение снять, повысить тонус и поднять себе настроение.
  Это ему не удалось, однако, и расстроенный и недружелюбный он вернулся в дом, поднялся в столовую хмурый, позавтракал без аппетита как тяжело-больной человек. Потом сразу же пошёл к себе в кабинет и вызвал Синельникова по рации.
  - Слав, - сказал он ему без предисловий, забыв даже поздороваться. - Утром Дато Чентурия звонил: хочет сегодня со мною встретиться по какому-то важному вопросу. Встречу назначил в "Лабиринте" на два часа дня. Так что готовь парней: в начале второго придётся в Москву ехать.
  - Саныч! - опешил Славка. - Тебе нельзя пока ехать в город, мы же договорились! Тебя Ореховские могут пасти! А от них, если каша заварится, хер отобьёшься! У них же там бойцов целая куча, и стрелки отменные есть, прошедшие Афганистан, и винтовки снайперские с серьёзным обвесом. Мои парни тебя не спасут, если что: пули снайперские летают быстрее.
  - Слав! - перебил Синельникова Кремнёв. - Кончай паниковать и беду кликать! Без тебя тошно. Дато - серьёзный мужик, криминальный авторитет, друг покойного Гиви. Я не мог его на три буквы послать, понимаешь - не мог! Да и сомневаюсь я, что Ореховские меня пасут круглосуточно, время и бабло на меня тратят: сдался я им!... Подъедем к "Лабиринту" вплотную, по тротуару прямо. От машины до двери там метров десять всего - проскочим. Ну а уж в самом кабаке мне и вовсе опасаться нечего: там кругом наши парни работают, и всех проверяют тщательно на входе. Так что не бзди, Слав, не надо, - а лучше собирай бойцов и готовься к отъезду. В начале второго выезд. "Семи смертям не бывать, а одной не миновать!" - так ведь. Я не собираюсь всю жизнь от каких-то там мудаков как заяц трусливый прятаться.
  Синельников ничего не сказал на это, понимая без-полезность дальнейшей беседы. Он только лишь обречённо махнул рукой, воздух из себя выдохнул тяжело и громко - и пошёл после этого из кабинета вот: исполнять приказание шефа...
  
  16
  
  22-го июля в 13 часов 15 минут по времени целый кортеж из элитных машин выехал из Абрамцево и помчался по Щёлковскому шоссе по направлению к центру столицы. До Нового Арбата Кремнёв с парнями добрался за 40 минут, чуть задержавшись в пробках. Его кортеж подъехал по тротуару прямо к дверям означенного ресторана, после чего выскочившие из джипов охранники в количестве десяти человек организовали живой коридор. По нему-то они и провели Кремнёва внутрь помещения, где его уже поджидал за столиком Дато Чентурия.
  - Привет, Дато, - первым поздоровался Максим, пожимая руку гостю и проворно усаживаясь за его столик рядом. - Давно ждёшь?
  - Да нет, Макс, тоже только приехал. А ты, смотрю, как президент Путин ездить стал: охранников у тебя немерено.
  - Жизнь заставляет, Дато. Много людей вокруг развелось поганых и злобных, от которых приходится прятаться.
  - А что, проблемы у тебя, дорогой? Скажи. Вместе их порешаем.
  - Да нет, Дато, спасибо. Со своими проблемами я сам разберусь. Ты лучше давай рассказывай, какой вопрос у тебя ко мне возник, что ты лично со мной решил встретиться.
  - А почему бы нам с тобой и не встретиться, Макс, не посидеть и не поговорить за дружеским столом? Ты же вон как теперь высоко летаешь, встал со мной вровень почти, коронованным вором-законником. Я ценю твои старания и заслуги.
  - Это временно всё, Дато, временно. Осенью в Москву переезжает Вано, я передаю ему все дела, а сам увольняюсь.
  -...Не нравится тебе наша воровская жизнь значит, - в задумчивости произнёс Дато, дорогую сигару раскуривая и при этом не сводя цепких и умных глаз с Максима. - Вижу: не нравится. Ты же бывший выпускник МГУ: я знаю про это, помню. А вы там все небожители, белые воротнички, все как один - заслуженные профессора и академики. Вам копаться в нашем торговом дерьме не с руки и не в радость, наоборот - в падло. Вам высшие материи подавай, основополагающие вопросы и теории глобальные. Ну-у-у, дело ваше, как говорится, хозяйское. Каждому - своё, и у каждого свой вкус, сказал кот - и принялся лизать свои яйца... Ладно, давай закажем с тобой что-нибудь, Макс, а потом о делах наших скорбных покалякаем, из-за которых я, собственно, и вызвал тебя сюда для беседы.
  Они подозвали официанта и заказали ему вино, лаваши и шашлыки - национальные блюда грузинские. И пока это всё готовили, Чентурия поведал Кремнёву вкратце цель визита.
  - Я в Калининграде грузовым портом владею, - начал неспешно рассказывать он с заметным грузинским акцентом, густой дым изо рта выпуская. - Знаешь, наверное, слышал про это.
  - Знаю, да, - подтвердил Максим.
  - Ну так вот, - продолжил рассказывать дальше старый и тёртый грузин, половину жизни проведший за колючей проволокой. - Хочу тебе, Макс, предложить долю в порту, чтобы им управлять сообща, как двум совладельцам. Мне, старику, одному такую ношу тянуть становится уже не под силу. А помощников у меня нет нормальных, которым бы я полностью доверял и на которых мог бы всегда и во всём положиться. Вот я и приехал к тебе с предложением, потому что покойный Гиви тебя очень хвалил, честностью и умом твоим восхищался. А я его слушал, земля ему пухом... Хочешь моим помощником стать, Макс? Деньгами и делами будешь ворочать такими, какие тебе тут в Москве и не снились. Долларовым миллионером станешь за год, а может и миллиардером: как пойдёт. Глядишь, и увольняться тогда на покой передумаешь, когда реальную власть над мiром получишь, забудешь про науку и про всё на свете. Ну-у-у, что скажешь на это? Только не торопись - хорошенько подумай. Это сейчас для тебя очень важно.
  Кремнёв опешил от предложения, которое поставило его в тупик. Никогда они с Гиви не занимались портами и грузоперевозками. И где, главное! - в Калининграде, у чёрта на куличках! Там же жить тогда надо будет на постоянной основе, в новое дело вникать, с новыми людьми знакомиться и сходиться. Дистанционно и по компьютеру такие вещи не делаются... А значит - прощай Москва на неопределённый срок, и прощай Мезенцева...
  
  -...Дато, - подумав с минуту, ответил Максим, сам при этом густо дымя сигаретой. - Спасибо тебе за доверие и тёплые слова, но мне такой воз на себя взваливать ни к чему: я твёрдо нацелился отойти от торговых дел, от бизнеса. У меня на жизнь совершенно другие планы. Я и так очень долго болтался в деле, к которому у меня не лежит душа, и никогда не лежала. Но... колония к тому подтолкнула и поспособствовала, в которой я отсидел более трёх лет и испортил себе биографию, паспорт тот же. А сейчас надо её, биографию, выправлять и на праведный путь становиться, пока ещё есть силы и время. А то ведь так и уйдёшь к Господу ни с чем, с пустыми карманами как говорится, профукав дарованную тебе Богом жизнь, не исполнив земного предназначения. Обидно и жалко будет. Согласись?... Так что извини, Дато, но я вынужден тебе расстроить и отказать. Сказал бы мне вчера про это предложение по телефону - никуда бы сегодня не пришлось ехать ни тебе, ни мне, время напрасно тратить. Я бы сразу тебе ответил отказом.
  -...Ну-у-у, нет, так нет. Хозяин - барин, - скривился в нехорошей улыбке Чентурия, с хитрым прищуром смотря при этом на собеседника своего, колючим и холодным взглядом пронзая его насквозь. - Только крепко запомни, Максим Александрович, что подобные предложения я не часто делаю, и не всем подряд дружбу свою предлагаю. Ты свою птицу счастья только что упустил из рук. Как просрал ты и "крышу", дорогой, которая тебе сильно понадобилась бы...
  По последним словам гостя можно было бы сделать вывод стороннему и непредвзятому наблюдателю, что своим отказом решительным Кремнёв обидел его: это правда. Однако по лукавому лицу Дато не было видно, чтобы он сильно расстроился из-за этого...
  
  17
  
  Официанты принесли наконец закуски, вино, виноград и соки; потом подали и шашлыки. Не выспавшийся Максим, впрочем, ел всё это без удовольствия и охоты, - а так, из чистого уважения к гостю, старому приятелю Гиви. Полчаса всего лишь он и посидел за столом, промучился - потому как разговаривать ему с Чентурия было не о чем: разного они были возраста и воспитания люди, разных наклонностей и пристрастий. Какие тут темы для бесед? Откуда им взяться?... Поэтому, кое-как доев свой шашлык и запив его целым стаканом сока, Максим нервно посмотрел на часы, как это обычно делают торопящиеся куда-то люди. Часы показывали половину третьего пополудни: много времени улетело коту под хвост, которое было жалко. А ещё надо было домой по жаре возвращаться.
  Утерев салфеткой губы и руки, Максим извинился перед Дато и соврал ему, что сегодня у него, мол, ещё одна очень важная встреча запланирована и надо ехать. После чего он быстро поднялся из-за стола, подав знак окружавшим его парням собираться на выход, пожал старому вору руку и направился к стеклянным дверям твёрдым широким шагом, возле которых его уже ждала многочисленная охрана.
  Парни высыпали на улицу гурьбой, выстроились живым коридором опять, намереваясь провести через него шефа к машине, распахнули перед Кремнёвым стеклянную дверь настежь. И как только Максим переступил порог ресторана одной ногой, жмурясь от яркого солнца, он вдруг неожиданно будто споткнулся о невидимый глазу барьер, качнулся вперёд, обхватив грудь руками, после чего рухнул ничком на асфальт, перепугав охранников. Они бросились к нему всем скопом и стали поднимать его на ноги, думая, что он оступился. Но когда приподняли и увидели лужу крови под ним, - всё быстро поняли, бросили Максима на землю, а сами выхватили пистолеты и заняли круговую оборону, готовясь давать огневой отпор нападавшим.
  Но отстреливаться было не от кого: рядом не было вооружённых людей. И тогда парням из охраны стало ясно, что работал снайпер с противоположной стороны бывшего Калининского проспекта, с крыши кинотеатра "Октябрь", вероятно, стоявшего напротив, либо из одного из жилых домов, которых на противоположной стороне много было.
  И тогда они, убрав пистолеты, вспомнили опять о Кремнёве, подняли его на руки и потащили внутрь, оставляя по пути следования кровавый дымящийся след. Занесли в ресторан, положили там аккуратно на пол, расстегнули багровую от крови рубашку, рассмотрели сочившуюся рану на груди и попробовали обнаружить пульс. Он не прослушивался: прострелянное сердце остановилось. Снайпер попал точно в цель. Выжить шансов у Кремнёва не было.
  Так вот неожиданно быстро, в возрасте 45 лет, и погиб наш герой, ничего не успев в своей скоротечной жизни полезного и доброго сделать: ни книгу написать, как хотел, ни с Мезенцевой наконец встретиться и объясниться, с БОГИНЕЙ остановившегося сердца своего, которое прострелили насквозь 22-го июля злые, бездушные люди и все добрые чувства и настроения из него пулей выбили... Одно в этом деле радовало и утешало только: умер Максим Александрович мгновенно и без мучений. И полетела на небо его голубка-душа - на встречу с Господом! - не испытывая более ни терзаний, ни сомнений, ни угрызений совести. Ничего! Всё это осталось внизу, на земле. А дальше начиналась для него новая жизнь. И только один Бог знает - какая...
  
  В вестибюля ресторана, тем временем, всё продолжало развиваться по стандартной процедуре. Охранники, поняв, что их шеф мёртв, вызвали милицию и "Скорую помощь". После чего, когда все формальности были соблюдены столичными криминалистами и врачами, они же, охранники, вызвали к месту трагедии и труповозку.
  Вечером в Москву из Краснодара срочно прилетел на самолёте Вано Сулаквелидзе, который на пару с Синельниковым и руководил похоронами и поминками. Похоронили Кремнёва на центральной аллее Котляковского кладбища недалеко от Гиви, и похоронили по-царски: Вано на это денег не пожалел. Он же потом через пару месяцев и шикарный памятник на могиле Максиму поставил, и тоже не поскупился на это. Молодцом оказался, словом, племянник Гиви, благодарным и щедрым на добро человеком, который так и не успел у Кремнёва дела принять из рук в руки. Форс-мажор! Всё ему пришлось делать поэтому одному и в спешке - разбираться с бумагами и с хозяйством. И надёжных и верных помощников, каким был Максим Александрович Кремнёв, у него потом долго не находилось...
  
  18
  
  22-го января 2001-го года исполнилось ровно шесть месяцев со дня трагической гибели Кремнёва в центре Москвы. Адвокат Макаров помнил про наказ покойного шефа именно в это время отдать письмо Мезенцевой, вручённое ему на хранение. Но сделал он это чуть позже - в середине февраля, в день рождения Максима, про которое Михаил знал, разумеется, близко общаясь в последние годы с Кремнёвым. Вот он и решил именно в этот знаковый день вручить Татьяне Викторовне посмертный подарок.
  В середине февраля 2001-го, по предварительной договорённости, он приехал к ней на Лесную улицу с цветами, шампанским и конфетами - вроде как повидаться и проверить её житьё-бытьё на новом месте, помочь с проблемами, если что, или просто советом. Она встретила его радушно, поблагодарила за цветы и подарки, провела в гостиную комнату и усадила за стол. Сама же пошла на кухню готовить чай гостю. Пока готовила, Макаров осмотрелся вокруг и увидел, что в квартире Кремнёва, которую он хорошо помнил, всё оставалось по-прежнему, за исключением некоторых мелочей и штор, которые Мезенцева заменила: вместо тёмных и тяжёлых повесила светлые и воздушные. А в остальном всё осталось как было: та же мебель, картины на стенах и книги, - будто хозяин был жив ещё, только куда-то отлучился на время.
  Минут через десять хозяйка принесла на подносе горячий чай в чашках, конфеты, сахар и два куска торта, который привёз ей в подарок гость, стала раскладывать всё это на столе неторопливо.
  - А Ваша мама где, Ольга Сергеевна? - спросил Михаил, наблюдая за ней и её хлопотами. - Не вижу её что-то. Она не заболела случаем?
  - Нет, не заболела, - ответила хозяйка, продолжая работу. - В санаторий уехала неделю назад. В начале марта должна вернуться.
  Когда всё было расставлено и приготовлено к чаепитию, Мезенцева сказала извиняющимся голосом, виновато взглянув на гостя:
  - Миш. Можно я Ваше шампанское оставлю себе как подарок и открою его на Новый год? Уж больно оно дорогое и качественное, судя по этикетке. Хочу матушку ими порадовать. А Вас я могу угостить коньяком: у меня коньяк есть. Хотите?
  - Нет-нет, Татьяна Викторовна! Что Вы?! Какой коньяк?! - замахал рукой Михаил. - Мне ж нельзя спиртного: я за рулём. А ездить сегодня много ещё придётся. Да и времени у меня мало - коньяки распивать. Я ж к Вам по делу заехал, по правде сказать. Сделаю его, и дальше поеду.
  - По делу? - переспросила Мезенцева. - По какому?
  - Письмо Вам хочу передать от Вашего родственника и благодетеля, пожелавшего остаться неизвестным, который Вам эту квартиру подарил и деньги, - сказал Макаров, достав из портфеля письмо и вручив его удивлённой женщине. - Вот возьмите и прочитайте при мне. Хорошо? Если после прочтения возникнут вопросы или пожелания - я с удовольствием их исполню. Так захотел заказчик, воля которого для меня - закон.
  Мезенцева осторожно взяла письмо в руки, повертела его туда и сюда, надеясь найти фамилию адресата, - но, не найдя ничего, уселась на стул поудобнее, вскрыла пухлый конверт и достала оттуда два плотно сложенных вчетверо листа белой финской бумаги, исписанных мелким аккуратным почерком. Раскрыла листы во весь их объём и принялась читать первый. А Михаил в это время принялся чай с тортом пить, при этом не сводя цепких глаз с хозяйки квартиры
  "Добрый день, дорогая Татьяна Викторовна! - было написано на листе. - Сразу же, с первой строки умоляю и даже заклинаю Вас дочитать письмо до конца. Оно крайне важно для меня, поверьте, и будет правдивым и искренним от первого и до последнего слова. Потому что мне, как автору, уже незачем и даже грешно врать, кривляться и лицемерить, потому как от Вас мне ничего не надо: меня уже нет в живых. Знайте, что Вы общаетесь теперь с покойником, именно так. В противном случае я приехал бы к Вам сам и всё объяснил лично, что и намеревался сделать, - и этого письма не было бы и в помине.
  Однако обстоятельства сложились так, к великому моему сожалению, что приехать и пообщаться с Вами я не смог: Смерть перешла мне дорогу. Отсюда - и это послание, без которого я не мог уйти на Тот Свет: душа моя долго бы там терзалась и маялась, не находила приюта. Поэтому, прошу ещё раз, прочтите письмо до конца: облегчите мне этим мою несчастную душу.
  Дорогая Татьяна Викторовна! Чтобы правильно и до конца точно объяснить Вам моё идиотское поведение на 5-м курсе, за которое мне до сих пор стыдно, я должен начать с начала (простите за каламбур), с весны 1974 года именно. С момента, когда я, измотанный очередной сессией второкурсник, впервые увидел Вас в читалке ФДСа. Увидел - и поехал умом: я этот заревой момент до сих пор отчётливо и в деталях помню, хотя столько лет прошло. И не только от Вашей неземной красоты я дурным сделался, девственной чистоты и здоровья, хотя было и это тоже, - но от того глубинного чувства больше, будто я родного и близкого себе человека вдруг повстречал нежданно-негаданно. Человека, с которым когда-то был очень хорошо и близко знаком, тесно общался, дружил, жил под одной крышей даже, - но потом по какой-то неясной причине расстался, потерял из вида. А почему? - Бог весть!... Так вот, с этим Божественным чувством тайного духовного родства с Вами я и проучился оставшиеся три университетских года. И не было на Мидгард-земле блаженнее и счастливее меня человека, который с тех пор только Вами одной и жил, тянулся к Вам всей душой, как тянется стебелёк к солнцу. Видеть Вас раз за разом в читалке или в Учебном корпусе стало для меня НАСУЩНОЙ ПОТРЕБНОСТЬЮ, именно так - не лгу; и, одновременно, настоящим праздником сердца, который я не часто себе позволял: сил переваривать праздник каждый Божий день у меня попросту не было. "Моя Богиня" я Вас с тех пор называл - и понимал в то же самое время, что я мелок и жалок в сравнение с Вами: и росточком, и душонкой не вышел, и всем остальным, сопутствующим и социальным. Поэтому я страшно боялся Вас все годы учёбы, боялся приблизиться к Вам, подойти познакомиться и поговорить. Трусом я был поганым - сознаюсь честно!
  А летом четвёртого курса, во время подготовки к гос"экзамену по военке, со мной вдруг что-то непредвиденное и странное произошло. Случайно увидел Вас в читальном зале Учебного корпуса - и потянулся к Вам с невиданной ранее силой, осмелился даже подойти и сесть напротив Вас за стол (Вы этот эпизод, вероятно, помните). Это было верхом моего тогдашнего безумства и аттракционом храбрости. На большее я способен не был, увы, и зря только Вас тогда взбаламутил, голову Вам вскружил. Каюсь - зря! Бес лукавый меня в те минуты попутал и разума лишил, со всей силы саданув в ребро. Иного объяснения у меня нет. Потому что я остро чувствую до сих пор, не могу отделаться от ощущения, что Вы были не прочь познакомиться, и настроились уже на то, когда в коридор, взволнованная, выходили. Но я Ваших надежд не оправдал и следом за Вами не вышел: не был готов к тому - хоть убейте! И Вы, наверное, разочаровались во мне как в мужчине, ничтожеством посчитали меня, тряпкой. Всё Ваше дальнейшее поведение, во всяком случае, именно о том свидетельствовало.
  А у меня всё происходило с точностью до наоборот. Посидев с Вами рядом какое-то время и окончательно породнившись с Вами всем существом своим, я всё лето последнее, студенческое, думал о предстоящей встрече, тайно готовился к ней, настраивал себя не бояться, не трусить, быть настойчивее и смелее; быть мужчиною, наконец, Мужиком, Воином настоящим, Рыцарем! Готовился к Вам подойти, одним словом, по приезде в Москву и предложить Вам дружбу верную и свою неземную любовь. Потому что категорически не хотел Вас терять. Понимал уже и тогда, что без Вас мне не будет жизни.
  В сентябре приехал и подошёл: Вы, наверное, хорошо помните и эту первую нашу с Вами встречу, когда Вы отказали мне возле дверей своего блока на 16-м этаже, ласково поблагодарив за всё, ласково ответив: "нет"... И у меня помутилось сознание, разум ослаб и воля, а жизнь моя понеслась под откос как взорванный террористами поезд. В прямом смысле этого слова. Я, отверженный Вами, забросил учёбу, спорт и диплом, я даже плюнул на распределение, представляете! - передоверил его товарищу, что было делать недопустимо: "товарищ" меня пошло и подло кинул в итоге. Потому что гнилым насквозь оказался, гнида, дрянным, фальшивым и подлым. Тьфу на него!
  Но сейчас не о нём речь - обо мне. Первое полугодье 5-го курса стало для меня настоящим адом - потому что я, познакомившись неудачно и получив от ворот поворот, не мог уже видеть Вас, любоваться Вами, как прежде, заряжаться от Вас энергией, силой и жаждой работы, спорта, учёбы - всего. А потом ещё и этот катастрофический Новогодний бал в ДК, где Вы откровенно послали меня и мои к Вам чувства. Вы были абсолютно правы, и я не виню Вас. Наоборот, понимаю Вас и поддерживаю! Ну какой из меня тогда был жених?! - у которого не было ни кола, ни двора, ни приличной работы и цели в жизни. Мало того, саму жизнь после окончания МГУ мне надо было начинать с нуля, с чистого листа по сути, что я и сделал собственно, получив диплом на руки.
  Но это я забежал вперёд на полгода. А тогда, зимой 5-го курса после злополучного бала я и ещё добавил себе проблем - мало мне их было! - посмотрел на закрытом показе себе на беду совершенно идиотский фильм "Странная женщина". В нём (если Вы видели - знаете) один молодой полудурок-романтик на вокзале вдруг встретил взрослую бабу, намного старше его, влюбился в неё по уши с первого взгляда и кинулся за ней вслед. Ходил за ней хвостом целый год по провинциальному городишку, простаивал часами под окнами, на колени прилюдно плюхался - и добился всё-таки своего, упрямец: "странная женщина" ответила ему взаимными чувствами под конец, не выдержав любовного натиска... Совершенно бредовый фильм, как я теперь понимаю, вредный даже для молодёжи как та же наркота или порнуха. Но который, однако, так потряс меня в тот роковой момент, до самых интимный и тайных струн моей души добрался и лёг там на благодатную почву, что я, идиот малахольный, Вами отверженный, решил скопировать поведение главного героя в точности, примерить его на себя ради приобретения выгоды. Что из этого получилось? - Вы хорошо помните, испытали. Простите! Только хочу заверить Вас, поклясться всеми святыми, что в действительности я не такой совершенно - не назойливый, не упрямый, не хамоватый, не дикий, не наглый! ДРУГОЙ! А тогда перед Вашими глазами проходил очень плохой спектакль, скверный даже, в моём бездарном исполнении, за который мне ужасно стыдно и совестно до сих пор. Простите ещё раз, если сможете! Но только знаете, признаюсь честно, как на духу, что те пару месяцев, что я простоял под Вашей дверью и окнами, всё равно были лучшими у меня: самыми яркими, острыми и щемящими! Я был самым счастливым тогда человеком - потому что Вы были рядом со мной...
  Ну а потом учёба закончилась, и я остался один, совсем один в этом холодном и бездушном мiре. И помогли мне тогда выжить и не пропасть, не сломаться духовно Вы, дорогая моя Татьяна Викторовна, Танечка! Потому что я именно и только к Вам все послеуниверситетские годы ошалело и упорно стремился. Я поставил цель, скомандовал сам себе: "Максим! Родной! Если ты хочешь и вправду добиться любви этой чудной и милой девушки, - ты должен не на колени плюхаться и сопли жевать, а встать вровень с ней, подняться духовно и социально. По-другому нельзя, не получится, не бывает! - бомжы и пигмеи никому не любы и не интересны совсем, пойми, даже и себе самим. Бомжы - изгои любого социума! А для этого - для поднятия социального статуса и силы духа - ты должен получить жильё и прописку в Москве перво-наперво. Это главное и непременное условие будущей вашей встречи: ведь в Касимов БОГИНЯ твоя, выпускница Московского Университета, жить ни за что не поедет. Не поедет даже и в Рязань. В этом и только в этом все твои проблемы и беды. Реши их - и всё у тебя получится". И я кинулся этот мысленный план воплощать со всей страстью и силой молодости: жил все эти годы по принципу: "если хочешь, чтоб рядом была королева, постарайся вначале сам стать королём".
  Однако никаким королём я так и не стал в итоге, признаюсь честно, и жилья в Москве не добился. Увы. Хотя сил и нервов потратил много. Да и денег - тоже. Много меня обманывали и футболили в эти годы, беззастенчиво пользовались мной. Но это не главное, и это не интересно совсем: дураков и мечтателей бьют, и правильно в общем-то делают. По-другому их уму-разуму не научишь. Тут интересно и важно другое: я в итоге угодил в тюрьму, в Брянскую колонию общего режима, где пришлось сидеть более трёх лет и есть тюремную пайку вместе со всеми зэками. Таков печальный итог тех моих послеуниверситетских самостоятельных мужаний и становлений, попыток пролезть в короли. Вы только не пугайтесь, Танечка, дорогая! Я никого не ограбил и не убил, а сел за нарушение паспортного режима и за уклонение от воинской обязанности: офицер запаса, я в течение нескольких лет не состоял на воинском учёте. Всё! Никаких иных грехов на моей совести нет! - не переживайте!
  Родители мои бедные и несчастные - воистину святые люди! - не пережили позора и морально-психологических испытаний, что свалились на них, - сломались и умерли в одночасье оба. А я продолжил жить и терпеть дальше муки Судьбы, но уже без них, - круглым сиротой я остался. До сих пор не знаю, не могу твёрдо и точно сказать, может и я бы сломался, не выдержал психологического и нервного напряжения, - если б не Вы, моя дорогая Танечка! Вы были для меня в эти годы настоящей ПУТЕВОДНОЙ ЗВЕЗДОЙ - и источником внутренней силы и энергии одновременно...
  Далее надо Вам сообщить, во избежание недоразумений, что Брянская колония санаторием не была, безусловно, - но это и не ад кромешный, не пекло и не дно, как это представляется обывателю. Там сидели и работали нормальные в общем-то мужики; там я познакомился и близко сошёлся с Гиви Кутаисским, криминальным авторитетом из Грузии, "академиком криминального мiра", прошедшим огонь и воду. После отсидки именно он мне и помог обосноваться в Москве, а потом и купить собственную квартиру, в которой Вы с матушкой теперь живёте. Да, я работал на него все последние годы, но исключительно в качестве экономического советника и бухгалтера. Крови на мне нет. И я тяготился своей работай, просил отпустить меня, чтобы встретиться наконец с Вами и новую жизнь начать - честную, правильную и достойную нас обоих. Я помнил про Московский Университет, диплом и нагрудный знак которого бережно хранил все эти годы... Но Гиви меня не отпустил: ему сложно было найти мне замену. Поставить же вопрос ребром перед ним я не смог - каюсь. Потому что был многим ему обязан, если не сказать всем, что со мной после тюрьмы случилось...
  И вот в июне этого 2000-го года Гиви Нодарович трагически погиб. Передо мной наконец открылась желанная СВОБОДА, о которой я так долго мечтал, к которой всем существом стремился. Осенью, по договорённости, я собирался сдавать дела племяннику Гиви Вано и увольняться с работы. Чтобы сразу же поехать к Вам и лично объясниться с Вами, попросить прощение за всё, за всё! - и потом предложить Вам руку и сердце. Для того, чтобы, заручившись Вашим согласием, хозяйкою привести Вас в свой дом, в свою роскошную квартиру на Лесной улице, которая мне сразу очень и очень понравилась, за которую я кучу денег отвалил, - но в которой так и не жил толком. Так я планировал и мечтал сделать, - но, наверное, не смогу этого - не получится! На меня объявили охоту, по слухам, и, вероятно, скоро убьют. Я не исключаю этого, с внутренней дрожью жду, ибо люди, которые за меня взялись, не останавливаются на полдороги. Поэтому, читая это письмо, Вы должны понимать, что общаетесь уже с покойником. В противном случае, повторюсь, никакого письма не было бы: именно так я договорился с Мишей, своим адвокатом, который теперь сидит перед Вами, наверное, и внимательно смотрит на Вас, ждёт Вашей реакции и ответа.
  Да, дорогая и горячо любимая Танечка! Меня уже на Белом свете нет: я с Господом Богом давно беседую, отчитываюсь за прожитую земную жизнь перед Ним, в грехах каюсь. Их не много, в принципе, и жизни собственной я не стыжусь: она в целом у меня сложилась, не смотря ни на что, даже и на тюремную отсидку. Туда я вынужденно попал, из-за кондовой советской системы, по рукам и ногам спеленавшей нас, молодых россиян, не дававшей нам жизни, свободы, воли. Но даже и там, в колонии, я старался не терять человеческий облик. Ни перед кем особо не кланялся, не лебезил, не подличал из-за личной выгоды и лучших условий содержания; жил прямо, честно и просто; на свободу вышел потом с чистой совестью, как и должен был. Поэтому мне грешно роптать и жаловаться на Судьбу: я получил от неё всё, что хотел, и даже с избытком. Хотел в МГУ поступить - поступил, житель рязанского захолустья, и даже с первого раза. Хотел остаться в Москве после учёбы - остался, пусть с издержками некоторыми и через тюрьму. Хотел квартиру купить личную - купил, и какую квартиру, которой ещё и многие москвичи позавидуют. Захотел вот Вас отблагодарить за то море счастья, что Вы мне в Университете доставили, - и это смог сделать в итоге. Чего ж ещё и желать, и требовать сугубому провинциалу без связей?!
  С Вами вот только не встретился и не объяснился лично. Но что за беда?! Всё что надо, что во мне все эти годы кипело и наружу просилось - я написал в письме. Большего мне добавить нечего. Надеюсь, что теперь Вы правильно меня поймёте, и не будете держать зла. И ещё надеюсь, что мы непременно увидимся с Вами: а иначе зачем тогда всё?! Зачем был нужен Университет и Вы в нём - мой студенческий ангел-хранитель?! Нет, Танечка, всё ещё только начинается у нас с Вами, вся наша ЖИЗНЬ НАСТОЯЩАЯ - впереди, на НЕБЕ! Я абсолютно уверен в этом, с этой ВЕРОЙ святой и праведной я на Тот Свет ухожу! А Вы живите дальше, радуйтесь и наслаждайтесь: на НЕБО Вам ещё рано, я подожду. У Вас для тихой и спокойной жизни есть теперь всё - квартира хорошая в центре Москвы, деньги и, надеюсь, здоровье. Живите, родная моя, хорошая, долго-долго, читайте книги, которые я собирал и которые попали в хорошие руки. Я же буду на НЕБЕ Вас с нетерпением дожидаться, молиться за Вас, опекать. Теперь Я уже стану вашим ангелом-хранителем, сиречь поменяюсь с Вами ролями...
  
  Ну вот, собственно, и всё. Писать больше не о чем. Заканчиваю поэтому. Спасибо, если дочитали письмо до конца, огромное Вам спасибо! Мне это крайне важно - Вам сокровенное сообщить в форме прямой исповеди, чтобы чувствовать себя поспокойнее и поувереннее на Том Свете, перед грядущим Страшным Судом.
  И чтобы не мучить и не расстраивать, а подбодрить напоследок Вас, вселить в Вашу чистую душу покой, уверенность и надежду, закончу послание стихотворением Даниила Андреева, которого я очень поздно для себя открыл, - но которого полюбил всем сердцем:
  
  "Милый друг мой, не жалей о старом,
  Ведь в тысячелетней глубине
  Зрело то, что грозовым пожаром
  В эти дни проходит по стране.
  Вечно то лишь, что нерукотворно.
  Смерть - права, ликуя и губя:
  Смерть есть долг несовершенной формы,
  Не сумевшей выковать себя".
  
  До свиданья, Танечка, до свидания родная, хорошая, незабвенная БОГИНЯ МОЯ! Именно до свидания, а не прощайте! Очень надеюсь на то! А пока, вечно помнящий и любящий Вас, Кремнёв Максим Александрович. Июль 2000 года".
  
  Дочитав письмо до конца, бледная как полотно Мезенцева свернула листы в прежнее положение, аккуратно убрала их в конверт, задумалась на мгновение, собираясь с мыслями.
  -...Так он что, погиб что ли? Кремнёв Максим? - спросила она наконец, посмотрев на Макарова испуганными глазами, в которых застыли слёзы.
  - Да, погиб.
  - Когда это случилось?
  - 22 июля прошлого года.
  - А как?
  - Я не могу Вам этого рассказать, - тихо ответил Михаил, отводя на сторону глаза. - Извините, не уполномочен. Я должен был только передать письмо. Это я и сделал...
  
  Разговор на этом прервался, в комнате стало тихо, что длилось, впрочем, не долго.
  -...Так это, стало быть, его квартира? - спросила Мезенцева ещё дрожащим от волнения голосом, конверт в руках теребя. - Это он был тем "богатым родственником", про которого Вы мне плели летом прошлого года?
  - Да, он.
  - И деньги... тоже его?
  - Да, его. У него сегодня, у Максима Александровича, день рождения, между прочим. И я специально приехал сегодня именно, чтобы сделать подарок ему и Вам. Помяните его при случае: он стоит этого.
  И опять тишина, опять пауза в разговоре. Бедная хозяйка готова была уже разрыдаться от свалившихся на неё новостей - но сдержалась, не захотела перед гостем позориться.
  -...А где его похоронили? - жалобно спросила она.
  - На Котляковском кладбище.
  - Вы можете отвезти меня туда хотя бы раз и показать могилу?
  - Могу, конечно. В любое удобное для Вас время. Хоть завтра.
  - Давайте завтра. Хорошо. Во сколько Вы можете ко мне приехать?
  - В любое время, Татьяна Викторовна. Завтра у меня день свободен.
  - Тогда давайте после обеда условимся. В два часа сможете быть у меня?
  - Смогу.
  - Ну, вот и хорошо. Завтра тогда и съездим...
  
  19
  
  На другой день в два часа пополудни Макаров заехал за Мезенцевой, как и обещал, отвёз её на Котляковское кладбище столицы и там провёл по центральной аллее прямо к могиле Кремнёва, которая была недалеко от входа, в элитном месте. Там даже зимой нельзя было увидеть снега и грязи: всё это быстро и тщательно убирали рабочие. Могила, приведённая в надлежащее состояние в октябре 2000-го по заказу Вано, была большая по размерам, со вкусом обустроенная известным московским архитектором, использовавшим чёрный, серый и белый мрамор для отделки. Мраморной были ограда и основание, и сам постамент, на котором возвышалась огромная чёрная мраморная плита высотой в два с половиной метра. И на этой плите пескоструйным методом был изображён в полный рост 45-летний Максим Александрович Кремнёв, переведённый на камень с юбилейной своей фотографии, сделанной год назад Синельниковым в ресторане "Лабиринт". Мастера-гравёры постарались на славу: покойник был очень похож на себя, живого. Стоял прямо и просто, облокотившись руками о стол, внимательно смотрел на прохожих, будто оценивая личные качества каждого посетителя. А в ногах у него была установлена белая мраморная плита, исполненная в виде раскрытой книги. И на этой плите золотыми буквами гравёром были запечатлены стихи следующего содержания:
  
  "Простите нас. Мы до конца кипели,
  и мир воспринимали, как бруствер.
  Сердца рвались, метались и храпели,
  как лошади, попав под артобстрел.
  
  ...Скажите... там... чтоб больше не будили.
  Пускай ничто не потревожит сны.
  ...Что из того, что мы не победили,
  что из того, что не вернулись мы?..."
  
  Это были последние две строфы из стихотворения И.Бродского "И вечный бой", которое Максиму очень нравилось, зацепило за душу когда-то в юности. И эти строфы он, словно предчувствуя свою скорую гибель, тайно передал Синельникову за пару недель до расправы и попросил того написать их на его могиле в качестве эпитафии. Славка исполнил просьбу товарища в точности, сохранил и потом передал стихи мастерам; а мраморную основу в виде книги это уже архитектор придумал, зная в общих чертах биографию покойного...
  
  Подойдя вплотную к могиле, испуганная Мезенцева остановилась возле неё и сразу же устремилась взглядом на каменное изображение Максима. Было видно со стороны, как побледнело сразу же её лицо и задрожали губы. Не мигая, она смотрела Кремнёву в глаза - и не могла от них оторваться. Она узнала на камне своего давнишнего воздыхателя безусловно - и не узнала его в то же самое время. Это был он - и не он одновременно. Тот Кремнёв, её сокурсник, был мелким и жалким трусишкой, долго боявшимся к ней подойти и всё её в коридорах и читалках высматривавший и карауливший. Так это было смешно наблюдать, и грустно одновременно! А когда наконец осмелился и подошёл - она его прогнала от себя, недвусмысленно так отшила, не оставив никаких шансов на будущее. И именно за его трусость и нерешительность это сделала, чего она на дух не переносила в мужчинах, что считала главным недостатком их. И даже, помнится, бабою его обозвала однажды в сердцах: так он её утомил своим патологическим страхом, вечным нытьём и слабостью... А этот каменный Кремнёв был совсем другим - принципиально, - на того, молодого и сопливого мальчика ни капельки внутренне не похожим. Прямой, волевой и уверенный взгляд решительного, мужественного человека, способного на поступок и даже на подвиг, прошедшего огни и воду наверное и изучавшего жизнь не по учебникам, не по рассказам родителей, о многом сердцу одинокой женщины говорил. Татьяна видела, или сердцем чувствовала, лучше будет сказать, что этот вот истукан, запечатлённый на камне, ещё недавно совсем крепко стоял на ногах и умел за себя постоять. Такая разительная с ним произошла перемена...
  
  "Я всю свою жизнь настоящего мужика ждала и надеялась встретить, - вдруг неожиданно подумала она, не отрывая глаз от Максима. - Мечтала о Мужчине, Воине и Герое, о человеке, словом, за которого могла бы спрятаться и спокойно жить. И так до сих пор и не встретила, до 45-ти лет дотянув. И не встречу уже никогда: старой девой помру, не изведавшей счастья замужества и материнства. А он, мужчина моей мечты, мой кумир и рыцарь, прямо передо мною стоит. Только уже мёртвый, каменный, ненастоящий. Какая же я оказалась дура, какая дура!"
  Слёзы брызнули из её глаз ручьём, но она не утирала их, не шевелилась даже. Стояла, плакала горько и безостановочно, и при этом смотрела на каменное изваяние жадно - чёрное, мрачное и холодное, - которое каких-то полгода назад ещё было живым и здоровым парнем по имени Максим Кремнёв. Плакала - и корила себя нещадно самыми последними словами за то, что оттолкнула когда-то его святую и праведную любовь, заставила бедного мальчика много и долго мучиться. Он, бедняжка, даже в тюрьму из-за неё угодил, хлебнул там горюшка полной мерой. И, тем не менее, не сломался, не скис, не запил с горя, на дно социальное не опустился. Большим молодцом оказался на деле! - нашёл в себе силы к нормальной и полноценной жизни вернуться. И не в Рязани своей, не в Касимове, а в Москве! Вон какую квартиру здесь купил и подарил ей, сколько скопил денег, чтобы она нужды и горя не знала. И сделал это в лихие 90-е годы, что уж совсем удивительно, когда вся страна от мала и до велика копейки считала, голодала и бедовала, торговала и челночила от отчаяния. А он нет, он большими делами вертел - и о ней постоянно думал при этом, тайно заботился о её старости. А она когда-то побрезговала им; решила, дурочка, что он ей, вертихвостке, не пара.
  Слёзы ещё сильнее, ещё обильнее потекли из её глаз, со щёк на её пальто и косынку капали и капали...
  
  -...Татьяна Викторовна, извините, - осторожно нарушил её мысли и тайную беседу с покойным Кремнёвым Макаров. - Давайте Вы постоите тут одна, поплачете, а я не буду Вам мешать. Отойду в сторону, покурю и буду ждать Вас на выходе. Хорошо?
  Не поворачиваясь, Мезенцева кивнула головой в знак согласия, и Михаил ушёл. И она осталась одна возле могилы... и всё смотрела и смотрела в глаза Максиму - и не могла наглядеться. И при этом корила себя изо всех сил и плакала всю дорогу: так много в ней скопилось в последнее время слёз, непременных спутников старых дев и вдов одиноких...
  
  Через полчаса, всё до конца выплакав и душой успокоившись и утихнув, израсходовав последние остатки сил, она виновато простилась с Максимом и пошла медленным шагом к выходу - Михаила искать, который отвёз её назад на Лесную... Но через месяц она приехала на Котляковское кладбище вновь - уже одна, без адвоката Макарова, и с большим букетом белых роз, которые она бережно уложила у ног покойного.
  И так она ездила регулярно к Кремнёву в течение нескольких лет, подолгу стояла и смотрела на него, разговаривала с ним и плакала... А потом вдруг она перестала ездить по какой-то причине. Толи устала с покойником без-цельно и тупо общаться и молодость безвозвратно ушедшую вспоминать, толи заболела сама или с матушкой её что случилось. Бог весть! История о том умалчивает...
   <2018 - 2022>
  
  
  Приложения
  
  Приложение Љ1
  
  Штрихи к портрету А.Б. Чубайса.
  
  В 2010-е годы, будучи главой "Роснано" - огромной госкомпании, созданной конкретно под него президентом Путиным, которую Чубайс успешно и вполне осознанно довёл до ручки и до банкротства (не могут люди подобного воровского типа и склада что-то создавать и строить для общего блага - только рушить и превращать в пыль, в ничто), Анатоль Борисович так оценивал свою работу в правительстве Бориса Ельцина в лихие 90-е годы:
   "Мы занимались не сбором денег, а уничтожением коммунизма. Это разные задачи... Мы знали, что каждый проданный завод - это гвоздь в крышку гроба коммунизма. Дорого, дёшево, безплатно, с приплатой - двадцатый вопрос... Приватизация в России до 97-го года вообще не была экономическим вопросом. Решалась главная задача - остановить коммунизм. Эту задачу мы решили..."
  И эта неприкрытая и лютая ненависть ко всему державному и великому, русско-советскому и героическому, в Чубайсе-министре трансформировалась в то, что он своими сознательными и полностью подконтрольными Сиону действиями разрушил в хозяйственной жизни новой России практически всё, что можно было разрушить из общенародного наследства СССР. Он прошёлся по сов-производству стальным, могучим катком, не оставив камня на камне...
  
  Но это было уже потом - во времена ельцинского лихолетья, а проще сказать - бардака. Начинал же, что показательно, Анатолий Борисович свою политическую карьеру как пламенный молодой коммунист - инструктором Смольнинского райкома КПСС. Человеком, то есть, кто, как и Геннадий Бурбулис, и тот же Егорка Гайдар, пришёл в партию не для того, чтобы "строить и месть в лихой лихорадке буден", но чтобы гадить, тащить и рушить устои, созданные до него, делать карьеру и деньги, пронырливо лезть во власть. И попутно дискредитировать партию в глазах простых россиян, превращать её в источник раздора, гниения и проказы... Потом он в Ленинградский инженерно-экономический институт перебрался - политэкономию преподавать, - где, вероятно, и был завербован сотрудниками КГБ, и тайно принят в масоны.
  Время его перехода на необременительную преподавательскую работу (1982 год) удивительным образом совпадает с приходом к власти Ю.В.Андропова - вербовщика, опекуна и куратора всех анти-русских и анти-советских сил 80-х и 90-х. И ещё более удивительно и показательно одновременно, что сразу же после этого молодой и доселе никому не известный преподаватель ЛИЭИ Чубайс организует свои знаменитые "чубайсовские экономические семинары". Туда приехать и выступить считали для себя за честь такие будущие "светила экономики", как тот же Егор Гайдар, где и формировалась, по сути, под руководством Анатолия Борисовича пятая колонна будущих младореформаторов перестройки, "прожорливых ельцинских волчат". И всё это происходило в открытую и абсолютно легально, заметьте, было организовано на широкую ногу. Под Чубайса уже и тогда выделялись огромные денежные средства. Причём, как советскими, так и западными спецслужбами.
  А уже в следующем 1983 году "скромный преподаватель" Чубайс вместе с дружком своим Петром Авеном (будущим крупным бизнесменом) становится - внимание! - членом Государственной комиссии, что призвана была изучить возможности экономических преобразований в СССР. Не много и не мало! Представляете себе, карьера для никому не известного доцента из Ленинграда! Любой деляга и вертихвост мог бы ей позавидовать!
  С уверенностью можно предположить, что Анатолия Борисовича вывели на такую орбиту и потом опекали плотно высшие чины КГБ. Может, даже и лично Андропов, пока ещё был живой и дееспособный, пока не впал в маразм. А поскольку советский КГБ и американское ЦРУ были родными сёстрами в деле тотальной слежки за политически-активными и совестливыми русскими гражданами с целью выявления неблагонадёжных персон в их среде: диссидентов-оппозиционеров так называемых, или же, наоборот, националистически-мыслящих бунтарей-патриотов, с последующей их вербовкой (советское диссидентство), или же дискредитацией и ликвидацией (истинные и непродажные патриоты страны), - то и выходит, как ни крути, что завербованный КГБ СССР в начале 80-х скрытый антисоветчик Чубайс одновременно работал и на ЦРУ, на мировое еврейство то есть, на Сион, что давно уже оседлал бычью шею Америки и прекрасно себя от такого наездничества чувствует.
  "По американской подсказке и при конкретной материальной помощи, - писал в 1995 году про бурную молодость Анатолия Борисовича его земляк академик Ю.К.Бегунов (в книге "Тайные силы в истории России"), - Чубайс создал тогда в Ленинграде подрывной антикоммунистический клуб "Перестройка", который вёл пропагандистскую работу среди ленинградской интеллигенции против коммунизма и в пользу "демократических реформ" (Это бывший-то инструктор райкома партии, вступивший в её ряды в 20 лет! Каков молодец был Анатолий Борисович, не правда ли?! И какой оборотистый на удивление! - А.С.). Очень скоро все 30 постоянных членов этого клуба (Чубайс, Голов, Нестеров, Новосёлов, Молоствов, Сергей Беляев и др.) вошли в состав партии "Демократический выбор России" и были избраны в Верховный Совет, Ленсовет и позднее в Государственную Думу. Началась конкретная работа по дестабилизации политической обстановки в СССР"...
  Эту свою подпольную интернациональную службу Чубайс нёс в высшей степени добросовестно и качественно, по-видимому, ибо в 1990 году он назначается заместителем, а затем почти сразу же и первым заместителем председателя исполкома Ленсовета, главным экономическим советником мэра города Ленинграда А.Собчака, про "подвиги" которого на посту градоначальника бывшей северной столицы в литературе достаточно уже написано, и хорошо. Теми же ленинградцами, что не потеряли разум, совесть и честь, не скурвились от перестроечной лихорадки (книга Ю.Т.Шутова "Собчачье сердце" или "Прохиндеада", например, вышедшая в Санкт-Петербурге в 1994 году и сразу же ставшая бестселлером).
  И на такие должности, как понимаете, случайных и пустых людей не берут, и на пушечный выстрел не подпускают. Это и дурачку очевидно.
  В должности первого заместителя мэра Чубайс тесно сблизился с Собчаком, стал видным членом его команды - помогал Анатолию Александровичу мэрствовать. Понимай - ошалело приватизировать и тащить, переправлять за рубеж всё, что только было возможно, до чего доходили глаза и руки. Во всём блеске себя показал в роли помощника-казнокрада, был отмечен мировой закулисой как проверенный и надёжный боец за торжество Единого Мирового порядка и процветание Сиона. И был переведён в Москву - на роль смотрящего при первом президенте Ельцине.
  И уже с ноября 1991 года, сразу после разгрома ГКЧП и удаления из высшего эшелона власти всех державников-патриотов, надёжных охранителей славной советской традиции и дисциплины, накопленных богатств и казны, Чубайс становится - внимание! - председателем Государственного Комитета Российской Федерации по управлению Государственным имуществом. Вот ведь какой пост доверили, не побоялись, в сущности достаточно молодому ещё человеку! Политически неискушённому, вроде как! Значит, было за что; значит, верили - не подведёт, с поставленной задачей справится: выплатит заокеанским кураторам и радетелям долг за их высокое покровительство и карьеру, и тайную спонсорскую помощь.
  Тем более, и момент настал самый что ни наесть подходящий: Хозяина-то в стране нет. А денег и богатств - горы! Поле деятельности - необъятное для прихватизации. Всё, что добыли и построили трудолюбивые русские люди после войны, что на чёрный день накопили, - всё это теперь Чубайсу и его команде досталось. Работай, Анатолий Борисович, уважаемый, не ленись! Потом тебе всё зачтётся!
  Команда "свыше" была им понята правильно и буквально - и принята к исполнению. Долг и вправду достаточно быстро был Западу возвращён - с лихвой и десятикратным запасом. Цинично и нагло обворовав народ руками Егорки Гайдара зимой 1992-го года, оставив одураченный народ ни с чем, без ржавой копейки в кармане, Чубайс спешно принялся после этого раздавать самые лакомые и прибыльные куски общегосударственного пирога своим подельникам-младореформаторам - членам тайных масонских лож, сект, кружков и интернациональных клубов, что плотной стеной облепили Ельцина с первого дня, привели его, пьяницу горького, к власти. Принялся благодетельствовать и одаривать тех, одним словом, кто, собственно, перестройку и сделал. Нефтяные и газовые месторождения, что им за бесценок достались, металлургические комбинаты, золоторудные и алмазные копи, и бескрайние лесные и рыбные промыслы стали платой за труд, за кропотливую разрушительную работу, что они долгие годы вели, их естественной победной контрибуцией. Интернационал остервенело, хищнически рвал подбитую и истекающую кровью Россию на части, давился дымящейся плотью, рыгал, - но всё равно продолжал глотать и глотать огромные жирные куски - и только "брата" Чубайса славить.
  1 июня 1992 года Анатолия-свет-Борисовича назначают, помимо прочего, Первым заместителем председателя правительства России по вопросам экономической и финансовой политики, после чего ещё и все деньги народные оказались в его руках, которыми он самовольно и безбожно распоряжался, которые расточительно и без-контрольно тратил. Кого было нужно и можно - покупал с потрохами, делая своими лакеями и союзниками; на неподкупных и неугодных натравливал продажных следователей и прокуроров с судьями. Власть у Чубайса в стране в это время, пока президентом России Ельцин Борис Николаевич значился, была воистину неограниченная. Это надо признать.
  Да и после ухода Ельцина он не пропал, не залёг на дно, не превратился в политического покойника - как тот же Борис Березовский, к примеру. РАО "ЕЭС России" ему на кормление его закулисные хозяева отдали, посредством которого он продолжал влиять на большую политику, на новых обитателей Кремля...
  
  Вообще же, в судьбе Чубайса поражает именно то, когда его бурную жизнь окинуть и осознать пытаешься, что он, люто ненавидя всё государственное и подконтрольное, именно в госструктурах всегда и работал - не в частных, которые он неустанно рекламировал и продвигал как панацею от всех застоев и бед, от бардака финансового и производственного. Странно да! На словах этот хитрющий и лукавый деятель был целиком и полностью за частное предпринимательство и за РЫНОК, что якобы являются фундаментом, или основой западного могущества, богатства и изобилия, - на деле же он с нуля не создал в России ничего частного и личного, что можно было бы поставить только ему в заслугу как тому же Генри Форду или Илону Маску, не показал пример. Сиречь этот двуличный и плутоватый товарищ был рождён и создан для одной лишь цели: чтобы рушить и грабить чужое - но уж никак не накапливать и не создавать. Какой там!!! Поэтому в 1918-м он бы, записавшись к большевикам, рушил и грабил романовское наследство под крылом Троцкого, а в 1992-м он, молодой коммунист, но быстро перекрасившийся в демократа, пускал в распыл уже советское наследство под крылом Ельцина. Ему, если совсем коротко, как тому татарину, всё равно было, что еб...ть, что резать - лишь бы кровь текла...
  
  Штрихи к портрету Е.Т. Гайдара
  
  Явлинский с Чубайсом, главные бесы перестройки, были евреями: один - чистокровный, другой - полукровка, - а евреи не любят выпячиваться и действовать на первых ролях, вызывать на себя праведный гнев народный. Это не их политика и позиция жизненная - откровенно лезть на рожон и потом получать оплеухи. Поэтому-то экономическую стратегию по тотальному разграблению и закабалению России решили доверить в декабре 1991 года команде Гайдара Егора Тимуровича. Русского парня по национальности, да, но деятеля абсолютно продажного и подконтрольного, который и стал в итоге вместе со своим начальником, первым президентом новой России Борисом Ельциным (тоже, кстати сказать, чистокровным русским мужичком, и тоже продажным, подконтрольным и управляемым) очередной интернациональной ширмой, или "стрелочником", или красочной вывеской для толпы, за которую разрушителям последней русской Державы было очень удобно прятаться. Точно такой же вывеской-ширмой ведь и Ленин был в Октябре Семнадцатого для своего еврейского окружения; да и Сталина потом на эту же шутовскую роль определяли его партийные соратники. Да он, молодчина, вырваться смог из липких еврейских пут и провести в Советской России собственную Державно-патриотическую политику...
  
  "А почему Гайдар-то на место "стрелочника" попал, а ни кто-то другой - Иванов, к примеру, Петров или Сидоров? - спросит дотошный читатель. - Неужто случайно там, на тайной интернациональной кухне, пальцем чёрным в синее небо тыкнули и прямо в него и попали, везунчика? Что-то не верится!..."
  И правильно, что не верится, - охотно ответим на это, - ибо случайностей там у них "наверху" действительно не бывает. Ибо там всё просчитывают до мелочей прозорливые и ушлые дяденьки, рентгеном своих протеже просвечивают на предмет благонадёжности и верности своим разрушительным принципам; да ещё и опутывают намертво семейными и масонскими путами, что и не вырвешься уже потом. И пытаться нечего... Вот и наш Егорка Гайдар никогда бы так высоко не взлетел, не поднялся, не женись он однажды правильно - сиречь на том, на ком нужно жениться, кто проложит дорогу наверх.
  А с этой его женитьбой выгодной дело происходило так, если совсем коротко. Ещё в бытность свою студентом экономического факультета МГУ им. Ломоносова молоденький и безусый Егор женился на своей однокашнице, Ирине Смирновой. Такой же молоденькой и очень милой и симпатичной девушке, родившей ему двух детей - сына Петю и дочку Машеньку, - но которая, увы и ах! была из простой семьи, у которой не было в столичном бомонде ни малейших зацепок и связей... Не удивительно, что этот первый гайдаровский брак, брак по любви, вероятно, долго и не просуществовал: кто-то посоветовал Гайдару поменять супружницу на другую, более пробивную и ловкую, более "родовитую". Может, тот же академик Шаталин, его научный руководитель в аспирантуре и идейный единомышленник, как писал потом про него сам Гайдар.
  "Любовь любовью, Егор, - нашептывал он-ли ему в перерывах между занятиями, или другой какой знаток богатой и сытой жизни, - любовь - это дело хорошее. Особенно - для молодых, когда гормоны очумело играют и искрами из глаз сыплются. Но одной любовью сыт не будешь, пойми... Любовь, она скоротечна и обманчива: придёт - и через месяц уйдёт, когда молодую жену всю как "эскимо" оближешь, когда уже не будет в ней для тебя закрытых мест и тайн... А кушать-то всегда хочется, даже и в старости. И ежели хочешь быть до старости сыт, быть в масле и шоколаде - бросай свою Ирку-простушку и безприданницу и женись ещё раз. Но только уже на той, на которую мы укажем..."
  Ну и послушался наш Егор своих наушников и советчиков - в 1982 году, после успешного окончания аспирантуры, развёлся с первой женой и женился на второй, уже исключительно по расчёту. Его избранницей на этот раз уже не простушка стала, а дочка высокопоставленного деятеля Сиона и писателя-фантаста по совместительству Аркадия Натановича Стругацкого Марианна. Дама, с которой он познакомился ещё в школе и которая и ввела его через папу в высший еврейский круг, сделала антисоветчиком ярым и космополитом; вероятно и масоном тоже - там у них без этих тонкостей ритуальных никак нельзя. Вот и вся разгадка блистательной карьеры Гайдара: всё оказалось просто как Божий день, как тот же дебет и кредит...
  
  После этой женитьбы знаковой и во всех смыслах выгодной он понёсся наверх с такой скоростью, с какой только ракеты на орбиту летают. Так, что даже и у него самого, наверное, голова закружилась от подобной бешеной гонки. Судите сами, читатель. Уже в 1983-84 годах его, сопляка и недавнего аспиранта, приглашают участвовать в работе государственной комиссии по изучению возможности экономических преобразований в СССР! Представляете себе, уровень и масштаб работы для начинающего экономиста, которому ещё не исполнилось и 30-ти!!! Там он знакомится с Анатолием Чубайсом и Петром Авеном, главными своими дружками-подельниками по будущему "правительству реформаторов" (которые тоже ведь были сопливые совсем, а уже так высоко оба летали), и те приглашают его в Ленинград для выступлений на "чубайсовских" экономических семинарах. А уже летом 1986 года в Змеиной Горке под Ленинградом (характерное место, не правда ли, для разного рода нечестии и упырей!) Гайдар, Чубайс и Авен организовали свою первую открытую конференцию, громко и недвусмысленно заявив о себе как о силе, которая всем ещё жару даст...
  
  Дружба с Чубайсом и Авеном - это прекрасно: это всё для души и, одновременно, хороший задел на будущее. Но, будучи человеком деятельным и практичным, Гайдар и настоящего не упускал со своею второй супругой. В 1986-87 годах он - ведущий научный сотрудник Института экономики и прогнозирования научно-технического прогресса АН СССР, где начинает работать под руководством небезызвестного академика-реформатора Льва Абалкина, тоже из интернационально-иудейского племени, из разрушителей СССР, ставшего уже перед самым крахом Державы заместителем союзного премьера Рыжкова. И это всё не случайно, такое высокое покровительство: Гайдара готовят на очень высокую должность исподволь; ему уже, видимо, определили место будущего премьера при Ельцине, с которой он будет просто обязан справиться, чтобы благодетелей-кукловодов не подвести.
  Посидев под Абалкиным год, ума-разума от него набравшись, в 1987-90 годах Егор Тимурович переходит на партийно-пропагандистскую работу: становится редактором экономического отдела и одновременно членом редколлегии журнала "Коммунист", где просиживал штаны уже много лет и небезызвестный нам деморосс и межрегионал Ю.Афанасьев. А в 1990 году 34-летнего Гайдара ждёт новое неслыханное назначение: он становится редактором отдела экономики уже и газеты "Правда", главной газеты страны, куда без высочайших протекций и покровительства и на пушечный выстрел не подпускали, где зарплаты сотрудников были поистине космические, не уступавшие зарплатам членов ЦК... Но и там он не задержался долго: время не позволяло сидеть и связи. Через полгодика он распрощался и с "Правдой", и в том же 1990 году возглавил уже Институт экономической политики при АНХ СССР, где благополучно написал и защитил докторскую диссертацию! В науке это - генеральский чин, да будет известно, со всеми вытекающими отсюда благами и привилегиями, и гонорарами умопомрачительными, открытыми дверями в любые самые крутые и престижные редакции и издательства. А ещё это - ежемесячные немереные оклады и надбавки за учёную степень, и целая куча помощников, плюс ко всему, из числа студентов и аспирантов, которые на тебя пашут безропотно и ежедневно, а ты только снимаешь пенки с их праведных молодых трудов! А ведь ему в это время, повторим, было 34 года всего. И это, напомним ещё, было не военное, а мирное время, когда престижного места уровня директора общесоюзного института люди десятилетиями дожидались, пока какой-нибудь древний начальник-пердун ни умирал на рабочем месте, и где после этого начинались жуткие за освободившееся кресло битвы...
  
  Но, всё равно, это были пока что цветочки. Ягодки же ждали нашего везунчика впереди.
  19 августа 1991 года, сразу же после начала работы ГКЧП, бывший пламенный коммунист Гайдар публично объявляет о своём выходе из КПСС, то есть бросает партию в тяжелейшую для неё минуту и становится этаким партийным Власовым. После чего сразу же присоединяется к защитникам Белого дома, к иуде Ельцину под крыло, за которым, как ему кто-то уже нашептал, будущее... До цели всё ближе и ближе, которую кукловоды его ему, перевёртышу розовощёкому, уготовили.
  В сентябре, расправившись с гэкачепистами, посадив всех их в тюрьму, он возглавил рабочую группу экономистов, созданную новым другом Геной Бурбулисом при Госсовете Российской Федерации. А уже в октябре 1991 года он был назначен на должность заместителя председателя правительства РСФСР по вопросам экономической политики, министром экономики и финансов РСФСР в правительстве Ивана Силаева.
  И вот она - кульминация, вершина взлёта, карьеры! В начале 1992 года 35-летний Е.Т.Гайдар становится исполняющим обязанности председателя правительства Российской Федерации, и как глава "правительства реформаторов" активно участвует в развале страны, в тотальном её поношении и разграблении. Вот что значит для человека удачный выбор жены, женитьба не по любви - по расчёту! Добился бы он такого, скажите, останься он жить со своею первой простушкой-женой?!...
  
  "Однако, позвольте! - возразит нам на это какой-нибудь упёртый его почитатель. - Зачем же так примитивно и пошло пишите про него?! Ведь наш глубокоуважаемый Егор Тимурович не каким-нибудь полуграмотным замухрышкой-провинциалом был. Нет! Он был коренным москвичом, потомком двух известных писателей! МГУ, наконец, закончил, аспирантуру дневную. После чего кандидатскую там же в МГУ защитил. Это что-то да значит. Верно?!..."
  "Значит, значит, - согласием ответим на это. - Успокойтесь, друзья. Его достоинств мы умолять не станем. Зачем? Зачем принижать человека, действительно, ежели он и вправду старался в первые свои самостоятельные годы, годы студенчества, чего-то узнать и достичь по-настоящему важного и высокого. Если не в МИНХ им. Плеханова за липовым дипломом пошёл, как тот же Гриша Явлинский, а в МГУ, где учиться на порядок сложнее и тяжелее. Где липовых дипломов не выдают - потому что для учёбы в Университете, элементарно, мозги нужны - в отличие от той же Плехановки. Это там они вообще никому не требуются - ни преподавателям, ни студентам... Но только позвольте заметить вам всем, гайдаровским почитателям, что из Московского Университета таких кандидатов и докторов ежегодно выходят сотни! Но все они лапу в итоге сосут в какой-нибудь невзрачной столичной конторе, не имея возможности и половины полученных знаний реализовать, а может даже и больше. И карьера Гайдара для них - мечта, сказка недостижимая! И всё потому только, что не пожелали они менять любовь и дружбу свою студенческую на власть, на деньги грязные и вонючие. Это - единственная причина их послеуниверситетского прозябания, единственная!... А Гайдар, не раздумывая, поменял - и Бог ему будет судьёй, как в таких случаях говорится..."
  
  Одно в защиту покойного Егора Тимуровича здесь уместно и правильно будет сказать, неблаговидную роль его судьи с собственной души снимая, - что он не одинок был в подобного рода поступках. Так поступали многие большие кремлёвские деятели советского героического периода, Горбачёв и Ельцин - в том числе. Все они достигали больших высот в политике исключительно посредством удачных женитьб - ибо существовавший в ту пору и существующий до сего дня институт кремлёвских невест, через "святые врата" которого, словно через чистилище, обязаны проходить большинство чиновников и общественных деятелей самого высокого ранга, уже давно перестал быть тайной. Тут нечего уже прятаться и скрывать, господа, - дело это напрасное.
  И Солженицын, и Сахаров, и Ростропович, и Родион Щедрин таким же манером прославились, точно таким - посредством выгодных браков на сионистках. И пусть эти "гении" разрекламированные шибко не хорохорятся перед народом достоинствами и талантами. За бешенную славу, что свалилась на них, и деньги немереные, дармовые, они чистые Божьи души свои с потрохами Сиону продали. И про это известно давно, как и про того короля из сказки, которому придворные просто боялись сказать, что он на самом-то деле ГОЛЫЙ...
  
  Приложение Љ2 (А.А. Андреева "Жизнь Даниила Андреева, рассказанная его женой". Фрагменты книги)
  
  * * *
  
  Теперь я должна попытаться написать о самом главном, о том, что является основой творчества Даниила Андреева, в том числе и истоком книги "Русские боги".
  Сделать это трудно, потому что придется говорить о вещах недоказуемых. Те, для кого мир не исчерпывается видимым и осязаемым (в крайнем случае, логически доказуемым), для кого иная реальность - не меньшая реальность, чем окружающая материальная, поверят без доказательств. Если наш мир не единственный, а есть и другие, значит, между ними возможно взаимопроникновение - что же тут доказывать?
  Те, для кого Вселенная ограничивается видимым, слышимым и осязаемым - не поверят.
  Я говорила о моментах в жизни Даниила Леонидовича, когда в мир "этот" мощно врывался мир "иной". В тюрьме эти прорывы стали частыми, и постепенно перед ним возникла система Вселенной и категорическое требование: посвятить свой поэтический дар вести об этой системе.
  Иногда такие состояния посещали его во сне, иногда на грани сна, иногда наяву. Во сне по мирам иным (из того, что он понял и сказал мне) его водили Лермонтов, Достоевский и Блок - такие, каковы они сейчас.
  Так родились три его основных произведения: "Роза Мира", "Русские боги", "Железная мистерия". Они все - об одном и том же: о структуре мироздания и о пронизывающей эту структуру борьбе Добра и Зла.
  Даниил Андреев не только в стихах и поэмах, но и прозаической "Розе Мира" - поэт, а не философ. Он поэт в древнем значении этого понятия, где мысль, слово, чувство, музыка (в его творчестве - музыкальность и ритмичность стихов) слиты в единое явление. Именно такому явлению древние культуры давали имя - поэт.
  Весь строй его творчества, образный, а не логический, все его отношение к миру, как к становящемуся мифу - поэзия, а не философия.
  Возможны ли искажения при передаче человеческим языком образов ино-материальных, понятий незнакомого нам ряда? Я думаю, что не только возможны, но неминуемы. Человеческое сознание не может не вносить привычных понятий, логических выводов, даже просто личных пристрастий и антипатий. Но, мне кажется, читая Андреева, убеждаешься в его стремлении быть, насколько хватает дара, чистым передатчиком увиденного и услышанного.
  Никакой "техники", никакой "системы медитаций" у него не было. Единственным духовным упражнением была православная молитва, да ещё молитва "собственными словами".
  Я думаю, что инфаркт, перенесённый им в 1954 году и приведший к ранней смерти (в 1959-м), был следствием этих состояний, был платой человеческой плоти за те знания, которые ему открылись. И как ни чудовищно прозвучат мои слова, как ни бесконечно жаль, что не отпустила ему Судьба ещё хоть несколько лет для работы, всё же смерть - не слишком большая и, может быть, самая чистая расплата за погружение в те миры, которое выпало на его долю.
  В "Розе Мира" он вводит понятие "вестник" - художник, осуществляющий в своем творчестве связь между мирами. Таким он и был.
  Василий Васильевич Парин, советский академик, физиолог, атеист, очень подружившийся в тюрьме с Даниилом, с удивлением рассказывал мне: "Было такое впечатление, что он не пишет, в смысле "сочиняет", а едва успевает записывать то, что потоком на него льётся".
  Не писать Даниил не мог. Он говорил мне, что два года фронта были для него тяжелее десяти лет тюрьмы. Не из страха смерти - смерть в тюрьме была вполне реальна и могла оказаться более мучительной, чем на войне, - а из-за невозможности творчества.
  Сначала он писал в камере на случайных клочках бумаги. При "шмонах" эти листки отбирали. Он писал снова. Вся камера участвовала в сохранении написанного, включая "военных преступников", немцев и японцев, которые, не зная языка, не знали, что помогают прятать - это была солидарность узников.
  После смерти Сталина и Берии было заменено тюремное начальство. Начальником режима стал Давид Иванович Крот, облегчивший режим, разрешивший переписку, разрешивший свидание с родными. Во Владимирскую тюрьму на свидания, продолжавшиеся час или два, стала ездить моя мать, а я в Мордовском лагере стала получать открытки и письма, исписанные стихами, мельчайшим почерком, который, вероятно, вконец измучил лагерного цензора. Но письма он отдавал.
  Вот тогда и были написаны черновики "Розы Мира", "Русских богов" и "Железной мистерии"; восстановлены написанные до ареста "Янтари", "Древняя память", "Лесная кровь", "Предгорья", "Лунные камни"; написан цикл стихотворений "Устье жизни". Отрывки из поэмы "Германцы", которые он вспомнил, вошли в главу "Из маленькой комнаты" книги "Русские боги"...
  
  * * *
  
  Время шло. В 1956 году начала работу хрущевская Комиссия по пересмотру дел политзаключенных. Эти комиссии работали по всем лагерям и тюрьмам. На волю вышли, я думаю, миллионы заключенных. На том лаг-пункте, где была я, из двух тысяч женщин к концу работы Комиссии осталось всего одиннадцать. Один из "Великих арестантских путей", железная дорога Москва - Караганда через Потьму летом 1956 года всеми поездами везла освобожденных, а вдоль путей стояли люди и приветственно махали руками этим поездам.
  Меня освободили в самом конце работы и очень буднично: надзиратель вошел в барак и сказал: "Андреева, собирайся с вещами, завтра выходишь на волю".
  Я и вышла, в золотеющий мордовский лес. 15 августа была в Москве, 25 августа 1956 года - на первом свидании с мужем во Владимире.
  Мы увиделись в малюсенькой комнате. Он уже ждал меня, его привели раньше. Очень худой, седой, голова не была обрита, как полагалось заключенным. О радости нечего и говорить - поднял меня на руки.
  Надзирательница смотрела на нас, полная искренних сентиментальных чувств, и не видела, как Даниил под столиком, нас разделявшим, передал мне четвертушку тетради со стихами, а я её спрятала в платье.
  Комиссия снизила ему срок с 25 до 10 лет. Оставалось еще восемь месяцев, но не это было страшно, а то, что при освобождении по концу срока не снималась судимость, а это значило - отказ в прописке в Москве. А он умирал, и это знали все. И он знал.
  Такое решение Комиссии было вызвано его собственным заявлением, на эту Комиссию поданным. По смыслу оно было таким: "Я никого не собирался убивать, в этой части прошу мое дело пересмотреть. Но, пока в Советском Союзе не будет свободы совести, свободы слова и свободы печати, прошу не считать меня полностью советским человеком". Было ясно, что надо хлопотать об ещё одном пересмотре дела, но прежде всего надо было спасти черновые рукописи, созданные в тюрьме. Поняв, что для пересмотра его привезут в Москву, мы договорились, что все рукописи он оставит в тюрьме. Узнав, что его привезли на Лубянку, я поехала во Владимир как бы на свидание. Меня привели к начальнику режима, Давиду Ивановичу, о котором я упоминала. Он сказал мне, что Даниила Леонидовича увезли в Москву, а потом отдал мне мешок с вещами, оставленный Даниилом. В автобусе, по дороге в Москву, я уже выхватывала из мешка тетради с черновиками стихов и "Розы Мира". Там была нарочитая путаница: тапочки, книжки, тетрадки, рубашка и т.д.
  Но Давид Иванович знал, что отдаёт мне, и сделал это сознательно.
  ..........................................................................................
  
  Утром 21 апреля 1957 года он вышел на свободу из двери огромной крепости на Лубянке в залитую солнцем Москву и пришел на Кузнецкий мост 24, в приемную, где я его ждала, застыв от волнения. Мы взялись за руки и пошли в Подсосенский переулок к моим родителям, потому что ничего своего у нас не было.
  
  * * *
  
  Началась последняя глава жизни Даниила Андреева.
  Жили мы с ним где попало: у моих родителей, у друзей на даче, в Доме творчества в Малеевке (это сделал Союз писателей), в деревне за Переславлем-Залесским, в деревне на Оке, в Доме творчества художников на Северном Кавказе. Даже снимали крошечную квартирку в Ащеуловом переулке в Москве.
  Первый год мы просто нищенствовали: друзья собирали и приносили нам деньги, стараясь, чтобы мы не знали, от кого. Через год Даниилу Леонидовичу заплатили по специальному ходатайству Союза писателей за самую маленькую из книг Леонида Андреева, к тому времени изданных, и дали персональную пенсию - 1200 рублей старыми деньгами, т.е. 120 новыми. Можно было платить за квартиру, снятую сначала за деньги моих родителей и друзей, и окружить умирающего всем, что только могло облегчить его болезнь. Я искать работу не могла, от него нельзя было отойти, да и сама я, как оказалось, была очень серьезно больна.
  В.В. Парин (советский академик-физиолог - А.С.) сделал всё, что мог, для спасения жизни друга: его лечили в кардиологическом отделении Института им. Вишневского, где он, за последние два года жизни, несколько раз лежал. А меня медсестры научили оказывать первую помощь вместо "неотложки".
  Едва кончался очередной сердечный приступ, он брался за работу.
  Удивительные были эти два года! Когда я сейчас смотрю на то, что называется "Литературным наследием Даниила Андреева", я не понимаю, как мог смертельно больной, только что вышедший из десятилетнего заключения, бездомный, ничего не имеющий человек столько сделать! (Да ещё и перевести по подстрочнику несколько японских рассказов Фумико Хаяси, изданных уже после его смерти.)
  Мы жили как бы внутри его мироздания, только по необходимости соприкасаясь с реальным миром. Настоящей реальностью было то, что он писал, а он читал мне каждую страницу, каждое стихотворение.
  Одним из праздников, отметивших возвращение, было посещение Большого зала Консерватории. Исполнялась одна из симфоний Шостаковича - я не помню какая, и не помню, кто дирижировал, хотя, мне кажется, это был Мравинский - для нас перекличка с тем, таким памятным, исполнением Пятой симфонии.
  Даниил отказался от предложения подняться на лифте, даже рассердился: "Как ты не понимаешь, что для меня важно именно подняться по этой лестнице! Эта лестница - один из самых драгоценных символов возвращения в Москву!" И поднялся. Медленно, с остановками, но по той широкой белой лестнице, которая так дорога настоящим москвичам.
  
  * * *
  
  Даниил Леонидович требовал, чтобы никто, кроме меня, не знал о его работе над "Розой Мира". Требовал, чтобы я уничтожала все письма, приходящие на его имя, - для того, чтобы, если арестуют ещё раз, ни один человек не был крепко связан с нами. У него совершенно не было чувства безопасности. Наоборот, он считал, что слежка за нами идёт по-прежнему. А "мы" - это было его творчество.
  Я же, подчиняясь его требованиям, считала такое состояние результатом тюремного шока, зная, что никто не возвращается из заключения с неповрежденной психикой. Оказалось, что поврежденная психика была у меня, неизлечимо доверчивой и легкомысленной. А он был прав.
  Освободившись, мы были встречены любящими друзьями Даниила. Были и новые друзья. Одной из таких была молоденькая племянница сокамерника Даниила, очень о нас заботившаяся. Она была на заметке в ГБ, потому что ездила на свидание с дядей. Когда она стала часто бывать у нас, её вызвали и предложили сообщать о том, кто у нас бывает, а главное - что Андреев пишет. На её слова о ставших известными ужасах и несправедливостях, которым подвергались такие люди, как мы, ответ был прост и выразителен: "Что-то было напрасно, а что-то нет. Некоторым людям самое место там, откуда их выпустили".
  Абсолютно порядочная и умная девушка поступила просто: мягко отдалилась от нас, чтобы иметь возможность не отвечать ни на какие вопросы. Рассказала она мне всё уже через несколько лет после смерти Даниила. Это был 1958 год.
  
  * * *
  
  Стенокардия Даниила Леонидовича имела ярко выраженный эмоциональный характер. Естественно, что никаких физических нагрузок нельзя было допускать; их и не было. Но любое волнение, любое сильное впечатление, даже радостное, вызывало сердечный приступ.
  Работа подвигалась. Болезнь тоже. Наперегонки.
  Осенью 1958 года мы поехали в Дом творчества художников, в Горячий Ключ на Северном Кавказе. В самом Доме творчества, в долине, жить, как оказалось, Даниилу было нельзя из-за испарений самого Горячего Ключа. Мы сняли маленький белый домик на горе, и наступила последняя - слава Богу, прекрасная осень его жизни.
  Золотели огромные чинары, уходившие в совершенно синее небо, внизу огнём горел подлесок азалий; в крохотной кухне я по вечерам топила печку, и был наш любимый живой огонь. За печкой свиристели сверчки, а ночью перед порогом ложился хозяйский пёс, дворняга, трогательно подружившийся с нами.
  Я даже уходила писать пейзажи, чему радовались мы оба: это было похоже на нормальную жизнь.
  К сильным приступам загрудинных болей добавились приступы удушья.
  12 октября 1958 года он закончил "Розу Мира". Я вернулась домой с этюдником и подошла к нему - он работал в саду. Дописав последнюю строчку, он сказал мне очень серьёзно и печально: "Я кончил книгу. Но знаешь, не рад. Как у Пушкина: Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?" А это был конец. С этого момента болезнь пошла все быстрее и быстрее. Было такое чувство, будто ангел, поддерживавший его все время, с последней строчкой этой книги тихо разжал руки - и всё понеслось навстречу смерти.
  В начале ноября 1958 года я с трудом довезла его до Москвы.
  Не перечислить, даже не вспомнить всех чужих людей, которые помогали нам в эти два года. Я была одна непосредственно около него и постоянно обращалась к первым встречным за помощью, никогда не встречая отказа.
  В конце февраля 1959 года мы, наконец, получили 15-метровую комнату в двухкомнатной коммуналке, и друзья, взяв его из больницы, на руках внесли на второй этаж дома Љ82 по Ленинскому проспекту - тогда это был последний дом города, дальше начинались пустыри.
  Наступили последние сорок дней жизни. Они были совсем нереальны. Умирал он тяжело. Мистически эта душа, видно, должна была что-то ещё искупить на Земле. А реально - я не давала умереть: не отходила от него, вцеплялась во врачей, требуя ещё что-то сделать, по существу, продлевала агонию. А в промежутках был его мир, потому что рукописи он не выпускал из рук и погружался в них, едва становилось чуть легче.
  Друзья, сменяя друг друга, приезжали каждый день, привозили всё необходимое и сидели на кухне, ненадолго заходя в комнату - больше он не выдерживал. Соседка, совсем чужая и совсем простая женщина, с утра забирала двоих детей и уезжала к родственникам до вечера.
  Ни с кем не хотел он говорить о своей болезни, удивлял тем, что помнил и расспрашивал о том, что было важно для вошедшего.
  Однажды продиктовал мне список тех, кого хотел бы видеть на своих похоронах - это он так выразился... Список я передала Борису Чукову, верному молодому другу, и тот постарался выполнить волю Даниила. Он же сделал прекрасные фотографии за месяц до смерти.
  Совсем незадолго до конца попросил меня прочесть ему сборник "Зелёною поймой". Я прочла и посмотрела на него. На глазах у него были слезы. Он сказал, как о чужом: "Хорошие стихи".
  Он умер 30 марта 1959 года, в день Алексея Божьего человека. Похоронен на Новодевичьем, рядом с матерью и бабушкой, на месте, купленном в 1906 году Леонидом Андреевым для себя.
  
  * * *
  
  В 1958 году нас познакомили с замечательным московским священником, протоиереем Николаем Голубцовым. Отец Николай исповедовал и причащал нас, а 4 июня 1958 года он обвенчал нас в Ризположенском храме на Шаболовке. В пустом храме, без хора, с двумя друзьями-свидетелями и двумя храмовыми прислужницами.
  Через четыре дня мы отправились на пароходе Москва-Уфа в наше свадебное путешествие. Было прекрасно, и чувствовал он себя тогда еще сносно. А рукописи были с нами. Однажды он, сидевший на палубе, позвал меня. Я выбежала из каюты: мы подходили к Ярославлю, было раннее утро, и сквозь редеющий туман сияли ярославские храмы. Это - образ той поэмы, "Плаванье к Небесному Кремлю", которую он "не успел написать"...
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"