Как раз накануне Пасхи, прибираясь в избе, Лала подвинула тяжёлый сундук и под ним зеркальце нашла. Небольшое, с ладонь. Пыль уже порядком насела на серебряное стекло. Лала обтёрла его влажной ветошкой, потом сухой, начисто... Пал из оконца луч и махнул зайчиком на бревенчатый потолок. Лала в оконце воровато глянула, на Нунёху возле сарая. Потом покосилась на сверкающее зеркало, в котором отражалась занавеска, а за ней весёлый весенний мир.
В чёрной воде отражение смутно, и всё кажется - вдруг оно шутить изволит... Лала нерешительно пошевелила зеркало, боясь глянуть - потом спохватилась, быстро к себе развернула и жадно уставилась. И сразу резко отстранилась. Потом подумала, вспомнила все зеркала своей жизни, и то, громадное, в простенке между окон, в которое себя увидала впервые в жизни, таинственное да загадочное, что так и тянет в себя и мир чудной-чужой приоткрывает, и маленькое, на длинное деревянной ручке, которым таких же вот зайчиков пускала и сама в него заглядывала одним смеющимся глазом... Знала про зеркала она. Обман! То свет ослепительный, то слепой мрак. Лицо как облако: не разобрать ничего. Лицо как сумерки: не разглядеть ничего. Кривое в прямое разгладят, прямое в кривое согнут. Порой себя-то не узнаешь. А то ещё такое могут устроить: нахмуришься - дурна, улыбнёшься - глупа... Случается и обратное: глаз от зеркала не оторвать. И тогда на исповедь надо скорей: искушение.
В маленьком, найденном под сундуком зеркальце, не было причуд. Сдержанное освещение горницы унимало яркое солнце и глухую тень. Ровно и спокойно смотрело отражение. Такое, какое есть. По сю пору жила надежда. А тут разом умерла.
Войдя в избу, Нунёха сразу увидела Лалу, застывшую у окна. Зеркало лежало тут же, на лавке. Та уже прекратила мучительные попытки так-сяк вертеть его в ожидании чуда. Чуда не было. Ни чуда, ни лица. Ни слёз. Кончились. И надо теперь привыкать жить с новым, не своим. Нынешнее лицо пересекала неровная алая линия, похожая вон на ту ветку против окна. Лала водила по ней взглядом и думала об очень мирном: о том, как струится по ветке молодой сок, и набухают почки, и скоро проклюнутся листья. А там и зацветёт она белым вишенным цветом. И, может быть, приедет Стах. А может, и не приедет... Как бы там ни было - кажется, участь её решена.
- А мы рединки тебе купим нарядной... - шептала старушка, уже вечером, сидя перед печкой и сухой ручкой поглаживая Лалу по густым волосам, спускавшимся на лавку тяжёлыми косами. - Ты глянь, какие косы-то... Залюбуешься, девка! - и напористо, с сердцем отчеканила, - залюбуешься! За одни косы озолотить можно! А личико - что? Жизнь в трудах и заботах - не до личика. А за частой кисеёй особо не разглядишь... да когда золотая, там, какая, серебряная... В листьях, лиле́ях-ро́занах, цвете-па́пороти... Изукрасить всю... А из-за украшенной глазок выглянет... Вот и будешь красавица. Глазок-то прежний, вон тот, правый, где бровка не перечёркнута... Глазки-то Господь выручил... Благодари!
Лала тихо кивала и смотрела на пламя сквозь щель в заслонке. Пламя ревело, как и ветер на дворе. Поднялся к ночи, переменчив да своенравен - и вот ломает ожившие к весне ветки, не каждой зацвести доведётся, и сыпались иные в вязкую чёрную землю, похоронив надежды. Не дай Бог кому нынче в пути быть застигнуту.
- Да где-то носит его, - продолжала бормотать Нунёха, вмиг перехватив её мысли, - сама знаешь, какие дела наваливаются... А я ещё убедила, чтоб всё как следует завершил и сюда не спешил... Его, небось, ещё Харитон задержал, придумал чего... Он на выдумки дока... А и без выдумок дорога выдумает... Погодим, девка... Поживём... А то и со мной оставайся! Матери-то нет?
- Нет, - уронила Лала с каменных уст.
- У мужиков свои, вишь, дела... - вздохнула бабка, - барыш да слава... А ещё война, всякий мор... Жёнам - им жито... другой интерес... Вон уж травка пробилась... Скоро взойдёт, зацветёт... Глянь, у печки пучок висит... В Петров день на заре собрала... Знаешь, что за трава?
- Неведомая какая-то, - присмотрелась Лала.
- То-то же, неведомая! - поддела старуха. - Нигде больше не растёт, девка, окромя, как здесь. Вот если всё тропинкой да на закат, на закат - там будет болотце. Посылает Господь благости людям, надо только не лениться, смотреть. Вот и открыл такое. Листики, вишь, тоненькие да мочалистые, а цветики кругленькие да шершавенькие... Никто им имени не знает, а я закатницей зову. Любую холеру изведёт. Покажу тебе потом. Знать будешь.
И как подросла травка - стали старушка с молодкой полянами хаживати. Больше по воскресеньям. До церкви далеко, сходи ты за столько вёрст. А до лесного болотца - в самый раз. Иногда и в будни, с дальнего огорода возвращаясь, бабка наклонялась к обочине:
- Глянь... - окликала Гназдку, щипля придорожную траву. - Ишь, псинка. Топчет её народ без поклона, без почтения... А ведь сила против хвори от неё, родной! Чего ни укажи - хоть в нутро, хоть снаружи... А вон спорыш, - перекидывалась она на ближние стебельки в мелких листочках, - и раны заживляет, и боль унимает, и жар снимает... да и много чего ещё... знаешь ли, срамно сказать... но и бабе самое первое средство. Только травы травами, а ещё - приготовить же надо. А в косточках разбираться? Кабы осталась ты со мной, с годами бы всё постигла.
- Может, и останусь... - прошептала Лала, отведя влажный взгляд на макушки дальних сосен. Влажный взгляд, что ни минута, вдоль тропинки скользил, в ольху, за которой она терялась - и сразу спохватывалась молодая, глотая ком.
- Останешься или нет, это ещё вилами на воде, - сразу же закипала старушка от влажного взгляда, - а вот пока всё растёт да цветёт, лови, раз Бог посылает. Слушай да вникай.
И пошла Лала отвары чредить да настои слагать, с тонкостями да с хитростями. А травы кругом так и буйствовали. Жужжали пчёлы, вбираясь в душистые венчики, медвяный дух воздымался над лугами, раскалёнными июньским жаром. И словно не было вокруг людского мира - только луга. За лугом - лес. А за лесом - луг. Иди версту за верстой - лишь листья да травы. Так и потерялись среди трав старушка да молодка...
Стах же и впрямь погряз в заботах. Отпахав и отсеяв на родительсой ниве, вознамерился, было, в Нунёхину деревню, да понадобилось в Баж, затем в Граж, а там всё дальше, дальше... А коль уж в тех краях оказался, грех тамошние заморочки не подправить. И опять жизнь унесла куда-то в сторону, да не по пути, да в суете, а дни бегут... вот уж укорачиваться пошли. Когда молодец опомнился - глядь, Пётр и Павел час убавил. Сенокос.
К Нунёхину (так уже привыкли Гназды звать промеж собой) Трофимов-младший подъезжал в начале августа. К тому времени Илья-пророк два уволок, так что солнце уже ползло на закат. Вспомнилась божья коровка в незабудках. Потом коралл и бирюза в искусном ожерелье, что лежало в тороке, обёрнутое цветным шёлковым платком. Стах стукнулся в ворота, разом взлаяла, но тут же узнала его весёлая собачка.
- Нунёх-Никанорна! - позвал он и потряс калитку. Та неожиданно раскрылась.
"Вот незадача", - усмехнулся молодец, заводя во двор кобылку. Впрочем, грохот уже привлёк внимание прохожего мужика.
- Это ты чего, к бабке, что ль? - остановился тот. Устал, видать, по жаре тащиться.
- К ней, мил человек, - откликнулся Гназд. - Не знаешь, куда ушла?
- В лес, небось, - лениво прикинул мужик. - Луг-то скосили. Вроде, вон в той стороне, - указал он на солнце, - мелькал там сарафанчик аленький... я думал, красотка, а глянул, рожа - чёрта скорёжит... бабёнка у неё живёт, откуда-то приблудилась...
Стах зажмурился, чтобы сдержаться. Но мужик почувствовал стремительно расперевший его гнев и, тревожно глянув, шатнулся назад:
- Да я чего... я ничего...
- Не искушай, мил человек... - тихо попросил всё ещё зажмуренный Гназд.
- Да я... - в замешательстве промычал тот и, торопливо переступив босыми ступнями, засеменил прочь.
"Что ж народ-то? - с негодованием размышлял молодец, рассёдлывая лошадку. - А? Недевику! - обратился к ней, - ослепли, что ль? Как можно про такую царевну такое сказать?!"
Кобылка уныло свесила голову, а потом вскинула, остро и лукаво блеснула чёрным значком. Над ней витало мягкое и радостное облако. За одно это облако Стах не расстался бы с ней ни за что на свете.
- На, голуба! - приласкал он её, старательно устраивая под навесом. - Ешь, пей, отдыхай, а я...
Он заглянул в избу. Печь по жаре не топили, на столе крынка с простоквашей, под льняной полотенкой горка оладьев...
- ...а я пройдусь до лесу, - пробурчал он, на ходу дожёвывая оладью, - мож, встречу... Где они там долго...
Бабка с младкой и впрямь задержались. Каждая тащила по корзине опят, а поверх опят охапки цветов. Кроме того подстёгивали козу, то и дело сующую нос в траву, а с ней бежали два козлёнка.
-Меее! - обрадовалась Мемека и сходу пошла ощипывать торчащий из кочки пырник, а козлята, легко подскакивая на резвых ножках, тут же принялись бодаться. Лала поставила корзину и рядом с Нунёхой опустилась в густую траву. Трава поднялась до плеч. Где-то за ухом жужжал шмель, а на ближний кипрей, вволю попорхав, уселась бабочка-капустница. Лала потянулась и упала на спину. Разом охватило блаженство. Безмятежно разбросать руки-ноги, слиться с лесной свежестью и тишиной. Не глухой, а живой и подвижной. Точно первые ростки вешний снег, её пробивали птичьи посвистывания, скрипы веток, шелест листьев... До чего ж хорошо! Как в детстве! Когда матушка сидела с ней посреди луга и, прихватив своими, большими и взрослыми, её маленькие руки, учила плести венок. Присутствие Нунёхи вызывало очень похожие ощущения... Но сразу же Лала спохватилась. Нечто шевельнулось в глуби сознания, неразумное, но навязчивое. Ведь всё осталось в прошлом. Теперь она не прежняя. А то и вовсе - не она... Матушка её бы не узнала...
Макушки ёлок показались живыми и будто глядели на неё с немой жалостью. И берёзы так и волновались шумящим листом, так и заходились в возмущении: "Ну, что ты здесь разлеглась, на нашей цветущей поляне среди душистых запахов - думаешь, приятно смотреть на твоё безобразное лицо, которое единственное портит прекрасный мир и разрушает очарование?! Хоть бы лопухом прикрылась, не глядеть бы на тебя!"
Лала наскребла в душе остатки бодрости и возразила берёзам: "Разве на свете мало некрасивых, и даже очень некрасивых людей? Как-то живут же они и со всей полнотой радуются этому свету, а украшают его весёлым нравом, откликом души, старательным трудом, проворством умелых рук. А бывает, песней, пляской задорной, поступью плавной, ладностью движений. Много чем любоваться можно в этом мире. А цветы слишком кратки и вянут".
"Уметь надобно, - возражали берёзы, - находить в этом утешение. А ты балована, не приучена. Ты с зеркалом сдружилась, а видать, не с тем: изменило тебе зеркало. Ничего нет тяжелей измены друга..."
"Если бы зеркало! - горько усмехалась Лала. - Да и на что мне зеркало?"
"Плохо старушка спрятала его, - перешёптывались суетливые осинки по краю поляны, бренча круглыми листочками, словно монистами с серёжками, - следовало бы в погребе закопать..."
Круглая мохнатая бомбочка прервала грозное гудение и, зацепившись лапками за чашечку пунцовой чины, забралась внутрь. Повозившись, шмель деловито выскребся наружу и хмуро взглянул на Лалу: "Дура, о чём тревож-ж-жишься? - гуднул небрежно. - Ж-ж-женится! Он же Гназд!" - и опять зажужжал, тяжело перелетев на жёлтую льнянку. Которая, как наставляла Нунёха, коросту всякую лечит. От несокрушимого шмелиного напора в сторону метнулась пёстрая бабочка, и, запутавшись в стремительных зигзагах, внезапно присела Евлалии на руку.
"Его уже обманули однажды, - сказала та бабочке. - Что обмануть, что принудить... Я такой женой быть не хочу".
Старушка посмотрела на неё через плечо:
- Засиделись мы чего-то... Солнышко-то низко... А ты чего притихла? Развезло, гляжу. Пойдём. Вставай-ка.
По-прежнему не шевелясь и спокойно наблюдая за бабочкой, Лала задумчиво произнесла:
- Ты, Нунёха Никаноровна, вот что... - и тут помедлила. Нунёха с упрёком покачала головой:
- Договаривай уж.
Лала договорила:
- Если приедет, не указывай ему меня. Не выдай, мол, вот она. Догадается - хорошо, нет - значит, нет...
- Да ты что, девка?! - плюхнулась обратно в траву приподнявшаяся, было, старушка, - да как он может не догадаться? Ну, чуть-чуть изменилось лицо, но видно же, что ты... И платье знакомое...
- Вот и посмотрим, - закусила губы Лала, - знакомое ли...
Нунёха раскрыла рот, но сказать ничего не успела. По поляне пронёсся громогласный и весёлый крик:
- Лалу!
В дальнем конце шевельнулись ветки. Из зарослей выдрался Стах и, увидев среди цветов мелькнувший платочек, с радостной улыбкой руки вскинул. И тут Лала дала слабину. При первом звуке голоса вскрикнула и ткнулась в траву, и, платочек с головы сорвав, к лицу прижала. Едва же Стах двинулся к ней, поползла прочь, быстро заперебирав руками и коленками, и вскочив наконец, рванулась бежать - да Нунёха успела в последний миг за подол ухватить:
Стах подбежал и, бросившись к Лале, обхватил её обеими руками:
- Ну, куда ты? - и со вздохом прижал к себе, - куда ты от меня?
Лала разом обмякла. На мгновенье. И разом встопорщилась, оттолкнув объятья:
- Ты меня ещё не видел.
- Вот и посмотрю, - спокойно сказал Стах, разнимая в обе стороны её руки, прижимающие платок. И для этого пришлось применить откровенную силу. А куда деваться?
- Ну, смотри! - решительно вскинула Лала лицо. - И я посмотрю... - подумала. Но промолчала. Смотрела.
- Ну, и чего было бегать? - удивился Стах. В глазах читалось любование. - Ты по-прежнему красивая.
Удивилась и Лала:
- Где же красивая? Порез через всё лицо!
- Ну, и что? - опять удивился Стах. - Красота-то никуда не делась. Подумаешь, сверху веточка лежит. С ней даже интересней.
- А бровь перечёркнута!
- Эка беда!
- А губы попорчены!
- Да не попорчены... Ну, немножко изгиб другой - всё равно красивый... У тебя всё красиво, Лалу! И наконец-то открыто. А то недоступно было, - Стах склонился к губам и приник поцелуем.
Нунёха тут почуяла, что пора ей хватать козу за рога и уходить сквозь траву куда-нибудь за берёзы, которые минуту назад возмущённо шелестели, но вдруг пристыжено стихли - только надо вот ещё корзину забрать, да цветы рассыпались, да кучка опят выпала... Когда, гроздья да стебли собрав, она подняла голову, перед ней из-за Стахова рукава на миг мелькнуло лицо Лалы, и старушка, споткнувшись, едва не перевернула корзину. Лицо блистало неискоренимой красотой. Откуда она взялась - Нунёха Никаноровна потом много лет размышляла и диву давалась. Одно только объяснение и нашла: небось, облако мягко опустилось им на плечи и обволокло своим туманом. Облако-то? Да кто ж про него не знает, про облако? Нисходит иным...
- Помнишь грозу? Ты опять меня спас, - заговорила Лала много позже, когда старушка, прихватив свою корзину, давно покинула поляну и, возможно, уже добралась до дому.
- Так дело привычное, - спокойно заметил Гназд. - На то и поставлен.
- Ты вернул мне жизнь, Стаху, - в который раз повторила она, закинув руки молодцу на плечи и заглядывая в глаза.
- Это ты мне вернула, Лалу, - тихо признался он. - Ты моя жизнь. Самая прекрасная и самая счастливая...
Лала обхватила его обеими руками, и, прижавшись к груди всем телом, ощутила, будто растекается по ней, обволакивая. Она закрыла глаза:
- Тебя так долго не было. Думала, забыл.
- Как я могу тебя забыть, глупая! - изумился Стах. А потом усмехнулся:
- Да ещё когда столько раз спасал!
Совсем рядом из травы взвился шмель. "Я ж-ж-ж убеж-ж-ждал, ж-ж-женится!" - свирепо прожужжал он, улетая.
Солнце опускалось ниже и ниже, грозя покинуть земные пределы, а душистые венчики трав всё шуршали и дрожали, цепляясь друг за друга, но безнадёжно ломаясь. Тусклые зелёные глаза в лапнике тяжело померкли. И, пока молодка с молодцем, то и дело обнимаясь, брели сумеречным лесом, осторожная четвероногая тень с поленом-хвостом и чуткими торчащими ушами неслышно следовала ольхой да ельником и лишь на краю леса отступила в глубину чащи.
- Вишь, как решилось, - вздохнула Нунёха Никаноровна, когда оба поутру вывалились навстречу ей с сеновала. - Значит, замуж идёшь, Лалу? Со мной не останешься...
У Лалы пылали такие румяные щёки, светились такие яркие глаза и рдели столь пухлые губы, что ни о какой иной доле нечего было и думать. На шее переливалось кораллом и бирюзой дарёное ожерелье - то ли солнце в ясном небе, то ли божья коровка в васильках...
- Ну, дай Бог счастья, - покачала головой старушка и усмехнулась, - ишь, зацвела... Раз такое цветенье, время тебя ещё выправит. Время всех выправляет, но - кого куда.
Стах с Лалой переглянулись. Чего им время, когда сияет каждая минута!
- Что ж? Минута и есть время, - задумчиво продолжала старушка, когда уже в горнице за столом они все уплетали оладьи. - Чего минутами-то зовутся - минуют быстро, всё мимо, мимо... И так всю жизнь. Спохватишься - а вот она, последняя... - усмехнулась печально. И продолжала:
- А то, слыхали, ещё бывают секунды. Так и секут, так и секут! Да наотмашь, да со свистом! Впрочем, и час - увесистый, вроде, большой, полная чаша - но частый! Уж так част - вздремнуть не даст.
- А день? - весело поинтересовались молодые.
- А день - дань, - степенно разъяснила Нунёха. - Согласие. Вот если скажу тебе "да!" - значит, я соглашаюсь, значит, даю. Для согласия Богом день и дан. Для трудов и спасений. Дня ещё как-то хватает. А то ведь и его мало, тоже вприпрыжку норовит: день за днём, день за днём! Ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду! В молодости он подлинней был, это нынче - только хвостом махнёт ввечеру.
Стах с Лалой, снова переглянувшись, осторожно спросили:
- А что же ночь?
И старушка не замедлила с ответом:
- А ночь - нечего и сказать. Нет и нет. Такое это время, нет которого.
- Нет, ну, ночь, - с озорством возразил Стах, - провождение тоже хорошее. Тихое да сладкое.
Нунёха согласилась:
- Что ж? Люди и тут загрести пытаются, от недаденого-недарованного. Девки прядут, а лихие мужики на промысел ходят. А кто недарованное присвоит, у того дар отнимается. Отсюда все недуги и напасти. Кабы люди время чтили, и болезней бы не было. Но Господь милостив, травами мир усеял, только знает их не всяк... Оставайтесь, вон, у меня жить. Вместе веселей. Где вы там будете тесниться в своей Гназдовой крепости?
Молодые опять переглянулись и с сомнением оба головами потрясли:
- Да нам бы домой, Нунёха Никаноровна. Всё ж мы Гназды. Родные, опора, долг. Мы уж решили... - и живо откликнулись, - а ты сама к нам переезжай! Чего тебе здесь на отшибе? Народ неласковый. А мы отстроимся и тебя к себе перевезём. Чего? У нас хорошо, надёжно, и леса немеряны, и лугов не выкосить.
Старушка даже испугалась:
- Да как же я уеду-то? Всю жизнь тут прожила. Тут у меня и дедок, и сынок лежат... Смолоду здесь... каждая кочка своя... и Харитону близко наезжать...
- Да молодцу что верста, что полста, - пожал плечами Стах, - и к нам доедет, как навестить вздумает... А помощи и от нас хватит. Чего тут одной-то?
- Ох... - закручинилась бабка, - уговариваешь, милок, но страшно мне... ну, как я жизнь свою оставлю? Куда ни глянь - всё вспомнишь... А народ не так, чтобы плох, порой и ничего... Ты дай подумать, погоди... Может, когда и надумаю...
Стала, было, думать Нунёха Никаноровна, и к осени почти надумала, но тут навалились такие заботы, что не до дум. В самом деле - ну, куда ты уедешь, если с разных мест к тебе просители повалили. Солидные, небедные. До земли кланяясь, озолотить сулят. Но каждый со своим несчастьем. Первого старушка как случайного приветила: мало ль, какими путями заехал? Но степенный осанистый мужик на хороших лошадях, оказалось, по всей деревне искал да расспрашивал:
- Где тут, люди добрые, проживает Нунехия Никаноровна?
Соседи, которые знали старушку только как бабку Нунёху, сперва не поняли, что за цаца такая.
- Ну, как же? - пошёл разъяснять им приезжий, - известная лекарка! Про неё по свету слух идёт. Она, вон, девку порезанную из кусков собрала, что мышь не проскочит! И с моей беда. Дочку привёз - авось, поможет.
Девицу Нунёха залатала да выходила. Но, пока выхаживала, по первой пороше ещё сани подкатили... А помощники ещё до первой пороши были таковы. Уж так торопились...
Убеждала старушка Стаха подождать, и всячески уговаривала:
- Пусть бы братец приехал за сестрицей, тебе-то, молодцу, не к лицу.
Тот сперва соглашался, да только Зар, видать, посчитал, что чем дольше сестрица у Нунёхи проживёт, тем здоровее станет - во всяком случае, не спешил. Заспешил Стах.
- Ну, что ты рвёшься? - вразумляла его бабка. - За невестой пристало тройку посылать, а не кобылку вдвоём три дня мучить.
Но кобылка посматривала на него, будто подмигивала. И он решился.
- Не беда, - отвечал старушке, - уж как-нибудь доберёмся, кобылка у меня двужильная, выдюжит! - и доверительно понизил голос, - а нам бы не тянуть... кажись, перестарались...
И наутро бабушке откланялись.
- Что ж с вами поделать? - вздохнула она. - В добрый путь. Не забывайте. Заглядывайте.
- Не забудем! Заглянем! - сходу, слёту, из седла прокричали молодые и помахали платочком, только бабка их и видела.
Кобылка бежала весело, и впрямь двужильная. Оно, конечно, птичка-Лала не Бог весть, какая тяжесть. Однако подгонять лошадку Стах не решался. Шла она, как всегда ходила. Легко и радостно, весь день до вечера - да только под вечер забота возникла...
Никак иначе не получалось, кроме как в Липне ночевать. Когда с дорогами отработано - ты вольно-невольно в привычному раскладу тянешься. Вот так и вышло. Несколько лет ездя с ночлегом в Липне - в ней и оказался. И как прикажешь ночевать? К Минодоре, что ль, проситься?
К Минодоре, конечно, проситься Стах не собирался, и слыхал прежде, что где-то тут на краю неказистый постоялый двор, но ждало его ещё искушение: не минуешь городка, не проехав по главной улице - по той самой, куда смотрят кралины окна: известно, все крали на досуге в окошках красуются. Что до остальных проулков - там не то, что рогатый - там и кобылка ногу сломит, хоть с нюхом, хоть с ухом. Позагородят плетнями - и безлошадному-то не протиснуться, куда уж с лошадью. Но, за двор до кралиных ворот, пришлось свернуть и углубиться в непарадную путаницу. Плетнями здешними Стах сроду не ходил. А нынче спешился и пошёл. Кобылка в поводу.
- Заплутал, Стаху? - догадалась заботливая Лала, сидя высоко в седле, - может, поедем прочь?
Стах и сам бы прочь не прочь, да никак не выедешь: слева-справа плетни в перехлёст. "Ладно, - подумал, - авось, Бог поможет!"
Не помог. Грехов больно много. В плетне открылась калитка, и позабытый голос воскликнул:
- Ты ли, Стаху? Сто лет не заезжал!
"Ах ты! - дёрнулся Гназд. - Откуда ж ты тут взялась-то! Но хоть за "сто" спасибо" - и он молча перекрестился. Всклокотавшая ярость плавно улеглась обратно.
- Здравствуй, хозяйка, - отвечал он и любезно, и доброжелательно. - Верно. Не заезжал. Да и нынче мимо. Не поминай лихом...
Минодора живо выбежала из-за плетня:
- Постой. Но куда ж тебе на ночь глядя? А здесь и не пройдёшь. Там забор от сарая до сарая. Заходи, коль уж Бог принёс. Заночуешь.
И тут она подняла взгляд и заметила Лалу. Гназд разом уловил, как хлестнуло бабу, и одновременно взыграло в ней любопытство. И Лала уставилась на неё озадачено. Стах, готов был рвать и метать: это ж надо влипнуть! Чёрт в Липну затащил!
- Кто ж это с тобой? - спросила хозяйка напрямик, и даже с дерзостью.
- Жена, - со спокойным достоинством сообщил Гназд.
Минодора вздрогнула. Некоторое время ошарашено рассматривала Лалу, которая, впрочем, была укрыта платом с кисеёй, да и сумерки наваливались всё гуще.
- Дааа? - протянула наконец. - С женой, что ль, помирился? - и, поразмыслив, добавила, - ну, тем более, заходи... Где ж тебе с женой по чужим дворам?
В последних словах послышалась забота, и Стах потеплел душой. В самом деле, они давно знают друг друга, почему не поверить в человеческое участие? Конечно, он её бросил, и в ней могла ещё не отгореть обида - но понимает же, не маленькая: жизнь есть жизнь...
- Ну! - настойчиво позвала Минда, - заезжай! Да вот сюда прямо, в калитку.
- Да неловко, - заколебался мужик, - чего тебя стеснять? Мы б нашли... тут, вроде, двор какой...
- Хватился! - воскликнула она. - Тот двор в прошлом месяце сгорел! С хозяином вместе... В одну ночь... Шуму было! Не слыхал, что ль?
- Не слыхал, - Стах аж шапку набок от растерянности сдвинул. - Надо ж, какие дела...
- Я думала, вы, ездоки, перво-наперво про дворы знаете... - и примолкла, спохватившись. Гназд мысленно договорил за неё: "Или вам дворы незачем?" Но то, что примолкла, ему понравилось: скандалов не хочет.
- Ну, что ж... - пробормотал он мягко и невнятно, - без двора худо...
И она подхватила:
- Вот-вот! Сворачивай ко мне.
Очень это вышло напористо. Стах засомневался: бережёного Бог бережёт. В то же время - её любопытство понятно: Стах в былые деньки про жену ей печалился.
Он молча топтался, глядя в землю и оглаживая кобылу. Но с седла подала голос Лала:
- Может, примем приглашение? А, Стаху?
Из подступающей темноты блеснули зелёные Минодорины глаза:
- Жена-то верно советует! Все уж свои ворота позакрывали. Не в поле же ночевать. Осенние ночи холодные.
- Ладно, - потеребив макушку и сдвинув шапку на другой бок, решился молодец. - Мы твои гости! Привечай!
Следом за ней прошли они задворками да огородами. Громадный пёс, привыкший к Стаху, только цепью позвенел. Заворчал сперва на Лалу - но хозяйка прикрикнула, и стих: пёс был старый и умный.
"И впрямь, хорошо, - подумал Стах, входя в уютную натопленную горницу, - а то бы мотались, неприкаянные". И щи не остыли в печи у Минодоры, и не на сеновал она гостей отправила, и даже не на лавках уложила, а указала на лежанку:
- Ничего, не мороз. Я и внизу устроюсь.
Лала сразу смутилась и залепетала:
- Ну, не надо уж так-то себя ущемлять. Нам вдвоём и на лавке не холодно.
Холодные зелёные глаза стремительно уставились на неё:
- Ничего. Я и одна не замёрзну.
Хотя отношения женщин с первых минут показались Стаху приятными. Переступив порог, раскланялись одна с другой почтительно, и давай улыбаться:
- Благослови тебя Господи, добрая хозяйка. Выручила ты нас. Ах, какой дом у тебя красивый! Горница разубранная! Радости сему и обилия!
- И тебе, гостья дорогая, дай Бог всяческого утешения и лёгкого пути. Я людям всегда рада, будьте, как дома. А как звать мою новую знакомку?
- Евлалией.
Это имя бывшей крале ничего не сказало.
- А меня Минодора, - назвалась она в ответ. Лала вздрогнула, лицо сделалось испуганным. Хозяйка улыбнулась ещё ярче и снисходительно указала рукой:
- Пожалуйте к столу...
Пока хлебали щи, закипел самовар. За столом, при свете трёх свечей, Минда, не таясь, рассматривала Лалу. Ещё на пороге, едва та откинула кисею, на лице хозяйки мелькнуло насмешливое удовлетворение: да уж, хороша... бедный парень! Всё, как он когда-то расписывал: кожа-рожа наискось перечёркнута.
Видно, до Липны не добрались слухи о законной супруге. Хозяйка переводила жалостливый взгляд с затянувшегося пореза на неровную после ожогов кожу щеки, а сочувственный кидала на Стаха.
- Стерпится-слюбится, значит... - покивала с пониманием. - И то верно. Всё-таки венчанные... Куда вам деваться?
И Стах, и Лала, даже не переглянувшись, дружно промолчали. В самом деле: кому какое дело, что за беды им выпали. В конце концов, хозяйка не ошибается: они муж и жена.
Конечно, чуткость не пронизывала Миндины речи. Только Лалу почти не задевало: она знала своё нынешнее лицо, но что ей было за дело до чужих взоров - волновал один лишь единственный, а этот взор видел иначе.
Сама же Минодора - тоже пыль от стоп. Зачем старое поминать? Лала посмотрела на Стаха - и поняла. И прошлое, и настоящее. Имя "Минодора" могло теперь сколько угодно сотрясать мир, не производя никаких разрушений.
Так что всё было тихо да мирно. Гости вполне наслаждались покоем и уютом, и беседа плелась лёгкая и занятная. А горница и впрямь смотрелась нарядно. "Будто гостей ждали, - отметила себе Лала. - Занавески, видно, только повешены. Расшитые какие! Узор интересный. Надо запомнить..."
Она сдержанно поглядывала по сторонам: "Подушек, вон, целая горка... На стене зеркало, у стены поставец, - посуда Лалу всегда интересовала, - вон там блюда расписные, миски обливные... что там ещё... Минодора спиной загородила, не видно... а! шевельнулась, а за спиной кружка с петушком... а вон с розаном... а кувшинчик только один... и какой-то непраздничный... обыкновенный, глиняный..."
Так было до самовара. А с самоваром изменилось. А что - Лала понять не могла. Нет, поначалу-то любо-мило, Минодора знай в чашки чай наливает да подаёт, горячий, крепкий, душистый! От него, душистого, Гназды и вовсе размякли, и телом, и душой - а вот про хозяйку такого не скажешь. Чем больше размякали гости, тем жёстче сжималась она. Тем тревожней и настороженней становилась. С лица сбежало всякое подобие улыбки. Зелёные глаза вспыхивали при каждой поданной чашке, а потом метались, как угорелые. Стах даже спросил участливо:
- Ты чего, Минду?
Та сразу спохватилась.
- Да плохое вспомнилось... - пробормотала сдавленно. И, уняв глаза, взялась старательно, мелкими глотками, тянуть кипяток.
Что и говорить - нелады были с Минодорой. Видно же: мучается женщина и переживает. Гназды глаз с неё не сводили: мож, подхватить придётся, мож, на помощь кинуться...
Однако чай допили с удовольствием и потом, распаренные, ещё долго сидели в полном блаженстве, словно стекая с лавки. Блаженству и то способствовало, что по завершении самовара хозяйка успокоилась и сама размякла.
Выдув самовар, все трое, чередуясь, принялись выбегать в темень ночного двора. Там уже прохладно стало, с пылу-жару выбегать чревато, но к тому времени страсти остыли. И вообще час поздний, ночь глуха. Душа ко сну тяготела.
- Вот тебе, Евлалия, широкий тюфяк, как раз для лежанки, - подсаживая гостью на печь и подавая скрутку, советовала хозяйка, - раскатай до поколоти всласть, для мягкости пущей. А я, - покосилась она на хлопнувшую за Стахом дверь, - на узком привыкла... как раз для лавки...
Стах, понятно, напоследок прогуляться вышел: вместив наибольший объём чая, наибольший и выливать приходилось. Он как раз пристроился против освещённого окна: в темноте бы шею не сломать - когда из дверей выкралась Минодора. Гназд торопливо поддёрнул портки:
- Эй, женщина! - рассердился, - пожалела б мужика-то!
- Вот уж невидаль! - усмехнулась она и пожала плечами. - Чай, не чужое.
Он быстро повернулся к ней:
- Эх, Минда! - произнёс проникновенно. - Что ж ты не поймёшь-то... Чужое! Уразумей, и забудем.
Минодора легко засмеялась:
- Не больно ты забывчив... Мог бы объехать, да не сумел... Притянуло!
- Ах ты, Господи! - с досадой махнул рукой Стах и кротко попросил, - ну, вышло так... не рассчитал... и ты уговорила... не заставь меня об этом пожалеть!
- А чего жалеть-то? - вкрадчиво шепнула хозяйка, вплотную подходя к нему. - Кикимору твою ущемлю? Да потерпит раз... - она положила руки ему на плечи. - Не наскучило такой рожей любоваться?
Гназд спохватился и шарахнулся в сторону от окна, заодно сбросив её руки:
- Ну-ну! - прошипел с упрёком, - не задевай! Чего мне устраиваешь-то? Жизнь хочешь переломать?
- Да не выйдет, она, дурачок! - снисходительно усмехнулась Минодора, снова прилипая к нему, - ей этот тюфяк колотить, не отколотить. Слежался. Пусть повозится...
И, жарко всхлипнув, обняла. Вобрала всем телом:
- Я столько ждала тебя!
Что и говорить, умела пава-кошка обниматься...
- Да уймись ты... - рванулся Гназд, оттолкнув её - а рука возьми да увязни в жадной мякоти. "Господи, что происходит!" - ужаснулся он, когда приклеилась и вторая, а в голове мир вывернулся наизнанку, вперёд выплыло: "Женщина", - а какая - ушло куда-то вдаль, вглубь, и провалилось в земные недра. Потрясённый мужик почувствовал, что собственная плоть ему не подчиняется. Ни руки, ни ноги, ни... Остатком уплывающего сознания он успел отметить убито: "Погиб".
Да, уже звучал где-то в нездешних кущах похоронный набат. Плакали скорбные ангелы, и ухмылялись злорадные бесы, натачивая вилы. Но рядом, в двух шагах, Бог поместил стойло. Кобылка высунула голову и призывно заржала:
- Иииааа!!!
И этого хватило.
От доброго и славного ржания всё вернулось на место. Мир опять скрутился по замыслу Творца: шкурой наружу, вобрав вовнутрь влажно хлюпнувшее чрево. Гназд ощутил прилив сил в руках и ногах, и, хрипло выдохнув, отпихнул цеплявшуюся бабу:
- Ух, ты!.. - едва достало мочи на слова. Он бегом бросился в дом.
- Да иди, иди к уродине своей! - презрительно бросила вслед ему разгневанная Минодора. - Давно над тобой она власть взяла? Прежде-то ничего, хаживал... С чего такие перемены?
Но вернуться в дом сразу вслед за Стахом остереглась: ещё догадается, ведьма, да глаза выцарапает... И задержалась во дворе. О чём потом пожалела: войдя, застала на печке такую бурную любовь, что плюнуть захотелось.
Конечно, не плюнула: полы мытые. Всегда мытые: не ровён час, подвалит кто. Но горшками погремела: голубка́м пену сбить. Правда, та уже и сама оседала. И вообще - час поздний, добрые люди спят. Вон и эти на печке заснули. А ей, горемычной, одной куковать. Нет, ну до чего баба у него страшна! Красивая, конечно... Но ведь уродина! Уродина! Самому-то не противно?
Минда горделиво глянула в зеркало возле поставца. Как можно сравнить её с той, пускай та и моложе?! Положительно, Гназд дурак законченный! И она такого дурака в дом пускала!
Женщина с тяжёлым сердцем оторвала взор от зеркала, перенеся на поставец. И разом успокоилась.
Лалу разбудил слабый шорох. Ночь ещё укрывала мрачными крылами подвластную землю - время недвижное, которого нет: замри до света. Но в горнице свет теплился. От свечи на столе. Тихо-тихо, боясь задеть Стаха и зашуршать одеялом, Евлалия высунулась из-за устья печи.
Возле стола хозяйка перебирала содержимое перемётной сумы: Стах с вечера захватил в дом: авось, пригодится, и вообще - нечего во дворе оставлять, конюшему на посмешище. Конюший бы, может, и не заинтересовался медной баклагой, которая вечно сопровождала молодца, и которую Нунёха при прощании заботливо травяным настоем наполнила, а зеленоглазой Минодоре именно она-то и понадобилась. Лала помнила, что ёмкость наполовину пуста: по дороге Гназды попробовали снадобье, - и хозяйка при осмотре тоже в этом убедилась. После чего повернулась к поставцу и двумя пальцами ухватила за узкое горло глиняный и ненарядный кувшинчик, что был там не к месту: он явно ждал своего часа, и весьма нетерпеливо: теперь Лала сообразила, что так волновало хозяйку за чаем. Затаившись, она внимательно наблюдала: Минда отлила немного настоя в кружку с розаном, а недостаток в баклаге восполнила из кувшинчика. Можно было лишь гадать и ужасаться, что из него лилось. У Лалы сердце ёкнуло, но она только крепче сжала зубы. Нельзя, чтоб злоумышленник догадался, что раскрыт. Пусть успокоится, мол, козни удались, и спит спокойно. Благо, ночь. Её ощущала и хозяйка, ибо, спрятав в суму баклагу, сладко зевнула. Потом повертела в руках полегчавший кувшинчик, дёрнулась, было, к полке у печки, но поразмыслила - и вернула на поставец. Точно на прежнее место. Туда же и кружку с розаном, опорожнив её в лохань. Потом свеча погасла, и воцарился покой. Хозяйка задышала ровно. Лала лежала с открытыми глазами. Надо дотерпеть до утра, предупредить Стаха... Они сбегут отсюда с рассветными лучами и более не заглянут, но пусть он всё же выспится. Не зря ж они отважились на этот приют. А ведьма спит, как ангел.
Евлалия не сомневалась, что не сомкнёт глаз: так была испугана и возбуждена, внезапно же оказалось, что в окна смотрит осеннее солнце, и Стах, одет и собран, стоит и руку к ней на печку тянет: весело по попке хлопнул:
- Разоспалась, лапушка! Ехать пора. Вон, у Минды самовар поспел.
Лала с криком сорвалась с лежанки:
- Стаху! Ты не пил из баклаги?
При этих словах раздался грохот. Лала ясно увидела, как округлились у хлопотавшей возле стола Минодоры её зелёные глаза, а пальцы дёрнулись, выпустив чашку.
Стах опешил. Несколько секунд он моргал глазами.
- Да нет, - ответил растеряно, оглядываясь на хозяйку, - на что мне при чае?
Перепуганной Лале отступать было поздно, и она храбро повернулась к ней.
- Спасибо, дорогая, за хлеб, за соль, - провозгласила торжественно, - и за чай, в который ты так и не сумела вчера подлить снадобья вон из того кувшина, - указала она пальцем. И продолжала:
- Однако ночью ты всё-таки ухитрилась заправить им нашу баклагу, а вот зачем - Бог тебе судия. А нам в путь надо, и чем скорей, тем лучше, пока целы. Ни хлеба, ни соли не примем, и чай сама пей!
Тихого прощания не вышло...
Пока звучала речь, Минодора оправилась.
- Да приснилось тебе, дура! - воскликнула возмущённо. - Как язык-то повернулся за добро так отблагодарить!
- Я не дитя, чтоб сон от яви не отличить, - отбила выпад взъерошенная гостья. - Я видела, что ты делала ночью у стола. И пока ты нас не угробила, нам поторопиться бы...
Тут Минодора неожиданно смутилась. И даже назад шатнулась. Переспросила:
- Нас? А ты, что? Тоже из баклаги пьёшь? Вроде, мужской обычай...