Слегка пылила дорога, где-то там, над узкой каймой синего леса, таяли облака. Где-то там - и за лесом, и за облаками, за всеми туманами - уж рисовала мне память знакомый с детства бор, и дубраву, и залив реки. А пуще всего - старые крепостные стены и башни, и тяжёлые дубовые ворота, от которых вела себе, не спеша, крутясь-извиваясь, узкая мощёная улочка. И вела она к почерневшему от времени, ещё дедом прочно поставленному дому, где жили и давно ждали меня отец и мать, братья и сёстры....
Я не был дома пять лет.
Уж так жизнь сложилась. Когда-то махнул рукой - и понесла меня тоска-кручина вёрсты считать. Сперва тяжело да тошно - а там отвлёкся, потом и увлёкся, к делу прибился, и так меня закрутило, что и рад бы домой, да начатого не бросишь.... Вот. Выбрался. Так соскучился!
В то светлое раннее утро я седлал коня. Всё было с вечера собрано и прилажено: в дороге необходимое, подарки всем: не с пустыми же руками как снег на голову родным свалиться.... Поклажи было много - к седлу приторочено, по бокам навьючено, да ружьё аглецкое нарезное, со всем набором, в чехле пристроено - от волков там - медведей - лихих людей: дорога - она такая!
Дорога предполагалась нелёгкая, но всё окупала радость ожидания. Ах, видал - перевидал я и трудности все, и опасности. Ко всему был готов, нигде бы не сплошал. И предусмотрел, и устроил. Всё! Осталось - ногу в стремя - и в путь!
И вот как поставил я ногу в стремя, и уж оттолкнулся другой, чтоб в седло взлететь.... Вот именно в тот миг - коснулся плеча моего Ангел-хранитель. Слабо коснулся, едва-едва. И явственно услышал я его голос, и понял, что это он... Он сказал мне одно только слово: "Остановись!". Только это.... И почему я не послушал его?
В то светлое раннее утро я не послушал Ангела. И все, что потом произошло в моей жизни, решилось в этот момент.
Дальше всё шло само собой, как по проложенной колее.... Всё случилось, как случилось, потому, что не могло случиться иначе.... А у меня могла быть совсем другая жизнь.... Лучше ли - хуже ли - кто знает. Но другая. Не моя. И был бы то не я, а кто-то чужой.... Впрочем, может быть, он был бы лучше меня.
Так или иначе - я сделал свой выбор. Как будто кто пришпорил меня, как я - коня своего. Конь фыркнул, норовисто крутнул башкой и, подчиняясь хозяину, пошёл спокойным размеренным шагом, каким мог бы идти весь день, всё так же монотонно покачивая головой и переступая сильными породистыми ногами. Был он гнедой масти, весь крепкий, жилистый, горячий, с костистым черепом и длинным хвостом. И как всякий благородный скакун, именовался он с учётом своей родословной, да я его так никогда не звал. Посвистишь - он тут же тебе - морду на плечо. Хотя это неправильно - конь должен знать своё имя. Не раз мне цену за него хорошую давали, да я не соглашался: привязан был....
Так вот и пустились мы с ним в путь.... Стлалась себе ровная дорога, взгляд рассеянно скользил по горизонту, по дальним лесам, по ближним рощам, по холмистой зелёной равнине.... Временами задрёмывая, покачивался я в седле. Сощурившись, поглядывал вдаль, прикидывал мысленно и время, и путь свой. И не мог всё понять гнездившуюся в сердце тревогу. Как заноза, как болезнь какая - ноет-грызёт, что ты с ней сделаешь.... Всё я в мыслях перебрал - волки, разбойники, нечисть какая.... Пополудни село проезжал, в церкви служба кончалась - так я спешился - не поленился - коня к ограде привязал, старичка богомольного приглядеть попросил, в храм зашёл, ко кресту, к иконе приложился, Николаю-угоднику свечку поставил.... Ах, Ангел-хранитель! Что ж не удержал ты меня!
Путь мне предстоял долгий, но я надеялся одолеть его за три дня. С ночлегом решил не мудрить: где придётся - хоть в стогу, благо лето. Летняя пора как раз бы для барЫшных поездок благоприятна, и при другом случае следовало бы мне не домой теперь возвращаться, а, наоборот, в дорогу собираться. Домой бы - зимовать....
Так и поступал я раньше. Когда юн-беспечен был. Влекло меня по белу свету поездить. Ездили всегда с другом. С братом молочным. Так вместе и выросли - не разлей вода. Моя мать обоих выкормила. Молодая, здоровая была. Кровь с молоком. Не то, что теперь, когда мне-то четвёртый десяток накручивает, - высушенная да сморщенная, да пять лет ещё не видал её - какая-то стала....
Я знал от людей, что дома у нас относительно благополучно, все живы-здоровы, и у старшего брата прибавление имеется, и, похоже, другое грядёт. И о себе я весточки время от времени посылал - не совсем уж я пропадал. Не злодей я - родных терзать. И с другом, с Северикой два раза виделся. Приезжал он по делам, встречались - и всегда кстати, со взаимовыручкой - это у нас с ним с детства гладко-чутко получалось. Это мы друг другу всю жизнь оплот и надёжа!
У него тоже за эти пять лет прибавление в семье случилось. И тоже не одно. Третий сын родился. И дочка, наконец. Что ж.... У всех семьи. Все род свой умножают.... Я вот только в жизнь эту не вписался. Ничего у меня с семьёй не вышло.
А начиналось всё как! Это ж сумасшедшее счастье было! Это ж - какая девушка была! Вот как солнца край выныривает из-за тёмного бора и вмиг освещает всю землю первым лучом, и сердце наполняет радостью, и утешает, и смиряет - вот такая девушка! А имя было у неё! Мелания! Я как услышал - внутри свирель запела! Это ж как язык произносит! "Милая лань...".
На свадьбе нас осыпали хмелем и желали славного потомства. А я, дурак двадцатилетний - что я, о детях, что ль, думал?! Я вообще не знал, откуда они берутся. Это уж потом беда пришла - за восемь лет брака не было детей....
Не было детей - и не было надежды. Что мы только ни делали - по святым местам ездили, поклоны клали, обеты держали.... Жена ночами плакала. И её жаль было, и себя. Всё не в радость стало. Жизнь впереди тоскливая, старость убогая. Мысли всё пошли нехорошие. И досада, и злоба откуда-то подкатили. Но жену я и тогда не обижал. Сам только хмурый ходил. И с чего на нас такая напасть? Вроде здоровые оба - а точно клеймом отмечены, Богом отвергнуты. Будто калеки какие!
Всё так это тянулось тускло-беспросветно. И поддались уж мы отчаянью. Как вдруг блеснул солнца луч! Вся жизнь вдруг всколыхнулась! Понесла жена! Мы счастью своему не верили!
И правильно, что не верили. Потому как не было нам счастья. Потому как должна была жена моя уж родить - и не родила....
Вот что такое время от восхода до заката? День без ночи! Что за это время успеть может? Мужик пашни не вспашет! Девка полотна не выткет! Цветок не завянет, печь не остынет!
Так вот при восходе был я женатым человеком, счастливым мужем и будущим отцом. А при закате вдруг оказался псом, колесом раздавленным, деревом, молнией обугленным, убитым горем вдовцом, сжимающим в объятьях холодеющее тело.
Всё было порушено, поломано.... Ни жены, ни ребёнка, и смерть заглядывала мне в глаза....
Она прямо и неотвратимо глядела в глаза, и я понял, что уж больше не смогу отвести от неё взора. И надо было с этим как-то жить. Жизнь-то идёт.... Вот и пошли мы с ней по жизни рука об руку.
Мелания умерла быстро, но успела пережить ужас неотвратимой смерти. Она точно обезумела.... Рядом священник, ей бы покаяться - пред вечностью-то - а она в слезах мечется, руками за меня хватается и, задыхаясь, всё одно твердит: "Не забывай меня, Алику! Люби, как прежде, Алику!" - вот, всё об этом.... Выходит, не с жизнью прощается! Со мной! И это ей важней!
И я всё это понял тогда. И с истерзанным сердцем, с изорванной душой пал грудью на смертное ложе - при священнике, при всей родне страшной клятвой поклялся. Впереди у меня была пропасть, позади - глухая стена, а внутри то и дело вспыхивала ослепительной звездой истошная боль, помрачая рассудок.... Что мне были теперь любые клятвы...?
Я обещал уходящей навсегда жене: "Бог свидетель и поразит меня, и корень мой истребит, коль нарушу слово: я не забуду тебя! не разлюблю тебя! Никого мне без тебя не надо - ни жены, ни детей! Не будет у меня другой семьи!".
Тут мать моя вскрикнула. От её вскрика замер я, преисполнился жалостью.... И потом произнёс, уже твёрдо, стиснув зубы и почти спокойно: "Двенадцать лет не женюсь - таков мой зарок!".
Вот так-то.... Это ж надо было! Почему двенадцать? Почему не семь, там, не восемь? Как оно в голову пришло?! Но слов назад не возьмёшь - что сделано, то сделано.
Эти слова повторил я во всеуслышание в Божьем храме уже потом, через девять дней - когда чего-то соображать смог - а в первый день....
Что я делал в первый день...?
Как что? Могилу копал.
Это было мне во спасение. Сам взялся: чтоб не умереть. Была зима - и долбил я мёрзлую землю с тупым размеренным упорством, все силы всаживая в тяжёлый заступ. Без роздыху, без розгибу, весь день до заката. Торопливо, напряжённо. Точно погоняли меня.... Казалось, если на миг прекращу - тут же сойду с ума с горя.
В эту могилу Меланию опустили на третий день. Я смотрел на плывущий вниз гроб с ужасом и недоумением. Как же так?! В этот белый гроб заколотили гвоздями мою Лань?! Как можно её - такую нежную - в мёрзлую землю...?!
Меня не смогли увести с могилы. Я ничего не видел, не слышал. Не отрываясь, смотрел на внезапно возникший чёрный холм на белом снегу. На могиле поставили крест и пред крестом зажгли лампадку под стеклянным колпаком, от ветра....
Мерцал огонёк в лампадке.... И вот от этого огонька не мог я уйти. Точно там, за стеклом, билась и трепетала живая Её душа....
Глядя на пламешек, я почти смирялся с происшедшим.... Просто смотрел на огонёк.... Это гораздо позже, через несколько дней, я смог молиться. "Боже милосердный, - молился, - я заботился о ней, но теперь, когда я этого не смогу - препоручаю тебе! Не оставь её своей милостью!".
Глубокой ночью, боясь, что я замёрзну, Северика всё ж сумел увести меня. И силой повёл, и словами уговорил: "На минуту,- мол,- только отойди, сейчас вернёшься...". А сам, понятно, задержать надеялся: "...пойдём, пойдём к нам...!". В свой дом повёл: понимал, что к себе я зайти не могу. Я покорился, вроде и пошёл с ним. Он меня к печке усадил, кормить стал. Я жевал, не чувствуя пищи. В голове было одно - без меня моя Мелана там, на ветру, дрожит и трепещет от холода и страха. И весь я был как на иголках, всё встать порывался - и туда, к ней.... Северика меня удерживает-уговаривает, и я - вроде, без сил, без воли, весь пустой - покоряюсь, а чуть отпустит он меня - поднимаюсь, да в двери....
Умотал я его так, вырвался - к Меланьиной лампадке приполз. Тьма ночная, ветер ревёт, снег валит, заносит меня.... И сквозь этот рёв и снег - лампадки огонёк, душа живая - пробивается. От сердца к сердцу любовь, и ничего ты с этим не поделаешь.
Так и жил я с той ночи. Вроде, как и не жил. А потом привык. Всё это внутрь, в сердцевину ушло. А сверху новая кора наросла.
Наросла кора, что железная броня. Защита! Всё мне стало теперь нипочём. Ничего не боялся! Не то, чтоб швырялся собой - нет.... Кому-то я всё ж был нужен. Ну, отцу-матери, братьям-сёстрам, другу Северике. Не для себя - для близких жил. К ним я с уважением-дружбой-жалостью.... Поработать на них старался, помочь - всегда, всей душой, всеми силами.... Только уж не поднимался мне из-за частого леса светлый солнца край.
Помыкался я ещё дома, потом вдруг случай мне вышел - дело смутное надо было уладить - все руками разводили: далеко, незнамо как. Никто из родни не решался, а я взялся. Всё взял на себя - ежели что - голову подставлю - что мне терять.... Стиснул зубы, о себе забыл-потрудился - вытянул его. Прибыльное, доходное дело устроил - получилось у меня. Ну, так и повелось. Чуть что - вот он, я.... Приладился, все тонкости уразумел - лучше меня никто не справлялся. Дома и по разным промыслам стал важный человек. Приезжал домой с золотой казной - всю отдавал - на что она мне, холостому.... Дальше - больше, дела шире повёл, в дальние края подался. Так и пропал на пять лет.
Не всё здесь рассказать можно.... И многих имён назвать не могу: ничего не поделаешь, словом повязан.... Есть свои правила в таких делах.... Да и не о делах речь....
Скажу лишь, что путешествовал я за тридевять земель, по неметчине да по туретчине, моря-горы повидал, народу всякого, жизни чужой-чудной, языков понабрался - при случае и объясниться мог....
В общем, не скучал....
Тосковал только.... Это уж как водится....
Да... ну и казну обеспечил - тут я и погордиться мог. Это теперь моя в жизни радость была.... Все силы на это клал. Ещё дед мой пашню пахал, а отец - торговые дела повёл. А я - ещё крепче взял. Уж зерном-пенькой не торговал. Промыслы-работы учредил. Грамотно устроил. Людей объединил. Своих многих в дела вовлёк....
Все мы из славного рода Гназдов. Род наш владеет обширными землями, богатыми угодьями, ни пред кем головы мы не гнём, никому дани не платим. Это деды-прадеды отстояли, и нам держать завещали. Оттого мы всегда начеку, и молодцы наши всё в дозорах да в разъездах, и оружие не ржавеет - не пылится, всегда к бою годится. Потому как не раз пытали силу нашу лихие люди, да назад откатывались - милует Господь покуда, да и мы на него уповаем, а себя не щадим за ближнего.
Все мы родня друг другу, но родня дальняя - давно уж родство это позабылось, его и прадеды не помнили. Ходят стариковские рассказы о давних временах, о могучих богатырях-Гназдах, что угнездились здесь когда-то, отпор врагам дали; заповедные места чтятся - могилы богатырские. Никогда не топтал враг удела нашего, не сквернил крепостных стройных башен - силы такой не нашлось. Все прочие роды к нам с уважением - с поклоном. Ну, бывает, и с завистью. Так и мы своей чести не роняем: никто ещё не смог упрекнуть Гназдов во лжи либо в беззаконии.
Мы добрые христиане, и есть у нас храм белокаменный да звонница с колоколами посередь неприступной крепости. Решают же у нас трое старейшин из числа достойных. Сход власть им вручает. Сход большую силу имеет. А если б иначе, если б каждый сам по себе да на ближнего вражда - разве удержаться бы нам в этом мире без колодки на шее....
Вот поездил я по белу свету, поглядел-послушал - сам убедился: далеко за пределами наших земель ходит слава Гназдов. Мне, только за то, что я сын своего отца, повсюду почёт-внимание, а уж если ты удачлив, тут тебе ни в чём отказу нет. А дела я вёл всегда честно.
По ходу дела со многими людьми я знался - необходимо было. Много было полезных людей - но палец в рот не клади; были и хорошие, честные люди - им я доверял, среди них были и друзья. А всё ж Северика был мне ближе всех. Я лишний раз убеждался в этом особенно после долгой разлуки - не разводила она нас! Ещё больше сближала. Не было в этом мире для меня человека дороже его... ну, и, пожалуй ещё, матери. Тут всё сказывалось: детство, вместе проведённое, первая дружба, и он как человек....
Были у меня два брата - тоже друзья, но тут по-другому, тут родство, дети моей матери, а, значит, часть меня.... Один был старше на пять лет, второй на пять лет младше, а промеж ними по две сестры ухитрились вклиниться. Да ещё младшая была, самая последняя. Все сёстры были замужем, разлетелись по чужим хозяйствам. Старший, Никелий - с младенчества лицо для меня значительное и образец для подражания - вёл отцовское хозяйство и продолжал династию. Меньшой, Осип - как был для меня бутузом, которого надо опекать и защищать - так и остался. Был он взрослый мужик под тридцать лет, росту немалого - силушки немереной, молодец-красавец, а жил - на меня оглядывался да с семьёй тянул - не торопился, а приключения - я знал - у него были.
Что ж тянуть? Человек должен успеть потомство вырастить, пока он жив и здоров. Хорошим потомством он отвечает пред всем родом и пред родителями. Это не только его достояние - а достояние всего рода, его сила и независимость. Но как мог я это ему сказать, когда сам был бездетен и не женат....
Осика и не печалился о семье: всё искал, что б по сердцу. Только до его сердца никто никак достучаться не мог: тоже, видно, броня....
Нравилось ему ездить по разным надобностям - то со мной, то одному или с Кесрикой - говорю же - тянуло на приключения. А так - и на мир взглянуть, и казны черпнуть, да и радости земной. Не дело это, конечно, так ведь молодой....
Был у него друг-одногодок, как и у меня.... Тоже вместе росли. И вместе ездили. Не боялись в чужих краях башку сложить. Оно, конечно, для пользы дела - только польза иной раз дурной стороной оборачивается. Не объяснишь ты им: не то время. Это в детстве я их - за шкирку - да ума вкладывал. Теперь - деликатность нужна....
Удивительно сочеталось в обоих легкомысленность и ослиное упрямство. И что ещё удивительнее, между собой никогда не сталкивались - всегда заодно были. Надо ль говорить, что Кесрика, как и брат мой, был холост.
Ребятки навестили меня два года назад, когда я вёл дело в Поштах. Помню, вдруг как гром среди ясного неба, окликнул меня знакомый голос - я только вышел из дому, где жил у одинокой вдовы. Глядь - два молодца верхом - ко мне в гости. Разыскали меня! Рожи радостные. Глаза весёлые. Шапки набок заломлены. Пшеничные пряди волос на лоб падают, в пшеничной бороде улыбка светится. Кони под ними гарцуют-играют. Хозяйка моя загляделась аж. Сразу и поняла. "Это,- говорит,- ваши. Гназды".
Погостили ребятки у меня тогда пару дней, обо всём перетолковали, всё обсудили. Новости принесли.
- Что Северика? - спрашиваю.
- У Северики в эту зиму отец умер....
Я голову повесил. Жалко и друга стало, и дядьку Габрику. Жалко, что меня рядом не было. Хотя давно все понимали, что к тому идёт, а всё надеялись - ещё протянет. Дядька Габрика - он мне как второй отец - в нашу семью вхож был как свой. Недаром же мать моя его сына выкормила, а там и вырастила: дружила с его женой. А жена в родах померла - почти, как моя, история.... Дядька Габрика очень уважал нашу семью, очень благодарен был матери моей, часто говорил, что другой такой славной женщины на свете не сыщешь, а потому меня, мальца, за сына считал и вместе с сыном своим учил-воспитывал. И многим премудростям научил. Всё, что я сейчас знаю-умею - а умею, поверьте, не мало - всё Габрикой вложено. Он вроде как я сейчас жил - всё в разъездах, а сын его - у нас. Но когда дома бывал - не было добрей и интересней человека! Всё расскажет - покажет, всё объяснит, никогда не отмахнётся, всегда поможет! Ну, бывало, всыплет, конечно, без этого как же? Да кто ж ему возразит, кто обидится?! Уж если дядька Габрика шлёпнул, сам понимаешь, что виноват.
Ох, детство было с ним! Рыбачили, охотились, сноровке боевой учились. Разговаривали много - это уж, когда подросли слегка. Всё понимал человек! Ему и объяснять ничего не надо - сам всё про тебя знает, тебе же про тебя расскажет, и вразумит, и обнадёжит. Утешит, научит, втолкует. Богом послан такой дядька мальчишке!
Нет, ничего не скажу, и родного отца я любил да почитал, и от него внимание было, но дядька Габрика оставил в жизни след на сто лет.... И вот умер.... И не старый ещё был, а заболел. Болел долго, да кончился быстро. Вот теперь нет его - и не увиделись.... Когда у меня жена умерла - так он сокрушался о ней, так меня жалел...! Когда я за неведомое дело брался, советами крепко помог...! Надо ж, как у человека жизнь складывается.... Двух жён схоронил, обеих оплакал и сам умер....
После смерти первой жены долго дядька один жил. Много лет. Уж когда мы выросли, взрослыми стали, решил жениться. Я помню, как у нас дома обсуждался этот вопрос. И отец, и мать соглашались, что жениться ему давно пора, и советовали найти по возрасту ему подходящую вдову, и конечно, свою, из Гназдов.
Дядька долго молчал, опустив голову. Я поглядел на него и вдруг понял, что он, в общем-то, ещё молодой человек и способен на большое чувство. Так и случилось. Дядька уехал куда-то вдаль и через месяц вернулся с молодой женой.
Вот уж удивил - так удивил! Гназды рты поразевали. И то сказать - привёз - ну, чудо какое-то! Где только разыскал, я таких и не видал больше, а уж сколько по белу свету езжу! Обалдел, как увидел! И Северика обалдел. Ничего себе мачеху привёз ему отец! Да от такой не то, что гназдовские мальчишки - стены родного дома воспламенятся и сгорят. А жена на одного Габрику смотрит, с Габрики глаз не сводит, Габрике угождает. Подивились мы, порадовались за него, и чудно нам это всё.... Мы-то к Габрике другому привыкли.
Зажили они хорошо - с красавицей-то женой! Другая она была, не такая, как наши женщины. И привычки, и говор отличался, а больше всего мастью выпадала.... Бывал я в туретчине - вот там такие.... Наши женщины всё белокурые да светлоглазые, редко какая потемней попадается. Эта же - ну, молодая вороная лошадь, когда в речке ясным днём её купаешь! Такая же точёная, изящная - с чёрными волосами, блестевшими на солнце и отливавшими синью. Не из туретчины её, конечно, Габрика привёз - откуда-то поближе. Да таких красавиц и в туретчине-то нет.... Прожила на свете эта красавица шесть лет.
За это время дочку родила, такую же чёрненькую.... Полактией назвали - как мать. По святцам выпало. Да и Габрике захотелось. Взбрело в голову - красоту удвоить. А примета есть такая - суеверие, конечно, а всё ж... - не живут в одном доме двое с одним именем. Мать и не зажилась. Тоже чего-то хворать начала, и красота померкла.... Нет, не совсем. Потому как умерла всё ж красавицей. И в гробу лежала, как царица. Как статуя мраморная, каких нагляделся порядком я в грецких землях. А от Габрики только тень осталась. Он и захирел-то - от печали. Меня же это несчастье настигло через год. Через год похоронил я свою мраморную статую. Тоже красавицей осталась....
Прошло семь лет. А слёзы текли у меня по щекам, как в первый день.... Нет, в первый - слёз не помню.... Были ль они...? Позорные, не мужские слёзы - а что сделаешь? Текут себе - не удержишь. Текут - я их не стираю: здесь, в чистом поле, плачь себе, Аликеле - кто ж тебя осудит? Ни души тут нет....
Слёзы - слезами, а жизнь есть жизнь. Сквозь слёзы, тем не менее, я внимательно оглядывал окружающую меня местность. Я не расслаблялся в дороге - даже когда задрёмывал. И сквозь сон и чувствовал, и видел. Всё было спокойно, однако солнце упорно склонялось к закату. Через час стемнеет. И человечьего жилья в этот час не предвиделось. Я сошёл с дороги, добрался до ближайшей рощи. Вроде, место приятное, ручей близко. Натаскал сучьев-веток, черпнул воды. Коня разнуздал, пустил пастись. Костёр запалил, поужинал, что с собой было. Ну, а там - летняя ночь коротка, лови её минуты - тулуп под спину, под голову седло - и спать. У костра спокойно. Спокойно и ночь прошла.
Наутро я продолжил путь, а к вечеру забрезжило вдали село знакомое, куда заезжал я когда-то перед своим ещё отъездом: удобно, по пути, и особенно кстати морозной зимой да промозглой осенью. Но не только это влекло меня. "Как, интересно, поживает красивая Дара, что живёт тут в доме наискосок? Может, изменилась? И пустит ли теперь?",- вот что пришло мне в голову по подъезде к этому селу. А ведь мог бы и в поле переночевать.
Нескладно всё получалось в жизни моей. Я ни на минуту не забывал о жене, мы по-прежнему были вместе, смерть не разлучила сердца наши - разлучила тела. Я, как и раньше, любил Меланию. Только теперь я стал изменять ей.
В первую же поездку постучался в одну избушку на ночь, а там одинокая вдова, который год, печалится. Что ж? Накормила-напоила, подпершись, рядом посидела, в глаза поглядела:
- А ведь ты, - говорит, - одинокий....
Я опешил:
- Откуда ты знаешь?
Она только, молча, рукой обняла.
С тех пор и приспособился я ночевать у печальных вдов. Привечают, обхаживают. Если баба добрая, ей и доверять можно. Не её вина - одиночество. Добрая баба и поможет, и спасёт, если надо. Сам только её не обижай.... Наоборот, хоть её-то порадуй, коль самому жизни нет. А женщинам я обычно нравился: ласковый, говорили....
Грех, конечно - только, поди - удержись: слаб человек.... Может, будь вера покрепче - удержался б, а у меня обида в душе засела - возроптал... как это бывает... "За что?!". Вот и сомненья пошли пополам с надеждами - авось простится! Милостив Господь.... Жизнь долгая, старость за горами.... И кто не грешен? Успею, покаюсь!
Дара выделялась из числа прочих вдов яркой красотой. Красотой её я весьма увлёкся - в первые дни. Даже и побегал за ней, благо разговорчивый: отчаявшись, я лихой стал. Любезности, там, подарки (я ж с деньгами). Довольно скоро первый пыл прошёл, притупилась острота чувств, а любви у меня к ней не было. Но дом её был для меня всегда открыт - и был мне нужен. Он находился на расстоянии дневного конного пути от родного дома. И я очень им дорожил.
Дорог дорожному человеку такой ночлег. Дорожный человек - тварь уязвимая. Это летом ничего у костерка выспаться. Зимой-то по-другому запоёшь! Или в хлябь весеннюю.... Ветер, дождь да снег.... Ведь светит тебе такое окошечко - как кораблю маяк в ночи! Ведь едешь сквозь бури-снегопады - конь измучен, сам без сил - так, что, кажется, грянулся бы сейчас из седла наземь - и спать! А будет ли пробуждение - или снегом тебя занесёт, или человек лихой наедет, или волк там, или ненаш ночной пожрёт - про то уж и не думаешь!
Но вот едешь - и знаешь: ещё претерпеть-добраться - и подсядешь ты к жаркой печке, и просохнет к утру мокрая одежда, и накормлен-ухожен будет замаянный конь, да ещё и встретят тебя - ну, пусть не с любовью - но уж точно, с большой радостью. А может, и с любовью. Как знать. Женщины легко влюбляются. А ты за это - ничего не должен! Ничего!
Дару я навестил последний раз, покидая родные края пять лет назад. Не знал, на сколько еду, обещал заглянуть на обратном пути - и пропал надолго. Испытывая неловкость перед женщиной, ну, и, как уже говорил, сохраняя удобный ночлег, попросил ребят - братца с дружком - когда они были у меня в гостях, в Поштах, - побывать у неё, передать поклон и привет, и уверение в моих к ней всяческих вниманиях: любви, преданности, надежде скоро увидеться - ну, и всё такое прочее.... Так что заехать к Даре было, пожалуй, не только можно, но даже необходимо. У меня для неё заранее был куплен подарок - дорогой и женщине всегда приятный. Дело было только в ней.
Я вот о чём.... Время идёт и не всегда приносит счастье, а несчастье старит даже красавиц. За пять лет и такая жар-птица, как Дара, вполне могла превратиться в полинялую ворону. Задумавшись об этом, я подъехал к широкой реке.
Село - Кроча называлось - виднелось краешками крыш на том, крутом, берегу. Через реку был мост. От начала моста я взял вдоль бережка в сторону, отошёл порядком и спешился. Коня развьючивать-купать, понятно, не стал - хлопотно сейчас - а сам, воровски оглядываясь: бабы-зубоскалки - они ж разом обхохочут! - поскидал с себя кафтан да рубаху с портками - и скорей в воду.
Дело приятное. Солнце шло к закату, и вода не холодной была. Поплавал недалеко от берега и решил сперва помыться получше - всё-таки к женщине еду. Выбрался на берег, глины набрал - и на себя. Так весь и вымазался, с ног до головы. Какое наше купание? Вот так - мажешься глиной, высыхает она на тебе, а там смываешь, заодно и поплаваешь. Выйдешь из воды - хорош, аж на солнце блестишь! Весь ты тут и чистый, и красивый, и бабы тебя любят.
А страшен человек - глиной вымазан! Ненароком глянешь - вздрогнешь: прямо чудовище какое-то! У меня в бытность, у молодого - давно ещё - случай был. Вот так, как сейчас, на речке намазался - и улёгся на травке, за большим камнем, посохнуть, чтоб грязь-то вся в глину ушла. Никого вокруг нет, место укромное, далеко от крепости, лес кругом, тихо, спокойно. А день жаркий. Разморило. Потаращил глаза, помаялся - да и сам не заметил, как заснул.
Просыпаюсь от громких голосов. Спросонья ничего не понять. Шум, гвалт, визг и хохот. Поднялся из-за камня и обалдел: полный берег девчонок! Кто гол, кто одет - плещутся, брызжутся, возятся. А я до того сдурел, что даже схорониться не сообразил - стою, рот разинув. Вот какая-то и глянула в мою сторону. И тут раздался визг так визг! Весь берег разом завизжал. Да ладно бы ещё завизжал! Поднялась такая паника - будто смерч или землетрясение. Полуголые девки стремглав понеслись прочь, ломая кусты, побросав тряпки и корзинки, диким воплем оглашая окрестности. В этом вопле можно было разобрать только одно слово: "Леший! Леший!". Только тогда я вспомнил, какой я красивый. Посмеялся, конечно. Ну и выкупался от души, благо теперь не мешал никто. Так что когда вскоре, осторожно и крадучись, из-за кустов показались три наших самых здоровых мужика с ружьями наизготове, я весь светился чистым блеском, как стёклышко, и даже был одет. И себе помалкиваю об истинных причинах последних событий: сгоряча-то бока намнут!
Посмеялся я и сейчас, в воде плавая - отмокая. Когда дело было! Я тогда глупый, совсем мальчишка был. Мне тогда только штаны новые справили. Я перед девками в штанах новых ходил - гордился. А тут вдруг - конфуз.... Хорошо - не узнали! Разговоров потом было! Пока кто-то не догадался: дуры вы, мол, девки - это ж мужик чёрной глиной облепился! Тут уж девкам конфуз. Вот они и не поверили. Давай спорить: "Да ты не знаешь... да ты не видел.... А кабы видел, сразу б понял.... Во - голова! Во - рога! Вот такой рост! Вот такой хвост!". Я, понятно, молчу - не моё дело.
Ох, это дело! Дело было - водой смыло. Вода унесла - ни лодки, ни весла. И куда уносит? Куда всё уходит? Куда-куда.... А в воде всё тонет! В затоне зеркальном, на дне глубоком. Погляди - увидишь!
Я, усмехнувшись, в глубину неподвижной заводи заглянул. Из мутной зеленоватой глади прищуренными голубыми глазами на меня уставился мосластый мужик с костлявым, загорелым лицом, с сожжёнными солнцем льняными патлами и с не так давно отросшей бородой. Бороду я время от времени напрочь сбриваю, как хлопоты с ней возникают, а там она ещё отрастает. Посмотрел я на своё отражение, скорчил рожу и тут же разогнал его, весело булькнувшись в воду.
Наплавался я - ну, и хватит, пора и честь знать. Лошадка застоялась - обижается, да и солнце совсем скрылось. Негоже в темноте, как тать, в гости являться. Выбрался я из воды, полотенкой обтёрся - всегда со мной - оделся кое-как: вот-вот опять раздеваться,- да и зашагал к мосту, коня в поводу повёл. На другом берегу по вёрткой тропинке поднялись на кручу - вот оно, почему Кроча-то!- вдруг сообразил. Кроча встретила меня ярко-красными, горящими в лучах закатного солнца, черепичными крышами. Богатое село - с такой же огненно-красной кирпичной церковью и звонницей, с добротными дворами, с затейливо-резными воротами. По селу с мычаньем шло стадо. Хозяйки встречали коров и все были налицо, только гляди.
Я и углядел, кого мне надо. Дара по-прежнему была краше всех. Пышнотелая молодуха, златокудрая, голубоглазая, с весёлым румяным лицом и задорными ямочками на полных щеках - она и к корове-то вышла нарядная: ну, как же! Красоту надо показать! Уж эту слабость я за ней знал: дай покрасоваться! Её розовое, в лучах зари неистово-пунцовое, платье притягивало все взоры на улице. Она впустила во двор рыжую корову и при этом мимоходом взглянула на прохожего с конём, в скромном ожидании остановившегося неподалёку. Взглянула - и расцвела! Я успокоился. Всё было как надо.
Я ответил ей ласковой улыбкой. Но приходилось соблюдать приличия. Подождал в стороне, пока стемнеет, и прошёл на знакомый двор огородом. Дара уже успела подоить корову. Когда я завёл во двор коня и принялся снимать кладь, она выглянула из двери, торопливо сбежала по лесенке и, всхлипнув, кинулась мне на шею. Я расчувствовался: "Любит, что ль", - подумал.
- Вернулся ко мне, не забыл!- горячо шептала она у меня на груди.- А я ждала - думала, не дождусь! Как же долго тебя не было!
Я был тронут. Надо ж, думаю - любит.... Я приласкал женщину и успокоил нежными словами:
- Ждала меня? Да и я тебя не забывал. Вот - как только смог, сразу к тебе. Ты как жила-то без меня? Может, изменилось что? Жизнь-то как? Всё одна?
Она тесней прижалась ко мне, промурлыкала:
- Всё одна. Соскучилась по тебе....
Я ощущал её упругую плоть и любовался цветущей красотой. "И чего,- подумал,- этакая роза - и одна?". Мысль показалась мне полезной в хозяйстве.
- А что, - спрашиваю, - замуж-то не выйдешь? С такой-то красотой? Тяжело ж одной!
Она на миг оторвалась от меня, глянула коварно-заманчиво и плавно пошла водить ладонью мне по краю кафтана на груди - сверху вниз.
- А если, - проговорила с расстановкой, - выйду я замуж, ты ко мне приезжать перестанешь - вот и не иду!
Я даже растерялся. Пять лет ждала меня, замуж не шла! Это надо ж! У меня прямо глаза увлажнились - размяк! Смущённо пробормотал:
- Что ж мне теперь, жениться, что ль, на тебе? Ты ж знаешь, я не могу....
Она пожала плечами:
- Не женись..., - и давай опять кафтан мне рукой поглаживать. Рука - вниз по груди, до кушака - опустилась и вот себе концами его поигрывает.
Я загорелся:
- Щас-щас! - заторопился, - только коня устрою! Погоди! Я быстро!
Она лукаво подбодрила:
- Давай-давай! Поди, голодный - с дороги?
Кое-как наспех разнуздав благородного своего скакуна, рванул я в дом вслед за Дарой. Она хлопотала у стола и тут же попалась мне. Хохотнув, увернулась, было, да не успела. Я жарко обнял её. Соблазнительная мякоть колыхнулась в моих руках, и я почувствовал прилив того горячего увлечения, какое испытывал к ней в первое время нашего знакомства. Точно молодое вино в голову ударило. Искры по нутру пробежались. Смял её, но, лукаво глянув, она неожиданно вывернулась из рук:
- Ишь, быстрый какой! - хлопнула по руке, - успеешь! Давай по порядку. Поужинаем сначала....
- Тебя и съем! - задохнулся я низким хриплым смехом и вновь обхватил её. Глаза застлало тёмной волной. Ещё мгновение - и я утонул бы в ней. Но в последний миг мой помутившийся взор пронёсся по горнице и неожиданно уставился в дальний её угол. И в том углу узрел вдруг - мужские сапоги. Стоят себе, не таясь - не прячась, - хорошие, новые, ладно сшитые, столичный щеголь не погнушается. Пылкие объятья сами собой разжались, все искры, какие были, погасли, и волны улеглись. Я во все глаза глядел на сапоги. Сапоги мне не нравились.
Я кивнул на них Даре:
- Это чьи ж такие?
Она на миг замерла, потом пролепетала пухлыми губами:
- Работника наняла.
Я хмуро разглядывал сапоги. Произнёс мрачно:
- Дело нужное, конечно. Работник, значит? Видно, зарабатывает хорошо....
Дара торопливо пояснила:
- Я же одна - как мне справиться? - и в глаза мне заглянула жалобно. Я молчал. Нет, работник - дело нужное. Ну, в самом деле - как бабе без работника? И деньги, видать, ещё от мужа остались. А сапоги - что ж, и работник может заработать, на то и работает.... Только уж больно нахально стоят! Работнику следует сапоги скромней держать.
Я взглянул исподлобья на Дару:
- И где ж он? Работник-то?
Тут она честно распахнула простодушные глаза:
- Да на сеновале спит! Что-что, а это он - засветло!
Так. Работник меня больше не волновал. А вот сапоги...
Поймав мой взгляд, Дара поспешно предложила:
- Я ему на сеновал могу их отнести, если тебе неприятно....
Я неподвижно уставился на неё, медленно и неприязненно процедил:
- А почему мне это может быть неприятно?
Она слегка запнулась, голос дрогнул:
- Ну... как скажешь, Алику..., - и нагнулась к сапогам. Я резко остановил её:
- Что ты, что ты! Зачем тебе лишние заботы? Я сам.
На сеновале я не нашёл ничего интересного. Как я и предполагал, на сене, раскинувшись, храпел детина необъятных размеров. И сапоги ему явно не подходили. Больше тут никого не было.
Захватив сапоги, я вернулся в дом. Дара была растеряна. Она ждала меня с ужином, с угощением - и вдруг эти сапоги, что б их!
Я остановился посреди комнаты, уперевшись кулаками в бока.
- Дару, а, Дару, - сказал очень тихо, - может, мне побить тебя?
Она в изумлении глядела то на меня, то на сапоги, и не знала, что сказать.
- Говори, как есть! - потребовал я. - Откуда они у тебя? Кто здесь был?
Она вдруг зло взглянула. Помедлив, выпалила с обидой:
- Кто-кто?! Брат твой родной! Сам бросил меня - и брата подослал!
- Да не бросал я тебя, - пробормотал я ошарашено. Меня как водой холодной окатили. Вот уж не ждал я такого оборота! Как же это я не подумал-то? Впрочем, чему удивляться? Всё-таки, пять лет....
Я сник. "Чего, - думаю, - обольстился? Дурак оказался.... И к Осипу не придерёшься - сам его подвигнул на грех. Он же видит - баба свободна, чего ж ему чиниться?".
На Дару смотреть мне уже не хотелось. И сердиться на неё - чего мне на неё сердиться? Ревновать её чего-то вздумал.... Кто я ей? Чего ей меня ждать?
А Дару вдруг прорвало. Точно опомнившись, она заговорила быстро и пылко:
- Поверь мне, Алику! Я тебя три года ждала! А от тебя ни слуху - ни духу! И вдруг брат твой приезжает, с добрым словом, от тебя с приветом! И смотрит ласково - молодой да горячий, и на тебя, как две капли воды, похож! Получается, вместо тебя!
Это верно: мы все три брата друг на друга похожи - все говорят. А уж с Осикой и спутать можно - только что помоложе он, повеселее.
Я усталым жестом Дару остановил:
- Не упрекаю я тебя, не оправдывайся. Как хочешь: нравится брат мой - его принимай. Часто ездит-то? Довольна ты?
Дара кивнула:
- Да. Вчера только уехал, три дня гостил - вот, сапоги запасные забыл.
Я усмехнулся:
- Не похоже на него - видно, голова от счастья кругом! Что - два года уже так?
Она опять, молча, кивнула. Задорное лицо погрустнело. Я вздохнул с лёгкой досадой и развёл руками:
- Ну, что ж! Будьте счастливы, дети мои! Давай корми - да пойду к твоему работнику на сено!
Тут она подскочила, как пружина:
- Алику! Я брата твоего только вместо тебя приняла! Оставайся со мной! Я правда - ждала тебя! Я с тобой хочу - не с ним!
Тут я не на шутку рассердился:
- Чего?! Брата моего бросишь?! Он к тебе верой - правдой два года ездит - не ленится, а ты его выгонишь?! Поссоришь меня с ним?! Нет, баба! Уж - коль выбрала - трудись! Или, - добавил едко, со смешком,- замуж иди. Тут всё законно, тут не возражу. Только не за брата: молодому парню ты, всё ж, не чета. За богатого вдовца выходи!".
Этого Дара от меня не ожидала. Она - как, собственно, и я - полагала, что мы вместе проведём этот вечер. Обоих нас постигло разочарование, оба уныло опустили головы. Но я остался упрям и непреклонен. В гробовом молчании мы поужинали, затем я встал, произнёс приличествующую в таких случаях благодарность и направился к дверям. Дара решилась на последнюю попытку: взволнованно приблизилась, положила мне руки на плечи, просительно заглянула в глаза:
- Останься! Я... я так люблю тебя!
Так это трепетно сказала - камень содрогнётся! Может, и любишь,- подумал я про себя,- но остаться у тебя не могу - не взыщи: из-за брата! Во всяком случае, пока не поговорю с ним о тебе: нужна ль ты ему.