Ярость вовсе не обязана быть слепой, эта вспышка, фары, бьющие вперёд на сто шагов. Для бандита, с его периодическим косоглазием, с тугоухостью от несчётных ударов по башке, любой аффект обострял до предела зрение и слух. А вспыхивал он непредсказуемо на фоне самых разных вещей: стыда, страха, нетерпения.
Подобно камешку из солонки, оказавшись в бульоне, он не растворился, как её кристаллы, а упал на дно тарелки, на пасторальный рисунок фарфорового сервиза. Угловатый, опасный для зубов. Непривычно это детдомовцу: флёр тёплой размеренной жизни... Домашний поздний ужин... Предупредительность и тактичность хозяина... Мелочи вокруг: барельеф с жуком на чертополохе, замасленная книга рецептов, глиняная солонка-чёртик, будто ребёнком слепленная... Интерьер мнимо простой, дорогой и подобранный со вкусом.
Усталость, долгое воздержание, ощущение своей чужеродности на уютной кухне в итоге обернулись гневом на себя: "Он, сорок-баро выдумывает предлог?! Он ищет предлога?!"" Гнев дёрнул рубильник вверх, и конвейер пошёл от желваков к кулакам. Будучи отлаженной машиной насилия, начиная с этого момента бандит как бы поверх смотрел: знал, что сделает, знал, чем всё закончится...
"Хм, кухня не подходит, - подумал Алмас, прищурившись. - Кухня, это святое".
Сразу за дверью - тёмный зал без окон, центральный среди крестом расположенных комнат. Годится.
- Пойдём, старик.
Тот удивился, но встал. Алмас вывел хозяина, положив руку ему на загривок.
Едва шагнули с паркета на вытертый ковёр, жестоко двумя боковыми ударами и подсечкой бандит сбил его с ног. Для начала....
Ничего не сломает, нет.
Старик попытался что-то сказать, но Алмас не позволил. Придавил коленом, едва не свернув шею, впечатал щекой в бахрому и стал методично перемежать тычки костяшками между рёбер с оплеухами и выламыванием рук.
Приотпускал. Чередовал с паузами. Растирал его плечи, гладил. Бил снова. Под рёбрами. В бока. Возле шеи до крика. Гладил. Начинал снова. Тяжёлый, как гранитное надгробие.
Резкими глубокими басами начала долбить портативная колонка...
Для старика бандит долгое время оставался совокупностью этих двух атрибутов: эспандер в кулаке и музыкальная колонка. Руки-клещи, руки-кувалды в широких чёрных напульсниках играют резиновым эспандером, на ремешке висит ненавистный цилиндр с агрессивной недомузыкой. "Дыц-тым!.. Дыц-токи-тым!.." - давящий, глушащий ритм, подобный кляпу и мешку на голове. "Цым-цыц!.. Цым-дыц! Тымтым-ты-цыц!.." Не ярость, а страх и боль ослепляют: не скоро бандит обрёл в глазах жертвы какие-то личные черты.
В такие моменты Алмас и близко не суетился. Было бы время, нет проблем довести кого угодно до исступления, до бессознательного воя. У него был талант к пыткам и опыт длинной в жизнь. Много раз пригождалось. Каждый зарабатывает, как умеет. Для себя Алмас любил в этом деле не членовредительство, а сознание мастерства - знание того, на какой глубине удара залегает боль, любил её выплеск, её излучение, любил слышать скулёж без притворства. Особенно любил слёзы на ощупь.
Когда старик заплакал от боли, сорок-баро лёг на него сверху целиком и пробормотал в ухо:
- Ну, что случилось? Цыц, отдохни, сейчас будет лайт вариант...
Согнутый указательный палец, как отбойный молоток, без размаха воткнулся между рёбер.
Как и все мастера сорок-баро Алмас знал, что главное - промежутки, паузы в истязании. Ещё важней разве что страх, но это скользкая материя, на грани с отвращением. Например, если жертва обосрётся, в запахе нет ничего приятного! Ещё хуже, если извернётся и посмотрит в глаза, когда ты этого не хочешь. Совсем другое дело, когда хочешь... В общем, зыбкая почва. Успокаивать лучше, чем запугивать.
Жалкие попытки сопротивления. Старик боялся к нему прикоснуться, боялся оттолкнуть и хватался за кожаные браслеты. Давая продышаться, сорок-баро ждал, что тот станет его умолять, ради звука голоса, изменившегося тона.
Расслышать его слова можно было с трудом, угадать легко.
- Осподи, ачем... Зачм тебе надо?
- Надо, чтобы ты меня выслушал, старик. Внимательно, а не как будто...
- ...ак? Я буду, я...
Сорок-баро потрепал его лысину, заломал обе руки ещё более жестоко и, когда стон прекратился, тихо, внятно сказал:
- Запоминай, старик... Я тебе вреда не сделаю, пока ты меня слушаешься. Я хочу завтрак, обед и ужин каждый день. Телефоны отдашь. Кто зайдёт, молчи. Дёрнешься, клянусь, пожалеешь. И ещё...
Сидя на его спине, повторяя всё это, сорок-баро водил рукой по седому затылку, по всему лицу, по щетине, мокрым глазам и щекам... Слёзы... Они действовали на него даже сильней, чем всхлипывания... Внезапно сорок-баро лизнул свою мокрую ладонь и жёстко ударил старика по ушам. Прокатил по полу и заставил раздеться...
Чёрт знает, почему! Ведь и так почти уже кончил, минуты бы хватило! Но Алмас хотел полного, окончательно триумфа, хотел видеть ни в чём не повинного старика, беззащитного, как моллюск, полностью голым. Чтобы это туловище белым в темноте, голым лежало под ногами. Пусть минуту, но так! Именно так!
- Скидывай шмотки. Все!
- Господи, зачем?
Добился. Старик замер перед ним на трясущихся четвереньках.
Одной рукой размазывая слёзы по его лицу, второй бандит просунул член в дрожащие губы с вкрадчивым: убью, приподнял... Ясно-отчётливо увидел серые в морщинках, полные ужаса глаза и кончил, простонав:
- Амба...
Старик поперхнулся.
Сорок-баро закрыл ему рот ладонью, кивнул, и, когда тот проглотил, выкатил условия:
- Ты делаешь то, что я говорю и продолжаешь спокойно жить в своём доме. Ты делаешь то, что я хочу? Окей?
- Да...
Алмас помог старику подняться, взяв за локоть. Накинул рубашку ему на плечи:
- Завтрак хочу такой же, как ужин, один в один.
- Да...
- Да не бойся ты меня! Я же не со зла, а чтобы ты понял.