Тень единственной веерной пихты. Оазис с родником - травянистая коса, врезавшаяся в пески Барханного Залива. Окраина города, на горизонте бликуют, сливаются с небом зеркальные небоскрёбы.
Податливая упругость женских бёдер, недр. Кожа лаумы имеет цвет и блеск потёкшего ванильного пломбира. Груди покачиваются, солнце кладёт на них резкие тени пихтовой лапы и размытые золотые пятна. Сидя, он и она. Откинувшись, опираясь на руки. Возвратно-поступательная лесенка к раю, неторопливо, не размашисто.
Толкучка ветра бросает в лицо жар, а то вдруг - горную свежесть, пух от сгоревшей на солнце травы подхватывает, гонит вверх... Исключительно вверх... Вертикально... Как душу, расставшуюся с телом... По серпантину...
В их языке главное слово открывает и закрывает речь, привычка. Легко овладевая словарным запасом людей, аборигены никак не могли уловить, что паузы тоже имеют значение, изъясняясь неоправданными блоками.
"Бриз?.. Откуда куда?.." - подумал Эдгар, но не посмел возражать, как до этого не осмелился удивиться вслух.
Теплынь... Бесшумный пролёт совы накрыл трепещущего, январского мышонка его сердца. Предчувствие. Что-то не так? Всё не так.
"Межгуманоидные связи - зло, лотереи - изобретение дьявола, президент, легализовавший проституцию, гори в аду... Я ссыкло, я ничтожество, мне страшно. Причина? Ну, хоть примерная? Мальчишка попробовал и доволен остался! Сидит где-то на лекции, в доску лыбится, довольный, как удав".
Приятель Эдгара сорвал в лотерею куш и потратил на инопланетную проститутку. Земляне называли их лаумами.
Приятель был порядком младше его, на семь лет, в определённом возрасте, это пропасть. Они подружились как раз за пропастью, студент и практикант Эдгар, считавший себя пожившим. Юношеское "вау!.." на услуги лаумы, достойное мимолётной ухмылки, Эдгара внезапно зацепило, решил попробовать, ну, не совсем на зуб.
- Она - знает! И может, как ты - хочешь!
"Афигеть! В твои двадцать с копейками тебе не угодить, постараться надо. Умора".
Но в глубине души Эдгар поверил. Чёрт знает почему, но он повёлся. Не люди они, лаумы, кто знает, что ещё умеют.
Раса лаумы по исчерпании солнца тактично приняла Землю в свою планетарную систему, предоставила место на орбите, регулировала защитное поле и атмосферу, в социальной жизнь участвуя редко и на равных.
Кто помнил прежнее солнце, мог заметить, что новое вдвое крупней. Моря и горы остались прежними, флора эволюционировала быстро, но логично. А вот пустыни стали интересно себя вести...
Песок измельчился что ли, обкатался по иному, проникся чем? Барханы гуляли с подвижностью волн, позволяли нырять метра на два, "с глубины" выталкивает. Песчаные бури не настоящие, шёлковые, обтекают лицо, не секут, не забивают дыхалку. Выпей глоток песка, не поперхнёшься, и он растворится в кишках. Супер, но... Как-то странно.
На "пляже" оазиса они с лаумой и встретились. Не в убожестве бюджетных, не в превосходящем убожестве элитных отелей. Безлюдно, но скоро закат - время барханных приливов, косу заметёт, занесёт... К полуночи обнажат холодные, ночные ветра. Сталкивающиеся гребни швырялись, как пеной с гребня на гребень, опалесцирующей пылью. Размеренный шум успокаивал.
Без особых реверансов прозвучало: как я хочу.
- Игра. Угадайка. Если что, я не в обиде, плата остаётся за тобой.
Эдгар загадал простейшую вещь, действительно нравившуюся ему, узнать, мягок ли её ротик. Умеют ли они. А если и нет, пусть за такую цену всё делает сама.
Чёрт дёрнул.
Лаума кивнула и облизнулась. Холодок пробежал между лопаток, стерев и разом усилив предвосхищающее возбуждение: жемчужная улыбка вблизи предъявила частые, острые зубы. "Угадала? Мгновенно?.."
Не угадала! Ловко и грациозно лаума опустилась сверху наездницей.
"Или угадала - всё делай сама? И что передумал разом - угадала?"
Лаума была адекватной, молчаливой и раскованной. Сердце с каждым ударом проваливалось в январский холод иррационального ужаса, когда ещё не имелось причины. Скоро появиться, о да, но сразу? Почему - сразу? Смерть помахала от горизонта худенькой, хрупкой рукой. Шарманка заела в мозгах: "Чего, чего же, что помнилось лауме? Чего я, индюк надутый, хочу?"
До такой степени паршивое предчувствие накрывало Эдгара в моменты крайней лажи, последний раз - на пилотировании, когда не пристегнулся.
Юная женщина. Макияжа нет, не принято у них. Две горизонтальные полосы: над бровями и по щекам, цвета загара. Для красоты? Со смыслом? Кто их поймёт.
Как это... - "жрица страсти"? Без преувеличения. Самый жаркий полдень июля в отрешённом лице. В губах, равная к священнодействию похоть. Веками смуглыми, тяжёлыми, как молчание, ровно наполовину прикрыты глаза.
Избегает смотреть. Избегает разговаривать.
Лаума на ощупь: рассыпалась шёлковым песком в руках, таяла, ускользала, возвращалась. Помогала и дразнила. Она была размягчившимся маслом, встречным ветром, дрожащей рябью... Обняв, лаума становилась паром, бесплотным восхождением тепла. Лаума принимала его и влекла напряжённым водным потоком, дельтой бёдер, водопадом, низвергающимся в океан с головокружительной высоты.
Но любой вожделенный осязательный мираж таял на пороге финального взрыва, через короткую паузу возвращаясь с удвоенной силой.
Опережающий паралич, вот чем она была!
Эдгар хотел поцеловать и обнаруживал, что - уже. Хотел стиснуть, но оказывалось, что крепче некуда. Хотел отстраниться, и обнаруживал, что лаума, закинув руки за голову, скачет и плывёт.
Хотел встать с нёю вместе, пошутить, покачать стоя, и тогда...
"Я погиб".
Высокий гребень горячего, барханного песка, ударил его в спину, стёк жаром и остудил до дрожи. Нет, эта карусель не позволит сойти.
Всё, что казалось возбуждением минуту назад, не было даже бледной тенью. За такое и платили властью, дружбой, честью. Лаума могла с ним делать, что угодно и как ей угодно. Могла ограбить, приказывать, взять в рабство, могла откусить ему голову, лишь бы не останавливалась, только бы впускала продолжать. Он падал всё ниже, а оказывался всё выше, к чёрту логику. Между восторгом непрерывного взлёта и ужасом неизбежного падения, стук сердца срывался барханной пеной, падал как волна.
"Эдгар, Эдгар..." Январского мышонка накрывала большая, как метель, бесшумная сова. Выдал предательский хвостик, вечно голодный, пресыщающийся на минуты, вожделеющий годы напролёт. Ледяными когтями хватала, в дупло несла.
Ведь ты хотел, Эдгар, чтоб за тебя цеплялись? Чтобы тебя не отпускали? Хотел.
А свободы, без никаких обязательств, кредиткой - за шквал страсти, и чао, беби? Хотел.
Злые поцелуи и нежные укусы лаумы. Эдгар то сдерживался в ответ, то давал себе волю. Челюсти сводило.
Эдгар, ты хотел кончать на белые алтари, предназначенные к полному разорению? Горлицу в голубятне, монашенку наверху колокольни? Хотел.
"Я даже не знаю, из чего они состоят! Каковы их пределы? Их нормы? Что я делаю ей, зло? Я держу её? Я не могу остановиться".
Но маятник откатывался сам по себе, и, захлёстываемый нежностью, Эдгар бросался на лауму, встряхивал, смотрел в лицо, пропадая в ласках порывистых и утешающих: "Кто ты? Что ты такое? Как ты хочешь, что мне сделать тебе? Продолжать, отпустить?"
Лаума улыбалась, прикусывала губу, играя, но не переигрывая: конечно, ты зверь, захватчик, спаситель мой. И опускала веки, тяжёлые, как молчание.
Ведь ты же хотел, и спасти, и взять зверем? Хотел.
Рыба на крючке имеет шанс, но его вожделение было позвоночником, хордой, осью симметрии. Как сорваться? Эдгар никогда не знал, по-сути, что ему делать с этой благополучной жизнью, с этим годным телом, открытыми путями и несерьёзными преградами. За исключением минут физического наслаждения. Тогда был собой, тогда нет вопросов. А кто-то в этом отношении другой?
Кончить, как никогда, чтоб некуда выше? Хотел.
Не кончая до предела, начать и уйти по винтовой лестнице, улетая на каждом витке, до трансцендентного, до безвозвратного?.. Грезил.
Господствовать и помыкать? Да.
Отдаться и служить? Тоже.
Ангелу принадлежать? Ангела обесчестить? Судить и карать? Миловать, не снимая ошейника, не отпуская с цепи? Суккуба, лживую, толпам до тебя принадлежавшую, ведьму на дыбе хотел? Не отпирайся!
А всё сразу? Ты хотел всё сразу?
Получи. Без обид. Плата остаётся лауме.
Он уже плохо чувствовал своё тело и слышал только сердце, гул крови.
Солнце растеклось и в мареве скрылось за горизонт. Колеблемый жаром воздух, вертикальные стеклянные струны... Между них, изгибаясь, позёмки опалесцирующей пыли гуляли змеями.
Барханный Залив, подставленный блюдцем под голубоватый свет, впитывал и возвращал его, дважды отражённый. Вставая и опадая грядами, барханы распускали пустыню по нитке и ткали навстречу пятикратному полнолунию.
Залив быстрее остыл у побережья. Любовников окатывало прибоем, песчинки не ранили век, но мутили зрение. Вокруг лаумы круги, будто сквозь слёзы смотришь.
Прохлада вернула к жизни, но Эдгар был не в себе. Он был уверен, что не отличается от барханных волн, не имеет воли, что бёдра двигаются как прибой, а голубоватый свет испаряет его.
Усмехнулся, всплыло: "Это называется сублимация - переход из твёрдого состояния в газообразное, минуя жидкое. Только это не сублимация".
Шелуха облетела. Эдгар остался мальчиком, подростком, едва-едва познавшим волнение, но не утоление его.
Вспомнил!
Колесо обозрения... Пытка медленного вознесения на колесе, чей диаметр прибывает. Эдгар не помнил возврата, не помнил, терял ли сознание. Сняли его или своими ногами ушёл? Ужас запомнился ужасом и ничем больше.
Он стоял. Стоя ждал смерти. Руки свело на железном поручне. Боковой ветер свистел и мотал. Взрослый стал бы молиться или проклинать. Эдгар зажмурился и начал считать до ста. Затем - повторять всё заученное подряд, гуманитарий и сын гуманитариев, что задавали, что запихивали в голову. Определения, аксиомы, формулы, стихи. На родном, на чужих языках, на староанглийском. Не понимая смысла слов.
И там, - там! - его настигло неопределённое, настойчивое беспокойство возбуждения. Оно росло вместе с поворотом ажурной громады колеса. Твердь предала, стала смертью, карающая железяка - последней опорой. Мир перевернулся, подростковое возбуждение накатывало до тошноты. Скрежет ржавого металла, предсмертный ужас, удары ветра взращивали и выпивали его неуместное, абсурдное возбуждение.
Строка за строкой, слово за словом, рывок за рывком маленького существа. Мышонок выглянул и побежал, прокладывая лёгкую стёжку в снегах. Стыдя себя, убеждая.
"Открой же глаза. Посмотри в небо, вокруг сверху оглядись: как она, земля? Далеко ли, докуда видать? Вытрись, хоть рукавом".
Сквозь мокрые ресницы земля не очень-то и отличалась от неба, белая, серая, пасмурная. Не особо много и рассмотрел. Повалил частый снег, поставил многоточие. Эдгар обмороженными пальцами сжимал поручень и летел сквозь встречные хлопья.
Он так явственно ощутил снегопад, что засомневался, сердце останавливается или поднялся ночной ветер? Холодный ветер ночной.
- У меня жуткие глюки, - тихо, неожиданно для себя самого, признался Эдгар.
Над барханным заливом всегда так. Подростки нарочно приходят, ржать, шугаться и кайфовать.
Лаума решила, что ради изыска, ради глюков клиент это место и выбрал. Нет. Забыл. Сам студентов ругал. Он и не рассчитывал до ночи.
Барханный Залив успокоился до утра. А ветер усилился. Из-за тучи ночной. Городскими огнями подсвеченная снизу, пришла туча, принесла ветер. Или наоборот... Тут всё наоборот. Близ того солнца усиление ветра подняло бы бурю, а здесь как сглаживает.
Луны здесь далёкие и маленькие, как звёзды, но и яркие, как они. В пенталуние, три крупные, две крошечные луны выстраиваются галочкой, треугольником летящей чайки, постепенно расширяя ореолы, объёдиняя пять узких в один широкий, общий, добавляя к нему круги. Иллюзия целокупной луны, со звёздной чайкой на диске.
Мороки кончились, а память перепрыгнула в позавчера.
Голос воспоминания чёткий, как стальные буквы на монументе, предъявил бар, приятелей и болтовню, кто как хотел бы закончить жизнь.
- Героем, на войне? Неее, ха-ха, энта героика не для меня! Я бы хотел...
Ну да...
Между клювом полярной совы и январским мышонком ничего, никакой загадки, только холодный свет.
За спиной лаумы, взывая к его мужеству лунами бёдер и грудей, приближались лаумы, одна, две, три... Они обнимались, спешили и танцевали одновременно. Оглядывались. Дальняя обогнала вторую и поцеловала в губы.
Хотел? Всегда хотел! Особенно подростком.
Стайка лаум плыла пешком по барханному морю к оазису. В руках у них зонтики, Эдгара любимый, романтический фетиш. Удивляться уже не осталось сил, бояться тоже. Широкими зонтами лаумы заслонялись от пронизывающего ветра.
Вот и всё. Завещать ему нечего, а последнее желание они сейчас исполнят.
Смех и горечь.
"Девственности я хотел! Правды, чтобы совсем без вранья. Одну я хотел, одну единственную. Была бы ничья, а стала моя. Девственная и моя навсегда... Молодец, понял, успел. Замечательный Эдгар, ты искал этого у всех шалав, встречавшихся на пути, и у проститутки, рекомендованной приятелем".
Родовое имя лаумы - Ли, Эдгар помнил, оно шло вензелем через всю визитку. Считай, фамилия, а имя? Самое время познакомиться, что ли...
- Прости, забыл, выпал из реальности. Спиши на свою красоту! Как тебя зовут?
Ради глотка амброзии на брудершафт, - заметят, вот-вот заметят! - махнув гривой, как жеребёнок, прячась за гривой, Ли взяла в ладони его лицо. По-детски сосредоточенным поцелуем прощаясь заранее, она сжала его бёдрами. Карусель болезненного упоения сорвалась, выбрасывая и накрывая обоих.
Они встретились взглядом близко-близко, и Эдгар между двумя широкими увидел тонкую, как волос, черту поперёк глаз, повёл рукой, отводя. Ли опередила его и сняла...
- Что это?
Она крутила в руке полумесяц, обод, хамелеоновый излучатель в дужке.
Ясноглазая, как если в чай перелить молока и стряхнуть серебряных, сахарных блёсток!
Эдгару знакомы такие радужки. Любому горожанину они встречались по сто раз на дню, с рекламных плакатов призывали в ночные клубы, на курортные астероиды, на учебные факультеты, всюду, куда имеет смысл заманивать молодёжь, новобрачных, выпускников и прочих.
У аборигенной расы до брака "молочные", карие глаза без блеска. В "первую брачную ночь" он заполняется серебром. По мере взросления блеск теплеет, темнеет. Говорят, у старейшин радужки чёрней чёрного авантюрина.
"Чужой ребёнок, едва перешагнувший совершеннолетие! Птенец-слёток!.. Все лары и фурии, и старый цербер, уснувший на цепи!"
Эдгар смотрел, сжимая свою фальшивую лауму, в её "молочные" глаза и видел, как их наполняет серебро, им рассыпанное, его серебро, льнёт к зрачку, играет голубым блеском пенталуния в карем свете безвозвратно ушедшего дня.
Далёкий, гневный крик, полный неподдельной тревоги, вырвал Ли из его рук.
- Анабель!!! - кричала ближняя лаума. - Сюда, беги! Бегом, девчонка, ненормальная! Анабель-воррровка-сюда!!! Бегом, буря в пенталуние! До ночи, лгунья, зачем оставаться до ночи?! Дура, дурррочка! Скорей сюда! Анабель!!!
Винты квадракоптеров взметнули бурю.
Пробежавшую несколько шагов, Ли скрыло завесами мечущегося песка, лаумы заслонили её. Из полицейского квадракоптера спрыгнул великан в полной защите, догнал, подхватил. Винты заревели, заклокотали с удвоенной яростью, и всё исчезло. Затихло. Кончилось.
Над Барханным Заливом пенталуние удваивали зеркальные небоскрёбы. Разгладив пустыню как скатерть, холодный ночной ветер не отражался в них.
P. S.
Эдгар не был оригинален. Он пил. И раскачивался. Сидел и раскачивался. Не помогало. Да они и не рассчитывал, что поможет.
Заброшенное, примерно - кафе, конура со хмырём бутлегером. Круглые столики целы лишь потому, что сделаны из стали и вмурованы в цемент. Бессмертное инженерное решение.
Но место хорошее, с видом на залив.
Пил Эдгар мало, забывал пить, не восприимчив он и привередлив. Раскачивался много, потому что занятие это бесплатное и незатейливое. Хорошую выпивку надо приносить с собой, а она по пути кончалась, вот же неприятность, разэтакое коварство какое. От местной сивухи, - горечь смертная, - он не пьянел, а трезвел окончательно. В добавок, эму повыдергали шнурки, и ботинки резко утомились быть средством передвижения, не став, однако, предметом роскоши.
Рядом склеп придурка какого-то, очередного правителя всех времён и народов. Потомка скинули, предка выковыряли, во флигель заселились штаб-квартира зоозащиты и похоронное бюро. Под землёй колумбарий, хоронили кого и попадя, бомжей местных, поговаривают, инопланетян тоже, которых требовалось похоронить тайком. Нормальные люди заказывали пульнуть свой прах из пушки в космос. Дело вкуса.
Эдгара привело на кладбище.
Распивочную облюбовали карликовые скунсовые эму, мегасрущие, шмыгающие повсюду стаями, чтоб не сказать бандами. Их пытались травить. Пытавшихся зоозащитники разъяснили, как шариков сову, эму расплодились и в благодарность выжили зоозащиту, потому что всему есть предел, по крайней мере, в отношении обоняния. Эдгару скунсовые эму не мешали. Эдгар шустрых птичек полюбил, подкармливал. Надо любить кого-то.
Иногда, редеющие от визита к визиту, на горизонте объявлялись его друзья с целью, чтоб бросил пить. Пили с ним и исчезали.
Эдгар сидел и раскачивался, нахохлившись на высоком табурете.
Челнок-капсула ударила ногой громовержца в щебёнку, подняв пылевой гриб взрыва. Из верхнего люка, будто приземлился не на твердь, а с погружением в барханы, спрыгнул абориген, по дуге, аналогичной бомбой взметнув песок.
Кемаривший Эдгар подскочил. Вцепился в столик, напугал прикорнувшего эму, и передёрнулся с ног до головы.
"Тра-та-та... Так". Эдгар покосился на конуру бутлегера, успев, - какая прелесть, - заметить пятую точку лучшего друга, стремительно пропавшую в двери. "Мужская дружба - это святое".
Челнок маркирован лестницей и топориком. Эмблему с квадракоптера, унёсшего Ли, Эдгар отличал. Вызнал, какого она рода. А больше... ни-че-го.
"Сколько килотонн в тротиловом эквиваленте выдаёт правый боковой этого зверя?"
Земля дрожала под шагами визитёра. Ботинки с подковами. Издали немаленький, на подходе реально трёхметровый. Прикид казуал: от комбинезона штаны на подтяжках, не на службе, значит, не как полиция нагрянул. На бедре пушка калибра Эдгару неизвестного. Сбивать проштрафившиеся кометы?
"Так-так-так... Кучность стрельбы плохая? Очки на работе забыл? Или желает посмотреть вблизи, как взорвётся моя голова? Я тоже хочу посмотреть... Имею к ней некоторые претензии, заслужила, считаю. Нет ли тут зеркала?"
Эдгар тяжело поднялся на ноги, оправил бывший пиджак и аккуратно разлил чудовищное пойло в два пластиковых стакана. Увидел огрызок бублика... Некрасиво, нарушает сервировку, а выбросить жаль... Половину швырнул эму, вторую себе в рот.
- Бонаппети... - сказал великан правильно, но слитно.
Глаза чёрные, с глухим авантюриновым блеском. Глядя с трёх метров роста, визитёр умудрялся смотреть исподлобья. На низкий голос откликалась диафрагма, мозги застывали. Но главное Эдгар понял, а большего ему и не требовалось: если папаша не пристрелил его прямо из челнока, но соизволил подойти и открыть рот, значит по большому счёту с Анабель всё в порядке, и зрелища прекрасней, чем этот мастодонт, этот угрюмый сейсмозавр, белокрылый ангел спасения, нет в целом свете.
Мастодонт начал проникновенно, повествовательно, пауз для возможной реакции, в своей речи не оставлял.
- К-делу, - сдавив, двумя пальцами он поднял стаканчик, - я-навёл-справки. Как-раса-вы-дерьмо... Как-профессионал-ты-бесперспективное-мудило, как-личность-мудило умственно-девиантное...
Великан опрокинул сивуху, не поморщившись.
Эдгар - аналогично.
- Уважаемый тесть... Как немагистр истории, не прошедший в магистратуру, я вынужден с вами согласиться. Надеюсь, у вас процветают коррупция и кумовство, и вашему зятю не придётся прозябать нахлебником. Если можно, я предпочёл бы управляющий пост, связанный с распределением финансов... И ещё, я люблю её.