Прижавшись лбом к стеклу, я бездумно смотрел на окутанные зеленой дымкой вишни в саду. Всего пять дней назад мы с Meine Taube лепили снеговиков. Она учила меня правильно скатывать мокрый снег в шары, не замечая, что у нее самой они получаются кривобокими. Я осторожно грел своим дыханием ее ладони, порой касаясь губами пальцев. За пять дней изменилась не только погода - вся моя жизнь.
Пять дней назад она кидала в меня снежками и смеялась. Я вслушивался в ее смех с гордостью: это я, я научил ее снова радоваться жизни. А вот учить других лепить снеговики и вообще жить - у нее в крови. Она - типичная "хорошая девочка", "синий чулок" и любимица тьюторов, которая порой любопытно проверяет границы своей ханжеской морали. Иногда я ее поддразнивал: как же она могла связаться со мной?
Она скептически оглядывала меня и с видом аристократки в седьмом поколении заявляла, что (если бы) я подстриг волосы, перестал красить ресницы и вынул серьги из ушей, то она вполне могла бы меня познакомить с родителями. Я тихо улыбался милой шутке, но в душе у меня каждый раз что-то переворачивалось.
Meine Taube сирота, не с кем ей знакомить своего избранника. И всегда была сиротой, с того момента, как родилась, ни разу не испытав материнской ласки. Нет, у нее были родители, но... но порой и это не гарантия родительской любви. Собственно, когда однажды Meine Taube перестала появляться дома даже раз в году на каникулы, мать не скоро заметила ее отсутствие. С тех пор прошла целая жизнь, и она привыкла быть одна, совсем одна.
Все это я узнал одной темной ночью, когда на столе горели ровным светом три толстые свечи, а в камине потрескивали березовые поленья. И только после этого я понял, почему она так отчаянно отказывается привязываться ко мне. Почему отталкивает меня, хотя по глазам я видел, как она жаждет, чтобы я ее обнял и никуда не отпустил. Никогда.
Видимо, просто боялась, что (если) она подарит мне кусочек своего сердца, то я его запакую его в мешок с кухонными отходами, наклею марку и выставлю к ограде дома.
В ту ночь я долго не спал. Ласкал пальцами клавиши рояля, и в каждой ноте было ее имя: Mei-ne-Tau-be... К утру я написал для нее песню, песню-обещание. Что больше она не будет одна. Что больше я ее не отпущу. И что теперь у нее другая жизнь и другое будущее.
- Meine Taube, - тихо позвал я, понимая, что она не услышит. Я хотел ей сказать, вернее - заклинать: "не делай этого, не делай этого - ради нас", но вместо этого устало закрыл глаза, ощущая, как холодит стекло разгоряченный лоб.
Снизу доносились ее шаги, и музыка. Другая музыка. Не моя. И это заставляло меня стоять в одиночестве у окна, смотреть на вишни, и думать...
Meine Taube и музыка - это странный дуэт. Иногда мне кажется, что ноты, выстроенные в определенной последовательности, становятся тем самым кодом, который взламывает лед ее сердца. Проникая в тонкие трещины, музыка перерождается в эмоции, и тогда глаза ее сияют удивительным светом, пальцы летают по клавиатуре компьютера, рождая наверняка такой же странный текст.
Мне нравилось наблюдать за ней в такие минуты. Плотно заткнув уши горошинами наушников, она первые минуты просто сидит, закрыв глаза и отбивая неслышный мне ритм ручкой по письменному столу. Потом лицо ее разглаживается, она пододвигает клавиатуру и начинает лихорадочно писать, напевая себе что-то под нос. Спустя некоторое время она всегда озадаченно перечитывает написанное, невидящим взглядом смотрит в экран, листает трек-лист, и, выбрав одну-единственную нужную композицию, напряженно слушает ее - несколько раз подряд. Потом снова распахивает свои странные зеленые глаза и снова ее пальцы яростно летают по клавиатуре.
Последний год она писала только под мою музыку. Порой я думал, что она любит только песни, но не певца. Она смеялась, когда я ей это говорил. Я пожимал плечами, осторожно целовал кончики ее пальцев и думал о том, что какая, собственно, разница? Главное - что она два раза в месяц, все бросив, летит через полмира ко мне. Meine Taube - писательница, очень известная в своей стране. Помню, после того фестиваля, на котором мы познакомились, я улетел в Америку. Там, в Нью-Йорке, я зашел в первый попавшийся магазин, и ради любопытства назвал ее фамилию. Я не думал, что на нее отреагируют, но мне тут же принесли ее книгу. Я посмотрел на фото Meine Taube на обложке, посмотрел на пятнадцатитысячный тираж, и понял, что больше я ее никогда не увижу. Свои альбомы я выпускаю тиражами от одной до трех тысяч, и их хватает на всю мою фанбейс, рассредоточенную по разным странам. Зачем ей безвестный музыкант? У нее все хорошо. У нее в своей стране куча поклонников и читателей.
У меня в то время был тур. Менялись города, страны, но каждый день я находил рояль. Просто сидел около него, положив пальцы на клавиши, и почти отстраненно наблюдал за тем, как они медленно оглаживают клавиши, рождая мелодию. Я вспоминал ее улыбку, голос - красивый голос! - и чувствовал, что мою лодку отнесло далеко в море, и, кажется, собирается шторм. Меня ломало, словно наркомана, и я почти проклинал ее за то, что она не оказалась обычной группи с робкими глазами, в глубине которых полная и безоговорочная готовность на все...
И одновременно понимал: такую я бы не полюбил. Meine Taube - нет, не такая. Циничному красавцу-гитаристу, от которого млеют все девочки, недолго думая дала пощечину после того, как он попытался обсудить с ней размер ее груди. "Не смей даже смотреть на меня", - брезгливо уронила она, обернулась, увидела меня и сказала: "Привет! Я посылала тебе и-мэйл, я писательница и я твой фан". Глядя на алеющую щеку Саши, я очень ясно понял, что эта писательница очень слабо понимает значение слова "фан". Объяснять не стал, но и телефон ей после долгой беседы оставить побоялся. Выспросив меня обо всем, включая сексуальную ориентацию (да, я крашу глаза, потому что это традиция нашей субкультуры, но я не гей) и о моих отношениях с героиней одной из моих песен (нет, мы расстались много лет назад), Meine Taube сунула мне визитку, привычным движением закинула на левое плечо сумку с ноутбуком, и покинула меня навсегда. Потом я долго смотрел на буквы, которые складывались в ее имя, на цифры, но так и не решился позвонить. Что я ей скажу? "Привет, я музыкант и твой фан?" Боюсь, но в моем-то голосе она сможет различить эту самую неприлично-жуткую готовность на все. Взамен я просто купил ее книги, словарь, и старательно пытался прочесть незнакомые слова, пытаясь добраться до ее души между строк.
Через неделю я написал первые три песни за несколько лет. Я писал их с безумной надеждой: возможно, она когда-нибудь их услышит. И поймет, что без нее мне не жить. Что мое сердце точит тоска, что я просто в коме. Что я не могу забыть ее. И, может быть, тогда она снова напишет мне? Может, снова появится на каком-нибудь фесте, с ноутбуком через плечо, веером и палантином?
Связался с менеджером, сказал, что я отдам ему новый альбом через три месяца. Альберт был в недоумении, он знал, что у меня нет новых песен. "Теперь есть", - заверил я его. "И как же называется новый альбом?", - с интересом спросил менеджер. На миг я задумался, а потом губы мои уронили одно слово: "Кома".
Это было именно то слово, которое полностью подходило ко мне. Я двигался, я пел, я улыбался - но я не жил. Я был просто ходячим трупом, и я знал, что меня исцелит, но не мог заставить себя позвонить. Потому что если она скучным голосом скажет, что занята и ей не до меня, то я потеряю даже призрачную надежду, и это будет страшнее всего.
Однажды, перед концертом в Лондоне, я увидел на экране телефона заученный наизусть номер с визитки, и безумная надежда коснулась моей тоски. Я медленно захлопнул дверь с табличкой Stage, сел на ступеньки и принял вызов. И мне было начхать на то, что я должен уже быть на сцене.
- Я не вовремя? - неуверенно спросила она.
- Вовремя, - ответил я, чувствуя, как отпускает меня тоска, как от ее голоса рождается удивительное ликование. Махнул рукой администратору, тихо шепнул, чтобы пока играли инструментал, и зачем-то признался: - Я скучал по тебе... Meine Taube.
- Правда? - обрадовалась она, а я до боли вжимал трубку в ухо, пытаясь проанализировать все ее интонации и понять ее мысли. - А почему не звонил?
"Я боялся", - честно признался я в душе, а вслух соврал:
- У меня тур, Meine Taube. (если бы) я знал, что ты не против наших разговоров... иногда, то я бы обязательно позвонил.
Она вздохнула, и в голосе ее прорезались нотки обиженного ребенка:
- А твоя Нина сказала мне, что фанам справок не дает.
- Я ее уволю, - ошеломленно прошептал я. Она говорила с Ниной! Значит, она взяла себе труд найти телефоны моего лэйбла, значит, она допекла неприступную Нину, которая обычно с фанами довольно добра...
Значит, она искала меня...
...С того момента прошел год.
Она все же заставила меня подстричь волосы. Запретила красить глаза. Забрала себе все мои серьги, позволив оставить только одну круглую сережку в левом ухе. Я улыбался, глядя, как она рушит мой имидж, а в ушах звучал ее голос: "Вот как за такого фрика, как ты - выходить замуж, а?"
И однажды я ее все же спросил: "А ты правда выйдешь за меня?"
Она быстро отвела глаза и пробормотала, что это шутка. Просто шутка. И тогда я не выдержал. Прижал ее к стене, встряхнул, и зло прошептал ей прямо ухо: "Мне плевать, что я недостаточно хорош для тебя, и ты меня стесняешься. Я все равно женюсь на тебе, Meine Taube, даже если мне придется вести тебя в церковь под наркозом. И у нас будет много детей, ясно тебе?" В глазах ее мелькнул непонятный мне испуг, и она, отведя глаза, попыталась пошутить: "Четыре сыночка и лапочка-дочка?". "Сколько получится", - строго ответил я, пытаясь поймать ее взгляд. Я обнимал ее, слушал, как колотится ее сердце, словно пойманная в сети голубка, и думал, что никуда я ее не отпущу. Никогда.
Потому что только в ее присутствии я забывал о своем прошлом, и мне хотелось жить настоящим. И даже планировать будущее. Потому что до нее моя душа была в коме. Потому что я уже несколько лет не выпускал альбомы, и только ее восторг перед моими песнями заставил меня писать новые и новые мелодии. Я отдавал ей все, кроме тех песен, что предназначал для нового CD, - и они тут же оседали в ее наушниках. Я с обожанием смотрел, как раскачивается ее головка с золотистой косой в такт моему (моему!) ритму, и как летают ее пальцы по клавишам - под мою (мою!) музыку!
Порой я думал - почему она со мной? Готическая тусовка - это не место для взрослых успешных леди. Я знал, что она из другого мира, она воспитана на классической музыке - Моцарт, Тартини, Бетховен. Особенно Бетховен. Лунную сонату она обожала, но запрещала играть - говорила, что это музыка для расставаний.
Она встречала моих друзей, известнейших музыкантов, без грана трепета - потому что просто не знала, кто они такие. Мне нравилось представлять ей друзей и следить за ее реакцией, вернее, за ее отсутствием. Только раз она задумчиво произнесла: "Раммштайн... Мне нравится их Mutter... Надо попробовать послушать и другие их песни". Это было поистине существо из другого измерения - и ей нравилась моя музыка!
Я клялся себе, что сделаю все, чтобы быть достойным ее. Ради нее я, наплевав на все свои принципы, сделал первый коммерческий альбом. Я хотел известности не для себя - мне хотелось, чтобы она мной гордилась. Я обнаружил в себе талант маркетолога и ввел в альбом изумительно креативную фишку, которая обеспечила бы мне известность в ее стране. Именно в ее, другие меня интересовали мало.
Я помню, с каким трепетом я принес ей свежеотпечатанный альбом и в волнении наблюдал за ней, ожидая реакции на те три песни, написанные в период горькой, отчаянной тоски по ней. Она не понимала моего языка, но я надеялся, что она поймет мою душу...
Ей нравилось. Она смотрела на меня сияющими глазами, и шептала о том, что я гениален. Гениален. Гениален...
На четвертой песне, которая должна была принести мне известность в ее стране, она сначала нахмурилась, потом посмотрела на меня, - и я увидел в глазах недоумение. Она быстро опустила пушистые ресницы, молча дослушала трек до конца, и только после этого тихо спросила: "Эта песня не про меня. В кого ты влюбился в моей стране?"
Я пояснял ей свою мысль: фаны обязательно решат, что меня в Москве есть девушка, и это всколыхнет информационную волну. Она помолчала и, не поднимая на меня глаза, спросила: "А почему в Москве? Почему не в моем городе?". Я в недоумении посмотрел на нее: "Так я тебя подставить не могу. Ты же понимаешь, что будет, если фаны узнают о нас?" Она задумчиво теребила свою косу, и явно не слышала льющуюся из колонок следующую песню, ту самую, о ее жизни. "Как тебе этот трек?", - спросил я с замиранием сердца. "Неплохо", - рассеянно качнула она головой.
Возвращаясь мыслями назад, я сейчас только понял, что я потерял ее именно в этот момент. Мои песни для нее были слишком личными, и она так и не смогла простить мне появления другой в альбоме, написанном для нее. Пусть даже этой другой и не было.
Человеческая натура - странная штука. Мы готовы простить любимым такие вещи, что оторопь берет. Но буквально один неверный шаг, одно неосторожное слово, и доверие тает без следа.
Оторвав лоб от согретого моей кожей стекла, я позвонил Альберту. Три гудка, и вот уже я слышу его бодрый голос из другой страны:
- Привет! У нас все готово к релиз-пати! Давай, и ты подтягивайся - три дня всего осталось...
- Мне нужен концерт послезавтра. Неважно где, - отрешенно сказал я, глядя на цветущие вишни.
- С ума сошел? - хмыкнул Альберт.
- Уволю, - тихо уронил я.
- (если) тебя устроит Северная Америка, там хоть сейчас примут, - обиженно ответил менеджер.
- Согласен. Договаривайся.
- Ты шутишь? - не поверил Альберт. - Тамошние организаторы даже афиш не успеют напечатать! Ты будешь выступать в пустом зале!
- Снизь сумму гонорара до минимума и раскидай объявления по интернету, - устало посоветовал я. - Но предложение принимай, это не обсуждается.
- Но восьмого - релиз-пати нового CD в Англии! - пытался вразумить меня Альберт, не понимая, что если в тот день, когда Meine Taube познакомится со своей новой любовью, я не буду окружен магией концерта - я сойду с ума.
- Ты слышишь меня? - кричал в трубку Альберт. - Мы просто не успеем в Лондон!
- Успеем. Сразу после концерта уедем, ночь не поспим, и все будет ок. Да, и еще. Отмени все договоренности о концертах в России.
- Ты сошел с ума, - убежденно протянул Альберт. - Россию я тебе отменить не дам. Там наша самая большая фанбейс. Новый альбом заточен под Россию. Нет, только через мой труп.
- И июньский фест в Германии тоже отменяй, - я вспомнил, что там заявлен и новый бойфренд Meine Taube, и понял, что не смогу видеть их вместе. А потом я пошел вниз - прощаться.
Уже третий день ее дом плавал в музыке - не в моей музыке. Она пронизывала воздух, которым мы дышали. Она светилась в ее глазах. Она разъедала мое сердце.
Я знал этого парня, порой мы пересекались с ним на фестах. О нем мало кто что мог сказать, кроме того, что он до невероятности не любит людей и у него серьезные проблемы с характером. Говорят, он жил в какой-то глуши, совершенно один. Песни его были ужасны: о ненависти и смерти. Мне они никогда не нравились, как и он сам.
Она влюбилась в его музыку, порождение его странного ума, с первого звука. Она сама не признавалась себе в этом, но я-то все видел в ее глазах. Она писала под его музыку, она выбирала туфельки и веер, собираясь на беседу с ним, - как когда-то со мной. "Это просто интервью", - смеялась она, не чувствуя, как осколки ее смеха ранят мою душу. "Ты с ума сошел, я его как парня даже не воспринимаю!", - искренне говорила она, а я пристально смотрел на нее, пытаясь ее запомнить такой, как сейчас.
Meine Taube и музыка в особых отношениях. Я говорил об этом?
(если) она любит песни - она любит и музыканта.
(если) она находит красивым его песни - она найдет красивым и музыканта, пусть даже он будет на вид напоминать Годзиллу.
Тем вечером я долго играл на фортепиано ее любимую Лунную сонату, мысленно соглашаясь с тем, что сказала о ней Meine Taube: это музыка для тех случаев, когда уже ничего исправить нельзя. Когда остаются только усталость и боль. Это музыка для прощания с теми, кого любишь настолько, что даже готов отпустить к другой любви. Потому что самое главное - чтобы Meine Taube, голубка моя, была счастлива.
А утром, на рассвете, я осторожно поцеловал ее щеку, подоткнул одеяло и вышел из ее дома. Самым трудным было закрыть дверь, остро понимая - больше мне ее не открыть.
Никогда.
* * *
... (если бы) этого не случилось со мной....
Немецкий язык жуткий. Просто жуткий. Когда я поняла, что только слова твой-мой там говорятся в нескольких вариантах, я запаниковала. Майн Либе наблюдал за моими попытками выучить его язык со странным блеском в глазах. Казалось, для него очень важно, что я пытаюсь понять его. Но потом я себя одергивала: у него таких как я - пучок. И как вообще можно воспринимать всерьез отношения с парнем, на которого гугл выдает 100 тысяч ссылок? Сегодня он почему-то со мной, завтра будет более интересная фанка.
Эта мысль меня неизменно приводила в гнусное расположение духа, и я принималась расстраиваться. Расстраивалась я обычно так: включала его музыку, закладывала в уши горошины наушников и, придвинув ноутбук, писала очередную главу в книгу. Через несколько тысяч знаков и пару часов наедине с его голосом и эмоциями я чувствовала почти освобождение от этой непереносимой боли в ожидании того часа, когда он уже меня бросит. Я снова могла глядеть в его глаза и спокойно улыбаться.
Порой я задавала себе вопрос: что его держит около меня? И не находила ответа. Видимо, он просто не смог сопротивляться моему бешенному желанию иметь_его_рядом. Рядом. Просто рядом.
Сам он не стремился к нашим отношениям. Не он, пораженный моей красотой и талантом, попросил о встрече. Не он звонил мне. Это я, все я....
Порой мне было откровенно стыдно за то, как я, потеряв всякий стыд, преследую его, но... но после того, как я услышала его музыку, я уже не смогла жить как прежде. Каждый звук капал на сердце, словно серная кислота, разъедая и отравляя... Я маялась непонятной тоской две недели, а потом зачем-то набрала в гугле его имя, чтобы узнать его внешность. Смешно.
Его лицо оказалось шоком для меня. Я всматривалась в обведенные темной тушью глаза и покрытое тоном лицо, и в голове крутилась мысль: "О нет..." Это было слишком для моей консервативной натуры.
Через неделю меня перестало беспокоить собственно макияж на его лице, мне стало страшно от мысли: а не признак ли это альтернативной ориентации? И от этого я просто заболела.
Нет, я не была гомофобом. Другое печалило меня. Если ему нравятся парни - это, пожалуй, хуже жены и троих детей...
Еще через две недели я купила билеты на фестиваль, где он должен был выступать, нашла на его сайте мэйл, попросила о встрече - и поехала.
Я помню, как я обмирала перед встречей с ним. Как подгибались от страха коленки, как я молола какую-то чепуху, беседуя с ним. Мое счастье, что он плохо понимал английский, а я не знала немецкий совсем. Он был со мной подчеркнуто вежливым, бесстрастно отвечал на мои порой тупые вопросы, и через двадцать минут я пала духом. Поблагодарила за встречу, встала и ушла, смутно понимая, для чего все это было.
Неделю я депрессовала, вспоминая его нереальную, ангельскую красоту и свою дурость. Со светлой улыбкой идиотки перебирала все его интонации, отчаянно пытаясь найти в них хоть гран симпатии к себе. Писала жуткие вещи, слушала его музыку. Однажды попыталась напиться, и на третьей рюмке забойного виски решительно зашла на его сайт и позвонила по контактным телефонам. Дама на другом конце прекрасно говорила на английском, но совсем не понимала меня. Я устало говорила ей: Нина, я не фан. Я писатель. Да, он меня знает. Да, он ждет звонка. Нет, у меня нет его сотового. Не будете ли вы так любезны?
Любезной Нина стала только через двадцать минут уговоров, и это были самые долгие минуты в моей жизни.
Потом я долго смотрела на аккуратно записанные цифры, и понимала: мне столько не выпить, чтобы ему позвонить.
Еще несколько дней я маялась, а потом поняла, что страх перед его реакцией гораздо меньше тоски в сердце. Как ни странно, он, кажется, обрадовался. Стал слать мне смски после концертов. Звонить.
Так и началась эта история, которая по определению не могла закончиться добром.
Я старалась не думать о том, что ждет меня в будущем, пытаясь вобрать в себя как можно больше его дыхания, его смеха, его взглядов. Я целовала его бледные веснушки и с отчаянной нежностью наблюдала, как его руки, самые красивые в мире руки медленно танцуют на клавишах рояля. Я обожала его в минуту задумчивости: он забавно зажмуривал один глаз, вторым рассматривал потолок, и при этом лицо его странно перекашивалось. Это его уродовало, однако именно в этот момент я понимала, что он просто человек, а не далекий бог.
Да, я отчаянно хотела, чтобы он был обычным парнем. Я боялась его холодной аристократичности на сцене, боялась его фанаток, боялась его успеха. Иногда я бессильно думала, что (если бы) он не был звездой, то можно было бы мечтать о том, что мы однажды поженимся. Что у нас будут дети...
Только я была взрослой девочкой и понимала: сказки не будет. Порой я срывалась на нем, почти заставляя меня бросить. Кричала, что мне стыдно перед подругами за его вид. Намеренно употребляла такие нецензурные слова, как "the wedding" и "our children", надеясь, что он испугается и уйдет. Он никогда не вступал со мной в перепалки. Он просто тихо целовал мои пальцы и шептал, что сделает все, чтобы я была счастлива. И я, глядя в его чистые добрые глаза, отчаянно хотела поверить, и не могла...
А потом грянул гром... Он принес мне новый альбом, и один из треков назывался: "Моя московская любовь". Я, на минуточку, в Москве никогда не жила. Зато он туда ездит довольно часто, и не только на гастроли. Говорит - к российским партнерам, по делам.
Он потом долго объяснял мне свой гениальный маркетинговый ход: за эту песню россияне его полюбят еще больше. Я слушала его, смотрела в его лицо и понимала, что это - тот самый момент, когда надо достойно уйти, чтобы остаться в его памяти Прекрасной Дамой, а не отчаянно ревущей девчонкой. Потому что (если) я останусь - я буду умолять его не ездить к той москвичке. Я буду выть от горя каждую минуту, которую он проведет в Москве. Но все равно буду терпеть. Потому что я без него уже не смогу жить.
Альбом тот я возненавидела, кстати.
Да, я смогла перестать ездить к нему. Пыталась слушать другую музыку. Утешала только Лунная соната. А потом он приехал ко мне сам, как ни в чем не бывало. Видимо, решил после Москвы и ко мне заскочить...
Я смотрела в его честные глаза хорошего человека, и ненавидела за ту боль, которая рождалась в моей душе. Все чаще он, приезжая, проводил свое время один: я отгораживалась от него наушниками и писала книгу. Получалось плохо: мне было начхать на райтинг. Мне хотелось упасть на колени и умолять: пожалуйста, пожалуйста, не делай этого со мной... Пожалуйста, скажи, что ты меня хоть немного любишь... Скажи, что я одна в твоем сердце, - и я выживу...
А потом я увидела странно знакомые афиши на улицах моего города. Я вспомнила: это было название группы, которая в альтернативных рейтингах неизменно была в верхних строчках, - также, как и Майн Либе. И тогда я поняла, как я могу отомстить ему за эту боль...
Вечером Майн Либе ждал сюрприз: я убрала наушники, вместо них появились колонки. И в них звучала музыка того парня. Его недоумение и боль доставляли мне странное, извращенное наслаждение. Я улыбалась и намеренно невинным тоном задавала ему вопросы: а какие мне туфли одеть? Какой корсет? Кстати, а тебе какая песня у него нравится? И, может, подскажешь, какой вопрос стоит задать ему в беседе?
Он смотрел на меня больными глазами и молчал, а я вдруг поняла, что мне действительно нравится музыка этого парня. Было в ней что-то такое... настоящее. Искреннее.
А еще у него был необыкновенной красоты голос. Не тонкий, не хриплый, просто очень красивый мужской голос.
За день до концерта Майн Либе исчез. Просто я проснулась, а его не было. Только на прикроватном столике под салфеткой стояли еще теплые свежевыпеченные вафли. Я смотрела на них - и горько плакала.
(если бы) он меня любил - счастливее меня бы не было...
(если бы) он был обычным парнем...
(если бы) он остался и стер кончиками пальцев мои слезы...
Но он был далеко, и ему не было ни-ка-кого дела до еще одной фанатки, которой он неосторожно дал немного больше, чем равнодушную улыбку на концерте.
Я долго лежала, пристально рассматривая ткань подушки. Шелковые нити переплетались крест-накрест, а в душе моей змеиным клубком свивались все мои несбывшиеся надежды, кусочки разбитого сердца и странная тоска по нему.
А потом я встала, включила его ранние альбомы, где еще не было песен про Москву, и долго писала очередную книгу. Чернила расплывались от слез, но я же была одна, и мне не надо было притворяться сильной.
На следующий день я надела первые попавшиеся туфли, закинула на плечо сумку с ноутбуком и пошла на встречу с другим музыкантом. Так же, как когда-то, я чувствовала страх и неуверенность, но не потому, что он мне нравился. Я вспоминала его фотографии на афише: суровый парень с густо обведенными глазами, темными растрепанными волосами до пояса и откровенно злым взглядом. Черт возьми, с таким не то что разговаривать - стоять было страшно!
Я шла.
Каблучки стучали по мраморным ступенькам, веер мерно взмахивал в такт, а когда я вошла в гримерку, то не сразу узнала его.
Глаза без агрессивного макияжа оказались цвета осеннего неба, серого и дождливого. Волосы он заплел в длинную косу, и его узкое лицо выглядело совершенно обычным и неопасным. Только очень, очень усталым - и одиноким.
Думаю, это было самое безумное интервью в его жизни. Я задавала ему вопросы, которых он раньше не слышал. Я осторожно копалась в его душе. Я провоцировала. И я, черт подери, радовалась, когда его узкое лицо освещалось улыбкой, которая тут же делала его похожим на Иисуса Христа.
Он оказался хорошим человеком. Слишком хорошим, чтобы ввязывать его в свои личные проблемы. Но я все же сделала это. Взглянула в глаза, чтобы попытаться разделить боль от вопроса - и задала его.
Он замер буквально на минуту, а потом его ресницы дрогнули:
- Да. Когда я пою песни, написанные для определенных людей - я ВСЕГДА вспоминаю их.
Странно - меня не кольнула обычная боль за те песни, которые Майн Либе написал для других. Для москвички. Но мне было важно, чтобы эта боль не коснулась и его. А он тихим голосом продолжил:
- Как я, исполняя песню, написанную об умершем друге, могу не вспоминать его?
И тогда я вздохнула и извиняющееся накрыла его руку своей...
***
...Майн Либе позвонил только через месяц.
- Meine Taube, - тихо сказал он. - У тебя... все хорошо?
Я замерла от его родного голоса, потом заметалась, зачем-то выбежала в сад, пошла между вишнями.
- Ты тут? - снова спросил он.
-Тут, - сдавленно ответила я, с трудом сдерживая слезы. - Я тебе звонила. Ты не отвечал.
- Я читаю твой блог и видел ваши фотографии, - уронил он. - Ты скажи одно: он тебя не обижает? Ты счастлива?
- Зачем ты уехал? - прислонившись к березе, я все же безнадежно ревела, горько, как по покойнику. - Почему ты меня бросил?