В этом году мы переехали в деревню к бабушке рано, в начале марта. Бабушка заболела, она лежала на кровати в своей маленькой комнате с печкой на первом этаже и почти не вставала. Мама сразу взялась помогать - мыла, стирала, таскала дрова. Чтобы истопить печь, а по мартовским холодам это надо было делать каждый день, она носила и укладывала у печки на просушку дрова. Бабушка вздыхала - осенью ей привезли еще сырые, только из лесу чурбаки, и даже за зиму они не успели вымерзнуть и просохнуть. Да и зима стояла мягкая.
- Обманули. Если бы еще мороз ударил, воду в дровах бы разорвало, и они высохли бы, а так - мучение одно. - говорила она.
Дрова шипели и дымили, но после просушки у печки загорались быстро.
Сначала я даже обрадовался, что школьные каникулы наступят у меня на два месяца раньше. Этой осенью я пошел в первый класс, и хотя в начале года делать мне в школе было почти нечего - так хорошо меня натаскала старшая сестра - к концу года моя лень вышла боком. Я стал частенько получать синие квадратики, которые у нашей учительницы Елены Николаевны считались за позорную тройку.
Мама, увидев, что я разленился, взяла у нашей учительницы электронный адрес и обещала каждый день по интернету посылать сделанные мной задания - от учебы я не отвертелся, даже еще больше попался, бабушка мне спуску не давала.
Весной в деревне скучно, все мои летние друзья - дачники, а на зиму в деревне остаются жить всего пять домов. Да и в тех хозяева - друзья нашей бабушки, с детьми никто не зимует.
В этом году весна была ранняя, солнце жарило, как батарея, снег оседал и быстро истончался. Побежали ручьи, особенно глубокие - по колеям от машин. И весь март единственным моим развлечением было мастерить из бумаги кораблики и пускать по ручьям-колеям от начала деревни до последнего дома в низине.
Однажды, когда я сидел так около ручья и пытался подправить упавший и намокший парусник, к нашей калитке подошел дядя Володя, он жил вначале деревни.
- Васек, что это у тебя? Крушение яхты?
Дядя Володя щурил на солнце один глаз, рыжая борода у него кучерявилась и светилась на солнце так, что казалась белой. Мама дядю Володю жаловала не очень-то: болтун, а как куриные яйца продавать, такую цену заломит, что легче на рынке в Москве купить.
Он взял двумя пальцами кораблик, поправил мачту, закрепил проволокой паруса, встряхнул и вернул мне со словами:
- А заходи-ка завтра в гости, гусята у меня вот-вот выведутся, поглядишь.
Вот это да! Уже утром я стоял у забора дяди Володи, и звонил в звонок, из-за забора на меня исступленно лаял и бросался огромный рыжий алабай Цезарь - черная пасть так и скалилась клыками. Казалось, еще немного, цепь не выдержит, Цезарь разом перемахнет забор и вцепится в меня. Я попятился, но тут услышал голос дяди Володи, он прикрикнул на Цезаря, взял меня за руку и повел в дом.
В сенях, под красной лампой стоял ящик, застеленный бумагой и соломой, а в нем спали маленькие гусята - с десяток желтенький пушистых комочков
- Эти еще ночью вывелись, а здесь, гляди-ка, - он открыл корзинку, и там, под мягкой тряпочкой, лежал, смешно растопырив длинные ноги, только что вылупившийся гусенок. Он был серенький, а не желтый и еще мокренький.
- Серенький! Самый красивый! - воскликнул я
- Отдыхает, последний, как бы с ногами проблем не было.
Весь день до обеда я просидел с гусятами, смотрел как высыхает серенький пушок на последнем гусенке, сам подсадил его под лампу, к сестрам и братьям. Он уже начал ползать, и двигать ногами, но встать никак не мог.
Когда я вечером снова забежал к дяде Володе, гусята уже клевали вареное яичко и во всю пищали, серенький Пушок тоже ел, подползая к кормушке на брюхе, и отбрыкиваясь ногами, пытаясь встать.
Дядя Володя курил на крыльце и болтал с соседом, когда речь зашла про гусят, я вдруг услышал слова от которых сердце мое сжалось и затрепетало, как тот воробышек, о котором мы только что читали с бабушкой:
Чуть живой. Не чирикает даже.
Замерзает совсем воробей.
Как заметит подводу с поклажей,
Из-под крыши бросается к ней!
Я представлял себя воробья с рюкзаком за спиной - поклажей, в шлеме, который смело ныряет под воду, пробивая лед, чтобы поесть рыбки или водорослей.
- Один не жилец только, - сказал дядя Володя и выпустил облако сигаретного дыма, - завтра не встанет на ноги, будет Цезарю обед.
Я замер, схватил серенького малыша, и попытался поставить на ножки, он дрыгался и боялся. Как только я отпустил его, ножки у него разъехались, и он снова оказался на животе.
- Маленький, ну что же ты! Сгибай коленки! - я собирал вместе его разъезжающиеся ножки, подтыкивал полотенце, он пытался встать, но ноги опять распрямлялись, и торчали в стороны жалкими прутиками с перепончатыми лапками на концах.
Ночью мне снился алабай Цезарь, он разевал огромную черную пасть, с клыков капала слюна, а маленький серый пушок с рюкзачком за спиной полз на брюхе, расставив ножки. Цезарь настигал его, дышал жарко, черная пасть склонялась все ближе... Я проснулся с бьющимся сердцем.
Небо уже светлело, тихонько, едва ступая по скрипучему деревянному полу, я пробрался в папину комнату и включил компьютер. Через пять минут у меня был готов план действий. Мама уже проснулась и что-то готовила на кухне, весеннее низкое солнце заливало все вокруг мягким, теплым светом. Я подошел к маме, обнял сзади, прижавшись щекой к теплому боку:
-Мам, дай мне кусочек ленты, или бинтик?
-Что ты еще задумал? - спросила она и локтем (руки у нее были в муке) обняла меня за голову.
- Для кораблика, соединить мачту.
- А уроки ты сделал, кораблик? Там еще со вчерашнего дня куча поправок.
- Сделал, ну дай, мам, утром полезно гулять.
Мама подошла к шкафчику со швейной машинкой и вынула из яркой жестяной коробки с нитками моток тоненькой голубенькой тесемки из льна.
-Держи, пусть он будет самым красивым!
Зажав моток в руке я бежал к дяде Володе прямо по лужам, ноги у меня разъезжались на тающем льду, прямо, как у гусенка, а сердце колотилось и прыгало. Алабай опять зашелся в неистовом лае, но сегодня я смотрел только на его пасть:
- Цезарь, ты уже завтракал? Цезарь, миленький?
Дядя Володя открыл калитку, я протянул ему голубенькую тесемку и прошептал сдавленным голосом:
-Дядя Володя, не надо серенького отдавать Цезарю, я все придумал!
- Что, что ты говоришь? Цыц, Цезарь, свои!
- Серенького можно спасти, - заговорил я громче, от волнения в горле у меня булькало и мне казалось, что я не говорю, а каркаю, - ножки можно выправить, я читал в интернете, он будет ходить, надо просто связать их бинтиком.
Дядя Володя молчал, и я с ужасом посмотрел на него:
- Поздно? Вы уже..? - дыхание вдруг перехватило, и я почувствовал, как в сердце назревает и подкатывает к горлу огромный, жаркий, едкий ком слез.
- Не реви, - резко сказал дядя Володя, взял в свою руку мой кулак с зажатой тесемкой и повел в дом. Среди золотых комочков, нелепо растопырив ножки лежал серый Пушок и пищал подняв голову.
- Ну что же, лечи, жив пока пациент.
Я аккуратно достал гусенка из коробки, и передал дяде Володе. Тот взял его и зажал в руках крылышки, чтоб не трепыхался. Потом я расправил тесемку, и начал оборачивать ее вокруг ног гусенка: сначала вокруг одной ножки чуть повыше коленок, потом сделав петлю восьмеркой, вокруг второй. Серенький притих смешно выставив перепончатые лапы.
Наступил самый волнительный момент, я взял гусенка из рук дяди Володи и поставил на диван. Я боялся его отпускать, и все оглядывался на дядю Володю, не скомандует ли? Наконец гусенок не выдержал сам, забился в руках, и я отпустил его. Сначала он ткнулся клювом вперед, и я, замирая, поднял его и снова поставил ровно. И вдруг Серенький встал прямо, пошатываясь и привыкая, потом выправился, пискнул и побежал к краю дивана, да так резво, что я едва успел поймать его на самом краю.
- Ай да серый! Ай да молодец! - воскликнул дядя Володя, и засмеялся. И я засмеялся тоже, хотя слезы текли у меня по щекам, и никак не останавливались.
- Он ходит, получилось!
Скоро бабушке стало лучше, и в мае мы уехали в город "заканчивать школу, как приличные люди". До этого весь апрель я бегал к серому Пушку и следил за тесемкой, чтобы она не натирала ножки гусенка, и чтобы никто не снял ее раньше времени, ножки должны были окрепнуть. Серенький на тесемку не жаловался, только первое время все норовил ее снять, тянул за узел, и один раз даже упал, сделав сам себе подножку. А потом привык, видно стал считать тесемку частью себя. И бегал быстро, быстрее всех. Цезарь привык ко мне и уже не лаял - "свои, так свои".
Вернулись мы в деревню только в июне, шли дожди, я болел и сидел дома. Я невыносимо скучал, смотрел мультики, валялся на диване и все просил, чтобы мама сходила и узнала, как там Серенький. Наконец, однажды утром она вошла ко мне в комнату, раздвинула занавески, и комнату залил солнечный свет.
- Вот и ушли дожди, хватит болеть! - сказала мама, потом серьезно и внимательно посмотрела на меня и сказала: - Иди на улицу, там тебя ждут.
Я выбежал на улицу и замер. У порога стоял короб с чуть отодвинутой крышкой, повязанной голубенькой тесемкой. И вдруг крышка зашаталась и окончательно съехала набок, а из короба медленно показался сначала оранжевый клюв, а потом серая пушистая голова гусенка.