...Жаркий июльский полдень. Воздух, влажный от испарений после ночного дождя, густо пропитан пьянящим ароматом цветущих растений и кажется, что не дышишь им, а пьёшь этот чудный лесной бальзам. По обеим сторонам лесной дороги, ведущей от посёлка к пасеке, густо распушились цветущие кусты спиреи иволистой, рябинника, чуть поодаль, среди молодых елей и кедрушек, раскинули цветущие кроны липы.
По лесной дороге от посёлка к пасеке неторопливо идёт немолодой коренастый человек с курчавыми, уже густо припорошенными сединой, волосами. Его обветренное, загорелое лицо светится по-детски доброй улыбкой. Изредка останавливаясь, он оглядывается, пристально рассматривая цветущие растения, и, улыбнувшись чему-то ему одному известному, идёт дальше.
В душе старого таежника было светло и, как-то по-детски, радостно. Отработав, без малого почти сорок лет штатным охотником-промысловиком, он знал тайгу лучше, чем собственный дом. Но эти сорок лет нечеловеческих условий труда с ночевками у костра при любой погоде и любое время года, длительные пешие переходы по таёжным дебрям, надломили его здоровье. Всё чаще и чаще ночи становились бессонными и мучительно долгими, стали болеть суставы ног, ныть поясница и, как награду за все праведные труды, приобрёл собственный "барометр": мучительные боли в суставах перед сменой погоды.
Долгие визиты к врачам от участковой больницы в Бичевой, районной в Переяславке и до "девятиэтажки" в Хабаровске закончились суровым и беспощадным приговором и поставили его перед выбором: или тайга, или...
Что может означать "или" - объяснять никому не надо. Но расставание навсегда с тайгой для таёжника, прикипевшего к ней душой, сердцем и телом, было равносильно мучительной смерти. Руководство госпромхоза, учитывая заслуги опытного таёжника, предложило ему остаться пасечником и взять под свое начало вновь открывающуюся пасеку в Солонцовом. Теперь заслуженный таежник Олег Андреевич Шевкун уже три года возглавляет одну из лучших пасек госпромхоза, сменив место работы, но не изменив тайге.
...Маленькая, рыжая и кудлатая собачонка с каким-то странным именем Шельма, сверкая бусинками чёрных глаз из-под густой шерсти, закрывавшей всю мордашку, крутится под ногами хозяина. Она то вырвется вперёд, пытаясь поймать в траве прыгающих кузнечиков, то отстанет, что-то отыскивая в густой придорожной траве и пугая кого-то своим звонким, как серебренный колокольчик, лаем. Потом, спохватившись, догонит хозяина и, виляя хвостиком и подпрыгивая, исполнит у ног хозяина неистовый танец радости, чтобы снова устремиться вперёд за очередным кузнечиком.
До пасеки оставалось пройти совсем немного, обогнув поворот дороги с густыми зарослями рябинника, когда бежавшая впереди Шельма вдруг остановилась и, принюхавшись, замерла. Оглянувшись на хозяина, она опять, вся вытянувшись вперёд и принюхиваясь, замерла. Шерсть на её загривке вдруг стала дыбом и она разразилась громким, заливистым лаем. Поджав хвостик, она, не переставая лаять, то кидалась вперёд, то отскакивала назад, прижимаясь к ногам хозяина, и снова бросалась в атаку на невидимого пока, но известного только ей, грозного врага.
Олег Андреевич, поражённый столь резким изменением поведения собачки, остановился, предчувствуя недоброе, и, задыхаясь, где бегом, где шагом, устремился на пасеку. Шельма, то стремительно бросаясь вперед, то путаясь под ногами хозяина, с ещё большим остервенением продолжала лаять.
Выбежав на пасеку, Шевкун огляделся. На первый взгляд всё как было, ничего не изменилось: омшаник, небольшой жилой домик пасечника, склад с закрытыми на большой висячий замок двойными дверями, крытая рубероидом небольшая открытая беседка, со стоящим на весах контрольным ульем, стройные ряды ульев... И только приглядевшись, он обнаружил пропажу одного улья.
На месте пропавшего улья из земли торчали четыре колышка, на которых он стоял и рядом на сырой земле отпечатки огромных медвежьих лап...
- Опять?!... Ах, чтоб тебя... - выкрикивая самые немыслимые проклятья, Олег Андреевич пошёл по следам медведя в сторону запруды на ручье.
Из воды, в клубах ещё не успевшей осесть мути, торчал разбитый корпус улья и рядом плавала крышка. Здесь же, из воды торчали обломки рамок, плавали погибшие пчёлы, уцелевшие кружились над переломанными и разбросанными на берегу рамками с порванной проволокой и напрочь выломанной вощиной...
...Место для пасеки было выбрано настолько удачно, что лучшего не смог бы придумать и сам Господь. Она располагалась на бывшем лесоскладе, на который с соседней сопки с пологими склонами и обрывистым откосом трелевали спиленные деревья. Между сопкой и складом протекает ручей с густо заросшими берегами и торчащими из воды камнями, когда-то отвалившимися с откоса. Ручей, с чистой и прозрачной водой, почти с трёх сторон огибает лесосклад и, теряясь где-то в густых зарослях прибрежного ивняка и цветущих кустов, устремляется к Катэну. Почти в центре склада были оставлены три большие ели, о которые разворачивали спиленные деревья для погрузки их на лесовоз комлями вперёд. К складу вели два трелёвочных волока: один, пересекающий ручей сразу за складом, тянулся по склону сопки до самой вершины; другой, сразу за ручьём, круто сворачивал вправо и тянулся поперёк склона параллельно откосу, не далее, чем в сотне метров от него.
Поскольку заготовленный лес сплавляли по реке Катэн, вырубались только хвойные породы: кедр, ель, реже пихта. Лиственные породы рубке не подлежали. Со временем, пройденные рубками высокой интенсивности, склоны сопки густо заросли рябинником, спиреей, чубушником, аралией, элеутерококком, трелёвочные волока щедро украсил своими соцветиями кипрей.
Все эти растения и несколько видов лип являются прекрасными медоносами, а учитывая различные сроки их цветения - со второй половины апреля и начала мая - у ивы, черёмухи, барбариса и жимолости, а в конце августа - у аралии маньчжурской - создавались идеальные условия для медосбора в течение всего лета. Кроме этого, растущие по берегам ивы, образующие густые и трудно проходимые заросли, давали пергу.
...Лесосклад отделяла от посёлка неширокая полоса редколесья и кустарника, шириной не более четырёх сот метров, да объездная лесовозная дорога, которая служила ещё и минерализованной противопожарной полосой, призванной защитить посёлок от лесного пожара.
Вот на этом складе и решено было поставить пасеку: и до посёлка доплюнуть можно, и растущих медоносов - не счесть. И, действительно, первые годы пасека давала очень много товарного меда и была самой прибыльной в госпромхозе. И всё было бы хорошо, если бы не одно обстоятельство: вот уже третий год подряд, с начала её создания, пасеку терроризировал медведь.
Сначала его визиты считали случайными, как это часто случается на пасеках. Но, ставшие постоянными и дерзкими набеги "косолапого ревизора" вскоре убедили всех, что этот лесной разбойник к своим обязанностям относится очень добросовестно и уступать свою "должность" никому не позволит. Это убеждение постоянно подкреплялось увеличивающимся количеством разбитых ульев и возрастающим нанесённым материальным ущербом. После каждого визита медведя на пасеку составлялись акты на списание разбитых ульев и уничтоженного инвентаря. Мне постоянно приходилось делать фотографии его "творчества", которые подшивались к актам.
Было принято решение отстрелять медведя. На елях, растущих посреди склада, был сооружён крепкий лабаз с непромокаемым навесом на случай дождя. Теперь, когда люди уходили с пасеки, на лабазе, вооружённый карабином, обязательно кто-нибудь дежурил. Дежурство велось днём и ночью по составленному графику. Но, пока ещё никому не довелось увидеть голову медведя в прорезе прицела. Медведь не появлялся. Но достаточно было на полчаса оставить пасеку без присмотра, как медведь тут же появлялся и принимался с большим усердием и рвением навёрстывать упущенное. Более того, каждый очередной "визит" медведя отличался особой дерзостью.
Словно издеваясь над нами, медведь ломал не только понравившийся ему улей, но мог раздавить бачок с бензином от мотопилы, сорвать с пожарного щита и сплющить ведро. Для него, видимо, было просто забавой выломать ударом лапы окно в жилом домике, оторвать прибитый к дереву умывальник. Однажды медведь сломал ветрозащитные козырьки и порвал сиденья на мотоцикле "Урал", стоящего под навесом. На этом мотоцикле приехал главный охотовед госпромхоза, чтобы лично убедиться в реальности существования медведя-разбойника...
Но самое удивительное было в том, что никто не мог определить, откуда приходит медведь и куда он исчезает. По отпечаткам следов медведя было видно, что он приходит со стороны ручья, там, где трелёвочный волок, пересекая ручей, выходит на склад. Но следы его были только на этом берегу ручья, на другом берегу их не было. То же самое можно было узнать и по выходным следам: следы медведя вели только до ручья, но дальше его следов нигде не было. Создавалось впечатление, что медведь, прилетая, опускался на берег ручья и после "дружеского визита" снова улетал с места приземления.
Не менее загадочное и таинственное скрывалось и во времени появления медведя на пасеке: он появлялся именно в то время, когда на пасеке и на лабазе никого не было. Не было случая, чтобы на оставленную без присмотра пасеку не пришёл медведь. Ему, как будто, кто-то сообщал о том, что его очередное нападение на пасеку будет совершенно не опасным и безнаказанным.
После каждого нападения медведя на пасеку, со двора в омшаник и в домик, с опозданием убиралось всё, что ещё можно было унести и что могло привлечь внимание медведя. Но проходили дни, наполненные суетой и хлопотами, медведь не появлялся и о нем понемногу забывали. Во дворе опять что-то оставляли, руководствуясь житейским "пусть пока полежит", чтобы "потом убрать". Так оно лежало до тех пор, пока очередным посещением пасеки медведь полностью освобождал нерадивых и забывчивых людей от этой, очень скучной обязанности, что-либо убирать для сохранности. Убирать и прятать было уже незачем, но самое главное - нечего: то, что могло привлечь внимание медведя, для использования по своему значению уже совершенно не годилось...
Была попытка взять медведя с помощью собак. Собаки обнюхали разбитый улей, с лаем кинулись по следам медведя, добежав до ручья, принялись метаться, нюхая следы и громко лая. С каждым визитом постепенно складывалось впечатление о том, что это - не просто медведь, а зверь, наделённый чем-то сверхъестественным, загадочным и необъяснимым.
Старики-удэгейцы, зная о проделках медведя, молча качая головами, давали понять, что говорить об этом вслух нельзя: это "оборотень". Старый удэгеец Бианка, раскурив трубку и взвешивая каждое слово, пояснил, что медведь "шибко умный, всё равно люди умный, только другой рубашка носит". Теперь, наверное, трудно было найти человека, который бы не знал о существовании этого медведя и который бы не был уверен в том, что этот медведь - оборотень. Но сказать это вслух вряд ли решились бы.
В поведении медведя можно было обнаружить и ещё нечто, не свойственное хищнику: за все эти годы не было случая гибели домашних животных от его когтей. Нередко случалось, что телята, отстав от коров, пасущихся на старых вырубках с густой и сочной травой, по нескольку дней не приходили домой. Их искали и находили сытых и невредимых. Во время поисков телят находили и старые и свежие медвежьи следы, "задиры" - содранную когтями медведя на стволах деревьев кору на высоте выше человеческого роста, его погадки. Но принадлежало ли всё это "оборотню" - сказать было трудно. Такие же признаки обитания крупного медведя рядом с посёлком находил грибники, всё лето собирающие грибы на вырубках и старых волоках, зарастающих молодым березником и осинником.
Предпринятая вторично попытка с помощью собак отстрелять медведя удалась - был убит крупный бурый медведь. По поводу удачной охоты был большой и шумный банкет в честь охотников, положивших конец медвежьему беспределу, и тризна по лесному разбойнику. Утро следующего дня и похмелье победителей были не менее потрясающими: оставленная на всю ночь без присмотра пасека была полностью во власти "оборотня". Прибывшие на пасеку были настолько потрясены увиденным, что только молча ходили и сокрушенно качали головами...
По отпечаткам следов и его размерам было безошибочно установлено - это "оборотень". При этом он успешно освоил новую технологию добычи меда без особого вреда для себя: с целью устройства пожарного водоёма ручей был перегорожен запрудой, и в образовавшемся большом водоёме медведь просто топил улья. После этого он спокойно выедал вощину с медом и погибшими пчелами.
Снова был составлен график дежурства на лабазе с целью отстрела медведя-"оборотня". К пасечникам теперь добавились добровольцы - лесники и охотники-любители, дежурившие на лабазе по установленному графику. Дни шли за ночами, сменяясь по очереди дежурили охотники. Настала и моя очередь дежурства. Дня за три до своего дежурства я тщательным образом подготовил карабин: снизу к стволу металлическими хомутиками прикрепил китайский фонарик на три батарейки, два провода от него провел к самодельному ползунковому выключателю, закрепленному на шейке ложи. Это было очень удобно: достаточно легкого движения большим пальцем правой руки - и фонарик включался, хорошо освещая цель...
Рабочий день на пасеке, заполненный приятными хлопотами по откачке меда, заканчивался. Усталые, но довольные хорошим взятком мёда рабочие, расходились по домам. Впереди спешили домой мальчишки - постоянные добровольные помощники, бережно прижимая к груди банки с мёдом - наградой за свой труд. Единственным "сотрудником", ещё не отошедшим от трудов праведных, была Шельма. Постоянно бегая по пасеке и заливаясь громким лаем в сторону откоса, она, постоянно путалась под ногами, мешала носить тяжёлые рамки с мёдом от ульев к медогонке. Её не привлекали даже сочные и вкусные оладушки, щедро политые мёдом. Нередко кто-нибудь из работающих наступал ей на лапки, но она, казалась, этого не замечала: взвизгнув от боли, она продолжала лаять на откос с ещё большим остервенением. И её поведение, никому непонятное и необъяснимое, стало раздражать, а этот звонкий, бьющий по барабанным перепонкам, лай начал выводить из душевного равновесия даже самых невозмутимых. В конце концов, порядком всем надоевшую Шельму вынуждены были закрыть в омшанике. Но и там она не смогла угомониться. Теперь её, доставший всех "репертуар" значительно обогатился - к лаю добавился душераздирающий, на несколько октав, визг и царапанье лапками в закрытую дверь...
Последним с пасеки уходили Олег Андреевич и заведующий пасекой Богдан Рожко. Пожелав мне удачи и ещё кучу всего самого наилучшего, они, обменявшись со мной крепким рукопожатием, пошли домой. Перед самым уходом, Олег Андреевич выпустил из омшаника охрипшую от "сольного концерта" Шельму. И едва оказавшись на свободе, она тут же кинулась к ручью и, подняв свою мордочку к откосу, снова захлебнулась злобным лаем. Схватив её в охапку и прижав к груди, Олег Андреевич кивнув мне на прощание головой, пошёл к выходу с пасеки. И ещё долго наступающий вечер разрывал её звонкий, заливистый лай...
Сразу после ухода людей с пасеки я подготовил место предстоящего поединка с "оборотнем".
Зная, что "оборотень" всегда приходит со стороны ключа, я натянул между кустами тонкую медную проволоку, снятую с силового трансформатора сгоревшего телевизора. На эту проволоку я повесил пустые баночки из-под сгущенного молока с небольшими камешками внутри. Достаточно было зацепить проволоку или чуть качнуть куст, на который она была подвешена - баночка качнется и камешки загремят, оповестив меня о визите "оборотня". Я не сомневался, что "оборотень", хорошо изучив повадки людей и привыкший к визгу мотопилы на пасеке и шуму тракторов в поселке, на баночку-погремушку просто не обратит внимание.
Такие же проволочки от кустов я провел и на лабаз на случай, если вдруг не сработает "баночная" система защиты или медведь появится с другой стороны. Эту самым тщательным образом проведенную подготовку я закончил, когда солнце уже скрылось за крутым горбом сопки на левом берегу Катэна. На залитом вечерней зарёй небе острыми вершинами вырисовывались темные силуэты елей и раскидистые многовершинные кроны кедров.
Незаметно подкралась теплая июльская ночь. В наступивших сумерках медленно растворялись дома посёлка, очертания деревьев и кустов, тёмными контурами на звездном небе вырисовывались горбатые спины сопок. Засветились огни на улицах поселка и окна домов, а где-то в ночной тайге монотонно кричала ночная птица.
Прижав приклад карабина к плечу, я включил фонарик и в прорезе прицела увидел яркое светлое пятно. Медленно проводя стволом карабина в разные стороны и высвечивая лучом фонаря всё, что было на его пути, я старался запомнить ориентиры: улья, забытый кем-то бачок от бензопилы, поленницу дров, беседку со стоящим на весах контрольным ульем. И в этом светлом пятне - четкий черный контур прицела...
Выключив фонарь, я стал ждать. Минуты растянулись до бесконечности. Вот уже в окнах домов погасли последние огни, и лишь редкие уличные фонари освещали пустые улицы. Где-то в темноте монотонно тарахтел движок электростанции, да тоскливый крик ночной птицы тревожили ночной покой притаившейся тайги.
Ночь казалась бесконечной. Несколько раз мне казалось, что какой-то зверь осторожно протрещал ветками кустов, да захлюпала вода в ручье... Но медведь не приходил. От долгого и неподвижного сиденья затекли ноги, стала ныть спина. Я попытался сменить позу, чтобы немного расслабиться, но доски лабаза и высохшие еловые ветки с осыпавшейся хвоей предательски затрещали, выдавая мое присутствие. Осторожно, чтобы не хрустели подо мной ветки, я пытался принять более удобную позу, но какие-то сучки на ветвях, которых, казалось, раньше не было, сводили мои усилия на нет. Наконец мне удалось кое-как устроиться удобнее, прислонившись спиной к стволу ели. Положив карабин на колени и проверив на ощупь положение предохранителя, я стал ждать...
Первые лучи восходящего солнца, запутавшись в густых кронах деревьев, дали мне робкий намёк на конец моего дежурства. С большим трудом я спустился с лабаза по скобам, забитым в ствол ели. После долгого и неудобного сиденья ноги занемели, стали вдруг какими-то деревянными. С трудом доковыляв на непослушных ногах до домика, я открыл дверь, поставил на электроплитку чайник, прилег на нары. Несмотря на середину июля, ночь была холодной и я изрядно продрог.
Кое-как отогревшись чаем, я дождался прихода Олега Андреевича и на его вопросительный взгляд молча развел руками...
После меня дежурили ещё несколько человек, но "оборотень" так и не пришел. Мы решили, что после последнего разбойного нападения на пасеку медведь уже не придёт. Но медведь, видимо, о нашем решении не знал...
....Я пришёл на пасеку в тот момент, когда там собралось уже несколько человек, и пасечник, не стесняясь в выражениях, который уже раз рассказывал, что он "...только минут на пятнадцать зашёл домой за сигаретами, и вот...". Его рассказ сопровождался неистовым лаем Шельмы. То, подбегая к берегу ручья, то, возвращаясь к хозяину, она не переставала лаять, задрав свою милую, заросшую рыжей шерстью, мордашку в сторону откоса.
Выслушав рассказ пасечника, я подошёл к ручью. Ничего нового для себя я не увидел: те же огромные отпечатки лап на сырой глине, в которых свободно, с запасом уместился отпечаток моего сапога-болотника сорок третьего размера; те же глубокие отверстия от когтей, куда полностью провалилась спичка.... Сомнений не было: эти следы, которые я уже много раз фотографировал и которые безошибочно мог отличить от сотни подобных следов, могли принадлежать только "оборотню".
Я осторожно вошёл в воду ручья, подняв облачко мути. Муть очень долго не оседала, а медленно расходилась и перемещалась по течению к запруде. Это ещё раз доказывало, что медведь не мог войти в воду, не оставив мути. Перепрыгнуть на другой берег он не смог: ручей в этом месте очень широк. Тогда куда он мог деться? Я посмотрел вверх по ручью: петляя между замшелых камней, ручей прятался в тени склонившихся к самой воде зарослям чубушника, черёмухи, дикой смородины и уходил куда-то дальше, огибая откос.
Перейдя через ручей, я направился по волоку, проложенному поперек склона. Внимательно вглядываясь в следы на сырой, после ночного дождя, глине я надеялся увидеть знакомые отпечатки. Но их не было. Продвигаясь по волоку, я поднимался всё выше и выше по косогору. Голова слегка кружилась от аромата цветущих растений; где-то, не видимые мне, стрекотали в траве кузнечики, выводили свои замысловатые трели птицы и только справа от меня, там, под откосом, слышен был серебряный голосочек Шельмы.
Я прошёл ещё немного, когда мне преградила путь упавшее от ветра дерево. Обходить его стороной - значит продираться через кустарник, заросли элеутеррококка и загнать через брюки массу заноз. Поэтому я решил, осторожно наступая на ветви, перелезть через дерево. Подойдя к дереву, я осторожно наступил на толстую ветку и качнул её. Она показалась мне надёжной, но едва я наступил на неё, как она с треском сломалась. И почти в ту же секунду, со стороны откоса, какой-то большой зверь с треском ломанулся через кусты в сторону вершины сопки. Из-за густых зарослей я его не мог увидеть и пытался на слух определить, что это за зверь.
Изюбр бежит не так, четко прослушиваются его прыжки и кроме этого он всегда, как говорят охотники "обгавкает"; так же, но легче через кусты скачет косуля и тоже может "облаять"; кабан продирается через кусты напролом и при этом "чмыхает". Этот же, невидимый мне зверь, пробежал через кусты мягко, слышен был только треск веток и валежника. Медведь? Но, откуда?
Сердце моё учащенно забилось, меня охватило страшное волнение в каком-то предчувствии и, пройдя ещё немного, я наткнулся на медвежьи следы, четко отпечатанные на сырой глине волока. Присев на корточки, я внимательно стал изучать следы: сомнений быть не могло - это следы "оборотня"! Ещё не веря своим глазам, я смотрел на следы, видел, как тоненькие струйки грязной воды заполняют отпечатки следов, убеждая меня в реальности происходящего.
Странная догадка осенила меня, и чтобы убедиться в своей правоте, я пошёл по хорошо видимым на примятой траве следам медведя в сторону откоса. И то, что я увидел меня поразило: прямо на краю откоса у вывернутой с корнем большой липы была лёжка медведя.
О том, что он давно и долго пользовался этой лёжкой говорило большое количество медвежьего помёта, пожухлая трава, сломанный кустарник. Но больше всего меня поразило, что с этого места, как на ладони, хорошо просматривался посёлок, все его улицы и пасека, которая была напротив откоса не далее ста метров.
Поражённый своим открытием, я присел на ствол липы и неожиданно сделал еще одно, окончательно сразившее меня открытие: именно с этого места и этого положения отлично просматривался лабаз, сооружённый на елях. Более того, с противоположной стороны, в Катэн впадает река Кэу и распадок, по которому она протекает, был как раз напротив лабаза. Достаточно было сдвинуться с этой точки в ту или другую сторону, как лабаз был почти не виден на фоне сопок. И только именно с этого места он отлично просматривался днём и ночью. И как, должно быть, глупо, в глазах медведя, я выглядел на лабазе с карабином, да ещё и с фонариком. И не только я...
Внимательно изучая "наблюдательный пункт" медведя, я обнаружил его следы, идущие от косогора. По этим следам, спустившись с откоса, я вышел на ручей, где меня ждал ещё один сюрприз: на покрытых мохом огромных камнях, торчащих из воды, был содран мох; на валежных стволах деревьев, местами перегораживающих ручей, были видны отпечатки его когтей.
Подняв голенища сапог-болотников, и пошёл вниз по ручью, находя всё новые и новые доказательства использования медведем ручья для набегов на пасеку: кроме содранного с камней мха, местами на ветвях деревьев, наклонившихся к воде, висели клочки бурой медвежьей шерсти.
Выйдя по ручью на пасеку, я рассказал всем о своём открытии, чем вызвал у всех не поддельное удивление: совершая набеги на пасеку и покидая её, медведь шёл по каменистому руслу ключа, не оставляя следов. Теперь нам стало понятно, почему собаки не могли взять след медведя. Но такое поведение медведя не вписывалось в привычные понятия врожденных рефлексов. Это было осмысленное поведение, как результат длительных скрытных контактов с человеком, изучения его "повадок", результат анализа ситуаций, создаваемых человеком. Но возможно ли такое - медведю?
Горячо обсуждая сообразительность медведя, вспоминая его набеги на пасеку, всё, что имело к этому хоть какое-то отношение, как-то вспомнили, что перед нападением медведя на пасеку Шельма без видимой, казалось бы, причины вела себя очень беспокойно и лаяла, повернувшись в сторону откоса. Но, на это никто не обращал внимания, не предавал значения. Значит, Шельма чуяла присутствие медведя. Этим и решили воспользоваться, не оставляя её без внимания.
Первое, что было сделано - обернули лабаз со всех сторон рубероидом, оставив узкий лаз в него и бойницы, обращённые в сторону пасеки.
...Подошло время откачки мёда и дни, с утра до вечера наполненные суетой, сменялись один за другим. Шельма, занятая своими собачьим делами, без устали крутилась под ногами, мешая носить тяжёлые рамки с мёдом от ульев к медогонке и обратно, или гоняла кузнечиков. Притомившись от своих "тяжких обязанностей", а чаще - от вкусных оладушек с мёдом, она укладывалась в тени навеса и следила за нами чёрными бусинками глаз.
Наступила суббота. С утра опять занялись откачкой мёда с оставшихся ульев, когда наше внимание привлекло поведение Шельмы. Она стала вести очень беспокойно, скулила, часто подбегала к ручью и на кого-то лаяла, подняв на загривке рыжую шёрстку дыбом. Потом возвращалась, чтобы снова убежать к ручью. Наконец, она разразилась злобным, заливистым лаем, не спуская глаз с откоса. Мы переглянулись: было понятно без слов, что медведь пришёл и занял своё место на откосе. Решили продолжать работать, изредка, против своей воли, поглядывая в сторону откоса.
Шельма не унималась, и мы удивлялись, сколько же было в этой маленькой кудлатой собачонке неиссякаемой энергии и злости.
День уже клонился к вечеру, когда вся намеченная на день работа была выполнена и мы собрались идти домой. Для того, чтобы сбить медведя с толку, на лабаз влезли один за другим четыре человека, а спустились трое, оставив на лабазе одного с карабином. По дороге домой нас терзали сомнения - удалась ли наша хитрость, или медведь, разоблачив нас, не явится на пасеку.
Мы ещё не дошли до конца улицы, когда вечернюю тишину разорвали три выстрела. Переглянувшись, мы бегом бросились на пасеку. Впереди нас, заливаясь звонким лаем, бежала Шельма.
...На пасеке, уткнувшись головой в крайний улей, лежал огромный медведь.
Присев на корточки, я осмотрел его голову: жёлтые, стёртые клыки указывали на его солидный возраст, а большие, размером с указательный палец, когти на передних лапах внушали очень серьёзные опасения. Со временем, привыкнув к близости человека и так хорошо изучив его "повадки", этот медведь мог стать очень опасным. Мог, но уже не станет: невидящим взглядом он тупо уставился в носки мои сапог...
И всё же, какое-то странное чувство вины перед этим сильным и умным зверем, вдруг возникнув, меня уже не покидало. Не он, а мы сами заставили его стать нашим злейшим врагом, вероломно ворвавшись в его, Богом данную обитель. Это не он, а мы навязали ему свою волю, заставляли подчиниться нам и, когда нам это не удалось, мы пытались изгнать его из его же обители и за непокорность жестоко наказали смертью...
...От предложенного мне мяса я отказался. Возвращаясь домой в каком-то подавленном состоянии, я оглянулся: лучи заходящего солнца окрасили тайгу в необычный золотистый цвет, яркими искрами своих лучей отражались в окнах домов. Остановившись, я отыскал глазами три высоких ели с лабазом, откос, на котором была видна вывернутая, кривая липа...
И с болью в душе я увидел, что по злой воле людей, потеряв сильного и умного зверя, тайга вдруг как-то сразу осиротела, притихнув в скорбном молчании...