Два месяца назад я увидел несколько беспокойных людей на улице, и с тех пор меня не покидало чувство, что с каждым днем стала приближаться развязка какого-то узла, какого-то неразрешимого вопроса.
Однажды я обрел надежду. На стеллажах государственной библиотеки Будапешта, где я имел доступ к открытым фондам по карточке, я обратил внимание на несколько полок орфографический и толковых словарей. Меня, человека скромного, ранимого, застенчивого вряд ли когда-нибудь могло заинтересовать нечто подобное, но в тот день к собственному удивлению я просто не мог оторвать глаз от двух рядов пухлых как сдобные пироги книжек.
Вспоминаю как сейчас: первый томик был размером с упитанного голубя, обложка выкрашена в желтый как сердце голубиного яйца цвет. Он стоял, облокотившись на крайнюю вертикаль стеллажа, на корке словаря ясными черными буквами были написаны его имена. Мне тогда показалась, что между корок этой книги содержится мудрость планетарного масштаба. Будто все мудрецы мира составляли эти священные страницы. Рядом был совсем тоненький словарь. Я даже усмехнулся мысленно - "ну что можно такого прочитать на дюжине страниц?" Но первое впечатление было обманчивым. Тонкий словарь с красным корешком излучал тихий свет, будто мирный старик с картины Рембрандта. Он излучал заботу, покой, неторопливое течение реки и простоту деревенского быта. Следующий словарь казался жестоким. Он был черен, и в душе у него наверняка тлели угли и росли иглы. Я слегка провел рукой по корешку этого словаря и быстро одернул ладонь - он был горяч. Другой же словарь, напротив, был холоден и прозрачен. Я немного лизнул его языком - теплая мякоть подтопила небольшую выемку на глади обложки, а я почувствовал сладкий вкус холодной водицы у себя во рту. Рядом стояли два словаря-близнеца. Они были толстенькие, плотные, старого издания с пожелтевшими, как зубы частого посетителя чаепитий, страницами. Они были до того милы, что я невольно протянул палец, чтобы пощекотать им их забавное брюшко. Рядом с близнецами стоял, пожалуй, самый жуткий словарь. Даже второй от начала, тот, что обжег меня, в сравнении с этим демоном казался безобидной рыбой. Он также был черен, но зловещие буквы его заглавия, написанные кровью ребенка, внушали ужас. Я не мог смотреть на этого внука Люцифера - должно быть внутри него содержался толковый перевод заклинаний чернословов. Только у него страницы были сделаны не из бумаги, но из пергамента. Мне было страшно подумать, из чьей кожи был составлен этот пергамент. В лучшем случае - жертвенных безмолвных ягнят, расколотых ритуально колдуном в безлуние. Зато соседний с ним словарь доставлял моей душе такое блаженство и радость, которую я никогда в жизни до этого не испытывал. Его созерцание было для меня усладой. Спроси меня сейчас, что предпочту я больше: увидеть лицо любимой подруги или увидеть корочку этого любимого мною словаря - я не уверен, что выбрал бы первое. Если бы можно было выразить в одном предмете все возвышенные чувства человека - надежду, благородство, милосердие, и даже благоговейный страх, то, мне кажется, они могли бы изображаться этим словарем! Я смущенно опустил глаза, до того потрясающим было чувство от лицезрения этого словаря. И, конечно, я не посмел прикоснуться к нему. Мне хотелось плакать.
Еще много других словарей - удивительных, блаженных, интригующих, загадочных, мерзких, возвышенных, плоских, бессердечных - но, в любом случае, бесконечно индивидуальных и сложных, созерцал я в тот день. Я переходил от одного к другому неспешно, описывая все качества словаря, внутренне разговаривая с ним, ставя себя на его место, глядя на его мир своими слабыми глазами. И книги спешили ответить мне незримыми благодарными кивками и улыбками. Они были мне признательны и, возможно, любили меня. Я рассмотрел тогда около сотни томиков книг и не заметил, как улетело мухой время, как стало темно, и как сотрудник библиотеки предупредил меня о скором закрытии фонда. Я был огорчен, что вынужден покидать это место, где приобрел уже немало друзей. Темнота вечера как нельзя угнетающе действовала на меня. Больше всего я, конечно, переживал не за себя, а за словари. Ведь я прекрасно понимал, что после закрытия библиотеки, после того как уборщица мокрой тряпкой увлажнит пол, храм мой закроют и выключат свет. Как будут себя чувствовать словари в темноте? Не будет ли им страшно и одиноко? Что и говорить, ведь если это порой настолько тягостно для человека, то это будет втройне угнетающе для столь хрупкого создания как словарь. Я твердо решил остаться на ночь в открытом фонде. Любой ценой, пусть даже это могло обернуться позорным изгнанием. Я остался, спрятавшись за пожарный шкаф. Впрочем, особо никто меня и не искал, и даже, вопреки ожиданиям, не пришла уборщица. Свет выключили в половине одиннадцатого. Я осторожно, на ощупь выбрался из своего укрытия, в котором просидел добрые три часа. Спина и ноги у меня затекли, так что я двигался неуклюже. Я прошел тихонько в зал, где стояли мои любимые словари. Две полки бьющихся сердец! Я сел, подстелив газету, на пол напротив полки и улыбался, глядя на словари. Они единственные из всего множества книг светились в темноте тусклым светом, словно были пропитаны фосфором. Я глядел на них, не отрывая глаз, и мне казалось, что впервые я чувствую себя ночью и в темноте счастливым, и ничто не угрожает мне. Даже у себя дома, укрывшись толстым шерстяным одеялом и закрыв на все замки две свои входные двери и прислонив, на всякий случай к первой двери стул, я не чувствовал себя так безопасно как здесь, напротив словарей. Дома я иногда мог всю ночь проворочаться, вовсе не уснув. "Если не вор",- думал я в такую беспокойную ночь, - "так змея сможет проникнуть ко мне, или ядовитая крыса, или еще хуже - страшный липкий жук". Здесь же, в библиотечном фонде, на газетке, я тоже не мог уснуть, но не от страха, как дома, а от радости и любви. Спустя какое-то время свет одного из словарей стал прерывист - он словно мигал. Затем мигать начали и другие словари - как разноцветные лампочки рождественской ели. Одни мигали все быстрее, другие медленнее, одни ярче, другие тише - я наблюдал удивительную светомузыку, которая напомнила мне историю про мальчика, что играл с куклами в горах. Несколько желтеньких словарей будто напевали мне песенку. Я уже не помню точных слов и мотива. В этой песенке говорилось о театре тишины, где сидят два господина. Первый господин не видит, второй не слышит - кантор пускается в пляс. Я молчал и смотрел, я был самым счастливым человеком на земле. Я знал, что словарям тоже было со мной хорошо, им было не так страшно как в предыдущую ночь, им было кому показать свою светомузыку и напеть дивные куплеты, быть может, такой наблюдатель и слушатель случается у них не часто. Иногда ночью, освещенный разноцветными мигающими огнями я слышал шорохи мышей и бумажных червей в глубине темноты. Но теперь, ни мыши, ни черви не пугали меня. Мне представлялось, что эти мыши из темноты имеют крылышки и добрые рубиновые глазки - они оберегают меня от болезней. А черви наверняка здесь все были прочные, и были, наверняка, безобидны. Я бы отдал многое, чтобы приходить сюда каждую ночь. Быть может, я бы остался здесь и днем. Но даже и эта ночь подходила к концу. Скоро зал залился обычным светом. Пришла уборщица и стала мыть пол. Меня она заметила, но не обратила особого внимания, даже задела мои брюки своей тряпкой, когда я сидел на полу в беззащитной позе. Она промолчала, я кашлянул ради приличия, но тоже ничего не сказал. Я должен был идти. Я поцеловал большой желтый словарь и пообещал вернуться вечером. С этого момента началась моя новая необычная жизнь, которой я жил, пожалуй, только в детстве. Каждый день я услаждался мыслью, что вечером я приду к шкафу со словарями и буду наблюдать их волшебство, их загадочную игру. Я улыбался, выходя из библиотеки, а женщина, сидевшая на выдаче книг со стаканом мутной воды, напротив, была угрюма.